Шестнадцать лет

– Что поделывает мой больной братец?

Витантонио подскочил от неожиданности. Подняв глаза от книги, он увидел в дверях Джованну, и это было какое-то наваждение. После зимних каникул они не встречались и потому не виделись с самого Рождества: на Страстной неделе Джованна ездила в Рим от школы. Она сильно изменилась и сейчас показалась Витантонио настоящей красавицей. Дерзкая сила неполных шестнадцати лет рвалась наружу через облегающее платье в красно-синих цветах.

Он с любопытством оглядел ее с головы до ног, пытаясь понять, почему сестра неожиданно стала казаться совсем другой. Джованна заметила это и громко рассмеялась, открывая белоснежные зубы. Губы у нее были влажные и сочные, собранные в хвост черные волосы доходили до талии, пара непослушных завитков прыгала надо лбом. Джованна потешалась над его удивлением, принимая то одну позу, то другую, как артистка варьете, а когда она повернулась в профиль, Витантонио ошеломленно заметил, что грудь у его сестры совсем как у взрослой девушки. На одном ухе в качестве сережки висела пара черешен.

– Ну как я тебе?

– Уезжая, ты была маленькая и страшная, а теперь ты страшная и большая.

Джованна весело расхохоталась, отчего ее взрослая грудь стала еще заметнее. Облокотившись одной рукой на косяк двери, другой она приподняла край юбки, показав стройные ноги в тончайших чулках телесного цвета.

– Говори что хочешь, но на улице все парни на меня оборачиваются.

Витантонио и сам находил ее чрезвычайно привлекательной, но промолчал. Это же его сестра! Глядя на нее такими глазами, он терялся. Джованна подошла к кровати, коснулась губами его лба и произнесла:

– Нет у тебя температуры, ты прикидываешься.

Она взяла одну черешню и положила ему в рот, а сама съела вторую. Затем выплюнула косточку в кулак, повернулась спиной и вышла. От Джованны приятно пахло, и после ее ухода в воздухе остался какой-то аромат – может быть, розы. Глядя, как она удаляется, Витантонио почувствовал жар между ног, и ему стало стыдно.

Тетя застала его врасплох.

– Встань-ка, я перестелю постель.

Витантонио нравилось, что она заботится о нем, как когда-то. С той самой ангины, подхваченной в день конфирмации, он не болел. Прошло шесть лет, последние пять он провел в закрытой школе в Бари и теперь скучал по тем временам, когда можно было мирно дремать, пока тетя хлопочет по хозяйству. В начале апреля он заболел бронхиальной пневмонией, а поскольку школьная больница была не слишком хорошо оснащена, то решил прервать учебу и лечиться дома.

Всякий раз, когда тетя приходила проветрить комнату и заодно стряхивала с простыни крошки и поправляла постель, он радовался, что убедил монахов отпустить его домой. В тот день, увидев тетю, он встал и постарался скрыть, как мог, свою странную реакцию на визит Джованны. Затем вернулся в постель – свежую, с натянутой простыней – и с удовольствием задремал. Его разбудил громкий голос доктора Риччарди, поднимавшегося по лестнице.

– Что мы читаем сегодня, молодой человек?

Не дожидаясь ответа, доктор положил на тумбочку две книги – «Пармскую обитель» и «Игрока». Доктор всегда говорил о книгах, о которых Витантонио и не слыхивал, и приносил их из собственной библиотеки, потому что в этой дыре нечасто встретишь человека, которого заинтересуют твои любимые авторы, Стендаль и Достоевский например. Витантонио с улыбкой поблагодарил его, и доктор Риччарди достал из портфеля еще один сюрприз – свежий выпуск литературного журнала.

– Il garofano rosso, di Elio Vittorini, prima parte, – театрально провозгласил доктор название на обложке.

– Я только что открыл для себя этого писателя. Тебе понравится, – подмигнул он, кладя журнал Витантонио под подушку.

В деревне поговаривали, что доктор Габриэле Риччарди не слишком симпатизирует фашистам и в любой момент его могут выслать. Но этот момент все не наступал, потому что влиятельные семьи в Беллоротондо не хотели остаться без врача и давили на местные власти, заставляя их закрывать глаза на неуместные, но безобидные высказывания доктора и не сообщать о них выше.

Визит продлился две минуты. Ровно столько, сколько нужно, чтобы отдать книги и попросить пациента покашлять. Витантонио слышал, как доктор спускается по лестнице, и задавался вопросом, задержится ли тот на кухне поговорить с тетей, которая в первые дни встревоженно прислушивалась к присвисту в его дыхании, напоминавшему о болезни Франчески. Врач убедил ее, что при бронхите необходимы горячие компрессы, эвкалиптовые ингаляции, обильное питье и продолжительный покой, но бронхит ничего общего не имеет с туберкулезом. Через несколько минут Витантонио понял, что доктор не остался, поскольку с улицы, с Виа-Кавур, донеслись мотоциклетные выхлопы. Затем они послышались с другой стороны сада, на площади Санта-Анна, и Витантонио пожалел, что визит был таким коротким, – он заметил, что в те дни, когда доктор задерживался поболтать на кухне, тетя бывала в превосходном настроении.

У доктора Риччарди был французский мотоцикл «пежо», неизвестно какими ветрами занесенный в Беллоротондо. Это делало доктора популярным среди детворы, сбегавшейся поглазеть на мотоцикл и заодно на необычный наряд мотоциклиста: кожаная куртка, летные очки и летный же шлем, сохранившиеся, видимо, со времен Большой войны. Когда звук мотоцикла затих на краю деревни, Витантонио закрыл глаза и стал вслушиваться в тишину, лишь изредка нарушаемую голосами детей на площади. Затем он услышал, как соседи запустили колесо, черпающее воду из резервуара. Витантонио взял роман Элио Витторини из-под подушки и попытался читать, но образ стоящей на пороге Джованны в цветастом красно-синем платье, с черешней на ухе не оставлял его в покое. Он спрятал журнал в ящик тумбочки и задремал, пытаясь понять, что же изменилось в его сестре.

На каникулах Витантонио нравилось работать на лесопилке. В семье всегда говорили «на фабрике» или «на складе», но в деревне были также в ходу обозначения «на пилке» или даже «на досках». Витантонио привык наведываться туда, заглядывать к бабушке в кабинет, особенно рад он бывал встречам с Вичино, невысоким сухощавым работником, который приносил им в дом на площади Санта-Анна овощи и оливковое масло; Витантонио относился к нему, как к родному дяде, с тех пор как провел лето в доме Пальмизано.

В детстве, если ему разрешали побегать, он сразу мчался на склад и забирался на штабеля досок или на заготовленные стропила. Взрослые не дергали его, стараясь не думать о том, что во времена синьора Антонио при обвале плохо сложенного штабеля погибли два человека. Также Витантонио подбирал на фабрике деревяшки, чтобы делать мечи, и Тощий обстругивал ему обрезки подлиннее на «клинок» и покороче – на рукоятки, которые закреплял крестообразно. Когда Витантонио впервые пришел с новым мечом в палаццо, Франко сразу же захотел такой же и с тех пор всегда ходил на лесопилку с ним.

Став постарше, Витантонио помогал сгребать лопатой опилки в мешки (мешок нужно было хорошенько раскрыть, чтобы легко было засыпать). Работа была нетрудная, опилки почти ничего не весили, и он брал на лопату целые кучи без особых усилий. А повзрослев, он участвовал в инвентаризации, определяя кубатуру все больших и больших партий ели с волжских лесопилок, приходивших на кораблях в порт Таранто вместе с заказами других итальянских импортеров древесины.

Не бегал он и от тяжелой работы – грузил дрова на машины и подавал бревна на пилораму.

А вот таскать доски Витантонио совсем не любил. Ему никогда не удавалось правильно положить их на спину, отчего при ходьбе ноша болезненно, до крови натирала кожу. Тощий же, напротив, несмотря на свою субтильность и сухощавость, легко забрасывал себе на спину четыре или пять досок за раз и затем только слегка придерживал их пальцем, поскольку умел найти идеальное равновесие и при ходьбе они лежали не шелохнувшись.

В последнюю неделю мая, выздоровев от пневмонии, Витантонио явился на фабрику, намереваясь проработать до окончания триместра. В последний день этих своеобразных каникул, перед отъездом в Бари на итоговые экзамены, он вместе с Тощим разгружал машину каштана из Гаргано и укладывал древесину под навесом. Ни с того ни с сего Витантонио спросил:

– Каким был отец? Смелым?

– Смелым, это точно, – произнес наконец Тощий, оправившись от удивления. – Отчаянно смелым. В роте все восхищались его храбростью. А еще мы уважали его, потому что с деньгами синьоры Анджелы он мог бы откупиться от армии, но не сделал этого. Однако не забывай, что он был сын хозяев, потому я старался соблюдать дистанцию, так что мы никогда не общались очень уж тесно, и я мало что еще могу о нем сказать.

Работник взглянул мальчику в глаза и увидел в них страстное желание узнать об отце больше. Парнишка нравился ему, и Тощий пожалел, что не может помочь.

– Я больше дружил с Пальмизано, он был мне ровня. Незадолго до войны мы вместе вступили в Confederazione Generale del Lavoro, и когда мы с товарищами читали профсоюзные брошюры, твой отец смеялся. «С тех пор как вы стали социалистами, вы сменили религию, но по-прежнему читаете катехизис, как деревенские кумушки», – говорил он.

Они посмеялись, вспоминая шутки, которыми обменивались Антонио Конвертини и Вито Оронцо Пальмизано до самой своей гибели на фронте, плечом к плечу, в последний день Большой войны. Стояла липкая жара, и Витантонио расстегнул две верхние пуговицы на рубахе, открыв слева, пониже ключицы, родимое пятно – темно-красную родинку в форме сердца. Тощий изменился в лице.

– Что с тобой? – спросил Витантонио.

– Так, что-то вдруг помутилось, – отмахнулся тот.

Тощий повернулся и пошел к выходу, вспоминая, как Вито Оронцо Пальмизано всю ночь бредил у него на руках и наутро умер.

Он солгал Донате, сказав, что последний Пальмизано умер сразу. На самом деле, когда его подобрали, он был еще жив, потом наступила мучительная агония, и сейчас Тощий заново переживал ту ночь, 4 ноября 1918 года. Пока другие праздновали окончание войны, он промывал раны Вито Оронцо и хорошо запомнил идеально правильное крохотное сердечко, словно нарисованное под левой ключицей товарища, умолявшего: «Если я не выживу, скажи Донате, что я умер сразу».

Для Франко сноровка Тощего была как бельмо на глазу, и он давно уже к нему придирался. Однажды, после погрузки дров на военную машину, Витантонио наткнулся на кузена, тот ни за что распекал Тощего, который и знать не знал, чем заслужил такой нагоняй от хозяйского сына. Во время перерыва, сидя на досках и сворачивая папироску, Тощий объяснял другому работнику, почему не разделяет империалистских устремлений Муссолини – хватит, мол, и бедствий Большой войны, о которых он знает не понаслышке. Франко услышал разговор и воспользовался случаем. Он влетел в кабинет отца и выпалил:

– Ты должен выгнать Вичино!

– Оставь его в покое! – вмешался Витантонио, тщетно пытаясь утихомирить брата. – Тощий никому не сделал ничего плохого.

– Он активист профсоюза!

– Он наш работник! И, кстати, лучший.

– Витантонио прав, – остудил Анджело сына. – Это наш лучший работник и человек, преданный семье Конвертини. Он умереть готов за твою бабушку. – Затем он с усмешкой посмотрел на Витантонио и возразил также и ему: – Но Франко прав в том, что мы не можем допускать ничего, что позволяет усомниться в нашей верности Италии и Муссолини, так что Тощему придется покинуть фабрику и подождать, пока мы снова его не вызовем. Пара месяцев без зарплаты заставит его задуматься и послужит примером для остальных. Собственно, у нас сейчас мало работы. А когда в Таранто придет партия ели, мы позовем его на погрузку.

– Он не может два месяца сидеть без работы. На что они будут жить?

– Раньше надо было думать, – ввернул Франко.

– И в этом он тоже прав, – подытожил дядя Анджело, обращаясь к Витантонио и пресекая таким образом любые возражения.

 

Отец Феличе

В праздник Тела Христова, вечером, бабушка вызвала Донату и внуков в палаццо. Кухарка открыла дверь и сообщила: у отца Феличе был удар. В доме уже собралась вся семья, сидели в гостиной, не зажигая света. Доната и дети поискали глазами бабушку, но ее не было. Настоятель церкви Иммаколаты, отец Констанцо, руководил молитвой. Он бросил на них приветственный взгляд и продолжил:

Доната опустилась в кресло под двумя висящими на почетном месте картинами с красными и белыми цветами. Витантонио оглядел дядей и кузенов – они механически произносили слова молитвы, но мыслями, казалось, были далеко – и остался стоять, положив руки на спинку кресла тети. Из всего розария он легче всего переносил литании, находя в них музыкальный ритм, который действовал на него успокаивающе. Он молился горячо и сосредоточенно, надеясь, что это поможет крестному выздороветь.

Бабушка вошла в комнату и что-то прошептала тете на ухо, после чего та встала и сделала Джованне и Витантонио знак следовать за ней наверх. Они прошли прямо к отцу Феличе. У двери сидела на стуле монахиня, также читавшая розарий и не поднявшая на них глаз. В комнате находились доктор Риччарди и еще один врач, незнакомый, приехавший из Бари. Когда они подошли к кровати, отец Феличе не шелохнулся. Глаза были открыты, но он на них не смотрел. И ничего не говорил. Бабушка попросила:

– Поцелуйте его.

Джованна подошла и поцеловала отца Феличе в лоб. Затем Витантонио поцеловал крестного в щеку; того не брили, щека была колючая.

– Поправляйтесь. Когда вам станет лучше, мы поедем на праздник Маджо в Аччеттуру, – сказал он тихонько, прежде чем отойти, хотя понимал, что больной его не слышит.

– Молитесь о нем, – в который раз попросила бабушка, когда они выходили из комнаты.

Утром того дня отец Феличе шел в собор Сан-Сабино, чтобы служить полуденную мессу вместе с епископом и после помочь ему во время таинства конфирмации, как вдруг упал; одну сторону тела парализовало. Когда бабушку известили из семинарии, она приехала в Бари и настояла на том, чтобы увезти брата к себе в деревню.

Отец Феличе не поправился к празднику Маджо и не поехал с детьми в Аччеттуру, куда они уже несколько лет собирались. Собственно, он так до конца и не оправился настолько, чтобы поехать куда-нибудь или возобновить занятия музыкой. Полгода прошло, прежде чем он немного окреп и смог снова начать ходить, и с тех пор он больше времени проводил в Беллоротондо, чем в семинарии в Бари.

Отец Феличе был человек редкой доброты, который жил в своем мире. Будь он крестьянином, о нем снисходительно говорили бы «чудак-человек», но поскольку он приходился братом синьоре Анджеле, хозяйке Беллоротондо, его называли «добрая душа». Он был так наивен, что полагал, будто все люди так же счастливы, как и он, и если бы ему рассказали о горестях жителей Апулии или об ужасах фашизма, он не смог бы поверить. Он никогда даже не мог отличить, кто из его прихожан одного с ним круга, а кто нищий с паперти. Словом, он был не от мира сего.

Он приехал в Апулию из родной Венеции вслед за сестрой и, вопреки предсказаниям многочисленной родни, легко прижился на новом месте. Ему поручили преподавать сольфеджио в семинарии в Бари, также он давал частные уроки игры на фортепиано. Когда удавалось, он ездил с семинаристами на экскурсии в горы, поскольку любил природу и прогулки, а на каникулы всегда приезжал в Беллоротондо.

Синьора Анджела очень любила брата и никому не позволяла над ним подшучивать, даже когда тому случалось испортить воздух за обедом и он сидел с извиняющимся видом, смущенно улыбаясь. Дети тоже были сильно привязаны к нему. Он разучивал с ними песенки, водил гулять и никогда не ругал. Анджело и «четыре евангелиста», напротив, открыто смеялись над ним, переняв эту привычку у своего отца, синьора Антонио, который не упускал случая подшутить и посмеяться над шурином. Синьор Антонио был всего лишь деревенским землевладельцем с огрубевшим сердцем и просто находил, что отец Феличе – слишком уж добрая душа.

 

Петушиные бои

В школе было два заводилы – Витантонио и Джокаваццо. Они были самые сильные, самые отважные, самые независимые – и соперничали за симпатии однокашников. Все остальные ученики, не обладая их темпераментом, делились на две враждующие стороны в соответствии с воинственными замыслами своих вожаков.

Мало кто из учеников оставался в стороне от этого соперничества, только одиночки, всегда решавшие за себя, – хромой Арджезе, которого никто не любил, и Санте Микколи, который места себе не находил от тоски по дому и бродил по школе как тень. Они составляли небольшую отдельную группу, и жилось им несладко: тем, кто не принадлежал ни к одной из сторон, доставалось от всех. Особенно страдал Микколи, его несколько женоподобная внешность будила в соучениках агрессию. Витантонио защищал его на расстоянии и пресекал любые попытки самоутвердиться за его счет. Зеленые глаза Микколи напоминали Витантонио о Джованне.

Ссоры между противниками возникали по малейшему поводу, и очень скоро никто уже не мог вспомнить причины. Хотя причины никого и не заботили – это искала выхода энергия, зажатая в тиски суровой дисциплины католической школы.

Витантонио и Джокаваццо научились обмениваться взглядами исподлобья и издалека ненавидеть друг друга. Их соперничество имело долгую историю и уходило корнями в те времена, когда оба учились в начальной школе Беллоротондо и в средней школе в Мартина-Франке, однако там они демонстрировали взаимное уважение и избегали прямых столкновений. Но в закрытой школе в Бари контакты были неизбежны, и битва один на один в том последнем триместре 1935 года казалась неминуемой.

Она едва не произошла, когда однажды дружки Джокаваццо донимали беднягу Арджезе, который пытался убежать, приволакивая ногу. Витантонио в одиночку вышел на его защиту и разогнал преследователей. Он только что повалил на землю двух последних драчунов, поставив им подножку, как появился задира Джокаваццо:

– Смотрю, ты не боишься этих недоносков. А вот связаться со мной у тебя кишка тонка.

– Если ты хочешь настоящей драки, так и скажи, увидимся на футбольном поле. А сейчас пусть твои дружки оставят Арджезе в покое. Он чуток хромает, потому что болел в детстве полиомиелитом, но зато он умнее всех вас вместе взятых. Видел я, как вы бегаете за ним перед экзаменами.

Джокаваццо посмотрел Витантонио в глаза, но ничего не ответил. Тем временем собрались друзья того и другого, ожидая только знака вожаков, чтобы начать работать кулаками, но Джокаваццо вдруг повернулся к противнику спиной и крикнул своим:

– Уходим! Что вы здесь забыли?

До сих пор сценарий всегда был неизменен: вожаки дрались вместе с тремя-четырьмя товарищами, но никогда один на один. Поэтому когда они наконец бросили вызов друг другу, новость распространилась молниеносно. Полшколы собралось поддержать соперников.

Драка произошла на следующий день после возвращения Витантонио, который из-за собственной болезни и зрелища разбитого апоплексическим ударом крестного был как никогда чувствителен. Он тайком курил в кабинке туалета, когда услышал, что Джокаваццо насмехается над семьей тети:

– Пальмизано были трусы. Иначе как объяснить, что вся семья вымерла? Говорю вам, причина может быть только одна. На войне смерть сразу видит трусов.

Витантонио распахнул дверь и налетел на своего врага. Он захватил его врасплох и сразу вжал в стену. От растерянности Джокаваццо пропустил два удара кулаком в лицо и упал на пол. Витантонио снова набросился на него, и они выкатились в коридор.

«Конвертини и Джокаваццо убивают друг дружку в туалете на третьем этаже!» – эта новость мгновенно облетела школу, вокруг дерущихся стала собираться толпа.

Витантонио был проворнее и здорово умел обхватить противника, не давая ему двигаться. Однако Джокаваццо был сильнее и у него был хороший удар, это уравнивало шансы. Они дрались уже довольно долго, катаясь по полу, обоим не хватало воздуха, и у обоих во рту был привкус крови. Витантонио сумел поймать и заломить за спину руку Джокаваццо, придавив противника к полу. Наконец он надежно держал его. Тут послышался голос Франко:

– Давай, убей его! Убей!

Витантонио увидел налитые кровью глаза кузена и с неудовольствием отвел взгляд. Франко всегда был его лучшим другом, и Витантонио приходил в отчаяние от того, что тот вечно идет на поводу у самых агрессивных товарищей. Ему неприятно было видеть, что кузен вне себя от возбуждения. Но в этот момент он заметил, что не один Франко распалился от их драки, – полшколы, ученики разных классов, наблюдали за ними и подзадоривали. Это открытие поразило Витантонио. Он понял, что все жаждут стать свидетелями унижения побежденного, чтобы таким образом самоутвердиться, и мгновенно потерял всякую охоту продолжать поединок. Никто из окружающих не заслуживал этого зрелища. Если они хотят пощекотать нервы, пусть дерутся сами. Он навалился животом на спину Джокаваццо и прошептал ему на ухо:

– Ничья? Сделаем вид, что надоело, и ну их всех.

Тот не ответил, но перестал яростно вырываться.

– Давай же, развернись и сбрось меня, – продолжал Витантонио.

Через мгновение оба стояли на ногах, отряхивая школьную форму и еще поглядывая друг на друга с недоверием. Витантонио первым нарушил молчание.

– Имей в виду, ты чудом уцелел. В следующий раз так просто не отделаешься, – бросил он, чтобы соблюсти приличия.

– В следующий раз ты и пикнуть не успеешь. Сегодня тебе просто повезло, – ответил Джокаваццо не очень уверенно, поскольку еще не понял, что произошло.

Никто вокруг тоже ничего не понял. Уже дважды за последнее время их лишали удовольствия поглазеть на отличную драку.

– Почему ты не добил его? Если бы ты сломал ему руку, он бы не скоро очухался, – упрекнул брата Франко. Он был сильно разочарован.

Витантонио промолчал. Остальные ученики выжидательно смотрели на противников, надеясь, что они еще набросятся друг на друга. Тут подоспел школьный префект по дисциплине:

– Кто начал?

Оба с вызовом посмотрели на отца Пиуса, что означало: жаловаться тут никто не будет. Неожиданно для всех заговорил Франко:

– Это Джокаваццо виноват.

Витантонио смерил его испепеляющим взглядом и счел долгом взять вину на себя:

– Неправда. Это я начал.

В конце концов оба оказались в кабинете отца Пиуса, в зале Льва Тринадцатого – в «камере пыток», как его называли ученики. Некоторые в качестве наказания часами выстаивали там с книгой в руках – как правило, с житиями святых или Священной историей – без права передохнуть или сходить в туалет. Рекорд был установлен учеником, простоявшим двадцать четыре часа. Префекту все равно было, что написано в книгах, которые выдавались провинившимся, главное, чтобы были потяжелее и чтобы наказание запомнилось надолго.

– Ну ты даешь, Конвертини! – крикнул Джокаваццо с противоположного конца кабинета, когда префект вышел, оставив их с книгами в руках. А еще через четыре часа попросил Витантонио:

– Покарауль.

После чего выскользнул в безлюдный в этот час коридор, ведущий к учебным аудиториям, вошел в первую дверь и написал на доске: «Отец Пиус спит с сестрой Лючией».

Вскоре вся школа была в курсе сплетни. Какой-то ученик утверждал, что однажды утром, войдя в кабинет префекта, чтобы подмести, застал того в объятиях монахини. Другие говорили, что видели обоих в саду и они «кое-чем занимались», а некоторые клялись, что застукали их в аудитории или видели, как они целуются в кабинете.

На следующий день Витантонио решил расспросить Джокаваццо:

– А как ты узнал про префекта и сестру Лючию?

– А я и не знал, я все выдумал. А теперь гляди-ка – оказывается, все и сами давно заметили…

Витантонио покривился:

– Отец Пиус сукин сын, но даже он не заслуживает такого поклепа. Репутация – это святое.

– Это личные счеты. Отец Пиус сам подал мне идею. Знаешь, кто такой приор Джованни Монтеро?

Витантонио понятия не имел, куда клонит Джокаваццо. Поэтому пожал плечами и приготовился слушать.

– Монсеньор Джованни Монтеро был приором базилики Святого Николая в Бари. В 1662 году его обвинили в связи с монахиней, и вице-король отправил в Бари архиепископа города Бриндизи выяснить, что в этих слухах, не смолкавших несколько месяцев, правда. Когда стало известно, что ведется расследование, список предполагаемых грехов приора стал расти как на дрожжах, ему стали приписывать отцовство двоих детей (хотя не пояснялось, кем была мать – замужней ли дамой, свободной или рабыней) и в конце концов обвинили в изнасиловании кучерской жены и заодно в совращении самого кучера. Следствие заключило, что все это бредни, которые охотно распространялись злыми языками в обществе, где людям только дай кого-нибудь оговорить. Но дело было уже сделано. В глазах жителей Бари приор базилики Святого Николая был виновен. Совершенно как наш префект по дисциплине.

Витантонио все больше и больше недоумевал. Джокаваццо считался одним из самых тупых учеников во всей школе.

– Откуда ты все это знаешь?

– Отец Пиус сам выкопал себе яму, наказав нас. Знаешь, какую книгу он мне дал в «камере пыток»? «Церковная история Бари сквозь века». Там целая глава про монсеньора Монтеро. – Джокаваццо лукаво посмотрел на Витантонио и подытожил: – Все слухи про префекта, которые я пустил, я взял из книги, которую он сам мне всучил.

И громко расхохотался, отчего бывшие неподалеку ученики обернулись. Они не могли взять в толк, почему эти двое, вместо того чтобы дубасить друг друга, стали вдруг секретничать.

С того дня они стали не разлей вода. Однажды утром, выходя из класса, Джокаваццо подошел к Витантонио:

– У моего младшего брата, Раффаэле, тоже был полиомиелит. – Он сглотнул и добавил: – Родители стыдятся его и не отдают в школу. Он живет у бабушки с дедушкой.

Какое-то время друзья молча шли рядом. Джокаваццо смотрел в пол. Вдруг он спросил:

– Ты не обидишься, если я проучу этого придурка Франко за то, что он меня сдал?

– По мне – пожалуйста, только руки не распускай. Он мой двоюродный брат, и если ты полезешь в драку, то я буду его защищать.

На следующий день двое в капюшонах напали на Франко в туалете и раздели догола. Он весь вечер просидел, рыдая, сжавшись в вонючем углу, обхватив руками колени и спрятав лицо. Перед ужином один из учителей-священников услышал всхлипы, обнаружил несчастного и вывел из туалета, укрыв одеялом.

Дома в воскресенье Франко рассказал менее унизительную версию произошедшего: двое в капюшонах напали на него и побили.

– Скажи мне имена, и их выгонят! – в ярости закричал отец.

Но Франко не знал, что ответить. Это мог быть кто угодно. Несмотря на покровительство Витантонио, он был не слишком популярен. В школе пообещали детально расследовать случившееся и примерно наказать виновных, но оставалось всего две недели до летних каникул, и дело так ничем и не кончилось.

 

Второе лето на ферме

В то лето двойняшкам исполнилось шестнадцать лет, и Джованна всех удивила: она захотела провести каникулы по-крестьянски, в доме Кончетты. Бабушка отговаривала ее, уверяя, что на ферме они не вынесут жары и скуки, но та упрямилась как маленькая, повторяя, что давно не видела вторую тетю.

– Ни тетю, ни Вичино, – с многозначительной улыбкой перебивала ее Доната, которая успела заметить интерес девушки к Сальваторе, сыну Тощего.

Джованна не желала признаваться и пыталась приплести к этой странной затее своего брата:

– Витантонио все время говорит, что мечтает сходить с Сальваторе на охоту…

В итоге было решено, что июль Витантонио и Джованна проведут в крестьянском доме, а в конце месяца поедут на побережье, в Савеллетри, к бабушке и кузенам Конвертини.

На ферму переехали в последних числах июня. Никто уже не купался в поливочном бассейне – то были детские забавы. Впрочем, они не смогли бы искупаться, даже если бы захотели: ил на дне бассейна высох и затвердел как камень, и вместо водомерок и головастиков там теперь сновали ящерицы. За всю весну не было ни одного дождя, а некстати задувший сирокко вот уже несколько недель кряду раскалял воздух до невозможной сухости. Сколько люди могли упомнить, южные ветра не начинали дуть раньше июля, но в тот год пыльный ветер пустыни привольно гулял по всей Апулии, доводя крестьян до отчаяния. Казалось, единственные, кто не замечает жары, – это Джованна и Сальваторе.

Витантонио находил, что в то лето сын Тощего утратил прежнюю энергичность и был какой-то рассеянный, словно зачарованный. Он больше не ставил силки на птиц и не звал его на охоту. Он хотел только гулять по оливковым рощам и выбирал при этом самые длинные маршруты, то и дело заводя разговор с Джованной, – да и она пользовалась любым предлогом, чтобы обратиться к нему.

Если они ехали куда-нибудь на телеге, взрослые садились сзади, а Сальваторе, Джованна и Витантонио устраивались на облучке. Витантонио правил кобылой, его завораживало мерное покачивание повозки и плавное колыхание лошадиного крупа. Если колесо выскакивало из колеи, то телегу начинало опасно шатать из стороны в сторону, пока наконец колесо не попадало в колею снова, и в таких случаях Джованна и Сальваторе хватались друг за дружку и без удержу смеялись, не замечая пристального насмешливого взгляда Витантонио.

Когда Витантонио окончательно надоедало их веселье, он бросал им поводья и перелезал назад, ко взрослым. Растянувшись на пустых мешках и попонах на дне повозки и подложив руки под голову, он смотрел на медленно плывущие облака, принимавшие замысловатые очертания, и уносился мечтами далеко-далеко.

Прогулки с Джованной и Сальваторе были слишком спокойными для подвижного Витантонио, ему было скучно с ними, и постепенно он приохотился подниматься в оливковые рощи вместе с дедушкой Сальваторе и другими местными крестьянами. Или бродил по горам в компании Кусая, некрасивого и коротконогого пса старика Вичино, бывшего тем не менее лучшей охотничьей собакой во всей округе. Он любил проводить весь день на природе и приходить домой вечером, падая с ног от усталости, как раз к ужину – блюду печеных баклажанов или зеленых перцев, которые Кончетта специально для него жарила в оливковом масле на медленном огне вместе с помидорами «Реджина ди Торре-Канне».

После ужина все выходили на гумно в напрасной в тот год надежде, что к ночи станет немного свежее. К этому часу возвращался с фабрики Тощий, присоединялся к ним и рассказывал истории времен Большой войны. Сидевшая вместе с мужчинами Джованна брала на колени Микеле, младшего из семерых детей Галассо, ходившего за ней хвостом. Мальчику только что исполнилось шесть, и Джованна решила непременно научить его читать и писать.

Каждое утро, когда мужчины уходили на работу, Микеле заявлялся в дом Пальмизано и с порога молча смотрел на Джованну, которая домывала тарелки и стаканы после завтрака и делала вид, что не замечает его. Закончив мытье посуды, девушка поворачивалась спиной к раковине и театрально раскрывала объятия Микеле, который бросался ей на шею. Джованна легко подхватывала ребенка, а потом с Микеле на руках протирала тряпкой красную клеенку на кухонном столе и шла к комоду, где в коробке из-под печенья хранились тетрадка и карандаш. Затем усаживала малыша на лавку, доставала из того же комода нож, очинивала карандаш, раскрывала тетрадь и рисовала в ней буквы с завитушками, а Микеле должен был копировать их по целой странице. Пока мальчик писал, Джованна наводила порядок на кухне. После чего открывала хлебный ящик комода и доставала пятикилограммовый каравай с клеймом на корке в виде вписанной в солнце буквы «П», благодаря которому Кончетта отличала свои хлебы в общей пекарне. Джованна крестила хлеб, отрезала зазубренным ножом большой ломоть и клала его на стол перед Микеле – девушка знала, что в семье Галассо завтракают не каждый день. Малыш хватал хлеб и с жадностью ел, рассеянно глядя на мух, пойманных на липучку, подвешенную к лампочке.

Позавтракав таким образом, он слезал на пол и, встав на колени перед лавкой, подавшись всем телом вперед и прикусив от усердия язык, продолжал переписывать буквы. Время от времени Джованна склонялась над ним и поправляла руку или помогала удобнее взять карандаш. Через несколько дней соседский ребенок уже выучил гласные. Джованна сияла.

– Если бы можно было отдать малыша Микеле в школу, он многого достиг бы, – громко и серьезно сказала она однажды во время посиделок на гумне.

Вечер был как никогда душен. Пахло соломой, после молотьбы в воздухе висели иголочки пыли, от которых першило в горле и трудно было дышать.

– Ты верно сказала: если бы можно было… Но нельзя, – отрезал отец семейства Галассо.

Он отвел глаза и уставился в землю, чтобы не встретить упрекающий взгляд Джованны. Вскоре соседи стали расходиться, хотя и понимали, что в такую жару все равно не уснут.

Бессонные ночи сменяли одна другую. Когда люди ложились, цикады и не думали отправляться на покой – сбитые с толку небывалой для этого времени жарой, они поднимали невообразимую трескотню. Иногда в труллы в поисках прохладной стены забирался сверчок, и тогда диалог сверчка и цикад принимал поистине инфернальный размах, уснуть было уже невозможно. На рассвете наконец чудесным образом наступала тишина, но пора было вставать, чтобы успеть поработать в оливковых рощах до наступления сорокаградусной жары, когда оставаться в поле было бы самоубийством, и люди возвращались домой в поисках тени, пытаясь сберечь остатки сил.

Ночью Джованна засыпала последней. Она ворочалась в постели, продумывая способы похитить малыша Микеле и увезти с собой в деревню, чтобы отдать в начальную школу Беллоротондо к отцу Синизи.

Июль в том году пролетел как одно мгновение. Двадцать первого числа отмечали День святого Сальваторе, в честь праздника на гумне устроили танцы под аккордеон. Джованна и Сальваторе чувствовали, что их время подходит к концу, и не расставались весь вечер. Соседи хихикали и пихали друг друга локтем, заметив особенно нежный взгляд или жест парочки. Только однажды Джованна оставила Сальваторе. Она подошла к брату, сидевшему на ступеньках хозяйственного трулла, схватила его за руки и попыталась вытащить танцевать на середину гумна.

– Брат с сестрой не танцуют! – Витантонио стряхнул руки Джованны, отошел в угол подальше от музыки и танцев и стал играть с Кусаем, стараясь выкинуть из головы гибкую фигурку и заразительный смех сестры.

Джованна снова танцевала с Сальваторе, а когда взрослые ушли спать, он увлек ее вглубь сада и попытался поцеловать. Джованна оттолкнула его. Сухой тон девушки обескуражил Сальваторе. Вообще-то ему нравились ее решительные суждения, но на сей раз они совершенно неожиданно были направлены против него.

– Я с тобой танцую, потому что мне нравится, как ты говоришь, и я знаю, что ты связан с антифашистами. Ты мне симпатичен, но я не буду с тобой целоваться: ты страшен, как дедушкин пес.

– Хм, другие так не считают, – парировал Сальваторе, от которого не укрывались восхищенные взгляды деревенских девушек. – Ты просто гордячка из богатого дома. Если бы ты и правда разделяла мои взгляды, то сумела бы оказать любезность товарищу.

– Ну так иди потребуй на партсобрании, чтобы тебе нашли революционную подругу, под стать тебе, – бросила со смехом Джованна, уходя. Ей до смерти хотелось поцеловать Сальваторе.

 

Ярмарка в Альтамуре

В Савеллетри, на побережье, Витантонио и Джованна жили в доме бабушки вместе с семьей Франко и часто встречались с другими двоюродными братьями и сестрами, которые жили отдельно в собственных домах. Доната приезжала в гости на пару недель, но потом оставляла детей на попечение бабушки и тети Кармелины, а сама возвращалась в дом на площади Санта-Анна или гостила у Кончетты. Дети боялись отъезда Донаты, потому что тетя Кармелина Ферранте, жена дяди Анджело, была печальной и робкой женщиной, отчего порой просто невыносимой. Она из-за всего волновалась, во всем умела видеть плохое и всегда ожидала худшего.

Стоило кому-то простудиться, она подозревала воспаление легких. Едва у человека учащалось дыхание – угадывала туберкулез. Если подруга беременела, Кармелина беспокоилась, не родится ли уродец. А если один из многочисленных кузенов Конвертини заболевал, она видела единственный выход в том, чтобы прервать каникулы во избежание страшной эпидемии, угрожавшей жизни всех младших членов семьи.

Если случалось отправиться куда-нибудь на машине, Кармелина воображала тысячи возможных происшествий. Путешествуя по железной дороге, она боялась, не сойдет ли поезд с рельсов. А оказавшись в море, приказывала всем сидеть смирно, чтобы корабль не опрокинулся. Летом, если Анджело предлагал пить кофе в саду, она ни за что не соглашалась, потому что лето – очень коварное время и погода может перемениться в любой момент. Однако если становилось только жарче и ее прогноз не подтверждался, то находила новую опасность – тепловые и солнечные удары. В сентябре, увидев одинокое облачко на чистом и сияющем небе, крестилась и восклицала:

– Господи Боже, опять!

– Что такое? Что случилось? – растерянно спрашивал дядя Анджело, вечно пребывавший в полусонном состоянии.

– Туча вон там, у самого горизонта. Снова надвигается буря!

– Вон то облачко? Матерь Божья, я женился на чокнутой!

– Летние бури всегда налетают неожиданно, – настаивала Кармелина, приказывая слугам «на всякий случай» убрать подушки и покрывала из беседки.

Франко рос таким же невменяемым, как его мать, и Витантонио и Джованна никак не могли привыкнуть к этой тронутой семейке. Если детям случалось вспотеть, тетя не позволяла им утолить жажду, потому что в прежние времена один испанский король умер, напившись холодной воды после игры в мяч. Если они шли на пляж, то должны были надеть шляпы и рубахи, чтобы защититься от солнца. Если были волны, заходить в воду было нельзя, и даже если море было совершенно спокойным, запрещалось приближаться к скалам, потому что водовороты затягивали купальщиков, потом и тело-то не найти. После еды купаться можно было не раньше чем через три часа – тетя впадала в панику при одной мысли о завороте кишок. Разумеется, нельзя было нырять, потому что они могли сломать шею или умереть от сердечного приступа в результате перепада давления.

Когда же являлись малейшие подтверждения ее опасениям и возникали самые незначительные неприятности, тетя Кармелина провозглашала, что надвигается катастрофа. Благодаря своим маниям она получила прозвище «тетушка Напасти», придуманное Джованной. Впервые услышав его, бабушка и Доната сделали вид, что не обратили внимания, но, оставшись наедине, от души посмеялись остроумию девушки и с тех пор только так и называли Кармелину между собой.

Если же случалось что-то по-настоящему серьезное, на тетю Кармелину находило религиозное рвение и она ежеминутно жаждала исповедоваться, чтобы ей простились несуществующие грехи, поскольку была убеждена, что только так может умерить божественный гнев, вызванный недостаточным благочестием отдыхающих. Отец Феличе избегал ее, оправдываясь тем, что неправильно и неразумно исповедовать членов собственной семьи, но священнику из Савеллетри деваться было некуда, хотя он и боялся встреч с ней в исповедальне: стоило ему проявить хоть намек на строгость, она истерически каялась, если же отпускал грехи слишком быстро, по ее мнению, то сердилась и требовала более суровых епитимий.

– Иногда она с рыданиями кается, что ела шоколад в неподобающее время или положила себе порцию побольше, и требует, чтобы я наложил епитимью, как будто она кого-то убила или ограбила. Будь моя воля, я бы сразу отправил ее в ад как надоедливую неврастеничку, да простит меня Господь, – в бешенстве признался однажды священник из Савеллетри отцу Феличе, когда эксцентричная прихожанка едва не заставила его поколебаться в вере.

По семейной традиции на Успение Конвертини переезжали на пару дней в засушливую Альтамуру, в палаццо Ферранте – фамильный дом тети Кармелины. Уезжали с побережья накануне праздника на машинах бабушки и дяди Анджело, и дети всю дорогу ныли, потому что боялись братьев Ферранте, живших в основном в Неаполе и еще более чокнутых, чем тетя Кармелина. Однако, оказавшись в Альтамуре, они забывали о своем недовольстве и с радостью погружались в суматоху, царившую в городе по случаю большой летней ярмарки.

Пятнадцатого августа заканчивался сельскохозяйственный год и истекали контракты работников по найму. Поэтому в столице Альта-Мурджи сходились все: хозяева, управляющие, фермеры, работники и поденщики. В базарный день кругом покупали, продавали, заключали соглашения, предлагали и отвергали работу, подписывали договоры на сдачу квартир, ферм и угодий – и все условия оставались в силе до пятнадцатого августа следующего года.

Ярмарка проходила на площади перед собором, и все сделки – неважно, крупные или мелкие – совершались там. Но прежде все собирались на мессе – для крестьян и работников это был случай увидеть хозяев и рассмотреть столичные моды. Семьи Ферранте и Конвертини приходили из палаццо в собор вместе. Витантонио привык, что в Итрийской долине крестьяне живут в разбросанных среди полей или на окраинах деревень труллах, и в Альтамуре его изумляло, что здесь фермеры проживают прямо в городе и каждый день встают в четыре, чтобы отправиться в неблизкий путь к своим наделам. В праздничные дни их повозки выстраивались в ряд за городскими стенами напротив двухэтажных домов, где в полуподвальных помещениях стояли мулы, на первом этаже помещались кухня и спальня, а на втором хранилось зерно.

Когда-то собор в Альтамуре внушал детям страх, потому что фасад охраняли два каменных льва, столь же свирепых, как и в церкви Иммаколаты в Беллоротондо. Но позже они уже смеялись над своими прежними страхами и после окончания мессы останавливались возле львов, чтобы засунуть руку им в пасть. Джованна никогда не нарушала этого обычая, заметив – сначала с неудовольствием, – что, пока она стояла у львов, выходившие из собора парни не сводили с нее глаз. Витантонио приходил в отчаяние и торопил ее, но в конце концов ему все равно приходилось ждать, пока дядья поздороваются со всеми по очереди местными землевладельцами, назначавшими друг другу встречи на Корсо Федерико Второго. И лишь поприветствовав всех влиятельных людей округи, семья начинала обходить ярмарку.

Вот и сегодня дядя Анджело, прямой как палка, возглавлял шествие; он распоряжался семьюстами гектарами земли, принадлежавшей семье Кармелины, потому что его неаполитанские шурины оказались совершенно неспособны к ведению хозяйства. Они всегда пересекали площадь по диагонали, чтобы поздороваться с управляющим и капо массаро, которые все утро заключали сделки по купле-продаже животных. На другом конце площади Джованна различила фигуру Галассо, соседа Кончетты и Тощего, который говорил с главой крестьян-арендаторов. Галассо держал за руку безутешно рыдающего Микеле. Джованна с недоумением наблюдала за ними. Собственно, ее внимание привлек малыш, потому что его отца – в шляпе, пиджаке и при галстуке – она ни за что бы не узнала даже вблизи.

– Микеле! Что вы тут делаете? – в изумлении окликнула она своего ученика.

Малыш бегом бросился в объятия Джованны. Она подняла вопросительный взгляд на старшего Галассо.

– Я пришел отдать его в работники. Нам повезло, Микеле сочли сообразительным и берут в пастухи.

– Ради всего святого! Ему же всего шесть лет!

– А дома еще шесть ртов, всех не прокормишь. На ферме Ферранте он хотя бы будет сыт.

Услышав эту фамилию, Джованна почувствовала, что земля уходит у нее из-под ног. Ферма принадлежала дядьям, она была там однажды и увидела достаточно, чтобы устыдиться обращения с работниками. Люди спали в сараях, куда хороший хозяин не поставил бы и лошадь. Она представила себе там Микеле на грязной соломе, одного-одинешенька больше чем в дне пути от дома, в окружении несчастных, очерствевших людей, думающих только о том, как бы самим выжить в нечеловеческих условиях, и ей стало плохо. Малыш цеплялся за ее ноги, но ей нечем было утешить его. Ей самой оставалось только плакать.

Когда они покидали ярмарку, Джованна подошла к дяде Анджело и попросила приказать арендаторам и работникам хорошо обращаться с Микеле.

– Лучше не вмешивайся. В зависимости от сезона у нас бывает до сотни работников и больше, и мы не можем создавать особые условия для каждого, если хотим, чтобы работа шла гладко.

– Но он совсем ребенок, ему шесть лет!

– Ты оказываешь мальчику скверную услугу, балуя его. Галассо хотели устроить его на работу – и устроили. Можно только порадоваться.

Джованна повернулась к дяде спиной и ни с кем больше не разговаривала до конца дня. Она не произнесла ни слова и на следующее утро, и по дороге обратно на побережье. Только однажды нарушила молчание, чтобы отвести душу с Витантонио:

– Сальваторе прав. Хозяева Альта-Мурджи – бессердечные сукины дети…

Бабушка резко оборвала ее:

– Что за выражения! Чтобы я больше такого не слышала. В последнее время меня беспокоит твоя строптивость, а твоя невоспитанность категорически непростительна! – Затем, словно разговаривая сама с собой, бабушка добавила: – Эта кучка гордецов и правда ни на что не способна. Они не додумываются посадить оливы и виноградники. Сто лет пройдет, а они так и будут сеять пшеницу, ожидая, что случится чудо и прольется дождь или что правительство будет выплачивать им щедрые компенсации за отсутствие урожая.

 

Конец лета

Август в том году казался Джованне бесконечным, и она поняла, что скучает по Сальваторе. Витантонио, Франко и их приятели казались ей малыми детьми, а тетя Кармелина была невыносима как никогда. Ей было хорошо только с бабушкой. Джованна всегда сопровождала ее, когда та ездила на машине навестить подруг из Неаполя и Бари, проводивших лето в своих владениях на побережье в специально для этого построенных домиках. Анджела Конвертини общалась главным образом с землевладельцами новой формации, чьи поместья процветали благодаря переходу на выращивание оливок и винограда вместо пшеницы и овса. Если гости приезжали к ним в Савеллетри, бабушка принимала их на террасе, а Джованна сидела в шезлонге, притворяясь, что читает, и слушала сплетни.

Когда налетал сирокко, тетя Кармелина пророчила новые несчастья. Она говорила, что этот проклятый ветер, дующий с суши на море, унесет всякого, кто отважится искупаться, так что его найдут только через несколько дней на далматинском побережье. Первого сентября как раз был ветреный день из тех, в какие тетя Кармелина не разрешала им даже близко подойти к воде, и Витантонио пошел искать приятелей. Джованна решила пойти с ним: уж коли нельзя купаться, лучше убить время с малышней, чем в одиночестве сидеть дома и ждать, пока южный ветер раскалит воздух до сорока градусов. Выходя, они встретили Сальваторе, который ждал их за углом.

– Что ты здесь делаешь? – с удивлением спросила Джованна, пытаясь совладать с сердцебиением.

– Вся деревня здесь, на пляжах от Савеллетри до Торре-Канне. Весь Беллоротондо поехал на море, а я приехал к тебе. Ты что, забыла, что сегодня первое сентября?

В то утро их разбудил цокот копыт и стук колес первых повозок, прибывавших из Итрийской долины по дороге от Фазано. Первого сентября крестьяне массово спускались на побережье, чтобы проводить лето. Каждый год повторялся один и тот же ритуал: верхом, на велосипедах, в повозках и пешком люди стекались к морю и проводили весь день на пляже. Это был единственный день за все лето, когда они видели море вблизи. Детвора плескалась, а взрослые отдыхали, растянувшись на берегу. После обеда женщины купались в источниках или наблюдали за детьми, которые снова бежали к морю, а мужчины дремали на песке. После все не спеша собирались в обратный путь.

Джованна и Витантонио всегда бывали рады в этот день встречам с соседями и обыкновенно переходили с пляжа на пляж, пока не обнаруживали кого-нибудь из знакомых. Однако в тот год, рассердившись из-за запрета тети Кармелины на купание, они совершенно позабыли про праздник конца лета. Пока не увидели Сальваторе.

Тот приехал на мотоцикле накануне вечером и остановился в доме двоюродных братьев – рыбаков из Торре-Канне. У Сальваторе друзья и двоюродные братья были по всей округе, и Джованна никогда не знала наверняка, действительно ли это братья по крови или он только называл так товарищей по партии. Они отправились пешком вдоль моря, оставив позади маленький рыбацкий причал Савеллетри; вскоре за спиной оказались и последние домишки поселка. Они шагали на юг по песчаной тропинке, извивавшейся среди чертополоха и жестких белых и розовых цветов карпобротуса, росших у самой земли. Недавно прошел первый за лето ливень, и воздух был еще свеж, пахло фенхелем, сухие стебли которого были облеплены сотнями улиток. В какой-то момент друзьям пришлось, обходя скалы, пробираться сквозь заросли качавшихся от ветра мастиковых кустарников и тамариска. Ветер вздымал песок, который слепил глаза. Дальше тропа разделялась на три или четыре дорожки, затейливо обегавшие кусты и затем снова соединявшиеся в одну. Джованна спросила:

– Куда пойдем?

– К навесу, – ответил Сальваторе, указывая на трепавшийся на ветру кусок парусины, натянутый на четыре палки. Конструкция была возведена на скалистом берегу, начинавшемся сразу за дюнами; в каменных углублениях собиралась вода, образуя своеобразные бассейны.

Витантонио часто плавал к скалам на лодке и тоже строил подобные укрытия из палок и полотна, чтобы сложить вещи в тени, отправляясь ловить осьминога при помощи белой тряпки и крючка на леске. Когда осьминог, привлеченный белой тряпкой, хватал крючок, Витантонио подхватывал его сачком, доставал из воды и вонзал зубы ему в затылок, чтобы лишить возможности сопротивляться. Джованна предпочитала рыбачить в темные и безветренные ночи, когда бабушка разрешала брать лодку с газовым фонарем и выходить из порта, но ни в коем случае не далеко. Их лодка называлась «Принчипесса» – это имя придумала тетя, – и на борту Джованна не терпела никакого ущемления своих прав. Так что гребли всегда по очереди – пока один, орудуя веслами, поворачивал лодку на месте, другой перегибался за борт и, ослепляя рыб зеркалом, бил их острогой. Таким незамысловатым способом они добывали скорпен, золотистых спаров, каракатиц и прочих обитателей морского дна. Кроме того, они ловили морских ежей, захватывая их, как спелый инжир, расщепленной тростинкой.

Сальваторе познакомил друзей со своим двоюродным братом, который уже ждал их под навесом, после чего оба сняли штаны и рубахи, привязали мешки, взяли отвертки и стали спускаться по камням. У самой воды они нагнулись и стали что-то скрести. Витантонио нашел старую железку в куче сваленных под навесом инструментов и, перепрыгивая с камня на камень, последовал за ними. Из-за апулийского солнца все трое были черны от загара.

Через полчаса они вернулись с полными мешками «морских блюдечек» и вывалили их на деревянный ящик, служивший столом. Брат Сальваторе взял одну ракушку, поднес ко рту и зубами вырвал моллюска. Витантонио последовал его примеру. Сальваторе взял крупную ярко-оранжевую раковину, капнул на нее лимонным соком и, когда моллюск сжался, аккуратно достал его ножом, прижал большим пальцем к лезвию и поднес к губам Джованны, которая медленно прожевала его, наслаждаясь ярким вкусом моря. Обычно «морские блюдечки» больше любят мужчины, чем женщины, но Витантонио никогда не видел, чтобы кто-то ел их с большим наслаждением, чем Джованна. Сальваторе пришел к тому же выводу, увидев непритворное удовольствие на лице не перестававшей удивлять его девушки. Он широко улыбнулся и достал для нее еще одного моллюска.

Набрав деревяшек, выброшенных штормами на берег, они разожгли костер, сложили моллюсков в котелок и повесили над огнем, чтобы довести до кипения в собственном соку. Джованна с любопытством поглядывала на юношей. Морская вода высохла, и их темные тела были покрыты солью, словно присыпаны мукой. Она отметила с восхищением, что за последние месяцы брат вытянулся, а его мускулы словно затвердели, затем перевела взгляд на Сальваторе и залюбовалась им. Между тем сын Тощего поставил на огонь сковороду и до золотистого цвета поджарил в ней три зубчика чеснока и острый перец, потом добавил четыре спелых помидора, плеснул полстакана воды, чтобы они скорее разошлись, и оставил на некоторое время. Сняв сковороду с огня, он бросил в нее мелко нарезанную петрушку. Джованна подошла к нему сзади и кокетливо сказала:

– Если ты все домашние дела делаешь так же, то ты просто идеальный муж!

Сальваторе даже не обернулся, полностью сосредоточившись на представлении, которое давал. Юноша слил воду из спагетти, которые уже сварил двоюродный брат, вывалил их в котелок с моллюсками и смешал с овощной поджаркой, вернув на огонь буквально на мгновение. Затем отступил на пару шагов, посмотрел на свое блюдо, снова подошел, чтобы бросить щепотку перца, удовлетворенно кивнул и пригласил всех к обеду:

– Вы же пообедаете с нами?

– Ни в коем случае. Нам пора бежать, иначе мы опоздаем к обеду дома, и тогда нас больше не отпустят гулять вечером, – отрезала Джованна.

Она взяла вилку, подцепила одного моллюска, намотала четыре или пять спагетти и отправила в рот.

– Насколько приятнее было бы пообедать здесь, чем дома, – сказала она в утешение.

Едва они начали спускаться по тропинке, Джованна остановилась, попросила Витантонио подождать ее и побежала обратно. Войдя под навес, она направилась прямо к Сальваторе, который как раз намотал спагетти на вилку. Юноша встал и вопросительно посмотрел на нее. Джованна подбежала к нему и поцеловала в губы.

– Ты по-прежнему страшен, как дедушкин Кусай, но когда загоришь, на тебя хотя бы можно смотреть, – бросила она, смеясь, и исчезла так же стремительно, как и появилась.

Догнав Витантонио, она увидела, что тот насобирал банку улиток для наживки к вечерней рыбалке. Они ускорили шаг, и наконец показались домики на окраине Савеллетри. Последние остававшиеся после дождя облачка разошлись, небо сияло. Опять навалилась жара, словно на эту землю никогда не проливалось ни капли влаги. Джованна тоже сияла.

 

В «Чинема Комунале»

[32]

Едва в зале погас свет, в дверях «Мэдисон-сквер-гарден» показался Примо Карнера в окружении поклонников, которые пытались дотронуться до него, прорываясь сквозь плотное кольцо журналистов и щелкавших вспышками фотографов. Появление великана на экране «Чинема Комунале» было встречено восторженными криками. Его мягкая фетровая шляпа плыла над толпой: в боксере было два метра два сантиметра роста. Весь зал вскочил на ноги и целую минуту рукоплескал кадрам, запечатлевшим новоиспеченного чемпиона мира в супертяжелом весе. Вдруг вверху экрана появились титры и поползли вниз, словно театральный занавес, обещающий смену декорации, и точно: спортсмен снова появился, теперь на побережье Лонг-Айленда, и продемонстрировал несколько молниеносных ударов слева по боксерской груше. Время от времени он неожиданно менял руку, нанося энергичный удар снизу.

– Правый апперкот, – пояснил Витантонио сидевшему рядом Джокаваццо.

Затем боксер на том же берегу прыгал через скакалку, а вокруг стояли девушки в купальниках, и зрители снова восторженно повскакивали с мест. Когда камера переместилась вниз, чтобы показать ноги, словно танцующие в заданном скакалкой ритме, зрители сели. Потом камера поехала выше и остановилась на закаленном боями лице с кустистыми черными бровями. Несмотря на суровый вид, Примо Карнера казался славным парнем. Он был добрым великаном из сказки.

Через несколько секунд он в серебристом шелковом халате поднимался на ринг в «Мэдисоне». Витантонио подался вперед и обменялся заговорщицкой улыбкой с Франко, сидевшим через два кресла. Карнера был его кумиром, и когда в шестом раунде итальянец отправил в нокаут беднягу Джека Шарки, мальчишки взвыли от восторга. На экране было 29 июня 1933 года, День святого Петра, и герой всей фашистской Италии только что получил сверкающий пояс чемпиона мира.

Дальше кадры репортажа убыстрились. Бои следовали один за другим с такой скоростью, что зрители едва успевали за ними следить; появился рекламный плакат состоявшегося годом позже поединка с Максом Бэром, но саму встречу на ринге не показали: она закончилась для итальянца поражением и Муссолини лично приказал вырезать ее. Затем последовал техничный обмен ударами с Джо Луисом в июне 1935 года, но падения Карнеры на ринг в конце шестого раунда зрители снова не увидели. Всего три месяца прошло с этого нового поражения, которое фашистские власти пытались не выпячивать, и Витантонио убежденно сказал Джокаваццо:

– Как только ему дадут возможность, он вернет себе чемпионский титул. Он сильнее всех.

В конце киножурнала повторялись кадры славных побед итальянского боксера. Зал снова взорвался аплодисментами и не унимался, пока на экране не появился беззаботно крутящий педали Витторио Де Сика и не начался фильм Gli uomini, che mascalzoni. Первые кадры картины оказались поистине чудодейственным средством, успокоившим страсти посетителей «Чинема Комунале» в Беллоротондо. Витантонио снова подался вперед, чтобы обменяться счастливым взглядом с Франко, но тот привстал, глядя совсем в другую сторону. Пытаясь угадать, что привлекло его внимание, Витантонио проследил за его взглядом и увидел, что в трех рядах впереди Сальваторе обнял Джованну за плечи.

– Будь это моя сестра, я бы ему такого не позволял, – резко упрекнул кузена Франко, когда они выходили из кинозала. – У него отец коммунист, да и сам он наверняка такой же.

– Не начинай, – взмолился Витантонио. – Тощий хороший человек и хороший работник. Побольше бы таких на фабрике!

Джованна и Витантонио уже шесть лет учились в Бари, она – в школе Маргариты Савойской, а он – в лицее Горация, но школы были закрытыми, каждая – свой собственный мирок, так что в городе они не пересекались. Они встречались только в Беллоротондо на Рождество и на Страстной неделе, да еще изредка на каком-нибудь торжестве, когда вся семья собиралась в палаццо. Виделись они все реже, но все крепче обнимались при встрече. На каникулах Джованна ходила в кино вместе с Сальваторе и его друзьями – все лет на пять-шесть старше, чем приятели Витантонио. Когда Витантонио увидел их вместе в первый раз, ему стало неприятно, но он быстро перестал придавать этому значение. Хотя, пожалуй, если бы на месте сына Тощего был кто-нибудь другой, он вряд ли бы с этим смирился. Франко же, напротив, злился все больше.

 

Расправа

Витантонио заметил Сальваторе на противоположном тротуаре и хотел уже подойти поздороваться, когда того перехватили двое мужчин; третий застал Сальваторе врасплох, подойдя сзади и заломив ему руку за спину. Оправившись от неожиданности, Витантонио побежал было товарищу на подмогу, но путь ему преградил резко затормозивший автомобиль. Нападавшие затолкали Сальваторе в машину. Может, его арестовали? Неизвестные были в обычной одежде, машина – незнакомая Витантонио модель «фиата» – тоже не наводила на мысли о тайной полиции… Двое сели на заднее сиденье, справа и слева от Сальваторе, третий бросил поверх капота угрожающий взгляд на Витантонио, застывшего посреди дороги, затем сел рядом с водителем, и машина рванула с места.

Витантонио остался стоять в замешательстве. Он прокручивал в голове увиденное, пытаясь понять, что произошло, но мысли лезли одна чернее другой. Тут ему показалось, что он узнал Франко в человеке, наблюдавшем за той же сценой из-за ствола рожкового дерева. Витантонио бросился к нему, но, добежав до середины площади, обнаружил, что кузена и след простыл.

В машине Сальваторе испуганно отметил, что они выехали из деревни и свернули на дорогу в Альберобелло. Он пытался справиться с волнением, но пока это плохо получалось, он не понимал, что происходит. Между тем машина заехала на пустырь, где жгли мусор, и остановилась. Стало по-настоящему страшно. Все четверо ехавших с ним мужчин вышли и вытащили его. Лица были незнакомые – чужаки; может быть, из Бари. Сообразив, что они не прячутся за платками или масками, а следовательно, не боятся быть узнанными, Сальваторе понял, что пропал. Его охватила паника. В это мгновение от страшного удара в нос у него помутилось в глазах, он обмочился. Второй удар пришелся по печени, и ноги у него подкосились. Падая, Сальваторе почувствовал, что кто-то пнул его по лицу, и ему показалось, что голова отделяется от тела.

Сальваторе задыхался, лежа на земле. При отчаянной попытке глотнуть воздуха его легкие наполнились ядовитым дымом тлеющего мусора. Подступила тошнота. Он конвульсивно дернулся, получил в ответ еще несколько ударов в голову и в живот и потерял сознание.

Очнулся от того, что кто-то из палачей мочился ему на лицо, а остальные хохотали. Он не сразу понял, где находится, но почему-то заметил, что у одного из них, самого крупного, гнилые зубы, похожие на темные пещеры Сасси-ди-Матеры, куда он ездил в гости к отцу тети Донаты. Ловя воздух, он почувствовал во рту мочу, снова накатила тошнота. Он попытался привстать, чтобы дать ей выход, но руки и ноги не слушались. Великан с гнилым зубами еще раз пнул его, и Сальваторе снова погрузился в темноту.

Его обнаружили мусорщики утром следующего дня, но побоялись трогать, уверенные, что он мертв. Поэтому, когда Тощий и Витантонио прибыли на место, Сальваторе был еще связан, лицо в грязи. Они отвезли его домой и послали за доктором Риччарди. Через несколько месяцев врач признался:

– Войдя и услышав твое дыхание, я подумал, что ребра продырявили легкие. Я давал тебе двадцать четыре часа, не больше.

– Вам к лицу роль всемогущего Бога, доктор! И вы мне даже больше нравитесь, чем настоящий! – рассмеялся Сальваторе.

Доктор не понял его:

– Роль Бога? – переспросил он.

– Ну да. Вы даровали жизнь мне и отняли ее у этой сволочи с гнилыми зубами. Потому что, клянусь, я найду его и убью!

Осенью Франко уехал учиться в Рим, а через год преподнес всем сюрприз, отправившись воевать в Испанию. В день его отъезда бабушка, в отчаянии от сумасбродства внука, призналась Джованне:

– Войны еще никому добра не принесли, не принесут и твоему кузену. Он известный трус, но пытается делать вид, что такой же мужественный, как Витантонио, поэтому сначала уехал в Рим под предлогом, что хочет там учиться, а теперь в Испанию. Не знаю, что он будет там делать. Наверное, спрячется за какого-нибудь начальника и будет у него на подхвате. Что угодно, лишь бы не на фронт. Одного не понимаю: как Витантонио его выносит? Он порой сердится на него, это верно, но, в конце концов, он единственный, кто все ему прощает.

 

Культурное общество

В городе землевладельцы и коммерсанты входили в Культурное общество – престижный клуб, члены которого не обращали внимания на претенциозное прилагательное в названии на фасаде здания, где они собирались и пропагандировали скорее карточные игры и застольные беседы, нежели культуру. Происходившие в Культурном обществе партии в карты превращались в легенды, как и дискуссии, на которых обсуждалось экономическое положение региона и трудности, с которыми приходилось сталкиваться в попытке найти толковых и преданных фирме работников. Из политики же обсуждалось только международное положение, отчего участники собраний чувствовали себя настоящими космополитами. Члены клуба делились на сторонников оси «Рим – Берлин» и соглашений, которые Муссолини планировал заключить с нацистской Германией, и тех, кто делал ставку на улучшение отношений с Англией, но все единодушно одобряли экспансионистские намерения дуче относительно юга Франции, Средиземноморского региона и, разумеется, Восточной Африки.

Заседания кружка проходили одновременно в гостиной и в библиотеке – в последней читали исключительно газеты. Если же кто-нибудь подходил к полке, чтобы взять книгу, то только затем, чтобы справиться о каком-либо факте, который мог бы помочь победить в споре, зашедшем в тупик из-за недостатка решающих аргументов. После обеда играли в карты – в трех или четырех специально обустроенных комнатах, за закрытыми дверями, особенно с тех пор, как ставки выросли и один старик даже поставил на кон свое имение.

После снова собирались в гостиной с рюмкой коньяка или граппы, курили гаванские сигары и говорили о картах, пока некоторые не начинали незаметно удаляться в направлении сада. В саду было очень хорошо, особенно летом – две старые липы и лавр давали превосходную тень, – но не потому друзья культуры стремились туда. Их привлекала спрятанная в глубине сада калитка, ведшая во двор соседнего дома. Соседний сад был меньше, и в нем чувствовалась женская рука: в горшках росли миниатюрные розы, в больших кадках – гортензии, стены были увиты девичьим виноградом, а в углу небольшой фонтан изливался изо рта русалки в чашу, где плавали красные и черные рыбы.

После обеда или после ужина заседавшие в Обществе господа пересекали торопливым шагом оба сада и оказывались в доме Прекрасной Антонеллы. Антонелла была хорошенькой вдовой разорившегося коммерсанта, содержавшей самый известный в городе дом свиданий. Парадный подъезд выходил на второстепенную улицу, но им почти никто не пользовался до наступления темноты, когда обитатели окрестных домов уже спали. И если бы девушки принимали клиентов только с главного входа, «мадам» давно бы разорилась. Но, по счастью, сад Культурного общества находился по соседству и поставлял Прекрасной Антонелле лучших клиентов во всей Апулии.

Большинство товарищей Витантонио учились с ним в закрытом лицее Горация в Бари. Там они спали, ели и готовили уроки под надзором учителей-священников, но на занятия в старших классах каждый день ходили в школу на набережной Лунгомаре. За партами сидели в алфавитном порядке, так что соседом Витантонио Конвертини оказался Аурелио Кавалли, родом из Бари. Его семья жила в доме напротив заведения Прекрасной Антонеллы, мать была модисткой, и из окна мастерской открывался вид на сад Культурного общества и тайный садик дома свиданий. Кавалли отличала предпринимательская жилка, и его сразу посетила идея коммерческого толка: когда мать уходила снимать мерки с заказчиц, он за деньги пускал приятелей наблюдать за обитательницами соседнего дома.

Путь Витантонио и его товарищей по учебе так и так пролегал мимо дома Кавалли, и вскоре они превратились в самых преданных почитателей Антонеллы. Укрывшись в швейной мастерской, школяры, смеясь, подсматривали за девушками, которые выходили в сад в одних комбинациях и помогали друг другу причесываться. Но вот в окнах второго этажа включался свет, и зрители приходили в страшное напряжение, боясь пропустить момент, когда соседки станут раздеваться. Наблюдения нечасто увенчивались успехом, но воображение дорисовывало то, чего не удавалось увидеть, и возбуждение было таким, словно они сами побывали в той комнате и ничто не препятствовало им разглядывать женскую наготу. Особенно когда переодевалась Изабелла Дардичче, самая молодая из всех, нежная, как спелая ягода, при одном взгляде на которую текли слюнки.

Вскоре наиболее активные члены швейного клуба придумали еще одно развлечение: они стали отмечать визиты, наносимые в соседний дом взрослыми, и смеяться над товарищами – сыновьями завсегдатаев. Однажды, обновляя список посетителей, Витантонио с удивлением увидел, что дядя Анджело выходит из здания Культурного общества, пересекает сад – и вот уже приветствует девиц как старых знакомых.

– Черт, дядя Анджело! – вырвалось у него.

Рядом с Витантонио на наблюдательном пункте сидел Паскуале Рагузео. Его родители были из тех немногих крестьян, что сумели сколотить состояние, возделывая виноград, и отправили сына учиться. Витантонио глазом моргнуть не успел, как Паскуале высунулся в окно и закричал:

– Дядя Анджело, дядя Анджело!

Витантонио сжался от стыда.

– Придурок! Теперь он поймет, что я шпионю за ним!

Последствия не заставили себя ждать. Назавтра к модистке явился председатель Культурного общества, который посоветовал ей быть осмотрительнее, если она дорожит своим делом и репутацией.

– Портниха, которой открыты все двери в городе, не должна ничего ни видеть, ни слышать. Это профессиональная тайна, как на исповеди, – пригрозил гость хозяйке, клявшейся в слезах, что больше такого не повторится.

В тот же день наследнику Кавалли пришлось скрепя сердце закрыть свое предприятие.

Однако этим дело не кончилось. В ближайшее воскресенье после обеда в палаццо дядя Анджело встал из-за стола, приобнял Витантонио за плечи и сказал:

– Пойдем, угощу тебя сигарой.

У Витантонио душа ушла в пятки. Дядя никогда ему не нравился, и он полагал само собой разумеющимся, что их антипатия взаимна. В кабинете они сели друг напротив друга, дядя раскурил для Витантонио сигару. Юноша обливался потом и спрашивал себя, долго ли продлится эта показная любезность и в какой момент она сменится припадком ярости. Но никакого припадка не последовало. Напротив, дядя налил ему рюмку арманьяка от французских партнеров и заговорил еще мягче:

– Ты уже вырос, Витантонио, и тебе наверняка недостает отца. Есть вещи, о которых он должен был бы рассказать тебе. Возможно, момент настал, и я хотел бы поговорить с тобой на правах родственника. Как у тебя с девушками?

Витантонио поперхнулся и не сумел скрыть удивления. Он не знал, стоит ли рассказывать, что Сальваторе пару раз водил его в таверну с плохой репутацией на окраине Беллоротондо. Витантонио был в замешательстве. Пытаясь выиграть время и понять, к чему клонит дядя, он решил действовать осторожно и притвориться невинным.

– Знаете, дядя… Я…

– Я вижу, что ты еще не познал женщину. Возможно, настал момент с кем-нибудь тебя познакомить. Я дам тебе адрес, и ты скажешь, что пришел от меня. Но ничего не говори Франко – между мужчинами бывают дела, которые не стоит обсуждать со своими детьми.

Дядя приглашает его к проститутке? Витантонио ушам своим не верил. Мысли метались в голове, и тут его осенило.

– Я очень благодарен вам, дядя, но я не хотел бы делать этого в Беллоротондо. Боюсь, тетя узнает и огорчится.

– Хм… А где тебе будет спокойнее?

– Может быть, в Бари. За Корсо Витторио Эммануэле есть улица, и на ней дом, который выглядит очень скромно, вход через сад Культурного общества…

Если дядя Анджело и удивился, то ничем себя не выдал. Он просто кивнул, и через два дня Витантонио пошел в клуб вместе с ним.

– Мой племянник прилежно учится и заслуживает доверия, так что я записал его в Общество, чтобы он время от времени приходил позаниматься в библиотеке, – объяснил Анджело партнерам по картам. – К тому же ему полезно будет послушать разговоры умных людей.

Витантонио покрутился перед книжными шкафами, а через некоторое время незаметно выскользнул в сад. Пройдя через калитку и направляясь на оплаченное дядей свидание с Изабеллой Дардичче, он поднял голову и подмигнул сыну модистки, подглядывающему из окна ателье.

Наутро об этом знала вся школа, и когда Витантонио вышел во двор после первого урока, товарищи встретили его аплодисментами и завистливыми взглядами.

Если дядя Анджело говорил, что едет в город, никто не знал, имеет ли он в виду Бари, Бриндизи или Таранто. Он ездил на деловые обеды, в Культурное общество и на политические собрания, но в семье ему никогда не докучали вопросами и не напрашивались в попутчики, так что об этих отлучках мало что было известно. Пока Витантонио не увидел его из окна швейной мастерской. С того дня дядя стал уделять племяннику больше внимания, надеясь, что тот положительно повлияет на сына, который уехал учиться в Рим и внезапно оказался на войне в Испании, а на днях должен был вернуться в Беллоротондо.

После проделки Паскуале дядя Анджело, приезжая в Бари, всегда забирал Витантонио из школы и брал с собой в лучшие рестораны. Учителя не чинили ему препятствий, находя, что общение со старшими мужчинами в семье очень полезно для воспитанников – будущих хозяев промышленности региона. Время от времени дядя также брал его с собой на встречи с клиентами и представителями иностранных деревообрабатывающих компаний.

Витантонио не доверял дяде Анджело. Он никогда его не понимал. В конторе лесопилки Конвертини тот поддерживал установленную бабушкой дисциплину, но был при этом капризен и непостоянен. Особенно это проявлялось в отношениях с рабочими, тут дядя Анджело был полной противоположностью синьоры Анджелы, которая умела соблюдать дистанцию, но неустанно пеклась о благе работников, считая их величайшим сокровищем фирмы.

Анджело настолько привык к компании Витантонио, что однажды позвал его с собой, направляясь к врачу. Выходя, он был несколько растерян: медсестра вручила ему пакетик порошка, который следовало растворить в воде и принять, прежде чем отправляться на рентген желудка. Все, что в Анджело было от конторского деспота и придиры, куда-то улетучивалось, стоило ему покинуть свой кабинет, он оказывался не способен даже на самое простое решение. Дядя не знал, где принять этот порошок, и наконец сказал Витантонио:

– Пойдем в «Альберго делле Нацьони».

Через двадцать минут они сидели в совершенно пустом в этот час зале лучшего ресторана Бари. Официант в белых перчатках принес серебряный кувшин, растворил в воде содержимое пакетика и подал дяде Анджело бокал. Официанту пришлось долить воды трижды, чтобы дядя полностью принял прописанную врачом дозу.

Рентген не показал ничего особенного, и через несколько дней дядя Анджело снова повел Витантонио в «Альберго делле Нацьони», чтобы отпраздновать радостную новость. На сей раз они пришли в обеденное время. Уже принесли еду, когда дядя извинился, что отвлечет его. Витантонио испугался было, что речь пойдет об амурных похождениях, но дядя неожиданно заговорил о Франко и семейном предприятии:

– Я хотел бы, чтобы ты оставил учебу и начал работать на фабрике. Это единственный способ привлечь Франко к нашему семейному делу. Хватит уже ему вертеться вокруг военных, пора занять место наследника на лесопилке Конвертини. Вы с ним ладите, с тобой он чувствует себя уверенно. Однажды дело перейдет к нему, и тогда ты станешь правой рукой хозяина и будешь получать достойное жалованье.

Дядя аккуратно, жестом человека из хорошего дома, взял приборы и полностью сосредоточился на рагу из куропатки с капустой, которое давно уж требовало внимания. Но едва он поднес вилку ко рту, как весь его политес испарился. Он ел торопливо, не отрывая локтей от стола, и громко чавкал. Витантонио неприятно было на него смотреть. Он набрался храбрости и сказал:

– Но… я решил изучать законы. Мне хотелось бы защищать апулийских крестьян.

– Законы?.. Крестьян?.. Что ты несешь? Что это за дело?..

– Это то, чем я хочу заниматься. Я хочу помогать небольшим крестьянским хозяйствам добиваться улучшения условий и защищать их от произвола землевладельцев, которые даже не живут здесь и знать ничего не желают о проблемах региона.

– О чем ты говоришь! Что за чушь! Конвертини не может бросить семейное дело, чтобы заниматься горсткой несчастных, от которых не будет проку!

– Я все обдумал и хочу продолжать учебу. Франко уже взрослый и вполне сможет сам заниматься лесопилкой, и он способнее, чем вы думаете. Если бы вы были с ним ближе, возможно, он не удрал бы в Испанию, чтобы добиться вашего уважения.

Нападение фашистов на Сальваторе заставило Витантонио трезвее взглянуть на мир; он стал сильнее. Он говорил и сам удивлялся своим словам. Витантонио поднял голову и посмотрел дяде в глаза. Он заметил, что тот с трудом дышит, и подумал, что дядя растолстел как свинья: щеки розовые и полные, двойной подбородок совершенно скрывал шею, а глаза и рот казались непропорционально маленькими на этом раздувшемся лице.

– На фабрике ты будешь хорошо зарабатывать, – попытался дядя вернуть разговор в прежнее русло.

– Оставьте ваши деньги при себе, – отрезал Витантонио.

Дядя Анджело испугался. Его лицо странно скривилось, а правый глаз нервно дернулся. Никто и никогда так дерзко не противился его воле, и уж тем более он не ожидал ничего подобного от девятнадцатилетнего сопляка. Но ему необходимо было убедить племянника, потому Анджело сделал вид, что не придает значения его словам.

– Быть правой рукой хозяина лесопилки Конвертини – это не шутки. Со временем ты сможешь делать самостоятельные инвестиции и сколотишь состояние. Однажды тебе придется взять на себя обязательства перед семьей и быть на высоте, так что сейчас ты должен быстро вникнуть в дело, а затем, когда вернется Франко, обучить его.

– Бабушка и тетя тоже хотят, чтобы я выучился. Я решил стать адвокатом.

– Они будут хотеть то, что я им прикажу. И тебе не мешало бы! Надо иметь немного семейной гордости, чтобы не заниматься всякой чепухой.

– А эта семейная гордость не помешает мне быть простым наемным служащим в конторе двоюродного брата?..

 

Южные ветра

Засуха, приносимая раскаленными ветрами из Северной Африки, не отступала уже два года. Каждое утро оливковые деревья в долине поворачивали и опускали листья, чтобы сберечь от солнца остатки влаги, а вечером поднимали их к звездам, словно моля о росе. Со смотровой площадки в Беллоротондо картина открывалась впечатляющая – в полдень оливы казались серебряными и блестели, как Адриатическое море, однако вблизи их листья были зеленовато-свинцовыми. Уже несколько дней с деревьев опадал цвет, и крестьяне знали: второй год подряд урожай будет ничтожным. Нервы у всех были на пределе, и малейшей искорки хватило бы, чтобы спровоцировать трагедию.

Эта жара влияла и на настроение обитателей палаццо. Каждое утро бабушка выходила на террасу и вглядывалась в горизонт, ожидая, что погода переменится, – но напрасно. Вода в резервуарах уже с весны была мутная, а в июне и вовсе иссякла. Для синьоры Анджелы это было большим несчастьем, и с того дня, как вода закончилась, она приказала ежедневно мести площадь и сад, чтобы не потерять ни капли, когда дождь наконец прольется, и, появляясь на террасе, вцепившись в перила, руководила служанками, дабы лично убедиться, что все водостоки прочищены. После ее ухода на полу оставалась горстка сухих цветов, которые она машинально обрывала со страдавшей от жажды глицинии.

В полдень синьора Анджела выходила через кухонную дверь в сад в поисках прохлады: в доме было нестерпимо душно. Чтобы сократить расход воды, одним особенно жарким утром слили бассейн с рыбками. Назавтра, увидев, что чаша бассейна засыпана сухими листьями, бабушка по привычке нажала на железный рычаг, и кран захрипел, как раненое животное. Бабушка испугалась и торопливо направилась к портику, словно хотела убежать от рока.

Дойдя до азалий, она вскрикнула, и ее крик эхом пронесся по кривым старым улочкам деревни. С «Королевы Беллоротондо» опадали цветы, листья стали желтеть, самая драгоценная из бабушкиных азалий выглядела болезненной и безжизненной; синьора Анджела испугалась, что растение не переживет засухи. На ее крик сбежались слуги. Кухарка и горничная вышли через стеклянные двери гостиной и застали хозяйку среди азалий. Подняв кулаки к небу, она кричала:

– Что, что я сделала? В чем я виновата? Может быть, в том, что презрела все трудности и выращиваю лучшие цветы для твоих церквей? Проявила гордыню, отказавшись смириться с бедностью этого края? Погрешила дерзостью, посадив сад на иссушенной земле, обреченной не иметь ни единого ручейка? Может быть, мне стоило смириться, как этим бедным крестьянам, этим нищим духом?

Синьора вся дрожала, и горничные подбежали, чтобы поддержать ее. Она резко отстранилась и приказала:

– Пусть готовят машину. Я еду на фабрику.

Прибыв на склад, она как фурия ворвалась в кабинет Анджело и распорядилась наполнить резервуары палаццо ведрами.

– Привези воду из реки Брадано или из источников в Торре-Канне. Если не хватит, добудь ее в Абруццо, в По, в самих Альпах! Делай что хочешь, но наполни резервуары! Завтра! Пока весь сад не погиб от жажды!

Пока хозяйка Беллоротондо спорила с Богом и упрекала его в смерти азалий, обитатели труллов приходили в отчаяние, видя, как начинают желтеть оливы, а с некоторых уже несколько дней как опал весь цвет: деревья отворачивали листья от солнца, но это их не спасало. Крестьяне предвидели скудный урожай, но у них не было прямого провода с небесной канцелярией, да они и не слишком ей доверяли, чтобы упрекать в столь жестоком наказании, не верили они и посредникам вроде отца Констанцо, настоятеля церкви Иммаколаты, который вместе с другими священниками из долины вот уже несколько недель служил мессы, умоляя всех святых о дожде. Крестьяне же просто поднимали глаза к небу и проклинали злую судьбу, что уготовила им родиться на этой иссушенной земле.

Утром следующего дня, когда в палаццо прибыла первая бочка воды из реки Брадано, бабушка приказала залить сад. В это же время на другом конце деревни, в доме на площади Санта-Анна, Доната и Джованна чистили на кухне бобы, поддевая их ножом и раскалывая надвое, чтобы выложить на просушку. Доктор Риччарди вошел мрачнее тучи, не пытаясь скрыть, что принес печальное известие.

– Малыш Микеле покончил с собой.

Женщины вскрикнули. Доната закрыла лицо руками. Джованна выронила нож, он полетел лезвием вниз и вонзился в стол. Девушка вскочила с перекошенным лицом.

– Как? Что значит – покончил с собой?! – закричала она. – Он умер? Малыш Микеле? Мой Микеле?

– Говорят, в последние недели он все время плакал по ночам, – попытался объяснить доктор. – Вчера утром, выгнав овец, он с разбегу бросился в овраг. Когда мужчины спустились за ним, он лежал на дне высохшей реки. Разбился о камни, его было уже не спасти.

Джованна вдруг схватилась за живот, почувствовав резкую боль, словно тысячи кинжалов один за другим вонзались ей в желудок. Девушку всю скрутило, другой рукой она потянулась ко рту, и ее вырвало. Тетя вскочила поддержать ей голову; Риччарди схватил какую-то тряпку, намочил и отер Джованне лицо. Они обняли безутешно плачущую девушку и тоже разрыдались.

– Я не знаю, как он столько выдержал. Они что, не видели, что это ребенок, которому нужна мать? Ему было всего шесть, когда его увезли в эту несчастную дыру и бросили среди всех этих мужланов!

Риччарди согласился:

– Даже собаку так не бросают!

Когда они пришли к Галассо, чтобы выразить соболезнования, женщины выли над трупом, который только что привезли из Альтамуры. Джованна не отважилась войти, она осталась на гумне, поодаль от собравшихся соседей, которые сидели, молча глядя в землю. Сальваторе один был на ногах, он обращался к пристыженным мужчинам со страстной речью, обвиняя их в случившемся, в недостатке мужества, в вечной покорности. Самым безропотным казался отец семейства Галассо:

– А что мы могли. Бедный Микеле и родился-то малосильным. Всегда цеплялся за материну юбку.

В доме женщины кричали все более и более исступленно. Джованна подумала, что эти вопли в конце концов смутят вечный покой несчастного, и решилась войти. Она встала перед хрупким безжизненным телом и попросила прощения:

– Я обещала, что ты многого достигнешь, а ты не достиг и восьми лет.

Она выбежала на гумно, схватила Сальваторе за руку, оттащила в сторону и попросила:

– Я хочу вступить в партию. Я на все готова. Я всеми силами хочу бороться против негодяев, убивающих наш край.

 

Оплошность

В начале декабря 1938 года с отцом Феличе случился второй удар, у него снова отнялась половина тела, и больше он уже не поднялся. Перед Рождеством Доната переселилась в палаццо вместе с Джованной и Витантонио, чтобы помогать бабушке, твердо намеренной лично ухаживать за братом. После праздников тетя вернулась домой, а Витантонио – в университет, он был на первом курсе факультета права. Джованна задержалась в Беллоротондо, чтобы поддержать бабушку и помочь ей в уходе за больным, который таял на глазах; было похоже, что конец близок.

Те дни в палаццо Джованна и бабушка провели в полном взаимопонимании, как и всегда. После завтрака Джованна садилась читать в галерее, наслаждаясь январским солнцем – сад был предусмотрительно ориентирован на юг. Она обертывала привезенные из Бари запрещенные книги цветной бумагой, чтобы отсрочить момент, когда бабушка узнает, что внучка читает вовсе не д’Аннунцио, а Бодлера, Моравиа и других сомнительных авторов. Около полудня Джованна выходила прогуляться, а затем обедала с тетей на площади Санта-Анна. Потом возвращалась в палаццо и снова читала, в то время как бабушка принимала у себя или, наоборот, навещала какую-нибудь подругу.

Когда начинало вечереть, бабушка и внучка закрывались в кабинете и разбирали корреспонденцию отца Феличе – с тех пор как с ним случилось несчастье, ему стали приходить вороха писем. Самые длинные Джованна читала вслух, так как у бабушки начинали болеть глаза и она с трудом разбирала текст. Затем Джованна писала ответы под бабушкину диктовку – у той рука стала нетвердой и почерк был уже не тот, что раньше.

В день Богоявления отец Феличе скончался. Джованну и синьору Анджелу засыпали соболезнованиями. Прихожане тех церквей, где в разное время служил отец Феличе, ограничивались парой строк на почтовой карточке, но друзья семьи и его бывшие студенты из семинарии писали бесконечные письма; чтобы ответить на все, понадобилось две недели.

Часы напряженной работы в кабинете оставляли по себе чувство удовлетворения. Пока однажды вечером, когда женщины разобрали уже почти всю почту, бабушкина оплошность не вызвала бурю. В тот день, вернувшись от тети после обеда, Джованна не застала бабушку дома – синьора Анджела решила наведаться в церковь. В прихожей она оставила письмо, которое следовало переписать набело, и записку. В письме была допущена непростительная оплошность.

Дорогая Джованна!

Бабушка Анджела

Перепиши это письмо и, если успеешь, отнеси на почту. Я пошла в церковь Иммаколаты заказать заупокойные требы по отцу Феличе, а потом зайду к Марии – она слегла с воспалением легких. Вернусь к семи, поужинаем вместе.

Джованна села в кабинете, включила настольную лампу и стала переписывать письмо, адресованное епископу города Отранто, личному другу отца Феличе, когда-то они вместе учились в семинарии в Падуе.

18 января 1939 года,

Беллоротондо

Ваше преосвященство!

Простите мое промедление, в иных обстоятельствах я не заставила бы Вас ждать. Я пишу, чтобы немного подробнее рассказать Вам о кончине нашего дорогого отца Феличе (Царствие небесное!). Как Вы знаете, на Богоявление он оставил нас и отошел ко Господу, которому горячо и преданно служил всю жизнь, чему и Вы, как друг и соратник, на протяжении многих лет были свидетелем. Незадолго до Рождества с отцом Феличе случился второй удар, приковавший его к постели, однако до последнего вздоха отец Феличе сохранял ясность ума и твердую память. Что же до тела, то оно давно уже представляло собой для него лишь обузу.

Отец Феличе скончался немного спустя после прочтения Вашего письма, к которому отнесся с большим вниманием; оно укрепило его. Благодарю Вас и за пожелания, которые Вы передали нам на Рождество, когда отец Феличе был еще с нами. Будьте уверены, что до последней минуты отец Феличе ясно помнил Вас и перед кончиной молил о Вас Господа.

И снова прошу у Вас прощения за промедление с ответом: у меня гостили внучка и мой приемный внук. Это такая редкая радость с тех пор, как они уехали учиться в Бари…

Джованне показалось, что грудь ее стеснило и она задыхается. Она остановилась и перечитала: «приемный внук». Эти слова стучали у нее в голове, вокруг все закружилось; казалось, она лишится сознания. Наконец она набрала в легкие воздуха и стала читать дальше в надежде, что все прояснится.

…Прошу у Вас прощения за промедление с ответом: у меня гостили внучка и мой приемный внук. Это такая редкая радость с тех пор, как они уехали учиться в Бари и я перестала их видеть; я была полностью занята ими. Примите мои извинения и наилучшие пожелания по случаю наступления нового 1939 года.

Анджела Конвертини

Искренне Ваша,

Джованна еще какое-то время сидела за столом, тяжело дыша, не понимая, что все это значит, потом вскочила и бегом бросилась на улицу. Через несколько минут она уже колотила в дверь – открыла тетя.

– Что значит «приемный внук»? – закричала Джованна. – Почему бабушка называет Витантонио приемным? – Она набросилась на тетю, крича все громче и настойчивей: – Почему она так пишет? Почему «приемный»? Что вы скрываете?

Доната испугалась. Что там наговорила эта Анджела Конвертини?.. Не может быть!.. Она привлекла Джованну к себе и увела ее на кухню, как в детстве.

Доната всю ночь рассказывала семейную историю, начиная с проклятия Пальмизано; обе плакали. Через двенадцать часов, когда первые солнечные лучи показались за оливами Чистернино, они наконец встали. Вдруг Джованна нервно рассмеялась.

– Знаешь что? Я порой взгляну на Витантонио – и мне трудно воспринимать его как брата. И я всегда думала, почему…

– Замолчи! Он твой брат!

Обе замолчали, стоя лицом к лицу, пристально глядя друг на друга. Наконец Джованна произнесла:

– Не могу понять: то ли я ненавижу тебя за эту ложь, то ли люблю еще больше – за то, что тебе пришлось вынести. Ты похожа на мать из притчи о Соломоне, которая готова была отдать ребенка другой, лишь бы его не разрубили мечом… Но как, как ты могла отдать сына?.. Как ты не умерла?..

– Все мужчины семьи погибли. Оставался только Витантонио, и он тоже был обречен.

– Проклятие Пальмизано… Верить этим деревенским сказкам…

– Проклятие Пальмизано не сказки. Погибли все, один за другим. – Глаза Донаты снова наполнились слезами, когда она в который раз попросила Джованну: – Поклянись, что не скажешь об этом Витантонио! Он ничего не должен знать, он должен навсегда остаться Конвертини! Его жизнь зависит от этой тайны!

 

Письмо из Испании

Синьоре Анджеле Конвертини

Твой любящий внук

Палаццо Конвертини

Франко

Беллоротондо (Апулия)

Италия

5 февраля 1939 года,

Жирона (Испания)

Дорогая бабушка!

Уже немного осталось. Сегодня мы освободили Жирону, последний крупный испанский город перед французской границей. Республиканские бандиты и революционеры бегут наутек, едва сопротивляясь наступлению доблестной армии генерала Франко, вместе с которой сражаюсь и я в рядах Корпуса итальянских добровольцев. Вскоре мы увидим славную победу фашизма, которой восхитится вся Европа.

Часто думаю о всех вас. Мы вошли в Жирону, обходя городскую стену по дороге, идущей от капеллы Страстей Господних. Таким образом, мы прошли все этапы Крестного пути в обратном направлении и оказались в городе узких и крутых улиц, которые местами превращаются в почти вертикально вздымающиеся лестницы. В центре сохранились очень старые церкви, и хотя ни одна из них не сравнится красотой с нашими церквями в Лечче, Трани и Барлетте, вместе они производят впечатление. Кажется, что еще со времен Крестовых походов город замер в ожидании нас, освободителей. Выкинув отсюда последних красных, на окраине мы увидели капеллу в честь нашего святого Николая. Вокруг были навалены бревна и доски, а внутри мы обнаружили пилы!!!

Они оказались собственностью семьи, которая, как и мы, импортирует древесину, но недавно их имущество было реквизировано революционерами, и на складе (склад прямо в саду) почти ничего нет. Я решил остановиться у них в доме, почти таком же большом, как наш палаццо, но несколько более запущенном. Со мной Фабрицио, ротный врач. Солдаты, утомленные переходом из Барселоны, спят под навесами, некоторые закапываются в опилки, потому что очень холодно; говорят, сегодня ночью снова будут заморозки. Командир вместе с другими офицерами и поваром занял соседний дом, он прислал нам ужин. Мы разделили его с нашими добрыми хозяевами, которые никогда не ели спагетти в чесночно-перечном соусе. Не знаю, понравилось ли им наше блюдо, но ели они жадно, поскольку умирают тут от голода.

Вечером, когда мы окончательно освободили город, я прогулялся по улицам исторического квартала и увидел, что они завалены трупами детей – им от силы лет семнадцать-восемнадцать! Слышит ли меня сейчас Джованна? Скажите ей: вот чем занимаются революционеры! Отправляют детей на бойню, жгут церкви и отбирают фабрики у хозяев. А Витантонио? Если ты тоже здесь, знай, что я скучаю по тебе; если бы ты был с нами, то уже стал бы командиром.

Каждый день я молюсь за вас и за нашего дуче. Теперь нам предстоит переход в Фигерес, к северу отсюда. Говорят, меньше чем через месяц мы доберемся до границы с Францией, и тогда все окончится. Дай-то Бог.

Засим прощаюсь.

P. S. Сегодня утром, когда мы прощались с хозяевами, прибежал управляющий складом и сообщил, что с пил пропали резиновые ремни. Похоже, их украли солдаты, чтобы сделать себе новые подошвы на сапоги. Я приказал унтер-офицеру найти воров и вернуть ремни. Как помощник командира, я не могу допустить, чтобы простые солдаты обворовывали людей, которые почти ровня нам.

Франко

 

На французской границе

Нет, Джованны не было в палаццо и она не слышала инвектив Франко. Она тоже была в испанском аду, более чем в тысяче семистах километрах от Беллоротондо. Как раз когда ее двоюродный брат и итальянские добровольцы выходили из Жироны на север, следуя за франкистской дивизией «Наварра», она вместе с республиканцами в спешке отступала из Фигереса, отправляясь под бомбами фашистских мятежников в трудный путь к французской границе, и 6 февраля 1939 года между двоюродными братом и сестрой было всего сорок километров, но никогда еще они не были так далеки друг от друга. Джованна всегда презирала Франко, но теперь между ними легла пропасть. Он шел вперед вместе с фашистскими добровольцами – она отступала с остатками республиканской армии. Он был готов убивать, чтобы доказать свою мужественность, – она пошла бы на убийство только ради спасения чьей-либо жизни. Он все бы отдал, чтобы понравиться кузине, – она находила утешение лишь в ненависти к тем, кто затопил Европу кровью.

Лишенная душевного равновесия откровениями тети, Джованна холодно простилась с бабушкой и в спешке покинула Беллоротондо. За четыре дня она доехала на поезде из Италии до юга Франции; еще четыре дня понадобилось, чтобы пересечь границу и добраться до Барселоны. Всего две недели назад она встретилась с Сальваторе и группой бойцов, отказавшихся осенью выполнить приказ о выводе Интербригад. С тех пор они непрерывно отступали. Они шли той же дорогой, только в обратном направлении, на север, вместе с печальными вереницами замерзших, голодных мужчин и женщин, искавших спасения в Пиренеях. Они шли, механически переставляя ноги, колоннами, строй которых нарушали лишь налеты вражеской авиации.

– Maledetti sparvieri! – кричала Джованна, завидев в небе среди атакующих бомбардировщиков итальянские «Савойя-Маркетти 79».

Беженцы тащили узлы с матрацами и кухонной утварью. Джованна шагала позади старухи с безумным взглядом, в руках у которой была пустая клетка: в порыве жалости она выпустила птиц на волю, когда поняла, что война проиграна. Эти несчастные оборванцы несли все, что у них оставалось, и надеялись с помощью этой рухляди начать новую жизнь.

Они отступали всего четырнадцать дней, но каждый день стоил года, а вместе они равнялись вечности. Прошлое казалось чем-то невозможным. Как быстро канула в небытие обычная жизнь! О чем думали в Европе в те три года, что испанцы убивали друг друга? Где были те, кто писал запрещенные книги, которые Джованна читала, обернув в цветную бумагу, чтобы бабушка не догадалась? Где были те студенты, что ходили на тайные собрания в университете? Где была она сама? Три недели назад она писала письма, сидя в палаццо, а теперь находилась в другом времени, в другом пространстве, у нее были другие заботы. Ее окружала крайняя жестокость. И она сама себя не узнавала.

Когда они встретились с Сальваторе, то оставляли Барселону, назавтра – Матаро́, далее – Аренч, Бланес, Тоссу, Жирону… Сейчас они бежали из Фигереса, и Джованна задавалась вопросом, скольким из них удастся добраться до границы. Она переходила из одной колонны в другую, перевязывая раны, помогая идти старикам, чьи силы были на исходе, пытаясь скрасить последние минуты умирающих. Однажды кто-то позвал ее: «Сестра!» Она сразу поняла, что обращаются к ней, и откликнулась как ни в чем не бывало. Так, незаметно для себя, она превратилась в доброго ангела этих отчаявшихся людей и стала сестрой милосердия.

Лишь вечером она проводила несколько часов с Сальваторе. Она еще не улучила минуту, чтобы поведать ему об открытии, сделанном благодаря бабушкиному письму епископу Отранто. Сальваторе обнимал ее, и ей было хорошо. Но, засыпая, она думала о Витантонио. Джованне хотелось обнять его, сказать, что никакие они не брат с сестрой, что она скучает. Но она поклялась тете, что сохранит все в тайне. Поэтому она бежала в Испанию.

 

Отзвуки войны

Витантонио тоже не было в Беллоротондо, он тоже не читал письма Франко. Он был бы рад новостям от кузена, хотя и не мог простить ему, что тот связался с фашистскими добровольцами и тем спровоцировал бегство Джованны. Витантонио был уверен, что та присоединилась к интернационалистам, чтобы искупить своей жертвой зло, которое Франко причинял, сражаясь на стороне мятежников, восставших против Испанской Республики. Но какая муха их всех укусила? Зачем вообще Сальваторе, Джованна и Франко воевали друг с другом в этой дикой стране? Что они могли найти там, в этой Испании, где народ жил еще беднее, чем у них дома? Витантонио не был ни фашистом, ни антифашистом. Ни даже анти-антифашистом, как многие его друзья, которые ни капли не сочувствовали режиму, но и диссидентов считали настоящими ромпикольони, занозой в заднице. Витантонио был на стороне апулийских крестьян и против крупных землевладельцев, но политические дрязги выводили его из себя.

В университете, вдали от Беллоротондо, он возмужал. Настоящий южанин: загорелая кожа, черные волосы, непослушная кудрявая прядь надо лбом и четкий рисунок челюсти, но в то же время глубокий и ласковый взгляд, необычайно притягательный. Теплая улыбка смягчала его строгое лицо. У него была необъятная спина, а руки и ноги словно высечены из мрамора. Сила сочеталась в нем с нежностью, и в этом был секрет его привлекательности – женщины, глядя на него, называли Витантонио не «красавцем», а «красавчиком».

Он только что вернулся в Бари, окончив второй курс факультета права, поскольку не хотел терять ни минуты и мечтал поскорее открыть собственное адвокатское бюро, чтобы защищать интересы крестьян долины труллов. Конец января он провел на окраине деревни, помогая семье Вичино и Кончетте обрезать виноградные лозы, – в тот год все сельские работы задержались, а с тех пор, как Сальваторе уехал в Испанию, ни Тощий, ни тетя Кончетта не справлялись с хозяйством. Также он пару раз сходил на охоту и вспомнил приятное чувство самодостаточности, которое испытывал на природе. Словно что-то подсказывало ему, что вскоре умение выживать в одиночку понадобится.

По всей Европе слышались отзвуки войны, и уже несколько дней Витантонио задавался вопросом, что будет делать, если Италия окажется втянута в нее. На Страстной неделе Муссолини выдвинул ультиматум Тиране, намереваясь вторгнуться в Албанию. Витантонио поделился своими страхами с тетей.

– Если Италия вступит в войну, тебе придется уйти в горы. Ты не можешь сражаться на стороне убийц своего отца, но не можешь и воевать против своей родины!