18 мая 1961 г.

Вот уже две недели рыщем, как обычно, в горах. И вдруг сегодня вечером Папке объявляет, что мне даются десять дней отпуска для поправки здоровья в реабилитационном центре в Филипвиле и завтра я должен отправляться туда с нашим транспортом. Фантастическая новость! Отдых мне позарез необходим — я весь покрыт болячками.

На следующий день

Транспорт покинул лагерь в тот момент, когда все собирались на утреннее построение. Л'Оспиталье перекинулся со мной парой слов, пожал руку и пожелал хорошего отдыха.

Кроме меня, отпуск предоставлен еще двум легионерам. Всю дорогу до Филипвиля мы радостно отмечали это событие в кузове грузовика «СИМКА», промывая пересохшее горло пивом и сочувствуя нашим товарищам, топавшим в это время по горам до полной потери пульса. В Филипвиль приехали уже к вечеру.

20 мая 1961 г.

Захватив свои пожитки, мы направились в принадлежащий легиону центр «Манжен», где базируются все отпускники. «Манжен» расположен в трехэтажном здании с высокими потолками; в нем очень чисто, койки одноярусные, а главное удобство — здание находится в самом центре города. Мы можем уходить и приходить, когда нам вздумается, у нас постоянный пасс де нюи (ночной пропуск). Единственное требование — отмечаться в центре каждый день. Впервые за долгое время я чувствую себя свободным. Иметь возможность распоряжаться собой по своему усмотрению — великое дело.

Днем Филипвиль имеет вполне цивилизованный вид. Люди ходят по своим делам, женщины закупают продукты в магазинах. Все это кажется столь непривычно нормальным. Мои карманы практически пусты, и я ожидаю денег с большим нетерпением. Пока что мои развлечения ограничиваются посещением кинотеатра и салон дю те, куда влечет не непреодолимое желание попить чая, а стремление увидеться с официанткой Шанталь, с которой я познакомился во время предыдущих выходов в город.

Сегодня мне удалось поболтать с ней и получить от нее несколько кокетливых взглядов и улыбок. И хотя, лавируя между столиками, она улыбалась каждому и перебрасывалась с ними парой слов, мне кажется, что улыбки, адресованные мне, были чуточку теплее. Однако тут возникает проблема. Она вроде бы замужем за офицером регулярных войск, который служит где-то на юге. И может оказаться, что результатом всех моих попыток завязать знакомство будут одни лишь улыбки, не считая ежедневной цистерны чая.

24 мая 1961 г.

Так-так-так! Письмо от Дженнифер. Давненько их не было.

Посылка с часами дошла-таки до нее — я не зря доверился владельцу магазина в Марнии. Он переслал посылку, — правда, везли ее, по-видимому, на мулах. Дженнифер ошеломлена; похоже, ею владеют противоречивые чувства и она пребывает в некоторой растерянности. Это обнадеживает. К тому же день свадьбы еще не назначен. Это обнадеживает еще больше.

29 мая 1961 г.

Дела принимают интересный оборот. Я разговорился на пляже с молодым парнем, штатским по имени Ален Моро, и он познакомил меня с двумя девушками: Жозе (не помню фамилии) и Николь Барболози. Николь — это нечто сногсшибательное. На вид ей лет двадцать, а на самом деле, наверное, меньше, — это всегда так бывает. Ее густые черные волосы мягкой волной ниспадают на плечи. У нее бронзовая от загара кожа, а от ее фигуры у меня начинается зуд в коленях. Мы поболтали о том о сем на берегу, затем они обе ушли домой, но вечером мы встретились снова и гуляли по набережной.

Николь в восторге оттого, — что я англичанин. Она учится в лицее и надеется, что я помогу ей подготовиться к экзамену по английскому. Я поспешил укрепить в ней эту надежду и договорился встретиться с ней в самое ближайшее время, чтобы приступить к занятиям.

После прогулки я зашел в салон дю те, где с большим воодушевлением разговаривал с Шанталь. Она выглядела великолепно, а когда я, больше для поддержания разговора, обронил, что неплохо было бы встретиться завтра на пляже, она неожиданно согласилась. Вот это фокус! И почему все всегда случается одновременно? Теперь придется действовать очень осторожно, чтобы не потерять сразу обеих.

В «Манжене» новости: какой-то араб зарезал солдата регулярных войск. Нам советуют гулять парами, особенно по ночам. Если арабы начинают так себя вести, ничего хорошего не жди.

На следующий день

Утром я поспешил на пляж в Сторе, довольно долго прождал там и уже начал отчаиваться, но тут появилась она, Шанталь. Внешне она почти полная противоположность Николь — блондинка с длинными волосами и голубыми глазами. Ей двадцать шесть лет, и, в отличие от Николь, она зрелая женщина, типичная француженка: маленькая, проворная и грациозная. От ее улыбки невольно таешь, а от прикосновения ее руки температура подскакивает выше крыши.

Обстановка была как на рекламном щите: жаркий день, синяя прохладная вода, белый песок и прекрасная девушка. Мы со смехом бросались в воду, плескались, ныряли, касались друг друга, передавая друг другу электрические импульсы, затем мокрыми падали на разостланные на песке полотенца, наши пальцы встречались, а глаза говорили, что мы оба хотим одного и того же. После пляжа я сводил ее пообедать в маленький французский ресторан под названием «Казино». Кроме нас, в ресторане никого не было, и патрон сразу понял, что нам надо: столик на террасе, где море плескалось о берег в десяти футах от нас, клетчатая скатерть, мягкая музыка. Никогда не забуду этот вечер. Мы рассказали друг другу о себе. Она сказала, что у нее проблемы с мужем и дело идет к разводу. Я поверил ей. Может быть, я был чересчур наивен, но мне было ровным счетом наплевать, правда это или нет. Мы медленно возвращались в Филипвиль по берегу, останавливаясь каждые три минуты, чтобы посмотреть на лунную дорожку, бегущую по воде прямо к нам, и друг на друга. Если не обязательно оценивать любовь по ее интенсивности, то это был самый прекрасный момент любви. У нас ушло три часа на то, чтобы дойти до Филипвиля, и уже далеко за полночь я проводил ее до дверей ее дома, но не дальше. С самого начала подразумевалось, что сегодня этим все ограничится, но если мы будем встречаться еще, то будет и продолжение.

31 мая 1961 г.

Весь день провел на пляже с Николь и Жозе. Кажется, я начинаю запутываться. Взял с собой бельгийца Рауля из 4-й роты — он здесь тоже в отпуске. Николь познакомила меня со своим другом Кристианом Сервом, и он пригласил меня завтра к себе домой на ленч.

1 июня 1961 г.

Я впервые побывал во французском колониальном доме. Супруги Серв приняли меня очень гостеприимно. Они даже не сознают, какое это удовольствие, когда тебя воспринимают как обычного штатского человека, а не легионера. И родители у Кристиана замечательные. Хорошо, если бы они настроили мать Николь на правильный лад в отношении меня. Как я понял, ее хватил бы удар, если бы она узнала, что ее дочь водится с легионером. К вечеру я проводил Николь до ее дома. Мы шли, держась за руки, улыбаясь друг другу и обмениваясь застенчивыми взглядами, — совсем как парочка школьников. Но мне это ужасно нравится.

2 июня 1961 г.

Эти восхитительные дни продлятся недолго, но останутся в моей памяти — и не из-за самих Николь и Шанталь, а потому, что в тот суровый, засушливый период моей жизни они были освежающей паузой, наполненной счастьем. Я выпал на несколько дней из суровой реальности.

Весь день провел сегодня на пляже с Николь, а вечером мы гуляли по холмам, возвышающимся над городом. Она рассказала мне о своей семье. Судя по ее рассказам, отец ее — личность малоприятная, да и мать не лучше. Они грызутся как кошка с собакой. Николь говорила с матерью обо мне, представив меня как друга Кристиана, и выслушала назидательную лекцию. Мы простились, как всегда, рано — ее мать запрещает ей долго гулять по вечерам, — и после этого я как-то неожиданно для себя самого оказался в салон дю те. Шанталь уже собиралась уходить — у нее был свободный вечер. Мы пошли в кино, где обнимались и целовались, а потом я проводил ее до дому. Я окончательно запутался в любовных делах, и мне это очень нравится.

3 июня 1961 г.

Рауль решил, что я веду слишком цивилизованный образ жизни и есть опасность, что я совсем оторвусь от суровых будней нашего существования, так что нам надо срочно сходить в бордель. Сегодня вечером мы зашли в один из них, но какой-то араб не хотел нас туда пускать. Мы все вышли на улицу выяснить отношения, и араб тут же выхватил нож довольно устрашающего вида.

Мы с Раулем были абсолютно спокойны — может быть, даже чересчур, — после того как заправились успокоительным в баре. Мы кружили вокруг араба, выжидая удобный момент. Это происходило прямо перед борделем, и вскоре собралась толпа любопытных. Когда араб оказался между нами, я бросил в него кепи и одновременно хотел ногой выбить у него нож, но промахнулся. Однако это отвлекло его внимание от Рауля, и тот с размаху пнул араба в зад. Араб, вскрикнув, сделал несколько нетвердых шагов и выронил нож. Рауль бросился на него, как борзая на добычу, и нанес ему сзади рубящий удар ладонью по шее. Араб рухнул в придорожную канаву. Не прошло и десяти секунд, как явился военный патруль — парашютисты в красных беретах из регулярной армии. Мы объяснили, кто мы такие, и больше вопросов к нам не было. И тут я, остолбенев, увидел, как сержант, возглавлявший патруль, выругался и изо всей силы ударил корчившегося в канаве араба ногой прямо в зубы. Голова араба резко мотнулась назад, чуть не оторвавшись, а затем упала на грудь. Он был недвижен, как мертвая селедка, изо рта ручьем текла кровь. Мы с Раулем вернулись в бордель.

Так что мы опять погрузились в наши суровые будни.

7 июня 1961 г.

В городе произошло еще несколько столкновений между арабами и военными. Похоже, наша стычка с арабом дала толчок целой серии подобных инцидентов и они становятся заурядным ночным явлением.

Капитан Феррер собрал нас всех и предупредил, что, если схватки с арабами немедленно не прекратятся, нам будет запрещен выход в город. Это несправедливо, так как чаще всего не мы являемся зачинщиками.

Теперь нам разрешается заходить в арабский квартал или в бордели только вдвоем или втроем.

Слухи о том, что де Голль не оставит наш путч без последствий, не стихают. Согласно одному из них, Иностранный легион теперь рассматривается как угроза национальной безопасности и потому его численность будет сокращена с тридцати до двадцати тысяч. Десять тысяч легионеров будут отпущены домой! Это звучит так здорово, что даже не верится.

Я договорился встретиться вечером с Николь около железнодорожного вокзала. За вокзалом начинается тропинка, которая уходит в холмы, откуда открывается вид на весь город. Мы прошлись по тропинке и сели на склоне одного из холмов. Морской бриз овевал нас вечерней прохладой. Мы смотрели на городские крыши, на синее море и друг на друга. Мне кажется, что мы оба влюблены, — у меня такое ощущение. Мне двадцать один год, и я влюблен — будет ли у меня в жизни что-нибудь лучше этого?

На следующий день

С первыми петухами я побежал на пляж. Впереди был день любви, день синего моря и солнца, мы с Николь вдвоем, все остальные — лишь неопределенные, расплывчатые очертания где-то вдали. Я испытываю восхитительное чувство: меня любят не меньше, чем люблю я.

Вечером она, как всегда, ушла, растворившись в толпе. Но ее дух остался, и, хотя ее оторвали от меня, я ощущал ее присутствие, ее тепло. Вернувшись в «Манжен», я лег спать. Никогда я не чувствовал себя таким бодрым и здоровым. Физическое самочувствие зависит от того, в каком состоянии у тебя голова.

11 июня 1961 г.

Мы с супругами Серв и их друзьями устроили пикник на пляже в районе Жанны д'Арк. Николь не было с нами, и я сам присутствовал лишь наполовину. Может быть, ее семья не ладит с Сервами? Я чувствую: что-то не так, но что именно — не понимаю. Лишь с наступлением вечера мне стало легче, и, переодевшись в «Манжене», я пошел на ла плас. Не знаю, что бы я стал делать, если бы она не пришла. Но она пришла, такая же потрясающая, как всегда. Мы опять пошли на холмы по нашей обычной тропинке. В таких случаях не хочется никаких новшеств.

На следующий день

Валялись все утро на берегу, вертели пятками в песке. Солнце жарило наши тела, мы глядели друг на друга, наши руки и губы то и дело встречались, и лучше, кажется, ничего не могло быть. В одиннадцать часов ей надо было в город по делу, а я остался. Не прошло и десяти минут, как откуда ни возьмись появляется Шанталь. Этот город с каждым днем становится все теснее. Есть два человека, с которыми мне никак не хотелось бы встретиться в тот момент, когда я вместе с Николь, — ее мать и Шанталь. Боюсь, когда-нибудь это все-таки случится и воздушный шарик лопнет с оглушительным треском.

13 июня 1961 г.

Никогда не забуду пляж в Сторе, где мы загорали с обворожительной Николь.

Вечером, когда она ушла, я случайно встретился с Шанталь — она увидела меня на улице и окликнула. И при этом я ничего не почувствовал. Наверное, человек все-таки не может любить двоих одновременно.

Со мной был Мараскал, и на него произвел большое впечатление тот факт, что мы с Шанталь дружим. Она, похоже, любимица всего легиона и половины французской армии, если судить по количеству военных, которые набиваются в ее маленькую чайную — и не из-за пристрастия к чаю.

14 июня 1961 г.

Катались сегодня по побережью на автомобиле с Кристианом, его подружкой Элен и Николь, а вечером нарвались на неприятность. Мы с Николь шли к ее дому по запруженной народом улице, взявшись за руки и болтая. Вдруг как из-под земли перед нами выросла ее мамаша. Николь застыла на месте, едва дыша, а я получил незабываемую отповедь, произнесенную таким звенящим от возмущения голосом, что вся улица встала как вкопанная, включая автомобили. Если бы я был в чем мать родила и насиловал в этот момент Николь, и то вряд ли ее возмущение могло бы быть больше. «Monsieur, — завопила она, — je vous en prie, vous à un côté de la route et ma fille à ľautre». Я приподнял кепи и начал было сбивчиво и взволнованно объясняться, но она уже тащила испуганную Николь прочь от меня.

О господи, что же мне делать? С этой мамашей договориться невозможно. Какова же должна быть репутация легионеров, чтобы вызывать у людей такую реакцию? Но мамаша все-таки жуткая стерва.

Я обедал сегодня у Сервов и утопил печали в шампанском.

16 июня 1961 г.

Пляж превратился в пустыню. Она не пришла. Я ждал весь день, понимая, что не дождусь ее, а вечером пошел в бар и методично напился до бесчувствия.

17 июня 1961 г.

Я пошел на пляж с Кристианом и его друзьями — он сказал, что убедит мать Николь отпустить ее с ними, но это ему не удалось. Вместо того он принес письмо от Николь, в котором она написала, что будет вечером на набережной, — и она действительно была, но вместе со своей треклятой матушкой. Та напоминает мне старую, изуродованную жизнью индианку, но, может быть, это только мое субъективное впечатление. Она торчала между нами, как стальной непробиваемый щит. А завтра мне надо возвращаться в лагерь Пео: отпуск заканчивается. Все это было лишь несбыточной мечтой, как я и думал с самого начала. Нечего было обольщаться. В мрачном настроении я совершил обход баров, пытаясь утопить разочарование в вине.

18 июня 1961 г.

Сегодня воскресенье. В четыре часа меня разбудили, я залез в кузов грузовика, который доставил меня в наш лагерь. Меня сразу же отправили на сутки в караул, так что в 6.30 я должен был предстать перед старшиной Берггруэном на осмотре наряда и иметь безупречный вид. Мое кепи должно быть белее белого, складки на рубашке и брюках прямее прямого.

Я нес караульную службу на вершине холма с видом на море. Весь день я видел плещущуюся в синих волнах Николь и испытывал отвращение к легиону.

Начальником караула был сержант Шаффер, который так ревностно следил за порядком, что не разрешал нам присесть ни разу за весь день, чтобы складки на брюках не помялись. Стоило войти в ворота части кому-либо из старших офицеров, как мы должны были выбегать ему навстречу и брать на караул. Шафферу хотелось, чтобы на нас не было ни пылинки, — как будто офицерам было не все равно, — а между тем завтра, как мне сказали, он увольняется из легиона. Он прослужил в нем пятнадцать лет, причем в другом полку, а у нас оказался лишь временно перед увольнением. Так, спрашивается, какого же черта он выпендривается? Вот уж точно зомби!

В результате я очень устал за этот день, а вечером меня ждал приятный сюрприз: из Сиди-бель-Аббеса вернулся Робин Уайт. Он притащил целый бидон вина, который мы распили в честь его возвращения.

Лучше бы я этого не делал. Вино не пошло мне на пользу, я был слишком измотан. В 22.00 я заступил на пост, который находится в небольшой будке на вершине холма, а у стенки будки стоит ящик. Я, как полагается, стоял в темноте, лицо мне обвевал морской бриз, и постепенно меня все больше клонило в сон. В конце концов я не выдержал и сел на ящик. Очнулся я оттого, что почувствовал у своего виска дуло пистолета. Вряд ли существует более эффективное средство мгновенно и полностью вернуть вас глубокой ночью к действительности, чем холодный металл огнестрельного оружия, прижатый к вашей коже.

Сержант Шаффер, делая проверочный обход, тихо подкрался ко мне и поймал на месте преступления. Сейчас уже полночь, моя смена закончилась, но утром он доложит обо мне начальству, и меня ждет веселая жизнь. Даже не хочется думать об этом. Сон как рукой сняло. Замечательное завершение отпуска!

1 июля 1961 г.

Прошло двенадцать дней — двенадцать долгих дней на «губе». Как они начались, я помню смутно. Утром после ночи в карауле я покинул караульное помещение последним. Я скатал постельные принадлежности, чувствуя, что возмездие приближается. Начальника караула нигде не было видно, но вряд ли это означало, что меня простили. И действительно, не означало. Снаружи меня ждал Берггруэн. Он перегородил мне дорогу, расставив ноги и возвышаясь как скала. Берггруэн окликнул меня, я отдал ему честь и встал, как положено, по стойке «смирно». С ним были два легионера со «стенами».

Под градом ударов по лицу и животу я уже через две секунды оказался на земле, но крик «Debout!» заставил меня подняться и опять принять положенную стойку. Кулаки Берггруэна заработали снова. Так повторилось три раза, после чего меня можно было выбрасывать на помойку.

Берггруэн носит на пальцах кольца, которые рассекли мою щеку почти до кости.

Затем последовал визит о куаффёр (к парикмахеру), буль а зеро, переодевание в арестантскую форму (хэбэ без пуговиц, подвязанное веревкой, и ботинки без шнурков) и пелот в течение двух часов. Металлический шлем без подкладки на бритую голову, на спине рюкзак с проволочными лямками, набитый камнями, и в таком виде бегаешь по кругу, как цирковая лошадь, а сержант стоит в центре круга и свистит в свисток: один свисток — кувырок вперед, два свистка — марш канар (бег на полусогнутых), три свистка — ползком. И так два часа подряд. Какой праздник для всех внутренних органов! Желчь так просто рекой разливалась. Не помню, чтобы я когда-нибудь ненавидел кого-нибудь так, как ненавидел в этот момент сержанта со свистком, ублюдка Берггруэна и всех сержантов, вместе взятых, но я держался из последних сил. Я представлял себе, что защищаю честь всех британцев: мы выдержим всё, что только ни придумают в этом паршивом легионе! Я с остервенением кувыркался и наслаждался, чувствуя, как камни прыгают у меня на спине, я был бы рад заниматься этим еще часов шесть.

Когда прошло полтора часа, сержант неожиданно крикнул по-английски: «Keep smiling, Jonny». Думаю, он искренне хотел меня подбодрить. Ему не нравилось то, чем ему приходилось заниматься в данный момент, и я невольно был благодарен ему за это. Он старался давать свистки как можно реже, так что я по большей части просто трусил рысцой; учащались свистки лишь тогда, когда к нам подходил Берггруэн, чтобы полюбоваться зрелищем.

После этого развлечения я должен был стоять лицом к стене казармы и ждать офицера, который объявит мне, какому наказанию я подвергнусь. Я простоял два часа по стойке «смирно» под палящим солнцем, поджаривавшим мой голый череп, а охранник с автоматом следил за тем, чтобы я не нарушал стойки. При этом от моего носа к стене была протянута бумажная лента, которая не должна была упасть. Но она и не падала, так как пот приклеил ее к носу. По истечении двух часов я промаршировал на корточках перед капитаном, обвинившим меня в том, что я нарушил правила поведения на посту, из-за чего был не способен нести караульную службу надлежащим образом, а потому… и так далее. Очень серьезное нарушение в любом армейском подразделении, и уж тем более в легионе. Мне нечего было возразить, и я получил пятнадцать суток ареста.

Кроме меня, на гауптвахте было еще около пятнадцати арестантов. Утром нас всех собирали и под конвоем везли на грузовике в карьер, где мы целый день махали кувалдами, разбивая глыбы мрамора на куски, и грузили их на машины. Работа была нелегкая, особенно под беспощадным июньским солнцем. Когда мы вечером возвращались в лагерь, каждого из нас ожидал пелот в течение часа — для разминки.

Так повторялось изо дня в день, и даже не без пользы: мои ладони огрубели, а мышцы спины значительно окрепли. В конце дня мы участвовали в построении и торжественном марше по поводу спуска флага, а затем нас вели на «губу» — ниссеновский барак, обнесенный колючей проволокой, с бетонным полом и одним одеялом на каждого в качестве постели. Тем не менее я неизменно спал как убитый.

Существует ряд правил, которые арестованный должен запомнить как можно скорее, чтобы не навлечь на себя гнев Берггруэна, готовый в любой момент обрушиться на виновного ударами тяжелого молота. Правила эти следующие:

— арестанты всегда и всюду должны ходить по двое;

— арестанты должны снимать головной убор и вытягиваться по стойке «смирно», когда кто-либо из сержантов проходит мимо;

— арестантам запрещается стоять неподвижно, за исключением тех моментов, когда они облегчаются;

— арестантам запрещается разговаривать, за исключением тех случаев, когда к ним обращается кто-либо из охранников или сержантов;

— арестантам запрещается курить.

За все время отсидки я не переставал думать о Николь. Море и свобода были рукой подать, и это еще больше обостряло мучения узника. Я представлял себе, как она была бы огорчена, увидев меня здесь, и это, в свою очередь, глубоко огорчало меня. Пожалуй, это и называется жалостью к самому себе. Да, наверное, я отчаянно жалел себя. Но физически мы все окрепли, загорели, как негры, и чувствовали себя так хорошо, как только может чувствовать себя здоровый мужчина. Мы были уверены, что можем вынести любое наказание, какое только взбредет им в голову. У нас была хорошая компания. Мы делились друг с другом пивом и сигаретами, когда нашим друзьям удавалось тайком подкинуть их нам.

Со всеми арестованными обращаются одинаково, независимо от того, в чем они провинились. Единственная разница — срок заключения. А провинности были разнообразные: дезертирство, кража, неподчинение приказу и прочее. Среди нас был капрал, которого посадили за то, что он швырнул гранату в бар, где его обсчитали, — отличный парень, кстати.

Те, кому приходилось отбывать срок на гражданке, говорят, что гауптвахта в легионе в десять раз хуже, чем любая тюрьма где бы то ни было, но мне задним числом кажется, что в ней было и кое-что хорошее. Меня выпустили через двенадцать суток.

С первым транспортом я добрался до нашего полка, который расположился лагерем в пятидесяти милях к западу от Филипвиля, на холмах, окружающих маленький приморский городок Колло. Наши парни встретили меня радушно, все были рады видеть меня. Наверное, отсидка на «губе» окончательно сделала меня «своим» в их глазах.

У нас новый командир роты, капитан Жэ, и новый командир взвода, второй лейтенант Бенуа. Бенуа совсем еще молодой человек — наверное, прямо из Сен-Сира. Это, конечно, хорошая рекомендация, но он слишком уж непоседлив и явно в восхищении от самого себя. Поживем — увидим, что он за птица.