Только было Дайскэ подумал переодеться и пойти к Хираоке в гостиницу, как тот сам явился. К воротам, тарахтя, подкатила коляска рикши, и Дайскэ услышал знакомый, ничуть не изменившийся за три года голос: «Стой, приехали!» В прихожей Хираока попросил у служанки взаймы двадцать сэн, сославшись на то, что оставил в гостинице кошелёк, и Дайскэ сразу вспомнил годы ученья. Он побежал старому другу навстречу и потащил его в гостиную.

— Ну, как дела? Располагайся поудобнее.

— Ого, какая мебель! — воскликнул Хираока, плюхнувшись в кресло, он, видимо, совершенно не считался со своим весом. Откинув коротко остриженную голову на спинку кресла, Хираока осмотрел комнату.

— Отличная квартира, — сказал он, — Ещё лучше, чем я предполагал.

Дайскэ ничего не ответил и открыл портсигар.

— Как ты жил всё это время? — спросил он.

— Всякое бывало… Потом расскажу.

— Вначале ты часто писал, и я был в курсе всех твоих дел, а потом ты вдруг замолчал…

— Я никому не писал, так уж получилось. — Хираока снял очки, вытащил из верхнего кармана пиджака измятый платок и моргая, стал вытирать глаза. Он с юных лет был близорук. Дайскэ следил за каждым его движением.

— Расскажи лучше о себе, — попросил Хираока, закладывая за уши тонкие дужки очков.

— У меня всё по-прежнему.

— Это прекрасно. А то слишком много вокруг перемен…

Хираока, нахмурившись, стал смотреть в сад и неожиданно сказал уже совсем другим тоном:

— О, у тебя в саду сакура! Только начала цвести. Да, здесь совсем другой климат.

Задушевного разговора, как бывало раньше, не получалось.

— В тех краях, вероятно, гораздо теплее? — безучастно, в тон Хираоке, произнёс Дайскэ.

— Разумеется, теплее, — с деланной горячностью ответил Хираока. Вид у него при этом был слегка удивлённый, словно он только сейчас понял, что вернулся в Токио. Дайскэ пристально на него посмотрел. Хираока закурил. Как раз в это время служанка принесла небольшой чайник и сказала, извиняясь: «Я бы раньше подала чай, да только недавно набрала воды в котелок и ждала, пока она вскипит, так что не обессудьте». С этими словами она поставила на стол поднос из сандалового дерева, и оба приятеля молча на него уставились. Старуха же, не получив ответа на свои извинения, приветливо улыбнулась и вышла.

— Что это у тебя за бабка?

— Служанка, разве не видишь? Пришлось нанять, надо же, чтобы кто-нибудь стряпал.

— Весьма услужлива.

Дайскэ пренебрежительно усмехнулся, при этом его красные губы приняли форму изогнутого лука.

— Какой с неё спрос, ведь она в таких домах никогда не служила.

— Взял бы кого-нибудь из родительского дома. Слуг там хватает.

— Но все молодые, — серьёзно ответил Дайскэ. Хираока не выдержал и расхохотался.

— Так ведь молодые лучше.

— Нет, что ни говори, служанки там никуда не годные.

— А кроме этой старухи, кто-нибудь у тебя живёт?

— Сёсэй.

Кадоно тем временем успел вернуться и разговаривал на кухне со служанкой.

— И больше никого нет?

— Нет. А что?

— Ты не женат?

Дайскэ слегка покраснел, но тут же очень спокойно ответил:

— Если бы я женился, то уж тебе, во всяком случае, сообщил бы об этом. Расскажи, как у тебя… — начал он и осёкся.

Дайскэ и Хираока подружились ещё в средней школе, учились вместе в университете и целый год после окончания были неразлучны, как братья, делились всем сокровенным, помогали друг другу советами. Чаще это было для них развлечением, но иногда всё же приносило какую-то пользу, и каждый поверил, что готов на любую жертву ради друга. Им и в голову не приходила такая банальная мысль, что принеси кто-нибудь из них жертву, и развлечение тотчас обернётся мукой. Спустя год Хираока женился и одновременно был переведён в район Кэйхан, в один из местных филиалов банка, в котором служил. Дайскэ провожал молодожёнов на вокзале Симбаси. Пожимая руку Хираоке, он весело сказал: «Быстрее возвращайся!» Хираока вскользь заметил, что ничего, дескать, не поделаешь, придётся некоторое время потерпеть. Но за стёклами его очков Дайскэ увидел блеснувшее во взгляде самодовольство. И вместе с лёгкой завистью в душе его шевельнулась неприязнь к другу. Вернувшись домой, он весь день просидел у себя в комнате, погруженный в раздумья. Отказался даже пойти с невесткой на концерт, как было условлено, чем немало её расстроил.

От Хираоки часто приходили письма: о благополучном прибытии на место, о том, что он обзавёлся собственным домом, потом о службе в филиале банка, о планах на будущее. Дайскэ отвечал на каждое письмо. Но при этом его всякий раз охватывало какое-то странное беспокойство, и порой, не в силах его подавить, он бросал перо. Лишь на те письма, в которых Хираока с благодарностью вспоминал их прежнюю дружбу, Дайскэ отвечал спокойно и легко.

Между тем письма стали приходить всё реже, вначале два раза в месяц, потом раз в месяц, потом раз в два месяца, наконец, раз в три месяца, и теперь уже Дайскэ испытывал тревогу оттого, что ему не надо писать письма. Чтобы прогнать её, время от времени он, неизвестно зачем, смачивал клей на конвертах. Однако спустя полгода Дайскэ почувствовал, что настроение его постепенно меняется. Исчезла мучившая его потребность писать Хираоке. С тех пор как Дайскэ стал жить своим домом, за год с лишним он лишь сообщил Хираоке свой новый адрес — и то вместе с ответом на новогоднее поздравление.

Были, однако, обстоятельства, мешавшие Дайскэ совсем забыть Хираоку. И временами он вспоминал о старом друге, старался представить себе его нынешнюю жизнь, — тем дело и ограничивалось: он и не думал навести справки, осведомиться, как идут у Хираоки дела, просто считал, что нет в том нужды. Но вот две недели назад от Хираоки неожиданно пришло письмо, в котором он сообщал о своём намерении в ближайшее время переехать в Токио. «Не думай, — писал Хираока, — что речь идёт о повышении в должности и я выполняю приказ главной конторы. Просто у меня вдруг появилось желание переменить профессию. Надеюсь на твою помощь в Токио». Имела ли фраза насчёт помощи реальный смысл или же была данью вежливости, трудно сказать, бесспорным было лишь то, что судьба Хираоки коренным образом изменилась. Дайскэ ахнул, прочитав письмо.

Он собирался при встрече подробно расспросить обо всём Хираоку, но разговор, к сожалению, с самого начала пошёл совсем о другом. Улучив момент, Дайскэ наконец коснулся главного, но Хираока уклончиво ответил, что об этом-де они поговорят как-нибудь в другой раз не спеша. Тогда Дайскэ предложил:

— Пойдём посидим где-нибудь, ведь столько лет не виделись, заодно и перекусим.

И хотя Хираока стоял на своём: «Как-нибудь в другой раз…» — Дайскэ потащил его в соседний европейский ресторан.

Друзья изрядно выпили. Перекинулись замечаниями о том, что вот они опять, как бывало, вместе едят и пьют, постепенно языки у них развязались. Пересыпая шутками свой рассказ, Дайскэ сообщил приятелю, что несколько дней назад во время пасхи ходил в церковь св. Николая смотреть службу. Служба началась ровно в двенадцать ночи, когда все вокруг уже спят. Обойдя вокруг длинной галереи, прихожане вернулись в главный храм, где к тому времени зажглось несколько тысяч свечей. В глубине шла целая процессия священников в ризах, и по стенам, строго выкрашенным в один цвет, двигались их огромные тени. Хираока слушал, подперев щёку рукой, щуря за стёклами очков покрасневшие глаза. Около двух часов ночи, рассказывал Дайскэ, он вышел на широкую улицу Онарикайдо и, следуя по темневшей в ночи трамвайной линии, очутился в роще Уэно, среди сверкающих в электрическом свете цветов.

— Ночью, когда вокруг ни души, сакура просто великолепна, — сказал Дайскэ. Хираока осушил рюмку и с лёгкой грустью промолвил:

— Да, вероятно, хороша. Мне ни разу не приходилось видеть… Но всё это прекрасно, пока не столкнёшься с жизнью. А уж потом тебе не до этого. — Он с чувством лёгкого превосходства посмотрел на своего неопытного друга. Не говоря уже о тоне, каким это было сказано, Дайскэ показался нелепым сам ответ. Житейскому опыту он предпочитал опыт той пасхальной ночи.

— По-моему, нет ничего глупее, чем так называемый житейский опыт. Одни страдания, не так ли?

Хираока поднял осоловевшие глаза.

— У тебя, кажется, изменились взгляды. Раньше ты считал, что страдания действуют на человека благотворно.

— Несмышлёный юнец, подпавший под влияние банальных истин, мог болтать, что попало. Теперь я поумнел.

— Пора и тебе выйти в широкий мир. А то опоздаешь.

— В широкий мир я вышел давно. Сразу после того, как мы с тобой расстались. Теперь мой мир совсем иной.

— С тебя ещё не сбили спесь, но рано или поздно ты сдашься.

— Разумеется, если нечего будет есть. В любой момент. Но сейчас мне это не угрожает, с какой же стати мучить себя во имя какого-то пошлого житейского опыта. Ведь это всё равно, что индийцу надеть пальто на случай, если вдруг стукнет мороз.

На какое-то мгновение брови Хираоки сошлись на переносице, и, уставившись в одну точку, он усиленно дымил сигаретой. Дайскэ решил, что наговорил лишнего, и продолжал уже более миролюбиво:

— Есть у меня один знакомый, который совершенно не смыслит в музыке. Он учитель. Чтобы свести концы с концами, ему приходится преподавать не то в трёх, не то в четырёх школах сразу. Жаль мне его. Бедняге едва хватает времени на подготовку к урокам, которые он потом, как заведённый, излагает в классе. Всё долгожданное воскресенье он храпит, называя это отдыхом после трудов праведных. Ни в концерт пойти, ни знаменитого артиста послушать у него нет никакой возможности. Так, видно, ему и суждено умереть, ни разу не войдя в прекрасный своеобразный мир — мир музыки. Что может быть печальнее, чем неопытность в этом смысле! Уменье добывать хлеб насущный, может быть, и важнее, но как это низменно. Думать лишь о пропитании недостойно человека. Ты, видно, всё ещё считаешь меня мальчишкой, но в мире, где я живу, богатом и исполненном смысла, я чувствую себя более зрелым, чем ты.

— Хорошо, если тебе удастся навсегда остаться в твоём мире, — мрачно заметил Хираока, стряхивая на тарелку пепел. Его слова прозвучали, как проклятье богатству.

Друзья вышли на улицу. Они затеяли этот нелепый спор под воздействием винных паров, а до главного так и не дошли.

— Пройдёмся немного? — предложил Дайскэ. Хираока ответил что-то неопределённое и пошёл вслед за Дайскэ. Он, видимо, не очень торопился, как заявил об этом в начале встречи. Пока, свернув в боковую улочку, они выбирали место поукромнее, как-то сам собой завязался разговор, которого так ждал Дайскэ.

Приехав на место, Хираока стал усиленно изучать дело и попутно экономическое положение района. При первой же возможности он намеревался обобщить теоретически то, что делалось на практике. Однако недостаточно высокое положение не позволило ему осуществить свои планы, и он решил, что попытается сделать это в будущем. В первое время, правда, он обращался с некоторыми рекомендациями к управляющему филиалом, но тот отнёсся к ним без всякого интереса. Когда же Хираока привёл доводы, довольно сложные, это вызвало у управляющего явное неудовольствие, и он посмотрел на Хираоку так, словно хотел сказать: «Что ты смыслишь в этом, желторотый птенец?» Сам же он, кстати, ничего не смыслил. Просто боялся соперничества Хираоки и потому пренебрегал всеми его предложениями. Выведенный из себя Хираока не раз вступал с ним в спор, и дело доходило до конфликтов.

Но шло время, и Хираока смирился с окружающей обстановкой, делал всё, чтобы приноровиться к ней. Управляющий между тем сменил гнев на милость и изредка даже советовался с Хираокой. Да и сам Хираока, умудрённый некоторым опытом, не перечил больше управляющему, как это было в первое время, когда он только-только закончил ученье.

— Разумеется, — оговорился Хираока, — я не льстил и не выслуживался.

— Я понимаю, — с серьёзным видом ответил Дайскэ.

Управляющий очень заботился о будущем Хираоки. «Скоро подойдёт моя очередь вернуться в главную контору, возьму тебя с собой», — сказал он как-то полушутливым тоном. Постепенно Хираока освоился с делом, стал пользоваться доверием, обзавёлся знакомствами, и для занятий у него уже не оставалось времени, они мешали работе.

— Я сблизился с одним из моих подчинённых, неким Сэки, и во многом советовался с ним, как управляющий со мной, — рассказывал Хираока. — И вдруг этот Сэки связался с гейшей и совершил растрату. Судя по обстоятельствам, это грозило неприятностями управляющему, — тогда я решил взять вину на себя и подал в отставку.

Вот в общих чертах всё, что рассказал Хираока. Но Дайскэ почему-то казалось, будто это управляющий заставил Хираоку принять такое решение, убедил его в том, что оно неизбежно. Такой вывод можно было сделать хотя бы из последней фразы Хираоки: «Чем выше по положению служащий фирмы, тем он изворотливее. Жаль мне таких, как Сэки, которых за первую же провинность увольняют».

— Выходит, управляющий — самый главный ловкач, да? — спросил Дайскэ.

— Возможно, — уклончиво ответил Хираока.

— А как решился вопрос с растраченными деньгами?

— Я внёс. Там не было и тысячи иен.

— Здорово! Ты, я вижу, тоже ловкач.

Хираока поморщился и пристально посмотрел на Дайскэ.

— Допустим. Но я ведь истратил все свои деньги, сейчас даже жить не на что. А чтобы внести за Сэки, я занял.

— Вот как? — невозмутимо заметил Дайскэ своим обычным ровным тоном, которому, казалось, была присуща своеобразная округлённость.

— Занял у управляющего и покрыл недостачу.

— Почему же ты, а не Сэки или как там его?

Хираока ничего не сказал. Дайскэ не стал допытываться. Некоторое время они молча шли рядом. Дайскэ не сомневался, что какие-то подробности Хираока утаил от него. Но выспрашивать неловко. Кроме того, как истый горожанин он не мог позволить себе подобного любопытства. Дитя Японии двадцатого века, Дайскэ, хотя ему не было и тридцати, успел проникнуться идеей nil admirari. Он не деревенский простак, чтобы удивляться человеческим порокам. Ему не щекочут нервы всякие пошлые тайны. Его нервы настолько истрёпаны, что не воспринимают даже приятных ощущений.

Вот как далеко вперёд ушёл Дайскэ в своём особом мире, не имеющем почти ничего общего с миром Хираоки, хотя, к несчастью, во все времена и эпохи оборотной стороной прогресса является регресс. Но Хираока ничего этого не знал. Он, вероятно, считал Дайскэ таким же наивным, каким тот был три года назад. Обнажить перед этим мальчишкой свои слабые стороны всё равно, что напугать барышню, кинув в неё из озорства конским помётом. Чем сболтнуть лишнее и тем вызвать к себе неприязнь, куда безопаснее молчать… — так представлял себе Дайскэ ход мыслей Хираоки, и молчание друга казалось ему до нелепого смешным. Теперь уже Дайскэ смотрел на Хираоку как на мальчишку, и не просто мальчишку, а малого ребёнка. Но свои мысли каждый держал при себе и ни словом о них не обмолвился, когда разговор возобновился.

— Что же ты собираешься делать?

— Гм…

— Лучше не менять профессию, ведь всё же накопился опыт…

— Гм… Всё зависит от обстоятельств. Я, честно говоря, собирался потолковать с тобой по душам, посоветоваться… Может, в фирме твоего брата найдётся для меня место?

— Гм… Попробую что-нибудь устроить… Я как раз собираюсь в ближайшие дни домой, по делу. Не знаю только, что из этого получится…

— Если ничего не получится, попробую устроиться в какую-нибудь газету, не знаю…

— Что же, это неплохо.

Они снова вышли на улицу, по которой ходил трамвай. Некоторое время Хираока созерцал дугу шедшего навстречу трамвая, потом вдруг заявил, что этим трамваем уедет сейчас домой. «Ага», — произнёс Дайскэ и не стал удерживать Хираоку. Но расстались они не сразу. Вместе дошли до трамвайной остановки, и тут Дайскэ спросил:

— Как поживает Митиё-сан?

— Спасибо, по-прежнему. Передавала тебе привет. Хотел взять её с собой, но у неё голова разболелась, видимо, укачало в поезде, пришлось оставить её в гостинице.

Подошёл трамвай, Хираока заторопился, но Дайскэ остановил его: трамвай был совсем другой, не тот, что нужен Хираоке.

— Ребёнка жаль, — сказал Дайскэ.

— Да, бедняжка. Спасибо тебе за участие. Лучше бы не родился, чем потом умереть.

— А ещё дети будут?

— Вряд ли. Здоровье не позволяет.

— Может, это и к лучшему, особенно при таких жизненных встрясках.

— Пожалуй, ты прав. А холостяку, вроде тебя, например, живётся ещё легче.

— Вернись к холостяцкой жизни.

— Ты всё шутишь… А вот жена за тебя беспокоится: женился, думает, или не женился.

Подошёл трамвай.