Мне довелось участвовать в работе ряда международных стендалевских конгрессов, дважды – с Ильей Григорьевичем Эренбургом: в сентябре 1966 года в Париже и в мае 1967 года в Парме. Прежде чем рассказать об этих незабываемых встречах, остановлюсь вкратце на истории своего знакомства с Эренбургом, тоже связанной с Францией и французской литературой.

Впервые я увидела Илью Григорьевича в 1938 году в Париже. В то время я еще понятия не имела ни о Стендале, ни о самом Эренбурге. Мне было восемнадцать лет. Захваченная политическими событиями, я носилась по Парижу (денег чаще всего не было, приходилось пешком проделывать большие расстояния, но таким образом я хорошо узнала этот удивительный город, каждый квартал которого имеет свое, неповторимое лицо). Я собирала средства для республиканской Испании, вместе с тысячами антифашистов участвовала в демонстрациях и митингах; в огромном Зимнем велодроме восторженно аплодировала пламенным призывам Долорес Ибаррури – Пасионарии, выступавшей в Париже от имени сражающейся Испании…

Вместе со своими друзьями, немецкими антифашистами, я посещала мероприятия, организованные Объединением немецких писателей в эмиграции; зачарованно слушала рассказ «неистового репортера» Эгона Эрвина Киша на вечере во французско-немецком художественном кабаре; переживала острые ситуации пьесы Бертольта Брехта «99 %», разоблачавшей быт и нравы гитлеровской Германии…

Политические события разворачивались с неимоверной быстротой. Австрия уже была оккупирована, мюнхенский сговор подписан, но для многих из нас на первом плане все еще оставалась милая, многострадальная Испания.

Мои друзья, раненые бойцы 11-ой интербригады, эвакуированные в Париж, не пропускали ни одного случая узнать подробности о положении в стране, которая стала для них второй родиной. С ними вместе я и пришла послушать рассказ Эренбурга, приехавшего из Испании. Эта встреча была организована немецкими писателями. Зал был заполнен до отказа. Эренбург вошел в темном берете и плаще – казалось, он только что прибыл с фронта…

Вновь я увидела Илью Григорьевича спустя одиннадцать лет – в 1949 году. На сей раз – в его рабочем кабинете в Москве, на улице Горького. Тогда я уже знала Эренбурга как писателя. Его замечательный роман «Падение Парижа» напомнил мне пережитые во Франции драматические события 1939–1940 годов, «странную войну», оккупацию Парижа гитлеровскими войсками. Статьи Эренбурга военных лет, которые с огромным волнением читались и в тылу, в глубине России, где я тогда работала, и на фронтах Великой Отечественной войны, нужны были всем нам, советским людям, «как хлеб», по выражению К. Симонова.

Однако привело меня к Илье Григорьевичу не его творчество, и не Стендаль, хотя в то время я уже кое-что знала и об авторе «Красного и черного». Я заканчивала романское отделение Латвийского государственного университета и собиралась писать дипломную работу о поэзии Сопротивления Луи Арагона. Эта тема была мне бесконечно близка: мои друзья во Франции участвовали в движении Сопротивления. Литературы почти не было, мне посоветовали обратиться к Эренбургу.

В своем тесном, маленьком кабинете Илья Григорьевич показался мне высоким, грузным. Мне стало ужасно неловко, когда он начал искать для меня книги на нижних полках, согнувшись в три погибели. Я еле осмелилась оглядеться вокруг – на знаменитую коллекцию трубок, которая тогда еще висела над небольшим диваном, на картины Фалька, известных французских художников, на множество книг – скромные старинные томики и разноцветные корешки современных изданий… И облегченно вздохнула, когда Илья Григорьевич бросил поиски и отправил меня к Лиле Юрьевне Брик, сестре Эльзы Триоле – она получала от Арагона все его книги.

Прошло несколько лет. Дипломная работа была давно защищена, один экземпляр отправлен Илье Григорьевичу в знак признательности. Вдруг получаю письмо от Л. А. Зониной, секретаря Эренбурга. Оказалось, ему понравилась моя работа, при встрече с Арагоном в Москве он попросил его ознакомиться с нею, а когда Арагон вернул ее со своими замечаниями, Илья Григорьевич поручил Зониной сообщить мне их общий смысл. Это вернуло меня опять к творчеству Арагона. Хотелось осмыслить его по-новому, серьезнее и глубже. Но судьба уготовила мне другое – это был Стендаль, который вновь привел меня к Эренбургу.

В республиканской библиотеке в Риге, где я работала, оказались неизвестные рукописные заметки Стендаля, и до того неразборчивые, что смысл их нельзя было уловить. Я погрузилась в творчество Стендаля, начала детально изучать его биографию. Постепенно смысл его записей стал мне раскрываться, я начала готовить их публикацию. В этой связи я и решила написать Илье Григорьевичу о трудностях, с которыми сталкивалась. Хотелось закончить работу к 175-летию со дня рождения Стендаля.

Эренбург очень заинтересовался этой публикацией, сообщил о ней Арагону и послал ему фотокопию странички Стендаля. Арагон попросил известного знатока стендалевских рукописей Анри Мартино высказаться по этому поводу. Мартино подтвердил: да, это действительно Стендаль, и написано в «дьявольский день»…

Через несколько месяцев, в апреле 1958 года, Илья Григорьевич сообщил мне, что Арагон в Москве, и указал его адрес и телефон. Благодаря Эренбургу, я смогла лично познакомиться с любимым поэтом. Эта встреча совершенно неожиданно вдохновила и «неистового» Арагона, как его называл Эренбург. С нею связана статья Арагона «О Стендале и о XX веке». У меня же остались в памяти живой, темпераментный рассказ Арагона о некоторых явлениях французской литературы, стройная фигура красивого седого писателя, после продолжительной беседы позвавшего меня обратно с другого конца длинного коридора гостиницы «Москва», потому что я не попрощалась с Эльзой Триоле (она в это время обсуждала сценарий кинофильма «Нормандия – Неман» со своими соавторами, К. Симоновым и Ш. Спааком, и мне показалось неуместным ее беспокоить).

Я стала переписываться с Эренбургом, а иногда и бывать у него. (Очень жаль, что небольшая квартира Ильи Григорьевича на улице Горького не была сохранена как квартира-музей выдающегося писателя и борца за мир, живое свидетельство его тесной связи с мировой культурой XX века, не только благодаря многочисленным произведениям искусства, подаренным Эренбургу самими художниками: Пикассо, Матисс, Марке, Шагал, Фальк и др., множеству книг с дарственными надписями их авторов – писателей разных стран, но также потому, что стены этой квартиры видели многих замечательных деятелей мировой культуры, посещавших Эренбурга и оставивших неизгладимый след в его воспоминаниях, переписке и во многих других документальных материалах.)

Илья Григорьевич не только проявлял большое внимание к моим стендалевским занятиям, но и подсказал мне тему, натолкнув меня на мысль изучить историю записки Стендаляк Вяземскому. Когда он узнал, что я готовлю к печати статью «Стендаль и Вяземский», он написал мне, что ждет ее «с большим нетерпением». Вместе с тем идея, подсказанная Эренбургом, открыла передо мной широкую перспективу: оказалось, что область «Стендаль и Россия» таит в себе еще много белых пятен, нетронутой целины.

Побывав в музее Стендаля в Гренобле или в стендалевских местах в Италии, Илья Григорьевич делился со мною своими впечатлениями. «Я на днях приехал из Италии, – писал он 2 декабря 1959 года. – Будучи там, я поехал в Чивиту-Веккию, чтобы посмотреть стендалевские места. Никто в этом городе, даже в «Культурном центре» не знает, кто такой Стендаль. Старый дом французского консульства сгорел во время войны. В Риме я видел гостиницу «Минерва», где останавливался Стендаль. Хозяин ее сказал мне, что кроме писателя Форстера никто из литераторов в этой гостинице не проживал». (Положение несколько изменилось после стендалевского конгресса в Чивитавеккье и Риме в марте 1964 года.)

Через год Илья Григорьевич снова побывал в Италии. 5 января 1961 года он вернулся в Москву и в тот же день вылетел в Швецию, на сессию Всемирного Совета Мира, вице-президентом которого он был. Перед отъездом он попросил своего секретаря, Н. И. Столярову, сообщить мне, что он был в Турине на стендалевской выставке, видел там изумительный портрет Стендаля работы Лемана и т. д. Одновременно Илья Григорьевич послал мне программу этой выставки и сопровождавших ее докладов.

Илья Григорьевич всячески пытался содействовать тому, чтобы я могла принять участие в стендалевских конгрессах, на которые меня приглашали. 9 апреля 1966 года он сообщил мне: «Я получил […] от председателя общества друзей Стендаля приглашение на встречу в сентябре в Париже. Был бы рад узнать, получили ли Вы такое же. Посылаю на всякий случай проспект этой встречи». Когда он узнал, что я тоже поеду в Париж, он искренне обрадовался.

Свой рассказ о конгрессах начну с того, что всякий раз, когда поездка висела на волоске из-за задержек с визой во французском или в итальянском посольствах, имя Эренбурга меня очень выручало. В итальянском, например, когда я доказывала, что должна вылететь на следующий же день, чтобы не опоздать на конгресс, сначала разводили руками: «Ну и летите!», но стоило мне упомянуть Эренбурга, как все улаживалось очень быстро. Илья Григорьевич потом со смехом рассказал, что ему позвонили из посольства и спросили, не возражает ли он против моей поездки в Парму, на что он ответил, что не только не возражает, но просит срочно предоставить мне визу.

На V Международный стендалевский конгресс в Париже в сентябре 1966 года собрались ученые из многих стран. Среди них – старейший стендалевед Фердинанд Буайе, первые работы которого появились почти за полвека до этого; профессор гренобльского университета Виктор дель Литто – «Папа» стендалеведов после смерти Анри Мартино и др. Среди участников было также немало специалистов в других отраслях, как, например, детский врач Бруно Пинкерле из Триеста и инженер-металлург Анри Бодуэн из Парижа. Для них Стендаль – хобби, тем не менее они опубликовали серьезные исследования, посвященные французскому писателю.

Открытие конгресса состоялось в очень светлом и уютном зале (одна боковая стенка – сплошное стекло, за ним – зелень) в цокольной части прекрасного здания ЮНЕСКО. (Мы имели возможность ознакомиться с этим зданием с внутренними садиками, построенным в 1955–1958 годах по проекту американского, итальянского и французского архитекторов; с украшающими его фресками Пикассо, керамическими декорациями Миро, скульптурой Генри Мура и произведениями многих других художников.)

Темой первого дня работы конгресса было мировое значение Стендаля. Выступали представители разных стран, в том числе и стендалевед из Японии, Мити Катаока – первая японская женщина, получившая ученую степень доктора наук в Сорбонне. Она поразила всех рассказом о необычайной популярности романа «Красное и черное» в ее стране (мы еще вернемся к этому вопросу в заключительном очерке).

Особое внимание привлекало имя Эренбурга, которому предстояло выступить первым. Однако в тот день Ильи Григорьевича не было. Тяжелая болезнь супруги задержала его в Москве. Все вопросы, относящиеся к СССР, адресовались мне. Были и курьезные моменты, свидетельствовавшие о том, что в то время о советском стендалеведении на Западе судили главным образом по сочинениям писателя А. К. Виноградова, содержащим не только исторические факты, но и много художественного вымысла. Кстати, еще в 1933 году во французском журнале «Гиппократ» были опубликованы главы из повести А. К. Виноградова «Потерянная перчатка» с подзаголовком: «Стендаль в Москве в 1812 году. По неизданным документам».

Широкой известностью пользовался также очерк Эренбурга «Уроки Стендаля», но интерес к нему за рубежом в те годы был вызван не столько значительностью размышлений автора о писательском труде, сколько нападками на него со стороны некоторых наших критиков. (К счастью, эта критика, похожая на избиение, отжила свой век; очерк же Эренбурга сохранил свою актуальность, более того, мысли автора о правде в искусстве сегодня особенно актуальны.)

На второй день конгресса, во время торжественного приема в городской ратуше Парижа – Отель де Виль, вдруг появился Илья Григорьевич. Я почувствовала истинное облегчение. Нам показали записи Н. С. Хрущева и Джона Кеннеди в книге почетных гостей. Во всем проявлялось дружелюбное отношение к нашей стране, где за два месяца до этого с официальным визитом побывал президент Французской Республики, генерал Шарль де Голль.

Илья Григорьевич был очень утомлен поездкой и пережитыми волнениями, связанными с болезнью жены. В тот же день он выступил на конгрессе с краткой речью. Он говорил об актуальности романов Стендаля («живы страсти – живы и герои»), о популярности творчества французского писателя в СССР, где его произведения издаются миллионными тиражами. Эренбург читал свою речь сидя за длинным столом президиума. Рядом сидел Виктор дель Литто, который с улыбкой поглядывал на него, очень довольный тем, что Эренбург все же выступает на конгрессе (еще утром в кратких сообщениях о первом заседании газеты выражали сожаление по поводу того, что Эренбург не смог приехать).

Этот день заседаний был посвящен теме «Стендаль и театр». С блестящей импровизированной речью выступила, в частности, старейшая актриса и режиссер театра «Комеди Франсез» Беатрис Дюссан, рассказавшая о значении этого театра в жизни молодого Стендаля. Директор музея театра Ла Скала Джампьеро Тинтори говорил о Стендале и итальянской опере. Итальянская музыка и театр Ла Скала сыграли большую роль в духовной и эмоциональной жизни французского писателя, посвятившего этим темам много вдохновенных страниц…

Заключительное заседание конгресса состоялось в амфитеатре Музея естествознания Ботанического сада. Стендаль часто бывал в этом доме, когда выдающийся натуралист Жорж Кювье был директором музея, при котором жила семья Кювье и по субботам принимала гостей. Не случайно вопрос о связях писателя с учеными его времени занимал важное место в разнообразной тематике докладов этого дня.

Илья Григорьевич не присутствовал на заседании, но принял участие в экскурсии к берегу Марны. Во время обеда в саду небольшого ресторана в Варенн на Марне Эренбург с довольной улыбкой наблюдал за тем, как Виктор дель Литто, взяв меня за руку, обошел со мною длинный стол, провозглашая здравицу за дружбу между народами Востока и Запада. Дель Литто потянул было с нами и стендалеведа… аббата, но тот отмахнулся (позже он, извиняясь, объяснил мне причину: «Я безумно стесняюсь…»).

Сразу же после конгресса Илья Григорьевич уехал в Везеле, где ему предстояло выступить на симпозиуме, посвященном Ромену Роллану. Вскоре в Париже должна была состояться и встреча исследователей творчества Эмиля Золя, на которую Эренбург также был приглашен.

Мне еще посчастливилось застать Марию Павловну Роллан в Париже и передать ей томик стихов Марины Цветаевой, изданный в Москве в 1961 году, а также книгу З. М. Гильдиной «Ромен Роллан и мировая культура» (Рига, 1966). С Зоей Моисеевной Мария Павловна встречалась в свое время в Москве в Гослитиздате, где она побывала вместе с Роменом Ролланом.

Встреча с многолетней спутницей великого писателя, простота и душевность Марии Павловны, строгая обстановка рабочего кабинета в ее квартире на бульваре Монпарнас произвели на меня глубокое впечатление. Повеяло атмосферой духовного величия, которой, казалось, проникнуто все в доме Ромена Роллана…

Среди разнообразных впечатлений этих насыщенных событиями дней отмечу еще церемонию возложения цветов на могилу Стендаля на кладбище Монмартр, где захоронены многие выдающиеся писатели и художники: Генрих Гейне, Альфред де Виньи, Александр Дюмасын, братья Гонкуры, Фрагонар, Дега и др. Участники конгресса из Пармы привезли фиалки (пармские фиалки почти постоянно лежат на могиле Стендаля, это уже стало традицией).

Интересна история этой могилы. Первоначально она находилась на другом участке кладбища. По мере того, как Париж разрастался, этот участок все более потеснили, провели над ним мост. Под этим мостом, в темноте и сырости, оказалась и могила Стендаля. В 1892 году известный стендалевед Казимир Стриенски и другие страстные почитатели Стендаля, собрав по подписке деньги, заменили новым обветшавший памятник, установленный кузеном писателя, Роменом Коломбом. А в 1962 году стендалеведы во главе с Виктором дель Литто добились перенесения могилы писателя, над которой с грохотом проносились поезда, в другое, светлое и спокойное место. Там-то и состоялась упомянутая церемония.

Особое место среди впечатлений двух недель, проведенных мною тогда в Париже, занимал сам город. Я вновь побывала здесь после двадцати шести лет. Изменился ли Париж за эти годы?

В 1945 году Эренбург сочинил стихи, которые я не раз вспоминала в разных ситуациях. Приведу два отрывка:

И мне запомнился Париж «седым»… Древний город оказался помолодевшим. От патины веков были очищены Триумфальная арка, церковь Санкт-Мари Мадлен на площади Мадлен, другие исторические здания и монументы. К. счастью, нетронутым оказался собор Парижской богоматери с его многочисленными статуями и «химерами»… На больших бульварах, прежде таких уютных, появились кричащие рекламы, много неонового света… Но стоило свернуть в сторону от запруженных туристами городских артерий, как перед глазами возникали давно знакомые картины непринужденного образа жизни парижан, о котором Эренбург писал в том же стихотворении:

Еще в Париже было решено, что следующий раз стендалеведы соберутся в Парме в мае 1967 года. Об этом VI Международном стендалевском конгрессе расскажу подробнее, не только потому, что он был грандиозно организован и привлек большое внимание прессы, радио и телевидения, но также потому, что в это время мне посчастливилось больше общаться с Эренбургом: мы жили в одной гостинице, часто бывали вместе на разных мероприятиях конгресса.

Как уже рассказано выше, у меня были трудности с итальянской визой, но был билет на самолет линии «Алиталия», заранее заказанный организаторами конгресса. Илье Григорьевичу же пришлось лететь через Париж.

Самолет Москва – Милан летел над Швейцарией. Над Цюрихом и цюрихском озером он уже снижался. Взору предстала величественная панорама Альп: островерхие ледники, покрытые вечным снегом хребты, темно-зеленые склоны гор, изрезанные речками и селениями долины… Переночевав в Милане, я поехала в Парму, небольшой город на севере Италии, основанный во втором веке до н. э. на месте этрусских поселений. Парма знаменита не только своими бесчисленными памятниками искусства, но и своей кухней, а также тем, что этот город является местом действия известного романа Стендаля.

В тот же день, 20 мая, прибыл в Парму и Эренбург. Нас поместили в фешенебельную гостиницу «Жоли – Стендаль». В холле сразу же бросилось в глаза большое панно на стендалевские темы, чем-то напоминавшее мне рисунки Пушкина. С автором панно, художником Карло Маттиоли – одним из лучших иллюстраторов произведений Стендаля, мы вскоре познакомились на конгрессе.

Вечером нас угостили образцами пармской кухни в одном из ресторанов (ни одна трапеза не обходится в Парме без знаменитого сыра «пармезан», который добавляют к самым разным блюдам, и без сушеной ветчины, нарезанной тонкими, как бумага, прозрачными розовыми ломтиками).

На следующий день нас повели завтракать в гостинице «Кампана» («Колокол»), где жил Леонардо да Винчи во время своего пребывания в Парме. В тех же скромно побеленных стенах, видевших великого мастера эпохи Возрождения, сидели мы с организаторами конгресса и оживленно беседовали.

Мэр Пармы Энцо Балдасси рассказывал о своем городе, где около сорока процентов жителей голосовали за коммунистов. Член КПИ, Балдасси тем не менее находил общий язык с очень богатым и влиятельным президентом пармского туристического общества Франческо Борри, который тут же присутствовал.

С нами были и Виктор дель Литто, Ив Гандон – президент французского Пен-клуба, парижский издатель Жан Дюкурно, супруги упомянутых лиц и несколько членов пармской группы Друзей Стендаля. Один из них, адвокат Джакомо Миацци – также член итальянской Академии гастрономии, рассказал о том, что он будет защищать Виктора дель Литто против флорентийского издателя Джентиле, обвинившего его в диффамации (Виктор дель Литто разоблачал в печати корыстные намерения Джентиле, купившего у потомков итальянского антиквара и друга Стендаля в Чивитавеккье Донато Буччи библиотеку писателя и не допускавшего к этим интересным материалам исследователей).

Жан Дюкурно поделился своими планами факсимильного издания собрания сочинений Стендаля…

Незаметно перешли к разговору о войне (Энцо Балдасси был одним из самых молодых партизан, освободивших Парму в апреле 1945 года). Вспомнили блокаду Ленинграда. Всех присутствовавших на этом завтраке глубоко взволновал рассказ Эренбурга о том, как в 1945 году на выставке собак в Ленинграде несколько высохших старушек показывали посетителям своих собачек, переживших блокаду…

В тот же день организаторы конгресса повезли нас в Мамиано, в предгорьях Апеннин, в имение профессора-искусствоведа римского университета Луиджи Маньяни, у которого была одна из самых крупных коллекций картин Джоржо Моранди, умершего в 1964 году. Луиджи Маньяни, уроженец Пармы и большой почитатель Стендаля, тоже собирался принять участие в работе конгресса. Он специально приехал в свое имение, чтобы показать Илье Эренбургу картины художника, который его очень интересовал.

В холле большого дома, окруженного красивым парком, расположились друг против друга хозяин дома и Илья Григорьевич, а за ним – остальные гости. Слуга в ливрее приносил и уносил одну за другой картины Моранди, почти исключительно натюрморты: скрипка, труба и мандолина; кувшины; кувшин с розами; графины; бутылки и т. д. Был показан также очень своеобразный пейзаж: левая часть картины – сплошная глухая светло-серая стена, справа – просвет голубого неба, блекло-зеленая зелень на фоне крыш и стен домов. Тона всех картин – неяркие, спокойные, минорные. Поражало разнообразие оттенков: серого, желтого, коричневого, фиолетового. Дух этой живописи как-то очень соответствовал самому хозяину дома, производившему впечатление утонченного, меланхоличного интеллигента.

Илье Григорьевичу очень понравились картины Моранди. Он внимательно разглядывал каждую из них, делясь своими впечатлениями и расспрашивая о художнике и о судьбе других его полотен. Луиджи Маньяни хорошо знал Джорджо Моранди, который был его другом. (За два года до этого Эренбург писал в книге «Люди, годы, жизнь»: «Мне обидно, что только к концу моей жизни я увидел в миланской коллекции холсты замечательного художника – Моранди. […] При всей их философской глубине, в них нет рассудочности, сухости – они взывают к миру эмоций».)

Затем хозяин дома повел нас в зал, где висели картины старых мастеров. Он показал нам также этрусскую головку из своей коллекции. Прощаясь с нами, Луиджи Маньяни с грустной улыбкой преподнес мне огромную розу, такую красивую, что мне жаль было оставлять ее в гостинице, и я подарила ее милой и скромной госпоже Борри, у которой в тот день были именины.

Утомленный поездкой в Мамиано, Илья Григорьевич не пошел с нами на прием к Франческо Борри, где собрались стендалеведы, прибывшие к этому времени в Парму. Среди них оказалось много знакомых по парижскому конгрессу. Была там и итальянка русского происхождения, приехавшая из Милана, главным образом, ради того, чтобы лично познакомиться с Эренбургом (она занималась переводами русской литературы).

Большое, впечатление производил сам старинный дом Борри, принадлежащий древнему роду этой семьи уже шесть веков: мраморный саркофаг с фигурой лежащего ребенка в нише лестничной площадки; роспись на потолках; фрески; много картин, в том числе женский портрет кисти друга Леонардо да Винчи…

На следующий день в актовом зале пармского университета, стены которого украшали картины, состоялось торжественное открытие конгресса. Илью Григорьевича пригласили в почетный президиум, где сидели главные организаторы конгресса, некоторые высокопоставленные итальянские деятели и мэры Пармы и Гренобля.

На конгресс съехались более двухсот стендалеведов и гостей из многих стран, на нем были представлены все континенты. Рядом с японкой можно было видеть черную как смоль, словно выточенную из эбенового дерева африканку – аспирантку гренобльского университета.

В первый же день конгресса состоялся прием его участников в городском управлении Пармы. С приветственной речью выступил мэр, Энцо Балдасси. Перед ним стояли флажки всех стран, представленных на конгрессе, в том числе и СССР. После торжественной части мэр пригласил Илью Григорьевича и меня в свой кабинет. Вскоре к нам присоединились вездесущие журналисты.

Илья Григорьевич преподнес мэру картину ленинградского художника. Затем он дал журналистам небольшое интервью, в ходе которого он сообщил, что приехал в Италию не только для участия в конгрессе, но и для того, чтобы вручить скульптору Джакомо Манцу Ленинскую премию мира.

На следующий день мне также довелось присутствовать на интервью Ильи Григорьевича журналисту итальянского телевидения. Это было во время экскурсии в Сакка, на живописном берегу широкой горной реки По, отделявшей во времена Стендаля герцогство Парма от австрийских владений.

Почти у того самого места, где герой «Пармской обители» Фабрицио переправился через реку, спасаясь от преследователей, сидел на каменных ступеньках Илья Григорьевич и отвечал на вопросы сидящего рядом журналиста. Оператор нацелил на них объектив телекамеры. Стендалеведы с интересом наблюдали за ними. (Позже я увидела эту сцену по телевизору в холле гостиницы: передавали хронику. Сначала показывали папу римского на церковном празднике, затем кадры военных действий на Ближнем Востоке и во Вьетнаме, а после этого – Илью Эренбурга на берегу По.)

В тот же день Илья Григорьевич выступил на очередном заседании конгресса, которое состоялось в Институте Верди (Instituto di Studi Verdiani).

«Со смущением я решаюсь выступить перед вами, – начал он свою речь, – перед специалистами, изучившими любую строку Стендаля, любой эпизод его жизни. Я не смею назвать себя стендалистом, я просто с ранней молодости страстно любил и люблю Стендаля».

Говоря о восприятии Стендаля читателями, Илья Григорьевич сказал: «Даже соотечественники Анри Бейля по-разному смотрели и смотрят на Стендаля […]. Весьма трудно объединить эти суждения и сказать, что думают о Стендале французы. Что же сказать о понимании Стендаля русскими читателями, которых немало […]? Вероятно, у различных читателей создавались различные образы Жюльена Сореля, Фабрицио, Люсьена Левена, ведь чтение – это творческий процесс, и любой читатель восполняет текст своим воображением, которое связано с биографией, с душевным опытом, с особенностями характера».

Илья Григорьевич рассказал, что когда он в 1924 году писал роман «Рвач», он не отдавал себе отчета в том, насколько им тогда владел образ Жюльена Сореля.

В связи с очерком «Уроки Стендаля» Эренбург остановился на вопросе о тенденциозности и правдивости писателя: «Тенденциозность не может помешать художнику, если он искренен и помнит законы искусства». «В своих книгах Стендаль искал не правдоподобности, а правдивости, реализм его не подчинен догме, он – ощущение, осознание реальности мира и сердца. […]. Может быть в этом разгадка любви русских читателей к Стендалю».

Эренбург говорил также о том, что Стендаль, «француз с головы до ног, француз в попытке логически осмыслить алогическое, француз в иронии, француз в политических страстях эпохи […], не боялся бросать вызов тому тупому патриотизму, который не возмущается пороками своей родины и не признает достоинств других народов».

В заключение Илья Григорьевич призвал участников конгресса «сделать все, чтобы оградить великие ценности прошлого и неведомое нам завтра от непоправимого разрушения. Таков наш долг», – сказал он.

Речь Эренбурга, произнесенная на французском языке, произвела глубокое впечатление на слушателей. Как все выступления на конгрессе, она была записана на пленке.

Главными темами пармского конгресса были: «Пармская обитель»; взгляды Стендаля на изобразительное искусство и музыку. Не останавливаясь на многочисленных докладах, посвященных разным аспектам этих тем, упомяну лишь некоторые выступления.

Профессор Франко Симоне из Турина говорил об оригинальном восприятии Италии в «Пармской обители» – итог многолетних наблюдений Стендаля итальянской действительности, его занятий искусством и историей Италии, работы над «Итальянскими хрониками». Профессор Виктор Бромберт из Йельского университета (США) рассматривал темы свободы в «Пармской обители», в частности, свободу самопознания и становления героя, Фабрицио.

Упомянутая выше Беатрис Дюссан из театра «Комеди Франсез» останавливалась на вопросе о сценичности «Пармской обители», о близости различных эпизодов романа к театру. (В молодости Стендаль увлекался драматургией, лелеял разные замыслы, набрасывал отдельные сцены, но так и не создал ни одной пьесы. Однако увлечение писателя театром не пропало даром. Оно отразилось и в стиле его романов и новелл. Не случайно по произведениям Стендаля создано много кино– и телефильмов, даже написаны пьесы.)

Кстати, профессор Ричард Н. Коу из Варвикского университета (Англия), выступивший с докладом о «Пармской обители» как о политическом романе, оказался также большим ценителем советской детской литературы, которую он переводил для английской детворы. В 1967 году в издательстве Оксфордского университета вышел его свободный перевод «Айболита». Р. Н. Коу рассказал мне, что Корней Чуковский вызывал у него «безграничный энтузиазм».

Заседание конгресса, посвященное взглядам Стендаля на изобразительное искусство, состоялось в знаменитой Палатинской библиотеке, основанной в XVIII веке и обладающей большим собранием редких книг и рукописей, более сорока тысяч гравюр. Все стены зала конференций занимали книги в кожаных переплетах, расставленные по формату и по алфавиту: самые маленькие томики вдоль расписного потолка.

Среди выступавших на этом заседании был и профессор Луиджи Маньяни. Он говорил об эстетических воззрениях Стендаля и их отражении в романах писателя. Директор Палатинской библиотеки Анджело Чаварелла рассказал о редком экземпляре «Истории живописи в Италии» Стендаля, который был подарен автором итальянскому литератору Камилло Угони.

Эту книгу, как и другие редкие издания произведений Стендаля с его надписями и пометками можно было видеть тут же, в библиотеке, на большой выставке, организованной Палатинской библиотекой совместно с музеем театра Ла Скала. Много документов и портретов иллюстрировали музыкальный мир Италии эпохи Стендаля, гравюры – произведения любимых писателем итальянских художников. Была выставлена и партитура оперы «Пармская обитель», подаренная Палатинской библиотеке автором, французским композитором Анри Согэ (либретто Армана Люнеля).

Заключительное заседание конгресса проходило в средневековом замке Соранья, в восьми километрах от Пармы. На нем присутствовали также хозяин замка, принц Мели Лупи ди Соранья, и его супруга, замечательно красивая женщина с величественной осанкой.

Замок Соранья, воздвигнутый в VIII веке в качестве крепости, с мощными четырехугольными башнями, выступающими по углам огромного квадратного строения, является одной из достопримечательностей пармской провинции. В залах много фресок, гобеленов, картин, больших зеркал, позолоты, старинной мебели; стены обтянуты шелком… Принц рассказал нам, что один из американцев, попавших в этот замок в конце войны, с изумлением воскликнул: «How many dollars!».

Хотя замок и принадлежит семье Соранья, его исторические ценности учтены государством и не подлежат распродаже. Часть замка доступна туристам для осмотра. (Портье, водивший туда туристов, получал 20 % входной платы в качестве вознаграждения.)

После заседания в одном из этих прекрасных залов, в котором довелось выступить и мне с докладом, участников конгресса угощали в парке замка прохладительными напитками.

Там же, в парке, итальянская журналистка Эмануэла Каранта (принцесса Кречулеско) брала интервью у Ильи Эренбурга. К ним присоединилась и хозяйка дома, Виолетта ди Соранья.

Журналистка спросила Эренбурга, что его привлекает в Стендале? Илья Григорьевич ответил, что Стендаль его больше всего привлекает своими политическими тенденциями. Считает ли он, спросила Эмануэла Каранта, что конгресс друзей Марселя Пруста, например, также собрал бы столько участников, в том числе из Японии, Индии, СССР? Илья Григорьевич ответил отрицательно, объясняя это тем, что Пруст отгородился от мира…

Речь шла также о русской литературе. В связи со своим замечанием о глубокой человечности Толстого, Достоевского, Чехова, Илья Григорьевич сказал, что русские писатели «обладали большой свободой духа. Свобода духа необходима писателю».

Вопросы касались также самого Эренбурга, когда он начал писать и др. Является ли он еще «большевиком», спросила Эмануэла Каранта. «Все еще, несмотря на некоторую растерянность», ответил Илья Григорьевич…

Это интервью было через несколько месяцев опубликовано во французском периодическом издании «Нувель Литерер» и в пармской газете как последнее интервью Эренбурга западному журналисту (Илья Григорьевич умер 31 августа 1967 года). Однако в действительности оно не было последним. Я была свидетельницей еще одного интервью, но об этом расскажу ниже.

В дни конгресса мы имели возможность ознакомиться и с архитектурными памятниками и Национальной галереей Пармы. Нам посчастливилось увидеть все, что в Парме связано с Корреджо. Неописуемо впечатление, производимое величественной фреской «Успение Марии» купола пармского собора. Вихрь небесных и вместе с тем таких земных, живых, нежных и сильных фигур Корреджо, парящих в облаках; золотое сияние, проникающее теплые тона палитры великого художника; все это в сочетании с органной музыкой, звуки которой наполняли собор, – потрясающее, незабываемое переживание. В Парме я вполне оценила суждение Стендаля о том, что Корреджо сумел «выразить красками» чувства, «которые после него сумели запечатлеть на бумаге только Чимароза и Моцарт».

В книге «Рим, Неаполь и Флоренция» Стендаль писал: «Замечательные фрески Корреджо задержали меня в Парме […]. «Благословение Мадонны Иисусом» в библиотеке растрогало меня до слез. […]. Никогда не забыть мне опущенных глаз богоматери, страстной ее позы, простоты ее одежд. Что сказать о фресках монастыря Сан-Паоло? Может быть, тот, кто их не видел, вообще не представляет себе силы воздействия, какой обладает живопись».

Писатель не раз упоминает любимого художника в «Пармской обители». У его юного героя, Фабрицио, «выражение лица как на полотнах Корреджо»…

В этом произведении упомянуты также творения Пармиджанино, «величайшего из пармских художников, уступающего лишь божественному Корреджо»… Грация женских фигур Корреджо естественна, грация же фигур Пармиджанино изысканна, утонченна, она свидетельствует о новом стиле в искусстве, о стиле маньеризма. Вместе с тем этот мастер во многом близок к своему учителю Корреджо. В этом можно было убедиться по фрескам Пармиджанино в импозантной церкви «Ла Стекката» и по другим его шедеврам в Парме.

В дни конгресса мы посетили также монастырь, по которому назван роман Стендаля, и который упомянут в последней главе «Пармской обители»: отказавшись от сана архиепископа, Фабрицио удалился в Пармскую обитель, расположенную в лесу близ реки По, в двух милях от Сакки.

Монастырь основан в XIII веке, богато украшен фресками. Квадратный внутренний двор обрамлен великолепной аркадой. С начала XX века в Пармской обители размещено государственное профессиональное училище.

На пути к монастырю мы остановились в городке Сакка. В ресторане под названием «Траттория Стендаль» нас угостили обедом. На фасаде этого здания хозяином ресторана установлена памятная доска, на которой выгравирована длинная надпись. В ней утверждается, что эта местность вдохновила Стендаля на создание «Пармской обители», и что «дух» писателя еще сегодня витает над землей Сакка вместе с воспоминанием о Клелии Конти и Фабрицио дель Донго…

После трапезы в «Траттории Стендаль» были объявлены результаты конкурса на приз «Пармская обитель» (всего на конкурсе было представлено сто двадцать две картины).

В рельефном изображении Пармская обитель увековечена также на памятной медали, выгравированной художником Карло Корви к стендалевскому конгрессу. На другой стороне медали – рельефный портрет Анри Бейля.

После закрытия конгресса большая группа стендалеведов и гостей осталась еще на несколько дней в Парме. Илья Григорьевич не остался с нами. За ним приехали товарищи из советского посольства в Риме, чтобы отвезти его туда на машине и организовать вручение Джакомо Манцу упомянутой премии.

В тот день, вернувшись в гостиницу, я застала Илью Григорьевича в холле с двумя молодыми мужчинами. Эренбург подозвал меня и представил «наших ребят из посольства». Мы очень весело беседовали о Парме, о пармской кухне, а затем, уже без Ильи Григорьевича, я рассказала товарищам, как хорошо его приняли на конгрессе. Один из них сказал: «Я давно знаю Эренбурга. Наш Илья – мировой парень». Меня это очень рассмешило, и вместе с тем я задумалась – как удивительно молод душой Илья Григорьевич, сколько в нем жизни, несмотря на усталость, как он умеет найти общий язык с людьми, говорить с ними как равный с равными, не поступаясь, однако, своими принципами, своими убеждениями.

Перед отъездом из Пармы Илья Григорьевич пригласил меня навестить его в Риме (я намеревалась провести там неделю). Прежде чем рассказать об этой своей последней встрече с Эренбургом, поделюсь еще некоторыми впечатлениями о событиях этих дней.

После окончания работы конгресса состоялись интересные экскурсии по музеям Пармы и к достопримечательностям пармской провинции. Мы посетили ряд средневековых замков с звучными названиями: Фонтанеллато, Торрекьяра, Фелино и др.

Мощный замок Фонтанеллато (X–XI вв.) – с четырехугольными башнями и зубчатой стеной с полукруглыми выступами для орудий – окружен широким рвом, наполненным водой. До 1951 года он принадлежал графскому роду Санвитале. Сейчас замок является музеем и находится в ведении муниципалитета. В нем хорошо сохранились или реставрированы фрески Пармиджанино и других художников XVI века. В замке много картин, портретная галерея, собрание старинного оружия и доспехов, старинная мебель и т. д.

В замке Торрекьяра (XIV–XV вв.) часто снимаются фильмы о средних веках. Тоже с четырехугольными башнями, он высится на холме и окружен внушительной каменной стеной. В «золотой комнате» замка сохранились фрески художника Бенедетто Бемби (XV век), изображающие встречу Бьянки Пеллегрини с ее возлюбленным Росси, жившем недалеко отсюда в замке Фелино. Бьянка была замужем, ее любовь – грешной, поэтому художник изобразил ее с черным лицом. Комната называется золотой, потому что ее стены когда-то были покрыты позолотой и эмалью.

Рядом с замком Торрекьяра, в таком же старинном флигеле – траттория. На ее стенах висели большие фотографии известной певицы Ренаты Тебальди, заснятой с огромным тортом и др. Она родом из Пармы, как и знаменитый дирижер Артуро Тосканини.

По соседству с тратторией находилось заведение, изготовляющее ветчину. Окороки висели рядами одни над другими и сушились на свежем воздухе – целый «собор» окороков…

Замок Фелино (IX век) – один из древнейших в пармской провинции и во всей области Эмилия-Романья. Он не раз являлся ареной кровавых междоусобиц и принадлежал разным могущественным родам: Руджери, Росси, Паллавичино, Сфорца и др. В 1967 году замком тоже владела знатная семья.

При замке Фелино имелась остерия (таверна), помещение которой было украшено пучками кукурузы и лука, старинными лампами и утюгами, старинной швейной машинкой, кокосовыми орехами, натюрмортами, даже абстрактной живописью… В этой причудливой обстановке моими соседями по столику и собеседниками были: Андре Дюбуа Ла Шатр – французский дипломат и литератор, директор программы радио Люксембург; Люсьен Жане – доктор права из Парижа и Робер Графе – доктор философии, профессор Льежского университета. Все они участвовали в стендалевском конгрессе.

Мы побывали также в местах, связанных с Джузеппе Верди: в скромном доме в Ронколе Верди, где в 1813 году родился великий композитор (тогда это местечко называлось просто Ронколе); в замке Буссето, принадлежавшем роду Паллавичино, а теперь принадлежащем государству. В его театральном зале, рассчитанном на несколько сот зрителей, ставились оперы Верди, и сам композитор стоял за дирижерским пультом. В момент нашего посещения на сцене были декорации одной из опер Верди. Бывшая французская оперная певица Сюзанн Балгери, тоже участница конгресса, рассказывала нам здесь о Джузеппе Верди, «замечательно выразившем все тревоги женского сердца»…

На площади перед замком городка Буссето – памятник Верди: композитор задумчиво сидит в кресле на высоком постаменте. В трех с лишним километрах отсюда, в глубине большого парка, находится вилла Сант-Агата, построенная в 1849 году по заказу Джузеппе Верди. Здесь он жил, главным образом, летом и создавал некоторые из своих лучших опер. Родственница композитора, госпожа Каррара-Верди, которой этот дом принадлежит, приехала специально ради того, чтобы его показать участникам конгресса (вилла открыта только летом).

Все в этом доме сохранилось как при жизни композитора: его рабочая комната с роялем, письменным столом, креслами, шезлонгом, на котором Верди отдыхал, с картинами и портретами, в том числе портрет Данте рядом с роялем и др. На стене висели также эскизы «Фальстафа» – последней оперы Верди (вскоре мне посчастливилось услышать эту оперу в театре Ла Скала. Она была поставлена по тем же самым эскизам).

Госпожа Каррара-Верди показала нам рукописи композитора, партитуру «Лоэнгрина» Вагнера с пометками Верди, касающимися исполнения и др., разные либретто с его исправлениями. Верди обладал большим поэтическим даром, часто переделывал либретто в сторону большей экспрессии, даже сам их сочинял.

В одну из комнат была перенесена вся обстановка комнаты миланской гостиницы, где Верди умер. Мы видели слепки с лица композитора и с его рук с очень выразительными пальцами…

Узнав, что я из России, госпожа Каррара-Верди обратила наше внимание на сундучок, в котором композитор вез свои партитуры в Россию. В прихожей находились также предметы, привезенные из Африки, старинная амфора, найденная на Корсике и др. В саду в огромных глиняных горшках росли лимонные деревья…

Во время экскурсии в Салсомаджоре, в предгорьях Апеннин, мы осматривали по пути романский собор городка Фиденца – замечательный памятник архитектуры XII–XIII вв. Колонны красивого портала опираются на фигуры львов, в нишах фасада – статуи святых. Собор привлекает туристов не только многочисленными скульптурными и другими украшениями, но и «святыми мощами» архиепископа XIV века…

Курорт Салсомаджоре славится своими целебными источниками, но доступен лишь богатым пациентам. Все свидетельствовало о претенциозной, безвкусной роскоши. В траве огромного парка можно было видеть разного рода каменные или глиняные фигуры: змей, черепахи, грызуны и др. В фешенебельном ресторане стены были окрашены в красный цвет, кресла обтянуты красной материей; по сторонам танцплощадки пол был выложен черным кафелем, наверх вела лестница в деревенском стиле… Встретивший нас метрдотель, седеющий высокий мужчина в сером костюме, напоминал персонажа из голливудского фильма.

Из больших окон ресторана виднелись окрестные холмы с замками, вдали – Фиденца и Парма. Под окнами находилась полукруглая площадка, где праздные любители стреляли в голубей, запертых в клетках. При «удачном» попадании дверцы клеток распахивались.

В зале ресторана гремел джаз, несколько пар кружилось в танце. Вдруг на окно взлетел подстрелянный голубь, на стекло брызнула кровь и потекла вниз. Госпожа Дюссан стремительно поднялась с места и с видом глубокого отвращения покинула зал. Вскоре за ней последовали и другие участники конгресса…

Во время экскурсий по пармской провинции не раз встречались надписи на оградах, протестовавшие против войны, развязанной США во Вьетнаме. В предгорьях Апеннин можно было еще видеть надписи, сохранившиеся со времен второй мировой войны: «Да здравствуют партизаны!» и др.

Вернемся к Эренбургу. Перед отъездом из Пармы он сообщил мне название гостиницы, где он обычно останавливался в Риме. Оставив гостеприимную Парму, я сначала поехала в Милан, а через день полетела оттуда в Рим. В первые же дни пребывания в Риме я отправилась в «Отель ди Милано», где остановился Илья Григорьевич. Войдя в гостиницу, я сразу же увидела его в холле в обществе двух мужчин. Илья Григорьевич подозвал меня и представил своих собеседников. Один из них оказался переводчиком русской литературы, второй – журналистом; оба – итальянцы.

В этом холле и состоялось еще одно интервью Эренбурга западному журналисту, о котором упомянуто выше.

В те дни итальянские газеты сообщали о IV съезде писателей в Москве и о речи М. А. Шолохова, упоминая его слова, относящиеся к Эренбургу. Выступление Шолохова было опубликовано в «Литературной газете». Процитирую соответствующий отрывок, поскольку он имеет непосредственное отношение к интервью Эренбурга:

«Не знаю, что испытывают другие делегаты съезда, но меня лично крайне огорчает отсутствие моего дорогого старого друга Ильи Григорьевича Эренбурга», – сказал М. А. Шолохов. – «Посмотришь, посмотришь вокруг – нет Ильи Григорьевича, и вроде чего-то тебе не хватает, становится как-то не по себе, сосет под ложечкой, и явная грусть черной тенью ложится на мое в общем-то безоблачное настроение… Где Эренбург? Оказывается, он накануне съезда отбыл к берегам италийским. Нехорошо как-то получилось у моего друга. […]. У мастеров любого цеха есть свое не только цеховое, но и человеческое достоинство и, если хотите, – гордость за свое ремесло. И не надо бы Илье Григорьевичу обижать всех нас. […]. Плохо и то во всем этом, что дурной пример заразителен, и вот уже, глядя на этакую самостоятельность и пренебрежение к нормам общественной жизни Эренбурга, некоторые великовозрастные молодые писатели начинают откалывать такие коленца, за которые впоследствии им самим будет стыдно, когда по-настоящему повзрослеют».

За неделю – несколько дней до этого итальянская печать сообщала об участии Эренбурга в стендалевском конгрессе и о его приезде в Рим для вручения Ленинской премии мира скульптору Манцу. Высказывания М. А. Шолохова вызывали, мягко говоря, недоумение.

Журналист долго донимал Илью Григорьевича вопросами о том, как он относится к выступлению Шолохова и т. д. Эренбург отвечал очень сухо и сдержанно. Под конец ему надоело, и он весьма резко спросил журналиста: «Скажите, что вы читали из моих произведений?» Тот оторопел от неожиданности и не сразу нашелся, что ответить. Наконец он вспомнил самое нашумевшее: «Оттепель». Тогда Илья Григорьевич с сарказмом сказал: «Признайтесь, вы ведь не интересуетесь мною как писателем, а хотите по мне измерить температуру в Союзе советских писателей». На этом интервью закончилось.

В Риме я видела Эренбурга в последний раз. Через неполных три месяца его не стало. После кончины Ильи Григорьевича я получила несколько писем от участников пармского конгресса. Директор журнала «Nuove Lettere Emiliane» Джанино Дегани писал мне: «Известие о смерти Эренбурга вернуло меня к стендалевским дням в Парме, к моей встрече с великим писателем […]. Эренбург был для меня первым советским писателем, которого я узнал в годы фашистского господства, во время моего марксистского формирования. «Любовь Жанны Ней» была той книгой, которую я с волнением читал и перечитывал, и в знак благодарности я поместил мысль Эренбурга в качестве эпиграфа к автобиографическому отрывку о моей партизанской жизни».

Джанино Дегани сообщил далее, что он заснял в Парме фильм, который не полностью получился, но в котором появляется Эренбург. Джанино Дегани любезно предложил прислать копию этого фильма, кроме того, фотографию, на которой он заснят вместе с Эренбургом и корреспондентом «Унита».

Я видела Илью Григорьевича в разные моменты, в плохие и хорошие дни, в Москве и на даче, в Новом Иерусалиме, дома и за рубежом. Видела его в разном настроении, но никогда не видела его равнодушным, отрешенным от мира.

Помню торжественное заседание в Доме дружбы, в Москве, в день 14 июля – национального праздника Франции. В зале было несколько сот лионцев. Заседание уже шло к концу, и все успели устать. Но вот вошел Эренбург. Словно ветер прошел по рядам. Все оживились, потянулись в его сторону. Илья Григорьевич говорил тихо, просто и недолго. О том, что он только что с самолета, что еще чувствует качку и оглушен ревом моторов, но что он не мог не прийти поздравить французов с их национальным праздником; о том, что надо сокрушить все бастилии в мире…

По тому, как его слушали, чувствовалась заинтересованность, живое понимание, искренняя и глубокая симпатия к человеку, который столько делает для сближения народов.

Может быть именно страстная активность натуры Эренбурга, его глубокого и острого ума роднила его со Стендалем, писателем, который всегда был в гуще жизни и который горячо верил в жизнь.