Тётка пришла к ним в субботу в третьем часу. С самого утра небо заволокло тучами, подул северный ветер и неожиданно похолодало. Грея руки над круглым бамбуковым очагом, тётка заметила:

— Что, О-Ёнэ-сан, в этой комнате, пожалуй, только летом хорошо, а зимой, видно, холодновато?

Вьющиеся волосы тётки были уложены узлом на затылке, старинные шнурки хаори повязаны на груди. Тётка любила потягивать сакэ, вероятно, до сих пор выпивала перед ужином, оттого, возможно, имела здоровый цвет лица, была полной и потому выглядела весьма моложаво. После её ухода О-Ёнэ обычно говорила Соскэ: «Тётушка совсем ещё молодая». Соскэ отвечал, что ничего в этом нет удивительного, поскольку родила она за свою жизнь всего одного ребёнка. О-Ёнэ с ним соглашалась, потом шла в маленькую комнату и разглядывала своё лицо перед зеркалом. При этом ей казалось, что от раза к разу щёки становятся всё более впалыми. Ничего не было для О-Ёнэ тяжелее мысли о материнстве. У хозяина дома была куча ребятишек, они прибегали в сад на краю обрыва, качались на качелях, играли в пятнашки, и от их весёлых голосов О-Ёнэ бывало горько и пусто. Вот сидит перед нею тётка. Полная, подбородок двойной, так и веет от неё благополучием. Даже смерть мужа на ней не очень отразилась. И всё потому, что у этой женщины есть сын, пусть единственный, но всё же есть, он вырос, получил прекрасное образование.

По словам тётки, Ясуноскэ не переставал тревожиться из-за того, что она сильно располнела и может получить апоплексический удар, если не будет беречься. Слушая тётку, О-Ёнэ думала, что, несмотря на все тревоги, и мать и сын вполне счастливы.

— Как Ясу-сан? — спросила О-Ёнэ.

— Только позавчера, вы подумайте, только позавчера вернулся. Из-за этого, собственно, и нельзя было ответить на ваше письмо, даже неловко… — сказала тётка и снова заговорила о Ясуноскэ.

— Благодарение небу, он окончил университет, но теперь начинается самое главное, и я не могу быть спокойна… В общем-то, ему повезло, с нынешнего сентября он вошёл в долю с владельцем фабрики в Цукидзима, и если проявит рвение, то в конце концов, возможно, добьётся успеха. Правда, молод он слишком, мало ли что может в жизни случиться.

О-Ёнэ, когда тётка умолкала на минутку, вставляла одно-два слова — «поздравляю» или «это прекрасно».

— Он ведь и в Кобэ ездил по делам фабрики, — продолжала тётка. — Говорил, что на тунцеловных судах там должны устанавливать не то нефтяные двигатели, не то ещё что-то.

О-Ёнэ почти ничего не понимала из того, что говорила тётка, но всё время ей поддакивала.

— Я мало что в этом смыслю, — призналась тётка, — но Ясуноскэ всё мне объяснил, и я подумала: «Вон оно что!» Но про нефтяной двигатель и сейчас толком не расскажу. — Тут тётка расхохоталась. — Вроде бы это машина, которая работает на нефти и благодаря которой судно двигается. Словом, вещь достаточно полезная. С этой машиной судно легко уходит в море на пять, а то и на десять миль, и грести не надо. А знаете, сколько судов в Японии? Если на каждое поставить по такой машине, можно получить огромную прибыль, так говорит Ясуноскэ. Он с головой ушёл в это дело. Как-то недавно мы тут даже смеялись: прибыль, разумеется, это хорошо, только не во вред здоровью, так что не стоит особенно увлекаться.

Тётка болтала без умолку, преисполненная гордости за сына. О Короку и речи не было. Соскэ почему-то всё не возвращался со службы.

А Соскэ в тот день после работы доехал до Нижней Суругадай, сошёл с трамвая и, кривя рот, будто от чего-то кислого, квартал-другой прошёл пешком, затем вошёл в ворота дома, где жил зубной врач. Несколько дней назад, разговаривая за обедом с О-Ёнэ, Соскэ вдруг почувствовал боль в переднем зубе. Потрогал — оказалось, что зуб шатается. С этих пор зуб болел всякий раз, как туда попадал чай или даже воздух. Утром Соскэ чистил зубы, стараясь не задеть щёткой больное место, а когда посмотрел в зеркало, то поёжился, словно от холода: в двух задних зубах были серебряные пломбы, поставленные ещё в Хиросиме, а передние оказались неровными и стёртыми, словно отполированными. Переодеваясь в европейский костюм, Соскэ сказал жене:

— Что-то у меня неладно с зубами, все почти шатаются.

Он пошатал пальцем нижние зубы. О-Ёнэ засмеялась.

— Годы сказываются, — проговорила она, пристёгивая ему к рубашке белый воротничок.

В этот день Соскэ наконец решил пойти к зубному врачу. В приёмной у большого стола, спрятав подбородок в воротник, сидели в мягких бархатных креслах ожидавшие своей очереди пациенты. Всё это были женщины. Красивый камин золотистого цвета ещё не был зажжён. Поглядывая на трюмо, в котором отражались на редкость белые стены, Соскэ тоже ждал своей очереди и от скуки стал рассматривать лежавшие на столе журналы. Взял один, другой, третий, — все журналы предназначались для женщин. Некоторые из них Соскэ полистал, разглядывая фотографии на первой странице. Затем взял журнал «Успех». Вначале по пунктам излагался своего рода рецепт успеха. В одном из пунктов говорилось, что надо без оглядки смело идти вперёд, в другом — что очертя голову бросаться вперёд, не обеспечив себе прочного тыла, нелепо. Соскэ прочёл оба пункта и положил журнал на место. «Успех» и Соскэ никак не вязались друг с другом. Соскэ даже не знал до сих пор, что существует журнал с таким названием, и из любопытства снова раскрыл его. Вдруг ему бросились в глаза стихотворные строки:

Ветер подул среди синих небес,

Смёл облака прочь.

И над Восточной горой поднялся

Чистый яшмовый круг. [12]

Эти строки привели в восторг равнодушного к поэзии Соскэ, но не стихотворным мастерством, а светлым и радужным настроением, редким, к несчастью, у человека. Движимый всё тем же любопытством, Соскэ прочёл помещённую перед стихами статью, но, как ему показалось, ничего общего со стихами она не имела. Он снова положил журнал на место, но стихотворение надолго запечатлелось в памяти. Ведь в последние годы Соскэ ни разу не пришлось полюбоваться воспетым в нём чудесным пейзажем.

В это время дверь в кабинет открылась, и ассистент вызвал: «Нонака-сан!» Залитый падавшим из окон светом, кабинет оказался вдвое просторней приёмной. Там было несколько кресел, возле каждого стоял мужчина в белом халате, склонившись над пациентом. Соскэ провели в самую глубину комнаты: «Пожалуйста, сюда». Соскэ сел в кресло, и ассистент прикрыл ему колени плотной полосатой салфеткой.

Сидеть было покойно и удобно, и от этого Соскэ казалось, будто зуб не так уж болит. Каждой частицей своего тела Соскэ ощущал этот покой. Откинувшись на спинку, он бездумно созерцал свисавшие с потолка газовые лампы, опасаясь лишь, что за весь этот комфорт придётся заплатить больше, нежели он рассчитывал.

В это время к Соскэ подошёл тучный лысоватый мужчина, с виду ещё молодой, учтиво с ним поздоровался, чем немало смутил Соскэ, который с трудом кивнул головой, поскольку полулежал в кресле. Осведомившись, что его беспокоит, толстяк осмотрел Соскэ, потрогал больной зуб и сказал:

— Зуб этот мёртвый, и вылечить его нельзя.

Это заявление подействовало на Соскэ, будто скудный свет осеннего дня. Ему хотелось спросить, неужели сказывается возраст, но он сдержался и, словно эхо, повторил:

— Значит, вылечить его нельзя?

— Ничего другого, пожалуй, я вам не скажу, — улыбнулся толстяк. — Со временем, возможно, придётся его удалить, но пока такой необходимости нет. А боль я вам успокою. Зуб мёртвый, понимаете? Внутри он весь сгнил.

— Ах, вот оно что! — только и мог сказать Соскэ и отдался на волю толстяка. Просверлив в зубе отверстие бормашиной, толстяк несколько раз вводил туда длинную тонкую иглу, подносил её к носу, нюхал, наконец вытащил волоконце толщиной с нитку и показал Соскэ: «Видите, какой я вам нерв удалил?» Затем положил в отверстие лекарство и велел назавтра снова прийти.

Когда Соскэ сошёл с кресла, в поле его зрения оказался сад и кадка с сосной чуть ли не пяти футов высоты. Её корневую часть тщательно закутывал в рогожу садовник в соломенных сандалиях. Соскэ невольно подумал о том, что скоро роса превратится в иней и люди состоятельные уже сейчас готовятся к холодному сезону.

В аптеке, помещавшейся в конце вестибюля, Соскэ дали порошки для полоскания, которые следовало растворить в тёплой воде и полоскать рот не меньше десяти раз в день. К радости Соскэ, плата за лечение оказалась низкой, и он подумал, что в состоянии прийти ещё несколько раз, как велел врач. Надевая ботинки, Соскэ вдруг обнаружил, что подмётки, неизвестно когда, успели прохудиться. Дома он узнал, что буквально только что от них ушла тётка.

— Неужели? — воскликнул Соскэ с таким видом, словно был очень огорчён. Переодевшись в кимоно, он уселся, как обычно, у хибати. О-Ёнэ унесла в маленькую комнату его рубашку, брюки и носки. Соскэ лениво зажёг сигарету, но тут услышал, как в соседней комнате О-Ёнэ чистит его костюм, и спросил:

— Что говорила тётушка?

Зубная боль прошла, на душе, будто остывшей под осенним ветром, потеплело. Тем не менее спустя некоторое время он попросил О-Ёнэ растворить в тёплой воде порошки, которые она вынула у него из кармана, и принялся усердно полоскать рот.

— Да-а, насколько короче стал день, — заметил Соскэ, стоя на галерее. Близился вечер. В квартале, где они жили, и днём не было шума, а с наступлением сумерек воцарялась полная тишина. Супруги, по обыкновению, расположились у лампы, и им казалось, что весь остальной мир погружён сейчас во мрак. Он не существовал для них, этот мир, их было двое — О-Ёнэ и Соскэ. Так и коротали они все вечера и в этом стремились найти смысл жизни.

Исполненные спокойствия, они время от времени высыпали из банки конфеты, начинённые морской капустой, очень сладкие и пряные, которые Ясуноскэ вроде бы привёз им в подарок из Кобэ, и не спеша обсуждали полученный от тётушки ответ.

— Мне кажется, они могли бы ежемесячно давать Короку хотя бы на обучение и на мелкие расходы, верно?

— Говорят, что не могут. Ведь как пи считай, а это не меньше десяти иен. Сумма кругленькая и, как они заявляют, им не по карману.

— Что за резон тогда давать по двадцать иен, но лишь до конца нынешнего года?

— Так ведь сказала же тётка, что месяц-другой они помогут, а уж потом мы сами должны что-нибудь придумать.

— Неужели они в самом деле не могут?

— Не знаю. Во всяком случае, тётушка так говорит.

— А уж если ему повезёт с этими машинами на рыболовецких судах, так десять иен для него тем более не деньги.

— Разумеется.

О-Ёнэ тихонько засмеялась. Соскэ тоже едва заметно улыбнулся и после небольшой паузы сказал:

— Придётся, видно, поселить Короку у нас. Другого выхода нет, а там видно будет. Он ведь продолжает посещать колледж.

— Да, пожалуй, — откликнулась О-Ёнэ. Соскэ больше ничего не сказал и пошёл к себе в комнату, куда редко заходил в последнее время. Спустя примерно час О-Ёнэ заглянула к нему, Соскэ что-то читал за столом.

— Всё трудишься? Отдохнул бы!

— Да, пора ложиться, — ответил Соскэ, поднимаясь.

Сняв кимоно и повязывая поверх ночного халата белый в горошек поясок, он сказал:

— Вдруг захотелось почитать «Луньюй». Давно я за него не брался.

— Нашёл там что-нибудь поучительное?

— Да нет, ничего, — ответил Соскэ и, устраиваясь поудобней на подушке, добавил: — А знаешь, насчёт возраста ты, оказывается, была права. Врач сказал, что зуб уже не вылечить, раз он шатается.