— Здравствуйте, мадам Бравон!
— Выучил? Больше не ошибаешься?
Спаситель не стал говорить мадам Бравон о мнемотехническом приеме, который использовал, чтобы запомнить ее фамилию, — «микробы вон!». Она по-прежнему была в белых перчатках и снова положила скатерку на сиденье.
— Вы упражнялись?
Мадам Бравон панически боялась микробов, так что Спасителю пришлось довести до ее сознания, что у нее фобия, и дать ей задание на неделю.
— Я бралась за ручку без перчаток, но прежде хорошенько чистила ее жавелевой водой.
— То есть вы немножко хитрили? А вечером вам удавалось лечь в постель, не помыв ноги?
— Я надевала специальные носки, тоже промытые жавелевой водой.
— Но если вы обходились без тазика, это уже прогресс!
— Кстати, о прогрессе, я сходила к ясновидящему целителю.
— К целителю?
— Ты же мне сказал, проблемы нужно разделять. Целитель — это для проблемы с шурином.
— И что же делает этот целитель?
— Он делает свое дело, — таинственно сообщила мадам Бравон.
Разумеется, речь шла о магии, скорее всего, связанной с вуду, которая должна была вернуть порчу злоумышленнику.
— А почему ваш шурин так настроен против вас? Вы мне этого не объяснили.
— Это давняя история.
— У нас есть время.
Действительно, это была давняя история, и началась она на Антилах, когда Мадлон было десять лет. Среди ее многочисленных братьев и сестер была единоутробная старшая сестра по имени Розмари. Розмари вышла замуж за месье Лемпрерёра, и у нее родились два мальчика. А потом родилась еще девочка.
— Я пошла в больницу Фор-де-Франса, чтобы посмотреть на малютку моей сестры. У меня была температура. Но я никому не сказала. Когда я увидела такую миленькую крошку в колыбели, я взяла ее на руки, а потом выяснилось, что у меня гнойная ангина. Иисус, Мария, Иосиф! Девочка заразилась и умерла.
Спаситель сочувственно вздохнул.
— Девочка умерла, — повторила Мадлон, закатывая глаза. — По моей вине, потому что я взяла ее на руки.
— Вам было десять лет, Мадлон, и ребенок мог умереть совсем по другой причине. Ангина лечится, есть антибиотики.
Но мадам Бравон была убеждена в том, что виновата именно она, возможно потому, что ее упрекали родители девочки. Мадлон выросла, уехала, устроилась на работу в метрополии; казалось, все было позабыто. Но три года тому назад Лемпрерёры переехали в Орлеан, чтобы жить поближе к старшему сыну.
— Когда я случайно увидела сестру на улице, у меня задрожали ноги и закружилась голова.
— Они вам ничего не сказали?
— Я даже не знала, что их старший сын живет в Орлеане.
Розмари пригласила Мадлон на чай, она как будто бы ей все простила. Но, вернувшись от Лемпрерёров, — а она повидалась и со своим шурином, — она заметила, что у нее из сумки исчезла помада. А потом она начала болеть.
— Ты все понял?
— Что именно?
— Ты же знаешь, как это делается.
Спаситель действительно знал. В Фор-де-Франсе, где он работал добрый десяток лет, он лечил пациентов, уверенных, что на них навели порчу. Мадлон считала шурина злоумышленником, который воспользовался ее личной вещью, губной помадой, и навел на нее порчу. Она была убеждена, что он ее ненавидит, потому что хотел не сыновей, а дочку и лишился ее по вине Мадлон. Дело было в чувстве вины десятилетней девочки, которое вновь всплыло на поверхность, оно было всему причиной и обернулось воображаемой порчей, а целителю-ясновидящему было выгодно версию с порчей поддерживать. А микробофобия? Вполне возможно, и ее причина коренится в давней трагедии, — ведь Мадлон была уверена, что передала ребенку смертельный вирус прикосновением.
— Вы мне сказали, Мадлон, что стали очень чувствительны к чистоте года два или три назад. Это началось до того, как вы встретились с сестрой, или после?
— Может, незадолго до встречи, а может, вскоре после, — рассеянно ответила она.
— Нет-нет, давайте вспомним — до или после! — настаивал Спаситель. — Подумайте, когда вы надели перчатки — до или после?
— После.
Да, все так и было, как он себе представил. Но найти причину расстройства еще не значит вылечить его.
— Упражняйтесь каждый день, Мадлон, и вы увидите, ваш страх перед инфекцией сойдет на нет.
— Я улажу и другие свои дела, — сказала она многообещающе. — Я разделяю, разделяю проблемы!
После ухода пациентки Спаситель подумал об Элле, которая должна была прийти к нему во второй половине дня. Может быть, стоит навести порчу на злых девчонок? Элла принесет от них какую-нибудь вещицу — ластик или колпачок от фломастера… Так-так-так. Спаситель сам себя одернул, почувствовав, что увлекся.
— Элла?
Он решил больше не называть ее Эллиотом. Он не вправе увеличивать ее трудности с самоопределением. Она прошла мимо него с сумкой на плече. Да, той самой синей сумкой. Они с мамой отчистили ее сильным пятновыводителем.
— Как дела?
— Неплохо. Получила шестнадцать баллов за контрольную по математике. Папа страшно обрадовался. «Вот видишь, ты же можешь! Можешь даже лучше, чем твоя сестра!» Жад позеленела.
— Ей так и положено.
Они оба улыбнулись, радуясь маленькой победе, одержанной над сестрой, которая всегда была недосягаемым примером.
— Мама собирается отвести меня к врачу.
— Терапевту? Что-то не так? Давление?
— Нет. У меня прекратились…
Она не сказала что, но Спаситель понял: прекратились месячные. Он присмотрелся к ней. Нет, об истощении не могло быть и речи. Но человеческая психика такая могущественная вещь, что Элла могла сама заблокировать свой менструальный цикл.
— Но я вам говорила, что я не хочу…
— Договаривай до конца, Элла.
— Почему вы не называете меня Эллиотом?
— Потому что есть вещи, над которыми я не властен.
— Например?
— Изменить твой пол.
Значит, их договор расторгнут. Значит, она ничего больше ему не скажет.
— Эллиот Кюипенс — это твой литературный псевдоним, — продолжал Спаситель. — Когда тебя будут печатать, я буду гордиться, что был знаком с тобой, когда ты только еще начинала писать.
В ответ он получил вежливую отстраненную улыбку. Он попробовал зайти с другой стороны:
— Что слышно о девчонках из параллельного класса?
Элла нетерпеливо мотнула головой, она не хотела с ним разговаривать.
— Ты обижена на меня?
Тишина. Минуту. Две.
— Я обижена с тех пор, как родилась, — сказала она наконец. — Я хотела родиться мальчиком.
— Произошла ошибка при доставке.
— Не смешно.
— Нет, не смешно. Но чувство юмора никому еще не мешало.
Элла носком ноги пинала свою синюю сумку, символ ее мужского Я.
— Постарайся понять мою позицию, Элла. Меня больше устраивает слушать, как ты изливаешь свою обиду на то, что родилась девочкой, чем делать вид, что я верю, будто ты мальчик. Ведь цель терапии — добраться до истины. Ты со мной согласна?
Элле нравилось, когда с ней говорили, как со взрослой.
— Истина состоит в том, что я НЕ ХОЧУ быть девочкой и НЕ МОГУ быть мальчиком.
— Ни той, ни этим… А что, если одновременно и тем и другим? То есть ты ни то и ни другое. Или, наоборот, и то и другое?
Вопрос повис в воздухе.
— В любом случае, меня достает один парень. Джимми, — все-таки заговорила Элла.
— Джимми?
— Вы не помните?
— Как же! Брекеты. Call of Duty. И как же он тебя достает?
— По-прежнему считает, что мы «друзья». Говорит, что следит за теми девчонками. Что предупредит, если они приготовят мне какую-нибудь гадость.
— Но это же хорошо, разве нет?
— Я его об этом не просила! Он посылает мне кучу эсэмэсок, а меня это бесит.
— Что за эсэмэски?
— Да чушь какая-то! Твои глаза такие и сякие, ты такая красивая… Мне это не нравится! Не нравится!
— Ты ему сказала об этом?
— Нет.
— Если ты нравишься кому-то, это не дает ему никаких прав.
— Как вы думаете, я лесбиянка?
— Ты думаешь о девочках? — спросил Спаситель, застеснявшись даже больше, чем она.
— Нет. Меня вообще все это не интересует.
— Ну, вот ты и нашла ответ Джимми. «Видно, я еще не доросла до всех этих историй. Они меня не интересуют».
Оба были рады, что сумели возобновить диалог. Консультация закончилась на мажорной ноте. Надевая куртку, Элла подошла к клетке мадам Гюставии. Спаситель в это время записывал в свой ежедневник время следующей консультации — будущий понедельник, 17:15.
— Ой! Спаситель, идите сюда!
Спаситель отложил ручку и склонился над клеткой. Хомячиха родила — целая куча розовых существ шевелилась возле ее бока. Крошечные червячки с двумя точками на месте глаз. Не слишком приятное зрелище. Спаситель принялся считать: один, два…
— Семь, — объявил он обреченно.
— Вы не могли бы оставить мне одного?
— Но твои родители, кажется, против животных?
— Я заключу с папой договор. Еще три отметки выше пятнадцати, и мне позволят завести хомячка. Я хочу мальчика и назову его Джек.
— Хорошо. Но гарантировать мальчика не могу.
— Не может быть, чтобы из семи хомячков не было ни одного мальчика!
Спаситель не стал объяснять, что собирался, как только она уйдет, от пятерых избавиться. Но минуту спустя он застыл перед открытой клеткой с ложкой в руке. Как не покалечить хомячков Райи и Эллы? Если он начнет орудовать ложкой, то получится пюре из хомячков. А мадам Гюставия возбудится и съест остальных.
— Че-е-ерт, — пробормотал он и закрыл клетку.
В этот понедельник, точно так же, как в предыдущий, он напрасно прождал мадемуазель Мотен. Для него стало ясно, что она решила больше к нему не ходить. Кто же она такая? Мифоманка, страдающая послеродовой депрессией? Несмотря на инфантильность, она не показалась Спасителю опасной для малыша. Конечно, ему было бы спокойнее, если бы он мог узнать по телефону, как она себя чувствует. Он пожалел, что не спросил номер ее мобильника. Впрочем, она и телефон, скорее всего, дала бы неправильный.
Спаситель решил, что пора закрывать лавочку. Мужества уничтожить потомство мадам Гюставии у него так и не хватило. Он взял клетку и отнес ее в кухню.
— Целая горсть, что скажете?
Габен и Лазарь, толкаясь возле клетки, поступили точно так же, как Спаситель: они принялись считать. И тоже насчитали семь штук.
— Семеро детей. Она просто чудо, — заявил Габен светским тоном.
— Она заслуживает, чтобы о ней написали в газете, — поддержал светскую беседу Лазарь.
На следующий день класс встретил новость взрывом восторга. Целых семь! Поль прыгал и скакал в школьном дворе.
— Надо взять хомячка для моей сестры.
— Ты с ума сошел? Она их терпеть не может!
— Вот и хорошо. Значит, я оставлю его себе, — рассудительно заключил Поль.
— Нужно брать еще одного мальчика, иначе они будут спариваться, — сообщил Лазарь, который успел узнать жизнь.
Оставалось пристроить еще четырех, и Лазарь понимал, что это не очень-то просто.
— Твой отец может раздать их своим клиентам, — предположил Поль.
— Не факт. И потом, говори, пожалуйста, пациенты, а не клиенты, это тебе не фирма и не булочная. Слушай, а это идея! Мы повесим объявление в булочной.
— Я нарисую на нем Чудика.
Они вошли в класс, думая только о хомячках. Впрочем, большую часть дня они только о них и думали. Поль тут же принялся за дело: перевернул лист с раскраской из «Звездных войн» и написал: «ОЧАРОВАТЕЛЬНЫЕ хомячки!»
Мадам Дюмейе начала неделю с новшества. В тот день, во вторник, она решила отказаться от пословиц, которые погружали детей в уныние, и принесла из дома книгу, чтобы читать им каждое утро по главе.
— Эту книгу подарили мне, когда я была еще девочкой.
— Вау! — выдохнул класс. — Такая древняя!
Мадам Дюмейе пожалела, что она не тот самый глухой, что не хочет слышать.
«Меня зовут Алина Дюпен, — начала она чтение . — Шестнадцатого августа мне исполнилось одиннадцать лет. Эстель двенадцать лет. Рике шесть с половиной. Мы живем на улице Жакемон. В доме номер тринадцать, как раз напротив двора угольщика».
Прочитав несколько страниц «Дома маленьких радостей», мадам Дюмейе подняла глаза от книги, наслаждаясь тишиной. Кое-кто из учеников рисовал, двое задремали, Жанно украдкой сосал большой палец.
— Продолжение следует.
Класс ожил в ту же секунду, как только учительница с сожалением закрыла книгу.
— Поль, скажи, пожалуйста, что такого важного ты сообщаешь каждую секунду?
Тут мадам Дюмейе вспомнила, что нельзя постоянно угнетать мальчиков замечаниями, и подошла к парте, где сидели два приятеля. Поль поспешно перевернул раскраску.
— Рисуй на здоровье, — сказала ему учительница, желая поощрить в мальчике творческую жилку.
Поль, уже не прячась, показал учительнице объявление с нарисованным Чудиком, воистину шедевром анималистики.
— Значит, у тебя есть хомячки? Ты собираешься их продавать?
Луиза дожидалась сына после уроков, чтобы вместе пойти домой, на улицу Гренье-а-Сель, 9. Она никак не могла успокоиться после телефонного разговора с Жеромом. Он снова изменил детское расписание, сделал ей выговор за слишком дорогие ботинки для Поля и сказал, что не будет участвовать в покупке, отказался вести Алису к ортодонту, потому что Луиза не имела права записывать ее на его неделю, и т. д. и т. п. Луиза боялась ссор как огня и ничего ему не возразила. Но она никак не могла понять, с чего вдруг он так на нее взъелся. Ей и в голову не пришло, что Жером не находит себе места после того, как случайно столкнулся со Спасителем у дверей ее дома.
В школе прозвонил звонок. Ученики мадам Дюмейе всегда выбегали первыми.
— Мам! Мы на выходные у Лазаря? — еще не успев поцеловать маму, спросил Поль, чтобы на всякий случай удостовериться.
Теперь стало само собой разумеющимся, что мамины выходные Поль и Алиса проводят на улице Мюрлен.
— Да… То есть… нет, — промямлила Луиза. — Звонил папа, он хочет забрать вас в воскресенье утром.
— Нет! Не надо! — сразу расстроился Поль. — Это же все испортит!
Сама Луиза еще даже не успела сообразить, насколько все и вправду будет испорчено. У них просто не будет выходных. Нужно было не соглашаться, а напомнить Жерому, что они обсудили все пункты договора при участии адвоката. Она вздохнула, заранее чувствуя безнадежную усталость. И еще она чувствовала, что Жером настроился на скандалы. По поводу и без повода.
— Слушай! Со мной случилась очень странная вещь, — сказала Луиза, желая переменить тему. — Вы помните о старом месье Жовановике?
— Соседе, которого нет? — вмешался в разговор Лазарь.
Они с Габеном каких только объяснений не придумали, разумеется, не исключив и параллельный мир.
— Я только что его видела, — объявила Луиза.
Она обходила свой новый квартал, изучая, какие есть магазины поблизости, и на площади Старого рынка ее ждал сюрприз: на скамейке сидел и дремал месье Жовановик. Не узнать его было невозможно: седая грива, орлиный нос, лицо, изборожденное глубокими морщинами.
— Я не стала его будить и пошла за покупками, а когда вернулась, на скамейке никого не было. Но под скамейкой… — Луиза достала из кармана плаща черный кожаный бумажник, ветхий, потертый, совсем плоский, — …лежало вот это.
Мальчишки, толкаясь, просили:
— Покажи! Покажи!
— Осторожнее, — одернула их Луиза. — Это чужая вещь.
Но сама она уже заглянула в бумажник. И нашла совсем немногое: черно-белую фотографию молодого человека с девочкой, которую он держит за руку, медальон с изображением Святой Девы, карточку с расписанием бассейнов в Орлеане и листок бумаги, на котором красивым старомодным почерком было написано:
«Меня зовут Боско Жовановик, Жово для друзей. Если вы найдете меня мертвым, сожгите мое тело. Если умирающим, будьте добры, не задерживайте здесь надолго, меня ждет Господь Бог».
— Грустно, — сказал Поль задумчиво.
— А на фотографии — это он? — спросил Лазарь.
С фотографии смотрел высокий костистый парень с орлиным носом.
— Да, — ответила Луиза, тоже задумавшись. — Бумажник, наверное, выпал у него из кармана, когда он спал.
— А как его вернуть? — спросил Поль. — Мы же не знаем, где живет этот старик?
— На улице, — ответил Лазарь. — Я думаю, он бомж.
Лазарь часто изумлял Луизу. Пока другие ахали — как жаль! или какая гадость! — он анализировал факты и делал выводы.
* * *
Вот уже и день Самюэля настал. Что-то очень быстро бежит время! Или, может, Спаситель не слишком рвется встретиться с мадам Каэн? Он видел ее один-единственный раз, и она напомнила ему его собственную мать. На первый взгляд она только и делала, что пеклась о сыне, но за ее преданностью таилось неутолимое желание контролировать, управлять, владеть.
— Котик, ты уже встал? — крикнула мадам Каэн у двери комнаты сына. — Я сварила тебе какао.
И стала собираться на консультацию к «доктору Спасителю». Она упорно звала его так. Хотя он несколько раз ей напомнил, что он вовсе не врач и фамилия его Сент-Ив. После того как сын толкнул ее, она напустила на лоб челку, чтобы скрыть шишку и шрамик. Но, идя к доктору, она открыла лоб и не накрасилась.
Резким движением она распахнула дверь в комнату сына.
— Я ухожу. Не хочу из-за тебя опаздывать.
Самюэль только еще снимал пижаму, он вздрогнул от неожиданности, но ничего не сказал.
Мадам Каэн хотела успеть поговорить с психологом с глазу на глаз, рассказать без вмешательства сына, как ужасно он с ней обращается. Спаситель расстроил ее планы. Он дождался 9:45 и ровно в это время вышел в приемную. В ту же минуту Самюэль постучал в парадную дверь. Спаситель сразу отметил две вещи: от мальчика пахло мылом, на лбу у матери была шишка.
Войдя в кабинет, мадам Каэн села на стул, а Самюэль занял привычное место на кушетке, но сидел, опустив голову, как маленький мальчик, ожидающий наказания.
— На тебя сегодня приятно посмотреть, — обратился к нему Спаситель, зайдя с неожиданного конца.
Самюэль в недоумении поднял голову.
— Ничто так не бодрит, как утренний душ, — продолжал психолог. — Не так ли, мадам Каэн?
— Что-что? Ну… да, — промямлила она и пожалела, что не привела себя в порядок.
— Расскажите, как ваши отношения? — продолжал Спаситель все так же участливо.
Мадам Каэн рассчитывала, что психолог, увидев ее шишку, вскрикнет от ужаса, но этого не случилось. Теперь приходилось специально привлекать его внимание. А как это сделать? Сказать: «Не видишь, что ли, какая у меня на лбу гуля?» Примерно так она и поступила, жалобно простонав:
— Сами видите, как он меня толкнул.
Самюэль промычал что-то похожее на извинение.
— А в остальном все хорошо? — деловито осведомился Спаситель. — В школе Самюэль успевает, как он мне сказал. А у вас как на работе? Все в порядке?
Мадам Каэн работала в ресторане, что прибавляло ей сходства с его приемной матерью, Мари-Франс Сент-Ив. У нее был ресторан «Бакуа» на Мартинике, в городке Сент-Анн.
— Вы так говорите, как будто все у нас наладилось, а у нас ничего не наладилось, — заявила мадам Каэн.
— Ничего? А что вы имеете в виду?
В дело пошло все: и ботинки Самюэля, которые валяются в прихожей, и вода, которую он не спускает, даже когда «по-большому». Он же дома живет, как в гостинице, ни спасибо тебе, ни до свидания. Хотел даже задвижку завести, чтобы запираться — от мамы, в ее-то квартире! И постоянно на телефоне висит, треплется по ночам со всякими потаскушками и портит себе здоровье.
— Уж я-то знаю, я же его постель стелю, — прибавила она с чувством глубокой удовлетворенности.
«Тяжелый случай, — подумал Спаситель. — Она достает своего сыночка в самых дальних уголках его ЛЖ».
Бедный Самюэль, раздетый донага перед своим психологом, молчал, сгорая со стыда.
— Скажем коротко: Самюэлю шестнадцать лет, и ведет он себя соответственно возрасту, — подвел итог Спаситель. — Я вижу только одну проблему: Самюэль не умеет сдерживать свое раздражение, когда вы делаете ему замечания.
— Уж очень вы культурно выражаетесь: «не умеет сдерживать раздражение»! Я это называю иначе: «сын бьет свою мать». — Мадам Каэн показала на свой лоб. — Я все для него делаю, утром завтрак готовлю, и вот как он меня благодарит.
Самюэль дернулся и что-то пробормотал.
— Слушаю, Самюэль, что ты хотел сказать? — подбодрил его психолог.
— Не нужен мне этот завтрак.
— Ты сам можешь себе приготовить, так? — спросил Спаситель, наклонившись к подростку. — Или вообще без него обойтись…
Самюэль хотел ответить, но мать не дала ему и слова сказать. Нет-нет, мальчик должен питаться правильно: утром нельзя без горячего какао и бутербродов, «вы же доктор, сами должны понимать!». Они буксовали на месте. Одни и те же упреки, все та же агрессия. Спасителю хотелось рявкнуть этой тетке, которая выедала мозг и ему, и собственному сыну: «Оставь мальчика в покое! Заведи себе дружка!» Но как клинический психолог он обязан был помочь этой матери, наладить ее отношения с сыном, а вовсе не судить и не осуждать ее. После получаса разговоров Спасителю удалось предложить ей в качестве выхода интернат для Самюэля «в воспитательных целях». У Самюэля хватило ума не выказать по этому поводу ни малейшего энтузиазма. Спаситель излагал положительные стороны этого решения и сообщил, что в интернате Ги-Моке есть свободные места. Мадам Каэн не сказала ни слова, но взгляд у нее стал умоляющим, она искала выхода и помощи. Ей бы очень хотелось возразить доктору, потому что перспектива потерять власть над сыном приводила ее в ужас.
— Я подумаю, разузнаю, — пробормотала она и заторопилась поскорее уйти.
— Значит, в девять сорок пять в будущую среду, — сказал Спаситель, записав время консультации в еженедельник. — Мы неплохо продвинулись, мадам Каэн, будем так держаться.
Спасителю хотелось уверить мадам Каэн, что ей тоже по душе мысль об интернате. Но когда, прощаясь, он пожал ее вялую руку, то понял: она не стала ему союзником.
Чувствуя необходимость переключиться, Спаситель наклонился над клеткой с потомством мадам Гюставии. Он помнил, что в прошлом помете двое детенышей у нее погибли. Но на этот раз все семеро чувствовали себя отлично — копошились в гнезде из соломки и бумажных носовых платков. Спаситель выпрямился и схватился за стену — так закружилась у него голова. Слишком много всего накопилось: Луиза делала шаг вперед, а потом два шага назад, Габен обещал ходить в школу и не ходил; психическое здоровье мадам Пупар оставляло желать лучшего, и выписывать из больницы ее не собирались, а тут еще пять непристроенных хомячков…
— Знаешь что? — начал разговор Лазарь за ужином. — Учительница хочет хомячка для своего внука. И она, представляешь, хочет его купить!
Осталось четыре.
— И еще Алиса, я так думаю, мечтает о хомячке, — прибавил хитрец Лазарь.
Теперь только три. «А почему, собственно, не дать хомячка Бландине?» — подумал Спаситель. Кажется, раздача хомячков стала у него навязчивой идеей.
На следующий день в пять часов Спаситель заглянул в приемную и увидел Бландину. Она сидела неподвижно на стуле, чем удивила его несказанно.
— Ты здорова?
— Зачем вы сказали маме, что я ем слишком много сладкого? — сердито спросила она. — Я-то думала, вы никому ничего не разбалтываете!
Спаситель стал оправдываться, как мог: он ни словом не обмолвился об их сладких пиршествах, а просто предупредил мадам Дютийо о том, как вредно есть много сладкого.
— Она даже полную банку нутеллы выбросила, — пожаловалась Бландина, но обиды в ее голосе не чувствовалось.
Она была непривычно спокойной. Даже поникшей. Неужели так действует отсутствие сахара? Неужели возникла зависимость, как от наркотика?
— Ты хорошо себя чувствуешь, Бландина?
— Я устала.
Она и в самом деле сидела, глядя в одну точку, словно в прострации. Неужели то, чего Спаситель опасался, оказалось правдой?
— Ты поздно ложишься?
— Поздно или рано, не важно, я все равно не сплю.
— Не спишь?
Молчание. Возбуждение прошло, вечный двигатель остановился.
— Да. Что? Я думала… — Она попыталась встряхнуться. — Марго дала мне для вас письмо.
Бландина порылась в сумке и вытащила запечатанный конверт. Спаситель взял его и положил в карман.
— Вы не будете читать?
— Не сейчас. Сейчас консультация с тобой, а не с Марго. Что ты делаешь, когда не спишь?
— Вы все расскажете маме?
— Играешь на телефоне? Сидишь в чате с Самиром и Луной? Читаешь манги при свете фонарика? Ешь конфеты? Фотографируешь Пуллипов?
— Зачем спрашивать, если вы все и так знаете?
Бландина спросила без обиды, она даже была довольна, что Спаситель в курсе ее дел.
— Ты беспокоишься? Боишься, что что-то случится?
— Случится что? — спросила она и вся напряглась.
— Что-то вроде того, что было той ночью, когда Марго пыталась покончить с собой?
Отец Бландины и Марго, месье Карре, был женат во второй раз, и в этот вечер они с женой были в театре. Пожарным пришлось взламывать дверь, чтобы дать возможность войти врачам из скорой. Марго унесли на носилках, а Бландина, напуганная вторжением в квартиру чужих людей, выскочила на улицу.
— Какое счастье, что вы тоже там оказались, — вспомнила Бландина. — Вы дали мне свою куртку, я же выскочила в пижаме.
Тогда всем было не до нее. А Бландину долгие месяцы преследовало воспоминание об этой ночи. Ей стали сниться страшные сны. Потом пришла бессонница. Родители забеспокоились, когда учителя стали жаловаться, что девочка очень рассеянна.
— Бландина, твоя сестра находится под наблюдением опытного психиатра. Твои родители тоже предупреждены, они знают, что надо быть бдительными.
— Что значит — быть бдительными?
— Внимательными к Марго, следить, чтобы она…
Спаситель замолчал, потому что Бландина покачала головой.
— Они слишком заняты, — сказала она без малейшего осуждения.
Постепенно она заняла место родителей. Бессознательно, не отдавая себе отчета, она следила по ночам за сестрой. Днем ее нервное возбуждение, ее нескончаемая болтовня продолжали всех обманывать, сладкое поддерживало мнимую гиперактивность. Но тревога и страх продолжали свою подрывную деятельность. Бландина находилась на грани срыва.
Во время консультации Спаситель не раз теребил в кармане письмо, раздумывая, не прочитать ли его в присутствии Бландины, которую Марго выбрала в почтальоны. Прощаясь с девочкой у дверей, он сказал:
— Бландина, тебе двенадцать лет, ты не можешь нести на своих плечах больше, чем твои ровесники.
Он не успел еще договорить, как Бландина бросилась к нему и прижалась. Но тут же опомнилась, подхватила брошенный рюкзачок и исчезла в коридоре. Спаситель снова потрогал в кармане письмо, вытащил его и осмотрел. Марго написала: «Месье Сент-Иву». Он собрался уже распечатать конверт, но все-таки не стал этого делать. У него впереди еще одна консультация, он не должен думать о постороннем.
— Мадемуазель Жовановик?
Фредерика — так звали мадемуазель Жовановик, очень добросовестную молодую женщину, — готовилась к каждому сеансу психотерапии, словно к классному сочинению. В прошлый раз она выбрала тему, как оплакивать умершего кота. На этот раз это будет…
— Семейный рок.
— Семейный рок, — повторило эхо.
— Да. В двадцать девять лет мама забеременела мной, а ее тогдашний друг ее бросил. Никто не знает, что с ним сталось. В двадцать девять лет моя бабушка Соня забеременела моей мамой, и ее друг тоже ее бросил.
— Совершенно одинаковые истории?
— Не совсем. Маму ее отец признал. И мы все носим его имя.
— Жовановик.
— Бабушка уже умерла, но она мне рассказывала, что по национальности дед был серб, и он был легионером. Мама помнит высокого мужчину, который казался ей настоящим красавцем. Время от времени он появлялся, приносил ей плюшевых зверушек, огромные леденцы, водил на аттракционы. Ей исполнилось лет одиннадцать, когда он исчез из их жизни навсегда. Она думает, что он погиб в какой-нибудь военной операции.
— Повтор в двух поколениях, — уточнил Спаситель.
— В трех, — поправила Фредерика. — У меня тоже был… один человек, он меня бросил, а потом я поняла, что я беременна.
Фредерике исполнилось двадцать девять. Спаситель молча ждал продолжения.
— Я сделала аборт. Мне не хотелось, чтобы еще одна девочка росла без отца.
— Значит, вы не только потеряли котика Филу, вы еще положили конец тяготеющему над вашей семьей року, — подвел итог Спаситель.
— Да, — согласилась Фредерика. По щеке у нее поползла слеза.
Спаситель протянул ей коробку с бумажными платками.
— Это ваша жена? — спросила она, показав на фотографию Луизы у него на столе.
— Это… это подруга. А это мой сын, — спохватился Спаситель, показав на фотографию Лазаря. И тут его посетила ошеломительная идея. — А вы не хотите взять ЧУДЕСНЕЙШЕГО хомячка вместо вашего котика?
Фредерика удивленно на него посмотрела:
— Вам некуда его девать? Почему бы и нет? Все лучше, чем ничего.
Уходя, она обернулась на пороге:
— В следующий раз я хочу, чтобы мы обсудили любовь.
— Любовь, — повторило эхо.
— Как узнать, встречая мужчину, тот ли это человек, какой тебе нужен?
Вечером Спаситель дождался, пока сын уляжется в кровать, пока успокоятся маленькие хомячки на кухне и Спасён с Габеном на чердаке, потом узнал от Луизы по телефону все ее новости, потом прочитал другие в газете, потом почувствовал, что устал до предела… Но все-таки распечатал письмо.
Дорогой месье Сент-Ив, я думала, что мы увидимся после моей ПС и я продолжу с вами психотерапию, но это никого не устраивает. Не устраивает Бландину, которая заняла мое место, не устраивает отца, который убежден, что я резала себе вены, только чтобы позвонить вам по телефону, и маму тоже, она предпочитает, чтобы меня накачивали антидепрессантами. И вас, возможно, это устраивает: я была неудобной пациенткой. Помню, сколько раз истерила у вас в кабинете. В любом случае, мне уже ничем не поможешь. Я думала, что папа со мной всем делится, что я его любимица; вы мне показали, что он использует меня, сражаясь с мамой. А для нее важно убедить всех, что ее бывший — законченный эгоист. Отец же хочет доказать, что во всем виновата мать. Они меня раздирают, но не замечают этого. Я уверена, что даже на моих похоронах они будут ссориться над гробом. Отвечать на письмо не надо.Марго Карре
Спаситель взглянул на мобильник: сколько сейчас времени? Без четверти двенадцать. Глаза его выделили фразу: «на моих похоронах они будут ссориться над гробом». Марго воображает себя мертвой. Воображает мир, где ее уже нет, но где о ней еще говорят. «Отвечать на письмо не надо». Слова прощания, так пишут самоубийцы. Марго готова перешагнуть черту, и Бландина это чувствует. Он обязан позвонить матери Марго, иначе получится, что он оставил без помощи человека в беде.
— Мадам Дютийо? Спаситель Сент-Ив. Простите, что беспокою вас в такой поздний час.
На другом конце провода сонное бормотание. Мадам Дютийо приняла снотворное и пока еще даже не поняла, что держит в руках телефонную трубку.
— Я позволил себе позвонить вам, потому что беспокоюсь о Марго.
— Но сейчас же ночь? — вздохнула мадам Дютийо.
— Не могли бы вы заглянуть к Марго и убедиться, что у нее все в порядке?
— Что в порядке? Она уже погасила свет.
— Прошу вас, проверьте, пожалуйста!
Вздох, что-то падает на пол, чертыханье, скрип двери, тишина. И наконец!
— Я разбудила девочку, она перепугалась, — послышался сердитый голос в телефоне. — У вас часто бывают такие приступы?
Спасителю пришлось прочитать мадам Дютийо несколько фраз из письма, чтобы оправдаться.
— Мне же завтра на работу, — простонала она. — Успокойтесь! Пожалуйста! Я слежу за Марго. Ножницы, ножи — все, даже для бумаги, я убрала. Да она сейчас и не режется. Ее психиатр вчера мне сказал, что фаза саморазрушения сменилась у нее бунтом против нас. Он считает положительным симптомом, что ей больше не хочется радовать нас своими успехами. Плевать на уроки, если мать учительница, — это классика переходного возраста. Чего я только не выслушала!
— В том числе идиота психолога, который поднял вас с постели посреди ночи! Простите меня, пожалуйста, — повинился Спаситель.
— По крайней мере, вы признаете свои ошибки.
— Это единственное, что можно сказать в мою защиту. Спокойной ночи, мадам Дютийо.
«Ну я и идиот!» — обругал себя Спаситель, погасив лампу. Он сам разогревал в себе беспокойство, все время отодвигая чтение письма. Но, проваливаясь в сон, он услышал голос Бландины: «Что значит быть бдительным?»
* * *
Луиза с удовольствием огляделась вокруг. Квартира понемногу становилась жилой. Надо будет еще повесить несколько картин, оживить белизну стен. А кучу картонных коробок в углу снести в мусорный ящик. Луиза подхватила несколько коробок и вышла на площадку. Столкнувшись со своим молодым нелюбезным соседом, она все-таки улыбнулась и сказала:
— Говорят, сегодня будет дождь.
— М-м, — промычал сосед, давая понять, что его предками были быки и коровы.
— Хорошего дня, — пожелала Луиза, не сдаваясь, недаром же она прожила чуть ли не десять лет с брюзгой.
Но и у Луизы были вещи, справляться с которыми ей было трудновато. С детства. Например, подвал. Мама, «закаляя ее характер», заставляла ее через день, по очереди с братом, спускаться в подвал относить мусор в мусорный ящик. С тех самых пор Луиза боялась подвальных помещений, любых, от парковки в «Ашане» до велостоянок. Напрасно она и сейчас, как в детстве, твердила себе: «Это укрепит мой характер», она с удовольствием уступила бы кому-нибудь свою очередь. А когда все-таки спустилась и приготовилась расстаться с коробками, то чуть в обморок не упала от неожиданности, услышав позади себя голос:
— Не в эту урну!
Луиза обернулась, загораживаясь коробками, как щитом, и ее взгляд встретил глаза лазурной синевы.
— М…месье Жовановик, — пролепетала она.
— Напугал вас, бедняжечка вы моя? А я здесь спасаюсь, когда на улице дождь ливмя.
Голос звучал грубоватой лаской, так говорят, когда не хотят испугать ребенка. С галантностью старого военного он освободил Луизу от коробок и сам выбросил их в нужную урну. Лазарь все понял правильно: Жовановик жил на улице, но иногда прятался в подвале дома номер девять по улице Гренье-а-Сель.
— Я знаю код этой двери, — сообщил он, подмигнув.
Участливый месье Жовановик напомнил Луизе отца — она долго плакала, когда его не стало, — и она пригласила старика выпить у нее чашку чая.
— Это большая честь, — сказал он, выпрямляя высокую костистую фигуру, — но я не могу бросить свое хозяйство.
Он показал на объемистый походный мешок возле батареи. Луизе он показался очень тяжелым, и она робко предложила, что поможет его нести.
— Отставить, детка! Я оттрубил двадцать лет в Легионе, — ответил Жово. — «Иди или сдохни!» — вот наш девиз.
— Тогда пойдемте, — кивнула Луиза и двинулась первой.
Жово оглядел квартиру с таким же удовольствием, с каким совсем недавно ее оглядывала Луиза.
— Люблю порядок, — признался он. — У вас тут все по местам.
— Какой чай будете? Эрл грей подойдет?
— А чего-нибудь похолоднее нет?
— Похолоднее?
— И покрепче.
— А-а-а, — догадалась Луиза и только тут задумалась, кого же это она позвала к себе в гости. — Как вы относитесь к рому?
— Годится. Алкоголь уничтожает паразитов.
Месье Жовановик, как видно, в первую очередь заботился о гигиене, и у него на этот счет были твердые правила. Луиза поставила на стол бутылку «Ла Мони», которую Спаситель привез ей с Мартиники. Ром с тех пор уменьшился в ней разве что на наперсток.
— Мать-перемать! Да он мертвого воскресит! — обрадованно воскликнул легионер и прищелкнул языком.
Луиза сразу вспомнила распоряжения Жово, написанные на бумажке.
— Скажите, это не ваш? — спросила она и протянула ему найденный бумажник.
— Сучья кровь! Неужто вы его нашли?
«Мать-перемать» и «сучья кровь» были любимыми присловьями галантного месье Жовановика, который прошел от Индокитая до Алжира с уставным револьвером и пистолетом-пулеметом системы «стен». Теперь они, завернутые в старые кальсоны, покоились в его объемистом походном мешке.
Ром развязал старику язык, и он рассказал Луизе свою жизнь. Он родился в Сербии, мать у него была проституткой, она бросила его в Бельгии, французская социальная служба позаботилась о нем, в пятнадцать он пошел в Сопротивление, а когда Францию освободили, играл на праздниках на аккордеоне, потом работал помощником парикмахера, был инструктором парашютного спорта, пожарным-добровольцем, гонщиком на велосипеде, бродячим торговцем и, в конце концов, поступил в Иностранный легион. Двадцать лет он верно служил Франции. Лишился одного легкого. А на старости лет перебивался как мог, наделал долгов, обнищал, оказался на улице. Луиза с удовольствием бы кое-что записала и поместила очерк-портрет в «Репюблик дю Сантр», но она чувствовала, что Жово многого не договаривает, умалчивает о многих горестях. Не стоило его смущать.
— А что это за фотография? — спросила она, показав на бумажник.
— Девочка-то? Дочка моей сестры. Славная девчушка. Не знаю, что с ней стало.
Луиза кивнула, сделав вид, что поверила. Но вряд ли человек вроде Жовановика хранил бы в бумажнике фотографию племянницы.
Старый легионер не жаловался на свою теперешнюю жизнь. Считал, что сам виноват, «наделал глупостей», не научился жить на скромную пенсию, — понятно, что домовладелец сначала отключил ему за неуплату отопление и свет, а потом выставил за дверь. Подвал, скамейка в парке в качестве кровати его вполне устраивали, он беспокоился только за походный мешок, «свое барахлишко», как он его называл.
— Тут все мое имущество, чистая одежда и… кое-какие сувениры. Боюсь, что его украдут, когда сплю. Даже здесь, у вас в подвале…
Луиза охотно бы предложила старику оставить его мешок у себя, но все же она была одинокой женщиной с двумя детьми. И что подумает неприятный сосед, если часто будет видеть у нее Жово? По счастью, у нее нашлось решение, и звали это решение Спаситель. И она рассказала Жово о месье Сент-Иве, психологе, который живет в центре города и который с кем только не знаком: и с социальными службами, и с директорами общежитий, и с волонтерами из благотворительной столовой, и он…
— Это ваш милок? — прервал ее рассказ вопросом Жово.
Луиза слегка смутилась, услышав это вышедшее из моды словечко.
— Оно и правильно, — одобрил он ее, не ожидая подтверждения. — Милок куда лучше мужа. Оба свободны. И на такую, как вы, красотку не жалко и денежки тратить.
У месье Жовановика были правила и насчет морали.
* * *
«Быть бы вот таким розовым слепышом, — думал Спаситель в пятницу утром, склонившись над клеткой мадам Гюставии. — Жить инстинктом, не знать, что умрешь. Быть пятидневным хомячком. Не нести ответственности за Марго Карре, Эллу Кюипенс, Габена Пупара, мадам Мадлон Бравон, за маленькую Райю Хадад…» Алекс и Шарли отменили консультацию во второй половине дня, зато неожиданно появилась Пенелопа Мотен с новой «неотложной» проблемой. Спаситель с удовольствием бы отправил куда подальше бесцеремонную девицу, но она вызывала у него любопытство, он ее пока не разгадал. Любопытство и помогало ему переносить тяготы профессии.
— Сегодня в шесть, — предложил он Пенелопе. — У меня отменилась одна консультация.
Пенелопа взялась за бронзовый дверной молоток с пятнадцатиминутным опозданием, и Спаситель сказал ей, что она имеет дело не с мальчиком на побегушках.
— Что значит «побегушки»? — спросила она, как всегда, недовольным тоном.
Спаситель пожал плечами и не стал отвечать.
— Что у вас произошло?
— Мой изменяет мне со своей бывшей.
— Хорошо.
— Что хорошего? — взорвалась Пенелопа. — Вы всерьез считаете, что это хорошо?
— Нет, я дал вам понять, что я вас слушаю.
— А, ну да, я забыла… Эти ваши штучки. А мне-то что теперь делать?
— Да, что вам теперь делать?
— Разводиться, что ли?
— А вы, значит, замужем?
— Ну да. А я вам разве не сказала?
— Сказали вот сейчас. Вы поговорили с… Как зовут вашего мужа?
— Я забыла… Я же вам называла, вы не записали?
Спаситель пристально посмотрел на Пенелопу.
— Нет, я с ним не говорила. Но он без конца звонит ей по телефону. Для того, видите ли, чтобы обсудить проблемы их детей.
— А сам обсуждает другое?
— Нет, но…
— Но что?
— До этого он звонил ей изредка, по обязанности.
— До этого чего?
— До того, как бывшая нашла себе кого-то. Мужиков это жуть как заводит.
— Что заводит?
— Как что? Конкуренция. Соперник. Свежий импульс для старичка. Уверена, спит со мной, а думает о ней.
— Если я вас правильно понял, бывшая не интересуется вашим мужем, значит, муж вам не изменяет.
— Мысленно изменяет. Это еще оскорбительней.
Спаситель попытался урезонить Пенелопу, но она стояла на своем: муж ей изменяет. Чем больше он приводил доводов, что ей не из-за чего волноваться, тем больше она нервничала. Говорила, что умрет из-за этого, или прикончит мужа, или сбежит, забрав ребенка. Взрослая жизнь оказалась ей не по размеру, она тонула в ней, выглядела смешной и жалкой, как девчонка в футболке XXL.
— Может быть, провести сеанс семейной терапии? — предложил Спаситель.
— Чего-чего?
— Пригласить на консультацию вас и вашего мужа.
— С ума, что ли, сошел?! Я ни за что не скажу Же…
— Же?..
— Жереми, что хожу к психологу. Он против.
— Так-так-так.
Фрагментики мало-помалу сложились в пазл. Молодая женщина, судорожно скрывающая свое имя, мамочка маленького А, замужем за неким Же, которого она ни за что на свете не позовет на консультацию…
— Я понимаю, что вы не хотите моей встречи с вашим мужем, Пэмпренель.
— Почему вы меня… — Голос у нее прервался, и она замолчала.
— По существу, — продолжал Сент-Ив с полным спокойствием, — ваш муж и вы ревнуете к одному и тому же человеку. Ваш муж — собака на сене: сам не гам и другим не дам. А вы ревнуете, потому что хотели бы быть похожей на мадам Рошто.
На первую консультацию Пэмпренель нарядилась в костюм, надеясь стать похожей на Луизу.
— Вы, когда были маленькой, восхищались своей мамой?
— Мамой все восхищались, — вздохнула Пэмпренель, шмыгнув носом. — На нее на улице оборачивались.
В голосе у нее слышались восхищение и горечь. В тени своей матери-красавицы эта девочка так и не повзрослела.
— Ваша мама жива?
— Она умерла, когда мне было шестнадцать.
Пэмпренель заплакала. Спаситель протянул ей коробку с бумажными носовыми платками.
— Вы про меня расскажете? — спросила она тонким сиротским голоском.
— Вы моя пациентка. Я обязан все держать в тайне.
— Вы ее любите? — спросила она, кивнув на фотографию Луизы.
— Это моя личная жизнь.
— Ей повезло, — вздохнула она.
«Повезло? — подумал Сент-Ив. — Повезло, потому что вы отобрали у нее мужа? Повезло, потому что вы разрушили ее семейную жизнь?»
— Ну-у… — Но это было все, что он сказал вслух.
Провожая Пэмпренель, он посоветовал ей лечиться под своим именем и обратиться к психологу-женщине.
— Если хотите, я дам вам адрес, — сказал он и пошел было к письменному столу.
Но Пэмпренель, стоя на пороге, повернулась к Спасителю, положила ему руку на грудь и протянула губы. Она его обольщала.
— НЕТ, — сказал он тоном, каким говорят с упрямыми детьми.
Зазвонил телефон, и оба они невольно вздрогнули.
— Она, да? — ревниво спросила Пэмпренель.
— Главное — это вы, Пэмпренель. Станьте главной в своей собственной жизни.
Телефон продолжал звонить. Сент-Ив специально не брал трубку, не проявляя ни малейшего нетерпения.
— Шанс есть у каждого, и свой вы заслужили.
— Спасибо, — с чувством сказала она. Телефон перестал звонить, и ей показалось, что последнее слово осталось за ней.
Спаситель подождал, когда входная дверь хлопнет, и набрал номер Луизы.
— Это ты сейчас звонила?
— Прости, пожалуйста. Консультация еще не кончилась?
— Да, еще не совсем. Ты приедешь завтра с детьми?
— Если ты не против. И я хотела бы тебя кое с кем познакомить. С одним очень милым старичком, о котором уже рассказывала, месье Жовановиком.
Уж не дедушкой ли Фредерики, исчезнувшим на полях сражений? В любом случае проверить это Спаситель не сможет.
* * *
В субботу утром Юсеф решил проводить Дину и Райю до дверей доктора Спасителя. Нельзя отпускать жену одну ходить по улицам. Здесь нет отрядов ИГИЛа, зато есть мужчины.
— Мы пришли, — сказала Дина. — Хочешь познакомиться с доктором?
Юсеф нахмурился и отрицательно покачал головой. Он не понимал людей, живущих здесь, даже если они говорили с ним по-английски. Он взглянул на свою маленькую дочку. Вот ее он понимал. Ей было страшно, ей было грустно. Она никогда не улыбалась. А Дина? Иногда она казалась счастливой. Как можно быть счастливой, если убили твоего брата? Если мертвого Хилаля бросили на улице? Юсеф не мог понять Дины. Может быть, он ошибся и плохо выбрал себе жену? Она слишком молода… Но, кроме нее, у него ничего не осталось от прошлой жизни. Ее и троих детей.
— Здравствуйте, Дина! — приветствовал ее Спаситель. — Прекрасно выглядите, джинсы вам очень идут!
— It’s a gift, — ответила она, словно бы извиняясь.
Юсефу сразу не понравились эти слишком узкие брюки, но их подарила старенькая учительница, которая обучала их французскому языку, она принесла их в подарок его жене. Дина с золотистой кожей, с перекрашенными в медовый цвет волосами, подведенными глазами, в обтягивающих джинсах была чудесным воплощением союза Востока и Запада. Спаситель поманил к себе маленькую Райю, по-прежнему жавшуюся к матери.
— Посмотри, Райя, на маленьких хомячков.
Девочка застыла перед клеткой, немного напуганная шевелящейся кучкой крошечных младенцев. Спаситель переставил клетку на этажерку и разложил на столике бумагу и карандаши, пригласив Райю порисовать. И все же маме самой пришлось усадить дочку, а потом осторожно вернуться на место, повторяя, что она здесь, совсем рядом, сидит на кушетке. Спаситель наблюдал за молодой женщиной, ставшей опытной матерью, повзрослевшей в испытаниях.
— Как Райя? — спросил он ее.
В школе Райя по-прежнему молчала, сидела одна и красила черным раскраски. Она ничего не усваивала, учительница за нее беспокоилась. Мешая английский с французским, Спаситель объяснил Дине, что у ее дочери посттравматический синдром: днем она думает о тех ужасах, какие видела, а ночью они ей снятся. Существует особая терапия для таких случаев: перепрограммирование эмоций путем концентрации на движении глаз. Пациенту предлагают рассказывать то, что он помнит, а врач время от времени прерывает его и водит рукой у него перед глазами. Пациент должен следить за ней, не двигая головой. Его глазные яблоки двигаются ритмично, как у спящего человека. По причине, до сих пор остающейся неизвестной, эти движения воздействуют на мозг, причем на самую древнюю его часть — ромбовидную, — и помогают излечиванию травмы. Спаситель посоветовал мадам Хадад и ее дочке обратиться к психологам из Французской ассоциации жертв терроризма.
Дина внимательно слушала объяснения, время от времени вставляя «I understand». Но она была очень огорчена: она прониклась доверием к доктору Спасителю, и вот теперь предстояло начать все сызнова с кем-то другим. А Спаситель, вечно готовый в чем-то себя обвинить, спрашивал себя: он отправляет малышку Райю к другому специалисту из профессиональной добросовестности или потому, что хочет вернуть себе свободную субботу?
— Если хотите о чем-то меня спросить… — обратился он к Дине слегка сдавленным голосом, протягивая ей листок с телефоном Ассоциации.
— No, thank you, Doctor, thank you for all.
Оба они встали одновременно, но Спаситель невольно взялся за спинку кресла, так у него закружилась голова.
— Я оставлю одного хомячка для Райи, — пообещал он, подходя к девочке.
Услышав свое имя, она подняла голову. В руке она держала красный фломастер. Взрослые только сейчас сообразили, что, пока они разговаривали, Райя рисовала. Она нарисовала дорогу, по обеим сторонам дома, на дороге черные человечки с оружием, а посередине дороги, занимая всю середину листа, лежал человечек со скрещенными руками, из шеи у него текла красная кровь. Дина прижала руки ко рту, чтобы не закричать: «Хилаль! Хилаль!» Райя протянула рисунок доктору Спасителю. Это для него. A gift. Что подумал бы Юсеф, увидев, как его жена плачет на груди Спасителя, а его дочь повисла у него на шее?
— Я буду работать с Райей и дальше, — пообещал Спаситель, стараясь сохранить хладнокровие. — Она поправится. К ней вернется радость жизни. Она сильная, и вы тоже.
После их ухода Спаситель открыл ящик письменного стола, где хранил рисунки своих маленьких пациентов, и убитый Хилаль поместился рядом с зеленой коровой за рулем синего автомобиля, которых когда-то нарисовала ему Элоди.
У Спасителя минутки не нашлось, чтобы немного прийти в себя: по другую сторону двери его уже ждала Луиза. Он подхватил клетку с мадам Гюставией и поспешил в кухню, где на пороге его едва не сбил с ног Поль.
— Который тут мой? — закричал он.
— Что значит «твой»? — удивился Спаситель, прищурившись в сторону Луизы и сожалея, что не может ее поцеловать.
— Алисин, — поправился Поль. — Она хочет мальчика.
— Ничего я не хочу, — возразила сестра, которая считала, что по возрасту имеет полное право интересоваться мальчиками, но уж точно не в виде хомячков.
— А не пойти ли вам ссориться на второй этаж? — предложила своим детям мама.
— Я не собираюсь ссориться и не хочу здесь оставаться, — объявила в ответ Алиса.
Луизе очень хотелось достать из арсенала классическую фразу нормальных родителей: «А получить как следует не хочешь?» Но в присутствии месье Сент-Ива, клинического психолога, о таком и помыслить было невозможно.
— Пойдешь посмотреть, как я на чердаке устроился? — неожиданно обратился к одной только Алисе Габен.
— Ладно, — буркнула она и мотнула головой, чтобы волосы скрыли ее прыщи.
Алиса вышла из кухни вместе с Полем и Лазарем, а когда Габен, проходя мимо Спасителя, промурлыкал: «Сладко встречаться, сладко целоваться, вместе пить вино, о-о-о…», Спаситель толкнул его плечом.
— Лучше скажи спасибо, я уладил твои дела.
Впервые Габен назвал Спасителя на «ты».
Луиза и Спаситель наконец-то остались одни на кухне. Спаситель поцеловал Луизу, а потом удивленно спросил, почему у нее с собой только сумочка через плечо.
— Мы не сможем остаться у тебя на все выходные, — вздохнула Луиза.
И объяснила: во-первых, Жером теперь желает забирать детей в воскресенье утром, во-вторых, Алиса по-прежнему не желает ночевать на улице Мюрлен.
— Ну хорошо.
— Неужели? — возмутилась Луиза.
— Хочешь чашечку кофе?
Спасителю нужна была передышка. Он понимал, что Жеромом движет ревность, но не имел права воспользоваться тем, что узнал от Пэмпренель на консультации. Он поставил на стол чашки, блюдца, сахарницу, положил ложечки, следя за каждым своим движением. Его душил гнев, он был возмущен как мужчина и как психолог-профессионал тоже. Этот тип, который бросил жену и детей, чтобы сделать ребенка жалкой растерянной девчонке, ни за что не помешает Луизе наладить свою жизнь.
— Я понимаю Алису, — сказал он, садясь напротив Луизы. — Она устала переходить с места на место.
— Сразу видно, что ты с ней не живешь. Я под обстрелом каждую секунду.
— Тебе нужно сходить с ней к дерматологу.
— К дерматологу? Какое отношение…
— Ее замучили прыщи.
— Замучили прыщи? При чем тут прыщи? — Что он ей такое рассказывает? — Прыщи не причина, чтобы мне грубить.
Спаситель мешал сахар в чашке и молчал. Он разговаривал с Луизой точно так же, как с любой другой матерью, которой хотел бы дать понять, что она не умеет позаботиться о дочери-подростке.
— Ты всегда все знаешь лучше всех, — сказала Луиза, продолжая обижаться.
Спаситель удивленно поднял бровь:
— Я сказал тебе то, что есть: Алиса комплексует из-за прыщей.
— И еще сказал, что я к своей дочери невнимательна.
Спаситель положил руку Луизе на запястье:
— Я хотел помочь, но взялся, как видно, очень неуклюже, прости, пожалуйста.
— Нет, ты бесподобен! — сказала она и засмеялась.
А потом на глазах у нее выступили слезы, она стала такой уязвимой в последнее время… Через секунду она была в объятиях Спасителя, и он шепнул ей на ушко:
— В рабочем кабинете у меня стоит кушетка.
— Это еще что такое? — Спаситель вскочил — в парадную дверь кто-то барабанил по-военному.
— Ой, я совсем забыла. Это… ну, ты же знаешь, тот старик…
— Жовановик? Так рано?
Бам! Бам! Бам! Бам! Новая очередь ударов.
— Че-е-ерт!
Спаситель оглядел себя, все ли в порядке, оглядел Луизу и велел ей застегнуть доверху кофточку.
Бам! Бам! Бам! Бам!
— Да он мне дверь вынесет!
Спаситель поспешил открыть и увидел на крыльце Жово с походным мешком у ноги и небесно-синим взором.
— Надо же! Негритос. А хозяин дома?
— Да, мисьи, — не дрогнув, ответил Спаситель. — Ты входить, я звать.
Жово вошел, бросив на черного возмущенный взгляд: как он посмел быть выше него ростом? Тут он заметил выходящую из рабочего кабинета немного растрепанную Луизу, которую называл про себя «милой красотулей».
— А-а, вы здесь? — просиял он. — А где ваш месье Сент-Ив?
— Но… вот же он, — указала Луиза на Спасителя.
— Он? — пробормотал Жово, чувствуя, что череп у него сейчас треснет. Милок милой красотули не мог быть… — Но это же негритос!
Луиза затравленно взглянула на Спасителя: что же она, несчастная, натворила? Но Жово успел сообразить, что к чему.
— Ладно. О вкусах не спорят. Ну и куда мне с моим барахлишком?
По телефону Луиза сказала, что вещи старика можно было бы хранить либо в сарайчике в саду, либо в подвале дома на улице Мюрлен. И Спаситель, словно ничего не произошло и план Луизы остается в силе, подхватил мешок старика-легионера и взгромоздил его себе на спину. Весил мешок тонны три, не меньше.
В кухне легионер огляделся с одобрительной улыбкой.
— Вам нравится у меня в доме, месье Жовановик? — спросил Спаситель.
— Зови меня Жово, паренек, так меня звали в Легионе.
— Согласен. А вы зовите меня Баунти, меня так звали в первом классе.
Жово кивнул, прозвище ему понравилось.
— Папа! — послышался голос со второго этажа. — Ты внизу?
— Так точно! — отрапортовал Спаситель. Повернулся к Жово и прибавил: — Приготовьтесь, сейчас появится негритосик.