Встреча с Митиё принесла Дайскэ облегчение, и он почувствовал, что скоро обретёт душевный покой. Впрочем, это не было для него неожиданностью, всё получилось так, как он и ожидал.

На другой день он проснулся с твёрдой решимостью бросить наконец жребий. Теперь он в ответе не только за собственную судьбу, а и за судьбу Митиё. Но ведь именно этого он и желал, а своя ноша тяжёлой не бывает. Напротив, с ней он быстрей пойдёт вперёд. Он сам открыл новую страницу в своей жизни и теперь готовился к генеральному сражению с отцом. А затем с братом и невесткой. После этого он ещё даст бой Хираоке. Допустим, он их одолеет, а что делать с обществом, для которого не существуют ни свобода личности, ни чувства? Оно сеет только мрак, и Дайскэ готов был вступить в поединок с обществом.

Дайскэ сам дивился собственной неустрашимости. До сих пор он считал себя человеком мирным, осторожным, добропорядочным, считал недостойным горячиться и избегал опасности, не пускался на рискованные предприятия. Чуждый малодушия, граничащего с подлостью, Дайскэ тем не менее не мог преодолеть в себе трусость.

В одном из номеров популярного европейского журнала, который Дайскэ выписывал, он прочёл очерк под названием «Mountain Accidents» и был потрясён приведёнными там случаями трагической гибели альпинистов, искателей приключений. Одни были раздавлены в горах во время обвала, и останки их нашли только сорок лет спустя на ледниковой скале, другие, их было четверо, словно обезьяны, по плечам друг друга карабкались на отвесную кручу, и когда тот, что был первым, ухватился за край совершенно плоской огромной скалы, край этот обломился, верёвка, которой были связаны альпинисты, оборвалась, и они полетели в пропасть. Все остальные истории были в том же духе. Одна из иллюстраций изображала людей, распластавшихся, подобно летучим мышам, на крутом, как стена, склоне горы. К этой иллюстрации Дайскэ в своём воображении пририсовал бескрайнее небо, под ним, далеко внизу, долины и так явственно ощутил глубину пропасти, что почувствовал головокружение.

Пожалуй, самому Дайскэ грозила сейчас такая же опасность, как альпинисту. Однако он и не помышлял об отступлении, потому что испытывать страх и пребывать в нерешительности было куда мучительнее.

Единственное, чего он сейчас желал, это поскорее встретиться и поговорить с отцом, поскольку втайне опасался всяких непредвиденных препятствий. На другой же день после встречи с Митиё Дайскэ решил справиться по телефону, не сможет ли отец его принять. Отца не оказалось дома. Ещё через день ответили, что отец занят. Затем сказали, чтобы Дайскэ ждал, пока не позовут. Но время шло, а никаких вестей ни от невестки, ни от брата не было. Может быть, это уловка, чтобы дать ему время одуматься? Дайскэ успокоился, к нему вернулся аппетит, по ночам не мучили кошмары. Несмотря на дождь, он даже раза два совершил в сопровождении Кадоно прогулку. Но из большого дома за ним всё не присылали. И этот затянувшийся привал в самом центре отвесной кручи стал тревожить Дайскэ. В конце концов он сам решился пойти на Аояму. Брата, как обычно, дома не было. Невестка с сочувствием посмотрела на Дайскэ, но о главном ни слова не сказала. Когда Дайскэ объяснил причину своего прихода, она встала со словами: «Сейчас узнаю, можно ли зайти к отцу». Умэко вроде бы и сочувствовала Дайскэ, стремясь оградить его от отцовского гнева, и в то же время в её манере держаться он почувствовал какую-то отчуждённость. Это его мучило. Но в ожидании невестки он сам себе твердил, что теперь ему всё равно, и он готов ко всему, что бы ни случилось.

Умэко долго не было, потом она вернулась и, поглядев на Дайскэ с жалостью, как и в момент его прихода, сказала, что отец не сможет его принять. На вопрос Дайскэ, когда же всё-таки ему прийти, Умэко, видя, как он удручён, участливо сказала, что в ближайшие же дни узнает и тотчас ему сообщит, а пока пусть он идёт домой. Она проводила его до дверей специально, чтобы сказать:

— Прошу вас, обдумайте всё хорошенько.

Ничего не ответив, Дайскэ простился с невесткой. Настроение у него вконец испортилось. Обретённый с таким трудом душевный покой, которым он наслаждался после встречи с Митиё, был нарушен. Он скажет отцу всё напрямик, тот выложит, не церемонясь, свои соображения. Возникнет конфликт. Но Дайскэ был теперь готов к любым испытаниям. Поведение отца превзошло все ожидания Дайскэ. Отец проявил свой нрав, и Дайскэ, как сына, это тем более удручало.

Дорогой Дайскэ пришло в голову, что, пожалуй, напрасно он так спешит увидеться с отцом. Скорее отец должен быть заинтересован в этой встрече, поскольку ждёт от Дайскэ определённого ответа. Избегая Дайскэ, отец лишь оттягивает решение весьма важного для него вопроса. Вот и всё. Дайскэ полагал, что своё будущее он уже устроил, а в остальном решил положиться на волю судьбы. Он будет ждать, пока отец сам его позовёт.

Когда он вернулся домой, от неприязни к отцу в душе у него осталась лишь едва различимая тень. Но со временем она грозила стать явственней. Перед мысленным взором Дайскэ как бы обозначились два русла его судьбы. В одном он видел себя с Митиё, в другое водоворотом жизни был вовлечён и Хираока. И это второе русло его страшило. После свидания с Митиё Дайскэ ничего больше не предпринимал, да и не собирался предпринимать, хотя встречу с ней откладывать надолго не рассчитывал. Пусть пока всё остаётся, как есть, думал он, не представляя себе, что будет с ним дальше. Но к столкновению с Хираокой был готов в любой момент, когда бы оно ни произошло. Дайскэ знал, что при первом же удобном случае начнёт действовать, хотя не выработал никакого плана. В одном он был уверен, даже поклялся себе, что не допустит со своей стороны хоть в какой-то мере бесчестного поступка и до конца будет откровенен с Хираокой. Вот почему он и страшился этого второго, мрачного течения своей судьбы, которое неотвратимо несло его навстречу Хираоке. Ни не за себя страшился, за Митиё, которую он должен был спасти во что бы то ни стало от бурь и потрясений.

Что же до общества, главного его судьи, то тут Дайскэ не знал, как поступить. У общества есть власть, данная ему законом, и оно может покарать человека. Но человека природа наделила властью над собственными побуждениями и поступками. Поэтому то, что годится для него, не может зависеть от общества. Из этого Дайскэ и исходил.

Так Дайскэ тщательнейшим образом изучил свой маленький мирок, центром которого был сам он, взвесил все «за» и «против», сказал себе: «Ну что ж», — и вышел из дому. Наняв самого чистого и быстрого на вид рикшу, Дайскэ прокатился по улицам и часа через два вернулся домой.

На следующий день, как и накануне, внимательно оглядел собственный мирок, сказал: «Ладно», — вышел из дому и, побродив некоторое время, вернулся домой.

То же самое повторилось и на третий день. Только он не нанимал рикши, не бродил, а перешёл мост и отправился прямо к Митиё.

— Почему вы так долго не приходили? — встретила его Митиё, как обычно, словно между ними ничего не произошло. Её невозмутимость поразила Дайскэ. Митиё не без умысла пододвинула Дайскэ дзабутон, лежавший у столика Хираоки, и, чуть ли не насильно усадив его, сказала: — Вы нынче какой-то беспокойный.

Они поболтали примерно с час, и Дайскэ немного успокоился. Лучше бы он и вчера и позавчера пришёл к Митиё, вместо того чтобы кружить по улицам. Перед уходом он, как бы утешая Митиё, сказал:

— Я скоро приду. Не беспокойтесь, всё будет хорошо.

Митиё в ответ лишь улыбнулась.

Вечером пришло наконец известие от отца. Дайскэ как раз ужинал, когда Кадоно подал ему письмо. Старуха служанка тоже была здесь и прислуживала. Отставив чашку, Дайскэ вскрыл конверт и прочёл записку, в которой было сказано, чтобы Дайскэ пожаловал на следующий день к такому-то часу.

— Прямо в канцелярском стиле! — сказал Дайскэ, показав отцовское послание Кадоно.

— Из большого дома? — спросил, почтительно глядя на конверт, Кадоно и, не зная, что сказать по существу, заметил лишь: — Что ни говори, а красивый у стариков почерк.

После этого он ушёл, а служанка продолжала разговор о лунном календаре, который завела ещё раньше. Она что-то надоедливо бубнила о первом августа — празднике нового урожая, о днях, в которые нельзя устраивать похороны и свадьбы и в которые можно стричь ногти и начинать постройку дома. Дайскэ рассеянно её слушал. Потом она попросила устроить куда-нибудь Кадоно, хоть на пятнадцать иен в месяц. Дайскэ даже не помнил, что отвечал ей. Он лишь подумал, что ему не до Кадоно сейчас, когда сам он в довольно неопределённом и опасном положении.

Не успел Дайскэ покончить с ужином, как явился Тэрао. Дайскэ в раздумье смотрел на Кадоно.

— Не принимать? — бесцеремонно спросил Кадоно. За последнее время Дайскэ пропустил не то один, не то два светских приёма, раза два отказался принять гостей, правда, таких, из-за которых у него не могло быть осложнений.

Однако Тэрао Дайскэ решил принять. Тот, как всегда, выглядел взбудораженным — это Дайскэ сразу заметил, но сегодня у него не появилось ни малейшего желания подтрунивать над ним, как обычно. Тэрао готов был трудиться до последнего вздоха, не отказывался ни от переводов, ни от адаптации и в глазах Дайскэ был более ценным человеком для общества, нежели сам Дайскэ. При мысли о том, что, возможно, ему придётся, как и Тэрао, трудиться, Дайскэ становилось жаль себя, и он даже не представлял, как долго сможет выдержать такую жизнь. Вскоре Дайскэ окажется в ещё более незавидном положении. Это так же несомненно, как факт, уже свершившийся, но пока ещё никому не известный. И с этой мыслью Дайскэ уже смирился. Потому сегодня он не мог себе позволить отнестись к Тэрао с обычным пренебрежением.

Тэрао сообщил, что лишь к концу месяца с большим трудом закончил тот самый перевод, но издатель заявил, что из-за стеснённых обстоятельств его издание откладывается до осени. Денег за него Тэрао, разумеется, не получил и вот просит Дайскэ его выручить. Дайскэ удивился, что Тэрао делал работу без договора, но выяснилось, что это не совсем так, что договор вроде был и издатель с ним как-то посчитался. Словом, из объяснений Тэрао понять что-либо было трудно, кроме одного, что он находится в стеснённых обстоятельствах. Однако Тэрао не роптал, с ним, видимо, не раз обходились подобным образом, и он к этому привык, и хотя называл кого-то невежами или наглецами, в душе заботился лишь о пропитании, что же до морали, то она его совершенно не интересовала.

Испытывая к Тэрао жалость, Дайскэ снабдил его небольшой суммой, которой могло хватить лишь на очень короткое время. Тэрао поблагодарил и стал прощаться, признавшись перед уходом, что получил в качестве аванса немного денег от которых давным-давно ничего не осталось. А ведь это тоже определённая порода людей, подумал Дайскэ о Тэрао, когда тот ушёл. Разумеется, не всякий человек станет таким, как бы беспечно он ни относился к материальным благам! Может быть, нынешнее положение в так называемых литературных кругах настолько плачевно, что появление там людей типа Тэрао просто неизбежно и не вызывает удивления. Всё это Дайскэ представлял себе весьма смутно.

В тот вечер обретённый было покой уступил место возросшей тревоге за будущее. Дайскэ без конца спрашивал себя, хватит ли у него мужества следовать по пути Тэрао, если отец откажет ему в помощи. Выбора не было. Либо он возьмётся за перо и будет жить, как Тэрао, либо погибнет от голода, Единственное, к чему он способен, это к литературному труду.

Лёжа в постели, Дайскэ, то и дело открывал глаза, поглядывая на лампу за пологом. Потом закурил. Ночь была не жаркой, но Дайскэ всё время ворочался в постели. Снова полил дождь… Он было убаюкал Дайскэ, но тут же разбудил. Так, без сна, Дайскэ провёл ночь.

К назначенному часу он отправился на Аояму, захватив зонт и надев гэта на высоких деревянных подставках. В трамвае, до отказа набитом людьми, которые стояли, держась за висячие поручни, окна с одной стороны были плотно закрыты. И Дайскэ вскоре почувствовал головную боль и тошноту, возможно, дала себя знать бессонная ночь. С трудом просунув руку между пассажирами, он открыл окно у себя за спиной. Тотчас же дождь стал нещадно брызгать ему на шею, на шляпу. Взглянув через несколько минут на лицо соседа, Дайскэ поспешил закрыть окно. Сквозь стекло, по которому расползались дождевые капли, улица казалась причудливо искривлённой. Глядя на неё, Дайскэ то и дело тёр глаза, однако его не покидало ощущение, что всё вокруг сегодня выглядит довольно странно, особенно оно усиливалось, когда Дайскэ всматривался в даль.

Когда он пересел на трамвай у моста Бэнкэйбаси, дождь почти перестал, и в вагоне было свободнее. Теперь уже Дайскэ не без удовольствия смотрел на мир, весь мокрый от дождя. Но перед глазами то и дело возникало хмурое лицо отца, беспрестанно меняющее своё выражение, и это ранило воображение Дайскэ. А в ушах неотступно звучал отцовский голос, каким его Дайскэ представлял себе в предстоящем разговоре.

Войдя в дом, Дайскэ прежде всего направился к невестке.

— Что за тоскливая погода, правда? — произнесла Умэко, гостеприимно наливая ему чай. Но Дайскэ было не до чая.

— Пойду к отцу, он, пожалуй, ждёт. — Дайскэ поднялся, заметив на лице у невестки выражение беспокойства.

— Дай-сан, — попросила она, — постарайтесь не волновать старика. Ведь ему уже недолго осталось жить.

Дайскэ впервые услышал из уст Умэко такие полные грусти слова, и ему показалось, будто он летит в пропасть.

Отец сидел в задумчивости перед столиком с курительными принадлежностями и не поднял головы, даже когда Дайскэ вошёл. Дайскэ почтительно поклонился. Он ждал сурового взгляда, но, против ожидания, отец мягко ему сказал:

— Извини, что заставил тебя приехать в дождь.

Только сейчас Дайскэ заметил, как сильно осунулся отец. Перемена была особенно заметна, поскольку лицо у него всегда было полным.

— Вы нездоровы, отец? — невольно вырвалось у Дайскэ.

Что-то дрогнуло в лице старика, видимо, он был тронут, однако не придал никакого значения удручённому виду сына.

— Стар я стал…

Тон, которым это было сказано, заставил Дайскэ насторожиться и вспомнить совет невестки поберечь отца.

Отец пожаловался на здоровье и сообщил, что в скором времени намерен отойти от дел, но сделать этого пока не может, поскольку фирма его переживает большие трудности в связи с интенсивным расширением торговли и промышленности после русско-японской войны. Сначала надо эти трудности преодолеть, а потом уйти, иначе его могут обвинить в безответственности. Так что некоторое время придётся потерпеть. Дайскэ слушал рассуждения отца, думая про себя, что они вполне логичны.

Отец долго говорил о том, с какими тяготами связана так называемая коммерческая деятельность, с каким напряжением всех сил, духовных и физических. Куда прочнее материальное положение у крупного землевладельца, живущего в провинции на первый взгляд как будто скромно. Вооружённый этим аргументом, отец снова заговорил о женитьбе.

— Согласись, что такой родственник не только удобен, но просто необходим.

Дайскэ давно уже раскусил отца и сейчас лишь удивлялся циничной откровенности, с которой старик предлагал ему этот брак по расчёту. И не столько даже удивлялся, сколько испытывал приятное чувство от того, что отец наконец-то снял маску. По складу своего характера Дайскэ сам вполне был способен на такой брак и прекрасно это понимал.

К тому же он совершенно неожиданно почувствовал к отцу жалость, потому что всё в нём — и лицо, и голос, и стремление повлиять на сыновние чувства говорило о надвинувшейся старости и, уж во всяком случае, не походило на уловку. Будь ситуация несколько иной, он предоставил бы всё решать отцу.

Но поддаться минутному настроению, проявить сыновнюю почтительность сейчас, после памятного свидания с Митиё, было бы недопустимо. Для Дайскэ, нерешительного по природе, было так же трудно согласиться с чьим-либо мнением, как и противостоять ему. И эта его нерешительность, в зависимости от восприятия, могла быть истолкована как хитрость. Порой, когда Дайскэ упрекали в этих недостатках, он и сам не мог разобраться, который упрёк справедливее. Дело тут было, однако не в хитрости или нерешительности, а скорее в проницательности, благодаря которой Дайскэ обычно видел обе стороны любого вопроса, что лишало его мужества совершить очертя голову тот или иной поступок. Вот, собственно, отчего он зачастую бездействовал. Но эта его пассивность проистекала не от скудости мысли, а, напротив, от способности трезво оценивать окружающую действительность. Он сам это понял, лишь когда, убеждённый в собственной правоте, принял решение и стал действовать с твёрдостью, обычно ему не свойственной. Примером тому могли служить его отношения с Митиё.

После сделанного ей признания Дайскэ не мог взять на себя роль чистого листа бумаги, на котором отец напишет всё, что ему заблагорассудится, хотя старика искренне жалел. Прежде, согласившись на брак, Дайскэ в то же время не отказывал бы себе в удовольствии видеться с Митиё, уравновесив таким образом обе стороны вопроса и находясь в центре его, не склоняясь ни в одну сторону. Но сейчас это было невозможно. Поздно, как говорится, очутившись по другую сторону изгороди, пожимать руку тому, кто остался с этой стороны. Так рассуждал Дайскэ, чувствуя всю серьёзность своего долга перед Митиё, движимый не только сердцем, но и рассудком, которые слились воедино. В общем, перед отцом стоял теперь совсем другой, будто заново родившийся, Дайскэ.

Правда, он оставался столь же немногословным, как всегда, и столь же сдержанным, поэтому никакой особой перемены отец в нём не заметил. Зато Дайскэ не переставал удивляться переменам, происшедшим в отце. Ведь Дайскэ считал, что всё это время отец намеренно с ним не встречался, опасаясь услышать от него отказ, и ничего хорошего не ждал, кроме хмурого лица и потоков брани. Это было бы весьма кстати. По крайней мере, его отказ был бы психологически оправдан. Но сам отец и его речи, к несчастью, вызывали только боль и жалость. Однако и эту боль Дайскэ был полон решимости преодолеть.

— Всё, что вы сейчас сказали, совершенно справедливо, но я не смею согласиться на этот брак, и ничего другого, пожалуй, мне не остаётся, как отказаться, — твёрдо произнёс Дайскэ под пристальным взглядом отца.

— Не смеешь? — после недолгой паузы спросил отец, швырнув на татами трубку. Дайскэ молчал, уставившись на собственные колени.

— Может быть, девушка тебе не нравятся?

Дайскэ по-прежнему не отвечал. До сих пор мирные отношения с отцом, собственно, зиждились на полной скрытности Дайскэ. Но всё, что касалось Митиё, Дайскэ с самого начала утаивать не собирался. Здесь он не позволил бы себе и капли хитрости или малодушия, хотя наперёд знал, какие беды обрушатся на его голову после объяснения с отцом. И если он до сих пор не признался, то лишь потому, что не пришла пора. Таким образом, имя Митиё пока оставалось в тени.

— Ладно, поступай, как знаешь, — хмуро сказал отец.

Дайскэ было как-то не по себе, но, делать нечего, он поклонился и уже собирался уйти, как вдруг отец остановил его:

— Только имей в виду, на мою помощь больше не рассчитывай!

Не успел Дайскэ войти в гостиную, как Умэко, которая, видимо, с нетерпением его ждала, тотчас спросила:

— Ну, как дела?

Дайскэ промолчал.