Мадемуазель Мюзетта была миловидная двадцатилетняя девушка, которая, приехав в Париж, вскоре стала тем, чем становятся хорошенькие девушки, обладающие тоненькой талией, изрядной долей кокетства, необоримым честолюбием и скромными познаниями по части орфографии. Она долгое время служила украшением ужинов в Латинском квартале, где распевала своим свежим, хоть порой и чуть фальшивым голоском деревенские хороводные песенки, этим она и заслужила свое прозвище, впоследствии прославленное самыми тонкими мастерами стиха. Потом мадемуазель Мюзетта внезапно покинула улицу Лагарпа и переселилась на парнасские вершины квартала Бреда.

Вскоре она стала одной из представительниц аристократии веселого мира и понемногу добилась той особой известности, когда имя львицы упоминается в парижской хронике, а ее литографированные портреты продаются у торговцев эстампами.

И все же мадемуазель Мюзетта была исключением среди окружавших ее женщин. От природы изящная и поэтичная, как все женщины, наделенные истинно женской душой, она любила роскошь и все сопутствующие ей радости, ей хотелось нравиться, и она жадно стремилась ко всему, что красиво и незаурядно, будучи дочерью народа, она чувствовала бы себя совершенно непринужденно даже в королевском дворце. Но мадемуазель Мюзетта ни за что не согласилась бы стать любовницей человека, который не был бы молод и красив, как она сама. Всем было известно, как однажды она отклонила домогательства богатого старика, прозванного Крезом с Шоссе-д'Антен, который сулил ей золотые горы и готов был исполнить любую ее прихоть. Она блистала умом и остроумием и не терпела глупцов и простофиль, каков бы ни был их возраст, титул и имя.

Итак, Мюзетта была красивая, славная девушка. В делах любви она придерживалась первой половины знаменитого афоризма Шанфора: «Любовь – это обмен прихотями» – и никогда ее связям не предшествовал тот постыдный торг, который позорит современную свободную любовь. Как она сама говорила, она «играла в открытую» и требовала, чтобы за искренность ей платили той же монетой.

Но хотя она отдавалась чувству горячо и от всего сердца, ее увлечения проходили быстро, и она еще ни Разу не изведала подлинной страсти. Мюзетта не смотрела ни на средства, ни на положение того, кто предлагал ей свою любовь, и потому вела самый беспорядочный раз жизни: то и дело меняла голубую карету на сомнительный экипаж бельэтаж – на мансарду, шелковые платья – на ситцевые. О чудесная девушка! Живая поэма юности, задорный смех и звонкая песня! Отзывчивое сердечко, бьющееся для всех под полу расстегнутой блузкой! О мадемуазель Мюзетта! Вы – сестра Бернеретты и Мими Пенсон, и надо бы обладать пером Альфреда де Мюссе, чтобы достойно описать ваши беспечные и беспутные странствия по цветущим тропинкам юности. Конечно, Мюссе прославил бы и вас, если бы ему довелось слышать, как вы милым фальшивым голоском напеваете простодушные строфы своей любимой хороводной:

История, которую мы сейчас расскажем,– один из прелестнейших эпизодов жизни этой очаровательной авантюристки, наделавшей столько безрассудств наперекор общепринятой морали!

В дни, когда она была любовницей некоего молодого государственного советника, галантно вручившего ей ключи от родительского дома, мадемуазель Мюзетта имела обыкновение устраивать раз в неделю вечер в его элегантной гостиной на улице Лабрюйера. Эти вечера были похожи на большинство парижских вечеров, с той только разницей, что здесь бывало и в самом деле весело, когда не хватало мест, гости садились друг к другу на колени, и зачастую случалось, что на парочку приходился один-единственный стакан. Родольф, будучи другом – и только другом – Мюзетты (ни он, ни она не могли бы объяснить, почему они ограничивались дружбой), попросил у нее позволения привести к ней своего приятеля, художника Марселя.

– Малый талантливый,– добавил он.– Судьба уже готовит для него мундир академика.

– Приводите! – сказала Мюзетта.

В тот вечер, когда приятели должны были отправиться к Мюзетте, Родольф зашел за Марселем. Живописец одевался.

– Что это? – заметил Родольф.– Ты собираешься в свет в цветной рубашке?

– Разве это неприлично? – спросил Марсель.

– Неприлично? Несчастный, да это просто убийственно!

– Черт возьми!– Марсель, взглянув на сорочку, на ее синем фоне красовались виньетки, изображающие кабанов, которых преследует стая гончих.– Другой у меня тут нет. Ну что ж, пристегну к ней воротничок. «Мафусаил» застегивается до самого подбородка, поэтому никто не заметит, какого цвета у меня белье.

– Как? – в ужасе спросил Родольф.– Ты вдобавок собираешься надеть «Мафусаила»?

– Увы, ничего не поделаешь! – ответил Марсель.– Такова воля господа бога и моего портного. К тому же все пуговицы на нем новые, а я его еще кое-где подштопал.

«Мафусаил» был не что иное, как фрак. Марсель так звал его потому, что он почитался старейшиной его гардероба «Мафусаил» был сшит по последней моде четыре года тому назад, вдобавок он был ярко-зеленого цвета. Но при вечернем освещении он, по утверждению Марселя, приобретал черноватый оттенок.

Пять минут спустя Марсель был готов, он был одет по всем правилам классической безвкусицы, и сразу видно было, что это мазилка, собравшийся в свет.

Без сомнения, Казимир Бонжур не будет так изумлен, когда ему сообщат, что его избрали в академики, как удивились Марсель и Родольф, подойдя к дому мадемуазель Мюзетты. Вот что вызвало их изумление. Мадемуазель Мюзетта поссорилась со своим любовником, государственным советником, и он бросил ее в весьма критический момент. Кредиторы и домовладелец предъявили к ней иски, вследствие чего мебель ее была описана и вынесена во двор, на другой день все ее имущество должны были увезти и продать с торгов. Тем не менее мадемуазель Мюзетта и не подумала отменить вечер и отказаться от гостей. Она велела превратить двор в гостиную, разостлала на булыжнике ковер, приготовила все как ни в чем не бывало, оделась для приема и пригласила на свое маленькое торжество всех жильцов дома, а освещение взял на себя милосердный господь бог.

Эта причуда имела огромный успех, никогда еще не было в салоне Мюзетты такого оживления и веселья, как в тот вечер. Когда чиновники явились за мебелью, коврами и диванами, гости еще танцевали и пели. Но тут уж поневоле пришлось разойтись. Провожая гостей, Мюзетта напевала:

Задержались только Марсель и Родольф, вместе с хозяйкой они вернулись в ее квартиру, где осталась только кровать.

– Что ни говори, а приключение не из веселых,– вздохнула Мюзетта.– Мне придется устроиться в гостинице «Под открытым небом». Гостиница эта мне хорошо известна. Там жестокие сквозняки.

– Ах, сударыня,– сказал Марсель,– будь я богат, как Плутус, я предложил бы вам храм, еще великолепнее Соломонова, но…

– Но вы не Плутус, друг мой. Все равно, спасибо за доброе намерение… Ничего,– добавила она, окинув взглядом квартиру,– мне здесь становилось скучновато, и мебель уже обветшала. Она послужила мне почти полгода. Однако после танцев положено поужинать…

– Раз положено – так положим, что мы уже поужинали,– подхватил Марсель, любивший каламбурить, особенно по утрам, на рассвете он бывал неотразим.

Ночью Родольф выиграл кое-что в ландскнехт и потому мог пригласить Мюзетту и Марселя в ресторан, который к этому времени уже открылся.

Спать друзьям не хотелось, и после завтрака они решили втроем отправиться за город, до вокзала было недалеко, там они сели в первый отходивший поезд и вскоре очутились в Сен-Жермене. Весь день пробродили по лесу и возвратились в Париж лишь часов в семь да и то наперекор Марселю, который уверял будто еще половина первого и что стемнело только оттого, что небо нахмурилось.

Сердце Марселя, как порох, всегда готово было воспламениться от одного взгляда, поэтому нет ничего удивительного, что за праздничную ночь и за день, проведенный на лоне природы, он успел влюбиться в Мюзетту и теперь, как он выражался, «живописно ухаживал» за ней. Он дошел до того что даже предложил купить ей новую обстановку, куда лучше прежней, как только продаст свою знаменитую картину «Переход евреев через Чермное море». Художник с сожалением сознавал, что близится час разлуки, а Мюзетта позволяла ему целовать свои ручки, шею и прочие аксессуары, однако нежно отстраняла его всякий раз, как он пытался проникнуть в ее сердце путем взлома.

Когда они вернулись в Париж, Родольф ушел один, оставив приятеля с Мюзеттой, так как художник попросил у девушки позволения проводить ее до дому.

– Можно как-нибудь навестить вас? – спросил Марсель.– Я напишу ваш портрет.

– Дорогой мой,– ответила прелестная девушка,– я не могу дать вам свой адрес, ведь у меня его завтра, пожалуй, не будет. Я сама навещу вас и заштопаю вам фрак, на нем такая дыра, что через нее может проехать карета, запряженная четверкой лошадей.

– Я буду ждать вас, как мессию,– сказал Марсель.

– Но не так долго,– со смехом ответила Мюзетта. «Что за очаровательная девушка! – думал Марсель, медленно удаляясь.– Прямо-таки богиня веселья. Я сделал во фраке еще две дырки!»

Не успел он пройти и тридцати шагов, как его кто-то хлопнул по плечу. То была мадемуазель Мюзетта.

– Дорогой господин Марсель,– спросила она,– ведь вы настоящий французский рыцарь, не правда ли?

– Разумеется. Мой девиз: «Рубенс и моя повелительница».

– В таком случае, благородный рыцарь, выслушайте меня, горемычную, и пожалейте,– продолжала Мюзетта, которая была не чужда литературе, хоть с грамматикой расправлялась беспощадно.– Хозяин отнял у меня ключ от квартиры, а сейчас одиннадцать часов вечера. Понимаете?

– Понимаю,– ответил Марсель и предложил девушке руку.

Он проводил ее в свою мастерскую на Цветочной набережной. Мюзетте до смерти хотелось спать, но у нее еще хватило сил пожать Марселю руку и напомнить:

– Не забывайте о том, что вы мне обещали.

– Мюзетта! Прелесть моя!– художник слегка дрогнувшим голосом.– Вы здесь под гостеприимным кровом. Спите безмятежно! Спокойной ночи. А я – пойду.

– Зачем же? – проговорила Мюзетта, еле открывая глаза.– Я не боюсь, уверяю вас. Во-первых, здесь две комнаты, я устроюсь на диване.

– Диван жесткий, на нем не уснешь. Это все равно что толченый булыжник. Вы – моя гостья, а сам я напрошусь к приятелю, который живет на этой же площадке. Так будет благоразумнее,– добавил он.– Обычно я держу слово, но мне двадцать два года, вам – восемнадцать… Словом, я удаляюсь. Спокойной ночи, Мюзетта.

На другое утро, часов в восемь, Марсель вернулся в мастерскую с корзиной цветов, за которой он сбегал на рынок. Мюзетта еще спала,– вечером она бросилась на кровать не раздевшись. От шума она проснулась и протянула Марселю руку.

– Молодец! – сказала она.

– Молодец! – повторил он.– В данном случае это очень похоже на «глупец».

– Ну зачем же так? Это не особенно любезно с вашей стороны. Вместо того чтобы говорить обидные вещи, поднесите мне лучше эти чудесные цветы.

– Я их для вас и принес,– ответил Марсель.– Примите их. А в награду за гостеприимство спойте мне одну из ваших чудесных песенок. Быть может, тут сохранится хоть слабое эхо вашего голоса, и я еще буду слышать его, когда вы уйдете.

– Это что же такое? Значит, вы собираетесь выставить меня за дверь? – спросила Мюзетта.– А если я не хочу уходить? Знаете, Марсель, я за словом в карман не полезу и что думаю, то и говорю. Вы мне нравитесь, я вам – тоже. Это еще не любовь, но, быть может, зернышко любви. Ну так вот: я не уйду. Я остаюсь здесь, и останусь до тех пор, пока не завянут эти цветы.

– Вот как! – вскричал Марсель.– Но ведь не пройдет и двух дней, как они поблекнут. Если бы я знал – так выбрал бы иммортели.

Уже две недели Мюзетта и Марсель жили вместе, и жизнь их была исполнена прелести, хотя иной раз они и оставались без гроша. Мюзетта питала к художнику нежность, какой до сих пор еще никто ей не внушал, а Марсель уже начинал опасаться – не влюбился ли он всерьез в свою любовницу? Ему было невдомек, что и она опасается того же самого, каждое утро он проверял – не вянут ли цветы, смерть которых возвестит об их разрыве, и никак не мог понять, отчего они по-прежнему свежи. Но вскоре Марсель нашел разгадку: как-то ночью он проснулся и не нашел возле себя Мюзетты. Он встал, побежал в комнату и увидел, что его возлюбленная, воспользовавшись тем, что он спит, поливает цветы, чтобы они не завяли.