2 ноября 1960 г.

В лагере Пео, находящемся в непосредственном соседстве с приморским городом Филипвилем, базируется 2-й Иностранный парашютно-десантный полк (или просто 2-й парашютно-десантный). Лагерь расположился на высоком холме над морем, к нему ведет крутой серпантин, заканчивающийся у внушительных ворот. Территория части — сплошной песок, на котором расставлено несколько казарм из желтого камня, крытых оранжевой черепицей. В казармах поддерживается чистота, на голом каменном полу нет ничего, кроме двухъярусных металлических кроватей. На каждой койке пайясс (соломенный тюфяк) и подушка из ткани серого цвета, также набитая соломой. В конце казармы находится помещение с водопроводными кранами, из которых иногда течет вода, но не всегда. Во дворе имеется также ниссеновский барак — сборная металлическая конструкция с полукруглой крышей. Это наше фойе, где по большим праздникам крутят кино.

Личный состав полка в данный момент отсутствует: они проводят какую-то операцию в горах Орес, примерно в трехстах милях к югу. В лагере осталась лишь хозяйственная рота, состоящая, судя по всему, в том числе и по внешнему виду, из самых никчемных воинов.

Мы проведем в лагере дня три, пока нас не экипируют, а потом отправимся с очередным транспортом к боевым подразделениям полка.

Последние три недели в Сюлли было хуже, чем когда-либо. В Риголо я не ошибся, он оказался хорошим командиром. А сержанты свирепствовали по-прежнему. Как только мы вернулись из Блиды, они набросились на нас и ни секунды не оставляли в покое. Слава богу, теперь все позади. Большинство наших парней были отправлены в 1-й парашютно-десантный полк. Он фактически ничем не отличается от нашего, 2-го; численность пополнения зависит в основном от того, какой из полков понес в последнее время большие потери. В Пео попали шестеро наших: помимо меня, здесь Штобб, Мариноли, Шеффер, Пелони и Лефевр. Старых товарищей становится все меньше и меньше.

3 ноября 1960 г.

В армии существует негласное правило, согласно которому новичкам достается повышенная норма всевозможных работ. Пео отличается в этом отношении от других частей лишь тем, что на нас взвалили всю работу. Таким образом, наше пребывание здесь не отличается от первых дней службы в Париже и Марселе, где мы не выпускали из рук нож для чистки картофеля, швабру или лопату. У хозяйственной роты жизнь непыльная: отличной пищи и вина навалом, днем купание в море, по вечерам выход в город — чем не курорт?

Вечером в фойе я разузнал, как в полку организована борьба с феллахами. Как правило, полк проводит боевые операции непрерывно в течение четырех месяцев, после чего возвращается на пятнадцать дней в Филипвиль, чтобы отдохнуть и привести в порядок оснащение.

Когда полк покидает лагерь Пео, вместе с ним отправляются вспомогательные службы: фойе, полевая кухня, бротель и прочие. В районе проведения операций обустраивается временный передовой базовый лагерь, откуда подразделения совершают трех- или пятидневные вылазки. Все это время легионер таскает на себе шестидневный запас боеприпасов и продовольственный паек, а также половину двухместной палатки, которая соединяется на ночь с половиной, находящейся у товарища. Передовой базовый лагерь меняет свою дислокацию примерно каждые три недели — в зависимости от активности феллахов. Похоже, в Филипвиле мы будем проводить совсем мало времени.

Четыре дня спустя

Рано утром мы покинули лагерь Пео с транспортной колонной, составленной из шести грузовиков, и провели в пути весь день. Вскоре яркие краски средиземноморского побережья остались позади, и с приближением к голым скалам массива Орес местность становилась грязно-коричневой. Проехав Батну, мы повернули на юго-запад по дороге, ведущей в Руфи, и уже в сумерках увидели передовой лагерь полка. Зрелище было просто невероятное.

На огромном пространстве, насколько хватает глаз, были рассыпаны беспорядочной массой тысячи палаток. Присмотревшись, однако, можно было заметить, что они установлены строго по прямым линиям, просто их такое количество, что они сливаются в один сплошной ковер. Среди маленьких палаток попадались большие, очевидно офицерские, лазарет, фойе и тому подобное. С одной стороны виднелась полевая кухня с огромными котлами, испускавшими пар и обещавшими горячий ужин.

Вся территория покрыта толстым слоем пыли. В ней буквально утопаешь, а лица людей настолько присыпаны этой пылью, что черты стираются. Пыль покрывает волосы и брови, забивается в нос. И вдобавок здесь ужасно холодно. Девицы из борделя, должно быть, выносливы, раз терпят все это.

Меня и Гарри Штобба направили в 3-ю роту. Мы пошли к ее командиру, чтобы доложить о прибытии. Он сидел в своей палатке за маленьким столиком, на котором горела свеча, дававшая слабый свет. Обстановка была довольно мрачная, да и капитан Вильмен встретил нас без всякого энтузиазма и говорил холодно и отрывисто, совсем не так, как Глассе. Он представил нам лейтенанта Л'Оспиталье, командира 3-го взвода, к которому нас приписали. Л'Оспиталье тощ и на вид жёсток, как нейлоновый канат.

Завтра полк перемещается на новое место, а мы вместе с несколькими другими легионерами задержимся, чтобы снять и перевезти палатки. Все остальные проведут два дня в окрестных холмах, а затем присоединятся к нам уже в новом лагере. Мы со Штоббом установили свою палатку, в ней едва можно повернуться. Лагерь погружается в сон. Бормотание переходит в шепот, затем наступает тишина. Вот уж поистине затерянный мир! И ни деревца, ни кустика, ни травинки. Арктический пейзаж.

8 ноября 1960 г.

Когда утром рота покинула лагерь, мы погрузили самые большие палатки и прочее оборудование на грузовик Джи-Эм-Си и отправились через горный хребет на запад, в Эль-Кантару, где будет устроена новая база. Эль-Кантара — маленькая арабская деревушка (дуар), состоящая из нескольких глинобитных хижин. Мы разбили лагерь на плато рядом с ущельем. На дне его бежит горный ручей, один вид которого освежает. Вдоль ручья длинной цепью до далеких холмов тянутся тысячи пальм.

Уже вечер. Установив палатки, мы посидели у костра, разогревая консервированные бобы с мясом и тихо беседуя. Внезапно ночную тишину прорезал пронзительный вой шакалов, так же внезапно прекратившийся. Среди нас есть бельгиец, у которого завтра дембель, — он отслужил пять лет. Меня вдруг охватила черная зависть — я ведь еще в самом начале! Затем мы с Пелони выпили по паре бутылок пива, сидя над ущельем и беседуя о том о сем. Пелони потянуло на романтику, и он спросил меня, осталась ли у меня в Англии девушка и верю ли я, что она меня дождется. Я ответил, что это вполне возможно, а он сказал, что я чокнутый. Вот это похоже на правду.

9 ноября 1960 г.

Продолжали оборудовать лагерь. Солнышко пригревает, и времяпрепровождение это очень приятное. Слишком приятное, чтобы длиться долго. Пелони и Мариноли посылают обратно в Филипвиль, учиться на водительских курсах. Парням крупно повезло: ни тебе кроссов, ни маршей; самое трудное, что им предстоит, — возиться с автомобилем. Таким образом, из всех, служивших в Сюлли, остаются, кроме меня, только Шеффер, Штобб и Лефевр. А в Маскаре нас была целая сотня. Очевидно, легион разбросан по всему Алжиру.

Прибыл полк. Все до предела измотаны.

Ручей — идеальное место для мытья, стирки, бритья. Когда глядишь на обнаженные тела, плещущиеся среди скал, вспоминаются «Дети воды» Кингсли. Ручей извивается среди пальм на протяжении многих миль. Сказочный уголок для уик-энда у костра.

Днем меня вызвали в сержантскую палатку, где я познакомился со старшим сержантом Катценбергером, прежде служившим в СС, и еще двумя сержантами-немцами, Каросом и Дорнахом. У Катценбергера, заместителя командира взвода, вид и в самом деле настолько злобный, что лучше ему не перечить. Впрочем, он не без юмора, так что время покажет. Катценбергер сказал, что за все время службы в легионе, то есть за двенадцать лет, он имел дело с пятью англичанами и все они дезертировали, поэтому он будет следить за мной в оба.

Карос вроде бы абсолютно флегматичный тип, а Дорнах похож на мясника со скотобойни — жирный боров и, вероятно, задиристый. О моих товарищах по взводу пока рано говорить что-либо определенное. Сейчас они отдохнули и довольны жизнью, а кто они такие на самом деле — время покажет.

Наш экип (отделение) состоит из четырех человек: кроме меня, в него входят Теобальд, Демар и итальянец Ауриемма. Командует нами капрал Хиршфельд, немец, ветеран с восьмилетним стажем. У него множество наград, свидетельствующих о том, что он опытный комбатан (боец). Ему примерно тридцать два года, пока он вполне дружелюбен.

У немца Теобальда внешность грека, а характер итальянца. Он всегда готов радоваться жизни — любит выпить и еще больше поговорить. Мне он понравился с первого взгляда.

Демар тоже немец, держится отчужденно и независимо — сразу видно, парень крутой и шуток не любит. Сказал мне, что марш на длинную дистанцию — смертельный номер и поначалу мне придется тяжко. Новичкам всегда тяжело, какими бы крепкими они себя ни считали, и, если они отстают от других, к этому поначалу относятся с пониманием. Не слишком обнадеживающая перспектива.

Ауриемма, как я уже сказал, итальянец-шалопай, ленивый до крайности и беспечный, ему на все наплевать. Типичный мелкий жулик из итальянской провинции. Прекрасно характеризует Ауриемму ответ, который он дал, когда его спросили, чем он занимался на гражданке. «Je donne un coup de main а mon pere» («Помогал отцу»), — сказал он. Тогда спросили, чем занимается отец. Ответ был: «Eh rien» («Он безработный»).

11 ноября 1960 г.

Воскресенье. Полевые кухни пыхтели с утра, и на обед нам достался жареный цыпленок. Я постепенно знакомлюсь с товарищами по взводу. Почти все они прослужили уже по три года и больше. Держатся все по-дружески, охотно отвечают на вопросы — в целом, приняли меня со сдержанным гостеприимством. Люди готовы помочь, поделиться чем могут и поболтать, но в основном не о себе, а о чем-нибудь другом.

Большинство согласны с Демаром, что марш-броски очень утомительны, и вспоминают, как они однажды намаршировались до отупения. Этим марш-броскам, похоже, придают здесь первостепенное значение. Либо ты выдержишь их и тогда будешь считаться своим, либо нет — третьего не дано. Я чувствую себя достаточно подготовленным и не могу представить, чтобы я сломался на броске. Правда, жизнь полна неожиданностей.

Наступил вечер. В нашей палатке разыгрывают одновременно две партии в покер. Темные силуэты игроков колеблются в свете свечей, установленных возле каждой койки. В нашем взводе я уже знаю всех по именам и мысленно повторяю их, чтобы не забыть. Прежде всего это младший сержант, или, как здесь говорят, старший капрал, Подель — очень спокойный немец, на вид хитроватый.

Во взводе есть еще два капрала, Питчиделли и Вайс. Питчиделли — итальянец, очень шумный, но, если я не ошибаюсь, толковый и стоящий парень. Говорят, что справедливый. Вайс — бельгиец, тоже невероятно шумный, весьма скромных умственных способностей. Он из тех, кто часто выводит других из себя. Радист Чарли Шовен — уникальный тип. Ему тридцать лет, но выглядит на пятьдесят. Пьет больше, чем все остальные легионеры взвода, вместе взятые. Помимо радиостанции, весившей двадцать два фунта, он таскает в вещмешке уйму банок пива, которым можно напоить человек сорок, а также две фляги вина. Ноги у него тонкие как спички, но, по-видимому, сделаны из стали. Говорят, что за все время службы он ни разу не свалился на марше.

Поляк Скарсинский, по прозвищу Старри, имеет специальность медика. Открытый и довольно веселый парень, дружит с Панзасом — смуглым черноволосым испанцем. Панзас похож на человека, который будет улыбаться, перерезая горло младенцу.

Молодой немец Кох энергичен и жизнерадостен, голова набита всякой чепухой, но мне он нравится. Принц служит ординарцем при Л'Оспиталье, Физель — при Катценбергере. Оба немцы, и оба не просыхают. Есть еще два немца из Восточной Германии — Плауманн и Ротлофф по прозвищу Сохатый, он действительно похож на лося. Это очень серьезные парни, как и полагается восточным немцам. Молодой немец Штеффен характером похож на Коха, а другой немец, Грубер, приятен в обращении, но, по-моему, немножко не в себе. Он единственный, кто говорит по-английски, и акцент у него почти незаметен. Грубер успел поделиться со мной своими чрезвычайно странными взглядами на последнюю войну. И наконец, во взводе есть молодой француз Колье — новичок, как и мы со Штоббом. Он проходил обучение в Сайде.

В этой компании мне предстоит прослужить много месяцев. Со временем образы этих людей станут яснее и добавятся новые краски.

12 ноября 1960 г.

Численность полка примерно тысяча человек, из них восемьсот относятся к боевому составу. Рот всего восемь: четыре боевые, одна транспортная, одна «ударная», одна компани д'аппюи (рота поддержки) и одна хозяйственная, квартирующаяся в Филипвиле. Сегодня четыре боевые роты проводили операцию, а нас оставили в резерве и держали наготове вертолеты, которые должны были доставить нас к месту активных боевых действий, ежели таковые развернутся. Но они не развернулись, и вечером мы спокойно потягиваем пиво в фойе.

13 ноября 1960 г.

Мы опять в запасе. Это дает возможность заняться личными делами: написать письмо, сыграть партию в покер. Официально покер запрещен, но большинство сержантов и офицеров смотрят на эту игру сквозь пальцы. Запретили его из-за того, что проигравший, как показала практика, стремится всеми правдами и неправдами вернуть деньги и пускается даже на воровство, а воровство считается в легионе более страшным грехом, чем убийство.

Перед самым отбоем к нам в палатку пришел Катценбергер с двумя другими сержантами и отдал приказ на завтра. Подъем в 4.30. Нас перебрасывают на восток для проведения операции в горах Орес. Каждому выдали паек на трое суток.

14 ноября 1960 г.

Ранним утром, когда мы одевались и снаряжались, было еще темно и холодно. Впрочем, нам к этому не привыкать. В слабом свете свечей прыгали тени легионеров, укладывавших боеприпасы, пайки, радиостанции и прочее снаряжение. Ночью винтовки или автоматы висят вместе с патронными сумками или поясами над нашими койками. Мы, новички, пребывали в некотором возбуждении. Капралы подгоняли людей, отдавая команды сделать то-то и принести то-то, хотя все и так знали, что надо делать, и препирались с теми, кто выражал недовольство в связи с приказом взять дополнительный груз — радиостанцию или боеприпасы: «Nom de Dieu, неужели сегодня их не может тащить кто-нибудь другой?»

Наконец нас построили в темноте у палаток по взводам. Старшие сержанты доложили о построении заместителям командиров взводов, заместители командиров взводов доложили старшине роты, то есть аджютан-шефу Каутцу, а Каутц уже доложил командиру роты капитану Вильмену. Капитан отдал приказ о выступлении, старшина передал его заместителям командиров взводов, которые передали его старшим сержантам. Мы при этом вытягивались по стойке «смирно» при каждом очередном докладе или отдаче приказа, чередуя ее со стойкой «вольно».

Таков порядок. Так делалось во всех армиях, начиная с армии Александра Македонского, и на то есть причины. Правда, что это за причины, никому не известно.

Мы расселись по грузовикам, которые сначала везли нас в течение трех часов в южном направлении через Бискру, затем на северо-восток по автостраде № 31. В Тиффелеле мы повернули на восток и стали подниматься в гору по некоему подобию дороги, проложенной ездившими здесь ранее машинами. Когда встало солнце, мы уже выгрузились и взбирались по склону пешком.

Скорость подъема была феноменальной — мы практически бежали.

Часа за три мы поднялись на высоту 3500 футов. На вершине горной гряды мы могли наконец передохнуть. Операция началась.

Мы засели цепью вдоль хребта, словно охотники, поджидающие стаю куропаток. Сверху нам была хорошо видна вся огромная лесистая долина. Два пикирующих бомбардировщика разносили долину в пух и прах, а где-то позади нас глухо бухала артиллерия. Неподалеку от нас послышался треск и взметнулся столб дыма и земли, взорванной упавшим снарядом. В дальнем конце долины появилась большая стая вертолетов, высаживавших воинов 1-й роты. Это был буклаж (оцепление), который должен был замкнуть долину с противоположной стороны.

Затем мы получили приказ начать прочесывание территории. Это опасное занятие, так как бомбы и снаряды почти не причиняют вреда прячущимся в лесу партизанам — разве что их накроет прямым попаданием, — а поскольку выходы из долины перекрыты, им остается только занять оборонительную позицию и обстреливать наши цепи, спускающиеся по склону. В любой момент ты можешь оказаться под прицелом винтовки или пулемета и надеешься только на то, что кто-то из своих заметит стрелков прежде, чем они откроют стрельбу. Мы, конечно, превосходим партизан численно; их стрелковое оружие, как и наше, предназначено для ближнего боя, и дальность его действия небольшая, так что они вынуждены ждать, когда мы подойдем ближе; кроме того, есть шанс опередить их, угадав их местонахождение. Тем не менее они имеют фору, поскольку курки у них взведены, в то время как мы не можем держать палец на спусковом курке: продираясь сквозь подлесок с пулеметом, снятым с предохранителя, можно запросто споткнуться и скосить своих товарищей очередью из двадцати пуль.

Первая рота прочно засела на своей вершине; они сегодня играют роль наковальни, а мы — молота. Но никаких следов противника мы за весь день не обнаружили и вечером раскинули палатки. По ночам в этих горах чертовски холодно.

15 ноября 1960 г.

Подъем в 4.00. Два часа ехали на машинах вглубь горного массива, затем снова бежали на своих двоих и к полудню достигли высоты 6000 футов. Марш поистине изматывающий. Хорошо, что на этой высоте лежит снег, который очень освежает. На вершине горы устроили получасовой перерыв, чтобы заправиться горячим кофе и сыром. Затем стали спускаться. Перевернули буквально каждый камень, но не нашли под ними никого, даже ни одной змеи. В два часа ночи вернулись в Эль-Кантару и с превеликим удовольствием попа дали в койки.

17 ноября 1960 г.

Поднявшись в 3.00 во тьме и холоде, мы обычным порядком двинулись в горы. Предстояло обыскать еще одну долину. Шли мы на фантастической скорости, казалось, еще чуть-чуть — и задохнешься. Пот лил с нас градом, и в конце концов влаги в наших телах не осталось вовсе. Чувствуешь себя точь-в-точь как выжатый лимон.

Встретили несколько огромных медведей. Они без всякого предупреждения выскакивают на тропу из зарослей, но, как правило, не нападают, ковыляют с опущенной головой довольно неуклюже.

С наступлением ночи мы разбили лагерь на небольшом плато. Каждый возвел вокруг своей койки маленькую стену из камней на случай внезапного нападения. Я сегодня с двух до трех в карауле, а ревей (подъем) в четыре. Значит, после двух уже не поспишь. Если уж тебя ночью подняли, то снова заснуть невозможно из-за холода.

18 ноября 1960 г.

Еще один день прошел. На этот раз поставили палатки в долине и разогрели на костре ужин из консервированных бобов. Люди сгрудились вокруг костров. Язычки пламени, пляшущие в ночной тиши, притягивают взгляд и не отпускают его. Я гляжу на лица собравшихся: все они задумчивы, все вспоминают прошлые радости и беды, связанные в основном с близкими людьми, с друзьями. Конец дня — самая лучшая его часть: лежишь в тепле у огня, горы погружены в ночной покой, а ты — в свои мысли.

Днем с горной вершины видны бесконечные холмы, которые простираются до синеющего вдали горизонта. Зрелище фантастически красивое, приводящее в трепет. Правда, немного портит впечатление бесприютность этих мест. Ни людей, ни деревьев, ни птиц, только пыль, голый камень и кусты. По ночам от скал веет холодом, днем от них отражаются палящие солнечные лучи; они скрывают в себе множество пещер, где прячется враг, выжидая удобного момента, когда мы расслабимся и потеряем бдительность. Сегодня мы столкнулись с пятью арабами. 4-й взвод обнаружил пещеру с партизанами, которые попытались оказать сопротивление, но, после того как в пещеру кинули гранату, двое из них были убиты, а трое уцелевших сдались.

19 ноября 1960 г.

Операция продолжается. Мы на марше уже пятые сутки. Сегодня это было нечто особенное, я уже думал, что упаду. Теобальд предложил понести мой вещмешок, и это сразу придало мне сил. Что за чудесный парень — дьявольски выносливый, маленький, нечесаный — прямо шетлендский пони. По пути нам часто попадаются арабские мехты. Считается, что мы имеем право поживиться на этих фермах скотом и птицей, — правило, конечно, негласное, но офицеры смотрят на это сквозь пальцы. Бывает, что после подобного набега в вещмешке у идущего впереди что-то копошится и кудахчет. Эта добыча служит прекрасным дополнением к нашему основному обеду. Для фермеров это, естественно, досадная потеря.

После длительного фуйяжа (поиска) в долине, заключавшегося в хождении вверх и вниз по холмам, и последующего пятимильного забега мы наконец добежали до ожидавших нас грузовиков. Один их вид вызывает прилив бодрости, словно глоток холодной воды после блужданий по пустыне. Я был уверен, что еще сотню ярдов ни за что не протянул бы.

Мы вернулись в базовый лагерь, где впервые за пять дней имели возможность прилично пообедать, а также вымыться в ручье. Сняв с себя одежду, с которой не расставался пять дней и ночей — и на марше, и во время сна, — испытываешь неповторимое ощущение, словно сменил изношенную, засалившуюся кожу на новую.

Прибыла почта, а с ней письмо от Дженнифер. Удивительно, как много радости может доставить человеку клочок бумаги, преодолевший такое расстояние. Получить здесь письмо — это все равно что внезапно увидеть лондонский автобус, неожиданный проблеск цивилизации в этом забытом богом уголке земли. С письмом пришла к тому же посылка — плитка шоколада «Кэдберри». Вот уж не думал, что какая-то шоколадка может так на меня подействовать, вызвав странное сочетание полнейшего удовольствия и мучительной ностальгии. Возникает ощущение, будто снова находишься вместе с друзьями, перенесенными к тебе вместе с письмом, и тут же испытываешь прилив сокрушительного одиночества, осознав, какое расстояние и какой промежуток времени отделяют тебя от осуществления этой мечты. Я думаю о том, может ли понять Дженнифер, что значат для меня ее письма, и спрашиваю себя, не прав ли был Пелони, — может быть, время действительно разрушит тонкую нить, связывающую наши души, и отдалит нас друг от друга. Сегодня я витаю в облаках, а завтра меня будет ждать разочарование.

20 ноября 1960 г.

Все роты, за исключением нашей, заняты на операции в горах. Мы оставлены в лагере для проведения хозяйственных работ в качестве сексьон дю жур (дежурного подразделения). На мою долю выпал кухонный наряд. Полевые кухни действуют чрезвычайно оперативно и могут по первому требованию накормить тысячу человек. Это, если разобраться, нервный центр полка, управляющий его моральным духом. Служба не так утомительна, если хотя бы один день в неделю питаешься нормально, ну а уж если два, то это просто праздник. Шеф-повар — итальянец мощного сложения и примерно одинаковых размеров в ширину и в высоту. Одним ударом своей мускулистой руки он может уложить быка. В темном переулке с таким лучше не встречаться. Все ласково называют его Педро и, обращаясь к нему, улыбаются, чтобы, не дай бог, он не понял их неправильно из-за языкового барьера.

Четвертая рота вчера привела нескольких коров, и Педро забивает их одну за другой по мере надобности. Мне было очень жаль животных, которые ожидали очереди, даже не пытаясь избежать своей участи.

Познакомился с отличным парнем из 2-й роты, турком по имени Джо — так он сам себя называет. Джо жил в Лондоне и свободно говорит по-английски. Он отслужил в легионе четыре года и строит грандиозные планы, за осуществление которых примется через десять месяцев, после дембеля. Вечер мы с ним провели в фойе, где чесали языки за превосходным «Кроненбургом».

21 ноября 1960 г.

Наш базовый лагерь переносят в Медину, примерно в восьмидесяти милях к востоку от Эль-Кантары, в самое сердце горного массива Шелия. Высота там достигает 7000 футов, и находиться в таком разреженном воздухе довольно трудно. Передовой отряд послали в Медину рано утром на грузовиках для обустройства лагеря, а остальные в три часа ночи отправились пешком на операцию. Прошагав пять часов под проливным дождем, мы достигли вершины горного хребта, чтобы взяться за дело при первых проблесках солнца.

Однако горы окутал густой туман, видимость сократилась до одного ярда, и фуйяж в этих условиях был бессмыслен. Мы просидели весь день в холодном, влажном и липком тумане, ожидая приказа о выступлении и потихоньку замерзая. К ночи, так и не дождавшись приказа, мы поставили палатки.

Дождь при этом не прекращался ни на минуту, так что водой пропиталось все и вся. Земля покрылась толстым слоем вязкой грязи, холод был невыносимый. Мы развели маленькие костерки, стараясь соблюсти маскировку, и разогрели воду в жестяных кружках, чтобы развести суповой концентрат. Добравшись до желудка, суп высек искру тепла в наших организмах, свидетельствуя о том, что кровь в нас пока еще осталась. Впереди была холодная и сырая ночь.

Полночь миновала, закончились мои два часа в карауле, в течение которых я стоял под непрерывным проливным дождем. Грязь покрывает меня с ног до головы. Рядом со мной в нашей до смешного крошечной палатке спит Демар. Мой спальный мешок промок насквозь, и ничего не остается, как забраться в него прямо в ботинках и облепленной грязью одежде и попытаться уснуть, но вряд ли это удастся.

23 ноября 1960 г.

Наступил свинцово-серый рассвет. Барахтаясь в грязи, мы запихали мокрые спальные мешки в пропитанные водой саки, взгромоздили их на спину и отправились в долгий путь к нашим грузовикам, которые доставили нас в Медину. Каждый из нас таскает на спине более тридцати килограммов груза: еду, снаряжение, оружие и боеприпасы, одежду, спальный мешок, лопатку, батареи для радиостанции, палатку и прочее. В мокром виде все это весит вдвое больше!

Медина расположена на широкой равнине, окруженной горами Шелия. Здесь стоит адский холод, и каждому взводу выдали по печке, что немного облегчает положение. Целый день мы рыли канавы вокруг палаток и ямы для отходов и туалетов, пилили дрова для костров.

В небольшой мехте неподалеку торгуют яйцами, но в целом это поистине забытое богом место. Ветер завывает, простреливая равнину холодными стальными стрелами, которые пронзают тебя насквозь, сколько бы одежды ты на себя ни напялил. Quelle misere!

25 ноября 1960 г.

День получки. Покер во всех палатках. Торговля в фойе процветает — в роте нет почти никого, кто не приобрел бы у них пару ящиков пива. Старшина Каутц волком смотрит на нас, когда мы тащим в палатки эти ящики. Он, похоже, не пьет совсем и набрасывается как коршун на того, кто чуть перебрал. Верный признак излечившегося алкоголика.

В бордель деньги тоже текут рекой, как и на ферму, торгующую яйцами. Счастливое времечко для всех — полно еды и пива, — пока не кончились деньги.

Десять часов вечера. Издалека доносится звук горна. Мы догадываемся, что это сигнал «погасить огни», хотя ветер заглушает мелодию и узнать ее трудно. В палатках тушат свечи — естественно, кроме тех, которые нужны картежникам. Теобальд увяз в игре по уши и уже проиграл жалованье за четыре месяца. Ненамного отстал от него и Демар — у него трехмесячный долг. Чарли Шовен накачался пивом, но пока еще на плаву. Между тем холодает, того и гляди, пойдет снег.

26 ноября 1960 г.

Середина дня. Мы растянулись цепью на вершине горы и обозреваем долину, в которой разбросаны одиночные мехты. Феллахи часто используют эти фермы для пополнения запасов продовольствия — иногда с согласия хозяев, но чаще без него. Мы сидим тихо, высматривая какое-либо оживление на фермах, указывающее на присутствие партизан. Работа нетрудная. Все притащили с собой запас пива и еды, чтобы пополнить наш скудный паек. Демар в двадцати футах справа от меня уже спит, Ауриемма читает какой-то роман, забравшись в самую середину куста. В общем, приятно проводим время.

Местность здесь замечательная. Когда видишь эту мирную картину: дым, клубящийся над трубами фермерских домов, коров, отдыхающих на травке, — трудно представить себе, что здесь идет война и мы, вооружившись до зубов, ждем момента, когда появятся феллахи, чтобы обрушиться на эту ферму всей своей мощью. Это будет настоящая бойня. Но сегодня бойня не состоялась, и вечером мы возвращаемся в лагерь.

Я постепенно знакомлюсь с людьми в полку. Несколько немцев бросили своих жен и сбежали в легион от уплаты алиментов; несовершеннолетних преступников в Германии тоже ожидает гораздо более серьезное наказание, чем, например, в Англии. За довольно незначительное нарушение закона там можно заработать трехлетний тюремный срок, так что парни выбирают легион. В Англии к такому же проступку, тем более совершенному человеком моложе двадцати одного года, отнеслись бы намного мягче. Впрочем, возможно, за здешними парнями числятся и не такие уж незначительные правонарушения.

27 ноября 1960 г.

Совершили многомильный марш-бросок, который загнал бы и мула. Забрались на высоту 6000 футов. Поскольку сегодня опять наша очередь быть сексьон дю жур, наш взвод двигался впереди всех цепью, что в двадцать раз хуже, чем идти колонной, особенно когда подразделение ведет Хиршфельд, который подгоняет нас и требует держать строй. Приходится нестись чуть ли не галопом. Забываешь о страшной боли в ногах и спине, сосредоточившись на том, чтобы не задохнуться. Буквально заталкиваешь воздух в легкие, с некоторым испугом ощущая при этом в горле привкус крови. Не знаю, каким чудом мне все-таки удалось, шатаясь и спотыкаясь, добраться до вершины. Иногда думаешь, пускай бы уж лучше тебя пристрелили. Да и все остальные были уже на пределе.

Сейчас уже вечер, и, как всегда, жуткий холод. Я чувствую, что еще не стал «своим» во взводе, и не столько из-за языкового барьера — я говорю по-французски и по-немецки вполне сносно, — а из-за того, что я пока не доказал свою способность совершать марш-броски. У француза Колье с этим гораздо хуже, чем у меня, но он не вольтижёр, шагающий впереди со «стеном», а экипирован всего лишь винтовкой и идет в задних рядах, где не так бросается в глаза. Но со временем я, конечно, привыкну к этой беготне по горам.

У Вайса на бедре рана, в которую можно запихать мячик для гольфа. Выглядит отталкивающе, наверняка там уже завелась инфекция. Наш медик Скарсинский поливает рану коньяком и уверяет, что это поможет. Вайс молчит и пьет пиво вместе с лечащим врачом.

Неразлучная парочка — Панзас и Скарсинский — распалась-таки. Бессмысленное шатание по горам, пьянки, холод — все это расшатывает нервную систему. Сегодня вечером они поссорились, и Старри предложил Панзасу выйти из палатки и разобраться. Это общепринятый способ разрешать все споры. Однако испанец не сдвинулся с места, как, само собой, и все прочие: это считается сугубо личным делом, в которое не должны вмешиваться ни товарищи, ни какие-нибудь там сержанты или капралы. Старри обозвал испанца всеми прозвищами, какие только существуют, не говоря уже об обвинении в трусости, прозвучавшем тысячу раз, но Панзас, к моему крайнему изумлению, и не подумал пошевелиться, несмотря на осуждающее молчание всего взвода. Каждый может испытывать страх, это всем понятно, но трусость не прощается никогда. Своим отказом ответить на вызов Панзас пал во мнении своих товарищей ниже некуда.

30 ноября 1960 г.

Еще один кошмарный марш-бросок, начавшийся с восходом солнца и продолжавшийся до заката с одним часовым перерывом. Дождь при этом льет непрерывно, а мы мотаемся вверх и вниз по холмам. Опять вконец сорванное дыхание, панический страх, что ты свалишься просто из-за нехватки кислорода, и сильнейшая боль в спине из-за мешка. В какой-то момент ноги буквально подогнулись подо мной.

Хиршфельд, подгонявший меня весь последний час, окончательно вышел из себя и, подскочив ко мне, стал пинать меня в спину, заставляя подняться. В результате мне все-таки удалось продолжить путь.

Карос объяснил мне впоследствии, что ему уже приходилось видеть такое и, хотя Хиршфельд, конечно, самая мерзкая двуногая скотина на этом свете, его понукания станут для меня в конечном итоге благом. Чистокровная лошадь бежит до тех пор, пока не упадет замертво от разрыва сердца. Человек падает, исчерпав тридцать процентов своих потенциальных сил, но он еще далеко не труп. Сила воли, страх или какая-нибудь посторонняя сила могут привести в действие еще по меньшей мере тридцать процентов. Думаю, если я выложусь даже на семьдесят процентов, то Хиршфельд выбьет из меня еще двадцать и на жизнь мне останется какой-то несчастный десяток. Кстати, интересная подробность: сегодня на марше свалились пятеро ветеранов 2-го взвода. И ради чего все это, спрашивается? Хоть бы какой-нибудь занюханный арабский след попался — так нет же.

1 декабря 1960 г.

Наконец-то феллахи! Утром мы вышли, как обычно, на их поиски и после обеда начали карабкаться на главную вершину всего массива высотой 7000 футов.

2-ю роту, находившуюся справа от нас на соседней горе, неожиданно обстреляли, и нам был дан приказ бегом подниматься на вершину, откуда был хорошо виден тот холм, где засели партизаны. Не прошло и нескольких минут, как прибыло подкрепление, в воздухе зажужжали вертолеты. Оглушительно и неумолчно застучали пулеметы, стали рваться ручные гранаты. Сражение развернулось по полной программе.

Командование хотело было высадить 1-ю роту с вертолетов на вершину, занятую арабами, но первый же вертолет, попытавшийся сделать это, был прошит пулеметной очередью и кое-как покинул опасный участок. Однако перед этим он успел высадить первого десантника, и тот оказался в одиночестве лицом к лицу с противником, поливавшим его градом пуль. У него было пять ручных гранат, и каким-то чудом, бросая их направо и налево, он сумел унести ноги целым и невредимым.

Мы между тем смогли нанести кое-какой урон противнику с помощью миномета и легких пулеметов, а также отчасти и винтовок. От автоматов было мало толку, поскольку арабские укрепления были очень хорошо замаскированы.

Вторая рота, наткнувшаяся на заградительный огонь арабов, потеряла двадцать человек. Пятеро были убиты на месте, остальные ранены. Особенно ужасной была гибель одного из сержантов, сраженного разрывной пулей. Она попала в ручную гранату, висевшую у него на ремне, и взрывом его буквально разорвало пополам. Лефевр, который был вместе с нами в Сюлли, был убит пулей, попавшей ему в голову и прошедшей сквозь кокарду на его берете. Его служба продолжалась девять месяцев. Погиб и Джо, с которым мы пили пиво и шутили, казалось, всего несколько минут назад. Прахом пошли все его планы будущей счастливой жизни.

Весь длинный жаркий день мы дрались с арабами до победного конца. Они так тщательно окопались, что с одними минометами, без поддержки вертолетов мы вряд ли выкурили бы их из укрытий. Лишь когда быстрые «алуэтты» стали интенсивно поливать их пулеметными очередями, нам удалось сломить сопротивление противника. Примерно в четыре часа 1-й и 4-й ротам был дан приказ «Montez a l'assaut!» и они начали цепью подниматься на холм.

Мы наблюдали за тем, как они взбираются по склону перебежками от одного валуна к другому, задерживаясь за ними лишь для того, чтобы перевести дух, и продолжая наступать. Наша 3-я рота прикрывала их непрерывным огнем, арабы угощали нас ответным. Они так легко не сдаются. 2-я рота, воевавшая на холме целый день, была отведена в укрытие подкрепиться — люди не ели с самого утра.

К вечеру все было завершено. Воины 1-й и 4-й рот были уже на вершине холма и, перебегая от куста к кусту и от блиндажа к блиндажу, поливали арабские траншеи из автоматов и забрасывали их гранатами. В итоге были убиты пятьдесят три араба. Пленных в этот день не брали. Все рвались отомстить за утреннее нападение и решили, что Женевские конвенции на таком расстоянии от Женевы не действуют.

С нашей стороны были убиты девять человек и ранены тридцать. У арабов мы захватили около двадцати автоматов, полдюжины легких пулеметов, ручные пулеметы «брен», немецкие пулеметы MG-42 и несколько винтовок. Неплохие трофеи! Но на этом события этого дня не кончились.

За холмом, на котором мы закрепились, находилась долина с очень крутыми склонами, практически ущелье. С вертолетов в этой долине были обнаружены феллахи, и, поскольку наша рота еще не входила в прямой контакт с противником, нам приказали обыскать эту долину. 13-я бригада механизированной пехоты, также базирующаяся в этой провинции, выслала роту, которая перекрыла нижний выход из ущелья; мы же начали двигаться сверху вниз.

Ущелье протянулось на полторы мили; склоны его были невероятно крутыми, а дно заросло густым кустарником и высокими елями, полностью закрывавшими обзор сверху. Мы двигались расчлененным строем. Наш взвод, как сексьон дю жур, занимал положение в середине, где идти было особенно трудно, а 1-й и 4-й взводы шли по бокам от нас.

Продвигались мы медленно — во-первых, из-за подлеска, а во-вторых, из предосторожности. Видимость не превышала нескольких ярдов, и было неизвестно, что ждет нас впереди, поскольку 13-я бригада блокировала выход из ущелья и деваться партизанам было некуда.

На полпути я увидел вход в пещеру, перед которой валялась солома, — без сомнения, партизанское гнездо. Вот только неясно было, улетели ли птички? Л'Оспиталье подошел ко мне разведать обстановку, и вместе с ним еще полвзвода. Он связался с кружившим над нами вертолетом, и вертолетчики подтвердили, что видели арабов именно в этом месте. Л'Оспиталье приказал Дорнаху послать в пещеру добровольца на разведку, но таковых не нашлось. Сержант окинул легионеров взглядом, и на всех лицах можно было прочитать одно и то же: «Лезь туда сам, балбес!»

Пещера — смертельная ловушка для всякого, кто сунется в нее, и, разумеется, могила для сидящих внутри. Когда ты входишь в пещеру, то не видишь ничего, зато сам служишь прекрасной мишенью для того, кто прячется в темноте.

Неожиданно Дорнах вызвал меня и сунул мне в руки фонарик. Стало быть, роль подсадной утки досталась мне. Теобальд и Ауриемма что-то проворчали в связи с этим, но дела это не меняло.

Привязав фонарик к концу палки и держа его как можно дальше от себя в левой руке, а автомат со взведенным курком в правой, я ввалился в пещеру, кидаясь от одной стенки прохода к другой и не задерживаясь на месте ни на секунду. Я ждал, что вот-вот прозвучит пулеметная очередь, но никаких выстрелов не последовало, и вместо этого внезапно раздался громкий крик Л'Оспиталье: «Sortez! Sortez!» Я вылетел из пещеры как пробка из бутылки. Наблюдатель на вертолете заметил трех арабов в ста ярдах впереди нас.

Мы двинулись по ущелью с еще большей осторожностью. Когда ты знаешь, что недалеко от тебя в кустах или, может, на дереве прячется человек с ружьем или автоматом, поджидающий тебя, чтобы продырявить насквозь, у тебя неизбежно возникнет очень неприятное ощущение на дне желудка и ты не полетишь вперед сломя голову. Чем ближе ты к нему подходишь, тем меньшее преимущество он имеет перед тобой, поскольку видимость становится одинаковой для обоих. Незаметно для самого себя ты начинаешь красться на цыпочках.

Слева от меня был Мартинек, за ним Ауриемма, ярдах в пяти правее шел Тео. Мне не было их видно, но я слышал, как они продираются сквозь кустарник. Передо мной появился просвет в зарослях шириной не больше пятнадцати ярдов, и мне показалось, что кусты в противоположном конце просвета зашевелились.

Внезапно Мартинек крикнул: «Attention!» — и раздалось стаккато пулеметной очереди. Я имел возможность убедиться, что пули действительно свистят, когда пролетают у тебя над ухом. В ту же секунду я шлепнулся плашмя на землю и стал поливать автоматными очередями кусты в том месте, где я заметил движение, — примерно так же, как я поливал бы розы водой из шланга. Тео, Мартинек и Ауриемма тоже безостановочно стреляли. Неожиданно раздался крик Тео: «Граната!» — и все мы, прекратив стрельбу, уткнулись носом в землю и, затаив дыхание, закрыли голову руками. Секунда-другая напряженной тишины, затем мощнейший взрыв, пробивающий барабанные перепонки и разнесшийся по ущелью эхом.

Это была наступательная граната, брошенная Тео. Не осколочная, а обычная, предназначенная для того, чтобы противник прекратил на какое-то время стрельбу, зарывшись в землю. И не успело еще замолкнуть эхо взрыва, как мы принялись снова поливать огнем кусты, где прятались арабы. Пулеметные очереди прозвучали сразу после взрыва как предсмертный хохот каких-то злых духов.

Сзади послышалась команда: «En avant! En avant!» Мы вскочили на ноги — и схватка была закончена. В кустарнике мы нашли трех молодых арабов, чьи лица были так изрешечены пулями, словно на них высыпала оспа.

Они были капитально оснащены: две винтовки «энфилд», английский пулемет «стен», бинокли, компасы, хорошие ботинки. В мюзет (вещмешках) у всех были бритвенные принадлежности, зубные щетки, одеяла, в карманах письма, документы. Мы взяли их оружие и снаряжение; Ауриемма снял у одного из арабов ботинки — они оказались ему впору. Затем мы дошли до конца ущелья, где встретили бойцов 13-й бригады, уже разводивших костры, вокруг которых мы и собрались, ожидая приказа разбивать лагерь.

Французские регулярные войска набирают в свои ряды лояльных местных жителей, которые служат под началом офицеров-французов. Четыре дня назад батальон таких арабских добровольцев, составлявших гарнизон одного из фортов в горах, взбунтовался. Солдаты перебили французских офицеров, а также некоторых своих товарищей, отказавшихся участвовать в мятеже, разорили форт и ушли к феллахам. Французское командование имеет фотографии и досье этих мятежников и, само собой, не успокоится, пока не выловит их всех до единого. Поэтому теперь всякий раз, когда в этом районе берут в плен или убивают какого-нибудь араба, обязательно приезжает сотрудник Второго отдела, чтобы проверить, не служил ли этот человек в форте. Так было и сегодня. Спустившись к выходу из ущелья, мы рассчитывали отдохнуть и спокойно провести вечер, но тут объявился офицер Второго отдела. Наш взвод сегодня экип дю жур (на дежурстве), и потому именно ему было приказано выделить двух добровольцев, которые должны были вернуться к тому месту, где были убиты три араба, отрезать их головы и принести для опознания.

Дорнах, проявив похвальное постоянство, выбрал меня и Ауриемму, и мы отправились в обратный путь на поиски трупов. Быстро темнело, и мы с трудом нашли то самое место, потратив на это целый час. Дорнах, отчаянно жестикулируя, свистящим шепотом велел нам держаться как можно тише и смотреть в оба. В этом он был прав: если бы какие-нибудь арабы вдруг наткнулись на нас и увидели, что мы отрезаем головы их товарищам, вряд ли нас ожидала бы легкая смерть.

Дорнах достал маленький острый перочинный нож и принялся за работу. Я в каком-то оцепенении наблюдал за тем, как он кровавыми руками перерезает трупам шеи. Прямо сцена из «Макбета»! Дорнах же проделывал все это не моргнув глазом, спокойно и сосредоточенно, словно тушку кролика свежевал. На то, чтобы отрезать две головы, у него ушло полчаса, и к этому времени, обеспокоенный нашей задержкой, командир роты послал людей на поиски. Мы услышали, как они окликают нас, но Дорнах приложил окровавленный палец к губам, запрещая нам отвечать. Голоса приблизились — и вот уже совсем рядом выкрикнули мое имя. Я откликнулся, и в ту же секунду Дорнах, бросив нож, схватил свой «стен» и, вскочив на ноги, направил его на меня. Он процедил сквозь зубы, что пристрелит меня на месте, если я издам еще хоть один звук. У него был вид абсолютно невменяемого, и сомневаться в том, что этот ублюдок так и сделает, не приходилось. Он закончил возиться со второй головой, а третью не имело смысла брать, так как лицо было обезображено пулями до неузнаваемости. В наказание за мой «проступок» Дорнах велел мне тащить обе головы в моем мюзет. Пока мы шли вниз, кровь сочилась из голов на мой спальный мешок и на продовольствие и стекала у меня по спине.

Головы весят немало, и на обратный путь у нас ушло минут сорок пять. К этому времени совсем стемнело. Люди готовили пищу на кострах, но при нашем появлении побросали все и сбежались посмотреть на трофеи, освещенные фарами джипа. Их сфотографировали, и мне велели выкинуть их. Взяв головы за окровавленные волосы, я забросил их подальше в кусты.

Спустя некоторое время произошел инцидент, который я буду до конца жизни вспоминать с содроганием, хотя тогда он заставил нас всех кататься от хохота. Испанцы из 2-го взвода приготовили котел супа, растворив в воде пакетики сухого концентрата. После того как все насытились, значительное количество супа осталось, и испанцы пригласили немца из соседнего взвода разделить их трапезу. Когда немец налил себе в миску супа и собирался приступить к еде, один из испанцев с хохотом вытащил из котла голову араба, которую он отыскал в кустах. Хохот привлек наше внимание, и мы увидели незабываемую картину: испанец в вытянутой руке держит за волосы отрезанную голову, с которой стекает суп, а немец в ужасе застыл на месте, бледный как полотно. Затем немец резко отвернулся и его вырвало. Испанец вместе со своими товарищами захохотал пуще прежнего. Юмор, конечно, своеобразный, но тут со вкусами спорить бесполезно; в тот момент и я вместе со всеми умирал со смеху — со всеми, кроме несчастного немца, разумеется. Он так и не притронулся к супу: ему стало худо уже оттого, что он чуть не съел его; примерно то же самое испытываешь, едва избежав автомобильной катастрофы.

Это был, наверное, самый длинный день из всех, что я провел в легионе. После ужина мы забрались в грузовики, которые отвезли нас в Медину. Там мы часа два снимали палатки и грузили их вместе с прочим оборудованием на машины при свете фар, а уже в полночь отправились в долгий путь «домой», в Филипвиль. Ночь была ясная, мы дрожали от холода и думали о приближающемся Рождестве.