До расположенного в Третьем районе «Вестин-отеля» мы добрались лишь к десяти часам. Возвышаясь над пальмами и черной мешаниной электропроводов, здание образует некую запутанную геометрическую фигуру. Это особенно сложный образец современной архитектуры, поскольку фасад гостиницы составлен из сотен белых треугольников, напоминая колоссальную паутину, сотканную чудовищным претенциозным пауком. Все намеки на двадцатое столетие, однако, заканчиваются, как только вы входите в здание; когда мы с Эриком приковыляли в вестибюль, то очутились в атмосфере века семнадцатого — с бронзовыми скульптурами мальчиков в шекспировских одеждах, белым мрамором, бесчисленными вазонами и фресками, изображающими сильфид, наяд и греческих богинь легкого поведения. Пошатываясь, мы разбрелись по своим номерам. Приняв ванну, я натянула джинсы и музейную футболку. После этого направилась в номер Эрика, захватив с собой сумку с книгами и картами, теперь мы смело могли планировать свои действия в Антигуа и, возможно, во Флоресе.

Когда я постучала, он открыл дверь, одетый в спортивный костюм; на нем также были огромные пушистые носки.

— Я решил, что должен послать за угощением, — сказал он, держа в руке бокал вина. Синяк под глазом увеличился, хотя как будто немного побледнел. Мокрые волосы лежали на голове беспорядочной копной. Подмигнув подбитым глазом, Гомара поднял бокал. — Хочу отметить свой первый такой тяжелый и болезненный кулачный поединок, который, как я решил, будет и последним.

— Блестящая идея!

— Выпейте вина. — Он сунул мне в руку бокал.

— Эта идея еще лучше.

— Да и перекусить не помешает. Как видите, я уже все заказал.

— Да, да, пахнет прекрасно.

В зелено-розовой гостиной стояла обитая ситцем софа, а перед ней — столик из вишневого дерева. На этом столике красовался серебряный поднос с четырьмя тарелками и бутылкой испанского вина.

— Надеюсь, если я как следует выпью, то забуду, что произошло сегодня вечером, — не унимался он.

Пока Эрик снимал крышки с тарелок, я уселась на софу. Окруженные цветами и бархатом, мы погрузили огромные ложки в ризотто — рис с помидорами, сыром и курицей, розово-белый от масла и лангустов. Эрик рассказывал об итальянских моряках шестнадцатого столетия, которые отправились в Америку в поисках золота и русалок, но вместо этого нашли только обитающих в прибрежных водах крошечных драконов, представлявших собой весьма пикантную добавку к рисовым блюдам, которые так любили Медичи. Мы продолжили пиршество, съев половину торта, облитого карамелью. Кондитерское изделие по форме напоминало горку с хребтами из абрикосов и возвышающимся в центре неприступным пиком из жженого сахара; все это, очевидно, должно было напоминать о рассыпанных по Гватемале действующих вулканах.

— Надо еще заказать, — заключила я, подбирая с ложки последний кусок.

— И вы все съедите — эй, оставьте мне чуть-чуть! Чем больше я ем, тем лучше себя чувствую.

— Все еще болит?

— Глаз? Ужасно болит. Хотя я признателен за то, что вы мне… помогли.

— Да, я вам помогла.

— Я видел вас, когда пришел в себя.

— Вы же потеряли сознание!

— Я не потерял. Не потерял! Просто зафиксировал свое удивление.

— Ах вот оно что!

— А когда решил снова встать на ноги, клянусь, я услышал, как вы бормотали этой Иоланде что-то совершенно непотребное. Будто бы ваша мать нашла какую-то карту и что она может ею воспользоваться. Может, у меня была галлюцинация?

— Да нет, не было у вас никаких галлюцинаций.

— У вас что, действительно есть какая-то совершенно секретная карта, которую вы от меня скрываете?

— Нет, конечно.

— Тогда почему вы ей это сказали?

— Чтобы она пошла с нами. Я знала, что иначе она не пойдет.

— Если бы она пошла, то, наверно, задушила бы вас, когда обнаружила, что вы ее обманули! Жуткая женщина!

Эрик развалился на софе, так что казалось, будто он окружен розами, ирисами и лилиями в полном цвету. Он начал было сравнивать достоинства Иоланды с соответствующими качествами палачей древнего Стамбула, но через несколько минут отвлекся от темы и вновь замолчал.

Он опустил глаза и уставился на мою футболку.

— Эрик!

— Что? — Он опять посмотрел мне в лицо, потом снова опустил взгляд.

— По-моему, вы смотрели на нее без особого отвращения.

— На самом деле она вполне привлекательна. Даже очень и очень привлекательна, когда смотришь на нее впервые. Хотя что-то мне подсказывает, что мы бы с ней вряд ли поладили. Кроме того, вопреки распространенному мнению, я не всегда начинаю сходить с ума по любой скандальной женщине, в присутствии которой теряю сознание.

— Неужели?

— Ну… по крайней мере я собираюсь пересмотреть свои привычки. Нападение психопата изменило мой взгляд на вещи — я так думаю. И даже если не изменило, меня все равно не интересуют такие, как она.

— Почему?

— Дама не в моем вкусе.

— Да ну? И кто же тогда в вашем вкусе?

— Что? — не отрывая от меня глаз, тихо переспросил он.

— Кто в вашем вкусе?

— А! — сказал Эрик и пододвинулся поближе. По моей груди пробежала невольная дрожь, сердце бешено застучало. Пододвинувшись еще немного, он сообщил: — Блондинки.

Подняв на меня глаза, улыбнулся и опять опустил взгляд.

И только тут я поняла, что в действительности Эрик рассматривает вовсе не мою грудь (как до сих пор считала), а рисунок на футболке.

— Посмотрите на этого карлика! — неожиданно сказал он.

— Что?

— Прошу прощения — который на вашей футболке. Там очень четкое изображение карлика. Очень тщательно прорисованное. Красивая работа. Оно вставлено в текст, который, насколько я могу судить, представляет собой полную бессмыслицу, но об этом мы уже знаем.

Я посмотрела вниз, на письмена, изображенные на моей манке. В свое время я училась понимать иероглифы майя, но читать их сверху вниз все же не могла.

— Вот здесь, — сказал Эрик, дотронувшись до одного из рисунков, как раз над правой ключицей. — Посмотрим, смогу ли я прочесть это место. — Он долго всматривался в иероглифы, затем покачал головой: — Нет, не получается. Кажется, будто это что-то означает. Словно все зашифровано.

Я вновь овладела собой.

— Вот почему мама и говорит, что это всего-навсего древние обои.

Он кивнул.

— «Бессмысленное в иконографии майя».

— Верно.

— Как я уже говорил, подобный подход меня не убеждает. Не верю, что майя такое могло прийти в голову. Для этого они были слишком набожны. Это похоже на… готическую архитектуру. Вы когда-нибудь ее видели? На соборе Парижской Богоматери каждый символ что-то означает. То же самое и с архитектурой майя, с их книгами. Стены храмов сплошь покрыты молитвами — на всем, что мы до сих пор откопали, высечены внятные тексты. Бессмысленное — всего лишь кость, брошенная теоретикам.

Я покачала головой:

— Вы не правы. Именно майя практически изобрели эту идею.

— Что вы имеете в виду?

— Например, открыли понятие нуля.

— В нуле нет ничего бессмысленного. Добавьте нуль к какому-нибудь числу, и оно увеличивается в десять раз.

Я подперла голову обеими руками; я очень устала, но не могла удержаться от того, чтобы процитировать совершенно другой источник — в записках де ла Куэвы был фрагмент, который должен был поддержать мою точку зрения.

— Подождите, сейчас я загоню вас в угол. — Я потянулась за своей холщовой сумкой, где лежали книги, карты и ксерокопии. Перед отлетом сюда я откопировала письма де ла Куэвы, которые сейчас быстро просматривала. — Де ла Куэва кое-что об этом писала. — Я поднесла к глазам нужную страничку. — В одном из писем к своей сестре она описывает, как обнаружила, что ее любовник — Баладж К’уаилл — обманывал ее насчет нефрита. Он пытался завести ее в лес, чтобы она там заблудилась и погибла…

— Ну и?.. — Эрик зевнул.

— …и когда понял, что проиграл, ему стало совершенно ясно, что его жизнь ничего не стоит.

— Еще бы!

— Бедняга понял, что все его усилия равны большому, пустому нулю…

15 декабря 1540 года

…Я уже писала тебе, сестра, что две недели назад мы нашли первый лабиринт. Лабиринт Обмана! Он недоступен, как небеса, и глубок, как преисподняя, искусно выстроен из голубого нефрита, образуя круги и ловушки, по которым мы долго мучительно блуждали. Все эти дни я пытаюсь его пройти. Я исследовала повороты, проверила тупики, но так и не нашла дороги. Пока мы разгадывали его секреты, у нас подошли к концу запасы пищи и воды, а мои люди начали умирать от лихорадки по двадцать человек в день. Баладж К’уаилл советовал мне не терять терпения, и я держалась так долго, как только могла. Но в конце концов я пришла к выводу, что мы должны вернуться в город — на что мой любовник сначала реагировал с юмором, но потом, когда увидел, что я не передумаю, впал в странную и трагическую меланхолию.

— Дорогой, — сказала я, — ты чахнешь от уныния. Прежде чем уйти отсюда, давай отправимся с тобой на реку и там немного отдохнем — отдых тебе необходим.

— Ты не должна отступать, губернатор, — ответил он, и его лицо было пепельно-бледным. — Я уверен, мы почти разгадали этот лабиринт.

— Нет, я приняла решение, — сказала я. — А ты знаешь, что я не из тех женщин, что меняют свое мнение. Давай я тебя обниму и искупаю. Будем шутить и играть, душа моя. Нужно восстановить твои силы.

Взяв за руку, я повела его через лес к реке, и возле этой реки мы остановились. Я натирала его бальзамами и пела на ухо, а потом, дабы поднять ему настроение, принялась учить нашему танцу, сарабанде.

— Раз, два, три, четыре, — шептала я ему на ухо. — Это фигуры той игры, в которую мы играем, мой милый. Иди вперед — вот так. Двигайся плавно, словно европеец.

— Ля-ля-ля! — смеясь, сказал он и начал петь песни, которых я не понимала.

Впав в игривое настроение, он твердил какую-то бессмыслицу и читал стихи. Выкрикивал какие-то буквы, числа, иностранные слова — в общем, полную чепуху.

— Чтобы танцевать в Гватемале, душа моя, — говорил он, — нужно двигаться небрежно, пропуская каждый второй trac.

— Каждый что?

— По-французски это «след». К тому же мы такие отсталые, что наши туземные па идут задом наперед — четыре, три, два, один, ноль.

Баладж К’уаилл бешено вертел меня туда-сюда, прыгал, скакал и при этом все время кричал, сопровождая чудачества смехом и непристойностями.

— Что все это значит? — спросила его я.

— Это ничего не значит! — сказал он.

— Что ничего не значит?

И тут он начал плакать.

— Все. Ни одно мое слово или действие не имеет никакого значения.

— Но ведь мы зашли так далеко, мы так близки к цели, милый. В следующий раз мы вернемся сюда и наверняка найдем нефрит.

Его рыдания перешли в горький смех.

— Нефрит! Ты как-то говорила мне, что в английском языке слово «нефрит» также означает развращенную женщину. Так вот — в этих джунглях ты единственная Королева нефритов, Беатрис.

Мне стало нехорошо.

— Хочешь сказать, что ты меня обманывал?

— Да!

— Но мы ведь нашли лабиринт!

— Вот этот? — Он ткнул пальцем в сторону чудовищной постройки. — Это всего лишь наваждение. Ты не найдешь там никаких сокровищ. Да если бы там и вправду был нефрит, разве я привел бы тебя сюда? Зачем я заманил тебя в джунгли — разве не для того, чтобы погубить? И тем не менее ты перенесла и голод, и эти скитания без пищи и воды, без сна и отдыха, которые едва не убили меня за последние месяцы. Неужели вы, европейцы, бессмертны? Неужели тебя нельзя убить?

— Но ведь я люблю тебя, Баладж К’уаилл. Разве ты меня не любишь?

— Может, потому я и проиграл. Но если я тебя люблю, я также тебя ненавижу.

— Молчи! Не говори больше ни слова.

— Уверен, что скоро замолчу навсегда, — продолжал он, глядя на меня своими прекрасными глазами.

Я начала плакать.

— Зачем ты сказал мне это?

— Чтобы ты не позволила мне жить. Европеец не может допустить, чтобы какой-то дикарь его перехитрил.

Я ответила ему не сразу. Я смотрела на него и думала о том, что моя любовь была для него лишь игрушкой. А потом поняла, что любовь перешла в ярость, ибо преданная женщина опасна.

— Да, я не позволю тебе жить, — сказала я. — Но не потому, что ты дикарь, а потому, что ты разбил мое сердце.

И сдержала свое слово.

Я не могла простить ему предательства. Его забрали жандармы, которые поступили с ним так, как мы поступаем со всеми изменниками.

Мой любовник мертв, Агата. Но клянусь тебе, сестра, я тоже чувствую себя так, словно лежу в могиле.

Что за песню поют возле меня старые барды?

«Я потерял тебя, я потерял тебя, моя родная».

Боже мой, я убила Баладжа К’уаилла. А теперь я понимаю, что заодно убила и себя.

— Ну ладно, ладно, — проворчал Эрик после непродолжительного молчания, во время которого он просматривал ксерокопии, и снова зевнул. — Вот она — бессмыслица. Непонятные числа, странные танцы. Он в депрессии, он больше ни в чем не видит смысла. Вы меня поймали.

— Я просто хочу показать вам, что эта концепция совсем не нова, — сказала я, не в силах забыть тот странный взгляд, которым смотрела на меня в баре Иоланда. — Каждый на какое-то время утрачивает веру.

Эрик пристально посмотрел на меня.

— Если у вас и дальше будет такой вид, я снова позвоню в обслуживание номеров.

Я вытерла нос.

— Ладно, вызывайте. Только не надо еды.

— А вина?

— Пожалуйста.

Он откинулся назад и закрыл глаза. Поняв, что у меня раскрыт рот, я захлопнула его.

— Мне нужно взглянуть на эти карты Антигуа.

— Неплохая идея.

— Но вы же спите.

— По-моему, это вы спите.

— Нет, я не сплю.

Пауза.

— Что?

— Что?

— Нет, ничего…

— Вы не можете немного подвинуться влево?

— Это вы подвинулись.