Наконец, 2 сентября 1966 года я приехала в Париж, на Северный вокзал, откуда уезжала с Эдгаром почти двадцать шесть лет назад. Организаторы конгресса предоставили мне комнату в гостинице, но я намеревалась побыть в Париже еще неделю после конгресса и решила сразу же попытаться выяснить судьбу дяди Макса и его семьи. Я помнила маленький ювелирный магазин, где он работал в 30-е годы. Там его хорошо знали, рассказали мне, что он на пенсии, и дали его номер телефона. Я ему позвонила. Какая это была радость снова услышать его голос! Дядя также очень обрадовался мне и просил немедленно приехать. Он и слышать не хотел о гостинице, предоставил мне свою квартиру, а сам на время моего пребывания в Париже поселился у дочери, моей кузины Люси. Она была замужем за французским аристократом, имевшем в Париже небольшой особняк, куда меня после конгресса пригласили в гости. Тети уже не было в живых, она погибла в гитлеровском концлагере. Кузину прятали у себя в провинции французы, выдававшие ее за свою родственницу парижанку.

Конгресс открылся в прекрасном здании ЮНЕСКО, построенном в 1955–1958 годах по проекту американского, итальянского и французского архитекторов, с внутренними садиками, керамическими декорациями Миро, фресками Пикассо и произведениями многих других художников. Участники конгресса и представители прессы собрались в очень светлом зале цокольной части этого здания (одна боковая стена – сплошное стекло, за ним – зелень). Выяснилось, что Эренбург еще не прибыл в Париж – он задержался в Москве из-за болезни супруги. Его выступление было предусмотрено в программе первого заседания, посвященного теме «мировое значение Стендаля». Все вопросы, относившиеся к России и к Советскому Союзу адресовались мне, что было неожиданно – у меня в тот день был свой доклад на тему «Стендаль и русские писатели». Но я все же справилась с этим, хотя и испытывала большое напряжение.

Во время конгресса я познакомилась со многими интересными людьми, с которыми впоследствии встречалась и на других Стендалевских конгрессах. Виктора дель Литто, «папу» стендалеведов после смерти Анри Мартино, я уже знала по переписке, а тут познакомилась с ним и с его супругой, русской по происхождению.

Дядя Макс.

Театр, музыка, итальянская опера играли большую роль жизни и творчестве Стендаля. С блестящей импровизированной речью на конгрессе выступила старейшая актриса и режиссер театра Комеди Франсез Беатрис Дюссан, о которой я еще расскажу ниже в связи с любопытным эпизодом, происшедшим в Италии. Среди выступавших был и директор музея театра Ла Скала, Джампьеро Тинтори, пригласивший меня в этот лучший в мире оперный театр. Я познакомилась в эти дни и с некоторыми участниками конгресса, для которых занятия Стендалем было хобби, как, например, для детского врача из Триеста, Бруно Пинкерле, опубликовавшего серьезные исследования, посвященные этому французскому писателю. С ним я снова встретилась потом в Италии, но тогда он уже был смертельно болен лейкемией. Ему оставалось жить всего несколько месяцев, он знал об этом и все же участвовал в Стендалевском конгрессе.

Выступление Ильи Эренбурга в зале ЮНЕСКО.

Последнее заседание парижского конгресса состоялось в музее естествознания Ботанического сада. В этом доме, где жил выдающийся натуралист Жорж Кювье, часто бывали Стендаль и Александр Иванович Тургенев, когда он приезжал в Париж. Семья Кювье принимала гостей по субботам.

В 1977–1978 годах я опубликовала в периодическом издании «Stendhal Club» со своими комментариями неизданные письма Софи Дювосель, падчерицы и помощницы Жоржа Кювье, к Александру Ивановичу Тургеневу, с которым она поддерживала дружеские связи. В этих весьма содержательных и интересных письмах речь неоднократно шла также об их общем друге Анри Бейле («Стендаль» был, как сказано выше, его литературным псевдонимом). Не случайно вопрос о связях Анри Бейля – Стендаля с учеными его времени занимал важное место в тематике докладов того заключительного дня заседаний конгресса.

Заседание в музее естествознания Ботанического сада.

На кладбище Монмартр в Париже во время конгресса.

У могилы Стендаля.

Илья Эренбург прилетел в Париж на второй день конгресса, и я облегченно вздохнула, когда увидела его на торжественном приеме в городской ратуше Парижа, Отель де Виль, где нам показали подписи Н. С. Хрущева и Джона Кеннеди в книге почетных гостей и предложили также в ней расписаться. После заключительного заседания Эренбург принял участие в экскурсии к берегу Марны. Во время обеда в саду небольшого ресторана Эренбург с довольной улыбкой наблюдал за тем, как Виктор дель Литто, взяв меня за руку, обошел со мною длинный стол, провозглашая здравицу за дружбу между народами Востока и Запада. Дель Литто потянул было с нами и стендалеведа… аббата, но тот отмахнулся. Позже он объяснил мне причину: «Я безумно стесняюсь…».

Вернувшись в Париж, Эренбург уехал в Везеле, где ему предстояло выступить на симпозиуме, посвященном Ромену Роллану.

Мари Павловна Ромен Роллан и Илья Эренбург в Везеле.

После двух дней экскурсий вместе с участниками конгресса, я пошла разыскивать Мари-Луизу и быстро нашла ее квартиру в доме, местоположение которого я хорошо помнила, когда послала ей телеграмму в конце 1944 года. Теперь же я убедилась и своей ошибке – номер той части этого здания, где находилась ее квартира, был совсем другой. Мари-Луизы не оказалось дома. Я оставила ей записку и решила вернуться вечером, а пока погулять по городу. Изменился ли Париж за двадцать шесть лет? В 1945 году Эренбург написал стихи, которые я часто вспоминала в разных ситуациях. Там говорится:

И мне запомнился Париж «седым». Древний город оказался помолодевшим. От патины веков были очищены Триумфальная арка, Пантеон, другие монументы и исторические здания. Но нетронутым еще был собор Нотр-Дам с его многочисленными статуями и химерами, и это меня очень обрадовало – я как будто встретилась с днями моей молодости. На Больших бульварах, прежде таких уютных, появились кричащие рекламы, много неонового света. Но стоило свернуть в сторону от запруженных туристами городских артерий, как перед глазами возникали давно знакомые картины непринужденного образа жизни парижан, о котором Эренбург писал в том же стихотворении:

Когда я вечером того же дня вернулась к Мари-Луизе, она с нетерпением ждала меня, и мы обе расплакались от переполнивших нас чувств. Сколько пережито за эти многие годы! Мари-Луиза уже была бабушкой и вдовой – Гэби умер несколько лет назад от рака. Они почти ежегодно встречались с Густавом, приезжали к нему в гости, в Маннгейм, или он посещал их в Париже. Мари-Луиза никак не могла понять, почему ему не удалось нас разыскать. Я и не пыталась объяснить ей причины. Они казались бы тогда дикими, невозможными, людям, жившим на Западе в нормальных, человеческих условиях. Лишь после того, как «железный занавес» рухнул и люди получили возможность свободно общаться, многое прояснилось и становилось понятным…

Узнав о том, что я более десяти лет занималась творчеством Стендаля и в связи с этим приехала в Париж, на конгресс, Мари-Луиза ахнула и напомнила мне, что перед моим отъездом из Парижа она положила в мой чемодан книгу Стендаля – его роман «Красное и черное», тем самым как бы предсказав мою судьбу. Этот чемодан пропал, и я совсем забыла о ее судьбоносном подарке.

Мари-Луиза предложила мне вместе с ней пойти на почту и отправить Густаву телеграмму. Через день он уже был в Париже. Трудно рассказать о событии, которой мы оба ждали более четверти века, и вот – оно свершилось! Мы, наконец, встретились. Сколько за эти долгие годы было передумано, прочувствовано, пережито… И все это спрессовывалось в два дня бесконечных разговоров. Густав стал внешне более солидным, но как личность мало изменился, только стал более критически относиться к ранее незыблемым постулатам – опыт всех этих лет не прошел для него даром, как и для многих коммунистов Западной Германии, как я потом могла убедиться. Я же, конечно, очень изменилась, и внешне, и внутренне, и Густав старался как можно больше узнать о моей жизни за эти десятилетия, а также об Эдгаре, который уже был отцом двухлетнего сына, Игоря. Вместе с тем, наши чувства не изменились, мы по-прежнему глубоко любили друг друга, и нам снова было очень легко общаться, хотя в первые часы нашей встречи у меня иногда путались немецкие слова с французскими и русскими – я уже мыслила по-русски, а за неделю в Париже – уже и по-французски.

В то время, когда Густав помогал французам сражаться против немецких оккупантов, его двоюродный брат, как он узнал после войны, служил в гитлеровской авиации и был сбит в небе над Россией. Родители не дожили до возвращения Густава из Франции, а дядя и тетя, с которыми я познакомилась во Франкфурте, погибли во время бомбежек этого города…

Через два дня после приезда в Париж для встречи со мной, Густав должен был вернуться в Маннгейм, на работу в страховом обществе. Я провела еще несколько дней в Париже, посетила те места, где когда-то жила, побывала в доме моей кузины Люси и познакомилась с ее семьей, пообщалась еще с дядей Максом и с Мари-Луизой, и вернулась в Ригу, где меня с нетерпением ждали дети и друзья.

Еще на парижском конгрессе меня пригласили на следующую встречу стендалеведов в мае 1967 года в Парме. Через несколько месяцев мне прислали два официальных приглашения: от президента пармской Ассоциации по туризму, Франческо Борри, и от мэра Пармы, Энцо Балдасси. Все расходы на мою поездку организаторы конгресса брали на себя. Я еще расскажу ниже об упомянутых лицах, оказавшихся очень интересными людьми. Сейчас отмечу, что разрешение ОВИРа на эту поездку я получила, но и на сей раз она висела на волоске. Мне удалось получить заграничный паспорт лишь в самый последний момент и весьма своеобразным способом: приехав в Москву, я добилась приема у начальника ОВИРа, седого, но еще не старого генерала с интеллигентным лицом, и рассказала ему, почему я должна участвовать в работе конгресса, о сути своего доклада.

Когда я вошла в кабинет генерала и объяснила ему причину, заставившую меня обратиться к нему, он сказал: «Ну зачем вам самой лететь в Италию? Пошлите свой доклад». Я ответила, что конгресс начнется через два дня, его организаторы ужо оплатили мой билет на самолет. Они пригласили меня как советского специалиста, сумевшего разобраться в зашифрованных записях Стендаля и способного их комментировать. В этом и состоит суть моего доклада. Проанализировав дневниковые записи Стендаля, где писатель скрывается под очередным псевдонимом, я по-новому трактую знаменитые военные сцены романа «Пармская обитель», первое реалистическое описание войны, научившее Льва Толстого, по его собственным словам, «понимать войну».

Видя, что этот момент заинтересовал генерала, я привела некоторые детали моего доклада. Может быть, он уже читал что-то из произведений Стендаля. То, о чем я говорила, произвело на него впечатление, и он тут же велел принести мой паспорт. Когда я в последний момент примчалась в итальянское консульство и сказала, что должна вылететь в Италию уже на следующий день, там развели руками: для предоставления визы требовался месяц. Но стоило мне упомянуть, что я единственный советский стендалевед, который приглашен в Италию имеете с писателем Ильей Эренбургом, как все уладилось очень быстро. Илья Григорьевич потом со смехом рассказал, что ему позвонили из итальянского посольства и спросили, не возражает ли он против моей поездки в Парму, на что он ответил, что не только не возражает, но просит срочно предоставить мне визу.

Самолет авиалинии Алиталия летел в Милан над Швейцарией. Я впервые увидела величественную панораму Альп: островерхие ледники, покрытые вечным снегом хребты, темно-зеленые склоны гор, изрезанные речками и селениями долины… Над Цюрихом и Цюрихским озером самолет уже снижался (недавно я побывала в Швейцарии, и могу себе теперь представить эту волшебную картину, глядя с земли).

В Парме нас с Эренбургом поместили в фешенебельную гостиницу «Жоли – Стендаль». В холле было большое панно на стендалевские темы, напоминавшее мне рисунки Пушкина. С автором панно, художником Карло Маттиоли, одним из лучших иллюстраторов книг Стендаля, мы вскоре познакомились лично.

Организаторы конгресса угостили Эренбурга и меня образцами пармской кухни в одном из ресторанов (ни одна трапеза не обходится в Парме без знаменитого сыра «пармезан», который добавляют к самым разным блюдам, и без сушеной ветчины, нарезанной тонкими, как бумага, прозрачными розовыми ломтиками). На следующий день нас повели завтракать в гостиницу «Кампана» (Колокол), где жил Леонардо да Винчи во время своего пребывания в Парме. В тех же скромно побеленных стенах, видевших великого мастера эпохи Возрождения, сидели мы с организаторами конгресса и оживленно беседовали. Энцо Балдасси, коммунист, избранный мэром Пармы, был одним из самых молодых партизан, освободивших Парму в апреле 1945 года. Он рассказал нам о своем городе, с которым мы позже детальнее познакомились во время экскурсии и различных мероприятий.

Во время завтрака в гостинице «Кампана» разговор зашел также о войне. Эренбург вспомнил блокаду Ленинграда. Всех присутствовавших глубоко тронул его рассказ о выставке собак в 1945 году в Ленинграде, где он видел как несколько высохших старушек показывали посетителям своих собачек, переживших блокаду.

На этом завтраке я познакомилась и с Франческо Борри, одним из самых богатых и влиятельных деятелей Пармы, невысоким, плотным и очень подвижным человеком лет шестидесяти, в доме которого мы вскоре побывали. Этот старинный дом принадлежал древнему роду семьи Борри уже шесть веков. В нише лестничной площадки стоял мраморный саркофаг с фигурой лежащего ребенка. В залах, с фресками на стенах и росписью на потолках, были замечательные картины, среди них женский портрет кисти друга Леонардо да Винчи…

Среди организаторов конгресса был пожилой адвокат Джакомо Миацци, не только член местной группы Друзей Стендаля, но и итальянской Академии гастрономии. Он пригласил нас к себе домой и угостил собственноручно приготовленным изысканным обедом, к которому он, надев фартук, принес из своего винного погреба бутылку очень старого вина, покрытую толстым слоем пыли и паутины, и лишь после того, как продемонстрировал ее нам, он велел слуге бутылку отмыть и подать к столу.

Стендалевский конгресс в Парме, 1967 г., заседание в Палатинской бибилиотеке.

В ресторане Жиованнино Гуарески.

Выставка к Стендалевскому конгрессу, организованная г-ном Тинтори, директором музея театра Ла Скала.

Илья Эренбург (крайний слева – Виктор дель Литто).

Г-жа Дюссан, Илья Эренбург, г-н Константен, приятельница Константенов.

Г-жа Дюссан, Илья Эренбург, г-жа Константен и ее приятельница.

В один из дней в Парме нас повезли в Мамиано, в предгорьях Апеннин, в имение профессора – искусствоведа римского университета Луиджи Маньяни, тоже участвовавшего в работе конгресса. У него была крупная коллекция картин его покойного друга, известного художника Джорджо Моранди, умершего в 1964 году. Он специально приехал в свое имение, чтобы показать Илье Эренбургу картины этого художника, который Эренбурга очень интересовал.

В холле большого дома, окруженного красивым парком, расположились друг против друга хозяин дома и Илья Григорьевич, а за ним – остальные гости. Слуга в ливрее не спеша приносил и уносил одну за другой картины Моранди, почти исключительно натюрморты: скрипка, труба и мандолина; кувшин с розами; графины; бутылки и разное другое. Моранди очень редко писал пейзажи. Один из них, весьма своеобразный, был в коллекции Луиджи Маньяни: левая часть картины – сплошная глухая светло-серая стена, справа – просвет голубого неба, блекло-зеленая зелень на фоне крыш и стен домов. Тона всех картин – неяркие, спокойные, минорные. Поражало разнообразие оттенков: серого, желтого, коричневого, фиолетового… Дух этой живописи очень соответствовал самому хозяину дома, производившему впечатление утонченного, меланхоличного интеллигента. Эренбургу очень понравились картины Моранди. Он внимательно разглядывал каждую из них, делясь своими впечатлениями и расспрашивая о художнике и о судьбе других его полотен.

Затем Луиджи Маньяни повел нас в зал, где висели картины старых мастеров. Прощаясь с нами, он с грустной улыбкой преподнес мне огромную розу, такую красивую, что мне жаль было оставлять ее в гостинице, и я подарила ее милой и скромной госпоже Борри, у которой в тот день были именины.

Пармский конгресс был блестяще организован, с обширной программой докладов и различных мероприятий. На него съехалось более двухсот стендалеведов и гостей из разных стран и континентов. Рядом с японкой можно было видеть черную как смоль африканку и облаченную в сари индуску. Было много представителей печати и телевидения. С Виктором дель Литто приехал и мэр Гренобля, родины Стендаля. Заседания проходили в исторических зданиях Пармы, в частности, в знаменитой Палатинской библиотеке, обладающей большим собранием редких книг и рукописей, более сорока тысячами гравюр. Все стены зала конференций занимали книги в кожаных переплетах, расставленные на полках по формату и по алфавиту: самые маленькие томики вдоль расписного потолка.

Мне довелось выступить на заключительном заседании, в средневековом замке Соранья, в восьми километрах от Пармы. На нем присутствовали хозяин замка, принц Мели Лупи ди Соранья и его супруга, немолодая, но очень красивая женщина с величественной осанкой. Замок Соранья (8-й век) с мощными четырехугольными башнями, выступающими по углам огромного квадратного строения, – одна из достопримечательности пармской провинции. В залах много фресок, гобеленов, картин, больших зеркал, позолоты, старинной мебели. Стены обтянуты шелком. Хотя замок и принадлежал семье Соранья, его исторические ценности были учтены государством и не подлежали распродаже. Часть замка была доступна туристам, и портье, водивший их туда, получал 20 процентов входной платы в качестве вознаграждения. Нам же замок показывал сам принц, рассказывая о нем много интересного.

В дни конгресса мы имели возможность ознакомиться со многими выдающимися памятниками архитектуры и искусства Пармы и пармской провинции, а также увидеть все, что связано с великим художником 16-го века Корреджо, о котором Стендаль писал, что он сумел «выразить красками» чувства, «которые после него сумели запечатлеть… только Чимароза и Моцарт». Неописуемое впечатление произвела на меня его величественная фреска «Успение Марии» купола пармского собора: вихрь небесных и вместе с тем таких земных, нежных и сильных фигур Корреджо, парящих в облаках; золотое сияние, пронизывающее теплые тона палитры великого пармского художника… И все это в сочетании с органной музыкой, звуки которой наполняли собор – потрясающее, незабываемое переживание этих прекрасных дней, проведенных мною в Парме.

Мы посетили также монастырь, по которому назван шедевр Стендаля, его роман «Пармская обитель». Основанный в 13-м веке, он богато украшен фресками. Его квадратный внутренний двор обрамлен великолепной аркадой. С начала 20-го века в Пармской обители размещено государственное профессиональное училище.

Недалеко оттуда, на живописном берегу горной реки По, в том самом месте, где герой романа «Пармская обитель» Фабрицио переправился через реку, спасаясь от преследователей, итальянское телевидение брало интервью у Эренбурга. Илья Григорьевич сидел на каменных ступеньках, ведущих к реке, и отвечал на вопросы сидящего рядом журналиста. Оператор направил на них объектив телекамеры. Мы с интересом наблюдали за ними. Вскоре я увидела эту сцену по телевизору в холле гостиницы: передавали хронику. Сначала показывали папу римского на церковном празднике, затем кадры военных действий на Ближнем Востоке и во Вьетнаме, а после этого – Илью Эренбурга на берегу По.

Интервью с журналистом итальянского телевидения.

После закрытия конгресса я осталась вместе с большой группой стендалеведов еще на несколько дней в Парме. За Эренбургом приехали из советского посольства в Риме, где ему предстояло вручить скульптору Джакомо Манцу ленинскую премию мира. В тот день, вернувшись в гостиницу, я застала Илью Григорьевича в холле в обществе двух молодых мужчин. Эренбург подозвал меня и представил «наших ребят из посольства». Мы очень весело беседовали о Парме и пармской кухне, а когда Илья Григорьевич ненадолго отлучился, заговорили и о нем. Один из этих «ребят» сказал: «Я давно знаю Эренбурга. Наш Илья мировой парень!» Меня это очень рассмешило, но вместе с тем я задумалась: как молод душой Илья Григорьевич, несмотря на преклонный возраст и усталость, как он умеет найти общий язык с людьми, разговаривать с ними о том, что их интересует… Перед отъездом Илья Григорьевич пригласил меня навестить его в Риме, где я намеревалась провести неделю.

За эти дни в Парме после конгресса мы побывали на очень интересных экскурсиях: в местах, где родился и жил Джузеппе Верди, посетили несколько средневековых замков со звучными названиями – Фонтанеллато, Торрекьяра, Фелино, осмотрели фешенебельный курорт Салсомаджоре в предгорьях Апеннин. Здесь и произошел вышеупомянутый эпизод с режиссером театра Комеди Франсез Беатрис Дюссан.

В ресторане курорта Салсомаджоре гремел джаз, нескольку пар кружилось в танце. Из больших окон виднелись окрестные холмы с замками, вдали – Фиденца и Парма. Под окнами находилась полукруглая площадка, где любители стреляли в голубей, запертых в клетках. При «удачном» попадании дверцы клеток распахивались. Вдруг на окно взлетел подстреляный голубь, на стекло брызнула кровь и потекла вниз. Госпожа Дюссан стремительно поднялась с места и с видом глубокого отвращения покинула зал. Вскоре за ней последовали и другие, участвовавшие в этой экскурсии, в том числе и я.

В замке Торрекьяра (14-й – 15-й века) часто снимались фильмы о средних веках. Тоже с четырехугольными башнями, он высится на холме и окружен внушительной стеной. В «золотой комнате» замка, стены которой когда-то были покрыты позолотой и эмалью, сохранились фрески художника Бенедетто Бемби (15-й век), изображающие встречу Бьянки Пеллегрини с ее возлюбленным Росси, жившем недалеко отсюда в замке Фелино. Бьянка была замужем, ее любовь считалась грешной, поэтому художник изобразил ее с черным лицом. Рядом с замком находилась траттория (ресторан), а при ней «разделочная», изготовлявшая знаменитую пармскую ветчину. Окорока висели рядами одни над другими и сушились на свежем воздухе – целый «собор» окороков… В траттории висели большие фотографии знаменитой певицы Ренаты Тебальди. Она была родом из Пармы, как и выдающийся дирижер Артуро Тосканини.

Мы видели скромный дом в местечке Ронколе Верди, где в 1813 году родился великий композитор (тогда оно называлось просто Ронколе), и побывали в замке Буссето, где в театральном зале, уменьшенной копии театра Ла Скала, ставились оперы Джузеппе Верди, и сам композитор стоял за дирижерским пультом. Французская оперная певица Сюзанн Балгери, тоже участница конгресса, рассказала нам здесь о Джузеппе Верди, «замечательно выразившем все тревоги женского сердца»… В трех с лишним километрах от Буссето находится вилла Сант-Агата, построенная по заказу Верди. Здесь он создавал некоторые из своих лучших опер. Родственница композитора, госпожа Каррара-Верди, приехала сюда, чтобы показать этот дом стендалеведам. Все в нем сохранилось как при жизни композитора, в частности, его рабочая комната с роялем, письменным столом, шезлонгом, на котором Верди отдыхал, с картинами и портретами… На стене висели также эскизы «Фальстафа» – последней оперы Верди.

Вскоре мне посчастливилось услышать эту оперу в Милане, в театре Ла Скала, куда меня пригласил Джампьеро Тинтори, директор музея Ла Скала, который мне также показал этот замечательный, крупнейший в мире музей театрального искусства. В тот вечер в фойе Ла Скала, у входа в зрительный зал, вытянувшись в струнку, стояли два стройных молодца в черных мундирах, высоких шлемах с красным плюмажем, в белых перчатках и с саблей на боку. Между ними в зал проходила элегантная публика в смокингах и вечерних туалетах. В партере, где я сидела, слышалась почти исключительно иностранная речь: английская, немецкая, французская…

Билетерами театра Ла Скала были импозантные мужчины в черных фраках и белых перчатках. Сама мысль о том, что им полагались «чаевые», как, например, билетершам парижского театра Комеди Франсез, казалась невозможной.

Трудно передать словами атмосферу этого дивного вечера: восхищение, энтузиазм, восторг, неистовые аплодисменты… 60-летний творческий путь великого композитора завершился по-юношески задорной, гениальной комической оперой! Непревзойденная постановка театра Ла Скала и замечательные голоса во всех, без исключения, партиях! Я еще расскажу ниже о двух других спектаклях Ла Скала, на которых я имела счастье побывать в 1980 году, во время Стендалевекого конгресса в Милане.

В первые дни пребывания в Риме я отправилась в Отель ди Милано, где остановился Эренбург. Войдя в гостиницу, я увидела его в холле в обществе двух мужчин. Илья Григорьевич подозвал меня и представил своих собеседников – итальянцев, переводчика русской литературы и журналиста популярного итальянского периодического издания. Я оказалась свидетельницей последнего интервью Эренбурга западному журналисту (Илья Григорьевич скончался в Москве через три месяца, 31 августа 1967 года).

В те дни конца мая итальянские газеты сообщали об участии Эренбурга в Стендалевском конгрессе в Парме и о его приезде в Рим, а вскоре также о речи М. А. Шолохова на 4-м съезде писателей в Москве, цитируя его слова об Эренбурге, в которых звучала явная издевка: «Посмотришь, посмотришь вокруг – нет Ильи Григорьевича, и вроде чего-то тебе не хватает, становится как-то не по себе… Где Эренбург? Оказывается, он накануне съезда отбыл к берегам италийским. Нехорошо как-то получилось у моего друга… И вот уже, глядя на этакую самостоятельность и пренебрежение к нормам общественной жизни Эренбурга, некоторые великовозрастные молодые писатели начинают откалывать такие коленца, за которые впоследствии им самим будет стыдно…»

Журналист долго донимал Илью Григорьевича вопросами о том, как он относится к выступлению Шолохова, чем оно вызвано. Эренбург отвечал очень сухо и сдержанно. Под конец ему надоело, и он весьма резко спросил журналиста: «Скажите, что вы читали из моих произведений?» Тот оторопел от неожиданности и не сразу нашелся, что ответить. Наконец он вспомнил самое нашумевшее: «Оттепель». (Эта книга Эренбурга вышла в 1954 году, и ее название стало нарицательным для эпохи хрущевской «оттепели»). Тогда Илья Григорьевич с сарказмом сказал журналисту: «Признайтесь, вы ведь не интересуетесь мною как писателем, а хотите по мне измерить температуру в Союзе советских писателей». На этом интервью закончилось. Эренбургу было крайне неприятно также то обстоятельство, что в римских газетах появлялись сообщения о нем наряду с сообщением о бегстве дочери Сталина, Светланы Аллилуевой, наделавшем тогда много шума.

После смерти Эренбурга комиссия по его литературному наследию начала собирать материал для сборника «Воспоминания об Илье Эренбурге» (Москва, 1975). Ко мне также обратились с предложением написать о нем свои воспоминания, которые вошли в этот сборник под заглавием «С Ильей Эренбургом на Стендалевских конгрессах». Однако эпизод с римским интервью был опущен. Составитель, Галина Белая, писала мне: «Очень жаль, но приходится». В своей книге «Стендаль. Встречи с прошлым и настоящим» (Рига, 1989), в главе «С Ильей Эренбургом в Париже и в Парме» я восстановила пропущенное.

Еще в Парме Виктор дель Литто пригласил меня в Гренобль посетить места, связанные с жизнью и творчеством Стендаля. В Риме я получила французскую визу, и когда приехала на границу, в Вентимилья, французский пограничник долго рассматривал мой паспорт, а затем с ним куда-то ушел (в те годы советские, граждане еще не появлялись в этих местах). Когда он вернулся с моим паспортом, кондуктор сказал, что мне надо пересесть в другой поезд, этот, мол, не пойдет в Гренобль. Торопя меня, он взял мой чемодан и повел меня к поезду, который, как потом оказалось, шел… в Марсель, вдоль Лазурного берега, не спеша, останавливаясь на каждой из многочисленных станций. Я пришла к выводу, что кондуктор сделал это нарочно, чтобы я, советская гражданка, увидела Лазурный берег, но не обиделась на него, так как виды были поистине сказочными: Монако, Монте-Карло, Ницца, Антибы, Канны… Правда, эта «экскурсия» не была предусмотрена в моем скромном бюджете, но зато какие впечатления! Во время этой поездки я не только любовалась красивыми видами этого благодатного края, но также познакомилась с непосредственностью провансальцев, в лице двух новобранцев, вошедших в Ницце в мое купе. Я видела, как они на перроне прощались со своими друзьями и подружками. Поздоровавшись со мной и закинув свои дорожные сумки на багажную полку, они растянулись на сиденьях, где, кроме меня, никого не было. Парню, севшему рядом со мной, места явно не хватало, чтобы растянуться во всю длину, а спать ему, видно, очень хотелось, и он как ребенок положил голову на мои колени и моментально уснул. Я опешила, но решила его не тревожить, только осторожно приподняла его голову и подложила вместо подушки свою сумку.

Я продолжала зачарованно смотреть в окно, пока не наступил вечер и кроме мелькавших мимо огней и оранжевых полос на потемневшем небе ничего не было видно. В нашем вагоне появился буфетчик, предлагавший пассажирам сандвичи и напитки. Мои попутчики очнулись и наконец сели. Мы купили что-то поесть и попить, а когда насытились, начали беседовать. Оба новобранца очень охотно рассказывали о себе, о своих занятиях и увлечениях, в которых преобладали танцы и велосипедные гонки. Для чтения у них времени не оставалось, и они очень удивились, узнав, что молодежь моей страны любит читать книги.

Тем временем мы подъезжали к Марселю. Узнав, что я еще никогда не была в этом городе, они предложили мне пойти с ними погулять по ночному Марселю. Я, естественно, вежливо отказалась, сославшись на усталость. Все же они проводили меня на вокзал, взяв мой чемодан, и помогли мне сдать его на хранение, после чего расцеловались со мной и ушли. У меня было такое чувство, будто я только что попрощалась с хорошо знакомыми, славными ребятами. В полуночном Марселе я долго искала комнату на безлюдных улицах, с трудом нашла свободную в весьма сомнительной гостинице, где кое-как переночевала, не разбирая постели. На следующее утро я погуляла по городу и Старому порту, наслаждаясь теплом, живописными уличными сценками и южными красками, затем села в поезд Марсель-Париж. На станции Баланс, где нужно было довольно долго ждать поезда в Гренобль, случилось забавное происшествие. Сидя на перроне, я увидела, как какой-то мужчина, пытаясь перебежать через железнодорожные пути, заметался между двумя поездами, подходившими к станции с двух сторон. Пытаясь ему помочь, я крикнула: «Месье, вот туннель, пройдите по нему!» Это был начальник станции! Он прошел по туннелю, подошел ко мне и, поблагодарив, сказал, что привык бегать через рельсы, и в этот момент совсем забыл о туннеле… Мы долго беседовали, пока не подошел мой поезд.

Два дня в Гренобле тоже были насыщены впечатлениями: о самом городе, окруженном высокими горами, о стендалевских местах, о рукописях и других материалах в музее Стендаля, о поездке в горы Веркора, к могилам французских партизан. В 1943 году в этом горном лесном массиве были построены укрепленные лагеря участников Сопротивления, в создании которых принимал участие и писатель Жан Прево, автор интересной книги о Стендале. Союзники сбрасывали туда легкое вооружение и другие материалы. В июле 1944 года немецкая альпийская дивизия окружила эти места с помощью аэропланов, сбрасывавших на парашютах специальные войска. После тяжелых боев, часть партизан сумела отойти в горы, многие были убиты или схвачены немцами.

По просьбе Виктора дель Литто со мной туда поехал бывший партизан, участник этого героического противостояния гитлеровцам. Он много рассказывал мне о событиях тех лет, и среди многочисленных могил показал также могилу партизана с русской фамилией. Жаль, что я не запомнила ее.

По возвращению в Ригу жизнь снова вошла в обычную колею: работа в библиотеке и университете, подготовка автореферата диссертации, домашние дела. К счастью, мои младшие дети, Верочка и Вова, не только не доставляли мне огорчений, но наоборот, радовали меня – просматривать их тетради и дневники было одно удовольствие. Правдивость и чувство ответственности, привитые мне в свое время дедушкой и бабушкой, я старалась привить и своим детям. Они постоянно ощущали мою любовь и заботу о них, но не росли в тепличных условиях. Я была требовательной матерью, хотя мне часто приходилось наставлять их по телефону. Но я знала, что они сделают то, о чем я их прошу и не обманут меня. Думаю, что немалую роль в том, что мои младшие дети росли хорошими, трудолюбивыми ребятами, сыграл также пример старшего брата, Эдгара, которого они очень любили и слушались. Он же, вернувшись с обязательной военной службы, работал инженером-механиком на заводе и жил со своей семьей, но как и прежде, всегда был готов выслушать, прийти на помощь. Для меня он был и оставался не только старшим сыном, но и другом, понимавшим меня с полуслова.

Я с Верой и Вовой (1968 г.).

Очень огорчило меня письмо от Густава, полученное после возвращения из Италии. У него обнаружили рак, к счастью, в ранней стадии (он прожил после этого еще тринадцать лет, и умер не от рака, а от инфаркта). Его оперировали и долго лечили. Через год он уже настолько поправился, что смог поехать в Берлин, к своему другу Гейнцу, где мы снова встретились и провели вместе неделю, наслаждаясь прекрасными постановками в театрах и замечательным Пергамон-музеем. В театре Комише Опер шел «Дракон» Евгения Шварца – постановка, которую немцы воспринимали как сатиру на Гитлера, а советские зрители – как сатиру на Сталина. Тогда я снова увидела (через тридцать лет!) брехтовский Берлинер Ансамбль, единственный в своем роде театр. О политике мы старались не говорить, чтобы не отравить эти дни в Берлине: вторжение советских войск в Чехословакию потрясло всех. В Берлине реакция была особенно болезненной – Чехословакия была излюбленным местом отдыха для немцев из ГДР, не имевших возможности путешествовать по Западной Европе. Большинство туристов, приезжавших в Прагу, были из Восточной Германии.

Руководство Советского Союза то завинчивало гайки туже, то слегка отпускало их, что в перспективе не могло не расшатать всю эту систему. В условиях начавшейся массовой эмиграции евреев в Израиль, стало возможно приглашать в гости родственников из-за границы.

Еще в 1963 году из Израиля в Москву приехал мой дядя Гарри повидаться со своей сестрой Соней, которую он не видел полвека. Я тоже съездила туда на встречу с дядей. В то время можно было приехать в СССР только через Интурист. Это учреждение было монополистом в сфере иностранного туризма, и ни для кого не было секретом, что там, в основном, трудились агенты КГБ.

Дядя был обязан остановиться в Москве в дорогостоящей гостинице для иностранцев со скверным обслуживанием, ему навязали гида-переводчика, хотя он говорил по-русски (к счастью, эта девушка не была слишком настырной и получив от иностранного гостя подарок, отправлялась по своим делам). Поездка дяди была организована по обычной программе Интуриста: посещение Третьяковской галереи, где гид так подробно рассказывал о русских художниках 19-го века, что на искусство 20-го века времени почти не оставалось; вечер в Большом Театре, чему мы с тетей Соней были несказанно рады, так как без дяди Гарри не побывали бы на чудесных маленьких балетах «Шопениана», «Паганини» и «Подпоручик Киже», а также в Оружейной Палате Кремля, где мою кузину Рэму особенно восхитила легендарная шапка Мономаха (14-й век), украшенная драгоценными камнями и вошедшая в пословицу: Ох, тяжела ты, шапка Мономаха!

С тетей Соней, ее внуком Сережей и дядей Гарри.

С тетей Соней и дядей Гарри (май 1963 г.).

В 1969 году, когда я, наконец, смогла пригласить Густава в Ригу, все оформлялось в ОВИРе. Ему разрешили жить в частной квартире, предоставленной моей приятельницей Тамарой, переезжавшей летом на дачу. Густав приехал на весь свой отпуск, и ему разрешалось также побывать на Рижском Взморье, открытом для иностранных туристов.

Встреча Густава со своим тридцатилетним сыном, с которым он расстался, когда Эдгар был годовалым младенцем, была неописуемо волнующей. Густав уже знал по фотографиям, как его взрослый сын выглядел, и по моим рассказам, каким прекрасным человеком он вырос, и все же действительность превзошла все ожидания. Его обнял высокий, сильный мужчина с приятной, доброй улыбкой, во многом похожий на него, каким он был в молодости. Эдгар тоже был светлым шатеном с высоким лбом, у него была такая же линия рта и осанка. Но его глаза были темными, как у меня. Больше всего Густава потрясло то, что с первой же минуты ему пришлось общаться со своим сыном через переводчика, меня. Из моих писем Густав знал, что его сын не говорил по-немецки, и все же, одно дело – отвлеченно знать, совсем другое – оказаться с ним лицом к лицу и не иметь возможности поговорить по душам! Но волнение скоро улеглось, Густав поближе познакомился с Эдгаром и его семьей (Игорьку тогда уже было пять лет), а также с моими младшими детьми, проводившими этот летний месяц в пионерском лагере на Взморье. Он вскоре подружился и с моими друзьями, Тамарой и ее мужем, свободно владевшими немецким языком.

Густава очень интересовала наша жизнь, и он пристально присматривался ко всему, с чем сталкивался за этот месяц в Риге. Впоследствии он приезжал к нам еще два раза. Ему очень нравилась Рига, особенно Старый город, и Рижское Взморье, но совсем не нравилось, как здесь обслуживали людей. В полупустом ресторане «Майори», куда мы зашли пообедать после долгой прогулки по прекрасному пляжу, никто не соизволил подойти к нашему столику – официанты были заняты какой-то дискуссией. В конце концов мы встали и ушли… Он возмущался поведением продавцов: не понимая, о чем они разговаривали с покупателями, он хорошо улавливал их отношение к ним по повышенному, раздраженному тону и сердитому выражению лица. Его поражали неизменно длинные очереди в магазинах, в то время, когда части продавцов делать было нечего, и они скучали за своими прилавками. Он не мог понять, почему советские люди терпели это издевательство над ними и попусту тратили столько времени и сил. Западный коммунист, он не имел представления о реальной жизни в Советском Союзе, пока к нам не приехал и не пожил с нами. Он сокрушался, когда сталкивался с явлениями, которые были бы немыслимыми на Западе.

С Густавом, Надей и Наташей (Рига, 1975 г.).

Хотя сталинская эпоха прошла, здесь продолжали относиться к людям как к «винтикам», по выражению Сталина, которых можно игнорировать, как угодно заменять («незаменимых людей нет» – излюбленное выражение многих советских руководителей), которыми можно манипулировать. В этой связи вспоминается фарисейская постановка вопроса «о роли народных масс и личности в истории» в советских учебниках и вузах. Превознося роль народных масс, партийные и государственные руководители ими так же манипулировали, как это делали средневековые иезуиты, натравливая народ на «ведьм». Только в Советском Союзе «пригвождали к позорному столбу», «клеймили позором» писателей, поэтов, инакомыслящих…

В 1970 году, после десяти лет внештатной работы в университете, я решила отказаться от дальнейшего преподавания. Мне уже минуло пятьдесят лет, двойная нагрузка и бессонные ночи становились невмоготу. Тогда университет предложил мне штатную должность старшего преподавателя, и я отказалась от работы в Государственной библиотеке. Это сильно облегчило мне жизнь, уже не говоря о том, что ставка кандидата наук была в два раза выше моей библиотечной зарплаты, что было немаловажно – мои младшие дети подросли и расходы значительно увеличились. К тому же лето теперь у меня было свободным, и я могла уделять больше внимания семье.

К этому времени Густав уже получил развод – его жена выполнила свое обещание, и мы стали думать о совместной жизни. На мой вопрос, не хотел бы он жить с нами в Риге, Густав ответил категорическим «нет» – он не смог бы привыкнуть к здешним порядкам и условиям жизни, не говоря уже о незнании местных языков, латышского и русского.

В 1972 году Густав пригласил меня в гости в Западную Германию, и мы договорились, что если мне дадут разрешение туда поехать, мы там оформим наш брак. Это позволило бы мне в дальнейшем проводить свой отпуск у него, пока мои младшие дети не станут взрослыми студентами, и я смогла бы переехать к нему жить. Разрешение я получила, и в 1972 году впервые побывала у Густава. Он тогда уже был на пенсии и жил в маленьком городке Шрисгейм, расположенном между Маннгеймом и Гейдельбергом, у покрытых виноградниками холмов, за которыми начинается Оденвальд, обширный холмистый лесной массив со множеством живописных селений, замков и курортов. На тропах и дорогах Оденвальда всегда встретишь туристов с рюкзаками за спинами и палками пешеходов, любящих посещать эти романтические места вблизи долины реки Неккар и знаменитого университетского города Гейдельберг, который союзники пощадили и во время войны не разбомбили.

С холмов Шрисгейма с руинами средневекового замка с высокой круглой башней – опознавательным знаком этих мест, открывается превосходный вид на городок и тянущуюся за ним плодородную долину с небольшими селениями, вплоть до Маннгейма, где река Неккар впадает в Рейн.

Я еще два раза приезжала в гости к Густаву, уже на правах жены – мы скромно отпраздновали нашу свадьбу вместе с несколькими друзьями в шрисгеймском ресторане в том же 1972 году, наслаждаясь прекрасным местным вином, произведенным по всем правилам искусства виноделия, которым славятся земли Баден-Вюртемберг (где находится Шрисгейм) и Рейнланд-Пфальц. Весной 1979 года, когда мои младшие дети уже имели собственные семьи, а Верочка уже жила в Америке, я переехала из Риги к Густаву в Шрисгейм, где провела более двух лет до его кончины от инфаркта, и еще полгода после его смерти – так долго пришлось ждать советской визы для возвращения в Ригу, хотя у меня был советский паспорт, что было вовсе непонятно старым друзьям покойного Густава, немецким коммунистам, ставшим и моими друзьями.

Густав с друзьями.

Мне нравились эти бесхитростные, трудолюбивые, честные и добрые люди, отличавшиеся от других добропорядочных немецких бюргеров неким идеализмом давно прошедшей эпохи, хотя их образ жизни, вполне обеспеченной, практически ничем не отличался – разве только тем, что они посещали не церкви, а свои традиционные собрания. За эти годы я хорошо узнала жизнь местного населения. Многое было мне знакомо с детства, так как я была воспитана по тем же правилам поведения. Если я в послевоенные годы полюбила Пушкина, Лермонтова и других великих представителей русской литературы и культуры, это не помешало мне сохранить память о поэзии Гете, Шиллера и Гейне, полюбившейся мне в детстве и юности. Поэтому я легко находила общий язык с людьми, с которыми я подружилась за эти годы в Западной Германии.

Среди немцев, с которыми я общалась, были не только старые друзья Густава и их семьи, но также студенты и некоторые местные жители, взгляды которых сформировались в послевоенные десятилетия в атмосфере осуждения нацистского прошлого Германии и гитлеровских злодеяний. Невольную настороженность у меня вызывали пожилые немцы, которые могли быть бывшими членами нацистских организаций и даже в глубине души сохранять прежние взгляды. Но в 70-х годах бывшие нацисты еще всячески открещивались от своего прошлого и даже считали неприличным публично признаваться в своих симпатиях к фюреру. Однако по мере ухудшения экономического положения в стране и роста иммиграции, кое-кто из старых нацистов вновь поднял голову и уже не стеснялся во всеуслышание восхвалять Гитлера и его расистскую политику, собирая отряды молодых приверженцев – неонацистов. Все же они оказались бессильными повлиять на курс Федеративной Республики Германии, вставшей на путь демократии.

Наша совместная жизнь с Густавом естественно продолжалась, как будто мы не расставались на десятилетия. Густав был полон энергии и предприимчивости, увлекая меня различными замыслами походов и поездок. Его деятельная натура, любознательность, неиссякаемый интерес к миру и к людям, любовь к природе наполняли нашу жизнь разнообразными впечатлениями. Мы не раз снова побывали в Париже, посещали многие древние города и замечательные места Южной Германии, совершали теплоходные экскурсии по Рейну и Неккару, любуясь прекрасными видами покрытых виноградниками и садами холмов, живописных селений, старинных замков на вершинах невысоких гор. Мы часто и много ходили пешком по красивому Оденвальду, порою до холмов у реки Неккар, с которых открывается изумительная панорама старого Гейдельберга. Здесь в свое время любил гулять Гегель, преподававший философию в древнейшем в Германии гейдельбергском университете. С той же «тропы философов» мы не раз любовались красивым городом: огромным полуразрушенным темно-розовым замком на склоне горы, на фоне пышной зелени, старым мостом с воротами и мощными круглыми башнями…

Стендалевский конгресс в Западном Берлине (сентябрь – октябрь 1975 г.). Во время экскурсии в Брауншвейг.

Стендалевский конгресс в Бреюсселе (май 1977 г.). Во время приема в городском управлении.

Во время Стендалевского конгресса в Бреюсселе. Банкет в замке Колонстер в окресностях Льежа.

В Антверпене во время Стендалевского конгресса (1977 г.).

Я нередко приезжала в Гейдельберг поработать в большой университетской библиотеке – за время проживания в Шрисгейме я подготовила рукопись своей будущей книги «Стендаль. Встречи с прошлым и настоящим», а также доклады для Стендалевских конгрессов, в частности, для конгресса в Милане в марте 1980 года, где произошло много интересных событий, о которых я рассказала в упомянутой книге: большие выставки («Стендаль и его время» во дворце, где когда-то жили Наполеон и Жозефина, «Стендаль и Ла Скала» в музее театра Ла Скала); премьера оперы, специально поставленной к Стендалевским дням в Милане; открытие нового фонда книг, принадлежавших Анри Бейлю, так называемого «фонда Буччи» с чрезвычайно драматической судьбой.

Эти книги, испещренные записями Стендаля и поэтому оставшиеся после его кончины непроданными, хранились в Чивитавеккии у его друга Донато Буччи и впоследствии перешли по наследству к внуку антиквара, Клодовео, умершему в 1942 году. Завещание Клодовео Буччи обязывало его наследников обеспечивать целостность стендалевской библиотеки. Вскоре они продали ее вместе с бумагами консула Анри Бейля флорентийскому дельцу. Когда гитлеровские войска оккупировали среднюю Италию, «фонд Буччи» был спрятан на вилле этого дельца в окрестностях Флоренции. Гитлеровцы захватили и эту виллу, убили хозяина и нескольких молодых крестьян – участников Сопротивления, оказавшихся в этом доме. Ящики же с книгами и бумагами Стендаля оставались сваленными в подворотне виллы до тех пор, пока после войны их там не обнаружили.

Стендалевский конгресс в Милане (март 1980 г.). Прием в городском управлении.

Во время Стендалевского конгресса в Милане (март 1980 г.). Экскурсия на озеро Комо.

Во время стендалевских дней в Милане произошли также события, не предвиденные организаторами конгресса, но тем не менее навсегда запомнившиеся его участникам и взволновавшие весь город и всю страну, но об этом расскажу позже.

Милан занимал особое место в жизни и творчестве Стендаля. Он попал в этот город впервые семнадцатилетним юношей в 1800 году вместе с резервными частями наполеоновской армии. Он впоследствии неоднократно возвращался в этот город, ставший для него «прекраснейшим местом на земле», и бродя по миланским улицам, составил себе представление о красоте местных женщин, которую он называл «ломбардской красотой» (от названия области Ломбардия). Этот женский тип напоминал Стендалю «нежное благородство» женских образов Леонардо да Винчи. В Милане он стал завсегдатаем Ла Скала, этого «первого в мире театра», которому он посвятил много вдохновенных страниц. В годы, когда Стендаль жил в Милане, в Ла Скала впервые ставились оперы Моцарта «Дон Жуан», «Свадьба Фигаро», «Волшебная флейта». А в итальянской опере появился новый прекрасный талант – Джоакино Россини, которому Стендаль впоследствии посвятил книгу «Жизнь Россини».

Но Ла Скала эпохи Стендаля, это не только замечательный оперный театр, где в один и тот же вечер ставились опера, большой балет (между первым и вторым актом оперы), а в конце вечера, вернее, в полночь – маленький комический балет. Театр Ла Скала был также постоянным местом встреч миланского общества. Там назначались свидания по самым разным поводам. Ложи театра Ла Скала сдавались на целый сезон и даже продавались. Во время представления там занимались чем угодно: знакомились, разговаривали, пили чай (в ложе русского посланника), играли в карты… Одна и та же опера ставилась десятки раз подряд. Внимание обычно привлекали лишь отдельные любимые арии, выступления знаменитых певцов. Сам Стендаль тоже встречался и беседовал в Ла Скала с миланскими литераторами, и там же он познакомился с Байроном. В театре Ла Скала встречались и персонажи романа «Пармская обитель»…

Глубокая привязанность Стендаля к Милану, в большей степени связанная с театром Ла Скала, отразилась не только в его книгах, но и в эпитафии, которую он сочинил для самого себя: «Энрико Бейль, миланец, жил, писал, любил. Эта душа обожала Чимарозу, Моцарта и Шекспира…»

В одной из своих книг Стендаль подробно рассказал о постановке оперы «Бронзовая голова» в Ла Скала в 1816 году.

Ее автору, композитору Карло Эвазио Солива, тогда было всего двадцать шесть лет. Либретто этой оперы сохранилось в музее театра Ла Скала, а ее партитура – в миланской консерватории имени Джузеппе Верди. К Стендалевскому конгрессу в Ла Скала была подготовлена постановка этой оперы, действие которой происходит в Венгрии, в замке князя Адольфа, где в парадном зале стоит огромная бронзовая голова. В ее цоколе скрыт вход в подземелье замка. Там скрывается молодой офицер Федерико, тайно обрученный с польской графиней Флореской, на которой князь Адольф собирается жениться. После ряда неожиданных и драматических событий князь узнает, что Федерико – его внебрачный сын.

Вместе с другими участниками и гостями конгресса мне посчастливилось присутствовать на блистательной премьере этой оперы в Малом зале театра Ла Скала, Пиккола Скала, открытом в 1955 году и рассчитанном на шестьсот посетителей.

В те дни мы побывали и в большом зале Ла Скала, на представлении оперы «Тоска» с Лучано Паваротти в партии Каварадоси. Во время очередной бури аплодисментов даже один из оркестрантов не удержался от восторженного восклицания: «Лучано – лучший!»

Однако общая картина театра Ла Скала в этот вечер во многом отличалась от той картины, которую я наблюдала в 1967 году во время представления оперы «Фальстаф». В фойе не было почетной стражи в исторических (или театральных) костюмах, и публика в партере уже не состояла почти исключительно из богатых туристов. В Ла Скала произошли значительные перемены в сторону демократизации. Но билетеры по-прежнему были во фраках.

Совершенно необычным в тот вечер был вид оркестра: один лишь японский дирижер Сейджи Озава был во фраке, оркестранты же были одеты в чем попало. Оказалось, это была забастовка: оркестр выражал таким образом свой протест против отказа администрации театра удовлетворить требования дополнительной оплаты за дорогостоящий фрак.

Заседания Стендалевского конгресса проходили в Миланском университете, занимающем очень красивое историческое здание бывшей главной больницы, с большим квадратным внутренним двором, наподобие монастырского, обрамленным двумя этажами изящной аркады с колоннами. Многочисленные лестницы ведут в аудитории разных факультетов.

21 марта, во время очередного заседания, на одной из соседних лестниц, ведущей в аудиторию юридического факультета, террористами средь бела дня был убит доцент криминологии, следователь Миланского трибунала Гвидо Галли.

Как только об этом узнали, все заседания и занятия в университете были прерваны. Весть об убийстве Галли, принадлежавшего к прогрессивным кругам, молниеносно разнеслась по городу. Уже через несколько часов по улицам двигалась демонстрация протеста: студенты, преподаватели, представители различных профсоюзов и организаций, многочисленные другие жители Милана выражали свое возмущение наглым преступлением террористов и призывали к решительным действиям.

Мы еще не успели оправиться от потрясения, а уже пора было собираться в театр Ла Скала, где в тот день состоялось представление оперы Пуччини «Тоска». Вместе с программой оперы – прекрасно изданной театром книги с либретто, многочисленными иллюстрациями и другими материалами об этой опере и ее композиторе, посетителям была вручена размноженная листовка, напечатанная на бланке театра Ла Скала и озаглавленная «Наш протест». В ней администрация театра сообщала о злодейском убийстве и извещала: спектакль не будет отменен; посвященный памяти Гвидо Галли, он будет частицей тех усилий, которые сцементируют новое гражданское сознание итальянцев…

Среди самых ярких впечатлений тех лет, в памяти осталась поездка в Испанию вместе с Густавом и группой бывших интербригадцев из Западной Германии. К этому времени у власти в Испании уже был молодой король Хуан Карлос, и зарубежные добровольцы, защищавшие Испанскую Республику с оружием в руках против фашистских войск, наступавших на Мадрид, получили возможность снова побывать в Испании и посетить места былых сражений.

В сентябре 1979 года мы с Густавом и его товарищами вылетели в Мадрид, где состоялась встреча с испанскими участниками гражданской войны, воевавшими на стороне Республики. Их судьбы сложились совсем иначе, чем судьбы их немецких товарищей по оружию. Социал-демократическое правительство Федеративной Республики Германии не только осудило фашистское прошлое своей страны, но также приняло очень важное решение, касавшееся многих людей, переживших фашизм. Согласно этому решению, годы, проведенные немецкими гражданами в гитлеровских тюрьмах и концлагерях, в вынужденной эмиграции и в боях с фашизмом, приравнивались в отношении социального страхования к предыдущим годам, когда делались страховые взносы, что в итоге обеспечивало им хорошие пенсии. Испанские же участники войны против фашизма всячески преследовались режимом диктатора Франко, вплоть до многолетнего тюремного заключения, и в итоге оказались без средств к существованию. Больно было смотреть на этих бедных стариков, пожертвовавших всем ради свободы своей родины и так разительно отличавшихся от благополучных немецких товарищей. Не напрасно бывшие интербригадцы ФРГ собирали деньги для жертв режима Франко, что, кстати, помогло мне в своя время найти Густава.

Мадрид… В ноябре 1936 года самолеты гитлеровского легиона «Кондор» нещадно бомбили этот город, стремясь сломить сопротивление мадридцев итальянским и марокканским войскам, переброшенным генералом Франко в центр Испании для захвата столицы. На помощь народу Мадрида пришли бойцы 11-й и 12-й Интербригад, защищавшие западные окраины города, Университетский городок. В 1979 году, во время нашей экскурсии по Мадриду, убеленные сединами бывшие интербригадцы с напряженным вниманием всматривались в эти места со столь знакомыми названиями и… ничего не узнавали. За исключением центральных исторических районов, Мадрид очень сильно изменился, особенно в 60-х – 70-х годах, благодаря ускоренному строительству, бурному росту туризма и большому притоку иностранной валюты, в немалой степени от многочисленных испанцев, работавших в странах Западной Европы и впоследствии открывавших на родине свои маленькие предприятия, магазины, гостиницы, рестораны…

Экскурсия по Мадриду включала посещение великолепного королевского дворца и изумительного музея Прадо, куда я пришла еще раз одна на следующий день и часами наслаждалась произведениями Гойи, Эль Греко, Веласкеса, Зурбарана и других великих испанских художников. Но и этого времени было недостаточно, чтобы ознакомиться с замечательным собранием испанского искусства, не говоря уже о многочисленных других экспонатах, и через шестнадцать лет, в 1995 году, я снова вернулась сюда во время большого, трехнедельного путешествия по Испании, когда я, на сей раз одна, посетила Толедо, Кордову, Севилью, Гранаду и Валенсию.

Но в 1979 году наша поездка имела другие цели и другой маршрут. После посещения Мадрида состоялась четырехдневная автобусная экскурсия по местам, где во время гражданской войны проходила линия фронта. Тут многое было вполне узнаваемо для участников тех событий. Тот же холмистый пейзаж Харамы с далекими горами Гвадаррама, те же почти голые холмы, высохшие русла речек, желто-серая сухая почва, столетние оливковые деревья рядом с молодой порослью… Те же селения со скудной растительностью, прижатыми друг к другу постройками и небольшой квадратной площадью, охваченной двухэтажными белыми домами с черными чугунными решетками балконов, где собирались жители селения во время традиционных коррид, когда быка впускали на площадь через ворота, которые затем наглухо запирались. В одном таком селении, Триеке, участники нашей экскурсии узнали дом на площади, где в свое время находился штаб Интербригады, и разговорились с местным стариком, хорошо помнившим те события. В горных местах, с серо-бурыми скалами и темными глубокими ущельями с огромными валунами, жилища казались встроенными в скалы, так плотно они были к ним прижаты. По узкой каменистой улочке крестьянин погонял в гору мула с тяжелой поклажей.

В память врезались руины Бельчите у притока реки Эбро, оставленные как напоминание потомкам о трагедии испанского народа рядом с новым городком под тем же названием. На фоне сине-оранжевого сияния вечернего неба немым укором темнели силуэты прострелянной церковной башенки и ломанных линий разрушенных зданий с остатками стен и оконных проемов. Здесь проходил Арагонский фронт, и бойцы батальона «Линкольн» в течение трех суток удерживали свои позиции против превосходивших их сил фашистов, сражаясь за каждый дом, каждый угол этого городка, как через пять лет бойцы Красной Армии будут сражаться за каждое здание Сталинграда…

Кроме немых руин Бельчите о трагических событиях того времени напоминали народные мемориалы, увиденные нами в пути: щиты на деревянных столбах, обложенных камнями и обвитых кустами роз, или обвешанных цветочными горшками. Пространные надписи повествовали о том, что на этом месте (у края поля или оврага) тогда-то было расстреляно столько-то человек. Первые официальные мемориалы и памятники появились в городах Испании лишь в 80-х годах, через полвека пост гражданской войны, унесшей множество жизней, не говоря уже о жертвах последовавших репрессий.

Ярко запомнился мне живописный город Теруэль: его красные холмы, старинный акведук, высокие мавританские башни, выложенные из красного кирпича с искусным орнаментом, включающим цветную керамику; в том же стиле построенный древний собор с красивыми кованными воротами; мавзолей «Влюбленных из Теруэля»…

Трагическая история любви Диего де Марсилья и Изабеллы де Сегура, о которой повествует легенда 13-го века, вдохновляла многих поэтов и нашла свое отражение в большом впечатляющем барельефе с керамическим орнаментом, установленном в Теруэле, а также и в мавзолее, где в стеклянном саркофаге покоятся, как утверждает табличка, скелеты обоих влюбленных, выкопанные в 16-м веке из могилы в часовне местной церкви. Тут же, на постаменте, лежат прекрасные мраморные фигуры юноши и девушки, касающиеся друг друга кончиками пальцев протянутых рук.

Во время гражданской войны красные холмы и скалы в окрестностях Теруэля служили естественным укреплением для республиканских сил, отбивавших ожесточенные атаки противника, поддержанные с воздуха самолетами легиона «Кондор». Здесь, среди скал, в канун Рождества 1937 года, раздавался могучий голос американского певца Поля Робсона, певшего для интербригадцев и испанских бойцов негритянские религиозные песни. Эхо его глубокого, проникновенного голоса разносилось далеко вокруг и заставляло орудия умолкнуть на время.

В ходе этой экскурсии мы побывали во многих местах, ночуя в пути в бывших замках на вершинах холмов, с прекрасным видом на всю округу и красивыми внутренними дворами с фонтанами, деревьями и цветами. Эти замки были переоборудованы национальным Секретариатом по туризму в комфортабельные гостиницы. Нас сопровождал замечательный гид, бельгийская еврейка, эмигрировавшая в Испанию и вышедшая замуж за немца. Средних лет, она была весьма образована и отлично владела несколькими языками. Очень интересным человеком был также испанский водитель автобуса, бывший тореро, с 18-летнего возраста участвовавший во многих корридах, и одновременно поэт, сочинивший много стихов. В пути он иногда читал нам свои стихи, как и стихи Федерико Гарсиа Лорки. Мы успели подружиться с гидом и водителем, и с сожалением расстались с ними в Барселоне, где нам предстояло провести два дня, а затем вылететь в обратный путь, во Франкфурт.

Барселона совершенно очаровала меня своей красотой и непринужденной атмосферой средиземноморского города, где легко дышалось. На высокой колонне перед большим портом со множеством судов стоит смотрящая вдаль статуя Колумба. К ней ведет длинный и широкий бульвар-променад Рамблас, обсаженный ветвистыми деревьями. Здесь было много народу, люди отдыхали, читая газеты или беседуя со знакомыми, гуляли, останавливались перед красочными стендами с цветами на участке бульвара, названном «Рамблас цветов», или перед клетками с канарейками и большими красно-синими попугаями на «Рамблас птиц»… Солнечные блики проскальзывали сквозь листву платанов и играли на цветочных стендах, птичьих клетках, газетных киосках, фигурах людей… Невольно в памяти всплывали картины импрессионистов…

В двух шагах от Рамблас я оказалась на восхитившей меня небольшой, но очень красивой Королевской площади с пальмами и фонтаном, обрамленной аркадой идентичных четырехэтажных зданий. Несмотря на гордое название, здесь не было никакой помпы – на скамейках отдыхали простые люди. А поблизости, по ту сторону Рамблас, глаза разбегались при виде разнообразной морской живности на рыбном рынке…

У меня не было достаточно времени, чтобы детальнее осмотреть интересный Готический квартал Барселоны со строениями 14-го – 15-го веков, но я все же успела погулять по его узким улицам и закоулкам, полюбоваться некоторыми внутренними дворами с фонтанами и затейливыми архитектурными деталями лестниц и галерей, а также побывать в огромном древнем соборе. На площади перед ним в праздничные дни барселонцы снова танцевали сардану, популярный каталонский танец, запрещенный диктатором Франко, как был запрещен и каталонский язык…

Пока Густав общался в гостинице со своими испанскими товарищами, я носилась по Барселоне, пытаясь в немногие часы вместить как можно больше впечатлений. На второй день нашего пребывания там я посетила музей Пикассо, посвященный в основном раннему периоду его творчества и расположенный в старинном дворце на улице Монкада, которая сама по себе является настоящим музеем. Мне очень понравилось замечательное собрание картин, созданных художником в Барселоне и в Париже в 90-х годах 19-го века и в начале 20-го века, особенно портреты и картины голубого и розового периодов. Это интереснейшее собрание принадлежало другу Пикассо Хайме Сабартесу, завещавшему его музею. Впоследствии Пикассо передал музею в дар множество других картин.

В последний день нашего пребывания в Барселоне я увидела также удивительные творения барселонского архитектора Антонио Гауди, чья неисчерпаемая фантазия отразилась в формах, линиях, деталях, цветной композиции и материалах его зданий, сказочного оформления парка Гуэль, а также единственного в своем роде храма La Sagrada Familia (Святое Семейство), который через полвека после кончины великого архитектора еще строился. В деталях этого потрясающего храма Гауди воплотил образы своей родины, Испании, ее фауны и флоры. На прощание с Барселоной я поднялась на лифте на одну из высоких башен этого храма, откуда открывается широкая панорама города и далеких гор.

В сентябре 1981 года Густав вдруг почувствовал сильное недомогание. Опасаясь рецидива его болезни, рака, врач настоял на больничном обследовании. Оно еще не было закончено, как у Густава случился инфаркт, и он скончался. Мне очень трудно говорить об этих часах и днях. Я послала Эдгару заверенную врачом телеграмму, но пока оформлялись его документы, похороны уже прошли. Он все же увидел, где и как жил его отец, познакомился со старыми друзьями Густава, которые отнеслись к Эдгару очень тепло. Из Парижа приехала Мари-Луиза, у которой мы с Густавом побывали за несколько месяцев до этого трагического дня. Для нее известие о кончине старого друга тоже было большим ударом.

Эдгар в Шрисгейме после похорон Густава (1981 г.).

После отъезда Эдгара и Мари-Луизы я еще острее ощутила пустоту, образовавшуюся в моей жизни в тот момент, когда Густава не стало. Мне хотелось скорее вернуться в Ригу, к детям и внукам, с которыми я в мыслях никогда не расставалась, стараясь им всячески помочь. Оставаться в Западной Германии ради вдовьей пенсии, которую мне сразу же начислили, я не хотела, не мысля жизни без общения с близкими людьми, без заботы о семье.

Однако время шло, а советской визы не было. Я не находила себе места, хотя старалась себя чем-то занять. К Рождеству 1981 года пришло письмо от знакомой немки, очень милой и приятной женщины, звавшей меня в гости. Она жила в очень живописном уголке Южной Германии, у большого озера Бодензее (Констанс) на границе со Швейцарией и недалеко от австрийской границы. Я поехала к ней, и мы провели вместе несколько дней в прогулках и задушевных беседах, после чего, не желая вернуться на Новый год в пустой дом, я решила поехать в Вену и «окунуться» там в атмосферу высокого искусства, излучаемую замечательным собранием шедевров, хранящихся и венском художественном музее (Kunsthistorisches Museum) со времен Австро-венгерской Империи.

Я уже была в Вене в 1975 году, когда Верочка эмигрировала со своей семьей из Советского Союза. В этот период я была в гостях у Густава и, узнав из ее письма о планах ее мужа навсегда уехать из Риги, умоляла ее отложить решение вопроса об эмиграции до моего возвращения, и дать ее крохотному ребенку немного подрасти. Но ее муж с этим не согласился. Получив телеграмму, что они такого-то числа прилетают в Вену, я поехала их встретить, поселилась там в недорогой гостинице и несколько дней посвятила уходу за своей очаровательной 10-месячной внучкой Аннушкой в наполненной эмигрантами из Советского Союза квартире, которую австрийская хозяйка заселила до отказа.

В конце декабря 1981 года, приехав в Вену, я остановилась в той же гостинице, где в это время была большая группа туристов из Венгрии. В один из вечеров я разговорилась с венгром, владевшим немецким языком. «Почему бы вам не поехать в Будапешт, – сказал он, – это так близко». Подумав о том, что из Вены пора уезжать – денег оставалось немного, и что в Будапеште жизнь значительно дешевле, я решила провести там несколько дней. В венгерском консульстве уверяли меня, что с советским паспортом виза не нужна, и я спокойно села в скорый поезд на Будапешт. Прошло совсем немного времени, и поезд остановился на венгерской границе. Полистав мой паспорт, венгерский пограничник попросил меня выйти из вагона! У меня, мол, нет венгерской визы, и я должна вернуться в Вену. Никакие ссылки на консульство не помогли – раз я проживала в ФРГ, то несмотря на советский паспорт, виза все равно требовалась. Как видно, порядки в Венгрии тогда не отличались от советских, по крайней мере в этом отношении.

Мне пришлось покинуть поезд. На платформе было еще несколько человек, выдворенных из вагонов, среди них – элегантная немолодая пара, мужчина и женщина в дорогих одеждах. Они стояли со своими чемоданами в полной растерянности. Узнав, что я говорю по-французски, они обрадовались и попросили меня помочь им выяснить, что от них требовалось. Оказалось, что это итальянцы, собиравшиеся после Вены поехать на машине в Будапешт, но им отсоветовали: поездом, мол, гораздо удобнее.

Я разыскала начальника этого пограничного пункта, который нам по-немецки объяснил, а я переводила на французский язык, что венгерскую визу можно получить на пропускном пункте у автострады. Туда можно поехать на такси, что стоило бы около ста марок ФРГ, и успеть вернуться назад, к вечернему поезду на Будапешт.

У меня не было денег на такси, и я решила вернуться в Вену и поехать домой. Но итальянцы умоляли меня поехать с ними и им помочь. Они заранее заказали номер в гостинице в Будапеште и были готовы заплатить сколько угодно, лишь бы этот кошмар скорее кончился, и они попали бы в этот же вечер в свою гостиницу.

Такси нашлось сразу же – я подозревала, что тут не обошлось без договоренности между таксистами и пограничниками, поставлявшими им клиентов. Меньше чем через час мы уже были в пограничном пункте автострады. У окошек были очереди. Я попросила итальянца встать в одну очередь, а его супругу – в другую (чья скорее подойдет – тут пригодился советский опыт), и стала заполнять по нашим паспортам необходимые бланки. Нужны были фотокарточки, и мы по очереди снялись в будке – автомате. Когда, наконец, подошла очередь и виза была получена, мы вернулись бегом к ожидавшему нас такси. Мы примчались на железнодорожную станцию за несколько минут до отправления вечернего поезда. Итальянская пара поцеловала меня на прощание и побежала разыскивать свой вагон 1-го класса согласно купленным в Вене билетам, я же села в первый попавшийся вагон.

Как оказалось, в этом поезде не было ни первого, ни второго классов. Это был самый обычный пассажирский поезд с твердыми скамейками, который останавливался на каждой маленькой станции. Люди входили и выходили, вагоны набивались народом, спешившим домой после рабочего дня. Пассажиры громко приветствовали друг друга, видно, встречаясь в этом поезде изо дня в день. Стоял табачный дым, шум и гам, то и дело раздавались взрывы хохота. Я не понимала ни слова из того, что говорилось и вызывало у моих попутчиков гомерический смех, но все равно мне было интересно наблюдать за темпераментными, жизнерадостными венграми, хотя я порядочно устала за этот день, и очень хотелось пить.

Вместо двух часов скорым поездом, эта поездка длилась почти четыре часа. Когда мы, наконец, прибыли в Будапешт и вышли из вагона, я увидела еле плетущихся итальянцев, махавших мне рукой. Они подошли со смущенным видом, смертельном уставшие, и спросили меня, заказала ли я номер в гостинице. Услышав мой отрицательный ответ, они предложили поехать с ними. Очень тронутая, я сердечно поблагодарила, но отказалась. Еще в венской гостинице мой собеседник – венгр посоветовал мне обратиться на вокзале Будапешта в туристическое бюро, где мне найдут комнату в частном секторе, что намного дешевле государственных гостиниц.

Мне повезло: хотя было уже поздно, и туристическое бюро закрывалось, служащая, услышав мою просьбу, попросила немного подождать, и отвезла меня в свою трехкомнатную квартиру, которую она мне сдала за двадцать марок в сутки, что было в два-три раза дешевле комнаты в самой обычной гостинице. К тому же, я тут могла готовить себе еду, что было весьма кстати, так как деньги были на исходе. Сама хозяйка квартиры жила в другом месте. Получив плату за трое суток, она просила меня перед отъездом оставить ключ на столе и захлопнуть входную дверь. Так просто это было.

Весной 1982 года я, наконец, получила советскую визу и смогла вернуться в Ригу. В моей жизни начался новый этап, и хотя я еще в течение нескольких лет читала лекции в университете на правах преподавателя-пенсионера и опубликовала ряд статей, связанных со Стендалем, главным содержанием моей жизни теперь были мысли и забота о моих близких.

Эпоха гласности, начавшаяся во второй половине восьмидесятых годов, после прихода к власти Михаила Горбачева, вдохнула в нашу жизнь мощную струю свежего воздуха. Эти годы ярко запомнились мне всеобщим небывалым интересом к политике, к выступлениям молодых демократов экономистов, юристов и других, вдруг появившихся на политической арене.

Затаив дыхание, я наблюдала по телевизору за противостоянием Горбачева и Андрея Дмитриевича Сахарова, знаменитого академика – борца за права человека, которого Горбачев вернул в Москву из горьковской ссылки, но хотел обуздать. Депутаты – правоверные коммунисты, заполнившие зал заседаний Верховного Совета СССР, пытались заглушить высокий голос Сахарова непрерывными рукоплесканиями, Горбачев то и дело прерывал его и призывал покинуть трибуну, но Андрей Дмитриевич упорно продолжал свое выступление…

Личность Горбачева вызывала бурные споры, но в одном мы все были согласны: он выпустил дух свободы из бутылки и загнать его обратно уже не удастся.

Все, кто только мог, выписывали газеты и журналы, в условиях гласности открывшие шлюзы информации, хлынувшей широким потоком: о сталинском режиме, о сети Гулага, о плачевном состоянии экономики, о новых идеях и инициативах в разных областях. На страницах печати появлялись ранее запрещенные произведения художественной литературы. Тиражи периодических изданий непрерывно росли, но все равно их не хватало, и в библиотеках за ними выстраивались очереди. В Государственной библиотеке, где я проработала много лет, мне выдавали эти издания на дом на ночь или на выходной день с непременным условием вернуть их к моменту открытия библиотеки, и я никогда не подводила своих бывших коллег.

В 1990 году, в разгаре этих событий, когда противостояние старого, застывшего советского режима и новых демократических сил достигло своего апогея, я переехала к своей дочери в США, но ежегодно проводила часть времени в Латвии, вскоре славшей независимой – в Риге у меня оставались внуки и правнуки, а также в поездках по странам Американского континента, Европы, Ближнего Востока и Азии, благо мне возобновили немецкую вдовью пенсию, и это позволяло мне скромно путешествовать.

Во время одной из своих поездок я узнала о путче в Москве и о свержении Горбачева. В эти дни августа 1991 года я находилась в Амстердаме и 20 августа совершала однодневную экскурсию по Голландии. Во время обеда в ресторане в Роттердаме я вдруг услышала слова «путч», «Горбачев», доносившиеся с соседнего стола, где несколько голландцев обедали и что-то оживленно обсуждали. Из Роттердама наш экскурсионный автобус направился в Гаагу, где здание Министерства иностранных дел было оцеплено полицией. Не вдаваясь в подробности, наш гид сообщил, что там в это время проходило экстренное заседание министров иностранных дел Европейского сообщества в связи с событиями в Москве.

Я сгорала от нетерпения узнать побольше о случившемся СССР. Когда наш автобус вернулся в Амстердам, было уже поздно и газет нельзя было достать. В моей маленькой гостинице не было ни телевизора, ни радио. Дождавшись утра, я побежала за газетами и из немецкого издания «Die Welt» узнала подробности о государственном перевороте в Москве. На душе было очень тревожно. Весь день 21 августа был заполнен посещением большого музея Винсента Ван-Гога и дома-музея Анны Франк, где в очереди перед входом я разговорилась с американским туристом-бизнесменом, тоже очень обеспокоенным событиями в Москве. Как потом оказалось, в этот самый день путч провалился, о чем я позже узнала не только из газет, но также во время грандиозного концерта на канале Принценграхт, в центре Амстердама, состоявшегося 23 августа. В нем принимали участие большой симфонический оркестр Амстердама, выдающиеся солисты и певцы.

Этот потрясающий вечер начался концертом русского пианиста Андрея Гаврилова. Он-то и обратился к публике с краткой речью на английском языке, в которой сообщил о провале путча в Москве. Что тут началось! Многотысячная аудитория, заполнившая все пространство вдоль канала и почетные места на большом плоту, где стоял рояль и размещался оркестр, люди, сидевшие и стоявшие у открытых окон прилегающих зданий, – все бурно зааплодировали, вверх полетели пробки от бутылок с шампанским, припасенных вместе с корзинами с угощениями к этому ежегодному событию на канале. На фасаде гостиницы «Пулитцер», в центре этих событий, появился большой плакат, на котором от руки были начертаны слова: «Gorbatchev – Gavrilov – tov!», что означает «хорошо». Горбачев был в те годы в Европе самым популярным и всеобще известным государственным деятелем.

Красочный фейерверк, который в полночь, после окончания концерта, озарял небо, отражаясь в окнах зданий и в воде канала, как бы венчал также победу демократии над темными силами, пытавшимися в Москве и Ленинграде повернуть колесо истории вспять.