В течение жизни Фрейд не раз предпринимал попытки теоретически осмыслить многообразные психические процессы. В его «Наброске научной психологии», вышедшем в 1895 г. (Freud, 1950c), говорится, что личность – это «Я-реальность» (способ функционирования влечений Я сообразно принципу реальности), над которой властвуют влечение к самосохранению и сексуальное влечение. Поскольку существуют такие побуждения, которые определяют собственно личность, а не только сексуальное влечение, Фрейд был вынужден все время вносить поправки в свои теоретические предположения. В 1914 г. в работе «Введение в нарциссизм» (1914c) Фрейд вводит новое измерение, описывая качества, названные «нарциссическими», которые относятся к нашей самооценке, нашей самоценности и нашему самосохранению. Вышедшая в 1921 г. работа «Психология масс и анализ Я» (Freud, 1921b), а также опубликованная в 1923 г. книга «Я и Оно» (Freud, 1923b) подготовили условия для разработки известной структурной модели – Оно, Я и Сверх-Я; в эту модель были внесены лишь незначительные изменения, начиная с работы «Торможение, симптом и страх» (Freud, 1926d), 31-й лекции «Разделение психической личности» из «Новой серии лекций по введению в психоанализ» (Freud, 1933a) и заканчивая «Очерком истории психоанализа» (Freud, 1940а).

 

4.1. Топографическая модель

Фрейд разработал топографическую теорию в главе VII «Толкования сновидений» (Freud, 1900а) и дифференцировал ее в метапсихологических сочинениях (Freud, 1913i, 1915c, e, 1916 –1917a). Еще раньше, изучая сновидения, шутки, оговорки, описки и другие ошибочные действия, Фрейд обнаружил там те же психологические механизмы и процессы, что и при формировании невротических симптомов, – феномены, которые тоже хорошо объясняются топографической теорией.

Исследуя процессы сновидений, а также процессы формирования фобических и истерических симптомов, Фрейд выяснил, что в психической жизни можно выделить сознательные, предсознательные и бессознательные стороны. Он открыл, что импульсивные желания могут вступать в противоречие с моральными ценностями и приводить к интрапсихическому конфликту. В этом случае они могут вытесняться в бессознательное и при достижении определенной интенсивности приводить к формированию симптома. Решающее значение в этой концепции имеет вопрос, получило ли такое желание доступ к сознанию, а тем самым и к удовлетворению, или же оно вытесняется в бессознательное. Именно на этом была основана топографическая техника лечения: если импульс желания удавалось «вытащить» из бессознательного и осознать, то симптоматика исчезала. Фрейд постулировал существование в психической жизни людей трех взаимосвязанных систем:

1) система бессознательного определяется первичным процессом и характеризуется непротиворечивостью, отсутствием связи с каким-либо временем, а также смещением и сгущением. Фрейд также часто называет бессознательное вытесненным, а цензуру между тремя системами – вытеснением. Неудавшееся вытеснение может приводить к невротическим симптомам. Бессознательное характеризуется также как местонахождение бессознательных желаний и влечений;

2) система предсознательного содержит психические элементы, доступные для сознания. Важнейшей функцией этой системы является цензура. Предсознательное характеризуется вторичным процессом (рациональное мышление, подход с позиций реализма, принцип реальности);

Рис. 4. Топографическая модель (Freud, 1900а, S. 546, модифицировано)

3) система сознания, которую Фрейд приравнивает к чувственному восприятию и моторике (Arlow & Brenner, 1964; Tyson & Tyson, 1990).

 

4.2. Структурная модель

В этой модели Оно, Сверх-Я и Я в качестве инстанций или систем личности ведут себя активно или реактивно по отношению к реальности. При этом сфера Оно во многом идентична бессознательной сфере топографической модели. Здесь процессами управляют особые закономерности, во многом неподвластные контролю со стороны Я, такие как механизмы смещения, сгущения, перестановки, которые в образной форме, частично искажаясь, могут проявляться в сновидении. Гос подствующий принцип – это принцип наслаждения, который аналогичен анархии в политике.

В Сверх-Я локализируются нормы и ценности, которые в результате разнообразных воспитательных воздействий, а также под влиянием родительских и социальных образцов зафиксировались в структуре развивающейся личности. Нормы и ценности вместе со связанными с ними требованиями и запретами по большей части становятся бессознательными в ходе жизни. Однако они вовсе не утрачивают своего мощного влияния, ограничивающего автономию Я.

Таким образом, Я оказывается предельно зажатым между Оно и Сверх-Я и, по сравнению с этими инстанциями, его положение очень тяжелое. Действительно, Я испытывает давление с двух сторон. С одной стороны все влечения Оно, сексуальные и агрессивные импульсы стремятся к удовлетворению. Между тем их действительное удовлетворение принесло бы молодому человеку много неприятностей и «разборок» с родителями. С другой стороны, в Сверх-Я запечатлелись запреты родителей, которые уже и без их присутствия действуют как совесть, напоминают: «Этого делать нельзя, иначе будешь наказан!» Для Я, зависящего от Сверх-Я, это означает: «Как я беспомощен перед влечениями Оно и требованиями Сверх-Я!» К этому добавляются еще и текущие реальные события, дополнительно «осаждающие» Я, – действительно безрадостное представление, которое психоанализ создает о нашей личности.

Однако обстоятельства меняются, если мы обратимся не к детскому или искаженному невротическими расстройствами Я, а к полностью развитому «зрелому» Я. Такое зрелое Я является носителем сознания, посредником между «напирающими» из Оно бессознательными побуждениями и локализованными в Сверх-Я требованиями и запретами. Кроме того, зрелое Я – это инстанция контроля и принятия решений, которая отслеживает проблемы и конфликты, легко возникающие из-за часто противоречивых требований со стороны различных инстанций, подбирает приемлемые решения, подтверждает или отбрасывает их. При этом решение принимается совершенно осознанно и направляется либо на удовлетворение влечения в ситуации, предоставляющейся благоприятной, или на отказ давать волю своим страстям. Реализация импульсивных (инстинктивных) желаний может также откладываться на более поздний срок. Возможен компромисс с частичным отказом от желания и частичным его удовлетворением в социально приемлемой форме в виде сублимации. При благоприятных обстоятельствах в распоряжении Я оказывается весь потенциал Оно. В результате Я чувствует себя обогащенным и наполненным жизненными силами, так как отвергавшаяся ранее эротика, чувственность или страстность интегрируются в Я.

Выросшее здоровое Я приобретает автономию также и по отношению к Сверх-Я, так как осознанно принимает решение о том, целесообразно ли считаться с запретом со стороны Сверх-Я в данной конкретной ситуации. Кроме того, Я решает, целесообразно ли соглашаться с каким-либо предрассудком или лучше критически его перепроверить, как следует обдумать и преобразовать в свое осознанное мнение.

Впрочем, большое напряжение в Я вызывают идеалы нашей личности, о которых мы пока не упоминали. В структурной модели они или локализируются в Сверх-Я, или представляют собой самостоятельную инстанцию. Теперь Я проверяет, согласуются ли наши идеалы с реальностью или нет: не слишком ли они завышены, а потому недостижимы? Что лучше: используя соответствующее поведение, приблизиться к идеалу или приблизить идеал к реальному поведению?

В таком целостном, здоровом состоянии области Я, Оно, Сверх-Я и идеалов четко отделены друг от друга, а не втянуты в сильнейшие конфликты, как это имеет место в случае с ребенком или невротиком. Я как ядро личности изменяется скорее за счет того, что присваивает себе большие области Оно (это совершенно в духе изречения Фрейда: «Где было Оно, там станет Я»), а также большие участки Сверх-Я. Теперь Сверх-Я уже не возвышается над Я, а находится рядом с ним. Тем самым, в психоанализе понятие Я совпадает с понятием личности. Фрейд (1923b, р. 243) описывает Я как «представление о единой организации психических процессов личности».

В этой связи стоит вспомнить наглядный образ, который встречается еще у Платона: образ всадника и лошади, который эффектно показывает отношения власти и бессилия. Мы можем представить себе человека, не умеющего ездить верхом, который полностью находится во власти лошади, в то время как опытный наездник умеет использовать силы лошади в своих целях. Этот пример с лошадью демонстрирует альтернативу: если всаднику удается подчинить себе лошадь, он (Я) как бы одновременно увеличивает свою силу на величину энергии управляемой им лошади; в противном случае всадник (Я) оказывается слабее, чувствует себя бессильным, слабым и полностью отданным во власть лошади (Оно).

В рассматриваемой нами метафоре всадник должен обуздать лошадь (Я должно контролировать, сублимировать, вытеснять влечения, чтобы использовать, т. е. удовлетворять их и не быть унесенным, переполненным ими), так что влечения интегрированы в личность, главенство генитальности признается. Я здесь выступает как сильная инстанция, думающая, чувствующая и действующая относительно автономно. Я крепко держит поводья, способно управлять лошадью и, если понадобится, обуздать ее. Этим устраняются не только прежние зависимости от реальности, препятствовавшие автономии, но и зависимости от биологически заложенных инстинктивных побуждений Оно, от требований со стороны Сверх-Я и от претензий наших идеалов, что, собственно, и составляет цель любого психоанализа (см. рисунок 5).

Рис. 5. Ограниченное Я, находящееся под властью Сверх-Я и Оно. % = подсознательная коммуникация Оно и Сверх-Я

С помощью топографической теории, опираясь на гипотезу о том, что в основе невротических симптомов (например, представленных в классических случаях лечения, проведенного Фрейдом) лежит конфликт между сексуальными желаниями и защитными силами, и на тот факт, что попытки вскрыть эти обстоятельства в аналитической психотерапии сопровождались сильным сопротивлением, удалось убедительно объяснить собранные в клинике эмпирические данные. Таким образом, согласно топографической теории, существуют интрапсихические конфликты между сексуальными (нарциссическими – Freud, 1914c – и агрессивными – Freud, 1916–1917g) желаниями бессознательного, с одной стороны, и системами предсознательного/сознательного, ориентирующимися на реальность, мораль и этику, с другой стороны. Цензура пытается удерживать в вытесненном состоянии желание, пробивающееся в сознание и нацеленное на удовлетворение. Если это вытеснение не удается, вытесненное желание возвращается и пробивает себе дорогу к сознанию в форме невротического симптома. Симптом является компромиссом, потому что бессознательное желание может проявиться только в искаженной форме и в нем содержатся как аспекты собственно бессознательного желания, так и аспекты цензуры и морали. Тревога в топографической теории конфликта рассматривается в связи с неудавшимся вытеснением; она возникает в результате трансформации, преобразования неудовлетворенных бессознательных желаний. Схематически это можно представить следующим образом:

бессознательное желание → предсознательная цензура → вытеснение → неудавшееся вытеснение → превращение желания в тревогу → формирование симптома.

Правда, Фрейд наблюдал, что цензура и вытеснение осознаются далеко не всегда, а потому не могут быть полностью отнесены к системе предсознательного, и что существуют также бессознательные желания быть наказанным; Фрейд описал это в работе «Я и Оно» (1923b). Однако в соответствии с топографической моделью основанные на морали установки следовало бы также отнести к системе предсознательного. Эти противоречия и привели к дополнению и замене топографической модели на структурную теорию, которая разрабатывалась начиная с 1920-х годов (Freud, 1923b, 1926d, 1933a).

Основанная на структурной теории модель конфликтов по некоторым аспектам принципиально отличается от своей предшественницы (топографической модели). Остановимся на этом подробнее. В структурной теории Фрейд разделяет психику на Оно, Я и Сверх-Я. При этом Фрейд определяет Оно как психический репрезентант импульсивных побуждений, резервуар агрессивных и либидинозных желаний, стремящихся к удовлетворению. Оно относится к бессознательной части психической жизни. Фрейд пишет, что содержанием Оно являются, «прежде всего, влечения, происходящие из телесной организации» (Freud, 1940a, S. 68). Оно можно отождествить с вытесненным динамическим бессознательным, поскольку там действует первичный процесс. По Фрейду, в начале жизни Оно охватывает всю психику, в то время как Я представляет собой ту ее часть, которая «развивается под воздействием чувственных раздражителей из внешнего мира» (Arlow & Brenner, 1964, S. 37). Сначала Я представлено сенсорными и моторными функциями и только в ходе психического развития становится способным на то, чтобы держать под контролем хотя бы часть притязаний Оно, прежде всего с помощью защитных механизмов. Механизмы защиты – это функции Я, посредники между желаниями (стремящимися ради своего удовлетворения пробиться из Оно в сознание), требованиями со стороны внешнего мира и Сверх-Я.

В модели конфликтов, основанной на структурной теории, Я отводится задача посредничества между импульсивными желаниями, требованиями со стороны внешнего мира, а также запретами и требованиями Сверх-Я. Создавая структурную модель, Фрейд обнаружил, что вытеснение – не единственный защитный механизм и что у Я есть в распоряжение еще целый ряд различно структурированных защитных функций. Кроме того, Фрейд выдвинул гипотезу, согласно которой различные защитные структуры формируются на разных стадиях психического развития. Так, сегодня различают психогенетически более ранние и более поздние защитные механизмы (см. главу IV). Защитные механизмы формируются не только из-за необходимости адаптации к внешней реальности, но прежде всего для проработки страха.

В структурной теории Фрейд выделил различные виды страха, которые возникают один за другим в истории развития человека: страх рождения, страх потери любви (страх утраты объекта или разлуки с ним), страх перед кастрацией, страх наказания – и связал эти страхи, в свою очередь, со специфическими стадиями развития. Фрейд разработал (Freud, 1926d) теорию страха, основанную на структурной теории, в которой страх не является результатом неудавшейся защиты (как было в топографической теории), а, наоборот, мобилизует защитные образования. Однако, наряду с вышеупомянутыми типичными ситуациями страха, Я могут тревожить бессознательные сексуальные и агрессивные желания, пробивающиеся из Оно, потому что эти желания не могут быть согласованы ни с морально-этическими требованиями (Сверх-Я), ни с требованиями со стороны внешнего мира. Тогда Я мобилизует сопротивление, т. е. защитные механизмы, чтобы контролировать желания, идущие из Оно. Цель защитных механизмов – уменьшение страха. Важнейшие защитные механизмы, выделяемые в структурной теории и систематически исследованные Анной Фрейд в 1936 г., – это вытеснение, отрицание (игнорирование болезненной реальности, фактов, «делание их неслучившимися», а также непризнание), изоляция, проекция, обращение в противоположность, формирование реакции, отказ. Наряду с защитными механизмами, у Я есть еще и другие функции, такие как сознание, чувственное восприятие, восприятие внутренних и телесных процессов, мышление, моторика, речь, тестирование реальности и память. Психология Я определила некоторые из этих функций как первично автономные, т. е. не возникшие из конфликтов (Hartmann, 1964). Естественно, первичные, бесконфликтные, независимые, автономные аппараты Я, такие как восприятие, моторика, интеллект, могут быть вторично сильно ограничены невротическими, психосоматическими или психотическими конфликтами. Последователи Фрейда все больше стремились определить Я через его функции. Важнейшая задача Я – уменьшение страха и самосохранение. Этого Я пытается добиться с помощью синтетических и интегрирующих функций (Nunberg, 1959).

Сверх-Я и Я-идеал – это аспекты Я, они представляют собой группу психических процессов, ориентированных на осуществление идеальных целей, а также на соблюдение морально-этических требований и запретов. Если их рассматривать с позиции развития, то они возникают на эдипальной стадии на основе инцестуозных желаний и соперничества, производных от них страхов телесных повреждений и потери отношений с идеализированными родительскими объектами, а также вследствие нарциссических обид. Таким амбивалентным конфликтам предшествуют конфликты на оральной и анальной стадиях. Но теперь они проявляются с новой интенсивностью и в ином качестве (отношения с целостным объектом, носящие триадный характер); эти конфликты устраняются путем бессознательной идентификации с родителями, а также с Сверх-Я и Я-идеалом. В соответствии с новыми представлениями (Tyson & Tyson, 1990), идентификации, образующие идентичность, и структурообразующие идентификации, которые формируют структуру Сверх-Я, возникают на протяжении всего психического развития; тем не менее, идентификации на эдипальной стадии образуют основу для формирования характера и проявления личности. Фрейд в своей структурной теории установил, что запреты, вводимые Сверх-Я в раннем детском возрасте, отличаются гораздо большей жестокостью, чем запреты на более поздних стадиях развития, и что степень бессознательной агрессии против родительских фигур определяется прежде всего строгостью и высокими требованиями системы Сверх-Я и Я-идеала. Это означает, что корни строгости предэдипального и эдипального Сверх-Я уходят не только в реальные межличностные интеракции, но в значительной степени также в активность инфантильных влечений и выстроенную против них защиту. Поэтому решающее значение приобретает реальное, аффективно-когнитивно компенсирующее, присутствие родительских объектов. Кроме того, в структурной теории решающее значение имеет положение о том, что какие-то функции Я, Сверх-Я и Я-идеала могут быть осознанными (например, мышление, чувства, суждения, восприятие, речь), а другие, напротив, бессознательными (это, прежде всего, защитные механизмы). Типичные конфликты Я и Сверх-Я переживаются как бессознательное чувство вины или чувство неполноценности. Решающее значение имеет тот факт, что Сверх-Я содержит не только идеальные представления о цели в форме подструктур Я-идеала и имеет наказывающий характер из-за своих требований и запретов, но и включает аспект защиты и заботы. Все эти качества восходят к идентификации с родителями и к бессознательным структурам Сверх-Я и Я-идеала, прежде всего, на эдипальной стадии.

Рис. 6. Я, освобожденное от Сверх-Я и Оно и умеющее использовать Оно; идеалы и Сверх-Я частично интегрированы в Я, частично остаются за его пределами, но не имеют власти над Я

Однако в Сверх-Я входят также ценности и моральные ориентации общества и культуры в том виде, в каком они осознанно или бессознательно передаются родителями. Ранних предшественников Сверх-Я можно найти еще на прегенитальных, предэдипальных стадиях, и там они отмечены особой строгостью и жестокостью.

 

4.3. Типы характеров – специальная теория личности

Наверняка далеко не всем нравится, когда понятия, заимствованные из учения о болезнях, переносятся в область «нормальной» психологии. Ведь это означало бы, что мы предполагаем наличие у себя тех же процессов, которые в значительно более выраженном виде мы обнаруживаем и описываем у наших пациентов. Но если быть честными, то всегда можно заметить у самих себя черты, по меньшей мере, некоторых патологических расстройств или их компонентов. Вспомним хотя бы, например, тревожное избегание провоцирующих страх ситуаций, навязчивый контроль, депрессивные плохие настроения, склонность к болезненным пристрастиям или граничащую с бредом сверхчувствительность, с которой мы воспринимаем конструктивные замечания других людей. Соответственно, можно было бы говорить о фобическом, навязчивом, депрессивном, зависимом или параноидном характере. Часто исследователи выделяют также истерические, навязчивые, депрессивные и шизоидные структуры личности (Schultz-Hencke, 1951). Тем самым, типология личностных качеств, выделенных у психически больных людей, переносится в учение о характерах. Прилагательное «истерический», которое в просторечии стало употребляться в довольно уничижительном значении, означает такое свойство личности, которое мы находим у людей, любящих выставлять себя напоказ, привлекать всеобщее внимание и при этом изображать «лукавое безразличие», которое, однако, не лишено эротических намеков. В этом смысле истерическую структуру можно было бы поместить между импульсивным характером и характером с подавленными влечениями в духе Вельгельма Райха (Reich, 1925), потому что здесь сексуально-эротические тенденции одновременно и выражаются, и скрываются.

Навязчивая структура упоминалась еще при описании Фрейдом «анального» характера (см. главу VI.2), здесь же следует подробнее остановиться на депрессивной структуре. Она характеризует людей, которые всегда в большей или меньшей степени чем-то расстроены, подавлены, полны пессимизма, постоянно ожидают разочарований и потому часто сами их и провоцируют. Подобные структуры создают и поддерживают непроработанные разочарования в других людях, утрата значимых лиц и бессознательное чувство вины, однако совсем не обязательно, что эти структуры всегда статичны и не поддаются влиянию; как показывает опыт повседневной психоаналитической работы, они возникают в результате динамических бессознательных процессов и очень хорошо поддаются лечению с помощью психоанализа.

То же самое в принципе относится и к шизоидной структуре – название, которое может напугать, потому что напоминает о шизофрении. Этот испуг оправдан, так как действительно здесь постулируется сходство с шизофренией. Шизоидные люди холодны, дистанцированны, нелюдимы, недоверчивы, у них нарушены контакты, и они оторваны от жизни. Каждый из нас наверняка знает таких людей или может быть даже видит шизоидные черты в самом себе. Но в выражении «шизоидный характер» нет ничего уничижительного, как и в обозначении людей с «истерическим» характером.

Принимая во внимание общественно-политический интерес к психоаналитической теории личности, мы не можем не представить читателям следующие портреты. Первый из них – это изначально описанный Вильгельмом Райхом (1933) так называемый буржуазный характер. Психическая структура буржуазного характера идеально соответствует требованиям нашего общества, ориентированного на достижения, на успех, он воплощает его добродетели: обязательность, послушание, пуританскую этику, предпочтение работы любым удовольствиям, вознаграждение хорошего специалиста и принцип оплаты по количеству и качеству труда. Здесь также можно сказать, что наш опыт непосредственного знакомства с людьми дает достаточно доказательств, что такие типы характера существуют; ведь все мы выросли в обществе, ориентированном на успех, а потому в большей или меньшей степени сформировались под его влиянием, даже не догадываясь об этом.

Теперь плавно перейдем к мазохистскому характеру. В нем прибавляется готовность страдать. С полным правом назвать «мазохистами» можно таких людей, у которых страдание культивируется настолько, что приобретает характер наслаждения. Речь идет о людях, которых в детстве настолько «выдрессировали» с помощью телесных наказаний, что они не видят никакой другой возможности удовлетворить свои сексуальные желания, не говоря уже об агрессивных. Только в извращенной форме (страдая) мазохисты способны пережить что-то наподобие запретного для них наслаждения. Это люди, для которых любые авторитарные системы, политические или религиозные, не так уж нежеланны. Не случайно понадобилось очень много времени на то, чтобы, преодолевая сильное сопротивление, изменить установку взрослых по отношению к телесным наказаниям детей.

Взаимосвязи между тоталитарными общественными структурами и структурами характера станут еще более наглядными, если мы в заключение обратимся к авторитарному характеру, который был описан Теодором Адорно, Бруно Беттельхаймом, Эльзой Френкель-Брунсвик, Марией Яхода и др. (Adorno et al., 1950) как «авторитарная личность». Это понятие относится к людям, исполненным предрассудков; они перенимают суждения других людей, считая их своими собственными, ценя общепринятые нормы выше всего, отвергая чуждое, постороннее и видя только себя и свою группу. Попытки критики подавляются в зародыше. Люди с таким характером привязаны к авторитетам, потому что они рано научились приспосабливаться и подчиняться. Поэтому в политике они ведут себя лояльно по отношению к государству и проводимой им политике. В целом они всегда стоят на стороне власть имущих. При этом люди с авторитарным характером требуют от других, чтобы те подчинялись им так же, как они сами подчиняются авторитетам. Родители любят таких детей. Государства с авторитарной структурой требуют от своих подданных, чтобы они принимали и выполняли их правила.

Как показали статистические оценки, полученные в исследованиях Адорно и его сотрудников, с этим типом характера коррелируют высокие баллы по трем разработанным этими авторами шкалам: по шкале этноцентризма, шкале антисемитизма и шкале фашизма. Это означает, что установка на авторитет связана не только с завышенной оценкой значимости своего народа, но и недооценкой, обесцениванием и даже презрением по отношению к другим народам, особенно малочисленным. При этом сразу становится очевидным, что у подобных людей, наряду с этноцентрическими и антисемитскими чертами, можно найти и симпатию к фашизму. Им свойственна также приверженность к антидемократичским идеям, упорное отстаивание консервативных ценностей, раболепство перед авторитетами и повышенная агрессивность, ничем не проявляющаяся во внешнем поведении, но постоянно готовая выплеснуться вовне, включая готовность к разрушению. Как показывают характеры, аналогичные типу Адольфа Эйхманна, при этом не обходится и без готовности мучить, пытать и убивать других людей. Во времена национал-социализма люди с такими чертами характера могли беспрепятственно проявлять накопившиеся у них деструктивные импульсы в полном соответствии с расовой идеологией.

Но давайте будем откровенны. Каждый из нас потенциально способен на такие поступки. Эксперименты социального психолога Стэнли Милграма (Milgram, 1969) однозначно показывают, насколько легко нормативное групповое влияние может привести к жестокому поведению. Две трети испытуемых считали: то, что сказал авторитетный человек, правильно. Они легче подчинялись приказам наказать других людей электрошоком тогда, когда человек, которого по схеме опыта якобы подвергали мучениям, оставался анонимным и находился отдельно в другом помещении.

Сходство авторитарного характера с характером манипулятивного типа, или личностью, руководимой извне, по терминологии Дэвида Рисмана (Riesman, 1950), очевидно. Речь идет о людях, не имеющих своего собственного мнения и постоянно адаптирующихся к внешним обстоятельствам. Возможно, некоторые читатели помнят фильм Вуди Аллена «Зелиг», который утрированно, но с юмором, показывает такой типаж. В этих людях нетрудно разглядеть тип «попутчика», который встречался не только во времена национал-социализма; его и сегодня не надо долго искать. Подобное поведение на протяжении всей своей жизни разоблачал Александр Мичерлих, вскрывая его причины и указывая, что подоплеку таких типов характера следует искать не только в семейных обстоятельствах (вынужденное приспособление, буквально «выбитое» физическими наказаниями), но и в политической сфере (воспитание верноподданничества). Тем скорее должны мы принять вызов и посмотреть правде в глаза, какой бы горькой она ни была, например, когда мы узнаем в себе отдельные черты малоприятных типов характера из числа представленных здесь. Этим мы будем способствовать критическому мышлению, избавлению от предрассудков и замене их на самостоятельные мысли; мы вскроем неприятные и вызывающие чувство неловкости стороны нашего характера и создадим условия для устранения иллюзий как в отношении нас самих, так и относительно других людей.

Следуя за Фрейдом, психоаналитики (начинавшие с исследования патологии) описывали структуру характера в соответствии со стадиями психосексуального развития и старались определить тип нормального (более или менее здорового) характера. Основополагающими здесь являются работы Фрейда «Характер и анальная эротика» (Freud, 1908b) и «Заметки об одном случае невроза навязчивых состояний» (Freud, 1909d), в которых он описывает признаки «анального характера». По Фрейду, речь идет о людях, для которых анальная стадия имеет особое значение; бросаются в глаза такие черты их характера, как бережливость, аккуратность и упрямство. Фрейд понимает эти непатологические черты характера как проявления процесса формирования реакции, т. е. модификации, возникшей в период анальной стадии защиты от анально-либидинозных и анально-садистских желаний по отношению к анальному объекту, содержимому кишечника. В этом Фрейд усматривает важные сублиматорные образования. Аналогичным образом последователи Фрейда описывали оральный, уретральный, фаллически-нарциссический и генитальный характер.

Свен-Олаф Хофманн (Hoffmann, 1979) выделяет во фрейдовской концепции характера генетическую модель влечений (в которой характер и симптомы рассматриваются как производное и замещающее образование и почти приравниваются друг другу) и модель типологии характеров, в которой с 1923 г. характер понимается как следствие идентификаций и интериоризованных объектных отношений.

Впервые эта модель была сформулирована в работе «Печаль и меланхолия» (Freud, 1916–1917g); в ней объясняется механизм идентификации. Идентификация рассматривается не только как психопатологический механизм, но и как структурообразующий элемент развития человеческой психики. С позиции теории влечений Фрейд считает идентификацию формой сублимации, которая связана не только со сменой цели влечения, но и, как показал Хофманн (Hoffmann, 1979), с качественным изменением энергии влечения. Это позволяет понять характер как нейтрализацию и сублимацию импульсов влечений; характер и инстанция Я (позднее Хартманн попытается уточнить: самость) считаются почти идентичными друг другу. В формирование характера включаются как идентификации с Я-идеалом и Сверх-Я, так и первично автономные функции Я. Затем последователи Фрейда начали рассматривать характер с генетической точки зрения как судьбу влечений, а также как следствие столкновения Я с влечениями, Сверх-Я и внешней реальностью. Современные последователи Фрейда еще большее значение уделяют разработке роли интернализации в формировании характера (интроекция, инкорпорация, идентификация). Однако продолжает развиваться и подход, называемый «психология Я», в котором характер понимается как ряд первично автономных (т. е. неконфликтных) функций Я. В рамках генетического подхода к развитию влечений различают, в зависимости от стадии развития, либидо-оральный, анальный, уретральный, фаллический и генитальный характеры, в то время как в конкурирующей с ней клинической типологии характера различают истерический, навязчивый, шизоидный, мазохистский, фобический и другие характеры (см. главу VII.3). Хофманн справедливо указывает на то, что последователи Фрейда при составлении типологии характеров часто смешивают феноменологически-описательный и генетически-динамический подходы (Hoffmann, 1979, S. 142).

Основная тема орального характера – «брать и получать» (там же, S. 155). В психоаналитическом смысле этот тип характеризуется выраженной оральностью, а согласно предложенному Абрахамом (Abraham, 1924) разделению оральной стадии на два периода, появляются орально удовлетворенный оптимист и орально фрустрированный пессимист. По Абрахаму, орально удовлетворенный оптимист глубоко убежден, что в жизни и в межличностных отношениях «все всегда превосходно». Часто непоколебимый оптимизм сочетается с определенной пассивностью и ожиданием, что всегда можно будет воспользоваться услугами заботливых окружающих. В противоположность этому у орально фрустрированного человека доминирует чувство постоянного ущемления его интересов и как следствие – огромные претензии и требования к окружающему миру и к межличностным отношениям (Hoffmann, 1979, S. 155 и далее). Поэтому оральный характер был обозначен как «зависимый и требовательный». Последователи Абрахама, например Гловер (Glover, 1925), выделили орально-пассивные черты характера, в то время как Фенихель (Fenichel, 1945) и Ференци (Ferenczi, 1924) подробно исследовали особенности «оральных пессимистов». Фенихель (1945) первым установил нарциссические черты орального характера и указал на уязвимость чувства собственной значимости у людей с таким характером. Балинтовские типы окнофилов и филобатов (Balint, 1965) отражают нарциссические защитные образования орального характера. У уретрального характера, напротив, на первом плане идеалы высоких достижений и честолюбивые цели, а при фрустрациях крайне обострены чувства стыда и склонность к избеганию. Здесь эксгибиционистские и вуайеристские импульсы выражены ярче, чем у орального и анального характера.

Формулировка понятия «генитальный характер» восходит к первому поколению психоаналитиков. Оно постулирует, что пережитая ребенком сексуальная свобода в зрелом возрасте либо сохраняется или же, наоборот, подавляется. Вильгельм Райх называл таких людей, находящихся на распутье между сексуальной свободой и подавлением сексуальности, просто импульсивными и заторможенными характерами. Здесь детское поведение также либо непосредственно продолжается во взрослом возрасте, либо подавляется под воздействием внешних факторов.

Большое внимание исследователей вызвал фаллически-нарциссический характер, который всеми понимается как следствие проработки кастрационного комплекса. Абрахам (Abraham, 1924) различал (прежде всего, у женщин) два типа: тип реализации желаний и мстительный тип. Если первый пытается компенсировать бессознательно фантазируемую кастрацию высокими достижениями и подчеркнуто «мужскими», агрессивными формами поведения, то второй мстит тем, что бессознательно причиняет другим людям страдания, которые сам пережил в бессознательном. Бессознательная фантазия «кастрирующей, или фаллической женщины» такова: «Я хотя и несовершенна, но пусть и другие люди тоже будут такими же». Если тип реализации желаний отвергает женственность, то мстительный тип хотя и принимает ее, но использует для мести за пережитое оскорбление (Hoffmann, 1979, S. 170). В этой и в других концепциях характера бессознательная фантазия на тему отсутствия пениса у женщины играет одну из главных ролей. Причем Хофманн предполагает, что разными авторами обсуждался и обсуждается не столько этот клинический феномен как таковой, сколько вопрос о его генезе. Некоторые психоаналитики (Фрейд, Дойч и др.) считали, что «анатомия – это судьба» (Freud, 1924d, S. 400), что девочки переживают это как тяжелую нарциссическую обиду. Критики высказывали возражение, что восприятие анатомических половых различий может приводить к неврозу только при социальной дискриминации женщин по сравнению с мужчинами. В этом контексте в ощущении девочкой своей обделенности есть значительная доля правды. Райх (Reich, 1933) подробно занимался мужской версией фаллически-нарциссического характера и считал таких людей надменными, заносчивыми, внешне самоуверенными, но также иронично-агрессивными, холодными и отвергающими. Сексуальность людей с таким типом характера имеет ярко выраженный агрессивный оттенок.

 

5.1. Принципиальные положения (для обоих полов)

Если мы стремимся к всестороннему пониманию женского и мужского полового развития и его нарушений, то необходимо учитывать следующие аспекты половой идентичности:

1) биологический аспект, т. е. определенный соматический пол, мужской или женский, с соответствующими первичными и вторичными половыми признаками;

2) социальные стереотипы того, что считается мужским, а что – женским. Как известно, в разных группировках, социальных слоях и группах есть разные взгляды на этот вопрос. Сюда же добавляются изменения в понимании мужского и женского в ходе исторического процесса. Разница в понимании роли мужчины и женщины отражена в действующем законодательстве в области семейного и уголовного права, практике выплаты зарплаты и работы отделов кадров предприятий в сферах промышленности, торговли, экономики и госслужбы. В традиционном распределении социальных ролей женщине отводится роль домохозяйки и матери, тогда как для мужчины подчеркивается главенство его профессиональной деятельности. Психологи описывают различия между поведением мужчины и женщины, которые бывают весьма значительными, например, по агрессивности, по степени активности, по доминированию и импульсивности, страхам и уровню тревожности, протесту и послушанию и даже по пространственному восприятию. Что же касается мужской и женской сексуальности, то в современной литературе больше подчеркивается их различие, чем сходство (Becker, 2005; Dannecker, 2005);

3) ядерная половая идентичность связана с интуитивным знанием (ощущением) своей собственной сексуальности, на которую оказывают влияние вышеназванные биологические и социальные факторы, а также сознательное и бессознательное ощущение себя мужчиной или женщиной. Это ощущение сильно зависит от бессознательных фантазий будущих отца и матери в период беременности, а также от сознательного и бессознательного стиля обращения с новорожденным (Stoller, 1975). Так, рождение ребенка может подсознательно переживаться обоими родителями или одним из них как потеря автономии или как нарциссическая обида из-за того, что родился ребенок не того пола; они могут чувствовать себя неполноценными в психическом или социальном плане, виноватыми, достойными презрения и воспринимать мужской или женский пол как некое дополнение, компенсацию, компромиссное решение собственных нарциссических конфликтов. Или же родители проецируют на эмбрион, а затем и на младенца другие бессознательные фантазии, связанные с неразрешенными конфликтами с собственными родителями. Важно также, удастся ли отцу построить эмоциональные отношения с младенцем. Если удается, то уже в самом начале жизни у младенца появляется предшественник психического репрезентанта его сексуальности. Другие определяющие факторы – это поло-ролевая идентичность и сознательное или бессознательное приписывание половому партнеру и его полу определенных качеств, обусловленное отчасти социальными, отчасти семейными законами и индивидуальными установками, включающими опыт эдипальных и предэдипальных объектных отношений;

4) мужское или женское «психическое» самосознание: уважение к отцу способствует мужской идентичности, уважение к матери – женской. Если у дочери есть проблемы с женской идентичностью матери (бессознательные конфликты, такие как соперничество, зависть, презрение, чувство неполноценности), то это с большой долей вероятности выразится в нарушении ее половой идентичности.

Нам никак не избежать идентификации с наиболее значимыми лицами в период нашего развития. При этом принципиально важно, что первым объектом отношений в любых обществах является мать, причем для представителей обоих полов.

Это имеет огромное значение для формирования половой идентичности женщины или мужчины: в самом начале своего развития дочь идентифицируется в лице матери со своим полом, а сын – с противоположным. Для мальчика это означает опасность феминизации, которой нужно противопоставить особые меры предосторожности: отход от матери и сближение с отцом или специфическую разыдентификацию, т. е. отказ от идентификации с матерью.

Для дочери в отношениях с матерью, которая одного с ней пола, есть опасность недостаточного установления границ. Во избежание этого дочери нужно прилагать особые усилия в виде постоянной работы по установлению границ (отделению).

Таким образом, в исходной биологической ситуации и для дочери, и для сына в отношениях с матерью есть свои преимущества и свои недостатки. У дочери есть шанс приобретения стабильной ядерной женской половой идентичности, потому что ей, от рождения относящейся к женскому полу, легче идентифицироваться с женщиной. Для нее опасность заключается в слишком сильной привязанности и в недостаточном отделении при неопределенных границах личности, что может затруднять развитие автономии и независимости.

Сын же в начале жизни вынужден идентифицироваться с человеком другого пола. Для него существует опасность феминизации при слишком большой идентификации с матерью. Но этот недостаток связан с преимуществом, которое не следует недооценивать, – с возможностью обособиться от другого пола, что способствует развитию самостоятельности.

Рано или поздно в поле зрения подрастающего ребенка попадает мужчина, как правило, отец. А при его отсутствии это может быть дядя, дедушка или другой родственник, который возьмет на себя роль отца. Условие для идентификации с фигурой отца – это хорошие отношения с ним. Идентификации, сформировавшиеся из позитивных отношений, становятся постоянными частями растущей личности, обогащают ее и способствуют формированию идентичности вообще, но прежде всего половой идентичности. В рассматриваемом нами контексте это означает для мальчика, что отец с подчеркнуто мужскими качествами будет способствовать развитию его мужской половой идентичности, а слабый, женоподобный отец, напротив, будет осложнять этот процесс. Для девочки слишком сильная идентификация с отцом таит в себе опасность маскулинизации, но при этом в общении с отцом, представителем противоположного пола, у нее есть шанс лучше понять половые различия и разграничить мужские и женские качества.

Наряду с идентификацией с мужскими и женскими признаками значимых лиц огромную роль для самосознания как женщины, так и мужчины играют актуальные взаимоотношения с этими людьми, и их нельзя недооценивать. Восхищение отца подрастающей дочерью как женщиной имеет такое же важное значение, как и одобрение матерью своего возмужавшего сына. Если детям разрешать играть только в традиционные игры (для дочери – игры с куклами, для сына – с машинками), то не стоит удивляться сохранению в обществе классических ролевых стереотипов.

Бессознательные фантазии о том, что считается мужским, а что женским, продолжают воздействовать на самосознание, формируя определенную половую идентичность. В этом смысле мальчику проще, потому что он легко может ощущать свой половой орган, который виден снаружи, прикасаться к нему и тем самым понимать («охватывать») его в своем представлении.

Кроме того, новейшие исследования показали, что уже бессознательные фантазии родителей в период беременности, а затем и то, как они обращаются с новорожденным, влияет на формирование ядерной половой идентичности человека (т. е. на то, к какому полу он или она причисляют себя), которая, как уже отмечалось, связана с данным в ощущениях знанием о своей телесности. Итак, в самом начале жизни у человека возникает предшественник психического репрезентанта его половой идентичности. Другой фактор, влияющий на ее формирование, – это идентичность половой роли, включающая сознательные и бессознательные, отчасти социальные, отчасти семейные и индивидуальные представления о признаках принадлежности к мужскому или женскому полу. Последний фактор – это ориентация на полового партнера, аспект, зависящий от опыта эдипальных и предэдипальных отношений с объектами. Все эти три фактора, вместе взятые, оказывают решающее влияние на формирование половой идентичности.

В этом отношении девочке труднее ориентироваться в первичных половых признаках, которые у нее не видны, как член мальчика. Как известно, Фрейд построил на этом свою теорию зависти к пенису. Но если девочке объяснят, что внутри ее тела есть сформированные половые органы, то зависти к пенису не будет, так как девочка вполне сможет гордиться хотя и невидимыми, но существующими внутри, хорошо дифференцированными женскими половыми органами. Как постоянно показывает психоанализ пациенток, у женщин во многих случаях нет приятных фантазий об их половых органах. Иногда они представляют пустое пространство или полость, в которой собираются моча, кал и кровь, полость, откуда появляются дети. Но, втянувшись в психоаналитический процесс, женщины постепенно начинают видеть все более приятные картины. Одна пациентка видела во сне пещеру, в которой были выставлены картины. Ей снился также цветок лотоса, с которым она ассоциировала женские гениталии. Она также видела во сне шкатулку с драгоценностями, которую нужно найти и в которой было спрятано много неизведанных сокровищ. Таким образом, результатом расстройств половой идентичности чаще всего бывают нарушения идентификации в переходном возрасте: чрезмерная идентификация мальчика с матерью может привести к феминизации, а дочери с отцом – к маскулинизации.

К этому прибавляется отрицательное воздействие оборонительно-защитной идентификации (необходимой, например, для защиты от невыносимого страха) на психическое развитие ребенка, на закладку фундамента половой идентичности. Яркий пример тому – страх перед кастрацией у мальчика, который боится наказания от папы, потому что он, как Эдип, хочет спать с мамой, но, чтобы избежать наказания, с самого начала отказывается от своей мужественности и предпочитает вести себя пассивно. Такая защитная идентификация приводит к сознательному или бессознательному отказу от собственной половой идентичности.

Женский вариант проявления оборонительно-защитной идентификации может состоять в том, что она из страха перед ролью женщины предпочитает развитие по мужскому типу. При этом причины страха могут быть разными, например, потому, что «стать женщиной» означает «забеременеть и рожать детей» или «перенять от матери все отрицательное, пример чему она подала своей жизнью», а именно: «подчиненность мужчине» или «принуждение ее к половому акту».

Конечно, отсутствие взрослого одинакового с ребенком пола, как это бывает в неполной семье или в семье с часто отсутствующим отцом, неблагоприятно сказывается на развитии здоровой половой идентичности. У растущего в такой семье ребенка мужского пола могут возникнуть большие трудности со становлением его как мужчины. Однако пример с пациентом, отец которого погиб на войне, когда ребенку не было еще и года (т. е. мальчик вырос без отца), показывает, что ему вполне удалось компенсировать отсутствие конкретного опыта общения с отцом фантазиями об отце, основанными на рассказах других людей. Но это, похоже, исключение. Опыт показывает, что отсутствие отцовского примера обязательно приводит к дефициту в развитии, особенно для половой идентичности детей мужского пола. Неблагоприятно сказывается также слишком крепкая привязанность к матери, что наблюдается, прежде всего, при дефицитах и травмах (см. главу VI.3); привязанность ребенка к матери сохраняется чаще всего в тех случаях, когда мать по каким-либо причинам удерживает своего ребенка при себе или когда третий человек в этом союзе (как правило, отец) ничего не предпринимает против слишком тесной связи матери и ребенка.

Еще одна причина неустойчивой половой идентичности – это нарушенные отношения с родителями. Неприятно идентифицироваться с родительской фигурой, с которой нарушены отношения.

Последнее по счету, но не по значимости влияние на половую идентичность (т. е. на сознание, что у женщины есть женские гениталии, а у мужчины – мужские) оказывает отношение к мужскому и женскому полу у ближайшего окружения. Мать, у которой гениталии дочери вызывают неловкость, вряд ли сможет помочь ей чувствовать себя уверенной в роли женщины. Точно так же поведение матери, пугающейся первой эрекции у своего сына, неблагоприятно сказывается на его зарождающемся мужском самосознании. Правда, расстройства, вызванные поведением одного из родителей, во многом могут быть скомпенсированы хорошими отношениями с другим родителем. Дочь, испытывающая трудности идентификации с неуверенной в себе матерью, все-таки может сформировать здоровую женскую половую идентичность, если будет чувствовать, что отец ценит в ней женское начало. Аналогичным образом мальчик, из опыта общения с матерью сделавший вывод, что она его с его гениталиями совсем не любит, все-таки может развить более или менее стабильную мужскую идентичность благодаря отцу, который ценит его именно как мальчика и с которым есть смысл идентифицироваться. Вполне возможно, что фрустрирующий опыт в сексуальной сфере может представлять постоянную угрозу половой идентичности. Агрессивность, следующая за фрустрацией, нарушает представления, связанные с противоположным полом, и легко приводит к искажению восприятия. Приносящий разочарования опыт отношений с матерью вызывает реакцию ярости, но поскольку ребенок одновременно и любит мать, и боится ее, эта ярость не направляется на мать, а смещается на отца, а затем часто может переноситься вообще на всех мужчин. На этой основе формируется уже упоминавшийся мстительный тип (Abraham, 1924): например, женщины, мстящие мужчинам за пережитые разочарования, вначале дают им надежду на сближение, чтобы потом «пробросить». В женском движении этот образ «врага-мужчины» долгое время был определяющим, что вряд ли способствует созданию удовлетворительных отношений между женщиной и мужчиной. Если подавленная ярость обращается внутрь, на самого себя, это грозит не меньшими проблемами. Ненависть к матери трансформируется в ненависть к самой себе, презрение к себе в сочетании с пренебрежением и неуважением к своему (женскому) полу. А если к этому добавляется еще и вытеснение генитальных желаний, то становятся понятными крайние формы мазохизма с получением наслаждения, когда тебя мучают, – извращенного наслаждения, которое может дать и дополнительное удовольствие, во всяком случае, за счет того, что более слабая позиция позволяет хитростью добиться еще и скрытой власти.

 

5.2. Женская половая идентичность

Как правило, психические расстройства протекают у мужчины и женщины по-разному, у каждого пола со своими особенностями. Истерия обычно считается женской болезнью. Если рассматривать психосоматические заболевания, то большое количество случаев рака у женщин связано с особенностями женского организма (рак груди, рак шейки матки). По-видимому, и сегодня мужская роль по-прежнему оценивается обществом более высоко. Если более высокая ценность закрепляется еще и за мужскими гениталиями, то не стоит удивляться, что выросшая в такой среде девочка начинает испытывать зависть к мужскому полу. По сравнению с братом или отцом, которые гордятся своим мужским атрибутом и «могут мочиться высокой дугой», девочка кажется самой себе убогой и незначительной. По Фрейду, это широко распространенный источник женского чувства неполноценности.

Хотя девочка и обнаруживает, что у нее нет пениса, это «небольшое» отличие, по мнению Элис Шварцер (Schwarzer, 1975), не приобрело бы такого «большого» значения, если бы мать больше ценила свою женскую идентичность. Если, кроме того, и у отца сложилось такое же невысокое мнение о женском поле, то эта негативная оценка женщины, которую чувствуют и мать, и дочь, еще больше усиливается.

В этой связи, конечно, нельзя недооценивать тот факт, что женские гениталии не так видны, как мужские, особенно в эригированном состоянии. Анализ женщин и девочек единодушно показывает, что девочкам сложнее, так как они не могут наблюдать свои гениталии. Естественно, крайне затруднено восприятие скрытого внутри тела влагалища и примыкающих к нему маточных труб и яичников. Картина внутреннего богатства женских гениталий может быть получена только путем собственных исследований – пальцем или, как в женских группах, с помощью (медицинского) зеркала. Иногда, как это было в случае одной пациентки, выяснить это может помочь чуткая женщина-гинеколог. Она на фотографиях покажет удивленной женщине, какими волнующими могут быть картины, когда внутренние органы женщины во время оргазма сильно наполняются кровью, или когда происходит овуляция, или когда воронки маточных труб принимают в себя яйцо, или когда матка, достигнув наивысшей точки, начинает сокращаться. Тогда женщина уже не чувствует себя в генитальной области пустой и неструктурированной, а создает образ своего тела, в котором гениталиям отводится должное место и где они представлены дифференцированно. Этим создаются хорошие условия не только для переживания женской сексуальности, но также и для беременности, рождения доношенного ребенка и его воспитания.

Если женской сексуальности будет дана такая новая оценка, мы сможем забыть о прежней фаллической ориентации психоанализа. Фрейдовские тезисы о зависти к пенису и о женской неполноценности уже давно исправлены антитезисами множества авторов-феминисток.

Тем не менее в психоанализе женщин по-прежнему часто можно клинически обнаружить зависть к пенису, которая проявляется в форме разнообразных сознательных и бессознательных фантазий. Часто речь идет о сложном чувстве, состоящем из многочисленных сознательных и бессознательных стремлений, которые связаны с концентрированным симптоматическим выражением ряда специфических женских страхов телесных повреждений. Это страх, что внутренности могут вытечь, страх перед нанесением увечий женскому телу вторгающимися в него объектами, тревога за состояние внутренних органов женского тела, зависть к пенису как проективная проработка зависти к груди матери, зависть к отцу за его мужские отличия и к способностям родителей производить потомство.

Мы еще не упоминали об особом значении смены объекта в развитии здоровой женской сексуальности. По-прежнему сохраняет актуальность мысль Зигмунда Фрейда, сформулированная им в статьях о женской сексуальности: рано или поздно женщина должна сменить свой первый значимый объект (мать), переходя к взаимоотношениям с отцом как вторым объектом. В патологических случаях, после травм или в случае дефицитов, первичная привязанность к матери сохраняется в неизменном виде. Это можно назвать задержкой в развитии. Она усугубляется негативным опытом взаимоотношений с отцом. А смене объекта с матери на отца, наоборот, «способствует» опыт плохих отношений с матерью и хороших – с отцом.

Женская ядерная половая идентичность, наряду с влиянием соматических факторов, основана на первичной идентификации с объектом женского пола. Такие идентификации входят в возникающий образ тела и при благоприятных обстоятельствах приводят к стабильной женской половой идентичности. Намного раньше, чем считал Фрейд, маленькая девочка замечает свою генитальную область, переживая в своем развитии связанные с ней приятные тактильные (связанные с хватательными движениями) и кинестетические ощущения (Parens et al., 1976). Либидинозный заряд энергии женственности у матери поддерживает этот процесс. Затем на первый план постепенно выходят страхи телесных повреждений у девушки и женщины, что представляет угрозу для развития телесной самости. Конфликты, проявляющиеся в рамках процессов сепарации и индивидуации, у маленькой девочки приводят также к нарциссической неуверенности и тревоге, создавая у нее предрасположенность к множественным обидам. Именно на стадии повторного сближения интенсивно накапливаются конфликты между нежной привязанностью и нарастающей автономией в отношениях с матерью.

Открытие факта существования анатомических половых различий приходится примерно на вторую половину второго года жизни, а вывод о том, что первичный материнский объект того же пола, что и сама девочка, оказывает стабилизирующее влияние на развитие женской половой идентичности. Появляющиеся страхи перед кастрацией связаны со страхом телесных повреждений. В случае либидинозно нагруженных отношений с обоими родителями эти страхи могут быть преодолены и интегрированы. При расстройствах и неинтегрированных конфликтах, появившихся в период кризиса повторного сближения, могут уже довольно рано проявляться невротические расстройства депрессивного свойства. Чувство зависти, возникающее на этой стадии, зачастую отражает бессознательные конфликты с матерью, так как девочка с все большим разочарованием видит невозможность реализации своих инфантильных фантазий о всемогуществе. На этом этапе перед девочкой стоит также задача воспринять, ощутить и проработать свою разобщенность с матерью и свое психическое отличие от нее, которые она уже больше не может не признавать, а также заметить и проработать иные, имеющие сексуальный характер, отношения матери с отцом. Аналогично зависти к пенису, женские страхи кастрации часто оказываются концентрированным выражением целого ряда различных страхов, берущих свое начало в конфликтах амбивалентности, возникающих в отношениях с матерью на оральной и анальной стадии; источником этих страхов бывают фрустрации и нарциссические обиды в периоды отнятия от груди, приучения к чистоте, а также кризиса повторного сближения.

Исследования однозначно показывают, что маленькая девочка еще задолго до фаллической стадии интересуется своим клитором и своей вагиной и производит мастурбаторные действия. Было также доказано, что маленькие девочки формируют интенсивное гомосексуальное идеализирующее отношение к телу матери, одновременно вовлекаясь в интенсивные конфликты с идеализированным материнским объектом, связанные с чувствами неполноценности, стыда, зависти и вины. При этом в развитии мальчиков (см. главу V.3) важную роль играют предэдипальный отец и предэдипальная триангуляция. Очевидно, что отец имеет разное значение для девочки и для мальчика (Tyson & Tyson, 1990, S. 116 и далее). Хотя некоторые психоаналитические данные расходятся в оценке роли предэдипального отца, многие авторы едины во мнении, что отец в качестве третьего объекта с начала жизни, а особенно с ранней анальной стадии и периода повторного сближения, предлагает ребенку отношения, отличающиеся от первичных отношений с матерью; позднее ребенок замечает, что сексуальные отношения отца с женщиной (матерью ребенка) отличаются от его (ребенка) отношений с матерью. Множественные идентификации с этими различными формами отношений позволяют ребенку сформировать сначала предэдипальную, а затем и эдипальную триангуляцию как внутреннюю структуру.

Да и для маленькой девочки во время ее развития отец имеет решающее значение в качестве третьего объекта, позволяющего возникнуть триангуляции, особенно в период кризиса повторного сближения и эдипова комплекса. Форсированная идеализация отца, выраженная зависть к пенису и сильнейшие страхи кастрации указывают на невротическое развитие из-за нарушенных взаимоотношений матери и дочери. На фаллически-нарциссической стадии развития на первый план четко выступают эксгибиционистские манеры, удовольствие от моторики, а либидинозные отношения между родителями, а также между родителями и дочерью, облегчают маленькой девочке разрешение нарциссических конфликтов на этой стадии. Выраженные идентификационные процессы с идеализированным материнским образцом для подражания играют на этой стадии большую роль. Перед девочкой стоит задача интеграции чувства зависти, получающего подпитку из многих источников, и своего неустойчивого женского нарциссизма. При этом признаки женской полоролевой идентичности проявляются у нее уже довольно рано в форме желания иметь детей как у идеализируемой ею матери. Хотя в этом желании и отражаются защитно-оборонительные мотивы разрешения оральных и анальных фрустраций, а также конфликтов амбивалентности с матерью, в нем, тем не менее, часто обнаруживается один из аспектов удавшейся стабильной женской полоролевой идентичности, о чем единодушно свидетельствуют проведенные исследования (Tyson & Tyson, 1990).

В отличие от представлений Фрейда, современная психоаналитическая теория развития считает, что стабильность женской полоролевой идентичности – это не следствие, а условие для вступления в эдипальную фазу. На этой стадии девочка имеет дело с негативными и позитивными эдипальными конфликтами, которые, со своей стороны, могут вступать в конфликт друг с другом и по сути представляют собой глубокие конфликты амбивалентности. При этом предэдипальная сильная привязанность девочки к матери предрасполагает к конфликтам, связанным с виной и стыдом, отделением и соперничеством за отца. Одновременно для удачного эдипального сближения с отцом девочке нужно добиться позитивной либидинозной и нарциссической идентификации с матерью. К тому же девочке предстоит важный шаг в развитии – смена объекта на эдипальной стадии. Здесь напрашивается идентификация с триангулярным паттерном отношений для преодоления предэдипальных отношений с матерью и одновременного их сохранения, но уже на другом, психически более высоком уровне и в измененной форме, что представляет собой новый шаг в развитии. Процесс формирования женской половой идентичности, отличающийся от развития мужской половой идентичности, находит свое отражение и в разной структуре генеза Сверх-Я. Предположение Фрейда о незрелости Сверх-Я у женщин подвергалось резкой критике со стороны его учеников еще на раннем этапе развития психоанализа (Klein, 1967; Jacobson, 1964; Chasseguet-Smirgel, 1964).

Современные исследования в значительной степени сходятся в том, что у девочки развитие Сверх-Я начинается уже в раннем возрасте и представляет собой попытку проработать утрату и опыт разлук (с матерью), характерные прежде всего для анальной стадии. По современным психоаналитическим представлениям именно бессознательные страхи повреждения женского тела (в том числе возникшие проективно из-за агрессивных оральных и хищных анальных импульсов, направленных на первичный материнский объект, т. е. в результате конфликтов, типичных для определенной позиции или стадии, и из-за неинтегрируемых травматических переживаний), а также нарциссическая неустойчивость в женском развитии становятся мощными побуждающими силами для формирования структур Сверх-Я. М. Кляйн, Э. Якобсон, а позднее и французские женщины-психоаналитики, например Ж. Шассеге-Смиржель и Макдугалл, отстаивали тезис о том, что воспринимаемое маленькой девочкой отсутствие у нее пениса представляет собой тяжелую нарциссическую обиду и означает сгущение сложных конфликтных фантазий об отношениях с матерью (спроецированные орально-садистские импульсы против матери, страх потерять объект и потерять любовь, страхи, связанные с необходимостью смены объекта, а также страх перед кастрацией). При этом также выяснилось, что форсированные обесценивающие конфликты между матерью и дочерью часто служат для защиты от интенсивно переживаемых неудавшихся страстных гомосексуальных желаний, обращенных к матери, особенно на анальной стадии.

 

5.3. Мужская половая идентичность

Развитие мужской ядерной половой идентичности начинается в пренатальный период с фантазий родителей о будущем ребенке, с момента же начала родов об этом можно говорить уже с уверенностью. Существуют специфические различия в эмоциональном общении с мальчиками и девочками. Примерно со второй половины первого года жизни, когда еще отсутствует стабильный образ тела, младенец мужского пола начинает обнаруживать свой пенис, приобретает первый хватательный, визуальный и кинестетический опыт обращения со своими гениталиями. Этот опыт интегрируется в возникающие репрезентанты самости. Затем, особенно на уретральной стадии, мальчик начинает замечать половые различия с матерью. Именно здесь отмечаются первые манифестации страхов перед кастрацией, тем более что с кризисом повторного сближения агрессивные конфликты и конфликты амбивалентности по отношению к материнскому первичному объекту лишь усиливаются. Находящийся на этой анальной стадии маленький ребенок считает возможным потерю частей своего тела (при мочеиспускании, дефекации), а результат наблюдения лиц другого пола часто интерпретирует как потерю пениса («уже кастрированы в наказание»). На этой стадии эмоциональное присутствие отца, в том числе и для регуляции интенсивных конфликтов амбивалентности на стадии повторного сближения, играет решающую роль. Так как ядерная половая идентичность маленького ребенка мужского пола более лабильна из-за того, что первичный объект имеет другой пол, и в силу этого он больше предрасположен к обидам, неуверенности и страхам самого разного рода, ему приходится идентифицироваться со своим полом, с отцом.

На следующей, фаллически-нарциссической стадии происходит идеализация пениса и вообще мужественности, часто в виде агрессивного поведения, что позволяет мальчику защититься от глубоко спрятанных страхов перед кастрацией и нарциссических обид, например от бессознательной догадки, что ему не удастся стать равноценным партнером для матери (Chasseguet-Smirgel, 1964). К этому прибавляется интенсивная зависть к способности женщины и девочки к деторождению, а также нарастающая конфронтация с реальностью, в том числе и с родительскими запретами, что лишь усиливает страхи кастрации. Все это в значительной степени ставит под сомнение возникшие на анальной стадии магические фантазии о своем собственном всемогуществе. На этой стадии возможность эмоционального общения с отцом как примером для идентификации имеет огромное значение. Фаллически-нарциссические фантазии о превосходстве над матерью в связи с принадлежностью к другому полу могут частично компенсировать чувства беспомощности и бессилия по отношению к материнскому первичному объекту, зачатки которых можно проследить еще на оральной и анальной стадиях (там же).

Еще один важный этап в развитии – это необходимость разыдентификации с матерью, связанная с разрешением конфликта амбивалентности в отношениях с отцом (Greenson, 1968). Правда, на наш взгляд, из этой спорного представления никоим образом не следует, что маленький ребенок мужского пола обязательно должен занять обесценивающую мать и женственность подчеркнуто агрессивную, псевдофаллическую и псевдоавтономную аффективно-когнитивную позицию, чтобы осуществить ставшую теперь необходимой смену идентификации и таким образом разрешить эдипальные конфликты. Если это так, то речь чаще всего идет уже о невротическом отклоняющемся развитии. По нашему мнению, под понятием разыдентификации (вообще это неточный термин, ведь речь здесь идет скорее о разветвлениях идентификации и последующем переходе к другим идентификациям) подразумевается следующее: представление мальчика о себе из-за первичных идентификаций с объектом другого пола отличается повышенной лабильностью. Хотя эти идентификации и помогают маленькому ребенку мужского пола компенсировать страхи утраты объекта и разлуку, но при этом мальчик сталкивается с необходимостью эмоционального и когнитивного, порою бессознательного принятия отличий и особенностей своего пола и пола матери. Именно эта психическая и анатомическая реальность делает нарциссизм мальчика неустойчивым, тем более что в таких обстоятельствах решение «развернуться» в сторону отца готовит для мальчика новые драматические эдипальные конфликты амбивалентности.

Однако особая половая принадлежность предоставляет мальчику возможность отделения и собственного автономного развития. Чтобы успешно пройти его, мальчику обязательно нужны либидинозно нагруженные, стабильные идентификации с первичным материнским объектом. Поэтому, с нашей точки зрения, разыдентификация означает психическое признание различий своего пола и пола матери, а также признание различий между поколениями с сохранением позитивного, преисполненного любви отношения и идентификации с матерью. И в этот трудный для мальчика период ему может помочь отец как образец для идентификации, как человек того же пола, что и мальчик, человек, живущий в преисполненных любви отношениях с матерью мальчика, своей женой. В этом смысле качество отношений между родителями также становится решающим фактором для разрешения этих множественных конфликтов амбивалентности маленького ребенка мужского пола. Он достигает мужской половой и полоролевой идентичности путем идентификации с отцом. А в случае, если мальчик растет без отца, это может произойти также с помощью идентификации с сознательным и бессознательным образом мужчины, который носит в себе мать. Правда, в отличие от девочки, мальчику не нужно менять объект. Это делает его соперником отца в отношениях с матерью. Здесь мальчик сталкивается с интенсивными конфликтами амбивалентности эдипова комплекса. Интенсивные кастрационные страхи, а также нарциссические угрозы, могут приводить к частой смене положительного и отрицательного эдипова комплекса, и у мальчика может возникнуть также конфликт между этими двумя эмоциональными установками и паттернами отношений. Проявление во всей полноте обеих версий эдипова комплекса может сорваться не только из-за реальных обстоятельств, но и из-за невозможности их интрапсихического осуществления.

 

5.4. Гомосексуальность

В основе женской гомосексуальности во многом лежит латентная привязанность к матери. Либо более молодая женщина присоединяется к более старшей, которая тогда репрезентирует собой мать, либо, наоборот, более старшая женщина любит более молодую, воспроизводя этим отношения межу матерью и ребенком. Лесбийские отношения могут быть выражением невротического страха перед мужчиной. Но чаще всего они имеют нарциссическую структуру (как было впервые выявлено Фрейдом в работе о Леонардо), когда аспекты самости и внутренних объектов экстернализуются в партнершу-лесбиянку. Кроме того, представляется, что преимущества женской сексуальности состоят в особой форме нежности, которую редко встретишь во взаимоотношениях между женщиной и мужчиной.

О мужской гомосексуальности известно больше. Ее, как и женскую гомосексуальность, понимают как вариант сексуального поведения, который может быть таким же нормальным или патологическим, как и гетеросексуальные связи. Причем нормальными считаются те гомосексуальные отношения, которые возникли в результате свободно принятого решения и на которые мужчины, вступающие в них, идут осознанно. Тогда в рамках психоаналитической теории личности можно говорить об эффективном расширении личных переживаний, т. е. об однополых отношениях, которые не обязательно ограничиваются исключительно объятиями и поцелуями, как в случае дружбы между мужчинами, а подразумевают и сексуальные контакты. Однако отношения между мужчинами, похоже, характеризуются сниженной сексуальностью, которая может выражаться в жесткой борьбе, грубых или насильственных сексуальных актах и взаимных нападках, о чем ярко свидетельствует последний фильм Райнера Вернера Фасбиндера «Керель» (Querelle). Поэтому психоаналитики не так уж неправы, описывая патологические проявления мужской гомосексуальности, о которых часто сообщают клиенты во время психоаналитического лечения. Но наверняка неправильно было бы обобщать и переносить на всю мужскую гомосексуальность подобные данные, полученные от отдельных лиц. Соответственно, патологическими оказываются и психоаналитические толкования мужской гомосексуальности. Самое мягкое толкование – это интерпретация ее как невроза, в котором неразрешенные эдипальные конфликты приводят к непреодолимым страхам перед женским полом. Женский пол обходят как предмет, избегаемый при фобии. Таким образом, при указанной бессознательной динамике гомосексуальности присутствуют бессознательные страхи и неосознаваемые защитные процессы, сравнимые с теми, которые характерны для фобии (регрессии, смещения) (см. главу VII.2.3). Более весомой представляется интерпретация, согласно которой гомосексуальность у мужчины следует выводить из предэдипальных конфликтов, возникших очень рано. Тогда выясняется, что гомосексуалист невротически прорабатывает нарушенные отношения мать – дитя таким образом, что бессознательно идентифицируется с матерью. Такая интерпретация напрашивается, если мужчина-гомосексуалист действительно чувствует себя как женщина. При этом ему не нужно выглядеть как женщина – «неженка», как говорят в кругах гомосексуалистов. Таким образом, женоподобная форма мужской гомосексуальности сродни трансвестизму (когда мужчина одевается как женщина) или транссексуализму (когда мужчина хочет быть женщиной).

Если в чувствах и поведении гомосексуальных мужчин обнаруживаются материнские элементы, то подобное психоаналитическое толкование, видимо, имеет право на существование. И напротив, сексуальные отношения между мужчинами, лишенные какого бы то ни было женского или даже материнского компонента, говорят скорее в пользу первой из вышеприведенных интерпретаций, а именно что мужчина ищет сексуального контакта с мужчинами, потому что контакта с женщинами он избегает из-за бессознательных страхов перед ними.

Иногда определенную роль играет также вызванная условиями развития или соображениями защиты идентификация с отцовской фигурой, при которой младшего по возрасту мужчину любят так, как он хотел бы, чтобы его любил отец. Еще Зигмунд Фрейд в одной из своих работ (1911b) на примере случая председателя судебной коллегии Шребера наглядно показал существование скрытого нарциссического желания по отношению к другу-гомосексуалисту.

Часто гомосексуальное поведение можно понять как следствие недостаточных отношений с отцом или их отсутствие. Гомосексуальный партнер (чаще всего более старший по возрасту мужчина) призван удовлетворить существовавшее еще с детства, но так и не реализованное желание в благожелательном внимании старшего мужчины. Такую точку зрения отстаивает Элизабет Р. Моберли (Moberly, 1983). В этом смысле гомосексуальные отношения представляют собой попытку наверстать упущенное в отношениях с отцом или исцелить пережитые в отношениях с ним трудно заживающие раны в бессознательной попытке самовосстановления. Именно так Фриц Моргенталер (Morgenthaler, 1984) понимает определенный вид гомосексуальности, при котором в психической структуре существуют такие дефициты, что они, словно дырка в зубе, требуют поставить пломбу, которую репрезентирует гомосексуальный партнер. С этой точки зрения, некоторые гомосексуалисты кажутся людьми, которым в детстве не уделялось элементарного доброжелательного внимания и которые теперь в гомосексуальных отношениях пытаются компенсировать накопившийся дефицит.

Тем не менее целый ряд динамических, структурных и этиологических вопросов относительно женской и мужской гомосексуальности ждут еще своего объяснения. Это связано, в частности, с тем, что в психоанализе вряд ли найдется еще хотя бы одна такая область исследований, как сексуальность, на которую представления о социальных ценностях оказывали бы столь же сильное влияние. К тому же в связи с ростом познаний в биологических науках соматические факторы приобретают все большее значение, например при учете генетических влияний на формирование ядерной половой идентичности. Отдельные психоаналитические школы значительно отличаются друг от друга в оценке этих влияний, хотя и существует консенсунс относительно того, что интрапсихические и интерперсональные процессы оказывают значительное влияние на формирование половой идентичности. По Фрейду (1905d), существует психическая бисексуальность, восходящая к множественным идентификациям во время отрицательной и положительной эдипальных стадий. Опираясь на эту концепцию, Тайсоны (Tyson & Tyson, 1990) постулируют, что на фоне генетической предрасположенности женская и мужская половая идентичность возникает за счет бессознательных идентификаций с первичной (женской или, соответственно, мужской) принадлежностью к своему полу. Лапланш (Laplanche, 1987) также развивает взгляды Фрейда и видит корни ядерной половой идентичности по большей части в бессознательной эротизации, характерной для пола младенца, в рамках отношений матери и маленького ребенка. Он, как и ряд других французских психоаналитиков, критикует явное пренебрежение к предэдипальным и эдипальным конфликтам, да и вообще к сексуальности в современных моделях, опирающихся на теорию объектных отношений. Подвергая критике современные подходы, Лапланш (Laplanche, 1988) разработал «универсальную теорию совращения» – намек на фрейдовскую этиологическую концепцию истерии. Согласно этой теории, мать своим собственным бессознательным сексуальным желанием ускоряет развитие влечений у младенца мужского или женского пола, исходящих от эрогенных зон, что воспринимается младенцем как «загадочное послание». Оно оказывает структурирующее воздействие на развитие сексуальности и половой идентичности младенцев мужского и женского пола, поскольку у младенца таким образом «вдобавок» вызываются и приводятся в движение бессознательные сексуальные фантазии. По Лапланшу, младенец формирует двойную идентификацию: младенцы (или маленькие дети) женского и мужского пола идентифицируются как с бессознательными первичными эротизациями, вызываемыми матерью, так и с тем фактом, что мать снова уходит от младенца и маленького ребенка и общается с мужем, что является основой архаической эдипальной структуры.

Если предположить, что еще во время предэдипального развития происходят идентификации с представителями своего и противоположного пола, фрейдовскую концепцию психической бисексуальности в свете современных подходов можно понять так: бисексуальность составляет основу последующего формирования ядерной половой идентичности. Многие авторы предполагают, что ядерная половая идентичность маленького ребенка мужского пола из-за первичной идентификации с матерью (как представительницей противоположного пола) подвержена нарушениям больше, чем ядерная половая идентичность маленькой девочки (Stoller, 1975; Kernberg, 1992; De Masi, 2003). Правда, реконструкции, созданные в ходе психоанализа пациентов, позволяют высказать предположение, что часто матери по-разному обращаются с детьми мужского и женского пола, по-разному эмпатически сопереживают потребности, страхи и конфликты своих дочерей и сыновей, по-разному поддерживают их при проработке проблем. В этом отношении матери с самого начала могут помочь маленькому ребенку мужского пола в развитии стабильной мужской ядерной половой идентичности. Некоторые современные авторы (Morgenthaler, 1984; Isay, 1989) рассматривают биологически детерминированную гомосексуальность как возможность «нормального», здорового развития маленького мальчика. Но большинство авторов-психоаналитиков, напротив, придерживается мнения (на основании данных нейробиологии и психологии развития), что интеграция нарциссически структурированных (отрицающих отделенность и инакость объекта) отношений и разрешение эдипова комплекса может удаться только с помощью бессознательной идентификации с родителем одного с ребенком пола. Они отрицают «нормальность» гомосексуального развития мужчины, т. е. не считают его психически здоровым, рассматривая гомосексуальность как защитную организацию не только от эдипальных, но и, прежде всего, от анально-нарциссических конфликтов (Chasseguet-Smirgel, 1984). С другой стороны, в психоанализе существует консенсус относительно того, что для нарушенной половой идентичности в большинстве случаев можно установить причинно-следственные связи с травматическим опытом, пережитым в раннем детстве. В то же время очень большой процент мальчиков с нарушением половой идентичности в ходе дальнейшей жизни формирует гомосексуальную идентичность; правда, у большинства мужчин-гомосексуалистов, обращающихся за психотерапевтической помощью, не обнаруживается нарушенной половой идентичности (Coates, 1992; Friedmann, 1994).

Ввиду таких противоречивых данных и теоретических разногласий Кернберг предложил сохранить гипотезу о существовании нормального гомосексуального развития и проверить ее достоверность в ходе дальнейших исследований. Гомосексуальность в смысле психического заболевания Кернберг дифференцирует в зависимости от уровня организации психических функций на:

• невротический вариант (здесь преобладает защита от эдипальных конфликтов на основе защитной идентификации с матерью);

• версию пограничных состояний (для нее характерны признаки низкого структурного уровня);

• нарциссическую версию (здесь речь идет о защите от признания инакости объекта и разобщенности с ним);

• гомосексуальность в рамках структурной перверсии, сопровождаемую синдромом злокачественного нарциссизма (для которой характерны признаки структурной перверсии, см. главу VII.9).

В дискуссиях высказываются также противоположные точки зрения на этиологию и динамику женской гомосексуальности. Французские психоаналитики обнаруживают у женщин-гомосексуалисток нарциссическое расстройство, берущее свое начало в травматическом опыте в период самых ранних отношений с матерью. Так, например, мать может блокировать нарциссическое и сексуальное развитие маленькой девочки, не давая нарциссического, а также эротизирующего (в смысле Лапланша) заряда энергии младенцу женского пола, спроецировав в дочь обесцененный образ свой самости. Дочь идентифицируется с ним и позже, уже будучи взрослой, остается бессознательно фиксированной на идеализированной материнской фигуре. Эти авторы видят этиологические факторы развития женской гомосексуальности прежде всего в отвержении и обесценивании матерью первичной вагинальной генитальности маленькой девочки (McDougall, 1982). А другие авторы, напротив, предполагают наличие первичных гомосексуальных отношений с матерью, от которых маленькой девочке приходится защищаться множественными страхами, а обращение к эдипальному отцу является выражением ее потребности в защите.

 

5.5. Роль и функция отца

 

Проблема отца

Тема отца часто появляется в психоаналитической литературе, причем главным образом подразумевается эдипальный отец (совершенно в духе классического психоанализа), стремящийся устранить подрастающего сына с его желанием обладать матерью, а для девочки отец оказывается вторым любимым объектом, помогающим лучше отделиться от власти первого объекта – матери.

Однако некоторые авторы считают потерю отца травмой, как, например, Лапланш в работе «Гёльдерлин и поиск отца» (Laplanche, 1975), и утверждают решающую функцию отца – объекта идентификации для развития здоровой половой идентичности, причем не только у сына, но и у дочери. Важное условие для этого – «преимущественно либидинозно, а не агрессивно нагруженные отношения» (Kutter, 1986, S. 37). Нарушения в отношениях с отцом могут стать причиной для развития гомосексуальной ориентации. Отсутствие отца неизбежно приводит к дефицитарным личностным структурам. Отцы, которые жестоко обращаются с сыновьями, подавляют их или насилуют дочерей, уже упоминались в рамках проблемы травматизации и ее разрушительных последствий для развития.

Йохен Шторк (Stork, 1986) изучал «непрерывный, трансформирующийся образ отца». Имеется в виду тоска по образу отца; речь идет об отцах, которые эмпатийно понимают потребности сына в нежности и уважают его растущую половую идентичность. П. Куттер (Kutter, 1986) в своей статье, вошедшей в книгу Шторка, затронул тему «конфликтных отношений между отцом и сыном», причем осветил ее с точки зрения отца: отец всегда хочет, чтобы у него был сын, но в то же время амбивалентно не хочет этого, потому что бессознательно боится его как будущего соперника. Одновременно отец находится в конкуренции со своей женой, матерью сына, которая, как представляется отцу, больше любит сына, а не его, и пробуждает его ревность. Для любого отца важным условием здорового отцовства является не только здоровая основа в отношениях с матерью, но и преимущественно хорошие отношения с собственным отцом, что, в свою очередь, предполагает освобождение от базальной привязанности к матери.

Германские отцы, вернувшиеся с войны побежденными, личностно надломленными, не могли предложить своим подрастающим сыновьям достойного образца для идентификации. Неизбежным следствием этого стали сильнейшие структурные дефициты в мужской идентичности. Во многих случаях психоаналитического лечения описываются истории рассеянных, отсутствующих, в лучшем случае слабых отцов, с которыми у сыновей возникают не меньшие проблемы. В их анализе выяснилось, что разрешения классических эдипальных конфликтов оказалось недостаточно для хотя бы ограниченной компенсации (не говоря уже о преодолении) структурных дефицитов при тяжелых личностных расстройствах, психосоматических болезнях и в случаях пограничных расстройств личности.

 

Мужчины как отцы

В своей книге «Мужчины как отцы» Хайнц Вальтер (Walter, 2002) проработал в историческом и критическом плане важную для этой темы литературу. Он учел в ней как данные, приводимые Фтенакисом (Fhtenakis, 1985), так и результаты исследований привязанности и эмпирического изучения младенцев, вплоть до «Лозаннской триалогической игры» (Fivaz-Depeursinge, 1999), в которой отец изначально включен в отношения отец – мать – ребенок. В книге исследуется исчезновение и повторное появление отцов, учтены и «новые» отцы, и матери с их новыми правилами и образом жизни, а также проблемы отцов-одиночек и неженатых отцов. В результате получаются гораздо более положительные образы мужчин как отцов, чем можно было бы ожидать на основании данных психоанализа. Их «отцовская компетентность» значительно стабильнее, если мужчины сами видят себя в качестве отцов, если их ценят женщины и дети, но также и когда они сами высоко ценят мужчину и отца. Однако подтверждаются другие психоаналитические представления. Так, в отношениях отца с сыновьями и дочерьми отражаются те отношения, которые в детстве были с его отцом. Кроме того, обнаруживается явная «неутолимая тоска» сыновей по отцу. Такую тоску по отцу разделяют и дочери. Прекрасный литературный пример тому – роман «Пловец», написанный Жужей Банк (Bánk, 2002). В нем показан отец, которого, несмотря на все его человеческие слабости, не только не ненавидят и не обесценивают, но даже любят.

А недавно появились новые публикации на тему «Значение отца», например книга, написанная Даммашем и Мецгером (Dammasch & Metzger, 2006), которые бросают вызов психоанализу и призывают его привести свои данные в соответствие с результатами современных исследований. Здесь яснее, чем раньше, проводится различие между фактически наблюдаемым поведением реального отца и образом отца, сложившимся у сына или дочери в ходе их развития. Бритта Хеберле (Heberle, 2006) различает 4 образа отца:

1) отец как освободитель от привязанности к матери, причем не только на эдипальной стадии, но и еще на предэдипальной. В ранней предэдипальной триангуляции (Abelin, 1986) подрастающий сын идентифицируется с отцом, чтобы выработать стабильную мужскую идентичность – аспект, которому в немецкоязычном пространстве посвящены прекрасные работы Ротманн (Rotmann, 1978), Бюргин (Bürgin, 1978), а также Даммаш и Метцгер (Dammasch & Metzger, 2006);

2) отец в представлении матери и/или символически репрезентированный в матери отец. Под этим понятием имеется в виду преобладающий в обществе образ отца, его имя, устанавливаемые им правила, его запрет на инцест ребенка с матерью (Lacan, 1953), которые действуют в воображении даже тогда, когда отец фактически отсутствует;

3) диадный отец наряду с отношениями с матерью формирует собственные, особые отношения с сыном или дочерью. Они характеризуются разным стилем общения в зависимости от пола ребенка, который больше возбуждает, чем успокаивает, и может быть удачным, а может и потерпеть неудачу в зависимости от того, как отец фактически относится к сыну или дочери;

4) триадный отец. Это отец, который с самого начала вместе с матерью играет крайне важную роль и является авторитетом. Тем самым Хеберле (Heberle, 2006), как до нее еще Бюргин (Bürgin, 1998) и Метцгер (см.: Dammasch & Metzger, 2006), разделяет позицию, описанную в книге «Первичный треугольник» (Fivas-Depeursinge, 1999), – точку зрения, эффективность которой смог эмпирически доказать Кай фон Клитцинг (Klitzing, 2002). При этом образ, который складывается у отца о сыне или о дочери, то, на что он считает их способными, а на что нет, оказывает большее влияние, чем фактическое поведение. Эти представления отца о том, что сын или дочь чувствует, чего хочет или боится, позволяют в живом изменчивом взаимодействии участвующих в нем людей сформироваться растущей структуре самости. Еще дальше заходит Герберт Блас (Blaß, 2002), он развивает этот подход, приписывая отцу особую «ментализирующую» функцию. Условием для этого является «достаточно хороший отец», с которым устанавливаются «преимущественно либидинозные, а не агрессивно нагруженные отношения» (Kutter, 1986, S. 73). Благодаря этому мужчина не только получает «способность уважать женщину» (Blaß, 2002, S. 62 и далее), но и может в роли отца вчувствоваться в ребенка, составить представление о его желаниях и страхах, стать товарищем по детским играм (общаясь с ребенком на его уровне), что предполагает одновременное дистанцирование от собственных аффектов.

Если у читателя сложилось впечатление, что мы обсуждали значение отца только для сына, а не для молодой женщины, то мы постараемся исправить это, отдельно рассмотрев отношения отца с дочерью. Так, Бенджамин (Benjamin, 1990) считает, что молодая женщина освобождается от слишком властной матери, рано идентифицируясь с отцом (там же, S. 95). Его она воспринимает как «возбуждающего и стимулирующего» (там же, S. 103). Причем дочерям труднее отделиться от матери, чем сыновьям; отчасти это обусловлено тем, что матери меньше поощряют независимость дочери, чем самостоятельность сына. Однако важно то, что маленький ребенок женского пола воспринимает желание отца и идентифицируется с ним – в своего рода «идентификационной любви» к отцу (там же, S. 104), причем происходит это до эдипальной констелляции. Если такая идентификация с отцом удается, это способствует развитию самостоятельности и соответствует собственному желанию. А если она не допускается, результатом будет несбыточное страстное желание в сочетании с готовностью к самоуничижению (там же, S. 120).

 

Судьбы отцов

Эдипальная судьба сына может сложиться по-разному, в зависимости от фактического отношения к нему отца. Если он подавляет развитие сына, завидует его интеллекту, если он хотел бы уничтожить его, пусть не физически, но психически (убийством души), то разрешение «нормального» эдипова конфликта значительно затрудняется. Если бы аналитик не видел деформацию эдипальных процессов со стороны отца, а смотрел бы лишь на инцестуозные желания сына и его пожелания смерти матери и отцу, мы не признали бы того бедственного положения, в котором сын оказался из-за фактического поведения отца, что было бы несправедливо по отношению к сыну. В одном из случаев анализ долгое время проходил по классической схеме, и только когда пациенту ничего не дали классические толкования, когда психоаналитик усомнился в их правильности и вспомнил фактическое поведение отца, пациент почувствовал, что его понимают, так как он (пациент) действительно был не только «преступником», но и жертвой.

Слабый отец изменяет эдипов комплекс в том смысле, что сыну трудно проявлять агрессию к такому отцу; тогда ему просто жаль отца; сын легче испытывает чувство вины, потому что отец не защищается.

Но еще труднее проявлять агрессию против отсутствующего отца. Так, одному пациенту, отец которого погиб под Сталинградом, было трудно занять освободившееся место рядом с матерью; следствием этого было сильное чувство вины.

В свою очередь, отец, ведущий себя как тиран, может дополнительно усилить первичную агрессивность сына, что, однако, может быстро привести к подчинению сына в смысле: «Я же все равно не смогу с ним справиться». Постоянный протест против деспотичного отца отнимает силы, однако в то же время усиливает агрессивный потенциал. Если отец идет на уступки, это укрепляет подрастающего сына в его агрессивности; а если отец, напротив, не сдается и хочет, чтобы последнее слово всегда оставалось за ним, отношения отца с сыном надолго останутся нарушенными.

Психическая структура может сформироваться только тогда, когда постоянно идет живое взаимодействие между подрастающим ребенком и значимыми лицами; любовь и ненависть сменяют друг друга, ребенок постоянно испытывает то восторг, то страдание. Это начинается, как показывают исследования младенцев, с первого дня жизни, преимущественно в отношениях матери и ребенка, но вскоре и с участием отца. Доброжелательное внимание отца к сыну придает их отношениям совершенно особый, личный оттенок. После интериоризации этих первоначально внешних отношений их особенности отражаются в виде интрапсихической структуры. Как показали недавно проведенные нейробиологические исследования (см. главу IV. 8), этот психический опыт воздействует также физически на формирование структур мозга. Причем первый опыт вплоть до 15-го месяца жизни носит невербальный, чисто телесный характер, он вполне чувственный, приятный или неприятный и связан с соответствующими аффектами (может быть радостным, печальным, вызывающим досаду), это так называемый «прожитый опыт» (Lichtenberg, 1989). Это то сообщение, которое отец посылает сыну своими действиями и движениями, особая атмосфера, его особый запах и то, как он прикасается к сыну, берет его на руки, с удовольствием борется, играет с ним.

Если подобного опыта нет, то у мальчика с большой долей вероятности можно ожидать появление соответствующих структурных дефицитов. Это означает отсутствие психических структур, которые есть у других. Но когда нет психических структур, нет и тех функций и способностей, которые на них основаны. То, что могут другие люди, человек без таких структур сделать не может. У него нет целого ряда способностей. Там, где другие люди могут воспользоваться имеющимися структурами, у такого человека зияет пустота, и он предпринимает отчаянные попытки сделать то же, что могут другие, совершает все новые напрасные попытки и терпит неудачи. Затем к этой неспособности прибавляется еще и депрессия.

В этом отношении логичным следствием отсутствия отцов является отсутствие очень многих структур, а наличие слабых отцов ведет к появлению слабых структур с недостаточно сформированными навыками и умениями действовать соответствующим образом.

Если этому предшествовало жестокое обращение, например, если отец все еще бьет сына (такое встречается), такие истязания наносят психические раны, травмы, которые болят точно так же, как и физические раны, и требуются постоянные психические усилия, чтобы хоть как-то справиться с ситуацией. А если эти психические травмы затрагивают систему собственной значимости, то из-за предшествующих нарциссических обид неизбежно формируется «нарциссическая личность» (см. главу VII.4). Если подрастающего сына целенаправленно ограничивают в его сексуальном любопытстве, например, если его наказывают или стыдят за мастурбацию, логичным следствием будут нарушения потенции, нестабильная мужская идентичность, неспособность завоевать и удержать женщину.

В таких случаях сначала нужно снова отыскать душевные раны, дать возможность пациенту прочувствовать связанную с ними боль, довести ее до сознания и с помощью психоаналитика, как бы тяжело это ни было, признать их как реальность. Лишь тогда может появиться новый опыт, может быть наверстано что-то из упущенного.

Если в детстве ребенка преследовали постоянно повторяющиеся психические травмы («кумулятивные [хронические] травмы» – Khan, 1979, S. 50 и далее), то тогда вообще формируется ранимая, неуверенная в себе личность с характерной уязвимостью в сочетании с базальной предрасположенностью к любым видам психических расстройств.

 

Тоска по отцу

Этим красивым заголовком мы хотели бы обратить внимание на один широко распространенный феномен. Ему один из авторов данной книги (Kutter, 1993a) посвятил исследование, в котором эта проблематика представлена на примере одного типичного случая: неутоленная и неутолимая тоска по отцовству, так сильно идеализированная, что это желание никогда не сможет быть реализовано; это приводит к поискам идеальной отцовской фигуры, похожим на болезненное пристрастие. «Только тот, кто испытал тоску, знает, как я страдаю» (Гёте). Тоска по всепонимающему отцу, всегда связанная с болью и мучительными чувствами, – особая тема в литературе: «Письмо отцу» Франца Кафки, «У горы Ортлер» Томаса Бернхарда, «Заурядная смерть моего отца» Пауля Керстена, «Загадочная картинка» Кристофа Меккеля, «Следы отца» Зигфрида Гауха и «Любовь и обида» Петера Хертлинга. Тоску по отцу мы находим и у мужчин, привязанных к матери. Им недоставало отца, который вызволил бы их из дуальных отношений мать – дитя, как посторонний, не вовлеченный в них персонаж. Поэтому такие мужчины ищут его во все новых заместителях фигуры отца. Приведу для примера такой случай.

Один предприниматель еще в раннем детстве, когда ему был всего лишь год, остался без отца. Мать вышла замуж второй раз. Но мальчик никогда не чувствовал поддержки со стороны отчима. К тому же развитие мальчика затруднялось негативными пророчествами типа «Из тебя никогда ничего путного не выйдет». Отчаявшемуся мальчику ничего другого не оставалось, как попытаться бороться с отчимом. Но из-за слабой базовой идентичности, из-за ранней потери отца последовало сокрушительное поражение. Напрягая все свои силы, подросток развил способность помогать другим людям, как близким, включая отчима, так и посторонним. Такое поведение в психоанализе понимается как призыв: «Помогите же мне так же, как я помогаю вам». Преувеличенной автономией пациент хотел уклониться от зависимости, так как зависимость для него означала раннюю потерю, непорядок, ранние страдания и покинутость. Даже если посредством этого ценой огромных усилий ему и удалось одержать победу, то это была пиррова победа; а под конец он, как герой рассказа Хемингуэя «Старик и море», остался ни с чем. Симптомы, которые стал проявлять пациент (депрессия, состояние страха, панические атаки) означали бессознательные упреки в смысле: «Вот вам за то, что не заботитесь обо мне, не признаете меня, бросаете на произвол судьбы». Этот характерный паттерн отношений, естественно, повторился в аналитическом процессе в переносе и контрпереносе, но был распознан. Пациент не хотел эдипально соперничать с психоаналитиком, он скорее хотел признания его обоснованных потребностей в понимании другими людьми, в уважении и высокой оценке. Важным поворотным пунктом в этом анализе стало то, что психоаналитик смог согласиться, что он действительно бросал пациента на произвол судьбы, например, при отмене сеансов или перерывах в лечении из-за отпуска, причем в то время, когда пациент особенно нуждался в помощи. Тоска пациента по отцу в неприкрытом виде проявилась в одном сновидении: «Какой-то пожилой человек нежно гладит меня по щеке. Растроганный, я плачу».

Решающая психодинамика состояла в том, что постоянно повторялось желание наконец-то быть замеченным, принятым, а когда нужно – поддержанным отцом. Пациент желал, чтобы его достижения замечали, отражали, ценили, признавали и хвалили. Как Кохут (Kohut, 1971) говорил о «блеске в глазах матери», так и мы можем говорить о «блеске в глазах отца»; прочувствованная реакция, настройка на чувства сына, не без умиления. Если деятельность сына отражается именно таким образом, то ответное действие в духе высказывания Гёте: «Возьми то, что ты унаследовал от отцов, и работай, чтобы сделать это своим собственным», – может интериоризоваться и трансформироваться в психическую структуру.

 

6.1. Человеческие страсти

В 1978 г. П. Куттер опубликовал книгу «Человеческие страсти», в которой центральными темами были любовь и ненависть, ревность и зависть, а также жадность и месть, любопытство и воодушевление. Наша социализация направлена на то, чтобы сделать из нас приспособленцев. Такой человек, по мнению Винникотта (Winnicott, 1953, 1967), проживает жизнь не со своей «истинной», а с «ложной» самостью. Это всегда подавленная самость, которая не может развиваться, которая не имеет доступа к своим чувствам, эмоциям и аффектам (причем в рамках этой вводной главы во избежание ненужных усложнений мы используем названные понятия как синонимы). В психоаналитической теории объектных отношений это всегда означает отсутствие доступа к своим чувствам, к другим людям, к самому себе. При этой перспективе у человека есть выбор, как наглядно показывает Макс Фриш, стать «homo faber» (человеком-строителем, человеком-созидателем) или также «homo sentiens» (человеком чувствующим). Декартовское «cogito, ergo sum» («Я мыслю, значит, существую») следовало бы дополнить выражением «sentio, ergo sum» («Я чувствую, следовательно, существую»).

Психоанализ долгое время пренебрегал миром эмоций, прежде всего во время расцвета психологии Я. И только в 1970-е годы психоанализ снова открыл для себя аффекты. Аффекты служат не только для разрядки влечений, они обогащают межличностные отношения, только они превращают эти отношения в подлинно человеческие. Они также оживляют психоаналитическую практику. Поэтому психоаналитики не должны чураться страстей. Они делают доброе дело, когда живут полной жизнью, такой жизнью, которой ничто человеческое не чуждо.

Современная теория аффектов учитывает первичные аффекты радости, печали, ярости, страха, отвращения, удивления, интереса и стыда. В каждом из этих аффектов объединены физические компоненты (физиологически гормональные и двигательные, т. е. служащие для иннервации мускулатуры), экспрессивные, выражающие аффект в мимике и жестах, а также когнитивные (Krause, 1988). Они могут доходить до нашего сознания в виде чувств. Они охватывают нас (пассивно), и мы выражаем их (активно). Что касается их социального измерения, то они управляют близостью и дистанцией между людьми: в радости мы хотим обнять другого человека, а когда что-то в нем вызывает у нас отвращение, мы держимся от него подальше.

Аффекты мы переживаем также и в отношении самих себя. Мы стыдимся себя, когда не соответствуем своим идеалам. Тогда сигнал, посылаемый стыдом, может иметь смысл. Но стыд может также и разрушить наши отношения с самим собой и с другими людьми. Это бывает, например, когда ребенок гордится каким-либо своим достижением, а мать фрустрирует его именно в этот момент, говоря: «Как тебе не стыдно!» Ребенок свяжет испытываемую им радость по поводу достижения с мучительным опытом, и потом это легко может повториться в аналогичных ситуациях.

 

6.2. Современная теория аффектов

По мнению Краузе и Мертена (Krause & Merten, 1996), а также Мозера (Moser, 2005), в объектных отношениях аффекты выполняют прежде всего коммуникативные функции и поэтому представляют собой нечто большее, чем просто психофизиологический коррелят. Аффекты не являются некими неделимыми сущностями, а состоят из различных отдельных элементов, поэтому у них разные источники и история происхождения. Итак, у аффектов есть различные грани, они содержат выразительный компонент, включают (на соматическом уровне) гормонально-физиологические факторы, у них есть мотивационные аспекты, сигнальная функция (они служат для обращения внимания) и они тесно связны с познавательными процессами. Психоаналитическая теория аффектов предполагает существование врожденных первичных аффектов (см. главу IV.7), и показывает, что младенцы практически уже с самого рождения в состоянии распознать эмоциональное состояние первичных объектов, как оно отражается, например, в мимике и жестах. Солмс (Solms, 1996) обнаружил, что различные аффекты имеют сигнальный характер и, кроме того, обладают свойством воспринимать и соединять телесные и интрапсихические процессы, переводить их в эмоциональность, связывать с чувствами, выражать в виде эмоций. Как органы чувств пытаются отразить внешнюю реальность, так аффекты представляют собой врожденные модальности, позволяющие понимать соматические процессы и психические состояния первичных объектов, а затем и самости. Так, врожденные аффекты с самого начала жизни по-разному влияют на отношение к первичным объектам (Dornes, 1993, 1997). С другой стороны, и ранние объектные отношения, в свою очередь, влияют на дальнейшее развитие аффектов как психофизиологических коррелятов и коммуникативных модусов. В этих моделях, построенных на теории объектных отношений, аффекты наделяются сигнальным характером, им отводится коммуникативная функция, функция регуляции отношений, а также и генерирования значений.

Опираясь на вторую фрейдовскую теорию тревоги, в которой Фрейд (1926d) различал автоматическую тревогу и тревогу как сигнальный аффект, эти модели объектных отношений расширяют интенциональное и мотивационное качество аффектов. Так, клиническая практика показывает, что нарциссически ранимая, некогерентная в своей структуре самость быстро приходит в такое состояние, когда не может справиться с дифференциацией, толерантностью и контролем над аффектами, а также с коммуникативными способностями, используемыми объектом для понимания и общения, особенно в конфликтных ситуациях, и часто прибегает к соматическим заболеваниям как регрессивному способу разрешения конфликта. Нарушение самых ранних отношений с первичными объектами приводит к неконтролируемым экзистенциальным страхам разлуки и утрат, а также к деструктивно-разрушительному поведению, которые потом вторично «прорабатываются» в теле и при помощи тела (см. главу VII.6). Тем не менее, психосоматические исследования (Ermann, 2004; Uexküll et al., 2005; Zepf, 2006b) показывают, что и первая фрейдовская теория аффектов (аффекты как производные влечений с экономической, т. е. количественной, точки зрения) нисколько не потеряла своего значения. В этой модели кванты аффектов могут переводиться в телесные симптомы или блокироваться.

Новейшие исследования показывают, что младенцы способны переживать различные по качеству и интенсивности аффекты, сообщать о них, а также и передавать их «значения» (имеется в виду, что различные аффекты, такие как радость, ярость, печаль, удовольствие, ненависть, по-разному выражаются и имеют различные значения – удовольствие от разрушения, радость от действия, сексуальное удовольствие; то же самое относится и к ненависти, – и проявляются с различной интенсивностью). Кроме того, у младенца в распоряжении есть врожденный репертуар основных аффектов: категориальных (Stern, 1986), таких как радость, печаль, ярость, тревога, любопытство, интерес, отвращение, а также витальных, которыми он с большей или меньшей успешностью обменивается с матерью (Dornes, 1993). При аффективной коммуникации речь идет о динамических процессах со специфическими признаками количества, интенсивности, формы, а также оттенков, ритма и тембра. Эти врожденные предрасположенности к аффектам влияют на опыт взаимодействия матери и ребенка и сопровождают интернализацию представлений самости и объектных представлений (Moser & Zeppelin, 1996). Одна из важнейших функций аффектов – их сигнальная функция, и это касается не только тревоги. Дифференциация аффектов, аффективная толерантность, сигнальная функция аффектов, их десоматизация и все большая вербализация, способность к синтезу различного эмоционального опыта должны сформироваться в рамках аффективного взаимодействия пары мать – ребенок, хотя предрасположенности к аффектам существуют с самого рождения. К тому же в ходе развития аффект должен ассоциироваться с объектом и интеракцией, а также со значениями. Эта ассоциация происходит через идентификацию с материнскими функциями проработки аффектов.

При этом либидинозные и агрессивные влечения представляют собой вышестоящие мотивационные системы, своим происхождением обязанные организации аффективных состояний. Врожденные предрасположенности к аффектам в ходе развития интегрируются в объектные отношения и представления о самости как «только добрые» и «только злые» аффективные состояния. Таким образом, влечения происходят от врожденных предрасположенностей к аффектам (Krause, 1983, 1988). На дифференциацию влечений влияют, прежде всего, именно аффективные отношения внутри пары мать – ребенок. Причем либидо возникает из интеграции «только добрых», а агрессия – из интеграции «только злых» аффективных состояний. С точки зрения теории объектных отношений, аффекты всегда содержат объектные отношения и представление о самости, а также их взаимодействие (Kernberg, 1984). Опыт, пережитый ребенком в состояниях «только добрых» аффектов, подталкивает интернализацию и формирование «только добрых» объектных представлений; то же самое относится к противоположному случаю – к интернализации «только злых» объектных отношений и формированию различных представлений о самости.

 

6.3. Телесность

Непростительное упущение психоанализа – это пренебрежение телесностью. Психоанализ проводится вербально, ссылается на представления и фантазии, а тело слишком легко исключается из этого процесса. Тем самым повторяется опыт, который многие из наших пациентов пережили когда-то в детстве в отношениях с родителями: те не обращали внимания на тело ребенка. Как же пациентам научиться строить отношения со своим телом, если они, уже будучи взрослыми, снова переживают детский опыт «бестелесности», лежа на кушетке психоаналитика?

Этот пробел в психоанализе восполняют другие методы психотерапии, которые сосредоточены на теле, например кинезитерапия (целенаправленное лечение движением), функциональная релаксация, биоэнергетика. Но в последнее время психоаналитики пытаются компенсировать свои упущения, признавая, что мы являемся телом (как субъект) и у нас есть тело (как объект). Вот так противоречиво мы и относимся к своему телу, разделяя его на субъект и объект. Мы можем любить или ненавидеть свое тело, как другого человека, ценить его или не обращать на него внимания, хорошо с ним обращаться или издеваться над ним. Еще в младенческом возрасте мы постепенно через физические контакты, прикосновения и душевное общение формируем ощущение своего тела и его образ. С этим образом – через некую «психосоматическую триангуляцию» между образом матери и представлением о себе – мы и вступаем в благотворные или разрушительные отношения.

Ранний телесный опыт сказывается на наших переживаниях, особенно на нашем сексуальном поведении, здоровье и болезнях. Не вызывает сомнений одно: без ощущения собственного тела наша личность была бы неполной. Именно это имел в виду Фрейд, когда в книге «Я и Оно» (Freud, 1923 b, S. 253) писал: «Я – прежде всего телесное». То, в какой манере матери обращались с нашим телом еще до осознания нами своей самости (при кормлении, когда брали нас на руки, держали нас), в значительной степени определяет наше последующее отношение к своему телу: свободное и раскованное или скованное и напряженное. По-новому расставив акценты, психоанализ преодолел недостатки дуалистической теории влечений с ее исключительной ориентацией на сексуальность и агрессивность. Сегодня он предлагает гораздо более дифференцированный портрет человека, включающий его базовые физиологические потребности, такие как сон и бодрствование, потребности в привязанности, близости и нежности, а также столь же сильные нарциссические желания признания, любопытства и самоутверждения и, что тоже нельзя забывать, сексуальные желания.

Сегодняшний психоанализ, дополняя новаторские работы Тильмана Мозера (Moser, 1989), уже давно включил в свою теорию и практику телесное измерение (Kutter, 2001). С другой стороны, методы телесно-ориентированной терапии теоретически и практически сблизились с психоанализом и учитывают перенос и контрперенос. Это доказывают работы Сабины Траутманн-Фойгт и Бернда Фойгта (Trautmann-Voigt & Voigt, 2007) и Петера Гайслера (Geißler, 2003), а также публикации в журнале «Psychoanalyse und Körper».

 

7.1. Классиче скийподход

В психоанализе дискуссия о конвергенции и дивергенции различных моделей травм, дефицита и конфликта имеет долгую традицию. В этой дискуссии трудно разобраться хотя бы потому, что различные школы представляют совершенно разные концепции травм, дефицита и конфликта (см. психоаналитический альманах «Jahrbuch der Psychoanalyse», 2003). Своей концепцией внутренней и внешней травмы Фрейд (1920g, 1926d) обозначил теоретические рамки для всех последующих моделей травмы. Травмой считается переживание, сила которого превосходит возможности субъективной психической проработки. Это приводит к состоянию «автоматической тревоги» (Freud, 1926d), полного бессилия и крайней беспомощности, чувствам, которые могут указывать на более или менее полный выход из строя психических функций. В сновидениях и посредством навязчиво повторяющихся поведенческих паттернов делаются попытки справиться с травмой. Травматический опыт пробивает «защиту от возбуждения», в результате чего нарушаются базовые механизмы психической регуляции (Fischer & Riedesser, 1998). Четкое определение психоэкономического подхода можно найти в работе Фрейда «По ту сторону принципа удовольствия» (1920g), в которой травма понимается как разрушение защиты, т. е. системы биологических и психологических мер предосторожности, от возбуждения. В результате опасности подвергается не только вся система влечений, но и вся психическая структура Я вместе с его ядром. Соратники и последователи Фрейда особо интересовались действием травмы, прежде всего с точки зрения теории объектных отношений. Ференци (Ferenczi, 1932) первым разработал механизм идентификации с агрессором (термин принадлежит Анне Фрейд – Freud A., 1936, в терминологии Ференци – покорность, интроекция агрессора) как попытку справиться с травмой. В сочетании с фрейдовским понятием заимствованного чувства вины этот механизм (идентификация с агрессором) приводит к образованию некоего инородного тела, которое в форме аффекта или установки направляется против субъекта. В ходе дальнейшего развития теории травмы исследователи стали различать стрессовое расстройство и шоковую травму, а М. Хан (Khan, 1974) создал концепцию кумулятивной травмы. Предполагается, что эти теоретические модели учитывают клинический факт, что не только отдельное тяжелое событие, например экстремальная травма (Grubrich-Simitis, 1979, 1987), но и большое количество накопившихся фрустрационных переживаний (Khan, 1974), например потеря родительской заботы и установление границ, может оказать сильнейшее травматическое влияние на самость.

Наряду с исследованиями травматических последствий военных переживаний, которые возникли как следствие травматических неврозов, вызванных Первой мировой войной, психоанализ занимался, прежде всего, последствиями Холокоста как ситуации экстремальной травматизации (Laub, 1998, 2000). Кристал (Krystal, 2000) подверг сомнению некоторые традиционные психоэкономические гипотезы, сделав акцент на индивидуальном восприятии и проработке травматических аффектов и событий. В новаторских работах Кристала (Krystal, 2000), Коган (Kogan, 1990), а также Грубрих-Симитис (Grubrich-Simitis, 1979, 1987) и Кестенберг (Kestenberg, 1989) были исследованы бессознательная передача следующим поколениям травматических последствий Холокоста и лежащие в ее основе бессознательные процессы идентификации («транспозиция», перемещение у Кестенберга, «télescopage» (столкновение) у Файмберга). Эти подходы применялись также для понимания травматизаций, спровоцированных Второй мировой войной, как они проявлялись в психоанализе граждан послевоенной Германии (второе поколение, поколение отцов, поколение палачей и жертв – Eckstaedt, 1989).

Обсуждая психоаналитическую теорию травмы, Болебер понимает травму метапсихологически, подходя к ней с позиций «герменевтической и психоэкономической концепции», и критикует психоанализ не только в целом за его несправедливое отношение к тяжелым травмам людей, но и за интерсубъективистский, конструктивистский и нарративный подход в частности.

«При лечении травматизаций такая односторонность постмодернистских/интерсубъективистских теорий особенно хорошо заметна, так как травма пробивает защитную оболочку человека, которую образует психическая структура значений. Травма „запечатлевается“ в теле и может приводить к соматическим симптомам, воздействуя непосредственно на органический субстрат психического функционирования. Специфичность травмы, которая должна быть описана психологически адекватно, состоит в особой структуре процессов восприятия и аффективных процессов, а также в переживании того, что психическое пространство пробивается, а символизация разрушается» (Bohleber, 2000, S. 798).

Первая фрейдовская концепция травмы, теория соблазнения, которой он, вопреки распространенным предрассудкам, имплицитно придерживался в течение всей своей жизни, была в гегелевском смысле упразднена и одновременно сохранена на более высоком уровне в концепциях бессознательной фантазии и психической реальности. В этом отношении можно согласиться с Мартином Элерт-Бальцером (Ehlert-Balzer, 1996), что между моделью влечений и моделью травмы нет противоречий. Ведь бессознательные фантазии и влечения также могут оказывать травматическое воздействие, что Фрейд (1926d) отразил в понятиях внутренней и внешней травмы. А в результате подобных воздействий появляются состояния абсолютной беспомощности и бессилия. Болебер в своем критическом анализе совершенно справедливо подчеркивает новаторскую роль Ференци, «который в своей модели травмы предвосхитил многие выводы, сделанные другими исследователями травмы спустя некоторое время: разрушительное воздействие травмы, из-за которой возникает мертвая часть Я и агония; проявление травмы в форме отыгрывания (enactment) при психоаналитическом лечении; расщепление Я на наблюдающую инстанцию и брошенное на произвол судьбы тело; паралич аффектов <…> и особенно реакция травматизированного ребенка на молчание обидчика» (Bohleber, 2000, S. 803).

 

7.2. Современные взгляды

В нейробиологии была выдвинута гипотеза, согласно которой специфическая травматическая память кодирует воспоминания другим способом, отличающимся от эксплицитной автобиографической памяти (van der Kolk, 1996). В результате этого уничтожается возможность раскодирования и дальнейшей проработки травматических событий, например, в виде воспоминаний в семантической памяти, а аффективное состояние запоминается как соматическое ощущение, как конкретный визуальный образ, причем ни то, ни другое не репрезентировано символически. Выражаясь языком нейробиологических терминов, кортизол разрушает функции и структуры мозга в гиппокампе (декларативную память), приводя к возникновению «дыры», «пустоты», дефекта. В такой нейробиологической модели акцент чаще всего делается на приводящих к травме биологических факторах: травма представляется как воздействующее извне событие с разрушительными для физиологии и биохимии мозга последствиями. Этот подход существенно расширил наши знания о воздействии травмы. Но психоанализ выдвигает на первый план исследований субъективные переживания, психическую реальность, бессознательное значение и защитные структуры. Поэтому в психоанализе индивидуум рассматривается не только как субъект, пассивно подвергающийся эндогенным и экзогенным травмирующим воздействиям, но исследуются также его пре– и посттравматические психические структуры, их взаимовлияние; тем самым психоанализ изучает, как травма влияет на формирование идентичности и символизации. За свою историю психоанализ разработал разнообразные, частично различающиеся, частично дополняющие друг друга (а иногда и взаимоисключающие) модели, описывающие этот процесс формирования идентичности и символизации с различных точек зрения. При всех различиях, видимо, существует консенсус относительно того, что для «психического рождения» человека необходимо, чтобы все внутренние «состояния», чувственное восприятие и соматические ощущения психофизической самости в начале жизни трансформировались с помощью психического аппарата объекта (его ощущений, мышления и речи) в символизируемый, репрезентируемый, ощущаемый и рефлексируемый «материал», чтобы затем можно было вести переговоры с использованием речи (Bion, 1962; Green, 1986; Williams, 2005, S. 307; De Masi, 2003a). Так, например, для формирования идентичности необходимо, чтобы аффекты ребенка отражались объектом (Lacan, 1956; Winnicott, 1967). Только тогда ребенок сможет воспринимать и свою самость, и сам объект. Для этого объект должен воспринять протоаффекты и протомысли ребенка, удержать их, а затем вернуть «в зеркальном отражении». Правда, это должно быть сделано не в виде изображения, а в виде интерпретации либо с конкордантной, либо с комплементарной идентификацией. Обе эти установки объект должен попеременно менять, а ребенок, со своей стороны, должен иметь возможность идентифицироваться с обоими подходами и передаваемыми ими содержаниями, иначе возникнут нарушения символизации, ментализации и эмпатии:

«Маленькому ребенку, видящему себя в зеркале <…> для того чтобы узнать в себе самого себя, сначала нужна интерпретация, а затем признание и подтверждение увиденного другим человеком. Таким образом, этот другой человек привносит в ощущение двуединства образа и его отражения категорию свободы, позицию третьего лица» (Haesler, 1995).

Когда объект либо выражает свои собственные мысли и чувства по поводу психических и телесных состояний ребенка (в комплементарной позиции), либо в конкордантной идентификации (Racker, 1968) облекает в чувства, мысли и, наконец, в слова состояния ребенка, то дополнительно к качеству дуальности вводится также категория триангуляции, которая в конце концов помогает ребенку почувствовать себя отделенным от объекта и одновременно связанным с ним.

Совсем недавно вновь было указано на необходимость дифференциальной диагностики травматических заболеваний (Bokanowski, 2005; Gerzi, 2005). Высказывались справедливые замечания, что и психоаналитическим концепциям травмы иногда присуща тенденция не обращать внимания на субъективную проработку травмы, окрашенную специфическими биографическими событиями, бессознательными фантазиями и конфликтами влечений, которая приводит к механистической концептуализации. По мнению этих авторов, слишком мало внимания обращалось, на какие именно психические структуры воздействовала травма, какое бессознательное значение имеет она для субъекта. К тому же расширение этой концепции лишает травму ее специфичности, и тогда она рассматривается либо как разновидность механического воздействия, либо как что-то очень близкое бессознательному конфликту. Однако, с психоаналитической точки зрения, травма – это как раз не только событие, воздействующее на самость извне (Kolk, 1996), но прежде всего его субъективное переживание в сочетании с несостоятельностью объекта (Bohleber, 2000; Varvin, 2003; Hardtke, 2005). Однако только аналитическое исследование истории жизни, структуры и динамики интериоризированных объектных отношений может учесть всю сложность индивидуальных переживаний. Тогда, с точки зрения дифференциальной диагностики, напрашиваются, например, следующие вопросы: почему при крайней степени травматизации взрослых людей существующие функции символизации не могут репрезентировать определенные переживания? Идет ли здесь речь о функциональных или о структурных нарушениях? Ведь в отличие от травматизации в детском возрасте, у взрослого человека функции символизации уже все-таки были сформированы. И тем не менее, в случае экстремальной травматизации претравматическая личностная структура, по-видимому, не имеет решающего значения (Bohleber, 2000).

Проведенные в последние десятилетия подробные научные исследования, посвященные взаимосвязи между травмой и конфликтом, видам и тяжести травм, времени получения травмы, а также претравматической психической структуре, позволяют предположить, что «травма», «травматический невроз, расстройство, припадки», «травматизация» являются понятиями, охватывающими целый спектр различных динамических, генетических и структурных заболеваний. Особенной сложностью отличается динамическая связь между пре– и посттравматическими структурами. Бокановски (Bokanowski, 2005) различает понятия «травматизм» и «травма» (или «травматический») и исследует, настигают ли травматические события людей с психическими функциями высокого или низкого структурного уровня и какова должна быть регрессия структурного уровня, чтобы травма была проработана. При этом, продолжая развивать фрейдовскую концепцию внутренней и внешней травмы (Green, 2002b), можно дифференцировать различные психоэкономические (аффективные) воздействия и способы проработки травмы. На высшем, психоневротическом структурном уровне, несмотря на влияние подчас экстремальных внешних травм, сохраняется состоящая из трех частей психическая структура, энергетическая наполненность объектов и их аффективное значение (Objektbesetzung). Травма приводит к крайней беспомощности Я, причем по двум причинам: Я переполнено воздействующими извне раздражителями и наводнено изнутри страхами и импульсами влечений, с которыми ранее удавалось успешно справляться. Эти динамические и взаимообусловленные объединенные воздействия внутренней и внешней травмы заставляют Я прибегать к множественным регрессиям генетической, структурной и топографической природы, что может приводить к хроническим аффективным ограничениям (Krystal, 2000). Проработка травмы происходит в результате вынужденной регрессии путем интроекции травматизирующего объекта с помощью диссоциации (Gullestadt, 2005), а также придания противоположной аффективной нагрузки и противоположного психического значения (Gegenbesetzung) добрым внутренним объектам (Ehlert & Lorke, 1988). Однако интроекция преследующего объекта в систему Я-идеала приводит к глубокому изменению структуры Я и самости (Freud A., 1936; Grubrich-Simitis, 1979, 1987). Запутавшееся в навязчивом повторении Я пытается соответствовать идеалу, оказывающемуся перверсным в результате интроекции, но тем не менее зачастую ощущаемому эго-синтонным, и фиксируется на постоянных повторных травматизациях: бессознательно вызывается опыт постыдных и унизительных травматических отношений, чтобы не переживать рассогласований с интроектом, что вызвало бы еще больший страх перед утратой нарциссического идеального объекта, а с ним и частей самости (Sachse, 1993; Henningsen, 2005).

Еще одна связанная с этим задача дифференциальной диагностики – это определение степени и качества нарушения символизации. В психоанализе под символизацией понимают способность проводить различия между означаемым и означающим, между словом и вещью, репрезентацией и репрезентируемым (Segal, 1957). Разные понятия: потеря метафорической функции (Grubrich-Simitis, 1979), символическое равенство (Segal, 1957), доминирование бета-элементов (Bion, 1962), потеря функции репрезентации, при всех своих различиях сходятся в том, что описывают потерю функции Я – символически метафорической проработки (Küchenhoff, 2005). Правда, можно выделить различные ступени и качества символизации и вопрос в том, на каком уровне нарушается функция символизации в каждом отдельном случае. Вышеназванное определение символизации относится, скорее, к системе бессознательное/сознательное, к уровню рефлексивной апперцепции. Травмы, которые поражают психические операции на высшем/среднем (невротическом) структурном уровне, приводят к расстройству функции символизации на этом уровне (означаемое – означающее, символическое равенство – символическая репрезентация). Но и в системе бессознательного есть символизация и репрезентация: во-первых, влечение – это психическая репрезентация источника внутрисоматических раздражителей; во-вторых, влечение, со своей стороны, может быть выражено только посредством репрезентации в аффекте и представлении; в-третьих, предметные представления объектов в бессознательном также являются символическими проработками объектов, а не самими этими объектами; и в-четвертых, вербальные представления в системе предсознательного/сознания – это еще более дифференцированные символизации.

Напротив, травматический опыт, поражающий самость на самых ранних стадиях развития, вызывает экстремальные травмы или такие травматизации, которые поражают людей с психическими функциями на нижнем структурном уровне. У таких людей отмечается разрушение способности к символизации, ментализации и психической репрезентации из-за активации автоматического страха, т. е. страха, лишенного значения (Baranger et al., 1988). Такая травма, возможно, необратимо уничтожает энергетическую нагруженность объектов, их психическое значение (Objektbesetzungen) (Bohleber, 2000) и либидинозные, а также агрессивные влечения Я к самосохранению. Эти психически неинтегрируемые страхи, переживаемые как «безымянные», активируются при каждой встрече, «напоминающей» о первоначальной травме, противясь «историзации». Это происходит, помимо прочего, потому, что сама попытка отнести все к прошлому, как это ни парадоксально, часто переживается как непонимание, как нежелание понять, как отказ объекта признать травматическую ситуацию (в этом проявляется интроекция травматического объекта), тем самым угрожая разрушить «травматическую, травматогенную идентичность» (см. концепцию травматофилии, созданную Абрахамом, – Abraham, 1907). Эти интроекты атакуют нарциссические аффективные нагрузки и отношения к объектам (Bokanowski, 2005, р. 262). При пережитых в детстве травматизациях объект не только не способен к контейнированию, поддержке («холдингу») и метаболизации, что само по себе уже может переживаться как травматизация, но, кроме того, разрушительным образом атакует самость (Gerzi, 2005). Из-за этого самости не удается воспользоваться механизмом вытеснения, сформировать конфликты, служащие защите от влечений, и интегрировать их (символизация), а приходится реагировать фрагментацией, отрицанием и расщеплением пережитого опыта, объектных отношений и, прежде всего, травматизированных частей самости, ее травмированного ядра (Hardtke, 2005, S. 282 и далее).

Герци (Gerzi, 2005) также разграничивает два фундаментально разных вида травм. Экстремальная, тяжелая травма характеризуется сознательной, активной агрессией объекта, направленной против самости. Из-за этого рвется психическая защитная оболочка, нарциссический покров. А травма, вызванная «дефицитарными объектами самости» (там же, S. 1036), изгнанием, недостатком пищи, лишениями и фрустрациями самого разного рода – одним словом, депривациями, приводит к клинически хорошо известным разновидностям нарциссических расстройств; функция символизации при этом сохраняется. Если во втором случае речь идет об отсутствии, несостоятельности доброго объекта (объекта самости), то ситуация в первом случае характеризуется наличием злого объекта, например, у жертв Холокоста. Поэтому во втором случае (при травме, вызванной «дефицитарными объектами самости») Герци, опираясь на гриновскую концепцию «нарциссизма смерти» (narcissisme de mort) (Green, 2002b) и более завуалированно на розенфельдовскую теорию злокачественного нарциссизма (Rosenfeld, 1987), говорит о мертвом нарциссизме (death narcissism): нарциссизм умирает, в оболочке возникает некая «объектная дыра» (hole object), психическая черная дыра (Grotstein, 1990), уничтожающая любой опыт и ведущая, в конечном итоге, к необратимому дефекту, к состоянию пустоты, без репрезентации и памяти, к «отсутствию психической структуры» (Kinston & Cohen, 1986); символизация нарушена необратимо. При этом оборонительные операции должны защитить самости от соприкосновения с травматическим опытом и травматическим объектом, правда, это делает невозможной его интеграцию в психический аппарат, а тем самым – символизацию и вытеснение; и так может продолжаться «до бесконечности» (по выражению Игнасио Матте-Бланко, кляйниански ориентированного чилийского и британского аналитика). Ведь диссоциация, интроекция агрессора и отгораживание от окружающих приводят к катастрофической, травматической ресоматизации (как отмечал Макс Шур, психоаналитик, личный врач и биограф З. Фрейда), десимволизации, дементализации, к потере функции репрезентации. Связи между соматическим возбуждением, влечениями, их психическими репрезентантами, представлениями и аффектами распадаются («unbinding, disobjectalising function» – Hardtke, 2005, S. 283); по Грину (Green, S. 654) – это действие влечения к смерти.

 

8.1. Общий обзор

Термин «дефицит» происходит от латинского глагола «deficio», что означает буквально «не хватать, недоставать, оказываться недостаточным». Так что часто задаваемый врачами своим пациентам вопрос «На что жалуетесь?» в скрытой форме подразумевает именно то, что мы здесь обсуждаем: предполагается, что чего-то не хватает.

Но вопрос в том, чего именно не хватает. Это должно быть что-то важное, необходимый элемент, например эмоционально теплое отношение родительской фигуры к младенцу. Отсутствие жизненно необходимой эмоциональной поддержки является, по определению, эмоциональной депривацией. В самом крайнем случае мать как объект полностью отсутствует. В большинстве случаев она хотя и присутствует, но не дает столь необходимого эмоционального тепла. Неизбежное следствие этого – структурные дефициты у ребенка. Причем разные модели поведения родителей приводят к совершенно определенным дефицитам.

Для появления структурных дефицитов есть следующие факторы риска: низкий социально-экономический статус, занятость матери на работе на первом году жизни ребенка, низкий уровень образования родителей, большая семья, преступная деятельность одного из родителей, хроническая дисгармония, неуверенное поведение, связанное с привязанностью, тяжелые соматические заболевания матери или отца, неполная семья (мать-одиночка), авторитарный отец, потеря матери, непостоянные, ненадежные объектные отношения и смена многих объектов и значимых лиц на важных стадиях развития в раннем детстве, сексуальное насилие или агрессия, небольшая разница в возрасте с братьями и сестрами, незаконнорожденность (Egle, Hoffmann & Steffens, 1997, S. 19).

Этот печальный опыт, который, возможно, покажется читателям удручающим, частично может быть компенсирован, прежде всего, хорошим и длительным уходом со стороны какого-либо другого лица, положительными эмоциональными отношениями с родственниками, учителями, священниками, собственным творческим подходом к решению проблем, успехами в профессиональной деятельности, спорте, искусстве, эмоциональной поддержкой за пределами семьи (там же, S. 52).

Если подобная компенсация по каким-то причинам оказалась недоступной или невозможной, то возникают дефициты в психической структуре, в создающих уверенность внутренних идеалах, в образцах, с которыми можно было бы идентифицироваться. Проще говоря: не хватает любви и доброжелательного внимания. Чтобы сформироваться во взрослую, зрелую личность, и девочки и мальчики должны иметь возможность положительной идентификации с отцом (см. главу VI.5.1 и 5.5). Нужно иметь возможность хотя бы некоторые хорошие черты отца считать ценными и встроить их в свою собственную личность. Дефициты при идентификации с матерью и отцом приводят к структурным дефицитам. Подобные нарушения отмечаются очень часто, что, на наш взгляд, может быть связано с тем, что у нас сегодня нет достойных примеров для подражания, с которыми стоило бы идентифицироваться. В 1978 г. Маргарет Мичерлих говорила о том, что не с кого больше брать пример. Особенно большой дефицит в идеалах отмечается у поколения людей, отцы и матери которых были активными деятелями или пассивными «попутчиками» в Третьем рейхе.

На соматическом уровне условием поддержания у младенца обмена веществ, формирования его мускулатуры и снабжения его энергией служит питание, без которого ребенок умер бы с голоду. Если мы теперь применим эту естественно-научную модель к психологии, то окажется, что для формирования психических структур необходимы совершенно определенные психические качества с определенными количественными характеристиками (см. далее разделы 8.2 и 8.3, пункты 1–4). А для того чтобы они могли функционировать и поддерживать психические процессы, будь то когнитивные или эмоциональные (если уж придерживаться приведенной выше психологической метафоры, основанной на естественно-научной модели), необходима их психическая подпитка. Но как же это выглядит при подробном рассмотрении?

В традиционной психоаналитической модели влечений считается, что должны быть созданы условия для функционирования влечений, как сексуальных, так и агрессивных, источник которых скрыт в теле. Однако чтобы влечения могли проявиться, должно быть добавлено нечто извне.

 

8.2. Непорядок и раннее горе

[25]

Конечно, особенно острый дефицит возникает при более или менее ранней потере родителей, смерти отца или матери; но они возникают также и при разочаровании в родителях, отсутствии отцов, при душевнобольных родителях, при родителях, которые сами пережили тяжелые травматические события (например, в семьях жертв Холокоста это описано вплоть до третьего поколения), а также у детей преступников.

Чтобы лучше понять появление дефицитов в развитии детей, обратимся к современной психологии самости (см. главу II. 5.4), где особо выделяются нарциссические потребности для подтверждения нашего чувства собственной значимости. Здесь мы перечислим наиболее важные человеческие потребности:

1) потребности в отзеркаливании, когда мы желаем, чтобы значимые для нас люди отразили то, что психологически наиболее важно для нас в данный момент;

2) потребности в идеализации, которые реализуются тогда, когда значимые для нас люди восхищаются нами, причем, возможно, несколько сильнее, чем это допустимо в данной ситуации;

3) потребности в равенстве и принадлежности; это желания в отношении значимых для нас людей, чтобы они разделяли с нами то, что для нас важно, придерживались наших взглядов, переживали точно так же, как мы сами.

Если принять во внимание эти элементарные потребности, то в свете господствующих общественных условий и семейных отношений наших сегодняшних пациентов вскоре станет ясно, чего им не хватает, какими дефицитами они страдают. Мы решаем проблемы пациентов, страдающих психоматическими заболеваниями (см. главу VII.6), жалующихся на чувства пустоты, бессмысленности и бесполезности; людей, для характеристики которых мы находим различные клинические термины, такие как депрессия, алекситимия (буквально: неспособность ощущать и понимать чувства), «pensée opératoire» (инструментальное мышление), синдром Пиноккио, ипохондрия, синдром пограничных состояний или нарушение структуры Я. Некоторые даже весьма прозаически говорят о «дыре» в Я. Например, Кинстон и Коен (Kinston & Cohen, 1986) констатировали наличие такой «дыры» у пациентов с элементарными структурными дефицитами (дефектами) в так называемых объектно-нарциссических состояниях. Напомним также термин Микаэла Балинта (1970) «базовый недостаток, или дефект». Иногда встречающийся перевод «основное расстройство», немецкий термин Grundstörung, к сожалению, неудачен и не передает смысл этого «базового недостатка».

 

8.3. Структурные дефициты: куда пропала невротическая психодинамика?

Здесь мы имеем дело не столько с бессознательными конфликтами, сколько с особыми структурами. Описанное Кернбергом подразделение на невротические, пограничные и психотические структуры мы обсудим позже (глава VII.3); здесь же мы познакомимся с современной и удобной для использования классификацией Герда Рудольфа (Rudolf, 2004, S. 78 и далее), производной от ОПД (операционализированная психодинамическая диагностика), которая выделяет хорошо, умеренно и мало интегрированные, а также дезинтегрированные структуры. Расплывчатому понятию «структура» здесь дается четкое определение: структура – это совершенно конкретные дифференцирующие, регулирующие и интегрирующие навыки и умения или функции, которые доступны человеку в большей или меньшей степени. Важнейшими из них мы считаем следующие:

1) умение воспринимать самого себя и воспринимать других людей (саморефлексия, представление о себе, образ своего тела, регуляция самооценки, идентичность);

2) умение вступать в отношения, интериоризировать и разрывать их (коммуникабельность, дифференциация самости и объекта, эмпатия, интернализация, взаимность, расставание и освобождение);

3) умение воспринимать свои и чужие аффекты, выдерживать, дифференцировать, выражать их и управлять ими (дифференциация аффектов, аффективная толерантность, управление импульсами, выражение аффекта);

4) умение защищать самого себя с помощью соответствующих межличностных и интрапсихических механизмов.

Невозможно не заметить здесь сходства с психоаналитической психологией самости (см. главу II. 5) и с результатами исследований младенцев (см. главу IV. 5), например, когда делается акцент на эмпатии родителей как условии здорового структурного развития детей. Особенно важны для понимания структурных дефицитов следующие специфические функции, выведенные на основании практики (Rudolf, 2004, S. 17 и далее):

1) умение выразить себя и «достучаться» до значимого объекта;

2) опыт уважения, понимания, успокоения и утешения со стороны других людей;

3) умение совместно с другим человеком эмоционально переживать и оценивать складывающуюся ситуацию;

4) способность установления контакта со своим телом;

5) умение подобающим образом дифференцировать аффекты, описывая их вербально.

У людей, страдающих структурными дефицитами, названные в подпунктах 1–4 функции, ограничены: они или не полностью развиты, или заблокированы защитными процессами (там же, S. 51 и далее).

При лабильной самооценке другие люди и их аффекты иногда становятся невыносимыми, особенно если они слишком вторгаются в личное пространство человека (базовый конфликт близости), если существует чрезмерная привязанность (базовый конфликт привязанности), если есть угроза своей собственной автономии, если нет уверенности в собственной идентичности (базовый конфликт идентичности). Исходя из способностей, упомянутых в данном разделе (подпункты 1–4 и 1–5), структурные расстройства можно разделить на четыре группы:

1) хорошо интегрированные;

2) умеренно интегрированные;

3) мало интегрированные;

4) дезинтегрированные.

 

9.1. Классическая теория

Фрейд использовал понятие «нарциссизм» в нескольких смыслах. Нарциссизмом он называет стадию развития (предобъектную), разновидность психопатологии (ипохондрию, перверсию, шизофрению), объектное отношение (гомосексуальность). Не всегда ясно, когда Фрейд использовал понятие нарциссизма в генетическом, когда в структурном, а когда в динамическом и психопатологическом смысле (Sandler, 1991). Вначале Фрейд определяет нарциссизм как такой вид объектных отношений, когда Я любит объект постольку, поскольку он похож на него. Фрейд описывает один тип гомосексуального выбора объекта, при котором либидинозные взаимоотношения между ребенком мужского пола и его матерью устраняются путем идентификации, и впоследствии мальчик выбирает объекты, похожие на него. В них он любит себя так, «как его любила мать, когда он был ребенком. Мы говорим, что он находит свои объекты любви, идя по пути нарциссизма» (Freud, 1910, S. 169). При анализе случая Шребера выдвигается концепция нарциссизма как стадии развития либидо,

«которая находится на пути от аутоэротизма к объектной любви … Для стадии нарциссизма характерно, что ради обретения объекта любви развивающийся индивидуум, который объединил свои работающие аутоэротически сексуальные влечения в некую единицу, вначале в качестве объекта любви выбирает самого себя, собственное тело и только потом переходит к выбору объекта в другом человеке. По-видимому, такая переходная стадия между аутоэротизмом и выбором объекта неизбежна <…> а дальше путь лежит к выбору объекта со схожими гениталиями, т. е. через выбор гомосексуальных объектов к гетеросексуальности» (Freud, 1911с, S. 296 и далее).

Нарциссизм здесь обозначает период, когда центральное место занимают усилия, направленные на достижение психической интеграции: в объекте и посредством объекта должно крепко соединяться несовместимое.

В работе «О введении понятия „нарциссизм“» (1914) Фрейд различает первичный и вторичный нарциссизм как стадии развития. Здесь же он разрабатывает эту и ряд других гипотез на материале исследования шизофрении и высказывает предположение о такой последовательности развития: ауэтоэротизм – первичный нарциссизм – объектная любовь (гомосексуальная и гетеросексуальная) – отведение либидинозной энергии от объектов: вторичный нарциссизм. Фрейд предполагает,

«что у индивида сначала отсутствует какой-либо элемент, сравнимый с Я; Я должно сформироваться. Но аутоэротические влечения присутствуют с самого начала; таким образом, для того чтобы возник нарциссизм, к аутоэротизму должно прибавиться еще что-то, какое-то новое психическое действие» (Freud, 1914c, S. 142).

«Я-идеал» становится заменой потерянного детского нарциссизма. В этой же работе Фрейд проводит также различие между «выбором объекта по типу подражания» и по «нарциссическому типу», когда Я любит объект, похожий на себя или на свой идеал. Фрейд называет первичный нарциссизм безобъектным; правда, одновременно (там же, S. 123) настаивая на том, что первоначальные отношения – это отношения с материнской грудью, которая становится прообразом всех позднейших отношений любви, так что аутоэротизм и первичный нарциссизм – это уже не безобъектное состояние, они тоже вторичны (Wahl, 1985).

 

9.2. Современные разработки

Последователи Фрейда продолжили разработку различных аспектов его концепции: генетического, динамического, структурного и психопатологического. Возможность существования безобъектного первичного нарциссизма оспаривают прежде всего сторонники теории объектных отношений, такие как М. Кляйн, Р. Фэрберн и М. Балинт. Они изложили свои собственные представления о нарциссическом развитии, например, можно назвать концепцию первичной объектной любви М. Балинта, стадию зеркала Ж. Лакана. Основой для них послужила идея Хартманна, который отличал самость от Я и определял Я через его функции, а самость как всю личность человека. Подход Хартманна получил свое дальнейшее развитие в теории репрезентантов (Якобсон, Сандлер, Малер, Кернберг). Хартманн определял нормальный нарциссизм как наполнение самости либидинозной энергией, положительными аффектами. Самость же, напротив, представляет собой интрапсихическую структуру, которая образуется из репрезентантов самости, репрезентантов объектов и из связанных с ними аффектов. Репрезентанты – это аффективно-когнитивные структуры,

«которые отражают самовосприятие человека в его реальном взаимодействии со значимыми лицами и в воображаемых интеракциях с внутренними репрезентантами этих других людей, так называемыми репрезентантами объектов. Самость – это составная часть Я, в котором, кроме этого, есть и другие структурные элементы, а именно упоминавшиеся ранее репрезентанты объектов, а также представления об идеальной самости и идеальном объекте» (Kernberg, 1975, S. 358).

В этом подходе у самости, наряду с либидинозными, есть также агрессивно нагруженные аспекты, а интегрированная самость состоит из сочетания хороших и плохих репрезентантов.

Дальнейшей разработке подвергся и аспект фрейдовской теории о нарциссизме как о периоде галлюцинаторной интеграции на основе нарциссических идентификаций, который в ходе дальнейшего развития, путем проработки «отношений между впечатлениями от объектов» (1911b, S. 233 и далее) должен приводить к реальной, «целесообразной» интеграции. Бик (Bick, 1968) и Анцьё (Anzieu, 1985) считали, что так называемому поверхностному, или «кожному», Я во время формирования идентичности отводится особая «сцепляющая», интегративная функция, так как примитивное («аутоэротическое») Я ощущает себя раздробленным, разобщенным. При этом тело является первичным объектом, который может быть интернализован как внутренний объект, если ребенок вступит с ним в отношения. Розенфельд (Rosenfeld, 1987) и Грин (Green, 2002b) подчеркивают, что цель либидинозного, позитивного нарциссизма – формирование когерентной самости, и отличают его от деструктивного варианта нарциссизма. Огден предлагает такую схему развития, в которой младенец развивается, проходя стадии от нарциссической идентификации (Freud, 1914c, 1916–1917g: объект ощущается как расширение самости) через промежуточную стадию нарциссической формы связанности с объектами до стадии «более зрелой формы объектной любви» (Ogden, 2002, S. 773 и далее).

Сегодня можно выделить 4 разные теории нарциссизма (Grinberg, 1991).

1. В соответствии с моделью, ориентирующейся на теорию объектных отношений, первичный и вторичный нарциссизм рассматриваются как примитивные объектные отношения, для которых характерны всемогущество, отрицание как разобщенности с объектом, так и различий между самостью и объектами, а также зависть и агрессия. Такой патологический, злокачественный нарциссизм отличают от его либидинозной, позитивной версии, способствующей развитию (посткляйнианцы, Грин). Изучение либидинозного и агрессивного, злокачественного нарциссизма в кляйнианской и посткляйнианской теории опирается по большей части на исследования Розенфельда, проведенные им в 1960–1970-е годы. Он особо глубоко проработал значение интроективной и проективной идентификации при нарциссических состояниях. Эти идентификации служат отрицанию и устранению любой разобщенности (в случае психозов) и любых различий самости и объекта (в случае пограничных и нарциссических расстройств личности). Кроме того, все нарциссические состояния характеризуются отрицанием, избеганием проработки депрессивной позиции, а также эдипова комплекса; другими словами, здесь отрицается как зависимость, амбивалентность по отношению к доброму объекту, так и сильная зависть, возникающая на основе этих зависимостей. Причем Розенфельд, как до него М. Кляйн, считает, что зависть является клиническим и интрапсихическим проявлением метапсихологической концепции влечения к смерти, наиболее ранним проявлением агрессии в объектных отношениях. С такими нарциссическими состояниями чаще всего связан идеализированный образ собственной самости, причем любые аспекты самости, идущие вразрез с этой идеализацией, отрицаются, отщепляются и проецируются. Когда такая идеализация образа Я дополнительно подкрепляется еще и агрессивными импульсами, т. е. одновременно идеализируются также деструктивные, всемогущие аспекты самости, то Розенфельд говорит о злокачественном, деструктивном нарциссизме. Суть его в том, что агрессивно нагруженные и одновременно идеализированные части самости постоянно оказывают давление на либидинозные, склонные к зависимости аспекты самости и атакуют их (Rosenfeld, 1964, 1971, 1987). По мнению Розенфельда, в случае патологического, злокачественно нарциссизма возникает идеализированное представление о себе как результат слияния и интроекции исключительно злых частичных образов Я и частичных образов объектов, тех структур взаимоотношений, для которых весьма характерна печать неинтегрированной зависти. Кроме того, кляйнианские авторы усматривают тесную взаимосвязь между всемогуществом и нарциссизмом, так как проективная идентификация всемогуще (отрицая реальность) перемещает нежелательные части самости и внутренних объектов во внешние объекты, идентифицируя их с этими объектами.

Эта концепция получила развитие у Стайнера (Steiner, 1993) в его теории патологической организации личности как высокоорганизованной нарциссической защитной позиции. «Место психического отступления» используется для того, чтобы не поддаваться чувству вины и страхам, присущим параноидно-шизоидной и депрессивной позициям, а также чтобы уклоняться от экстремальных переживаний стыда. Эта позиция избегания является нарциссической, так как она основана на патологической идеализации одного из защитных механизмов и отрицании основных фактов человеческой жизни (таких как зависимость от доброго объекта, существование половых различий и различий между поколениями, репродуктивная функция родителей, а также время и смерть). Стайнер, как и Розенфельд, предполагает, что положительные либидинозные аспекты как самости, так и объектов одновременно и отрицаются, и обесцениваются.

Эта позиция подверглась критике, прежде всего со стороны психологии самости, психологии Я и теории объектных отношений (Kernberg, 1984). Особенно критиковался вывод о первичной агрессии как производном влечения к смерти, а также о том, что описанные нарциссические состояния формируются якобы на первом году жизни. Кроме того, высказывалось замечание, что Розенфельд не проводит структурных и динамических различий между нарциссическими и психотическими состояниями. Нарциссические состояния (и здесь можно согласиться с Кернбергом) отрицают не разобщенность, а инакость самости и объекта. Если считать психотические состояния также нарциссически структурированными (в том смысле, что интроективная и проективная идентификации делают размытыми границы между самостью и объектом), то есть основания предполагать, что нарциссически-психотические состояния, кроме инакости, отрицают еще и разобщенность самости и объекта.

2. Во второй теории (Лакан, Грунбергер, Шассеге-Смиржель, Оланье, Макдугалл) акцент делается на том, что первичный нарциссизм обозначает самую первоначальную, пренатальную стадию развития человека, включая желание вернуться в то гармоничное первичное состояние. Грунбергер (Grunberger, 1988) считает, что корни нарциссизма уходят в пренатальное существование, идеальное состояние гармоничного единства и счастья, когда потребности мгновенно удовлетворяются еще до того, как они были замечены и восприняты. В нарциссическом состоянии объект не воспринимается как нечто отдельное, самостоятельное. Эта первичная стадия приравнивается к внутриутробному состоянию, которое представляется бесконфликтным, безграничным, лишенным отпечатка времени, а также безобъектным, а потому и автаркическим. По мнению Грунбергера, человек пытается вернуться в это состояние, добиться нарциссической компенсации утерянного. Поэтому в эдипальной ситуации, как он считает, кроется нарциссическое измерение в том смысле, что запрет на инцест должен оградить самость от повторного переживания первоначальной нарциссической травмы, переполненной страхами, виной и стыдом. Психическое достижение ребенка (и эдипова комплекса, подталкивающего к структурированию психики) состоит в том, что в символической форме выражается запрет, который должен позволить справиться с превербальной травмой (абсолютной беспомощностью и зависимостью раннего нарциссического развития от материнского объекта). Различные формы страхов перед кастрацией и зависть к пенису являются выражением невозможности реализовать желание добиться гармоничного, первично-нарциссического состояния, которое, по Грунбергеру, характерно для пренатального существования. Лакан и Грунбергер считают, что оба пола должны принять такого рода символическую кастрацию и оплакать утрату нарциссической целостности. Грунбергер рассматривает также агрессивный, деструктивный вариант нарциссизма и постулирует его биполярность. Агрессивный нарциссизм пытается овладеть объектом, принуждая его служить своей цели – достижению нарциссического совершенства.

3. Приверженцы третьей теории (психологии самости) выдвигают гипотезу о том, что всемогущество и совершенство первичного нарциссизма замещаются и модифицируются величественной самостью, а также идеализированными имаго родителей. Истоки идеи Кохута (Kohut, 1971), что объектное либидо и нарциссическое либидо имеют общее происхождение, а впоследствии развиваются отдельно и совершенно независимо друг от друга, можно, в конечном итоге, обнаружить в представлении Фрейда о том, что сначала существует нарциссическое либидо, а только потом возникает объектное либидо (см. главу IV.5).

4. Четвертая теория нарциссизма (Якобсон, Малер, Кернберг), в отличие от предыдущих, основана на положении, что величественная самость, а также идеализированные имаго родителей не являются «обычным» результатом развития первичного и вторичного нарциссизма или либидинозным наполнением архаических структур. В отличие от психологии самости в этой теории подчеркивается значение как либидинозных, так и агрессивных импульсов влечений, отвергается идея нарциссической линии развития, независимой от развития агрессивных влечений и развития объектных отношений. Нормальный нарциссизм представляет собой либидинозный заряд самости, положительное отношение к этой структуре, которая содержит как аспекты, заполненные либидо, так и аспекты, заполненные агрессией. Необходима интеграция хороших и плохих аспектов самости в единую самость. В противоположность этому патологические нарциссические состояния являются выражением либидинозной нагруженности патологической структуры, находящейся в самости, – величественной самости. Это сгущение, конденсация представлений о реальной самости, идеальной самости и об идеальных объектах. Обесцененные и агрессивно нагруженные репрезентанты самости и объектов отрицаются и отщепляются или проецируются. Тем самым упускается возможность нормальной интеграции либидинозно и агрессивно нагруженных репрезентантов самости и объектов. В нормальной самости содержатся либидинозно и агрессивно нагруженные и интегрированные репрезентанты самости и объектов, чего не бывает в случае патологического нарциссизма, при котором доминирует патологическая структура – грандиозная самость. В отличие от этого у людей с синдромом злокачественного нарциссизма (например, с антисоциальным личностным расстройством, которое часто встречается у уголовников, насильников, участников мафиозных структур и т. п.) величественная самость не наполнена либидо, а переполнена деструктивной агрессией, которая для получения удовлетворения должна быть отведена на других людей. В нарциссических состояниях, как в «нормальных», так и в психопатологических, всегда существует динамическое взаимодействие между репрезентами самости и объектов и внешними объектами, а также между либидинозными и агрессивными конфликтами влечений.

Нормальный и патологический нарциссизм представлены на рисунках 7 и 8.

Рис. 7. Нормальная регуляция самооценки (модифицированная схема Кернберга – Kernberg, 1989)

Рис. 8. Патологический нарциссизм (модифицированная схема Кернберга – Kernberg, 1989)