I

После окончательного разрыва с мадемуазель Мими, которая, как помнит читатель, покинула Родольфа потому, что ее прельстили кареты виконта Поля, поэт старался как-нибудь рассеяться и взял себе новую любовницу – ту самую белокурую девушку, ради которой он однажды в порыве наигранного веселья нарядился в костюм Ромео. Но эту интрижку Родольф затеял лишь с досады, а со стороны девушки то был просто каприз, и связь их не могла быть долговечной. Вдобавок новая возлюбленная была весьма легкомысленная особа, хорошо изучившая азбуку плутовства. Она умела раскусить человека и потом играть на его слабых струнках, на это у нее хватало ума. А сердце ее было простым механизмом, невозмутимо отбивавшим незатейливый ритм. К тому же она отличалась необузданным тщеславием и свирепым кокетством и предпочла бы, чтобы ее возлюбленный сломал себе ногу,– лишь бы у нее не оказалось несвежей ленты на шляпке или одним воланом меньше на платье. Она была далеко не красавица, существо довольно заурядное и от природы обладала весьма дурными наклонностями, но вместе с тем эта девушка в иные минуты могла быть прямо очаровательной. Она быстро поняла, что Родольф сошелся с ней лишь для того, чтобы она помогла ему забыть Мими, но получилось как раз наоборот: общаясь с ней, поэт горько сожалел о прежней возлюбленной, образ которой с новой силой овладел его сердцем.

Однажды Жюльетта – так звали новую возлюбленную Родольфа – разговаривала о поэте со знакомым студентом-медиком, который ухаживал за нею. Студент сказал:

– Дитя мое, этот малый пользуется вами как ляписом, который служит для прижигания ран. Он хочет прижечь себе сердце, поэтому вы напрасно из-за него расстраиваетесь и напрасно сохраняете ему верность.

– Неужели вы всерьез думаете, что я с ним считаюсь? – воскликнула девушка, расхохотавшись.

И в тот же вечер она доказала студенту, что ей наплевать на Родольфа.

Некий услужливый приятель из числа тех, что не упустят случай сообщить вам неприятную новость, доложил о ее поведении Родольфу, и поэт воспользовался этим предлогом, чтобы порвать со случайной любовницей.

После этого он стал жить в строгом уединении, но вскоре скука, как летучая мышь, свила себе гнездо в его каморке, он начал искать спасения в работе, но и она не помогла. Просидев целый вечер и основательно попотев, он выжимал из себя каких-нибудь двадцать строк, в его стихах мысли были стары, как Вечный Жид, одеты в рубище, подобранное на литературной толкучке, и еле брели по канату парадокса. Перечитывая эти строки, Родольф приходил в ужас – так пугается человек, когда вместо посаженной им розы вырастет крапива. Он комкал страницу, исписанную всяким вздором, и в ярости топтал ее ногами.

– Как видно, струны порваны,– говорил он, ударяя себя в грудь,– придется с этим примириться.

Все его попытки взяться за работу оканчивались неудачей, и под конец им овладела тоска, которая может сломить даже самую гордую душу и притупить самый острый ум. И действительно, что может быть ужаснее одинокой схватки упрямого художника с непокорным искусством, когда несчастный, изнемогая в борьбе, то загорается гневом, то обращается к насмешливой, неуловимой Музе с мольбой, то осыпает ее упреками?

Самая жестокая тоска, самые глубокие сердечные раны не причиняют таких мук, какие испытывает художник в часы отчаяния и сомнений, и эти муки знакомы всякому, кто стал на гибельный путь служения искусству.

Эти бурные приступы сменялись мучительной подавленностью, тогда Родольф долгие часы находился в состоянии какого-то отупения и неподвижности. Он сидел, упершись локтями в стол и уставившись на лист бумаги, освещенной лампой, на «поле битвы», где он ежедневно терпел поражение, где его перо притуплялось в погоне за неуловимой идеей, и перед ним медленно развертывались причудливые картины его прошлого,– совсем как в волшебном фонаре, который так забавляет детей. Сперва это были дни, всецело посвященные труду, когда каждый удар часов отмечал завершение какой-нибудь работы, вдохновенные ночи, проведенные с глазу на глаз с Музой, которая являлась к нему и своими чарами преображала его жизнь, заставляя забывать об одиночестве и нищете. И он с завистью вспоминал горделивое чувство, которое охватывало его, когда он заканчивал труд, выполнив поставленную себе задачу.

– О! Что в мире может сравниться с тобой, сладостная усталость после творческого напряжения! – воскликнул он.– Ты одна даешь нам вкусить на ложе всю прелесть far niente* [Безделья]. Ни удовлетворенное самолюбие, ни упоительная нега, какая рождается за тяжелыми занавесями таинственных альковов,– ничто не сравнится с тихой непорочной радостью, со вполне оправданной гордостью, которая является первым вознаграждением за труд!

И, созерцая картины минувших дней, Родольф мысленно поднимался на шестой этаж, посещая мансарды, где когда-то находил временное пристанище и где Муза, в те времена его единственная любовь, его верная, неизменная подруга, неуклонно сопутствовала ему, сдружившись с его нищетой и не переставая напевать ему песенку надежды. Но вот на фоне этой спокойной, размеренной жизни вдруг появилась женщина. Муза поэта, доселе бывшая полновластной владычицей в его обители, грустно удалялась, уступая место новой пришелице, в которой она почуяла соперницу. С минуту Родольф колебался между Музой, которой он как бы говорил взглядом: «Останься», и незнакомкой, которую знаком приглашал: «Входи». И как было отвергнуть это прелестное создание, явившееся во всеоружии красоты и юности? Прелестные розовые губки, с которых срываются наивные и смелые слова, полные нежных обещаний! Как не протянуть руку навстречу белой крошечной ручке с голубыми жилками, которая ждет пожатия и сулит ласку? Как сказать «уходи» цветущему восемнадцатилетнему существу, присутствие которого наполняет дом благоуханием юности и веселья? К тому же это создание так мило пело трогательным, нежным голосом каватину обольщения! Живые, сверкающие глаза девушки так пленительно говорили: «Я – любовь!», губы, на которых расцветал поцелуй, так простодушно обещали: «Я – наслаждение», и все ее существо так сладостно пело: «Я – счастье», что Родольф не в силах был устоять. Да и в самом деле, эта юная женщина была живым, подлинным воплощением поэзии,– ведь именно ей он обязан был самыми плодотворными взлетами вдохновения. Не с нею ли он делился восторгами, поднимаясь в заоблачные выси фантазий, где все земное исчезало перед его взором? Если ему и приходилось из-за нее страдать, то эти страдания были только расплатой за безмерную радость, которую она ему дарила,– ведь судьба вечно мстит нам за блаженство и никогда не дает человеку изведать совершенное счастье. Христианство прощает тем, кто много любил, ибо такие люди много страдали, и земная любовь может стать божественным чувством не иначе, как омывшись в слезах. Как человек пьянеет, вдыхая запах увядающих роз, так Родольф пьянел, вновь переживая в воспоминаниях былую жизнь, когда каждый день приносил с собою либо новую элегию, либо страшную драму, либо забавную комедию. Он пережил все стадии своей странной любви к ушедшей подруге – начиная с медового месяца и кончая домашними бурями, которые привели их к окончательному разрыву, он вспоминал бесконечные уловки своей возлюбленной, повторял все ее шутки. Он представлял себе, как она вертится возле него в их каморке, напевая песенку «Аннетта, милочка моя», и с беззаботной веселостью встречает и дни удач и дни невзгод. И он приходил к выводу, что в делах любви разум всегда неправ. Действительно, что он выиграл, разойдясь с Мими? Правда, когда они жили вместе, возлюбленная изменяла ему. Но в конце концов он сам себя мучил, потому что хотел непременно убедиться в ее изменах, он усердно собирал улики и сам точил кинжал, который вонзал себе в сердце. Ведь Мими была так ловка, что при случае могла бы ему доказать, что он ошибается. Кроме того, с кем она ему изменяла? Чаще всего с кружевом, с шелком, словом, с вещами, а не с мужчинами. А разве после ее ухода он обрел желанное спокойствие и безмятежность? Увы, он их не обрел. Мими не стало в доме – вот и все. Прежде он находил выход своим страданиям – он мог разразиться бранью, распекать, мог высказаться и разжалобить ту, которая причиняла ему боль. А теперь он страдал в одиночестве, теперь его ревность становилась прямо-таки неистовой: ведь раньше, если у него возникали подозрения, он мог не отпустить Мими из дому, мог удержать ее, мог распоряжаться ею. А теперь он встречает ее на улице под руку с новым любовником, и ему приходится отворачиваться, чтобы не видеть, что она счастлива и ждет от жизни новых радостей.

Так прозябал он три-четыре месяца. Но мало-помалу наступало успокоение. К этому времени Марсель вернулся из долгих странствий, в которые он отправился, чтобы забыть Мюзетту, и опять поселился с Родольфом. Друзья утешали друг друга.

Как– то в воскресенье Родольф встретил Мими в Люксембургском саду, она шла на бал и была разряжена в пух и прах. Она кивнула ему, он поклонился в ответ. Эта встреча очень взволновала Родольфа, но все же оказалась для него не такой мучительной, как прежде. Он еще немного погулял по саду, потом вернулся. Когда Марсель вечером пришел домой, он застал товарища за работой.

– Скажи на милость! – воскликнул Марсель, наклоняясь над его плечом.– Ты пишешь? Стихи?

– Пишу,– весело ответил Родольф. – Плутовка, кажется, еще не окончательно умерла. Я сижу уже четыре часа, ко мне вернулось былое вдохновение, я встретил Мими.

– Вот как! – с тревогой сказал Марсель.– И что же вы порешили?

– Не бойся, мы только поздоровались,– успокоил его Родольф.– Этим дело и ограничилось.

– Не врешь? – спросил Марсель.

– Не вру. Между нами все кончено, я это ясно чувствую. А раз я снова могу писать, то готов все ей простить.

– Но если между вами, как ты говоришь, все кончено, зачем же ты пишешь ей стихи? – Марсель, прочитав написанное.

– Что поделаешь,– ответил поэт,– я ловлю поэзию там, где она мне попадется.

Целую неделю он работал над этим стихотворением. Когда оно было закончено, Родольф прочел его Марселю, тот одобрил стихи, но посоветовал избрать какую-нибудь другую тему.

– Зачем же было расставаться с Мими, если ее тень осталась с тобой? – заметил Марсель.– Впрочем,– продолжал он, улыбаясь,– чем поучать других, мне следовало бы самому исправиться – ведь Мюзетта все еще царит в моем сердце. Но надо надеяться, мы с тобой не навеки останемся юношами и не всегда будем сходить с ума по этим исчадьям ада.

– Увы, нет нужды говорить юности: ступай прочь,– заметил Родольф.

– Это верно,– согласился Марсель,– однако бывают дни, когда мне хотелось бы стать почтенным старцем, академиком, увешанным орденами и охладевшим ко всем земным Мюзеттам. Тогда, черт меня подери, они для меня б не существовали! А ты хотел бы, чтобы тебе было шестьдесят лет? – спросил он, смеясь.

– Пока что я предпочел бы шестьдесят франков,– ответил Родольф.

Несколько дней спустя Мими, зайдя с виконтом Полем в кафе, стала перелистывать первый попавшийся журнал и увидела посвященные ей стихи Родольфа.

– Смотрите-ка,– воскликнула она, рассмеявшись,– мой бывший возлюбленный стал теперь злословить обо мне в журналах.

Но когда Мими прочитала стихотворение до конца, она умолкла и задумалась. Виконт Поль догадывался, что она думает о Родольфе, и старался отвлечь ее от этих мыслей.

– Я подарю тебе серьги,– сказал он.

– Что ж, денег у вас хватит,– проронила Мими.

– И шляпку куплю. Из итальянской соломки,– продолжал он.

– Нет, если хотите доставить мне удовольствие – купите мне вот это.

И она кивнула на журнал, где было напечатано стихотворение Родольфа.

– Нет, уж уволь,– виконт, задетый за живое.

– Хорошо,– холодно ответила Мими.– Я куплю журнал сама, на деньги, которые заработаю. Мне даже приятнее купить его на свои деньги, чем на ваши.

И Мими на два дня поступила в цветочную мастерскую, где работала раньше. На заработанные деньги она купила журнал. Стихотворение Родольфа она выучила наизусть и целыми днями читала его друзьям, назло виконту. Вот оно:

 

II

Вечером двадцать четвертого декабря Латинский квартал совсем преобразился. С четырех часов ломбарды, ларьки букинистов и скупщиков подержанного платья осаждались шумной толпой, а затем весь этот люд устремлялся на штурм колбасных, бакалейных и съестных лавок. Будь у приказчиков по сто рук, как у Бриарея, и то им не справиться бы с покупателями, которые вырывали друг у друга товары. Возле булочных стояли очереди, как в голодное время. У виноторговцев распродавалось вино целых трех урожаев, и самый опытный статистик затруднился бы подсчитать, какое количество окороков и колбас сбывалось у знаменитого Бореля на улице Дофин. Папаша Кретен, по прозвищу Крендель, распродал за один этот вечер восемнадцать изданий своих пирожков. Из ярко освещенных окон меблированных комнат всю ночь неслись оглушительные крики, всюду царило веселье, напоминавшее кермесу.

Торжественно отмечался древний праздник – сочельник рождества Христова.

В тот вечер часов около десяти Марсель и Родольф возвращались домой довольно грустные. Возле колбасной на улице Дофин теснился народ, и друзья на минуту остановились у витрины, чтобы полюбоваться соблазнительной снедью, они умильно созерцали разложенные товары, совсем как тот герой испанского романа, от одного взгляда которого окорока убывали в весе.

– Вот это называется индейкой с трюфелями,– пояснил Марсель, указывая на великолепную птицу, у которой сквозь прозрачную розовую кожу проглядывал трюфельный фарш.– Я видел святотатцев, которые ели такую божественную вещь, не став перед ней на колени,– добавил художник и бросил на индейку такой взгляд, от которого та чуть не изжарилась.

– А что скажешь об этой скромной бараньей ножке? – подхватил Родольф.– Колорит-то какой! Можно подумать, что ее только что принесли из съестной лавки с картины Иорданса. Это любимое лакомство богов, а также моей крестной, мадам Шанделье.

– Взгляни-ка на эту рыбу,– продолжал Марсель, указывая на форель.– Это лучший пловец во всем водном царстве. На вид совсем невзрачная рыбка, а ведь она могла бы нажить себе ренту, выделывая акробатические трюки. Представь себе, она может подниматься вверх по струям отвесного водопада с такой же легкостью, с какой мы принимаем приглашение на ужин. Однажды мне чуть было не пришлось ее отведать.

– А вот там, смотри, крупные продолговатые золотистые плоды с листьями, напоминающими наряд каких-то дикарей. Они называются ананасами, под тропиками это все равно что у нас яблоки.

– Меня они не волнуют,– ответил Марсель.– Всем фруктам на свете я предпочел бы сейчас вот этот кусок говядины, или ту жирную ветчину, или вон тот окорочек, подернутый желе, прозрачным, как амбра.

– Ты прав,– согласился Родольф. – Ветчина – лучший друг человека, но не у всякого есть такой друг. Все же я не отказался бы и от этого фазана.

– Еще бы, это еда, достойная коронованных особ! Они пошли дальше, и им все чаще стали попадаться веселые компании, собиравшиеся воздать должное Мому, Вакху, Кому и прочим греко-римским божествам, покровителям пиров. При виде этих жизнерадостных ватаг друзья спрашивали себя: уж не собираются ли сегодня праздновать свадьбу какого-нибудь сеньора Камачо, раз все тащат такую уйму всякой снеди?

Наконец Марсель вспомнил, какое было число и что за праздник.

– Да сегодня сочельник! – воскликнул он.

– А помнишь, как мы провели этот день в прошлом году? – спросил Родольф.

– Помню, мы были у «Мома»,– ответил Марсель.– Расплачивался Барбемюш. Я никак не предполагал, что такое хрупкое создание, как Феми, может вместить в себе столько колбасы.

– Какая досада, что «Мом» отказал нам от дома!

– Увы! – вздохнул Марсель,– праздники повторяются, но каждый раз в другом виде.

– А тебе хотелось бы отпраздновать сочельник? – спросил Родольф.

– С кем и на какие деньги? – ответил художник.

– Конечно, со мной.

– А где ж презренный металл?

– Подожди минутку,– сказал Родольф,– я загляну вот в это кафе, тут бывает кое-кто из моих знакомых, играющих по крупной. Я займу несколько сестерций у того из них, кому везет, и у нас будет чем залить сардинку и свиной окорочек.

– Ступай,– одобрил Марсель.– Я голоден как пес. Я тебя подожду.

Родольф вошел в кафе, среди завсегдатаев которого бывало много его друзей. Один из них, только что выигравший триста франков, охотно одолжил поэту монету в сорок су, однако сделал это с хмурым видом, характерным для азартных игроков. В другое время и в другом месте он, пожалуй, одолжил бы и сорок франков.

– Ну как?– Марсель, когда Родольф вышел из кафе.

– Вот вся добыча,– ответил поэт, показывая монету.

– На глоток вина с сухариком хватит,– сказал Марсель.

Как ни скромен был их капитал, они все же раздобыли хлеба, вина, колбасы, табаку, света и тепла.

Друзья вернулись к себе в меблированные комнаты. Комната Марселя, служившая ему также мастерской, была больше – поэтому именно ее и решили превратить в пиршественный зал, затем стали готовиться к интимному валтасарову пиру.

Но к столику, за которым они устроились возле камина, где тлели, не разгораясь и не давая тепла, сырые поленья, подсел и печальный гость – призрак минувшего.

Друзья просидели не меньше часа в задумчивости и молчании, поглощенные одной и той же мыслью, которую не хотели выдавать друг другу. Первым нарушил молчание Марсель.

– А ведь мы ожидали, что будет совсем по-другому,– сказал он.

– Что ты имеешь в виду? – спросил Родольф.

– Ну зачем притворяться? – Марсель.– Ты думаешь о том, что следовало бы забыть, да и я тоже, по правде говоря…

– А что дальше?

– А то, что так не может продолжаться. К черту воспоминания, которые портят вкус вина, а на нас навевают грусть, когда все кругом веселятся!– Марсель, имея в виду оживленные голоса, доносившиеся из соседних комнат.– Давай думать о другом, а с прошлым покончим раз навсегда.

– Мы толкуем об этом уже давно, а между тем…– проронил Родольф, снова погружаясь в свои думы.

– А между тем все возвращаемся к старому,– продолжал Марсель.– Происходит это потому, что мы не стараемся честно забыть прошлое, а, наоборот, не упускаем случая оживить воспоминания, происходит это и потому, что мы не хотим расстаться с той средой, где жили женщины, так долго мучившие нас. Мы рабы скорее привычки, чем страсти. Из этого плена необходимо вырваться, иначе мы совсем погрязнем в нелепом, постыдном рабстве. А ведь прошлое – прошло, нужно порвать все узы, которые еще связывают нас с ним, пора снова двинуться в путь, не оглядываясь назад, время юности, беспечности и парадоксов миновало. Все это прекрасно, об этом можно было бы написать увлекательный роман, но комедия любовных безумств, бесцельная трата времени, которое мы расходовали так, словно в нашем распоряжении целая вечность,– всему этому надо положить конец! Мы больше не можем жить вне общества, почти вне жизни – иначе все нас будут презирать, да и мы сами потеряем к себе уважение. Ведь по правде говоря, разве можно назвать жизнью то существование, которое мы ведем? И не являются ли сомнительными благами та независимость, та свобода нравов, которыми мы так хвалимся? Истинная свобода – в умении обходиться без других людей и жить самостоятельно. Достигли ли мы этого? Нет! Первый же встречный прохвост, с которым стыдно рядом идти по улице, мстит нам, за наши насмешки и становится нашим властелином, как только мы займем у него пять франков, а чтобы их получить, нам приходится хитрить и унижаться на целых пять луидоров. Хватит этого с меня! Ведь поэзию можно черпать не только в беспутстве, в мимолетных радостях, в любовных увлечениях, что сгорают быстрее свечи, не только в эксцентричной борьбе с предрассудками, которые все равно будут вечно царить на земле: легче свергнуть царствующую династию, чем обычай, даже самый нелепый. Ходить в летнем пальто в декабре еще не значит обладать талантом, можно быть настоящим поэтом или художником и быть хорошо обутым, есть три раза в день. Что бы там ни говорили и что бы ни вытворяли, но если хочешь чего-нибудь добиться, надо идти проторенной дорогой. Мои слова, дорогой Родольф, пожалуй, тебя удивят, ты скажешь, что я свергаю свои кумиры, изменяю самому себе, а между тем я говорю от чистого сердца и действительно к этому стремлюсь. Я и сам не замечал, как во мне медленно происходила некая спасительная метаморфоза, непроизвольно, а может быть, даже против воли, я стал поддаваться доводам разума, как бы то ни было, разум заговорил и доказал мне, что я на ложном пути и что идти по нему дальше нелепо и опасно. И в самом деле, что получится, если мы останемся все такими же беспутными бродягами? К тридцати годам мы не составим себе имени и по-прежнему будем одиноки, все нам опротивеет, мы и сами себе опротивеем, начнем завидовать тем, кто достиг хоть какой-нибудь цели, и волей-неволей превратимся в презренных паразитов. Не думай, что я хочу тебя напугать и рисую какую-то фантастическую картину. Глядя в будущее, я не надеваю ни черных, ни розовых очков: я вижу то, что есть. До сего времени мы действительно жили в нужде, и это служило нам оправданием. А теперь у нас уже не будет этого оправдания. И если мы не войдем в русло нормальной жизни – то будем сами виноваты, ибо перед нами уже нет тех препятствий, какие нам прежде приходилось преодолевать.

– Что это с тобой? – его Родольф.– Куда ты клонишь? Зачем такая филиппика?

– Ты прекрасно понимаешь,– все так же серьезно ответил Марсель.– Сейчас на нас нахлынули воспоминания, и тебе стало жаль прошлого. Ты думал о Мими, а я думал о Мюзетте, как и мне, тебе хотелось бы, чтобы возлюбленная была с тобой. А я утверждаю, что мы оба должны выкинуть из головы этих женщин, что мы появились на свет божий не только для того, чтобы жертвовать жизнью ради этих пошлых Манон, и что кавалер де Гриё – такой прекрасный, правдивый и поэтичный – лишь потому не смешон, что очень молод и еще живет иллюзиями. В двадцать лет еще можно последовать на далекий остров за своей возлюбленной и притом казаться героем, но в двадцать пять лет он выставил бы Манон за дверь, и был бы вполне прав. Что ни говори, мы уже состарились, в том-то все и дело, друг мой. Мы торопились жить, и у нас было слишком много переживаний, сердце у нас надтреснуто и дребезжит, нельзя безнаказанно быть три года влюбленным в какую-нибудь Мюзетту или Мими. Хватит с меня всего этого! Я решил окончательно похоронить воспоминания и сейчас же сожгу кое-какие ее вещицы, которые случайно остались у меня и говорят мне о ней, когда попадаются под руку.

Марсель встал и вытащил из комода коробку, где хранились вещи, напоминавшие ему о Мюзетте,– засохший букет, поясок, ленточка и несколько писем.

– Родольф, друг мой, последуй моему примеру,– сказал он.

– Хорошо! – воскликнул Родольф, делая усилие над собой.– Ты прав. Я тоже хочу покончить со своей белокурой возлюбленной.

Он порывисто вскочил и достал сверток с реликвиями вроде тех, которые молча перебирал Марсель.

– Вот уж будет кстати,– прошептал художник.– Эти безделушки помогут нам разжечь дрова.

– В самом деле,– согласился Родольф,– ведь у нас такой холод, что вот-вот появятся белые медведи.

– Ну, давай жечь дуэтом! – сказал Марсель.– Смотри, Мюзеттины записочки вспыхнули как пламя над пуншем. А как она любила пунш! Держись, Родольф!

И несколько минут друзья поочередно бросали в ярко пылающий камин реликвии своей минувшей любви.

– Бедняжка Мюзетта! – шептал Марсель, глядя на последнюю вещицу, оставшуюся у него в руках.

То был засохший букетик полевых цветов.

– Бедняжка Мюзетта! Как она все-таки была прелестна! И она любила меня! Признайтесь, цветочки, ведь вам шепнуло об этом ее сердце, когда вы лежали у нее на груди? Бедный букетик, ты словно просишь о пощаде. Что ж, хорошо, но с условием, что ты больше никогда не будешь напоминать мне о ней, никогда, никогда!

И, видя, что Родольф отвернулся, он проворно спрятал букетик на груди.

«Что поделаешь, никак не справлюсь с собой! Ведь я плутую»,– подумал при этом художник.

Но, взглянув исподтишка на Родольфа, он заметил, что тот, уже почти все побросав в огонь, украдкой сунул в карман ночной чепчик Мими, предварительно нежно его поцеловав.

– Вон оно что! – прошептал Марсель.– Оказывается, не я один так малодушен!

Родольф хотел было уйти к себе и лечь спать, как вдруг в дверь кто-то легонько постучал.

«Кого это принесло так поздно?» – подумал художник, направляясь к двери.

Когда дверь отворилась, он вскрикнул от удивления.

Перед ним стояла Мими.

В комнате было темно, и в первый момент Родольф не узнал своей возлюбленной, он только видел, что вошла женщина. Он подумал, что его приятель одержал случайную победу, и из деликатности решил удалиться.

– Я вам помешала? – спросила Мими, останавливаясь на пороге.

При звуке ее голоса Родольф опустился на стул, словно сраженный громом.

– Добрый вечер, – Мими, она подошла к Родольфу и пожала руку, которую он бессознательно ей протянул.

– Что за нелегкая занесла вас к нам, да еще так поздно?– Марсель.

– Я страшно озябла,– ответила Мими, вся дрожа.– Я шла по улице, увидела у вас свет и, хотя уже очень поздно, решила заглянуть.

Ее била дрожь, в голосе ее звучали какие-то кристальные нотки, которые отдавались в сердце Родольфа погребальным звоном, зарождая суеверный ужас, он стал украдкой разглядывать девушку. То была уже не Мими, то была ее тень.

Марсель усадил гостью к камину.

При виде яркого пламени, весело плясавшего в очаге,

Мими улыбнулась.

– Как славно! – промолвила она, протягивая к огню жалкие, посиневшие ручки.– Кстати, мосье Марсель, вы не догадываетесь, почему я пришла к вам?

– Право же, не догадываюсь,– ответил он.

– Так вот,– продолжала Мими,– я хочу вас попросить, не поможете ли вы мне устроиться в вашем доме. Из меблированных комнат, где я жила, меня выгнали, потому что я задолжала за месяц, и теперь я не знаю, куда мне деваться.

– Черт возьми,– покачал головой Марсель,– с хозяином у нас отношения не блестящие, и наша рекомендация может только вам повредить, дитя мое.

– Как же быть? – проронила Мими.– Дело в том, что мне не к кому обратиться.

– Позвольте! Разве вы уже больше не виконтесса? – спросил Марсель.

– Что вы! Какая там виконтесса!

– Давно ли?

– Уже два месяца.

– Вы, вероятно, причинили виконту какие-нибудь неприятности?

– Нет,– ответила она и при этом украдкой взглянула на Родольфа, который уселся, в самом темном углу комнаты,– виконт устроил мне сцену из-за стихов, которые мне посвятили. Мы с ним поссорились, и я послала его ко всем чертям. Он, знаете ли, ужасный скряга.

– Однако он вас одевал роскошно, я сам в этом убедился, когда встретил вас,– сказал Марсель.

– И вот представьте себе, когда я порвала с ним, он все у меня отнял, а потом я узнала, что он разыграл мои вещи в лотерее в дешевом ресторане, куда меня обычно водил. А ведь этот малый богат, но он скуп, как «экономическое полено», и глуп как гусак. Он хотел, чтобы я пила разбавленное вино, а по пятницам заставлял меня поститься. Вы не поверите, он требовал, чтобы я носила черные шерстяные чулки, потому, что они не так пачкаются, как белые. Вы и вообразить себе этого не можете! В конце концов он мне до смерти надоел. Я прямо могу сказать, что мучилась у него в доме, как грешная душа в чистилище.

– А он знает, в каком вы очутились положении? – спросил Марсель.

– Я его больше не видела и видеть не хочу,– ответила Мими,– меня тошнит от одной мысли о нем. Скорее умру с голоду, чем попрошу у него хоть грош.

– Но с тех пор как вы с ним расстались, вы, конечно, жили не одна?– Марсель.

– Одна! – с живостью воскликнула Мими.– Уверяю вас, мосье Марсель, одна! У меня был заработок. Но делать цветы не так уж выгодно, поэтому я занялась другим – я позирую художникам. И если у вас найдется работа…– весело добавила она.

Беседуя с Марселем, Мими наблюдала за Родольфом и, заметив, что у него вырвался жест, пояснила:

– Но я позирую одетая. Только для головы и для рук. У меня много работы, и в двух-трех местах мне даже кое-что задолжали, я получу деньги через два дня, и только на это время мне и нужно приютиться. А когда мне заплатят, я опять вернусь в гостиницу. Но вы, кажется, собирались ужинать? – спросила она, взглянув на стол, где еще стояло скромное угощенье, к которому друзья почти не притронулись.

– Нет,– ответил Марсель.– Нам не хочется есть.

– Вот счастливые! – простодушно сказала Мими. От этих слов сердце Родольфа мучительно сжалось. Он сделал Марселю знак, который тот сразу понял.

– Что ж, Мими, раз вы пришли, так уж разделите с нами трапезу,– предложил художник.– Мы с Родольфом собирались отпраздновать сочельник, а потом… как-то отвлеклись.

– Значит, я пришла вовремя,– сказала Мими, с жадностью глядя на еду.– Сегодня я, друг мой, не обедала,– шепнула она художнику так, чтобы не слышал Родольф, который кусал носовой платок, боясь разрыдаться.

– Садись же к столу, Родольф,– обратился Марсель к приятелю,– поужинаем втроем.

– Я не буду,– послышалось из угла.

– Вы сердитесь, что я пришла, Родольф? – ласково спросила Мими.– Мне уйти? Но куда же деться?

– Нет, Мими,– ответил Родольф.– Но мне тяжело видеть вас в таком состоянии.

– Я сама виновата, Родольф, и не собираюсь жаловаться. Что прошло – то прошло, и не думайте об этом, как и я не думаю. Неужели вы не можете быть моим другом только потому, что были со мной в более близких отношениях? Конечно, можете. Правда ведь? Так не смотрите же на меня с таким мрачным видом и садитесь вместе с нами за стол.

Она встала и хотела взять его за руку, но была так слаба, что, не ступив и шага, снова опустилась на стул.

– Меня разморило от тепла,– сказала она,– еле стою на ногах.

– Иди же, поддержи компанию,– обратился Марсель к поэту.

Родольф сел за стол, и они принялись за еду. Мими быстро развеселилась.

Когда покончили со скудным ужином, Марсель сказал Мими:

– Деточка, мы никак не можем похлопотать, чтобы вам тут сдали комнату.

– Значит, надо уходить! – вздохнула Мими и попыталась встать.

– Да нет же, нет! – воскликнул Марсель.– Дело можно уладить иначе: вы оставайтесь в моей комнате, а я переселюсь к Родольфу.

– Но я очень стесню вас,– ответила Мими.– Правда, это не надолго, всего на два дня.

– Ничуть не стесните,– успокоил ее Марсель.– Итак, решено: будьте здесь как дома, а мы устроимся у Родольфа. Спокойной ночи, Мими! Приятных сновидений!

– Благодарю! – сказала она, протягивая молодым людям руку.

– Хотите запереться? – в дверях Марсель.

– Зачем?– Мими, взглянув на Родольфа.– Я не боюсь.

Когда друзья оказались одни в комнате Родольфа, находившейся на той же площадке, Марсель спросил товарища:

– Ну, что же ты теперь будешь делать?

– Гм… не знаю,– нерешительно ответил Родольф.

– Перестань, нечего ломаться! Ступай-ка к Мими. Если пойдешь, ручаюсь, что вы помиритесь.

– А если бы пришла Мюзетта, как бы ты поступил? – спросил Родольф.

– Если бы в соседней комнате находилась Мюзетта, то я, откровенно говоря, и четверти часа не просидел бы тут,– ответил Марсель.

– Ну, так я буду мужественнее тебя, я не пойду.

– Посмотрим,– бросил Марсель, уже лежавший в постели.– Так ты ложишься?

– Конечно, ложусь,– ответил Родольф.

Но, проснувшись среди ночи, Марсель обнаружил, что Родольфа нет.

Утром он осторожно постучался к Мими.

– Входите,– сказала она и сделала ему знак говорить шепотом, чтобы не разбудить Родольфа. Поэт сидел в кресле, которое он придвинул к кровати, голова его лежала на подушке, рядом с головой Мими.

– Вы так провели всю ночь? – удивился Марсель.

– Да,– ответила молодая женщина.

Тут Родольф проснулся, поцеловал Мими и протянул руку Марселю, который казался крайне озадаченным.

– Я сейчас раздобуду денег на завтрак,– сказал Родольф приятелю,– а ты поболтай с Мими.

– Так что же произошло ночью? – спросил Марсель, когда они остались одни.

– Произошло нечто очень печальное,– отвечала Мими.– Родольф по-прежнему любит меня.

– Знаю.

– Да, вы всячески старались отвлечь его от меня, я не сержусь на вас за это, Марсель, вы были правы. Я причинила бедняжке много горя.

– А вы? Вы тоже все еще любите его?

– Еще бы! – она, складывая руки.– Это-то и мучает меня. Ведь я очень изменилась, дорогой мой, и за такое короткое время!

– Ну что ж, раз он вас любит, а вы любите его, раз уж вы не можете обойтись друг без друга, то соединитесь опять и уж на этот раз постарайтесь не разлучаться.

– Это невозможно,– ответила Мими.

– Почему? – сказал Марсель.– Конечно, разумнее было бы расстаться, но чтобы больше не видеться, вам пришлось бы жить на расстоянии тысячи лье друг от друга.

– В недалеком будущем я буду и того дальше.

– Как? Что вы хотите сказать?

– Не говорите ничего Родольфу, ему это будет тяжело… Я скоро уйду навсегда.

– Куда?

– Вот, дорогой Марсель,– посмотрите,– сказала Мими, вздрагивая от рыданий.

И, слегка откинув одеяло, она обнажила плечи, шею и руки.

– Боже мой! Бедняжка! – горестно воскликнул Марсель.

– Ведь правда, я не ошибаюсь? Я скоро умру?

– Но как вы дошли до такого состояния за столь короткий срок?

– Ах! – отвечала Мими.– Тут нет ничего удивительного. Если бы вы знали, как я живу эти два месяца! Ночи напролет я плачу, дни провожу в холодных мастерских, недоедаю, меня гложет тоска. Да вы еще не все знаете: я пробовала отравиться жавелем. Меня спасли, но сами видите, не надолго. У меня и без того здоровье было слабое. Во всяком случае, я сама виновата. Если бы я спокойно жила с Родольфом, со мной бы этого не случилось. Бедный друг мой, опять ему придется заботиться обо мне! Но теперь это будет уже не долго. Последнее платье, которое он подарит мне, будет совершенно белое, милый Марсель, и в этом платье меня похоронят. Ах, если бы вы знали, как тяжело сознавать, что скоро умрёшь! Родольф понимает, что я больна. Вчера, когда он увидел мои исхудавшие руки и плечи, он целый час не мог вымолвить ни слова. Он не узнавал свою Мими. Даже мое зеркало не узнает меня! Что ж! Все-таки я когда-то была красива, и он очень любил меня. О боже! – воскликнула она, прижавшись лицом к плечу Марселя.– Друг мой, скоро я вас покину и Родольфа тоже. Боже мой! – И рыдания заглушили ее слова.

– Что вы! Что вы, Мими! – стал успокаивать ее Марсель.– Не отчаивайтесь так, вы еще поправитесь. Вам только нужен хороший уход и покой.

– Нет, все кончено, я это чувствую,– возразила Мими.– У меня совсем нет сил, вчера вечерам я поднималась к вам по лестнице больше часа. Если бы я застала тут женщину, то я просто выбросилась бы из окна. Хотя я и знала, что он свободен, раз мы уже не живем вместе. Но, говоря по правде, Марсель, я была уверена, что он еще любит меня. Поэтому-то,– продолжала она, рыдая,– поэтому-то мне и не хочется теперь умирать. Но все кончено. А ведь каким надо быть добрым, Марсель, чтобы принять меня после всех огорчений, которые я ему причинила! Господь несправедлив, раз он не дает мне времени загладить в сердце Родольфа раны, которые я ему нанесла. Он не подозревает о моем состоянии. Знаете, я не позволила ему лечь рядом со мной,– мне кажется, что возле меня уже копошатся могильные черви. Мы всю ночь проплакали и вспоминали прошлое. Ах, как тяжело, друг мой, оглядываться на счастье, мимо которого ты прошла, не заметив его! В груди у меня жжет, а когда я двигаюсь, мне кажется, что у меня вот-вот отломятся руки и ноги. Подайте мне, пожалуйста, платье,– сказала она.– Я погадаю: принесет Родольф денег или нет. Мне хочется хорошенько позавтракать с вами, как раньше. Мне это не повредит, еще тяжелее я уже не могу заболеть. Смотрите,– сказала она, снимая колоду и показывая карту,– пики! Это масть смерти. А вот трефы,– объявила она повеселее.– Да, деньги будут.

Марсель не знал, что отвечать на бредовые и вместе с тем разумные слова больной, возле которой, по ее выражению, уже копошились могильные черви.

Час спустя вернулся Родольф. Вместе с ним пришли Шонар и Гюстав Коллин. На музыканте было летнее пальто. Теплые вещи он продал, чтобы достать Родольфу денег, когда узнал о болезни Мими. Коллин продал, кое-что из дорогих его сердцу книг. Он предпочел бы пожертвовать рукой или ногой, но Шонар напомнил ему, что на такие вещи вряд ли найдется покупатель. Мими овладела собой и старалась встретить старых друзей как можно веселее.

– Теперь я уже не такая плохая, и Родольф меня простил,– обратилась она к ним.– Если он согласится оставить меня при себе, я буду ходить в сабо и косынке,– мне все равно. Шелк мне решительно вреден,– добавила она с жуткой улыбкой.

По совету Марселя Родольф послал за товарищем, недавно окончившим медицинский факультет. Это был тот самый, что в свое время лечил Франсину. Когда он пришел, его оставили наедине с Мими.

Родольф уже знал, в каком опасном состоянии его возлюбленная: Марсель ему все рассказал. Осмотрев больную, доктор заявил поэту:

– Оставить ее здесь нельзя. Она безнадежна, разве что совершится чудо. Ее необходимо поместить в больницу. Я дам вам записку в Питье, там у меня знакомый практикант, за ней будет хороший уход. Если она доживет до весны, мы еще, может быть, выходим ее. Но если она останется здесь – через неделю ее уже не станет.

– У меня не хватит духу предложить ей больницу,– прошептал Родольф.

– Я уже сказал ей,– ответил врач,– она согласна. Завтра я пришлю вам свидетельство для больницы.

– Доктор прав, друг мой, вы здесь не справитесь со мной,– сказала Мими Родольфу.– В больнице меня, может быть, вылечат, надо меня туда отвезти. Знаешь, мне теперь так хочется жить, что я готова положить руку в огонь, лишь бы другая была в твоей. Кроме того, ты же будешь меня навещать. Не горюй. Молодой человек уверяет, что там за мной будут хорошо ухаживать. Там кормят курами, там тепло. Пока меня будут лечить, ты будешь трудиться и зарабатывать деньги, а когда я поправлюсь, мы заживем вместе. Я теперь так надеюсь! Я вернусь красивая, как прежде. Раньше, еще прежде чем мы с тобой познакомились, я тоже хворала, тогда меня спасли. Но ведь в то время я не была счастлива, тогда мне бы лучше было умереть. А теперь, когда ты снова мой и когда мы можем быть счастливы, меня опять спасут, потому что я изо всех сил буду бороться с болезнью. Я стану глотать всю дрянь, какою меня будут пичкать, и смерти нелегко будет меня одолеть. Подай мне зеркало, мне кажется, я зарумянилась. Да,– сказала она, смотрясь в зеркало,– опять возвращается мой обычный цвет лица. А руки,– посмотри,– они все такие же красивые. Поцелуй их еще разок, дорогой мой, и пусть это будет не последний,– сказала она и обняла Родольфа за шею, совсем закрыв его лицо распущенными волосами.

Ей захотелось, прежде чем отправиться в больницу, провести вечер с друзьями-богемцами.

– Посмешите меня,– сказала она, мне это полезно. Из-за этого колпака-виконта я потеряла здоровье. Представьте себе, он вздумал обучать меня правописанию! На что мне правописание? А друзья его – вот уж сборище! Прямо птичий двор, а сам виконт там за павлина. Он сам вышивает метки на своем белье. Если он со временем женится, я уверена, что рожать детей будет он!

Трудно представить себе что-нибудь трагичнее этого веселья, от которого уже веяло могильным холодом. Богемцы делали отчаянные усилия, чтобы скрыть слезы и поддержать беседу в том шутливом тоне, в каком вела ее несчастная девушка, для которой судьба уже торопливо пряла нити ее последнего одеяния.

Утром Родольф получил документ для больницы. Мими еле держалась на ногах,– до кареты ее пришлось донести на руках. По дороге, в экипаже, она очень страдала от тряски. Но последнее, с чем расстаются женщины,– кокетство,– все еще сказывалось в ней, два-три раза она просила остановиться у витрин модных магазинов, чтобы посмотреть, что там продается.

Когда Мими вошла в назначенную ей палату, у нее мучительно сжалось сердце, какой-то внутренний голос подсказал ей, что именно среди этих унылых, облупленных стен и кончится ее жизнь. Она собрала всю силу воли, чтобы скрыть мрачное впечатление, от которого ее бросало в холод.

Устроившись на койке, она в последний раз поцеловала Родольфа, попрощалась с ним и наказала непременно прийти к ней в приемный день, в воскресенье.

– Как здесь нехорошо пахнет,– сказала она.– Принеси мне немного цветов, фиалок,– сейчас они еще есть.

– Хорошо,– пообещал Родольф.– До свиданья. До воскресенья.

И он задернул полог над койкой. Но когда Мими услыхала звук его удаляющихся шагов, ее охватил какой-то безумный ужас. Она порывисто распахнула полог и, приподнявшись на постели, закричала сквозь рыдания:

– Родольф, возьми меня отсюда! Я не хочу здесь оставаться!

На крик прибежала монахиня и стала ее успокаивать.

– Я здесь умру! – рыдала Мими.

В воскресенье, собираясь навестить подругу, Родольф вспомнил, что обещал ей фиалки. Суеверный, как все поэты и влюбленные, он, несмотря на отвратительную погоду, отправился пешком за цветами в леса Онэ и Фонтенэ, где столько раз гулял с нею. Природа, живая и радостная в солнечные июньские и августовские дни, теперь была холодной и хмурой. Целых два часа он пробродил среди заснеженного кустарника, тросточкой приподнимал ветки, раздвигал вереск и в конце концов нашел несколько цветочков – как раз на той лужайке, около пруда Плесси, где они с Мими любили отдыхать во время загородных прогулок.

На обратном пути, когда Родольф проходил по селу Шатийон, он увидел на церковной площади процессию, направлявшуюся к храму. Это несли крестить младенца. Родольф узнал своего приятеля, который был крестным отцом и шел в паре с оперной певицей.

– Как это вы сюда попали? – удивился приятель. Поэт рассказал ему события последних дней. Молодой человек знал Мими, и рассказ Родольфа очень огорчил его, он порылся в кармане, вынул оттуда кулечек конфет, какие дарят «на зубок» новорожденному, и протянул его Родольфу.

– Бедняжка Мими! – сказал он.– Передайте ей это от меня и скажите, что я непременно ее навещу.

– Приходите поскорее, если хотите застать ее,– проронил Родольф, расставаясь с товарищем.

Когда Родольф появился в больнице, Мими устремилась к нему только взглядом,– двигаться она не могла.

– Ах, вот и мои фиалки! – воскликнула она и радостно улыбнулась.

Родольф рассказал ей, как он ездил в деревню, в места, где они в пору своей любви проводили такие счастливые минуты.

– Милые цветочки! – говорила бедная девушка, целуя фиалки. Конфеты тоже очень порадовали ее.– Значит, меня еще не совсем забыли. Какие вы добрые, друзья мои! Ведь я всех твоих приятелей очень люблю,– добавила она.

Свидание прошло довольно весело. К Родольфу присоединились Шонар и Коллин. Они сидели так долго, что санитарам пришлось напомнить им о том, что положенное время истекло.

– До свиданья,– сказала Мими.– До четверга. Приходите непременно. И пораньше.

На другой день, вечером, Родольф нашел у себя письмо студента-практиканта, которому он поручил заботиться о Мими. Письмо состояло всего из нескольких слов:

«Друг мой, должен сообщить вам крайне печальную новость: № 8 скончалась. Утром, когда я вошел в палату, я нашел ее койку пустой».

Родольф опустился на стул. Он не плакал. Когда Марсель вернулся домой, он застал своего друга в этой позе,– казалось, он совсем отупел. Поэт молча указал товарищу на письмо.

– Бедняжка! – вздохнул Марсель.

– Странно, я ничего не чувствую,– проговорил Родольф.– Неужели моя любовь умерла, как только я узнал, что Мими скоро умрет?

– Как знать! – прошептал художник.

Смерть Мими повергла всех друзей в глубокую печаль.

Неделю спустя Родольф встретил на улице практиканта, который сообщил ему о смерти Мими.

– Дорогой Родольф,– воскликнул тот, бросаясь к поэту,– простите, что я так огорчил вас! Всему виной моя опрометчивость!

– Что такое? – удивился Родольф.

– Как? Вы не знаете? Вы ее больше не видели?

– Кого не видел? – вскричал Родольф.

– Ее. Мими.

– Что? – простонал Родольф, побледнев.

– Я ошибся. Я написал вам то ужасное письмо по недоразумению. Вот как это случилось. Я два дня не был в больнице. Когда я пришел туда, то во время обхода увидел, что койка вашей жены пуста. Я спросил сестру, где больная, и та мне ответила, что ночью она скончалась. А произошло следующее. В мое отсутствие Мими перевели в другую палату. На освободившуюся койку номер восемь положили новую больную, которая в ту же ночь умерла. Этим и объясняется моя ошибка. Через день, после того как я послал вам записку, я увидел Ми-ми в другой палате. Вы не приходили, и она ужасно волновалась. Она передала мне письмо для вас. Я немедленно же отнес его к вам.

– Боже мой! – вскричал Родольф.– Ведь с тех пор, как я узнал о смерти Мими, я не возвращался домой. Я ночевал в разных местах, у друзей. Мими жива! Боже мой, боже! Что она думает теперь, раз я не прихожу! Несчастная! Несчастная! В каком она состоянии! Когда вы ее видели?

– Позавчера утром. Ей было ни лучше, ни хуже. Она очень беспокоилась, думала, что вы больны.

– Идемте сейчас же в больницу, я должен непременно повидаться с ней.

– Подождите здесь,– сказал практикант, когда они подошли к подъезду больницы.– Я попрошу разрешения у директора.

Родольф прождал около четверти часа. Когда практикант вернулся, он взял Родольфа за руку и сказал:

– Друг мой, считайте, что известие, которое вы получили неделю тому назад, было верным.

– Что вы! – воскликнул Родольф и прислонился к колонне.– Мими…

– Сегодня утром, в четыре часа.

– Отведите меня в морг,– сказал Родольф,– я хочу увидеть ее.

– Ее там уже нет,– ответил практикант.

И, кивнув на большой фургон, стоявший во дворе возле здания с надписью «Морг», он добавил:

– Она там.

То был фургон, в котором отвозят покойников, тела которых никто не потребовал,– для погребения в общей могиле.

– Прощайте,– сказал Родольф практиканту.

– Проводить вас? – предложил тот.

– Нет,– ответил Родольф.– Мне хочется побыть одному.