Путевые заметки: «Хорошо, что викуньи не кусаются. Правда, лягаются, как мулы, и скачут, как олени».

Четыре утра. Моего энтузиазма хватило ровно настолько, чтобы вылезти из теплой кровати и сесть в кузов ледяного грузовика. Проснулась я лишь в восемь, когда колючее высокогорное солнце начало жечь щеки. Я перебралась в кабину и села рядом с Марко, правительственным служащим, ответственным за викуний в этом регионе и их загон, проводившийся раз в два года.

Марко было двадцать шесть лет – на удивление мало для такого опытного ветеринара и на удивление много для того детского восторга, который переполнял его каждый раз, когда он заговаривал о своих любимых животных. У викуний, сообщил он мне, самая тонкая шерсть в мире: она даже лучше мохера и шерсти альпака. Тонкая, как паутинка, шерсть ценится на вес золота с древних времен. Лишь Верховный Инка и его знатные приближенные имели право носить одежду из шерсти викуньи. Загон викуний – процесс, почти не изменившийся с древних времен. Как и раньше, сотни деревенских жителей собираются вместе, образуя человеческую цепь, которая протягивается до самого горизонта. Испуганное стадо мало-помалу загоняют за каменный забор. Там их помечают, стригут их теплые шубки и выпускают на волю.

Шерсть викуний – не просто ценная редкость. Это часть наследия инков, живущая до сих пор, – две с половиной тысячи волосков на дюйм, воздушных, как паучья нить. Ткань была самым ценным товаром в империи инков. Основной обязанностью жриц солнечного культа было изготовление прекрасных одежд из шерсти викуний; Верховный Инка надевал их всего на один день, после чего одежды сжигали на ритуальном костре. Мне казалось, что они совершали не меньшее святотатство, чем испанцы, переплавившие статуи инков в обычные золотые слитки.

Награбив достаточно имперского золота и серебра, конкистадоры обратили свою ненасытную алчность на бедных викуний. Их шерсть окрестили «шелком из Нового Света», и охота на них почти привела к их исчезновению. К 1966 году викуний осталось меньше пяти тысяч – а ведь когда-то их популяция насчитывала миллион. В отчаянной попытке спасти быстроногих животных перуанское правительство провело работу с деревенскими жителями и возобновило практику загонов и сбора шерсти для продажи на международном рынке. Прибыль возвращалась деревенскому кооперативу. В один миг викуньи превратились в ревностно оберегаемый вид, и вскоре уже редкостью стали браконьеры, а не животные.

Мы остановились у крошечной лавки на окраине безымянного городишки в бескрайних равнинах. Внутри сморщенная старуха сидела скрючившись, как паук, среди мешков с леденцами и перьями попугаев, амулетов и кускового сахара. С полки над ее ухом на нас взирала сушеная змея с пустыми глазницами, а со стены свисала изъеденная молью лисья шкура.

Старуха и Марко шепотом обменялись парой слов.

– Паго, – тихо шепнул он мне.

Приношение богине Земли, чтобы загон прошел успешно. Старуха запустила руку в пластиковую банку и зачерпнула пригоршню конфет, которые, видимо, были особенно по вкусу матери-земле. Судя по всему, мать-земля обожала конфеты и крекеры. Я надеялась, что она не заметит, что золотые и серебряные статуэтки на самом деле сделаны из раскрашенного олова. Крошечная свинцовая фигурка ламы тоже была к месту, но я никак не могла понять, зачем матери-земле большой пластиковый цыпленок. А также игрушечный грузовик, горсть сухих макарон и пакетик с цветными конфетти. Старуха обернулась, пошарила в ящике и торжественно извлекла нечто, что выглядело как сушеный морской конек.

– Зародыш ламы, – пояснила она, осторожно завернула его в бумажку и водрузила поверх кучи даров.

Мать-земля явно была не из робкого десятка. Она была не прочь выпить пива, лучше даже две или три бутылки, нюхнуть щепотку табака и залить все это парой кружек вина. Как и все уважающие себя андийцы, она разбиралась в листьях коки. Годились только лучшие, свежие, без единого пятнышка, и хранить их надлежало в плетеном кошельке с ломтиком лайма.

Наконец мы вернулись в грузовик и, подскакивая на ухабах, поехали в маленькую деревушку Пикотани. Мотор кашлял и отплевывался от грязного бензина, который мы купили вместе с блестящими листьями коки. В мелководных озерах стояли фламинго, а стада пушистых лам паслись на раскинувшихся безлесных холмах. Немногие животные способны выжить в суровом климате на высоте четырнадцати тысяч футов, дыша разреженным воздухом. Привыкшие к трудностям крестьяне существовали за счет скота и дополняли свой скудный рацион чуньо – мукой из сушеного мороженого картофеля и чарки. Для приготовления последнего блюда, распространенного в Андах, мясо резали тонкими полосками и выкладывали сушиться на солнце. Испанцы переняли этот обычай у индейцев, и слово проникло в современный лексикон и обосновалось даже на полках западных супермаркетов под именем джерки, или вяленое мясо.

Нас поселили в деревенском медпункте. Наложение швов, как гласила вывеска, обойдется в тридцать центов каждый, а уколы – в двадцать пять. «Осторожно, желтая лихорадка!» – предостерегал плакат тех, кто умел читать. «Сделай прививку своему ребенку!» – на высоте, где москиты попадались реже туристов, а шансов пережить ночь у них было и того меньше.

Мы только успели занести вещи, как нас тут же утащила коренастая кечуанка, одетая в пышные юбки. Ее волосы были заплетены в традиционные длинные черные косы. Звали ее Виктория; несмотря на короткие ножки, она топала по каменистой дороге с такой скоростью, что мне оставалось лишь тяжело дышать ей в спину. Под бесформенным пончо скрывались легкие недюжинного объема.

У нее был домик в Пикотани, но большую часть времени она проводила «в сельской местности». Я оглянулась на полдюжины каменных домиков и в недоумении подумала, что же это тогда такое, если не сельская местность. Она выращивала альпака и лам и этим зарабатывала на пропитание, как и все местные жители. Раз в неделю в полтретьего ночи приезжал грузовик и отвозил пассажиров в ближайший городок. Там они делали покупки и возвращались тем же вечером.

Виктория нигде не бывала, кроме этого города, никогда не видела кино или деревья. Ее двенадцатилетний сын хотел стать учителем английского, хотя мы были первыми англоговорящими людьми, которых он видел в жизни. Несмотря на то что она жила в полной изоляции, – а может, именно поэтому, – она беспрестанно интересовалась всем происходящим в мире. Как там, в Соединенных Штатах? Я не знала, что ей ответить. Горбатые киты? Телевидение? Светофоры? В конце концов, я поняла, что все это не имеет значения.

Разговор зашел о прялках, и вскоре мы уже ходили вперевалочку, как пингвины, завернувшись в пончо на манер мусульманской чадры. Не думаю, что она поверила хоть одному моему слову, но ее сын смотрел на меня большими круглыми глазами, и я знала, что однажды он сядет в грузовик, приезжающий раз в неделю, и никогда больше сюда не вернется.

Церемония в честь матери-земли проходила в комнате с голыми стенами рядом с пустым загоном. Все выстроились в круг, сунув руки в карманы, переминаясь и пытаясь сделать вид, будто в цементной лачуге на самом деле не холоднее, чем в морозилке. Шаман развернул наши покупки, аккуратно разглаживая каждый кусок рваной газеты и выстраивая сложную пирамиду из приношений. Ночь обещала быть долгой. Сначала крекеры, соленой стороной вверх; потом конфеты, шоколад, кусочки сахара, еще конфеты, Я жадно смотрела на маленькие шоколадки. Не только мне одной хотелось вкусить даров, предназначенных матери-земле. Рядом разразилась настоящая драка, когда на стол высыпали содержимое мешка – два фунта листьев коки. Люди хватали листья и раскладывали их острым концом вперед, зеленой стороной вверх. Время от времени кто-то бормотал, что такой лист маме не понравится, и украдкой набивал щеки порванными или неровными листочками. Я и сама попробовала коку. Листья были сухими и горькими, впитывали слюну и разваливались на маленькие кусочки, которые застревали между зубов.

– Не жуй, – прошептал Марко. – Просто положи между зубами и десной.

Виктория вызвалась быть моим наставником.

– Комочек скатается через полчаса, – сказала она и принялась наставлять меня, пока у меня во рту не оказался шарик размером с грецкий орех. Его нужно было жевать сорок пять минут – ни больше ни меньше. После чего я должна была вынуть его руками и аккуратно выбросить.

– Никто не глотает листья коки, – убежденно проговорила Виктория. – И не выплевывает. Их принято жевать пять раз в день.

В обществе, где нет часов, их использовали для определения времени. Отрезок времени, за который можно сжевать один лист, считался условной единицей – «два листа прожуешь, и вот ты уже у дядиного дома».

– Обычай жевать коку появился, когда Пресвятая Дева Мария потеряла ребенка, – поведала мне Виктория.

По ее рассказу, Дева Мария, обезумев от горя, пошла в лес, рассеянно срывая листья коки. Положив их в рот, она обнаружила, что они облегчили ее страдания. Если жевать листья согласно определенному ритуалу, они успокаивают, как материнские объятия.

Листья коки веками использовались жителями Анд в качестве легкого стимулирующего средства вроде кофе – они притупляли голод, избавляли от усталости и повышали способность к сосредоточению. При жевании листьев сердечный ритм чуть учащается, а кровеносные сосуды в руках и ногах сужаются, что помогает поддерживать нормальную температуру тела. Жители высокогорных регионов, в рационе которых почти нет листовых овощей, таким образом получают необходимые минералы.

Однако листья коки играют и куда более важную социальную роль. Местные жители жуют коку так же, как мы собираемся за чашкой кофе, – ведь этот процесс все же имеет большее значение, чем просто очередная доза кофеина. Жевать коку вместе – это как заваривать кофе, произносить молитву перед тем, как выпить его, предложить чашку другому. Таким образом, человек дает понять, что у него серьезная проблема, и просит другого сесть рядом и уделить ему внимание. Те же, кто не хочет признавать, что у них трудности, жуют коку и вслух обращаются к горным богам в присутствии друзей и родных, тем самым косвенно показывая, что им необходима помощь. Отказаться от коки означает проявить недружелюбие, словно вы отказываетесь пожать протянутую руку. Жевать коку вместе – все равно что заключить договор, и моральные обязательства, истекающие из этого, столь же серьезны, как в освященном союзе.

Но есть и кое-что поважнее: лишь те, кто жует коку, могут называть себя руна, жителями Анд. Несколько раз в день жующий листья напоминает себе и окружающим, что он является членом этого сообщества. С течением времени именно кока стала главным показателем коренного происхождения. Стоило человеку переехать в город, и он тут же переставал жевать коку – а значит, отказывался от своих корней.

Шаман по-прежнему был занят работой. Построив свой конфетный домик, он взял горсть листьев коки, окунул их кончики в жир ламы и присыпал порошком благовоний. Подняв пучок листьев над головой, он призвал горных богов, затем аккуратно воткнул пучок в край конфетной пирамидки. За одним пучком последовал другой. И третий. Шаман направлял жизненную сущность листьев — сами – в то место, где находился источник здоровья, удачи и процветания всей деревни.

В Андах кока была священной – ее даже называли «хозяином». Это был символ, определяющий отношения между землей, людьми и предками. С помощью коки шаман налаживал контакт с высшими силами и направлял благоприятную энергию предков на пользу новому поколению. Кока была ключом к самой жизни.

Собравшиеся продолжили праздновать и по кругу пустили бутылку с прозрачной жидкостью. Дошла она и до меня. Я наивно отхлебнула. Мое горло тотчас превратилось в сплошной ожог, миндалины загорелись, и глоток тяжело приземлился в желудке, точно коктейль Молотова. Только протянув стакан следующему, я сообразила, что вместе с самогоном проглотила и комок листьев коки размером с голубиное яйцо.

Шаман взял пригоршню листьев, и все подались вперед.

– Настало время увидеть, благоприятствует ли мать-земля завтрашнему загону, – пояснил Марко.

Первая горсть листьев опустилась на землю серой стороной. Плохой знак. Обдумывая последствия этой катастрофы, шаман заметил, что один из листьев упал на пол, а не на церемониальное покрывало.

Не годится. Он собрал листья и попробовал еще раз.

Листья упрямо упали зеленой стороной вниз. Шаман поднял глаза к небесам, опустил веки и молча посовещался с матерью-землей и горными богами.

В третий раз половина листьев упала как надо.

– Вот и хорошо, – сказал шаман. – Мать-земля довольна.

Он достал веревочку, завернул приношения в бумажку, перевязал и вышел из комнаты. Все кинулись следом.

– Куда все бегут? – спросила я, еле поспевая за всеми.

– В полночь мы сжигаем дары, – пояснил Марко, – вон там.

Он указал на высокую гору, которая казалась просто непреодолимой после захода солнца.

– Ты шутишь? – выпалила я.

До полуночи оставалось двадцать минут. Неужели у матери-земли есть часы? Я-то думала, что в мире, где время измеряется сантиметрами отросшей овечьей шерсти, не бегут на гору сломя голову в полной темноте, чтобы пообщаться с матерью-землей, когда пробьет полночь.

На вершине горы на землю высыпали мешок кругляшей – помета ламы – и залили сверху самогоном. Груда помета ярко вспыхнула и загорелась бело-голубым пламенем. Я мысленно попросила прощения у своего желудка за то, что пила эту гадость.

Пирамидку из конфет водрузили сверху; язычки пламени весело облизывали шоколадки, запачканные жиром ламы. Кто-то взболтал несколько бутылок пива и поливал им собравшихся без разбору.

Потом мы еще долго стояли, переминаясь с ноги на ногу от холода, допивая оставшийся самогон и дожевывая листья коки, пока костер медленно догорал.

Загон должен был начаться на рассвете, всего через пару часов. Больше всего на свете мне хотелось залезть в мой теплый и мягкий спальник. Но увы.

По окончании церемонии мы вернулись в комнату-морозилку, где деревенские жители достали флейты и свирели и начали танцевать.

Я легла спать лишь в четыре утра. Через три часа начинался загон.

У загона кипела жизнь. Сотни деревенских жителей стекались к нему на грузовиках, мотоциклах, верхом и на своих двоих. Несколько предприимчивых женщин расставили палатки и торговали тошнотворно-сладкими напитками и хлебом недельной давности. На соседнем поле началась игра в футбол. Мужчины и женщины тут же поделились на группы – у первых главным аксессуаром было пиво, у вторых – дети.

В полдень приехал президент Национального совета по защите мозоленогих животных Южной Америки. Доктор Мартинес был в джинсах и бейсболке и вполне сошел бы за тренера детской спортивной команды. Он быстро провел инструктаж, и не успели мы оглянуться, как уже карабкались вверх на гору.

Викуньи, как рассказал мне доктор, относятся к той немногочисленной группе животных, у которых красные кровяные тельца имеют овальную форму. Эта генетическая особенность создает повышенную концентрацию гемоглобина и способствует лучшей циркуляции кислорода.

«Овальные кровяные клетки, – подумала я. – Мне бы такие». В разреженном горном воздухе дышалось словно через соломинку. «Эти викуньи наверняка стоят на высшей ступени эволюционной лестницы…»

– У кур, – добавил доктор Мартинес, – есть такая же особенность.

Виктория давно обогнала нас, работая своими коротенькими ножками как поршнями. Можно подумать, что и у нее были овальные кровяные клетки.

Мы дошли до вершины хребта и размотали несколько длинных веревок с привязанными к ним ленточками: с их помощью испуганных викуний загоняли в ограждение.

Виктория суетилась, пытаясь всех организовать:

– Покрепче натягивайте веревки! Прячьтесь за теми камнями! Быстрее, быстрее!

Доктор Мартинес не спешил. Часом раньше мужчины поехали в горы на грузовиках, чтобы выгнать животных из высокогорных укрытий. Пройдет еще много времени, прежде чем первая викунья покажется на вершине холма.

– Существует легенда о происхождении викуний, – сказал доктор. У него был баюкающий голос и ритмичная речь прирожденного рассказчика. – Когда испанцы впервые приехали в Южную Америку, они привезли с собой католицизм. Апу – горные боги – испугались, что их вытеснит странная новая вера. Они собрали совет и обсудили ситуацию. И пришли к выводу, что конкистадоров интересует лишь золото. Если они его не найдут, то вернутся туда, откуда пришли. Апу решили, что каждый раз, когда испанцы будут приближаться к месту, где скрыто золото, сокровища будут превращаться в златошерстных викуний, которые тотчас пустятся в бегство через равнины.

Высоко над нашими головами появилась первая викунья; ее силуэт вырисовывался на фоне зловеще потемневшего неба. Вслед за ней возникли еще две, и вскоре маленькие группки из десяти – двадцати животных начали спускаться вниз по холму. Они были изящнее газелей. Их шерсть была цвета меда, пронизанного солнечными лучами.

Виктория выскочила откуда ни возьмись и погнала нас вперед. Доктор Мартинес подал мне знак возвращаться в укрытие. Мужчины догонят нас только через час; есть время для еще одной истории.

– Жил один деревенский старейшина, и было ему пятьдесят лет. Он влюбился в шестнадцатилетнюю девушку. Как он ни пытался завоевать ее расположение, она не желала отвечать ему взаимностью. Прошло несколько месяцев, и ей надоели его настойчивые ухаживания. Она сказала, что согласится на все, если он подарит ей платье из чистого золота. Старейшина тотчас созвал лучших мастеров со всей империи, однако они не умели прясть золотые нити. В отчаянии он посулил большую награду любому, кому удастся соткать легкую и воздушную ткань из твердого металла. Тех же, кого постигнет неудача, ждала смерть.

Однажды старейшина и молодая девушка возвращались после очередного визита к ткачам, закончившегося ничем. Они остановились у озера на ночлег. Девушка отправилась купаться. А старейшина решил, что раз она все равно не достанется ему, то можно хотя бы попытаться увидеть ее обнаженной. Он спрятался на берегу озера и стал наблюдать. Он ждал довольно долго и случайно уснул, а во сне к нему явился горный бог. «Ты опозорил свой народ, – сказал апу. – И наказание твое будет под стать преступлению: отныне ты сможешь носить одежду из волос женщины, которую любишь, но она никогда не станет твоей».

Старейшина проснулся, когда девушка вышла из озера. Стоило ей ступить на берег, как она обернулась викуньей и убежала прочь. Горные боги сделали ее священным животным, и лишь старейшины и представители королевского рода могли носить одежды из ее золотого руна. Однако викуньи, как и предсказывали боги, навсегда остались неприрученными.

Они до сих пор были дикими. С топотом неслись викуньи по долине, расстилавшейся под нами, наливаясь приливной волной, точно река жидкого золота. Вдоль хребта виднелись маленькие точки – целая гирлянда из людей, смыкавших ряды позади стада. Серое небо над их головами почернело, словно горные боги сердились на нас за то, что мы посягнули на их священных животных.

Мы натянули веревку с цветными пластиковыми ленточками и побежали. Долина внизу была подобна котлу, в котором бурлила кишащая масса животных; викуний было так много, что им уже было некуда бежать. Человеческая цепь сомкнулась и погнала их вперед. Наконец они остановились плотной шеренгой у самого ограждения, толкаясь и фыркая, не желая упускать последний шанс и прощаться со свободой.

На землю у моих ног упал маленький белый шарик, потом другой. Он был круглый и твердый, как картечь. Град. За короткое время, которого мне не хватило бы и на то, чтобы пообедать, погода изменилась, и если несколько минут назад светило солнце и я была в майке с короткими рукавами, то теперь мне хотелось надеть три слоя теплого белья. По равнине прокатился раскат грома. Раздались крики, призывающие нас поторопиться. Сначала градины были размером с горошину, потом – с вишню. Под внезапным напором толпы, ринувшейся вперед, викуньи помчались в загон, а вскоре и мы, прикрывая головы и не разбирая дороги, бросились к ближайшему укрытию. Никогда не думала, что градины бьют так больно. Мы спрятались под крышей сарая, где стригли викуний, глядя на нависшее над нами огромное черное небо.

Спинки животных подернулись инеем. Они жалобно поджали ушки и сгрудились в кучу, укрываясь от завывающего ветра.

Нежданная гроза положила конец нашим сегодняшним заботам. Нам ничего не оставалось, как пить и танцевать до тех пор, пока шерсть викуний не просохнет на солнце. Но это было уже не важно – загон был успешно осуществлен. Более тысячи шестисот животных! В Пикотани такого улова еще не видывали.

Наутро мы встали рано: мне не хотелось пропустить ни одного волоска, срезанного со спин тысячи шестисот двадцати шести наших викуний. Загон постепенно наполнялся угрюмыми людьми, возвращавшимися с ночных гуляний. Как обычно, мужчины и женщины стояли отдельными группами; организаторы раздавали пригоршни листьев коки и делали перекличку. Каждая деревня должна была прислать определенное количество добровольцев. Система мита – трудовых повинностей – была еще одним отголоском времен инков. Как только племя становилось официальной частью империи, на него ложилась обязанность выплачивать ежегодную трудовую дань инкам и солнечному богу. Это могли быть дорожные работы, служба в армии или работа на полях. По сей день деревенские жители используют труд как форму оплаты в сложной системе натурального обмена с родственниками, старшими, соседями и друзьями. Поля почти всегда обрабатываются совместно; когда приходит время выбирать крестного отца для ребенка или устраивать свадьбу, родственники серьезно задумываются над тем, много ли пользы будет от будущего работника. Взаимообмен – трудом или листьями коки – по-прежнему является защитным барьером от внешнего мира.

Я слушала перекличку, пытаясь беззвучно повторять труднопроизносимые слова, в которых не было гласных, зато гортанных смычек, резких, как пулеметная очередь, – хоть отбавляй.

Я несколько месяцев тренировалась произносить их. Впервые я увидела гортанную смычку на письме: в кечуанском тексте это были те странные апострофы, ни с того ни с сего возникавшие в самом обычном слове. При их воспроизведении должен был возникнуть такой звук, будто говорящий пытался подавить отрыжку, но это ему не совсем удалось. Единственно верным способом повторить эти звуки (а также еще более ненавистные мне двойные смычки, обозначавшиеся двойным апострофом) было ударить себя кулаком в солнечное сплетение после каждого p, k и q.

Но в древнем языке инков нашлось еще немало странных головоломок. В языке кечуа ко всем словам добавлялись суффиксы. Предложения порой состояли из одного слова. Но это было действительно длинное слово. Под длинным я подразумеваю Much'ananyakapushasquakupuninyataqsumamarki. Они просто брали обычное слово, например «трава», и присобачивали к нему слоги, как прицепные вагоны к паровозу. Сначала окончание множественного числа, затем суффикс, обозначающий «без». Затем «бык», «голод» и «страдать». И наконец, еще одно окончание множественного числа, чтобы глаголу не было скучно в одиночестве. Quihuacunaillaihuanhuagracacunacayarcanchu. «Быки голодают без травы». Куда уж проще.

Все это казалось сложным, но не невозможным, пока я учила язык по книгам. Потом я познакомилась с первым живым носителем кечуа из андийской деревни и сказала ему «добрый день», а он мне ответил. Кажется, он что-то говорил про рынок, но вот в каждом из остальных слов было по меньшей мере три гортанные смычки.

Перекличка закончилась, и было официально установлено, что викуньи высохли. Спустя еще час демократических дебатов в андийском духе, с жеванием коки, пятеро мужчин взяли большой кусок мешковины и вошли в тесно сомкнутые ряды викуний, пробираясь вперед и отделяя группу из примерно двенадцати викуний от основного стада. Я сняла куртку и перепрыгнула через ограждение.

Мимо пронеслась викунья. Я схватила ее за шкирку, зажав в кулаках два пучка золотистой шерсти, и мы побежали. Она гарцевала на сильных оленьих ножках, а я волочилась следом. Мои пальцы запутались в ее шерсти, и, когда она завернула за угол, я протащилась за ней, словно турист на водных лыжах, выпустивший трос. Было непонятно, кто кого поймал.

– Мне бы помог кто-нибудь! – выпалила я по-испански, когда мы пролетали мимо ребят с мешковиной в руках. Но видимо, они не говорили по-испански. Как бы то ни было, они были заняты – согнулись пополам от смеха, так что все равно не смогли бы мне ответить. Мы с викуньей описали еще пару кругов по нашей маленькой арене и, наконец, решили отцепиться друг от друга. Я свалилась в кучу, а викунья, стряхнув со своей спины паразита весом сто двадцать пять фунтов, проплыла мимо заграждения из мешковины и воссоединилась со стадом.

Я поняла, в чем проблема. По неопытности я выбрала настоящего Геракла среди викуний. Надо бы присмотреться и найти себе зверушку по размеру.

Но вскоре мне стало ясно, что отлов этих животных совершают вдвоем. Один человек хватает длинную шею викуньи, а другой подкрадывается сзади и берется за хвост, как за удобную ручку. Тогда животное уже не может сделать ничего, кроме как подпрыгивать вверх и вниз на месте, а двое держат ее еще с двух сторон, как будто встряхивают простыню.

Я вылезла из-за ограждения и стала искать себе напарника. Безуспешно. В глазах местных жителей я имела ценность только как материал для историй, которые можно будет рассказывать снова и снова ближайшие несколько месяцев, а мой полезный вклад в общее дело их мало волновал. Я поняла, что придется действовать в одиночку.

На этот раз я выбрала маленького олененка размером вдвое меньше «Геракла». Мне без труда удалось ухватить его за шею, когда он пробегал мимо, однако он сразу же попятился, и до хвоста мне было уже не достать. Мы покружились вокруг своей оси, глядя друг другу в глаза; загонщики снова схватились за животы. Наконец мне удалось просунуть руку ему под брюхо и поднять его.

– Куда его? – выпалила я.

Один из ребят глянул на мой улов и кивнул в сторону детенышей – их было около дюжины, стоявших в очереди за ярлыками. Мы встали в самый конец.

Мой детеныш был размером с добермана. Сперва держать его на руках было легко, так как у него не было возможности двигать ногами. Но увы, мои руки устали быстрее, чем подошла наша очередь, поэтому я поставила малыша и попыталась обучить его простейшей команде из курса общей дрессировки.

– Сидеть, – сказала я.

Он чуточку покривлялся, но я крепко держала верхнюю часть его туловища. Наконец он сел на попу, а я гладила его по головке и шептала всякие глупые вещи вроде «ты моя лапочка». Украдкой я покосилась на загонщиков – проверить, смотрят ли они. Они смотрели. В тот самый момент викунья подпрыгнула вверх, вложив в этот скачок всю энергию, что накопилась в ее прыгучих ногах. Может, кровь у викуний такая же, как у кур, но ноги у них точно от кузнечиков. Я катапультировалась ввысь и шмякнулась на спину, по-прежнему зажимая викунью руками и ногами. Это положение показалось мне самым устойчивым из всех, поэтому я решила так и остаться.

Меня изумляли плавность и изящество этих животных. Они меняли направление движения с юркостью колибри, прыгали выше человека и увиливали от людей с расставленными руками с точностью олимпийского чемпиона по слалому. Они никогда не кусались, редко плевались и, в отличие от мулов, лягались лишь в целях самозащиты. Восхитительные длинные ресницы, мягкая шерстка – они были уютными, точно плюшевые мишки, и игривыми, как дельфины.

Подошла наша очередь, и мой подопечный получил ярлычок на ухо. Ему проверили зубы и выпустили во внешний загон. Следующая викунья, которую я отловила, была намного крупнее, и меня направили в другую очередь. Двадцать минут я боролась с викуньей и, наконец, очутилась лицом к лицу с дряхлым старичком, в руках которого была потрепанная школьная тетрадка.

– Самец, самка? – медленно спросил он меня.

Одной рукой я обнимала викунью за шею, другой намертво вцепилась ей в хвост. Я едва могла заглянуть ей за спину, а когда она подпрыгивала, ее челюсть клацала у самой моей верхней губы.

– Не знаю, – ответила я, стараясь не высовывать язык, – сами посмотрите.

Старичок невыносимо медленно наклонился.

– Самец, – проговорил он и зафиксировал это в своей драной тетрадке.

Наконец я поймала викунью с достаточно длинной шерстью, которую можно было остричь, и повела ее в сарай. Внутри было как в пчелином улье – все снуют туда-сюда в темноте и пыли. Четыре машинки для стрижки работали от газового генератора; мужчины растягивали викуний за лапы и состригали их великолепную шерсть. Затем ее относили в соседнюю комнату, где за столом сидели женщины; они выдергивали случайно затесавшиеся ненужные волоски и скатывали оставшуюся шерсть в маленькие пушистые клубочки. Я потрогала мягкую шерстку. Втайне я надеялась, что мне удастся купить два фунта шерсти, примерно на триста долларов, и связать маме свитер из викуньи, ведь второго такого нигде не сыщешь. Но до сих пор я не знала, что волоски у викуний длиной не больше двух дюймов. Такую короткую шерсть нужно прясть идеально, как машина, иначе нить попросту рассыпется прямо в руках.

К концу дня почти всех викуний пометили или остригли. Я вышла на улицу и встала в ряд с женщинами, чья работа состояла в том, чтобы держать животных в углу внешнего загона, пока не наступит время выпустить их на волю.

Жители высокогорных Анд не слишком дружелюбны к незнакомцам, их можно понять: за спиной пятьсот лет противостояния алчущим власти чиновникам и размахивающим крестами миссионерам. И эти женщины не были исключением. Они упорно игнорировали меня, когда я обращалась к ним на кечуа и испанском, и даже не пытались сделать меня частью своей группы. Я чувствовала себя тут одинокой и никому не нужной, поэтому вышла из шеренги, достала веретено, села и начала прясть. Женщины тем временем украдкой посматривали в мою сторону. Я сделала вид, что ничего не замечаю. Они зашептались. Вскоре я забыла о них, пытаясь превратить пушистую шерсть хоть в какое-то подобие нити.

– Caramba! – прогремел над моим ухом чей-то голос.

У меня душа ушла в пятки. Коренастая женщина с фигурой, похожей на гигантскую картофелину, нависла надо мной, сердито уставившись на мое веретено. Она потянулась и выхватила его у меня из рук, одновременно очищая шерсть узловатыми пальцами.

– Кто же так прядет! – проревела она на смеси испанского и кечуа. – Быстрее надо!

Она щелкнула веретеном, и оно завертелось, как волчок, – так быстро, что я услышала жужжание.

– Длиннее!

Тонкая шелковая нить вытянулась в ее руках, затем быстро намоталась на веретено.

– Держать надо так! – выкрикнула она, перемежая свои команды непристойными ругательствами на обоих языках.

Несколько минут я наблюдала за ее работой, затем осторожным жестом дала знать, что готова попробовать и сама.

Как же! Она накрепко вцепилась в мою шерсть и не отпускала веретено до тех пор, пока не раздался сигнал выпускать викуний. Мы были вынуждены отойти в сторонку. И даже тогда она отдала веретено другой женщине; думаю, она была готова отдать его кому угодно, только бы не иностранке-неумехе, оскверняющей священное андийское ремесло.

Викуньи бросились врассыпную, как только в шеренге появился просвет. Я смотрела, как они бегут, – точнее, плывут, словно ручей, – и слышала громовые раскаты сотен копыт. Ручейками ртути они плыли по безлесным равнинам, и ни разу не остановились, пока не достигли горного хребта, остались только черные силуэты на фоне заходящего солнца. Там был их дом.

Мы планировали вернуться в Пуно сразу после загона, но пришлось передумать: наш грузовик весь день простоял у заграждения, разобранный на запчасти. Рулевой подшипник сломался и починке уже не подлежал. Марко, спокойный и деловой, как всегда, нашел нам водителя, направляющегося до магазина старой колдуньи. Там мы могли бы сесть на последний автобус в Пуно; Джон высадился бы у своего отеля рядом с аэропортом.

Назавтра у Джона был выходной, и он ехал в Лиму. Он отнесся к нашему безумному походу в Анды с чисто американским энтузиазмом, однако я видела, что ему больше нравится рассекать волны на городских пляжах или дегустировать высокую кухню в ресторанах Лимы, чем мотаться по неприветливому захолустью. Дома у его приятеля в Лиме хранились две его доски, и в каждую свободную минутку он сражался с другими сёрфингистами в гидрокостюмах за право оседлать самую высокую волну.

Я решила остаться в Пуно. Марко сделал мне предложение, от которого я просто не могла отказаться, – у него было доказательство того, что Манко Капак действительно проезжал эти края в поисках места, где можно было бы основать империю.

Наутро Марко появился на пороге моей гостиницы ровно в семь. Несмотря на то что ему пришлось провести два утомительных дня в разъездах, он встал на рассвете, чтобы отыскать новый подшипник для грузовика, и передал его одному из своих сотрудников, который вызвался отвезти его в Пикотани на велосипеде. Двенадцать часов и почти все время в гору.

Мне уже приходилось быть свидетелем того, как люди подчинялись деликатному руководству Марко. Он вырос в городе, но, несмотря на это, деревенские считали его своим. Даже викуньи становились смирнее в его спокойных руках. Он прожил в Пуно всю жизнь, но мечтал отправиться за границу на учебу. Правда, пока он вынужден был оставаться дома и ухаживать за старым и больным отцом.

– Может быть, однажды. – задумчиво говорил он.

А пока было одно место, которое он хотел мне показать. Вокруг нас раскинулся странный ландшафт – гигантские песчаные замки, наполовину смытые морем. Среди выветренных скал вдруг возникла двухэтажная каменная башня. Марко показал мне маленькую змейку, вырезанную на одном из квадратных блоков безупречной формы.

– Символ прародителя инков, – сказал он. – По пути в Куско Манко Капак оставил за собой след из таких рисунков.

У самой башни была еще более интересная история.

– Чульпас – это древние погребальные сооружения, построенные мачакуна, старейшими, – объяснил Марко.

Мачакуна были расой гигантов, жившей при лунном свете, еще до появления солнца. Потом настало время людям заселить Землю. Солнце взошло, и на Земле наступил день; старейшие усохли, плоть их растаяла. Естественно, это настроило их против человеческой расы, и они до сих пор иногда мстят, соблазняя беременных женщин в эротических снах и вызывая тем самым выкидыши и родовые дефекты. В тех местах, где хоронятся их кости, дует плохой ветер, и люди заболевают простудой и кашлем.

Мачакуна не умерли; их мир сосуществует с нашим. При ярком свете луны их кости возрождаются, и они выходят на поверхность. Они пьют и едят, ходят в гости и работают на полях. В синкретичном мире обитателей Анд даже в мачакуна нашлось что-то хорошее. Индейцы любят сажать картофель рядом с могилами мачакуна, ибо те самые дурные ветра, что заставляют людей болеть, удобряют картофель и способствуют его росту.

Мы вернулись к песчаным замкам и осмотрели пещеры с захоронениями – это были углубления в песчаниковых скалах. Марко рассказал историю о том, как однажды они с друзьями пошли в поход в эти места, и музыка отражалась от скал, а тени плясали на стенах, подобно привидениям. Пять лет назад он нашел пещеру, в которой оставался нетронутым скелет ребенка. Он засыпал вход песком, чтобы уберечь гробницу от расхитителей, однако одурачил сам себя: ему так и не удалось снова отыскать это место. И он был рад этому.

В своих поисках тропы инков и артефактов я совсем забыла о том, каково это – случайно провести день в компании нового друга. И пусть мы не отсняли сенсационных материалов и не нашли мумию, снимок которой украсил бы обложку «Тайм», этот день подарил мне что-то гораздо более ценное – чудесные воспоминания, которые были дороги лишь мне.