Когда оперативному агенту ОВБ Доминик Парилло сообщили о том, что ее отправляют в Соединенные Штаты Америки, первым побуждением девушки было хлопнуться в обморок.

Придя в себя, она тотчас подумала о самоубийстве.

— Не посылайте меня в этот ад! — с мольбой в голосе попросила она офицера, руководившего операцией.

— Мы делаем это во благо Франции, — суровым тоном заявил тот.

— Ради Франции я готова на все, — с пылом отозвалась Доминик. — Готова даже пожертвовать собой. Готова пролить кровь и выпить ее, только чтобы пролить еще больше крови за свою любимую страну. Сами знаете.

— Вы — одна из способнейших наших агентов, — заверил ее офицер. Разговор происходил в штаб-квартире ОВБ, в здании, получившем название «плавательный бассейн», поскольку его возвели над старым городским бассейном. — Ваша отвага зафиксирована во многих документах.

— Зачем же ломать мне карьеру, посылая в Америку?

— Подобное назначение не разрушит, а лишь ускорит вашу карьеру.

Доминик вцепилась длинным тонкими пальцами в свои рыжеватые волосы, словно намереваясь вырвать их с корнем. Зеленые глаза ее так и вращались, казалось, женщину охватил приступ падучей.

— В Америке я сойду с ума! Лишусь рассудка! Прошу вас, отправьте кого-нибудь другого!

— Других кандидатов у нас нет.

Доминик Парилло, проходившая в секретных документах ОВБ под кличкой Арлекин, уселась в кресло и руками прикрыла свои изящные колени. Теперь в ее повадке безошибочно угадывался высокий профессионализм.

— Что вы имеете в виду? — спросила она.

— Известно ли вам о запретной зоне под названием Клякса?

— Еще бы! Кто же не знает Кляксу? Клякса — и есть клякса. Но я впервые слышу, что ее называют запретной зоной. Неужели американцы закрыли «Евро-Бисли»?

— Наше ведомство внесло этот парк в список недоступных объектов. Туда проникают агенты, и... — Руководитель операции умолк, бессильно разведя руками.

— И не выходят?

— Выходят, — ответил офицер. — Но выходят... изменившимися.

— В какую сторону?

— Они выходят радостными и счастливыми.

— Разве это плохо?

Офицер взмахнул сигаретой, и голову его окутало хитросплетение струй табачного дыма.

— Они выходят оттуда, начисто позабыв о своей задаче — проникнуть в подземные камеры Утилканара и попытаться выведать секрет внезапного и упорного роста популярности Кляксы.

— Утилканар [Английское «дак» (см. выше утилдак) и французское «канар» означают одно и то же. Duck (англ.) — утка.]? Впервые слышу.

— Американцы пытаются убедить нас в том, что это помещение для переработки отбросов и прочего мусора.

— Уж лучше бы они отправили на переработку весь свой парк! — гневно воскликнула Доминик Парилло.

— Наши агенты Папилье, Грилье и Сатюрель спустились в Кляксу и вернулись оттуда, нагруженные сувенирами от Бисли и совершенно неспособные исполнять свой долг перед Францией.

— Оттого, что их сделали счастливыми?

— Агент Грилье очарован до такой степени, что до сих пор не выносит критики в адрес «Евро-Бисли». Сатюрель вернулся до смерти напуганный и наотрез отказался возвращаться туда. Агента Папилье уже третий день непрерывно тошнит.

— Что же он там увидел, бедняжка?

— Он сумел описать лишь нелепую роскошь и слепящие огни Кляксы, но большего добиться от него не удалось. Кажется, говорил еще что-то о необычайно ярком зеленом свете.

Доминик Парилло вскочила на ноги.

— В таком случае я немедленно отправляюсь!

Офицер отрицательно покачал головой.

— Прошу вас! Судя по всему, за воротами Кляксы скрывается великая тайна, и ее необходимо разгадать. — Доминик расправила плечи и горделиво выпятила подбородок. — Я еду туда сегодня же. Сейчас же. Я не боюсь. Искренняя преданность любимой стране и ее культуре сделала меня бесстрашной.

— Вы отправляетесь в Америку, — напомнил офицер.

Услышав эти слова, Доминик рухнула в кресло и залилась слезами, приложив к глазам белоснежный льняной платочек, кружевные уголки которого предусмотрительно были пропитаны раствором цианида на тот случай, если его хозяйка окажется в руках врага.

— Вам поручается следить за всеми необычными событиями, имеющими отношение к корпорации Бисли, — продолжал офицер. — Хорошо бы вам удалось устроиться к ним на работу.

Доминик опустила плечи и уткнулась лицом в смертоносный платочек.

Офицер издал яростный крик, перемахнул через стол и навалился на своего лучшего агента. Они покатились по полу, вырывая друг у друга ядовитый платок, который Доминик тщетно пыталась укусить своими крепкими хищными галльскими зубами.

* * *

Когда лайнер авиакомпании «Эр-Франс» совершил посадку в международном порту Фьюризо, первым желанием Доминик было спрятаться в туалетной кабинке и улететь домой тем же самолетом.

И все же долг перед своей страной вынудил женщину покинуть удобное кресло и окунуться в насыщенный влагой воздух Флориды.

Мучения Доминик начались в первую же секунду, едва она вышла из салона.

Ее кожу безупречного молочного оттенка немедленно обволокло жарким липким воздухом, а парижская прическа Доминик превратилась в сырую массу, похожую на разбухшие кукурузные хлопья. Изящное платье девушки тут же пропиталось влагой и утратило форму.

Ее окружали грубые люди с неприятным акцентом. Разговаривая по-французски, они произносили слова целиком, даже конечные согласные, потому их трудно было понять. Что же до одежды американцев, то эти лохмотья определялись всего одним словом: «мерзость».

Положение с продовольствием оказалось еще хуже. В бакалейных лавках не «водилось» хорошего хлеба, сыры были начисто лишены аромата, а вина наводили на мысль о пойле для скота. Из соусов здесь употребляли только «пикан», который американцы иногда называли «кэтсуп», иногда — «кетчуп». Их кулинарам недоставало изысканности, портным — утонченности и мастерства. Окружающее было грубоватым и тяжеловесным — все, от пищи до людей, которые, как отметила Доминик, тоже чувствовали себя довольно неуютно в этом жарком неприветливом мире.

Она устроилась в «Мир Бисли» переводчиком, но не узнала ничего интересного. К Доминик, как, впрочем, и к другим работникам компании, относились столь бесчеловечно, что она вынуждена была взять расчет.

После переезда в Ванахейм, Калифорния, дела Арлекина отнюдь не пошли на лад, несмотря на то что изнуряющая влажная жара атлантического побережья сменилась восхитительным сухим теплом. После двух месяцев жизни на новом месте оно оказало на Доминик весьма расслабляющее действие, куда более вредоносное, нежели климат Флориды, высасывавший из нее все силы.

Однажды в дорогом ресторане — там даже держали швейцара, который отгонял машины гостей на стоянку, — она заметила в меню блюдо под названием «французское фри». Глаза Доминик разгорелись, и она тут же заказала кушанье.

— Что на гарнир? — поинтересовался официант.

— Ничего. Просто тарелку фри и ваше лучшее вино.

Когда фри наконец принесли, Доминик обнаружила, что оно не было ни французским, ни сколь-нибудь съедобным. Пожалуй, сие блюдо мог переварить только луженый желудок англичанина. Доминик рассеянно поводила вилкой по тарелке и выпила целую бутылку помоев с этикеткой «шардоннэ».

В другой раз она набрела на так называемые французские гренки — по крайней мере так значилось на грифельной доске у дверей кафе. Если бы не гренки, Доминик ни за что не решилась бы войти — столь отталкивающие ароматы струились из помещения.

Тем не менее, девушка переступила порог и заказала две порции гренок.

— И ваше лучшее столовое «бордо», — добавила она.

— Простите, «бордо» мы не подаем.

— Ну, тогда «божоле».

— У нас нет патента на торговлю спиртным, мадам, — объяснил официант.

Еще одна загадка! Во многих ресторанах не было ни пива, ни вина. Даже плохого пива и плохого вина, которые эти неотесанные болваны производили в огромных количествах.

— Тогда чашку кофе. Черного.

Принесли гренки, и Доминик, едва взглянув на них, поняла, что это блюдо никакого отношения к французской кухне не имеет, хотя отдаленно и напоминает гренки.

Девушка выпила тогда огромную кружку кофе, который показался ей солоноватым из-за горьких слез, непрерывно катившихся по ее щекам.

Особенно отвратительными оказались кинофильмы, дешевые и безвкусные, как, впрочем, и телепередачи. Единственной светлой искоркой в этом мраке были киномарафоны Джерри Льюиса, которые шли в День взятия Бастилии, и его же многочасовые телепрограммы в День Труда. Как только Льюис запел «Ты не останешься одна», Доминик поспешно записала его на пленку, и отныне песня эта стала ее самой любимой.

До сих Пор девушке и в голову не приходило, что Джерри может петь.

К тому времени, когда поднялась шумиха вокруг «Америкен-Бисли», Доминик Парилло превратилась в бледную тень бывшей себя. Она пребывала в угнетенном состоянии духа и непрерывно терзалась мыслями о самоубийстве посредством любых предметов, какие только попадались под руку. Начальство упорно отказывалось снабдить Доминик таблетками цианида, устроить ей выдолбленный зуб или выслать отравленный платок.

Поэтому Доминик приобрела маленький аэрозольный баллончик клопомора «Черный Флаг». В случае необходимости она могла бы сунуть распылитель в горло и нажать на кнопку своим необычайно сильным и проворным языком, который в свое время обеспечил ей быстрое продвижение по службе. Мужчины обожали умелый язычок Арлекина. Во всяком случае, соотечественники. Американцы же, как правило, отпускали по поводу ее «французских» поцелуев малоприятные замечания, но не хотели — а может, не могли — объяснить, почему такой поцелуй приписывался именно французам, а не какой-либо иной нации.

Доминик торчала в Виргинии уже целых три недели, работая телерепортером европейского канала, когда внезапно разразилась Вторая гражданская война. Фургон француженки очутился на месте происшествия одним из первых.

Удостоверение журналиста оказалось самой лучшей маскировкой. Свобода граждан США ограничивалась множеством постановлений и законов, но журналисты, даже иностранные, по непонятным причинам были исключением из этого правила.

Выскочив из машины, Доминик обнаружила, что проникнуть на поле битвы невозможно, и ей оставалось лишь подслушивать разговоры работников телекомпаний, которые располагали вертолетами, следившими за сражением сверху.

Удивлению Доминик не было границ. Государство раскололось на два враждебных лагеря, но журналистам, казалось, было плевать на судьбы своей страны. Их интересовала только информация.

Случись нечто подобное во Франции, этих репортеров казнили бы без суда и следствия, столь открыто они пренебрегали гражданским долгом.

Когда наконец битва началась, конфедераты сняли свои посты, и представители прессы ринулись на поле. В первую секунду Доминик показалось, что они собираются вступить в драку, однако она ошибалась. Журналистов влекла романтика битвы, и их бесстрашие перед резким свистом медленных мушкетных пуль могло бы вызвать уважение, если бы не было явным следствием потрясающего безрассудства.

Тем не менее, девушка продралась сквозь колючий сосновый лес, миновала бездействующие артиллерийские батареи прошлого века и, выскочив на арену сражения, с изумлением воззрилась на одежду солдат, столь напоминающую форму войск Наполеона III.

Это обстоятельство только лишний раз подтверждало истину о том, что Америка ничего не дала мировой культуре, а лишь черпала из нее.

— Я не могу отличить противоборствующие стороны, — пожаловалась она своему американскому коллеге, который снимал все подряд, будто турист с вершины Эйфелевой башни — без всякой системы с каким-то безумным исступлением.

— Все очень просто. Синие против серых.

— Но ведь они все серые!

— Вы что, дальтоник?

— Да, я цветнослепая.

Несколько минут спустя на поле приземлились шары компании Бисли, и физический недостаток Доминик превратился в бесценное достоинство.

Воздействие шаров оказалось поистине магическим. При виде персонажей мультфильмов солдаты побросали оружие, а на их лицах появилось выражение детской радости и благоговения.

Все вокруг только и говорили о невероятно розовом свете. Доминик же видела лишь слепящие монотонно-серые огни, поскольку для ее зеленых глаз цвета представлялись различными градациями серого. В глубине души девушка позавидовала американцам, обладавшим способностью приходить в ребячий восторг при виде самого заурядного рекламного шоу.

Но у нее была особая задача.

Она понимала, что шары не могут сыпаться с неба сами по себе. Кто-то явно направил их сюда и посадил в кратер. Доминик Парилло решила узнать, кто это сделал.

Главная трудность состояла в том, что густая толпа солдат в светло— и темно-серых мундирах, окруженная вдобавок плотным кольцом американских телевизионщиков, не давала француженке приблизиться к человеку, к которому она стремилась пробраться, — к Микки Уэйзингеру.

* * *

По пути назад Чиун произнес:

— С твоей стороны было очень великодушно принять объяснения императора Смита по поводу его неудачи.

— Он старался, я знаю, — беззаботно отозвался Римо. — Полагаю, пора вернуть ему эту штуковину.

Римо вынул из кармана белую пилюлю в форме крохотного гробика.

Кореец поиграл бровями и спросил:

— Что это? Ядовитая таблетка Смита?

— Именно. Помнишь, как я забирал ее? Я поклялся не возвращать Смиту его отраву до тех пор, пока он не раскопает подробности моего прошлого.

— Сегодня ты на редкость великодушен.

— В тот день в «Фолкрофт» ворвались молодцы из Интерпола, и Смиту пришлось стереть компьютерные базы данных. Видимо, именно этим объясняются его затруднения при проведении сложных розыскных мероприятий.

— Ты совершенно прав, сын мой.

— Благодарю тебя, папочка.

Минуту спустя они оказались в густых зарослях, скрывавших от них поле битвы и розовое сияние, окутывавшее окрестности чем-то вроде ангельской ауры.

Лицо Римо мгновенно налилось кровью.

— Проклятый Смит! — рявкнул он.

— Римо!

— Он даже не думал искать моих родственников! Даже не собирался!

— Римо, что с тобой?

— Когда я снова увижусь со Смитом, я вобью его жалкие оправдания ему в глотку! Он у меня попляшет!

— Что за ребячество! — вспылил Чиун. — Минуту назад твое поведение было выше всяческих похвал, и вдруг ты теряешь выдержку, как капризный ребенок!

— Ты ведешь себя не лучше.

— Я? Я...

Они вышли из сосняка и оказались на поле битвы. В ту же секунду розовое сияние коснулось их лиц, словно небесный поцелуй.

— Прости меня, Римо. Я повысил на тебя голос. — Мастер Синанджу внезапно успокоился.

— А я прошу прощения за то, что вышел из себя. Ты же знаешь, как я тебя уважаю.

— То-то же, — удовлетворенно пробурчал кореец.

Римо заметил женщину в голубом платье и берете.

— Эй! Да ведь это же Эврил Мэй!

— Да. Кажется, она собралась незаметно улизнуть.

— Смит велел выудить из нее все, что она знает. Может, пойдем следом?

Они вернулись под сень деревьев. Шаги их беспокоили бурый ковер сосновых иголок ничуть не больше, чем легконогие паучки, деловито сновавшие вокруг.

Едва мужчины углубились в лесную тень, как тотчас превратились в охотников, лица их утратили безмятежность, а в глазах сверкала железная решимость. И все же они не произнесли ни звука.

* * *

Происходящее казалось Марку Кобьену дурным сном.

Он участвовал в операции «Кратер» в роли инженера связи и должен был обеспечивать непрерывное наблюдение за действиями противостоящих сторон. Все микрофоны были установлены им лично. Применять видеосъемку было нельзя, поскольку размеры камер не позволяли надежно спрятать их в кронах деревьев.

Прилетевшие воздушные шары имели на борту собственную аппаратуру, и Марку пришлось заняться передачей видеоинформации, поступавшей с аэростатов.

Тут-то и начались неприятности. Пока шары готовились к запуску, Марк усердно трудился в фургончике мобильной связи, стоявшем на обочине шоссе. Как только шары зависли над кратером, дверца кузова распахнулась, и в машину влетел Боб Бисли.

— Продолжайте, — распорядился он раздраженным тоном, нимало не похожим на его обычные добродушные интонации.

Но, поскольку Боб считался в компании чем-то вроде второго воплощения Дяди Сэма, Марк Кобьен спорить не стал и послушно продолжил работу.

Как только появились первые кадры, Марк тут же начал запись, отложив просмотр и анализ на потом. На экране возник Микки Уэйзингер во всем блеске своего лицемерия, чем и привел толпу в неописуемый восторг.

Виной всему были лучи. Марк не знал, как они действуют, он видел лишь, что толпа преобразилась, словно плачущий ребенок, которому улыбнулся Монго Маус, гусенок Силли или кто-нибудь еще из компании этих двухмерных болванов.

Тут из-за спины Марка послышалось хихиканье Боба Бисли, устроившегося у пульта сбоку.

— Предложи американскому ребенку на выбор ключи от рая или пару билетов в Бисли-парк, и девять этих малолетних ублюдков из десяти предпочтут билеты.

Марк старательно прислушивался к звукам в наушниках и тем не менее отметил, что голос прозвучал совсем непохоже на Боба.

И в тот же миг его сердце испуганно затрепетало.

Боб Бисли вылез из кратера и приветливо помахал рукой ликующим солдатам.

— Как же это? — прошептал Марк.

По его спине пробежал холодок. Что-то здесь не так. Боб Бисли не мог оказаться на поле битвы. Он сидел здесь, в фургоне.

Марк Кобьен попытался взять себя в руки. «Это какой-то фокус, розыгрыш», — подумал он. Вероятно, ситуация была слишком опасной, чтобы рисковать жизнью Боба Бисли, одного из руководителей корпорации, и вместо него на поле вышел радиоупляемый робот, который только и умеет, что махать руками. Или живой дублер. Ну да, конечно! Дублер. А настоящий Боб Бисли сидит в фургоне и щелкает кнопками. Все правильно.

Однако жесты и осанка человека на экране, несомненно, принадлежали Бобу Бисли. Такое не смог бы сымитировать даже самый лучший актер. Особенно выступая перед невежественной толпой.

Поэтому Марк, притворившись, будто делает свое дело, медленно повернулся в кресле, чтобы разглядеть незнакомца у себя за спиной.

Человек сидел, отвернувшись. Виднелись только вялая щека и кончик уса. Белого. А ведь у Боба Бисли были рыжие усы! Ходили слухи, что он подкрашивает их, чтобы выглядеть моложе.

Мужчина негромко, но яростно говорил что-то в микрофон, и Микки Уэйзингер, находившийся в нескольких милях от фургона, послушно повторял его слова.

Потом незнакомец повернул серый холодный глаз в сторону Марка и прорычал:

— Чего вылупился. Кабан? Давай работай.

Марк тут же развернул кресло, борясь с подступившей к горлу тошнотой.

Человек за его спиной не был Бобом Бисли. Боб находился на поле. А от голоса, назвавшего Марка ненавистным прозвищем, короткие волосы Марка встали дыбом и затрепетали.

Кобьен знал этот голос. Он впечатался в его мозг еще в раннем детстве. Этот голос развлекал его воскресными вечерами, убеждая мальчика в том, что, хотя завтра снова нужно идти в школу, этот мир в общем и целом совсем неплох.

Это был давно умерший и вместе с тем бессмертный голос Дяди Сэма Бисли!