21 декабря 1960 г.

Мы выехали из Филипвиля под проливным дождем, который вместе с пронизывающим ветром неотвязно следовал за нами сначала на юг по автостраде № 3 через Константину и Батну и затем на восток по затерянной в горах дороге вплоть до самой Медины. Здесь было точно так, как мне и запомнилось: мрачно и холодно, как в дартмурских болотах.

23 декабря 1960 г.

Дождь не прекращается с тех пор, как мы сюда приехали; разъезжающие взад-вперед грузовики и непрестанно толкущиеся в лагере легионеры замесили землю, превратив ее в топкую трясину. Проводим все время в поисках дров и перетаскивании каменных глыб из полуразрушенных мехт. Глыбы мы крошим кувалдами до размера щебенки, из которой устраиваем проходы в грязи. Наконец, слава богу, пошел сильный снег, и есть надежда, что к утру земля замерзнет. Хуже грязи нет ничего, кроме разве что холода.

Начали готовиться к Рождеству. Немцы называют его Weihnachten и относятся к этому празднику очень серьезно. Все палатки украшаются внутри с большим усердием и изобретательностью; каждый взвод сооружает собственный рождественский вертеп, которым очень гордится. Празднество состоится завтра вечером, а в первый день Рождества мы, как предполагается, будем восстанавливать силы. Это мое первое Рождество в легионе, а впереди еще целых четыре. Кошмар!

Сейчас полночь. Только что освободился от двухчасового дежурства в карауле. Мороз кусачий. Он пронзает тебя, как скальпель хирурга, только без наркоза. В палатке полная тишина — все погрузились в сон, хотя и не очень глубокий. Это, наверное, самое унылое место на земном шаре.

Канун Рождества 1960 г.

Все готово к грандиозному празднеству. Все койки свалены в углу (стало быть, сон на сегодня отменяется). Во всех палатках установлены на козлах праздничные столы, устланные многоцветными арабскими коврами. Столы уставлены всевозможными бутылками, их содержимого хватило бы, чтобы утопить весь полк. Рождественские ясли выглядят вполне достойно; сцена освещена множеством свечей. Атмосфера вполне рождественская или, по крайней мере, праздничная. Каждый из двадцати четырех легионеров нашего взвода поставил на общий стол по два ящика пива, сержанты с капралами добавили еще по пять. Командование роты щедро снабдило нас всевозможными винами, коньяками, аперитивом «Рикар» и прочими напитками; нас ожидает беспрерывная многочасовая трапеза из восьми наилучших блюд, какие способен произвести Педро со своей бойкой кухонной командой.

В семь часов полковник пройдется по палаткам и пожелает каждому взводу «Bon Noel» в благодарность за что выслушает «Stille Nacht» или еще что-нибудь рождественское, а затем начнется пьянка, которая обещает стать незабываемой.

Первый день Рождества 1960 г.

Даже не знаю, как описать события этой ночи. Прежде всего мы собрались в главной палатке, и каждый получил от капитана Вильмена в подарок спортивный костюм и пуловер, после чего наконец наступил момент, когда мы уселись за стол. Стол блистал королевским великолепием. Здесь были самые разные холодные закуски, жареные цыплята, окорока и бараньи ноги, торты с горами крема, фрукты и сыры (в том числе бри со слезой), сельдерей и салат, шоколад и ликеры, коньяк и шампанское, красные, белые и розовые вина — и все это в количестве, которого хватило бы войску, численно превосходящему нас примерно в пять тысяч раз. Каким образом Педро удалось приготовить все это — уму непостижимо.

Но теперь кажется, что этот момент где-то далеко в прошлом; прекрасное начало вечера, который обернулся страшным сном. Было такое впечатление, что все до одного задались целью как можно быстрее напиться до полного бесчувствия, и очень скоро наше жилье превратилось в лохань со свиными помоями. Это было не веселым застольем, а какой-то эпидемией, неудержимо охватывавшей одного за другим, издевательской насмешкой над праздником, который мог бы пройти так замечательно. К нему очень хорошо подготовились, что в этой дикой местности было огромным достижением. Столько усилий затрачено, и все они полетели псу под хвост. Поведение пьяных бывает самым разным — от горделивого оцепенения до яростной агрессии, и сегодня ночью можно было наблюдать все варианты.

К еде едва прикоснулись, но спиртное было уничтожено без остатка. Куда оно делось — одному Богу известно. За столами очень скоро никого не осталось — легионеры бродили, шатаясь, по всему лагерю, а если не бродили, то валялись в беспамятстве или барахтались в снегу, выворачивая наружу все съеденное и выпитое. Шум стоял такой, будто взбесился целый стадион фанатов «Арсенала»; вскоре начались и драки. Где-то к утру впал в неистовство Хиршфельд. Он рыскал повсюду в поисках Грубера, кляня его на чем свет стоит и вопя, что его надо прикончить. Обладая по меньшей мере одной лошадиной силой, он, вероятно, так и сделал бы, если бы нашел его. Понадобилось десять человек, чтобы обуздать его и усадить, но он и от них в конце концов вырвался и кинулся во тьму за растаявшим в ней Грубером.

В полночь один из легионеров 2-й роты, полностью сойдя с катушек, помчался в горы с автоматом, запуская очереди в небеса в ознаменование Рождества Христова. По пути он уложил на месте одного из своих товарищей — пуля прострелила тому шею. Около палаток жгли костры; пиротехника не умолкала. Мне все это больше напоминало «Пороховой заговор» Гая Фокса, нежели Рождество. Никто не ограничивал себя ни в чем, люди потеряли контроль над собой. Долго сдерживаемые эмоции вырвались наружу, как вода под напором из прорвавшегося шланга.

Праздничная ночь мало-помалу переходила в утро; в свете костров виднелись слоняющиеся по лагерю неприкаянные тени. Некоторые бродили в одиночестве, погрузившись в мрачное раздумье; их фигуры, завернутые в шинели, выглядели прямо-таки зловеще. Другие расхаживали группами, обнявшись и распевая песни, как компания гуляк, возвращающаяся с городской попойки. Это тоже было безотрадное зрелище. А может быть, и не такое уж безотрадное. Во всяком случае, это был не самый подходящий момент, чтобы предаваться меланхолии.

Я безостановочно пил всю ночь, но голова оставалась холодной и трезвой. Я не мог целиком погрузиться во всеобщий разгул и был этому рад. Наверное, все это меня немного ошеломило и вогнало в какой-то ступор — и холод, и жесткая заданность навязанной нам праздничной атмосферы, — как будто был дан приказ напиться всем до одного в хлам. Никакой радости во всем этом не было. Наполнив себя алкоголем по самую завязку, я в конце концов рухнул в углу на упаковочный ящик рядом с напившимися товарищами и провалился в окоченелое забытье.

Утро было ни дать ни взять воскрешением из мертвых — зрелище поистине удручающее. Похмелье накрыло всех своей тенью, не пощадив никого. Нашлось и немало бравых парней, продолживших празднование в первый день Рождества и, судя по всему, не собиравшихся останавливаться вплоть до Нового года. Среди них были и Тео с Ауриеммой. День тянулся медленно, нервы у всех расшатались, мороз кусался все сильнее, проникая до костей, назойливо требуя внимания и не позволяя ни минуты посидеть спокойно. День был, естественно, выходной, и надо было как-то его прожить. Уснуть мы не могли, так что ели, пили, притворялись, что получаем от этого удовольствие, и мечтали о завтрашнем дне, чтобы вернуться в трезвое и нормальное состояние.

Итак, мое первое Рождество в легионе было не самым веселым, но не по моей вине. Я старался как мог. Четверо моих старых друзей прислали мне поздравительные открытки. Господи, как они далеко отсюда!

День подарков, 1960 г.

Сегодня проводили обычную операцию. Весь день валил снег, мы шатались по горам до темноты. Шовен поскользнулся и сломал руку. Теперь отдыхает в госпитале в Батне, везунчик. Когда мы вернулись в лагерь, оказалось, что один из клапанов нашей палатки оторвался и всю ее завалило снегом. Час назад к нам заглянул Катценбергер и передал распоряжение на следующий день. Мусульмане ведут себя неспокойно, и 8 января, в день проведения референдума, ожидаются серьезные беспорядки, так что нас перебрасывают в Алжир. Отныне мы будем выступать в роли миротворцев между здешними европейцами и арабами. Это, возможно, будет небезынтересно.

27 декабря 1960 г.

Рано утром под низким нахмурившимся небом, с которого сыпал густой снег, мы покидали в грузовики кое-что из необходимого снаряжения и поехали на север. Самые большие китун мы оставили, а с ними в качестве арьергарда небольшой отряд, включавший по нескольку человек из каждой роты.

Весь день мы провели в открытых грузовиках на ледяном ветру, безжалостно продувавшем нас насквозь. Весь кузов машины засыпало снегом, и мы не превратились в примерзшие к сиденьям ледышки только потому, что время от времени вылезали, чтобы обмотать колеса цепями или, наоборот, снять их на участке с нормальной проходимостью. Делать это приходилось довольно часто. Хотя на мне был длинный вязаный жилет, пуловер, спортивный костюм, походное обмундирование и легкая шинель, я никогда так не замерзал, как сегодня. Вечером мы сделали остановку и, перекусив холодными сардинами, расставили наши маленькие палатки, чтобы как-то переночевать. У меня появился очень болезненный свищ, из-за которого непрерывно дергает правую половину лица, так что вряд ли мне удастся сегодня выспаться.

29 декабря 1960 г.

Никогда за всю историю человечества никто не встречал утро среди такой мерзости, в какой мы оказались сегодня. По сравнению с этим отступление Наполеона из России было легкой прогулкой по Гайд-парку в летний день.

В пять утра с черного как деготь неба полил проливной дождь. Через пятнадцать минут нас полностью затопило. Дождь шел целый час, пока мороз не превратил его в лавину града, а затем в снег. Тут же разыгралась сильнейшая метель, и все покрылось слоем снега толщиной в пять дюймов. Все это происходило в полной темноте. Ни проблеска смысла или логики в этом не было. В мире воцарился хаос. Наша палатка обрушилась, люди ползали друг по дружке в поисках выхода. Мы очутились по колено в грязи и безуспешно пытались нашарить в ней утонувшее снаряжение. Мы промерзли настолько, что наши тела и руки отказывались повиноваться, когда мы кое-как грузили на машины то, что уцелело. В темноте люди спотыкались о растяжки, одежда и одеяла исчезали в грязном месиве, а с ними и продовольствие с боеприпасами. Грязь покрывала все вокруг, она набивалась в нос, глаза, уши и рты. Вместе с имуществом люди потеряли и всякое терпение, не в силах вынести этого кошмара. А мороз не унимался, обжигая кожу и пробирая до костей; мозги одеревенели и отказывались действовать. Временами я впадал в полную прострацию, застывая на месте, пока кто-нибудь не налетал на меня в темноте или чей-нибудь голос вдруг не орал что-то над ухом, не давая упасть в снег и грязь и уснуть, свернувшись калачиком.

Наконец, слава тебе господи, над горизонтом забрезжил утренний свет, и мы смогли хотя бы что-то разглядеть. Не сказал бы, что нас порадовало то, что мы увидели. Закончив погрузку снаряжения на грузовики, мы вытолкали их по хлюпающей грязи на дорогу и в восемь часов продолжили путь на север. Все было по вчерашней программе: мы сидели, скукожившись, в кузове, вконец замерзая, и каждый час возились с колесами и цепями. Из-за свища у меня страшно болело лицо; было такое ощущение, что откуда-то изнутри нарывает правый глаз, и казалось, еще чуть-чуть, и я сойду с ума.

Вечером мы опять остановились на ночлег — даже не знаю где. Я так измучился, что мне было не до того. Ставить палатки было бессмысленно, спальные мешки превратились в мокрые, облепленные жидкой грязью тряпки, так что все просто повалились на землю, укрывшись палатками, и стали ждать утра, надеясь не подцепить воспаления легких.

На следующий день опять ехали к северу, но, не доезжая до Алжира, повернули на запад. Мне было жаль, что мы не увидим этого славного города, о котором я столько слышал, но в котором никогда не был. Проехав какое-то время по дороге вдоль побережья, мы свернули к югу и в середине дня достигли Сиди-бель-Аббеса.

Весь город высыпал встречать нас. Здешние легионеры прошествовали парадным строем под оркестр, наяривавший все свои славные марши, в то время как наши грузовики медленно ползли по улицам, запруженным народом. В проплывавшей мимо толпе мелькали знакомые лица, друзья тянулись к нам, обмениваясь рукопожатиями, но особенно приятно было узнавать старых товарищей по инструксьон. В кузов грузовика летели бутылки пива и вина, музыка гремела, вопли не смолкали — карнавал, да и только.

Но вот радостные толпы остались позади, музыка затихла, мы проехали свой центр. Однако встреча, какой бы короткой она ни была, оставила очень теплое чувство, пробудила воспоминания о минувших веселых днях. Ничто так не поднимает настроение и не придает столько сил, как осознание, что у тебя есть друзья. Между тем мы продолжали свой путь на запад, к марокканской границе. Около Тлемсена мы остановились на отдых в заброшенных ниссеновских бараках и получили наконец нормальную горячую пищу. А какое блаженство спать под крышей, где дождь на тебя не льет, снег не сыпется и ветер не продувает тебя насквозь!

30 декабря 1960 г.

Путешествие наше наконец закончилось. Роты разместились в небольших военных лагерях, расположенных милях в десяти друг от друга в окрестностях Марнии. Нашей 3-й достался лагерь морских пехотинцев регулярной армии, которых в данный момент отправили в столицу. Лагерь небольшой и компактный, а главное, удивительно хорошо благоустроенный, что нас всех очень радует.

Граница с Марокко проходит всего в трех милях отсюда, и ясно, что нас сюда кинули на тот случай, если феллахи, засевшие по ту сторону границы, решат, что проведение референдума служит сигналом к их возвращению на родину. Чтобы они не впали в это заблуждение и не развили активную деятельность преждевременно, мы и поджидаем их тут со своими пулеметами.

Канун Нового года

Кончается год, который я никогда не забуду. Это мой первый год в легионе, и я просто счастлив, что он позади. Кажется, что февраль был в далеком прошлом. А у нас накануне Нового года нет даже ни одной бутылки пива! Совсем не так его встречают на Трафальгарской площади и на Пиккадилли!

1961

1 января 1961 г.

Около часа ночи в казарму ввалился Катценбергер и поднял всех на ноги. Он каким-то чудом раздобыл целый ящик пива — должно быть, выпросил (или украл) в одном из ближайших лагерей регулярных войск. Вот молодец! Не мог допустить, чтобы парни его взвода проводили ушедший год трезвыми. Он обошел всех, обменялся с каждым рукопожатием и вручил по паре бутылок. Это было очень здорово и трогательно, просто слов нет.

Я попросил транзистор у Старри и поймал Лондон. Там время отстает на час, и я как раз попал на новогоднее поздравление по Би-би-си. «Счастливого вам всем Нового года!» — донесся до меня такой знакомый, такой замечательный голос, который я не слышал столько месяцев. Я стоял у своей койки, прижимая к уху приемник, и в нем раздавался призывный бой Биг-Бена. А между ударами часов продолжал звучать тот же голос, в котором сливались голоса всех моих друзей: «…всем, кто находится далеко от родных, кто лежит в больнице…» Это привело меня в ностальгическое и приподнятое настроение. Вокруг меня буйствовали со своим пивом мои товарищи, но я был очень далеко от них.

4 января 1961 г.

Здесь есть всё: отличная еда, удобные постели, водопровод, душ в любой момент и даже кино. Прямо батлинский рай по сравнению с тем, к чему мы привыкли.

И погода здесь гораздо теплее. Проснувшись сегодня, я впервые за много дней с удивлением увидел, что на моей постели не намело сугроба снега. Теобальда, Декалёва и капрала Вилке застукали сегодня в два часа ночи за покером. Всем им объявили по восемь суток ареста и пелот в течение двух дней, а также, разумеется, для проветривания мозгов их постригли буль а зеро.

Утром совершили патрульный обход нашего участка границы. Удивительное зрелище. Французы возвели целую сеть заминированных укреплений из колючей проволоки, которая тянется от средиземноморского побережья через весь Алжир, заканчиваясь далеко на юге, в песках Сахары. С востока страна отгорожена таким же барьером от Туниса. Образцом для этих укреплений послужила линия Мажино, но, конечно, они не являются абсолютно непроницаемыми. Арабам часто удается прорвать их с помощью так называемой бангалорской торпеды. Она представляет собой кусок трубы, начиненный взрывчаткой. Труба просовывается под проволочные заграждения и при взрыве подрывает все ближайшие мины, проделывая тем самым безопасный проход. Арабы тут же устремляются в проход и быстренько рассеиваются в горах. Наша роль в этой игре состоит в том, чтобы угадать, где они собираются прорваться, а самим устроить засаду и всех их захватить.

За линией заграждений тянется полоса ничейной земли шириной примерно милю, огороженная с противоположной стороны марокканскими укреплениями. Этот участок мы регулярно и патрулируем, как и марокканцы. Однако полоса время от времени подвергается с обеих сторон артиллерийскому обстрелу, так что задерживаться там надолго не рекомендуется.

Мне доставили две неподъемные посылки от фирмы «Фортнум и Мейсон». Рождественский торт, консервированные фрукты, сигареты и куча всего прочего. Это такое же фантастическое событие, как получение в школе-интернате коробки со сладостями из дому, — оно сокращает расстояние, и кажется, что в этот момент вокруг тебя стоят твои близкие и родные. В алжирскую глубинку неожиданно вторгается цивилизация. Мы устроили во взводе настоящее пиршество. Парни со смехом говорят, что я, очевидно, какой-то эксцентричный сынок миллионера, и не могут понять, чего ради я корячусь тут вместе с ними. Не уверен, что я сам это до конца понимаю. А вслед за этим пришла еще одна посылка, на этот раз от Иэна Маккалема, — сотня турецких сигарет и томик Оскара Уайльда. Я с огромным удовольствием тут же всем им написал письма. «Фортнум и Мейсон» в Марнии — свихнуться можно!

8 января 1961 г.

Сегодняшний день должен стать поворотным пунктом в истории Алжира. Сегодня был сделан первый реальный шаг к заключению мира, который даст стране независимость. Подавляющее большинство сказало на референдуме «да», что развязывает де Голлю руки на переговорах с ФНО. Здешние европейцы восприняли результаты референдума вроде бы спокойно, и это удивляет и даже немного настораживает.

Нас отпустили на целый день в увольнение, и мы высадили массовый десант в этой заштатной Марнии. Я уже давно ничего не получал от Дженнифер и в приливе сентиментальных чувств потратил шестимесячное жалованье на дамские часики ей в подарок. Я оставил их владельцу магазина, наказав отправить их Дженнифер, а теперь жалею об этом и боюсь, что часы до нее не дойдут.

Восемь дней спустя

Похоже, никто не имеет представления, как будут развиваться события дальше. Ясно только, что скоро должны начаться переговоры между французами и Фронтом национального освобождения. А что будет с нами — непонятно. То ли мы снова будем воевать, то ли сдадим оружие и разъедемся по домам, то ли еще что-то. Интересно, кто первым сделает следующий шаг — арабы или французы? А может быть, не те и не другие, а ле колон (поселенцы)?

В последние несколько дней мы продолжали патрулировать приграничную территорию и никаких намеков на военные действия с марокканской стороны не замечали.

Однажды мы работали вместе с подразделением Специального военно-воздушного полка. Полк состоит из арабов, вступивших во французскую регулярную армию. И надо сказать, это просто образцовые солдаты. Они обыскивают местность с невероятной тщательностью, не оставляя необследованным ни одного дюйма. Если французы уйдут из Алжира, этим арабским наемникам придется несладко. Скорее всего, они будут вынуждены уехать во Францию и перебиваться там случайными заработками. В любом случае им не позавидуешь: французы не самый благодарный народ.

26 января 1961 г.

20 января мы оставили лагерь регулярных войск и опять поехали на восток, в Сиди-бель-Аббес. Было очень жаль покидать этот уютный уголок, в котором мы провели две недели. Так приятно было возвращаться сюда вечером, находившись целый день по горам. Солидный кирпичный дом или жалкая палатка — большая разница, особенно когда непрерывно льет дождь. Жить в кирпичном здании — значит вести стабильное и надежное существование, а кочевать с палатками, меняя место каждые три недели, очень утомительно.

В бель-Аббесе мы разместились в казармах лагеря «СР-3», куда я прибыл однажды утром, оставившим о себе смутные воспоминания. Кажется, это было очень давно. Тогда я был робким зеленым новобранцем, а теперь я «старик» (ансьен). В легионе уже через два дня становишься ветераном.

Нас обрадовали: задержимся в бель-Аббесе на пару дней. В первый же вечер накинулись на город, как стая шакалов, устроили большое гулянье. Оказалось, что мы пользуемся успехом у местных европейцев, в барах все наперебой угощали нас. Это что-то новенькое. Мы для них нечто вроде символа их права на жительство в Алжире, они думают, мы служим гарантией, что их не выгонят. Мы так не думаем. Нам платят не за то, чтобы мы думали. Я пошел в «Садовый бар», который мы облюбовали еще в то время, когда пребывали в Сюлли, и почти весь вечер проболтал с Патрицией. Нас тянет друг к другу, и отношения наши развиваются как надо, но время, увы, не на моей стороне. Мне бы еще хоть пару дней! Выглядит она потрясающе, одаривает меня улыбками, но дальше дело пока не продвигается.

Мы с Гарри Штоббом обошли все наши старые забегаловки. Там почти ничего не изменилось. В последний день мы прошли парадом по улицам бель-Аббеса. Как обычно, весь город высыпал посмотреть на нас. На тротуарах толпились люди, улыбавшиеся нам и махавшие руками; наш оркестр превзошел самого себя. Все это очень благоприятно действует на психику.

Перед самым отъездом я неожиданно встретил лейтенанта Риголо. Я был очень рад увидеть его. При других обстоятельствах мы могли бы подружиться. Здесь же офицерам не полагается якшаться с рядовыми. Мы вспомнили Сюлли. Риголо сказал, что трое из нашего взвода погибли: необузданный венгр Крюгер, Клаус и Дамс. Вместе с Лефевром это четыре человека за три месяца. Неужели мы были там всего три месяца назад? Учитывая, что мне служить еще 48 месяцев, такие показатели смертности меня не устраивают. Бедняга Дамс. Мне он нравился, я запомнил его с тех пор, как Крепелли избил его в Маскаре за то, что он чуть не застрелил де Граафа при чистке оружия. А Клаусу больше не будут досаждать его сбитые на маршах ноги.

В тот же вечер мы покинули Сиди-бель-Аббес. Офицерский корпус вышел проводить наши грузовики к воротам, оркестр сыграл нам прощальный туш. Среди офицеров был и Риголо. Мы уважительно отсалютовали друг другу. А за воротами в открытом красном автомобиле нас ждала Патриция — фантастическое зрелище! Она вопила: «Джонни!» — перекрикивая гомон толпы, и отчаянно махала руками, а потом пристроилась за нашим грузовиком и сопровождала нас до самого выезда из города. Я сидел у заднего борта, мы смотрели друг на друга, между нами была целая жизнь; наши чувства выражались во взглядах, но мы не могли прикоснуться друг к другу даже кончиками пальцев. У развилки дорог ее автомобиль исчез из виду. Время — наш господин; оно, как всегда, настояло на своем. С Патрицией и Риголо оно явно пожадничало. Бог знает когда я увижу их снова. Мы с Патрицией разошлись как ночью в море корабли. Так ничего у нас с ней и не вышло, и гложет мысль, что ведь могло бы выйти.

Проехали Маскару, тоже пробудившую воспоминания, но не задержались в ней, а направились в Тиарет, где и заночевали. Утром продолжили путь, держа курс на Батну и горы Орес. Чем дальше на юг, тем хуже была погода, температура воздуха падала как пикирующий бомбардировщик. Переночевали около самой Батны и вконец замерзли, а утром получили приказ произвести поворот на 180 градусов и ехать на север, в Филипвиль. Однако погода при этом отнюдь не стала улучшаться. Когда проезжали через селения, страшно было смотреть на арабских детишек, бродивших по грязи босиком.

Вечером прибыли в лагерь Пео, «наш милый грязный домишко», la merde.

Три дня спустя

Вчера на рассвете выехали из Филипвиля на запад, в направлении Колло. В семь утра выгрузились из машин и стали прочесывать местность. Местность гористая. По сравнению с сухими безжизненными склонами в горах Орес здесь просто тропики. Густой труднопроходимый подлесок свидетельствует о том, что здесь часто идут дожди — похоже, никогда не прекращаются. Мы продирались сквозь него весь день, орудуя ножами типа мачете под названием куп-куп, и прошли всего миль двадцать. Дождь, пот и горные ручьи не оставляют на тебе ни одной сухой нитки. Существуешь в среде с влажностью сто процентов. Возможно, и держишься-то только за счет постоянного водообмена: вся влага выходит из организма с потом, но тут же поступает извне.

Вечером, вымоченные и умученные до предела, в разодранной одежде, с расцарапанными руками и лицами (так природа, очевидно, дает нам понять, что недовольна нашим вторжением), мы прибыли к месту, где нас должны были ждать машины, но выяснилось, что они не смогли сюда добраться, так как размыло дороги. Уже из последних сил протопали еще пятнадцать миль до лагеря. Не жизнь, а сказка.

Спать почти не пришлось: небеса проводили испытания палаток, поливая их дождем, и в результате эксперимента было установлено, что они протекают. Чтобы их совсем не затопило, мы полночи рыли вокруг палаток дренажные канавы. А в пять утра подъем и построение все под тем же проливным дождем. Наши гребаные сержанты к тому же продержали нас на плацу лишних пятнадцать минут, допивая свой кофе. Убить их мало.

10 февраля 1961 г.

Демар был прав насчет того, что хождение по горам — дело серьезное. Каждое утро мы поднимаемся с восходом солнца и отправляемся в путь. Мы ходим и ходим без отдыха с согнутой спиной, истекая потом. И даже ночью мы не знаем покоя: рыскаем среди холмов в поисках невидимого врага, стараемся поймать его на ошибке.

Однажды мы вышли из лагеря уже после полуночи и совершили кошмарный переход в двадцать миль по пересеченной местности в полной темноте. Дождь не прекращался уже бог знает сколько времени, сильный ветер повалил много деревьев, о которые мы то и дело спотыкались. Мы переходили вброд стремительные горные речки и взбирались на четвереньках на их скользкие берега. Видимость была нулевой, и единственным ориентиром служило тяжелое дыхание человека, идущего впереди. Люди то и дело падали; их поднимали силой, угрожая в противном случае бросить в лесу. Колье свалился после первых пяти миль, на которые мы потратили больше часа.

Наконец к утру мы куда-то прибыли и залегли на позиции с пулеметами. Наши коллеги из 2-й роты должны были спугнуть дичь и заставить ее податься в нашем направлении, а нам надо было подстрелить ее. Однако никакой дичи на нашем горизонте не появилось, и вечером — слава богу, еще засветло — мы тем же путем отправились обратно в лагерь с пустыми желудками. На душе у нас было так же пусто, а в голове крутился вопрос: какой во всем этом смысл?

На следующий день была развернута крупномасштабная операция с участием тридцати тысяч человек, которые должны были охватить плотным кольцом как можно большую территорию, а затем как следует прочесать ее. Попавшим в такое окружение почти не останется надежды на спасение, разве что им удастся проскользнуть через кордоны под покровом ночи. И это довольно часто им удается! Войска при таких масштабных операциях действуют, основываясь на донесениях разведывательных самолетов и вертолетов о перемещениях феллахов, а успех зависит в основном от оперативности, с которой эта информация используется.

В этот день горячка началась с утра. В считаные минуты небо над лагерем почернело от тучи вертолетов, которые подхватили нас и перенесли на один из горных хребтов. Там стоял сплошной гул и жужжание: вертушки пачками высыпали людей по всему склону. Разделившись на группы, люди поспешно разбегались в поисках подходящего укрытия, поскольку операция должна была вот-вот начаться. Мы обыскали все ближайшие долины, переворошили все кусты и перетрясли все деревья, но ни одного партизана не обнаружили. Куда, черт побери, попрятались эти ребята? Так ни с чем мы и потопали в лагерь, добравшись туда через три часа с отнимающимися ногами и разламывающимися под грузом спинами — мы тащили на себе оружие и боеприпасы, продовольствие и бутылки с водой, гранаты, лопатки, радиостанции и еще кучу всякого ненужного барахла. И ради чего все это, спрашивается?

А в лагере меня ждало письмо от Дженнифер. Она помолвлена с другим. Вот чем завершилось ее долгое молчание. Я почему-то предчувствовал это. Правду говорят, что неожиданная сильная боль в одном месте заставляет забыть о болячках, которые мучили тебя раньше. Я уже не чувствовал ни ног, ни спины — грудь сдавило так, что стало трудно дышать. Как далеко я — и во времени, и в пространстве — от нормальной человеческой жизни! Наверное, в такие моменты человек меняется.

Неделю спустя

Проснувшись сегодня утром, обнаружили, что исчез Демар. Испарился бесследно. Его оружие и снаряжение как лежали, так и лежат рядом с койкой. Кто-то видел, как он выходил из палатки — очевидно, отлить — примерно в половине шестого, но обратно он так и не вернулся. Туалет находится в доброй сотне ярдов от лагеря, и все склоняются к мысли, что по пути его похитили арабы. Маловероятно, чтобы он дезертировал, — в палатке остались его сигареты. Заядлые курильщики так не поступают. Вчера Демар был в хорошей форме, что для него довольно необычно. Он замкнутый парень, и надо быть специалистом по чтению чужих мыслей, чтобы понять, что прячется за его непроницаемой маской.

Вечером отправляемся в очередной поход. Предполагается, что к утру мы дойдем до места, где прячутся феллахи, застигнем их врасплох и перестреляем их всех, пока они пьют кофе. Замысел из тех, что никогда не осуществляются.

23 февраля 1961 г.

Уже третьи сутки караулим партизан в кустах над пересечением двух горных троп. Все это время просидели не двигаясь, не считая коротких отлучек ползком в кусты по зову природы. Ночью сыро и холодно, так что просыпаешься в грязно-серых утренних сумерках с застывшей в сосудах кровью и затекшими конечностями. У меня кончаются сигареты. Сегодня утром нам доставили свежий паек — кофе, пиво и апельсины. Кажется, служба снабжения начинает исправляться.

Наши войска сжимают кольцо вокруг долины, а постоянный обстрел картечью по ночам не дает арабам покоя, заставляя непрерывно перемещаться. Рано или поздно они должны попасться в одну из наших ловушек. Наступает ночь.

На следующий день

Снова нас окружает темнота, и мы готовимся ночевать в кустах четвертый раз подряд. Пустили по кругу последнюю сигарету. Мы решили выставлять часовых, чтобы иметь возможность спокойно спать по очереди. Часовой дежурит в течение двух часов прямо на пересечении двух тропинок, затем его сменяют. За соблюдением очередности следит шеф де гар (начальник караула).

Только что узнал, что буду в карауле с одиннадцати вечера до часа ночи.

25 февраля 1961 г.

Мышеловка захлопнулась. Вскоре после полуночи я сидел в засаде, укрывшись за большим валуном у перекрестка, наслаждаясь ночной тишиной, как вдруг ее нарушил звук, который не мог быть не чем иным, как звяканьем оружия о камень. Звук раздался слева от меня, где тропа шла вверх, извиваясь среди густого кустарника. А вслед за этим я услышал, что по тропе крадутся люди.

Они направлялись в мою сторону. Я испугался, не дышу ли я слишком громко, и закрыл рот носовым платком. Видимость была никакой, да и валун, за которым я прятался, заслонял от меня тропу.

Люди двигались удивительно медленно, но все-таки постепенно приближались. Я надеялся только, что им не вздумается обойти камень позади меня и выстрелить мне в спину. Судя по доносившимся до меня звукам, их было человек пять. Стараясь унять дрожь, я тихо взвел курок автомата. Когда собираешься открыть стрельбу по пятерым врагам, которые вот-вот появятся из-за угла, поневоле вспотеешь, каким бы смельчаком ты ни был. При мысли, что у тебя кончатся патроны прежде, чем ты убьешь их всех, во рту становится сухо, а уж о том, что может произойти осечка, и думать не хочется. Единственная надежда на темноту и на то, что ты будешь целиться им в спину. Согласно инструкции, ты должен пропустить их и только после этого открыть огонь. Стрельба противнику в лицо рассматривается как преступное лихачество, а то и попытка самоубийства.

Они были уже ярдах в двадцати от меня, когда рядом со мной вдруг появился Пудолл, который решил проведать меня в качестве шеф де гар. Он был не из тех, с кем мне хотелось бы быть в одной компании в нормальных условиях, но сейчас меня устроил бы кто угодно. Он сразу понял, в чем дело, а может, еще раньше услышал крадущихся арабов. У Пудолла был с собой только пистолет, и он, наклонившись ко мне, взял мой автомат и тихонько постучал по гранатам, давая понять, что стрелять будет он, а моя задача — кидать гранаты. У меня было четыре своих, Пудолл вручил мне еще две. Хотелось бы, конечно, позвать на помощь и других наших товарищей, но малейшее наше движение спугнуло бы арабов и — поминай как звали. Оставалось только ждать.

Они шли ужасно медленно, останавливаясь время от времени на целых пять минут. Если бы хоть один из спящих легионеров кашлянул во сне или захрапел, арабов мигом бы как ветром сдуло. Они знали каждый камень и каждый куст в этой долине. Они двигались так бесшумно, что я даже стал сомневаться, идут они на самом деле или мне послышалось это. Однако ночью малейший звук становится громким, и слабое шуршание сухих листьев подсказало нам, что они рядом.

Я чувствовал, что они находятся с другой стороны нашего валуна, меньше чем в десяти ярдах от нас. Последние минут десять я старался не делать глубоких вдохов. Пудолл легонько стукнул меня по руке, и я вытащил чеку из гранаты. Услышав звук, арабы тут же молнией кинулись обратно, вверх по тропе.

Первая граната еще перелетала через валун, а я уже вытаскивал чеку из второй. Пудолл, сделав шаг в сторону и дождавшись вспышки взрыва, пустил очередь вслед убегавшим арабам. При разрыве второй гранаты он уже вел огонь, распластавшись на земле.

В это время к грохоту взрывов и автоматной стрельбы прибавились крики наших пробудившихся товарищей. Казалось, барабанные перепонки у меня вот-вот лопнут. Я бросил третью гранату как можно дальше вверх по тропе, но тут Пудолл завопил, чтобы я перестал их швырять, и кинулся в погоню за убегавшими. Я побежал вслед за ним, но, оставшись без оружия, мало чем мог помочь. Он вдруг остановился и пустил очередь, уложив на месте одного из арабов. Крикнув мне, чтобы я подобрал автомат убитого, он снова бросился бежать. Я опасался, не забыл ли он, что взял у меня только два магазина, — если он будет расходовать патроны в таком темпе, то скоро они у него кончатся.

Но тут и преследование кончилось. Какое-то время еще слышалась стрельба выше по ущелью, где сидели в засаде наши соседи. Вообще, конечно, стрелять в таких условиях, когда не видишь толком, что происходит, очень опасно, тем более что ущелье заполнилось нашими товарищами, которые спустились к нам, прихватив карманные фонарики. По соседству с трупом цепочка людей с фонариками была похожа на похоронную процессию. Постепенно выяснились результаты проведенной операции. Рядом с нами валялись два убитых араба, чуть выше на тропе был найден третий. Остальные — если они вообще были — бесследно исчезли, выскользнув из мышеловки.

Мы вернулись в Филипвиль, оставив позади незахороненные тела арабов, воспоминания о ночной схватке и призрак Демара. Фойе этим вечером было набито до отказа, как всегда бывает, когда полк возвращается с операции. Мы горланили песни, пока не охрипли, и пили пиво, пока оно не полилось у нас из ушей.

27 февраля 1961 г.

Сегодня был картье либр. Я пошел в город, пошатался по барам и борделям и вернулся в часть, не обогатившись никакими впечатлениями.

28 февраля 1961 г.

Грубер пожаловался начальству, что у него пропал сак марен (матросский вещмешок) со всем содержимым, и утверждал, что его украли. На самом деле он, скорее всего, продал его и придумал это, чтобы оправдать пропажу. В результате вся рота подверглась небывалому тщательнейшему обыску. Мы разложили свое имущество на строевом плацу, и сержант сверял его со списками, в которых было указано абсолютно все, что нам когда-либо выдавали, вплоть до зубной щетки. Если чего-то не хватало, это записывалось, чтобы выдать замену и вычесть ее стоимость из жалованья. Продолжалась эта процедура четыре с половиной часа. Сак марен Грубера так и не был найден, однако у некоторых легионеров обнаружился избыток кое-каких вещей, и он был конфискован в пользу неимущих. Таким образом равенство было отчасти восстановлено.

Получил письмо от Дженнифер, где она расписывает своего жениха, гвардейского офицера. Истинный джентльмен! Надеюсь, она почувствует угрызения совести, получив от меня часы.

2 марта 1961 г.

Сегодня вечером был в городе в составе патруля, и у меня произошла любопытная встреча. Я сидел в грузовике возле борделя, ожидая начальника патруля, зашедшего в заведение опрокинуть стаканчик-другой. В это время на улицу вышел один из легионеров и сказал, что в баре сидит англичанин, штатский. Такого здесь испокон веков не случалось.

Я послал его обратно, чтобы он попросил англичанина выйти ко мне. Тот вышел, и так я познакомился с Мартином Фишером.

Фишер принял мое предложение взять нам выпивку в баре, вынес пару литров красного, и мы расположились в кузове нашего грузовика. Оказалось, что он служит радистом на греческом пароходе, который зашел в Филипвиль на пару дней. Я спросил, почему он устроился на греческий пароход, и Фишер объяснил, что в торговом флоте моряки на международных линиях часто работают на иностранных судах — все зависит от спроса на людей твоей специальности и от оплаты. Я сказал, что тоже работал в торговом флоте и плавал на грузовом пароходе в Южную Америку. Фишер поинтересовался, какая это была линия, и, когда я ответил, что «Южноамериканская сейнтлайн», воскликнул:

— Только не говори, что это был «Сент-Арванс»!

— Ну да, «Сент-Арванс», а как ты догадался? — удивился я.

— Дело в том, что я тоже ходил на «Сент-Арвансе» и тоже работал на камбузе. Это было мое первое судно.

Выяснилось, что он служил на «Сент-Арвансе» еще до меня.

Бывают же совпадения! Чтобы два бывших юнги с задрипанного суденышка встретились перед задрипанным борделем в далеком африканском городишке, где вокруг на много миль больше не было ни одного англичанина! Если уж это не подтверждает, что Земля круглая, то не знаю, какие еще нужны доказательства.

Девять дней спустя

Завтра отправляемся в Батну — машины уже загружены и стоят наготове. В казармах пусто, не считая стальных кроватей с соломенными матрасами. Похоже на последний день школьного триместра, только без каникул впереди. Покидать Филипвиль всегда грустно. Конечно, это не бог весть что, но все же намек на цивилизацию: гражданское население, магазины, кирпичные дома вместо палаток, автомобили вместо мулов. Море делает город еще более пригодным для жизни. А пляжи просто чудо — мили и мили белого песка. В нормальной обстановке здесь можно было бы отлично отдохнуть — хотя бы один день за двадцать лет.

16 марта 1961 г.

Вчера весь день ехали на юг и раскинули лагерь сразу за Бискрой. Вершины гор все еще покрыты снегом. Солнце село, и возникла знакомая картина: горящие во тьме костры и сгрудившиеся вокруг них фигуры с кружками горячего супа в руках. Все глаза прикованы к консервным банкам с бобами, подогревающимся в огне, желудки одобрительно урчат.

Сегодня на рассвете тронулись дальше и через четыре часа достигли провинции Руфи. Это поистине мертвая земля — голые, покрытые пылью красновато-коричневые скалы с разбросанными кое-где клочками кустов. Деревья здесь не приживаются, так как почва представляет собой сплошную глыбу из глины и камня. Дикая, высохшая до предела местность, при одном взгляде на которую хочется напиться. Рано утром эти ощущения притупляются из-за ледяного ветра, но, когда поднимается солнце, они возрождаются с новой силой.

Машины наконец остановились, и мы, высадившись, оказались прямо над величественным ущельем, точнее, даже трещиной в скалах — как будто кто-то прорезал их по дуге гигантским ножом. Это ущелье Руфи — настоящее природное чудо. По дну его течет река, описывая вместе со всем ущельем дугу; стены совершенно отвесные, и, когда глядишь с одной из них на закругляющуюся противоположную, создается впечатление, что находишься в развалинах Колизея.

По стене ущелья тянется выступ шириной три фута, на котором проложена тропа. Мы спустились по этой тропе к реке. Вдали на берегу реки виднеются крохотные арабские жилища квадратной формы, прижавшиеся к скале. В скале выбиты пещеры, в которых устроены стойла для мулов. Есть хижины и выше, их двери выходят прямо на тропу, и можно с порога, перепрыгнув тропу, нырнуть в реку с высоты сотни футов, если возникнет желание покончить с собой. В дверях хижин сидят пропыленные арабы и провожают нас лишенным всякого выражения взглядом. Их жены, сбившиеся в стороне кучками или рассевшиеся рядами, как они всегда делают при нашем появлении, напоминают в своих черных лохмотьях ворон, взгромоздившихся на ветку дерева.

Спустившись на дно ущелья, мы пересекли реку и поднялись по противоположной стене. Перед нами высился горный хребет — сплошные скалы и песок, — и мы начали взбираться на него.

Мы шагали и шагали час за часом; солнце нещадно жгло наши головы и спины и, отражаясь от твердого грунта, било в лицо. Многие из нас совершенно выбились из сил; оглянувшись, я увидел еле плетущегося далеко позади Колье. Л'Оспиталье между тем топал впереди как заведенный, не снижая скорости. Стоило нам добраться до вершины хребта, как перед нами, откуда ни возьмись, возникал следующий. Позади до самого горизонта расстилался холмистый океан, а ущелье Руфи выглядело сверху как тоненькая ниточка, протянувшаяся на плоскогорье.

Примерно в половине пятого 2-я рота, которая находилась в двух милях западнее нас, подверглась нападению феллахов, засевших в пещерах на одной из миллиона вершин. 4-я рота и наша 3-я, примыкавшие ко 2-й с флангов, стали приближаться к этой вершине, охватывая ее, как клещами, и открыли по пещерам огонь. Основную работу выполняли легкие пулеметы и минометы; вольтижёры с их пистолетами-автоматами ждали команды на сближение. Первой приблизилась к противнику 2-я рота, а мы прикрывали ее огнем. В итоге пятнадцать арабов были убиты, пятеро сдались в плен; мы захватили целый арсенал оружия: автоматические пистолеты, ручные пулеметы «брен» и даже парочку «томпсонов». Арабы, похоже, не имеют недостатка в оружии британского производства. Полагают, что оно осталось после Суэцкого кризиса пятилетней давности, когда французские и британские войска сделали попытку захватить канал, но Иден, увы, слишком быстро отозвал англичан. 4-я рота потеряла трех легионеров, 2-я — двух рядовых и двух сержантов, а также несколько человек ранеными. Нам же повезло: ни у кого ни одной царапины. К семи вечера все было закончено.

Утром, ввиду того что нам предстоял нелегкий подъем в гору, а к вечеру мы собирались вернуться вниз, мы оставили там свои вещмешки с пайками и спальными мешками, выставив охрану. Однако уже начинало темнеть и спускаться было поздно — не только из-за того, что в темноте можно запросто сломать шею, но и потому, что феллахи могли устроить засаду. Ничего не оставалось, как готовиться к ночевке наверху. У большинства из нас кончилась вода, мы умирали от жажды, испытывали голод и к тому же начинали замерзать. Но вот над нами закружились вертолеты, и мы обрадовались, что они доставили наши вещмешки. Не тут-то было. Вещмешки-то они доставили, но только не нам, а другой роте.

Темнота спустилась быстро, и нам предстояло коченеть на вершине без воды и пищи. Снег, прятавшийся от солнца кое-где в расщелинах скал, отчасти решил проблему с питьем, но в остальном помощи от него было мало. Часов в одиннадцать к нам на выручку пришла 2-я рота, которая была измучена даже больше нас, если такое возможно. Они разделили с нами свой скудный рацион, а спали мы по двое, укрывшись одним туаль де тант (полотнищем палатки), — ничтожная защита от холода. Спать в эту ночь почти не пришлось. Сбившись в кучу, мы пытались согреть друг друга своими телами, но все равно дрожали, так как ветер продувал нас насквозь. Впрочем, дрожь как раз играла положительную роль, помогая разгонять кровь по сосудам. Редкий случай, когда все ждали, чтобы поскорее наступило утро.

Наконец появились первые лучи солнца. Мы поднялись с осунувшимися лицами и ввалившимися глазами и начали спускаться с вершины, обыскивая по пути каждый куст и каждую пещеру. В связи с этим спуск был довольно напряженным и занял у нас семь часов. В конце пути ноги у всех были разбиты в кровь, лица потрескались от ветра — вид был несчастный. Внизу нас ждал наш склад с одеждой, обувью и пайками, но других наград мы за свои подвиги не получили. Тем не менее все были рады добраться до своих вещмешков и до еды, которую должны были съесть еще накануне.

Заночевали мы на плато с видом на ущелье Руфи. В полночь я заступаю на два часа в караул.

24 марта 1961 г.

Весь следующий день стояли ан алерт на том же самом месте, и солнце выпарило из нас последние остатки влаги. Тени вокруг никакой — ни веточки, ни листика. Все предельно устали, все подхватили инфекцию того или иного вида, в основном фурункулы. Это результат, во-первых, плохого питания — слишком долго мы не ели ничего, кроме консервированных сардин и сыра, — а во-вторых, того, что долго не снимали ни днем ни ночью грязную, пропотевшую одежду и толком не умывались, так что грязь и пот за все эти недели въелись в наши тела. К вечеру тебя охватывает жар, пот льет ручьями, а ночью опять дрожишь от холода.

Наутро мы вернулись в наш базовый лагерь около Батны. К нашему приезду палатки уже были расставлены, но не успели мы распаковать свои мешки, как был дан приказ снимать палатки. План операции был в корне изменен, и завтра с первыми лучами солнца мы уже должны прибыть в Филипвиль.

Мы прибыли — и все ради того, чтобы участвовать в параде в честь генеральского визита. Он опоздал на три часа, и мы три часа кряду стояли на плацу, а несчастный оркестрик регулярных войск снова и снова играл марш, чтобы взбодрить нас и не уснуть самому. Не успел генерал уехать, как мы стали собираться в обратный путь, на юг. В три часа, во мраке ночи и в еще более мрачном настроении, мы двинулись в нашу треклятую Батну. Не доезжая до деревушки Мак-Магон, остановились на ночлег и до полуночи обустраивали лагерь под проливным дождем. Он поливал огромные брезентовые палатки, металлические шесты, тысячи колышков и растяжек и наши чертовы шеи и затопил в конце концов всё и вся.

На следующий день [25 марта] мне исполнился двадцать один год. Я отметил это событие тем, что вырыл в разыгравшемся снежном буране несколько ям для туалетов и несколько дренажных канав. Вечером открылось небольшое фойе в палатке, но посетителей было мало, все слишком устали. Хиршфельд, однако, нашел несколько франков и настоял на том, чтобы угостить меня пивом в честь моего дня рождения. А тут еще совершенно неожиданно мне пришла телеграмма. Каким-то образом ей удалось пробиться сквозь многочисленные барьеры сложной коммуникационной системы легиона. Телеграмму прислали мои приятели, «Охотники на оленей» — так назывался клуб, который я организовал еще в школе. В него входили девять закадычных друзей. Мы договорились, что раз в год будем устраивать торжественную встречу. Но в этом году я на встречу никак не мог попасть. И вот, пожалуйста, в эту глушь прилетает их телеграмма с другого конца света. Просто фантастика! Они не забыли. Фантастические парни! Почувствовать в этом забытом Богом углу, что друзья тебя помнят, значит очень много.

На рассвете мы явились в арабский дуар. Набросились на селение, как акулы на добычу. Согнали всех жителей, обыскали их и допросили. Тех, у кого не было удостоверения личности, взяли с собой для ее выяснения. Прошлись по всем мехтам, залезая ножом в каждую щель в поисках тайников. Арабы часто устраивают их в стенах и прячут там оружие. Но при обыске надо соблюдать осторожность, потому что нередко тайники бывают заминированы.

В этом селении мы не нашли ничего интересного, и вертолеты перебросили нас в другое место, где 4-я рота обнаружила пещеры. Исследовать их предложили добровольцам. Я, как опытный спелеолог, вызвался, но оказалось, что трое уже отправились на разведку, так что меня оставили в резерве. Однако в пещерах никого не оказалось — много шума из ничего.

В данном районе находился генерал регулярной армии. Он тут же прилетел к нам на вертолете. Поздравив трех добровольцев, он не сходя с места представил их к награждению крестом «За военные заслуги». Жаль, что я чуть опоздал и что этого генерала не было тогда, когда я лазил в пещеру в одиночку.

Вечером вернулись в лагерь и с удовольствием легли в спальные мешки. Тот, кто ночевал морозной ночью в горах Орес, никогда этого не забудет. Стоит солнцу скрыться за горой, и температура падает, как пущенный с высоты камень, а ты начинаешь трястись от холода.

31 марта 1961 г.

К нам приехал священник, в одной из палаток была устроена служба. Это случается крайне редко, и я решил пойти. Служба была очень хорошая, прекрасный священник молился с глубокой проникновенностью. Когда святой отец читает проповедь шестерым прихожанам так, будто их несколько сотен, это доходит до глубины души.

2 апреля 1961 г.

Это было не пасхальное воскресенье, а нечто невообразимое. Началось оно по той же осточертевшей нам схеме, что и все остальные дни. В 4.00 подъем — и в горы. К обеду прошли пятнадцать миль. Предполагалось, что на этом все закончится, и в ожидании машин мы допили имевшуюся у нас воду. Но машины не пришли. Вместо этого вдруг прозвучала тревожная команда приготовиться к элипортажу (переброске на вертолетах). Нас разделили на группы, и мы стали ждать вертолетов. Прошел слух, что рота «красных беретов», то есть парашютистов регулярных войск, попала в засаду в одном из ущельев. Через несколько минут в небе зажужжали вертолеты, и нас быстренько перекинули к эпицентру событий. Сначала нас держали в резерве у входа в ущелье, где происходило сражение. Где-то в другом конце ущелья работали пулеметы, их грохот и здесь был оглушительным.

Нам предложили прикончить имевшиеся у нас съестные запасы, поскольку другого момента для этого в ближайшее время не предвиделось. Мы с легионером Греко из 4-го отделения сидели на пригорке с банкой сардин и наблюдали за отчаянными попытками нашей 2-й роты вытащить убитых и раненых солдат регулярной армии из ловушки, в которую они угодили. С одной стороны ущелья возвышалась отвесная стена с разломами и пещерами, в которых засели феллахи, поливая смертоносным перекрестным огнем как 2-ю роту, окопавшуюся на противоположной стороне, так и парней, застрявших на дне ущелья.

Неожиданно какой-то пулеметчик угостил очередью и нас с Греко — вокруг засвистели пули, вздымая облачка пыли. Мы в панике бросились на землю, стараясь зарыться в нее, спрятаться хоть за какой-нибудь стебелек травы. Ни одна из пуль не попала в нас, и, когда обстрел на секунду прекратился, мы кубарем скатились с пригорка и спрятались за скалой. Это был запоминающийся момент — еще бы чуть-чуть… Черчилль как-то сказал: «Ничто так не взбадривает, как пуля, пролетевшая мимо тебя». Но прятались в укрытии мы недолго — спустя несколько минут нас подняли, и мы, теперь уже с осторожностью, стали развертываться цепью на гребне холма, с которого было хорошо видно все происходящее. Перед этим нам встретились измотанные и потрепанные раненые солдаты регулярных войск, радовавшиеся тому, что им удалось выбраться из этой мясорубки. Нас мучила жажда, и мы попросили у них воды, но они отказали нам. Вот людская благодарность!

Выйдя на позицию, мы взяли под прицел занятую арабами сторону ущелья и палили по ней, пока пальцы не заболели. Из-за дыма трудно было разглядеть, где именно арабы прячутся, так что стреляли мы больше наугад. Стоило нам открыть стрельбу, как на нас обрушился ответный пулеметный огонь. От него сразу же пострадал 4-й взвод, перебегавший по открытому участку местности. В считаные секунды они потеряли семь человек. Шум вокруг стоял невообразимый: непрерывное стрекотание пулеметов, крики командиров, вопли и стоны раненых, к которым тут же кидались санитары с морфием и перевязочными средствами.

Перестрелка продолжалась весь день. Стволы винтовок готовы были расплавиться, пулеметы «стен» шипели. Нам в помощь подбросили два пикирующих бомбардировщика. Они осыпали позиции арабов ракетами и полили напалмом, но без толку: те сражались по-прежнему. Вертолеты непрерывно обстреливали их из пулеметов, но тоже без особого успеха. Вся арабская сторона ущелья превратилась в пылающий ад, и трудно было представить, как там можно уцелеть. Но арабам это каким-то образом удавалось, и в ответ на сыпавшиеся на них бомбы они лишь усиливали пулеметный огонь.

Наступила ночь, а сражение не прекращалось. Над нами кружили самолеты «норд-норатлас», сбрасывая осветительные ракеты. Мы смертельно устали после проделанного накануне марша, умирали от жажды и, кажется, готовы были есть траву, но и арабы должны были испытывать то же самое.

Наши войска полностью окружили ущелье; около полуночи вертолеты доставили нам новые боеприпасы, но, конечно, ни грамма еды. Стрельба прекратилась лишь в три часа ночи, вскоре после того, как один из вертолетов упал в пылающее ущелье. То ли арабы подстрелили пилота, то ли в поднимающемся к небу столбе жаркого воздуха образовалась какая-то воронка. Однако самолеты продолжали освещать ущелье ракетами всю ночь, а мы по-прежнему сидели в своих укрытиях и наблюдали. У феллахов был однозначный выбор: либо попытаться улизнуть ночью, либо ждать неминуемой смерти с наступлением дня. Поэтому мы, напрягая зрение, старались уловить признаки какого-либо движения на их стороне.

Начало светать, но происходило это мучительно медленно. Мы с Колье по очереди спали. Подозреваю, что он переводил свои часы вперед, чтобы приблизить конец своей смены (у меня часов не было).

Затем мы стали медленно и осторожно перебираться на противоположную сторону ущелья. Никто в нас не стрелял. Среди скал мы обнаружили тела семерых феллахов и четыре винтовки. У одного из арабов от лица ничего не осталось — очевидно, его сожгло напалмом, — и голова его превратилась в сплошную черную массу: ее облепили мухи, питавшиеся обнаженной плотью. Кроме семи трупов, не было никого. По всей вероятности, арабы улизнули по узкому карнизу в отвесной скале, который был незаметен с противоположной стороны. Наши потери составили 17 человек убитыми и 46 ранеными. Большинство из них получили ранения в тот момент, когда помогали выбраться из ущелья парашютистам регулярных войск — тем самым, которые отказались поделиться с нами водой и сигаретами. В общем, можно сказать, что феллахи выиграли сражение, а для нас прошедшие сутки были незабываемы. Христос воскре се! К полудню прилетели вертолеты, на этот раз груженные едой, в том числе даже крашеными яйцами! Насытившись до отвала, мы весь день патрулировали окрестности, высматривая следы беглецов, но не высмотрели ничего.

Вечером мы совершили долгий марш к тому месту, где вчера все началось и где нас должны были подобрать грузовики. Колье по пути свалился без сил, за что получил наряд вне очереди плюс дежурство в ночном карауле в течение двух недель. Я вроде бы наконец освоил искусство маршей на длинные дистанции — сегодняшний, как мне показалось, был гораздо легче или, по крайней мере, не тяжелее всех предыдущих.

В Мак-Магоне нас ждал горячий суп, который все радостно приветствовали. А меня вдобавок ждало письмо от Алистера и веселая открытка от Кристи.

У меня вдруг появилась сыпь угрожающего вида на животе и ногах — тысячи маленьких волдырей. Старри это очень не нравится, но он, похоже, не понимает, что бы это значило. Придется завтра обратиться к консюльтану, то бишь специалисту.

4 апреля 1961 г.

Пошел в санчасть, где меня осмотрел ее начальник (медсен-шеф), молодой капитан. Он поставил диагноз: зона анормаль — и направил меня в изолятор. Там мне вкололи пенициллин и прочие антибиотики, заставили съесть целую горсть разноцветных пилюль и покрасили мои волдыри горечавкой фиолетовой. К обеду температура у меня подскочила до тридцати девяти и четырех, сыпь стала отчаянно чесаться. Получил еще порцию таблеток и уколов.

На соседней кровати лежит парень с малярией. Когда ему становится холодно, он прячется под грудой одеял, трясется под ней и издает жалобные стоны. Бедняга.

Десять дней спустя

Провалялся в санчасти десять дней. Глотал в огромных количествах таблетки ауреомицина и дважды в день кололся эметином и стрихнином. Дни тянулись медленно и скучно, пока я не стал чувствовать себя достаточно хорошо, чтобы получать удовольствие от чтения. Ански прислала мне целую библиотеку, и я набросился на Хемингуэя, Стейнбека, Ивлина Во, Лоренса Даррелла, Джона Мастерса и других. Никогда не читал столько книг подряд — правда, не помню, чтобы когда-нибудь проводил столько времени в постели.

Позавчера вернулся в роту. Чувствую, что ужасно ослабел — прямо ветошь какая-то. При малейшем усилии начинаю вовсю потеть. Боюсь, я еще далеко не в норме.

Сегодня снова подключился к боевым операциям. Всю ночь мы ехали на машинах, а утром остановились и разбили лагерь южнее Филипвиля. Не успели мы поставить палатки, как нас опять посадили на грузовики и повезли в горы. К концу поездки мне стало так плохо, что я даже не мог поднять свой вещмешок с пола. Когда начался марш, сержанту Папке пришлось тащить меня на первый же холм. Весь день чувствовал себя отвратительно. Ноги были как ватные, и в придачу меня со страшной силой трясло.

Папке был бесподобен. Он безропотно таскал меня по горам час за часом и ругал лишь медиков, которые выпустили меня из санчасти слишком рано и к тому же в гораздо худшем состоянии, чем приняли. День тянулся ужасно медленно, и в какой-то момент все вокруг меня вдруг стало кружиться быстрее и быстрее, а потом совсем исчезло. Очнувшись, я увидел, что лежу на спине, а Бодуэн, наш ротный фельдшер, втыкает мне в руку какую-то иглу. Л'Оспиталье был в ярости и сказал, что, после того как в санчасти меня до предела напичкали антибиотиками, я не должен участвовать в маршах по крайней мере неделю.

Мое состояние называется фатиг женераль (общий упадок сил), и единственное средство улучшить его — отдохнуть несколько дней на природе где-нибудь в районе Филипвиля. Папке намекнул на возможность краткосрочного отпуска, так что, несмотря на нынешнее скверное самочувствие и подавленность, во мне теплится искорка надежды, что из всего этого в итоге может выйти что-нибудь хорошее. Краткосрочный отпуск мне точно не помешал бы. А пока мы сидим на вершине горы, завтра операция продолжится и меня ждут такие же мучения, какие я перенес сегодня.