Барное зеркало

2 декабря 1943 года, когда они прибыли в Бари, Витантонио не узнал город. В ту зиму военные автомобили наводнили дороги, группы солдат сновали туда и сюда как будто без очевидной цели, особенно по улицам, ведущим в Борго Антико и Новый порт. Витантонио вышел с вокзала и пешком пошел по Корсо-Италия вдоль железнодорожных путей, затем зашагал по улицам Мадоннеллы. Ему не терпелось скорее начать разыскивать мать и доктора Риччарди по всем гражданским больницам и военным госпиталям, куда их могли направить, но сначала необходимо было просто пройтись по улицам куда глаза глядят, чтобы вновь почувствовать биение города.

Он ощутил дующий в лицо морской ветер и понял, что вышел на Лунгомаре, как раз напротив «Альберго-делле-Нацьони». Там он впервые увидел портовые краны, словно застигнутые врасплох в разгаре бешеной работы. Он с трудом узнавал в этом бурлящем городе мирные и сонные улицы его последнего года учебы. Прежде чем отправиться дальше, он решил зайти в гостиницу и пропустить стаканчик.

Витантонио не привык пить и почувствовал, что алкоголь жжет ему внутренности. Он смущенно закашлялся и тут же выпрямился, пытаясь совладать с собой. Подняв взгляд к большому зеркалу, висевшему в зале, он увидел в нем отражение судна, что входило в Новый порт, к восточному причалу; если бы у Витантонио был с собой полевой бинокль, он разглядел бы, что это «Джон Харви», американский транспорт. Он вспомнил, как впервые увидел корабли, сидя спиной к морю и глядя в огромное зеркало в баре «Альберго делле Нацьони», когда поссорился с дядей Анджело. В тот далекий день ему казалось, что нет зрелища более мирного, чем прибытие корабля в порт после морского путешествия, полного опасностей. С тех пор будто минуло тысячелетие.

Он заплатил, намереваясь вернуться на Лунгомаре, подойти к молу и вблизи посмотреть, как судно будет причаливать. Покидая бар, он бросил последний взгляд в зеркало, желая понять, где в точности находится корабль и сколько у него самого времени, чтобы дойти до порта, и ошеломленно замер. В зеркале, которое раньше целиком занимал «Джон Харви», появилась знакомая фигура – его кузен Франко, он выходил из автомобиля, остановившегося ровно напротив отеля, на другой стороне Лунгомаре. Витантонио напрягся, буравя зеркало взглядом. Он увидел, как Франко прощается с водителем, одетым в форму итальянской армии, и удаляется по направлению к Виа-Данте. Витантонио, пораженный, что этот убийца безнаказанно расхаживает по городу, закусил губу и сжал кулаки от злости. Он делил с ним детские и юношеские годы, не задаваясь вопросом, почему терпит очевидную склонность кузена ко злу. Сейчас он ненавидел его всей душой и проклинал себя за то, что столько раз прощал его.

Часом раньше, когда он только вышел с вокзала и шел по новым кварталам, город хотя и бурлил от кипучей деятельности военных, но в то же время казался безопасным. Союзники отнеслись к Бари достаточно уважительно, сделав его своим основным портом снабжения на Адриатике, а восстание женщин из Борго-Антико помешало немцам взорвать причалы при отступлении. Теперь, с появлением Франко, город больше не казался Витантонио ни мирным, ни безопасным. В Бари шла война, и присутствие кузена вновь пробуждало пережитые кошмары.

Витантонио вышел на улицу и ускорил шаг, решив не терять Франко из виду. Свернув вглубь района, за театром Петруццелли он почти нагнал его. Он прекрасно разглядел узкие сутулые плечи, нервно дергавшиеся, когда они играли в войну во дворе палаццо. Витантонио шел за Франко по пятам по Виа-Кавур, затем по Виа-Пиччини. Увидев, что они выходят на площадь Гарибальди, Витантонио понял, куда тот направляется. Он убавил шаг и с отвращением удостоверился, что Франко входит в подъезд дома, где они вместе жили в последний год учебы, до бегства кузена на войну в Испанию. Дядя Анджело купил эту квартиру, чтобы поселить там сына с одной служанкой, сразу после школьного инцидента с Джокаваццо. Двумя годами позже туда же переехал и Витантонио: бабушка находила абсурдным, что он живет в интернате, в то время как у семьи есть квартира и в ней полно свободного места.

Витантонио остался стоять на противоположной стороне площади, наблюдая за подъездом. Годы, проведенные в Матере, и месяцы партизанской жизни научили его, что все может быть намного сложнее, чем кажется. Через час он получил тому подтверждение – дверь подъезда открылась, но Франко вышел не один, его сопровождал тип с гнилыми зубами.

Тем временем «Джон Харви» миновал заградительную сеть от подводных лодок, натянутую между молами Сан-Катальдо и Новым, и встал к двадцать девятому причалу Восточного мола; паровую машину только что заглушили. У причала теснились грузовые суда союзников, многие доверху набитые боеприпасами, и вновь прибывшему транспорту не было оказано предпочтения – корабли сутками стояли в очереди, ожидая разгрузки.

Витантонио был готов немедленно броситься на них, но вместо этого дал Франко и гнилозубому затеряться на улицах, ведущих в порт. Он выждал еще полчаса и наконец поднялся в квартиру, решив дожидаться их там, чтобы расквитаться. Он влез в квартиру через окно прихожей, выходившее прямо на лестницу, – так же, как и в студенческие времена, если случалось забыть ключи.

То, что он тайком забрался в свою бывшую студенческую квартиру, произвело на него странное впечатление. Должно быть, там давно никто не убирался, воздух был спертый. Он заглянул в комнаты и с неудовольствием обнаружил, что гнилозубый присвоил его кровать, Франко обосновался в своей старой комнате. Кухня была завалена объедками, из туалета нестерпимо воняло.

Войдя в столовую, Витантонио увидел через открытую балконную дверь, как солнце садится за городское кладбище. Он не сразу привык к темноте, но наконец обнаружил на письменном столе радиостанцию и кипу документов, некоторые на немецком. Он взял несколько, чтобы посмотреть, что там написано. Подошел к балкону и прочитал: «В Бари зашло солнце». И дальше: «Тридцать одна утка в пруду». Подпись: «Черный Рыцарь».

Что означает это послание? С кем держит связь эта парочка? Они еще работают на фашистов из Республики Сало́, которые вместе с нацистами контролируют север Италии? Или уже напрямую на немцев? Или, быть может, на тех и на других сразу?.. Наверное, последнее – предатели прекрасно могли шпионить одновременно и в интересах Гитлера, и в интересах Муссолини, и в интересах всех злодеев на свете.

Он перечитал сообщения. Но что они, черт возьми, означают? Солнце? Утки? О чем это? Вопросы возникали один за другим, но тут взвыли разом все сирены города и вернули его к действительности. Испугавшись, он подбежал к балкону и высунулся наружу: люди, гулявшие на площади, бегом бросились в убежища.

Витантонио не привык к воздушным тревогам и подумал, что лучше остаться в квартире и подождать возвращения Франко и гнилозубого. Он сел на пол, прислонившись спиной к открытой балконной двери, поглядывая на опустевшую площадь Гарибальди. Пол в квартире был ледяной. Ночь стояла ясная. От вида безлюдной площади становилось не по себе. Время замерло. Тут прямо рядом с домом прогремел оглушительный взрыв, и Витантонио бросился на пол, чтобы укрыться от стекла, разлетевшегося на тысячи осколков.

 

Атака люфтваффе

Сотрудники поликлинической больницы не любили ежедневную учебную тревогу, потому что больные нервничали. В ту ночь, поскольку сирена не замолчала в положенное время, всеми гражданскими палатами овладела паника. Большая же часть самой современной больницы Бари была передана военным и поручена попечению новозеландцев.

– Если сирена сейчас не замолчит, я сойду с ума, – горько посетовал врач, недавно окончивший медицинский факультет университета Бари. Он диагностировал перелом тазобедренного сустава у ребенка и должен был сохранять безупречное спокойствие, чтобы развлекать малыша и одновременно заниматься его суставом. Бешеная гонка была при этом совершенно некстати.

Ребенка сбил напротив вокзала британский армейский джип. Водитель не остановился, чтобы оказать помощь. Две женщины, видевшие происшествие, на руках отнесли малыша к поликлинической больнице и оставили у входа, чтобы вынудить военных врачей принять его.

– Ничего, сейчас ее выключат, – сказал доктор Риччарди, чтобы разрядить обстановку.

– Хорошо бы, – вздохнула Доната. – Если эта сирена будет выть еще хоть пять минут, нам придется раздать пациентам дополнительную дозу успокоительных…

Доната не договорила. Мощный взрыв сотряс город до основания, и целая серия взрывов поменьше умножила грохот до бесконечности. Через несколько мгновений взрывы накрыли город со всех сторон, интервалы между ними становились короче и короче, паника стала всеобщей.

Больные кричали от ужаса, и доктор Риччарди подумал, что ситуация вот-вот выйдет из-под контроля. Доната в страхе взглянула на Риччарди и увидела, что тот отдает приказания, пытаясь пресечь панику. Ровно в это мгновение раздался новый, еще более ужасающий взрыв, и разбитые стекла засыпали осколками всех, кто был рядом с окнами. Взрывной волной сорвало с петель двери и ставни; лопнули пузырьки с лекарствами; кровати поехали со своих мест, как от подземного толчка. Врачи, совершавшие в это время обход, отлетели к стенам, и их падение усугубило общее ощущение хаоса и опасности.

Только теперь все поняли, что это налет люфтваффе. Десятки немецких истребителей и бомбардировщиков, в общей сложности больше сотни, беспрепятственно летали над Бари, бомбардируя город, как если бы небо распахнулось и разом извергло на жителей громы и молнии всего юга Италии за тысячу лет. Без четверти восемь стемнело, но из-за пылающих по всему городу пожаров было светло как днем. Наиболее мрачно настроенные люди решили, что для жителей этой местности, навечно оставленной Богом, наступил конец света.

Волна от очередного взрыва швырнула Донату на пол. Привстав, она увидела в окно гигантский огненный столб за старым городом.

– Горят порт, собор и базилика Святого Николая! – воскликнула она, не отрываясь глядя на пламя.

Снаряды снова посыпались вблизи больницы, теперь бомбили вокзал, и доктор бросился на Донату, отталкивая ее от окна. Дождь щепок и стекол пролетел через всю палату, и появившийся в этот момент на пороге итальянский офицер застыл как вкопанный. Донату поразила реакция доктора, она посмотрела на него с благодарностью, затем перевела взгляд на вошедшего военного и поняла, что он так же испуган, как и они сами. Офицер вышел на середину комнаты; с ним было двое солдат в нарукавных повязках с красным крестом. Он огляделся и крикнул:

– Нам нужны люди, чтобы организовать совместно с британцами пункт первой помощи в Борго-Антико. У собора и в порту немцы устроили настоящую мясорубку!

Доната и доктор вызвались первыми.

Едва перейдя железнодорожные пути, они получили первое представление о масштабе катастрофы. Немного спустя, войдя в старый город, по-настоящему испугались: дома превратились в груды развалин, выжившие в отчаянии метались по улицам. Некоторые укрылись в Замке Бари, надеясь, что толстые стены выдержат все удары, другие стекались к наскоро оборудованному напротив внешнего мола posto di pronto soccorso, пункту первой помощи, кто-то вел туда раненых, кто-то приходил в поисках компании, чтобы было не так страшно.

Первые раненые, которых приняли Доната и доктор Риччарди, прибыли с улицы Санта-Кьяра, но истинный размах трагедии стал очевиден, только когда стали поступать выжившие из разрушенных домов на Виа-Венеция. Первый корабль, в который попали немецкие снаряды, был доверху нагружен боеприпасами, взрыв вызвал ударную волну ураганной силы, которая смела Борго-Антико и сровняла с землей шаткие постройки на одной из самых старинных улиц Бари.

– Здания на Виа-Венеция падали одно за другим, как фишки домино, как кукольные домики, – рассказывали очевидцы, приходившие в медпункт.

Среди вновь прибывших тетя узнала соседку, ожидавшую помощи с семилетним сыном на руках. Они каждое утро встречались напротив портала собора, когда Доната выходила из дома и шла в больницу. Доната подошла к женщине, чтобы успокоить ее, но, взяв ребенка на руки, она поняла, что тот мертв.

Взорвавшиеся корабли принесли Борго-Антико больше вреда, чем непосредственно бомбы люфтваффе. Здания рушились, погребая целые семьи под грудами обломков величиной с немногие уцелевшие дома, повсюду огонь, воздух обжигал легкие, невозможно было дышать из-за дыма, шедшего от горящих кораблей. Выжившие не знали, куда бежать, – со всех сторон их окружал огонь. Вдруг кто-то закричал:

– В море! Надо спасаться в море!

Толпа перепуганных людей побежала в порт. Родители вели детей, кто-то нес раненых. Выбирая между верной смертью среди руин и надеждой выйти к морю, люди были готовы с риском для жизни пробираться в сторону горящих кораблей. Но порт был объят пламенем. Одни корабли были взорваны, другие горели в море. Нефтепровод, разрушенный прямым попаданием одного из первых снарядов, изливал в море свое содержимое. Вода стала густой и липкой и уже кое-где загорелась. Сотни моряков из последних сил удерживались на поверхности, схватившись за что-нибудь или пытаясь плыть среди горящих волн, между обломками потопленных кораблей. Слыша отчаянные крики о помощи, горожане на грузовой пристани содрогались от ужаса.

Добежав до мола, многие люди, на которых загорелась одежда, тоже бросились в воду. Доната и Риччарди пытались убедить раненых, чтобы они вернулись и получили помощь в медпункте. Некоторые английские военные также пытались преградить им путь, но ничего не могли поделать против толпы. Люди были напуганы бомбами и взрывающимися кораблями, но не собирались возвращаться на улицы, рушившиеся у них на глазах.

Ровно в тот момент, когда на пристани собралось больше всего народу, огонь добрался до грузового трюма «Джона Харви». Корабль взорвался, и столб пламени взвился больше чем на триста метров, осветив весь город. Грохот от взрыва ужасал. Последствия были адские. Многих из собравшихся на пристани подбросило в воздух, отнесло больше чем на двадцать метров и впечатало в стены складов. Других разорвало обломками корабля, которые разлетелись, как снаряды, или накрыло дождем из машин и грузовиков, затянутых взрывной волной. Лишь те, кого взрывом швырнуло в море, подумали, что им повезло, и возблагодарили Бога за спасение.

Ударная волна выбила стекла в радиусе более пяти километров. Крыши домов Бари взлетели, как листья, сорванные с деревьев трамонтаной. Донату и доктора, находившихся еще далеко от воды, сбило с ног, они откатились на несколько метров и укрылись за контрфорсом стены. Обнаружив, что они одни из немногих выживших, Доната посмотрела на лежащего рядом Риччарди и спросила себя, что бы с ней сталось за эти месяцы, если бы не доктор. Он взглянул на нее, желая что-то сказать, но Доната опередила его и призвала к молчанию, приложив палец к его губам.

– Ты лучший из всех, кого я когда-либо знала, и я люблю тебя больше всех после своего мужа и Витантонио. Но мы должны смириться.

Они подошли к воде и помогли вытянуть из моря нескольких раненых; даже те, у кого не было видимых ран, дрожали, все были в состоянии шока. Новый взрыв поднял волну, затянувшую в море еще больше людей. Доната вовремя ухватилась за якорь рыболовной сети, брошенной на моле, и ее только окатило волной. Вытаскивая из липкой жижи спасшихся, они сразу укрывали их одеялами, чтобы согреть. Около одиннадцати часов ночи послышалась сирена, означавшая конец воздушной тревоги. Этот звук казался жестокой насмешкой: немецкие самолеты удалялись, но порт по-прежнему был адом, и огонь разгорался все яростнее.

Доната и Риччарди вдруг перестали видеть пожары. Перестали слышать крики тех, кто еще пытался ухватиться за что-нибудь, чтобы удержаться на плаву посреди горящего моря. Они старались ни о чем не думать, переходя от одного раненого к другому и пытаясь поддержать их. Доната была измучена и не замечала, что ее одежда насквозь промокла в вонючей жидкости, ее только раздражала невыносимая чесночная вонь, от которой было трудно дышать.

– Эти американцы ненормальные. Кому могло взбрести в голову отправлять в такую страну, как Италия, целые корабли чеснока? – произнес кто-то рядом.

На рассвете порт еще пылал, раненые собирались у пункта первой помощи, и Доната с Риччарди работали не покладая рук. У них не было времени даже зайти к себе переодеться.

 

Свечение на горизонте

Джованна открыла оконные ставни и смотрела на пенные барашки, которые либеччо вздымал в море. Их определили в пансион на Лунгомаре-ди-Барлетта, в комнату с роскошным балконом, выходящим на море. Ночь была ясная, звездная. Джованна устремила взгляд на юг, в сторону Бари, и подумала, что ей уже хочется поскорее оказаться там. Она стала быстро уставать.

Они с Сальваторе шли два дня без передышки, намереваясь оставить горы позади и пересечь проходившую по реке Сангро линию фронта, прежде чем наступит рассвет третьего дня. Они провели двух американских инструкторов в тыл врага и оставили их у партизан бригады «Майелла». На обратном пути, возвращаясь на контролируемую союзниками территорию, они сопровождали молодого летчика Джузеппе Дзаниоло из Виченцы, который воспользовался увольнительной, предоставленной в честь перемирия, чтобы сбежать из летной школы в Казерте и попроситься на службу к британцам. Еще двадцать четыре часа ушло на то, чтобы их довезли от Сангро до окраины базы в Лучеро, и наконец в Фодже они нашли грузовик, который ночью четвертого дня довез их до Барлетты. На следующий день они должны были получить там инструкции на ближайшие недели. В субботу они могли сесть на поезд, идущий в Бари, чтобы встретиться там с отрядом Витантонио. И, может быть, увидеться с Донатой.

– Тебе стоит подыскать себе другого товарища по приключениям. Мне придется на какое-то время тебя покинуть, – сказала Джованна Сальваторе, по-прежнему глядя в окно. Она чувствовала себя изможденной. Коснувшись рукой живота, она улыбнулась.

Джованна скучала по тете, беременность пугала ее, ей не хватало материнской поддержки. Сальваторе подошел к ней и обнял за плечи. Уже несколько дней он смотрел на нее не как на женщину, а как на младшую сестру.

– Завтра мы прибудем в аэропорт Бари и свяжемся с группой Витантонио, а потом спустимся в город и найдем твою тетю. Хорошо бы тебе провести время до родов с ней.

Снова оставшись у окна в одиночестве, Джованна тоже подумала, что стала смотреть на Сальваторе, как на брата. Она рассмеялась, и Сальваторе спросил ее из постели:

– Чему ты смеешься?

– Так, женские глупости… – ответила она, чтобы отвертеться. Ей не хотелось начинать разговор о чувствах. Она только что поняла, что Витантонио и Сальваторе поменялись ролями в ее жизни.

И тут море вспыхнуло. Из окна Джованна увидела странное зарево, колыхавшееся вдалеке, в стороне Бари. Ее смех оборвался. Она вперила взор в это негаснущее свечение и поняла: ее близкие в опасности.

 

Испуганный город

Ударная волна от взрыва «Джона Харви» сорвала с петель балконную дверь в квартире на площади Гарибальди, и Витантонио понял, что нужно бежать в какое-нибудь убежище, а выяснение отношений с Франко может и подождать. Он бросился вниз по лестнице, перепрыгивая через ступеньки, и обнаружил, что с улицы взрывы выглядят еще страшнее. Он стремглав пересек площадь, потом пронесся по Виа-Алессандро по направлению к железной дороге. Он бежал на другой конец города – дальше от порта, который, казалось, был главной мишенью для бомб.

На улице Кризанцио дорога была отрезана. Несколько многоэтажных домов обрушились и погребли семьи, которые как раз сидели за столом, думая, что тревога учебная. Масштаб разрушений позволял предположить, что погибших могло быть больше ста. Пожарные, карабинеры, полицейские и солдаты с фонарями в руках пытались спасти выживших. Витантонио присоединился к группе людей, руками разбирающих завалы в отчаянной попытке найти живым кого-нибудь из обитателей квартир, оказавшихся под грудами обломков.

Через час он бросил эту затею. Была нужна тяжелая техника, чтобы поднимать балки. Бомбы падали совсем рядом, и Витантонио понял, что одна из целей немецкой авиации – железнодорожный вокзал. Его предположения быстро оправдались: на воздух взлетел товарный вагон, осыпав окрестные улицы дождем из оливок и миндальных орехов. Время от времени из порта доносились звуки более разрушительных взрывов – вероятно, это рвались боеприпасы в трюмах судов, которые сутками напрасно дожидались разгрузки.

Витантонио раскаивался, что бросил поиски матери ради того, чтобы выследить Франко. Он огляделся, чувствуя, что мать где-то совсем рядом, но не зная, куда бежать, чтобы найти ее. Он решил попытать судьбу в Борго-Антико, поскольку смутно помнил, что Джованна говорила что-то о квартире недалеко от собора.

На перекрестке Виа-Пиччини с улицей Андреа-да-Бари и улицы Абате-Джимма с Роберто-да-Бари Витантонио снова увидел разрушенные дома. Он добрался до собора после полуночи и обнаружил, что там дела обстоят еще хуже. Он помог семье, искавшей в руинах ребенка; когда малыша нашли, тот уже задохнулся. На площади Меркантиле он присоединился к операции по спасению пассажиров автобуса, в который попал снаряд, – люди не доехали до убежища. Спасателям снова не повезло – когда пассажиров достали, все тридцать пять были мертвы. К этому часу город уже потерял ощущение времени. Наверное, было больше пяти утра, когда Витантонио дошел до Виа-Венеция, и даже в страшном сне он не мог себе представить настолько разоренный город. Как если бы фронт переместился в самое сердце Бари.

Он снова примкнул к людям, разбирающим завалы и до крови обдирающим руки в отчаянной попытке найти выживших. Упрямство было вознаграждено: когда спасатели менее всего этого ожидали, нашли девочку – она еще дышала. Стали копать яростнее, но внезапно надежда сменилась горчайшим разочарованием: рука девочки была придавлена балкой, которую нельзя было сдвинуть с места, не обрушив дом окончательно. Однако малышку нужно было срочно спасать, иначе она была обречена на гибель. Молодой хирург, присоединившийся к спасательной команде, решил ампутировать ей руку. Отец и мать девочки, не вынеся этого, упали без сознания. Витантонио рыдал от злости, но что-то напомнило ему о беременной Джованне – он исполнился решимости, подхватил девочку на руки и бросился в медпункт, который видел на внешнем моле.

Из медперсонала доктору Риччарди приходилось там хуже всех. Прибывавшим раненым требовались специалисты – хирурги, в том числе челюстно-лицевые, травматологи, кардиологи… Доктор лучше всех осознавал свои собственные ограничения. Диагност он был великолепный, это да, с первого взгляда определял, у кого какая проблема. В те дни молодые врачи из Бари непрестанно обращались к нему – он знал все, что было описано в самых специальных медицинских книгах. Риччарди намного превосходил любого хорошего деревенского врача, но чувствовал себя беспомощным, когда речь шла о военных ранениях. Доната же, напротив, казалась посланной свыше, чтобы утешать этих несчастных.

Риччарди посмотрел на Донату и почувствовал гордость за нее. А заодно и за себя – в конце концов, та освоила сестринское дело благодаря ему. Эта мысль посетила его вскоре после смерти Франчески, когда ему нужна была помощь в уходе за тяжелым больным, который не мог себе позволить нанять сиделку. Доктор видел, как Доната на протяжении полутора лет бережно ухаживает за кузиной, и понял: это лучшая кандидатура. Он как ни в чем не бывало поделился своими соображениями с Донатой, и она согласилась, словно всю жизнь этого ждала. За одной работой последовали другие, Доната ночами сидела у постелей больных, ухаживала за ними на дому, делала уколы, а если нужно было срочно помочь в родах, то была и акушеркой. Вскоре пациенты доктора и облагодетельствованные ею крестьяне признали в Донате свою покровительницу и окрестили Ангелом-хранителем. Так же годы спустя испанские республиканцы прозвали Джованну, когда на пути в Пиренеи, убегая от испанской войны, она делала невозможное, чтобы облегчить страдания несчастных беженцев, которые потеряли все, кроме чести.

Доктор Риччарди снова поднял взгляд, посмотрел на Донату и возблагодарил Господа, в которого все никак не мог уверовать, за то чудо, что ему была послана на пути эта женщина. Сейчас он лишь боялся потерять ее. Она заметила, что доктор смотрит на нее, и смущенно отвела глаза, и в этот момент на пороге с криками появилась группа людей, они принесли какого-то тяжелораненого. Доната первой поняла, что происходит, и вышла к ним навстречу. Подойдя, она едва не лишилась чувств. В центре толпы с девочкой на руках стоял Витантонио.

На мгновение посреди всего горя Доната засветилась от радости, ведь каждую ночь, засыпая, она представляла себе эту встречу. И сейчас не могла поверить, что вот он, стоит напротив. Она крепко обняла его взглядом и радостно воскликнула:

– Витантонио!

Витантонио смотрел только на девочку и не видел, как подошла Доната. Он узнал материнский голос в тот же миг, как поднял глаза, чтобы найти кого-то, кто позаботится о несчастном ребенке.

– Мама! – воскликнул он так же, как она за секунду до этого.

Доната хотела расцеловать его. Дотронуться до него. Задать тысячу вопросов. Она хотела знать все подробности о последних нескольких неделях на передовой. Ей необходимо было услышать, как он бросил вызов смерти и победил. Ей требовалось объяснить ему, что судьба ее сына – выжить. Еще она хотела спросить его о Джованне. Однако все это длилось одно мгновение. Несколько часов назад она все бы бросила ради того, чтобы побыть рядом с сыном. Но эта ночь была особенной. Ей показалось, что уже видеть его – подарок. Она снова обняла его взглядом. По щеке покатилась непрошеная слезинка, когда она поняла, что Витантонио взволнован не меньше и тоже плачет. Затем она сглотнула и коротко спросила:

– Что с ней? – Заметив временную повязку на руке, Доната произнесла: – Похоже, кто-то сделал очень хорошую работу в очень плохих условиях.

И в то время как в голове ее по-прежнему роились вопросы, Доната протянула руки, чтобы взять девочку. Мать и сын еще секунду смотрели друг на друга и взглядом успели сказать все, что хотели сказать с момента последнего разговора у хижины Рузвельта в окрестностях Матеры. Затем Доната с девочкой на руках скрылась в глубине помещения, а Витантонио, провожая ее глазами, опустился на пол и возблагодарил Бога. Все злоключения в горах отступили – и холод, и страдания, и страх. Даже кошмары, мучившие, когда ему приходилось кого-то убить, не шли ни в какое сравнение с тем адом, который разверзся перед ним в ту ночь на разбомбленных улицах Бари.

Время от времени мать и Риччарди поднимали голову и опять возвращались к работе с новыми силами, убедившись, что Витантонио и правда сидит на полу у входа в медпункт. Они вышли к нему через пару часов, когда уже как будто светало. Над другим концом порта солнце, должно быть, взошло уже некоторое время назад, но над старым городом небо было закрыто дымом от еще горевших кораблей.

– Хочешь, иди поспи немного дома, а я закончу здесь и подойду? – спросила мать.

– Там могут быть еще люди под завалами, – ответил Витантонио. – Я должен вернуться к собору.

Когда рассвело, все трое еще работали, стараясь восполнить нехватку рабочих рук в медпункте, также они помогли организовать подобные импровизированные больницы в некоторых церквях. Это была война, о гражданском населении никто не думал, военные их бросили, и они должны были сами о себе позаботиться. Доната, Риччарди и Витантонио не прервали работу и в обед; вечером они по-прежнему были на месте, помогая раненым. Около шести передохнули – уже почти двадцать четыре часа они работали без перерыва. В это время в Бари все так же царила паника. Вокзал был забит людьми, пытавшимися уехать из города, кто не смог влезть в прямой поезд до Фоджи, пытался втиснуться в состав, курсирующий по побережью от Бари до Барлетты.

Они поднялись в квартиру Донаты, чудом уцелевшую среди разрушенных домов на улице Санта-Кьяра. Прошло почти пять месяцев, и наконец мать и сын были одни, но они ни слова не сказали ни о партизанах, ни о вылазках за линию фронта. Они сели у края стола, и Витантонио, плача, рассказал о том, что ему довелось увидеть в ту ночь на улицах Бари. Доната смотрела на него и молча торжествовала: для нее каждый день, прожитый Витантонио, был огромной победой.

 

Секретное совещание

В десять часов вечера Доната уже возвращалась на работу в медпункт. Немногим позже, около полуночи, Витантонио пришел в казарму, которую Англичанину удалось подыскать недалеко от аэропорта. Товарищи бросились к нему, все хотели узнать из первых рук, что происходило в Бари последние двадцать четыре часа. Витантонио прошел сразу в свой угол и растянулся на тюфяке, служившем ему постелью. Он до смерти устал, было не до разговоров. Так что он изложил свои впечатления так кратко, как только смог:

– Нам задали по первое число. Бари – это ад.

Затем он отвернулся и уснул.

Проснувшись, Витантонио увидел Рузвельта. Пастух из Мурджи сидел на полу казармы, прислонившись спиной к стене, и смотрел на него. Из другой комнаты доносились крики Кларка и лейтенанта Донована. Казалось, американец нервничал, а Англичанин спорил с ним и сердился. Рузвельт приложил палец к губам, и Витантонио подполз к нему.

– Что они говорят? – прошептал он.

– Американец приехал с секретного совещания в Битонто. Там собирались все важные птицы союзников с юга Италии. Оказывается, во время бомбардировки взорвался американский корабль, у которого в трюме было две тысячи снарядов, начиненных ипритом, «Джон Харви». Вода в порту вся заражена, а дым рассеялся по городу. В ближайшие дни умрет много людей.

– Мама! Она там! Я должен вернуться в Бари, – воскликнул Витантонио, вскочив и бросившись было в соседнюю комнату.

Рузвельт остановил его:

– Это не все. Американцы решили ничего не говорить ни местным властям, ни даже местному командованию союзников. Не хотят, чтобы немцы узнали, что они сосредоточили в Европе химическое оружие.

Витантонио в ярости влетел в соседнюю комнату, бросился прямо к Кларку и угрожающе занес кулак. Тот никогда ему не нравился, и Витантонио не понимал, почему его отряд должен помогать специалисту по химическому оружию. А теперь окончательно убедился, что все это было большой ошибкой.

– Вы что, хотите все скрыть?! Вы с ума сошли! У вас нет сердца!

Кларк удивленно посмотрел на него и в ужасе повернулся к Англичанину, словно требуя объяснений. С самого начала он думал, что никто из итальянцев в отряде не говорит по-английски (про Рузвельта ему не рассказывали). Сам Рузвельт тоже решил ничего не говорить американцу о своем прошлом, поскольку тот ему не нравился. В первый день знакомства он было обрадовался, особенно когда узнал, что Кларк родился в Итальянском Гарлеме, и уже собирался обнять его, когда услышал, что тот вырос в квартале между Плезант-авеню и Сто восемнадцатой улицей, – тут Рузвельт застыл на месте. Это было первое место, куда он отправился в Нью-Йорке, когда у него еще не было работы, и откуда его бесцеремонно выставили. Урожденные итальянцы нарушили священный долг помогать вновь прибывшим. И Рузвельт понял: ни от кого из тех, кто вырос на пересечении Плезант и Сто восемнадцатой, нельзя ждать ничего хорошего.

Кларк испуганно смотрел то на Англичанина, то на Витантонио, ожидая, что они скажут. Он жаждал услышать, что они понимают всю серьезность ситуации и осознают необходимость вести себя как ни в чем не бывало. Но оба молчали.

– Немцы ни в коем случае не должны знать, что у нас есть химическое оружие в Европе. Это военная тайна. Если вы хоть заикнетесь об этом, прощайтесь с жизнью! – пригрозил он в панике.

– Сукин сын! – воскликнул Витантонио, обрушивая на американца кулак, отчего тот полетел на пол.

– Ты ничего не понимаешь! Весь ход войны зависит от того, чтобы немцы не узнали о наших маневрах, – закричал Кларк с пола.

– Это ты ничего не понимаешь! Жители Бари – люди, такие же, как ты и я. Я был там и видел сотни погибших. Если мы не предупредим их немедленно, умрут тысячи! Там моя мать…

– Ты никуда не пойдешь. Я тебя до сих пор не застрелил только потому, что однажды ты спас мне жизнь, но теперь мы квиты. Так что стоять – или ты покойник.

Все еще лежа на полу, Кларк достал пистолет и навел его на Витантонио, глядя на него с ненавистью. Затем встал и подошел вплотную:

– Ты арестован.

– Кем? Тобой? У тебя нет на это права.

– Именем американской армии. Если ты хоть пальцем шевельнешь, я выстрелю. Мне плевать и на твою жизнь, и на всех жителей Бари тоже. Это война. Иногда нужно кем-то жертвовать, чтобы выиграть позицию и спасти многих других.

Тем временем в казарму вошел Примо Карнера. Он остановился рядом с Англичанином и стал наблюдать за ссорой, не понимая, что происходит. Оба видели, как вошел Рузвельт и неслышно прокрался Кларку за спину. Витантонио тоже заметил его, изумляясь кошачьей повадке товарища, – невероятно, насколько бесшумно он двигался!

Когда американец почувствовал, что кто-то стоит у него за спиной, он обернулся. Витантонио мгновенно воспользовался этим и ударом ноги отвел дуло пистолета ровно в момент выстрела, пуля вошла в потолок. Когда Кларк прицелился снова, Рузвельт бросился на него. Послышался выстрел, пистолет полетел на пол. Примо Карнера отшвырнул его ногой. Рузвельт выпустил американца, ноги не держали его. Слева, чуть ниже плеча, зияла страшная рана. Витантонио подхватил товарища и осторожно уложил на пол, Рузвельт истекал кровью, и Витантонио попытался заткнуть рану какой-то тряпкой.

Американец подошел к Англичанину и умоляюще произнес:

– Хотя ты и возишься с партизанами, но ты же офицер британской регулярной армии и понимаешь, как важно, чтобы информация, которую я сболтнул, не пошла дальше и не стала известна в Бари. Пока Витантонио занят Рузвельтом, помоги мне задержать его.

– Витантонио прав, ты сукин сын! – ответил тот. И врезал ему кулаком в живот так, что у американца подкосились ноги. – Это ты задержан, – добавил он, – по крайней мере, до тех пор, пока Рузвельт не поправится, а Витантонио не доберется до Бари. А там посмотрим. Пока единственный предатель, разгласивший секретную информацию с совещания в Битонто, – это ты. Если хочешь, можем обсудить это с твоим командованием…

Рузвельт по-прежнему истекал кровью.

– Зачем ты полез! – сетовал Витантонио. – Это мое дело!

– Ничего подобного. Когда он сослался на американскую армию, мне пришлось вмешаться. Мы, американцы, должны были сами все уладить.

Рузвельт повернулся к Кларку и плюнул.

– Fuck you! – крикнул он.

Через полчаса военная санитарная машина увезла его в поликлиническую больницу Бари. Когда автомобиль уже трогался, в казарму вошли Джованна и Сальваторе, приехавшие из Барлетты. Увидев, что пол залит кровью, они испугались. Англичанин успокоил их:

– Рана очень болезненная, он потерял много крови, но большой опасности нет. Похоже, пуля раздробила головку плечевой кости.

Не дожидаясь дальнейших разъяснений, Джованна выбежала на улицу и запрыгнула в машину, заодно увозившую в Бари Витантонио.

 

Чесночная вонь

Всего двадцать четыре часа спустя после бомбардировки, в ночь с третьего на четвертое декабря, некоторые из выживших, вытащенные из моря без серьезных ранений, вернулись в медпункт за помощью. Они приходили с ожогами по всему телу, странно низким давлением, отеком глаз, от которого людям казалось, что они слепнут. Врачи в растерянности смотрели, как у входа растут очереди на прием. В полночь лейтенант британской медицинской службы, руководивший пунктом первой помощи, позвал Риччарди на совещание.

– Не знаю, что сказать. У некоторых пациентов проблемы начались сегодня утром – жжение в глазах, слезотечение, судороги век, светобоязнь… Сначала это казалось мелочью, и я подумал, что дело в нефти и прочей дряни, которая попала им в глаза, – стал описывать ситуацию доктор. – Но вечером клиническая картина усложнилась. У них затруднено дыхание, ощущается жжение в легких, резко упало давление, пульс почти не прощупывается, но сердце бьется относительно учащенно, приблизительно сто десять – сто двадцать ударов.

– Какая-то чепуха…

– Это еще не все. В целом они апатичны, у большинства наблюдаются ожоги по всему телу, но ни у кого из них не болит грудь, не повреждены барабанные перепонки, нет других поражений, характерных для пострадавших от взрыва. Я попытался вколоть им стимулирующие средства, но эффекта ноль. И даже от морфина! Будь у нас кровь, я попробовал бы сделать переливание… Не знаю, что еще можно предпринять, в известных мне книгах не описано ничего подобного.

Пока Риччарди признавался военному врачу в своей беспомощности, Доната растянулась на одной из коек, предназначенных для медперсонала. Это был приказ доктора. Занятая больными, она не обратила внимания, что у нее самой на руках и на лице ожоги. Она только ощущала, что у нее будто песок в глазах, да кашляла не переставая и чувствовала себя немного усталой. Доната списала это на переутомление последних дней. Она рухнула на койку и уснула.

В медпункте в ту ночь с каждым часом было все тревожнее. Люди, приходившие с ожогами по всему телу, уверяли, что не были в огне, а те, кто жаловался на проблемы с горлом, не падали в воду, только дышали дымом портовых пожаров, который на несколько часов накрыл город, особенно район Борго-Антико. Большинство стоявших в очереди к врачу были совершенно здоровые жители близлежащих кварталов, которые не пострадали во время бомбардировки, но вдруг почувствовали себя плохо. Риччарди не знал, что врачи в военных госпиталях были так же сбиты с толку и даже уже успели попробовать перелить больным кровь. Безуспешно.

Утром в субботу четвертого декабря, когда Витантонио и Джованна пришли в поликлиническую больницу, чтобы сообщить, что речь идет об отравлении ипритом, они увидели, что врачи уже подозревают: за самыми необъяснимыми случаями, с которыми им приходилось сталкиваться в последние часы, стоит какое-то химическое вещество. Джованна и Витантонио рассказали все, что смогли узнать о секретном грузе на борту «Джона Харви», но военным врачам не понравилось, что причиной отравления были не сброшенные с немецких юнкерсов бомбы, а американский корабль, и они не стали их слушать. От командования они получили следующую информацию: «В Европе у союзников химического оружия нет». Офицеры санитарной службы не были склонны противоречить официальной версии верховного командования союзнических сил.

Джованна и Витантонио сменили собеседников и обратились к местным итальянским властям, но и те к ним не прислушались. Согласно их версии, химические поражения были вызваны топливом, пролившимся в море из нефтепровода и взорванных кораблей. Молодые люди были подавлены, но не сдались. В полдень они попытались настоять на разговоре с администрацией Secondo Distretto Sanitario, Второго санитарного округа, которая координировала работу всех больниц, переданных в распоряжение союзников; их не приняли и пригрозили преследованиями за распространение паники.

В медпункте в это время доктор Риччарди измерял Донате пульс, убеждаясь, что ее болезнь развивается так же неуправляемо, как и у других пациентов. Глаза отекли, и ничто не могло объяснить аномальные характеристики пульса или давления. Что-то ускользало от доктора, и он испугался.

Витантонио и Джованна вернулись в больницу. В дверях они столкнулись с капитаном военно-медицинской службы, одним из тех, кто утром выслушал их рассказ внимательнее прочих. Его фамилия была Денфелд.

– Похоже, мы и правда имеем дело с утечкой какого-то токсичного газа, – признал он. – Я иду в порт. Если вы правы и речь идет об испарениях иприта, должны остаться какие-то следы.

Но стоило Витантонио и Джованне обрести хоть малую надежду, как их выгнали. Выходя из больницы, они были возмущены и расстроены: они знали нечто, что могло спасти сотни жизней, но военному командованию дисциплина была важнее правды. Рузвельт едва не поплатился жизнью ни за что!

К вечеру они сдались и направились к пункту первой помощи. Там они поискали Донату, но не нашли. Они подошли к Риччарди, слушавшему пациента. Узнав их, доктор встал и обнял Джованну, они не виделись уже несколько месяцев. Витантонио вопросительно посмотрел на доктора.

– Я велел Донате прилечь. Она работала, не жалея себя, ей нужен отдых. Она там, – сказал Риччарди Джованне, указывая на ширму в глубине помещения.

Затем он взял Витантонио под руку и отвел в сторону.

– С тех пор как ты ушел, у нее очень неустойчивые жизненные показатели, все тело в ожогах. Я очень волнуюсь: симптомы такие же, как у пациентов, которых мы вытащили из воды в порту. Мы не знаем, как это объяснить.

– Это газ! – воскликнул Витантонио.

– Газ? Какой газ? Ты о чем?

– Горчичный газ! В порту был американский грузовой корабль, «Джон Харви», с восемьюдесятью тоннами бомб, начиненных горчичным газом.

– Никто нам ничего не говорил ни о каком газе…

– И не скажет. Они хотят сохранить это в тайне. Я говорил с медицинским командованием союзников и с местными властями, но они клянутся, что в Италии нет химического оружия и что больные просто надышались испарениями нефти, вылившейся в море из разбомбленного нефтепровода. Мы зашли еще в поликлиническую больницу, нас оттуда выгнали, но некоторые врачи подозревают нечто подобное и пытаются что-то выяснить…

– Мы говорим о сотнях пострадавших, а может быть, о тысячах! Какая бессердечность! Если в воде были токсичные вещества, то одеяла, которыми мы укрываем больных, и тепло способствуют всасыванию газа. Нам нужно знать это наверняка и изменить схему лечения…

– Вы можете быть уверены, что в водах порта и в дыме, накрывшем город, был горчичный газ. Вчера главнокомандующие сил союзников собирались на совещание в секретном штабе в Битонто и решили держать все в тайне. Генерал Эйзенхауэр лично в курсе произошедшего. Я знаю это из первых рук – от американского капитана, который был там.

– Но это же бесчеловечно… Такое нельзя скрывать.

– Для них это меньшее из зол, второстепенные потери, чтобы обмануть немцев. Под предлогом, что важна только конечная победа, эти подлецы могут делать что заблагорассудится и ни перед кем не отчитываться.

Когда Джованна и Витантонио подошли к постели Донаты, та только что проснулась. Она обняла Джованну, женщины не виделись с конца сентября. Затем взяла обоих за руки и попросила:

– Отнесите меня домой.

Доктор воспротивился.

– Не волнуйся за меня, со мной все хорошо, – настаивала Доната. – Завтра мне будет намного лучше. Сейчас я хочу побыть с детьми.

Риччарди уступил. В любом случае вечером им предстояло упразднить пункт первой помощи и перевести всех пациентов в больницы. Собственно, он еще не понял, как лечить Донату, и подумал, что все равно, наблюдать ли течение болезни в домашней постели или на койке итальянской палаты поликлинической больницы.

Донату принесли в квартиру. Джованна помогла ей принять душ и переодела; вся грязная одежда пропахла газом.

– От тебя несет чесноком, – пошутила Джованна.

Донату уложили в постель. Доктор промыл ей глаза солевым раствором, а затем наложил марлевую повязку, чтобы защитить от света. Теперь, узнав, что это отравление газом, Риччарди волновался сильнее и решил посоветоваться с коллегами из больницы. Едва он распрощался, Доната уснула.

– Последите, чтобы она лежала спокойно. К утру я вернусь.

В полночь Доната проснулась. Она встала без посторонней помощи и стала искать что-то в шкафу.

Когда Доната вошла в столовую, в руках у нее были две коробки из-под печенья, она поставила их на стол.

– Здесь дорогие мне вещи и вещи Франчески и ваших отцов, которые были при них, когда они погибли на Большой войне, а в коробке Вито Оронцо еще кое-что от его братьев, Стефано и Доменико, – добрейший был человек. Капитан приказал Тощему забрать их и передать нам, и мы все сохранили, ждали, пока вы вырастете. До сих пор мне было страшно заглядывать в прошлое… но, может быть, время пришло.

Доната села на стул. Она устала, и ей трудно было говорить. Она взяла коробку Джованны и открыла ее. Отекшие глаза закрылись, она уже ничего не видела, содержимое коробки упало и рассыпалось по полу. Джованна и Витантонио обеспокоенно переглянулись. На лице Донаты выразилось отчаяние, она опустилась на пол, вслепую шаря вокруг себя. Поверх писем и фотографий Антонио Конвертини лежала «Красная Шапочка».

– Откуда это? – спросила Джованна, с удивлением глядя на книжку, которую перечитывала в детстве тысячи раз. – Я думала, что потеряла ее сто лет назад!

– Я нашла ее, когда убиралась, уже после того как ты уехала в Испанию. Подумала, что тебе приятно будет ее видеть, и положила вместе с вещами твоей матери.

Джованна взяла книжку-раскладушку и раскрыла на середине, тут же явились хижина, лес и все герои сказки. На первом плане, спиной, как зрители, рядком сидели длинноухие зайцы и смотрели на хижину. Затем девушка вернулась на первую страницу и начала читать: «В зеленом лесу, меж густых деревьев, стояла хижина, и жил в ней человек, любивший больше всего на свете жену, маленькую дочку и свою работу. Каждое утро из хижины выходила девочка, похожая на ангелочка, пела и резвилась, как лесные птицы, летевшие за ней вслед, когда она отправлялась отнести корзинку с гостинцами больной бабушке, жившей на другом конце леса, и звали ее Красная Шапочка…»

– В детстве я всегда представляла, что я Красная Шапочка, а ты – отец и мать одновременно, – сказала Джованна, с нежностью глядя на тетю. – Бабушка была больной бабушкой из сказки… А этот несчастный Франко – смешной волк, который всегда все делал невпопад.

– Как видно, мне в сказке не нашлось места, – заметил Витантонио.

– Ты был охотник, который нас спас!

У Донаты вдруг начались судороги, и Витантонио с Джованной хотели отнести ее в постель. Доната отказалась:

– Я хочу побыть здесь, с вами.

На шее и ногах у Донаты появились новые ожоги и волдыри. Дыхание участилось, но вдохи были неглубокие, и легким не хватало воздуха. Из носа пошла кровь. Веки совсем опустились, глаза болели все сильнее. Она легла на пол, прислонилась к стене и взяла Джованну за руку. Витантонио подложил ей под спину подушку. Наконец Доната уснула.

– Как же она страдает! – сказала Джованна в слезах.

Джованна и Витантонио были очень напуганы и всю ночь не сомкнули глаз, боясь пропустить какой-нибудь знак, что больной стало лучше или хуже. Наконец Джованна тоже заснула. Ей приснилось, что она Красная Шапочка, только теперь лес кишел свирепыми волками, и они не были такими неуклюжими, как Франко в детстве, сейчас волки были одеты в коричневые и черные рубахи, а в лапах у них были красные знамена со свастикой.

Витантонио с нежностью смотрел на Джованну. Он положил руку ей на живот как раз в тот момент, когда мать проснулась. Доната мучилась от боли. Она вся дрожала, обливаясь холодным потом и изнывая от жажды. Витантонио встал, чтобы принести воды, а когда вернулся, увидел, что мать стала еще бледнее. Он взял ее руку и нащупал пульс: сбивчивый. Дыхание участилось так, словно она уже отчаялась глотнуть хоть немного воздуха.

Витантонио осторожно погладил уже заметно округлившийся живот Джованны и перевел взгляд на проявлявшиеся все сильнее ожоги матери. Выглядели они зловеще, и Витантонио посетило нехорошее предчувствие: одна жизнь начиналась, но другая постепенно ускользала.

 

Сердце Пальмизано

– Дай прикоснуться к тебе, – сказала мать, проводя пальцами правой руки по лицу Витантонио.

Ее рука дрожала. Она чувствовала, что силы оставляют ее, но еще смогла найти глаза и губы сына и нежно погладила их. Затем провела пальцами по его щеке и опустила руку на левую ключицу – она искала родинку. Нащупав сердце Пальмизано, она с улыбкой провела по нему пальцами. Это была ее последняя улыбка.

– В день, когда твой отец открылся мне в своих чувствах, он взял мою руку, осторожно провел ею по красной родинке на своей груди и серьезно сказал: «Теперь мое сердце принадлежит тебе». И я поняла, что Вито Оронцо Пальмизано станет моим мужем.

Последним усилием Доната приблизилась губами к родинке и поцеловала ее. Затем попыталась еще что-то сказать, но голос едва слышался, заглушаемый отчаянным хриплым дыханием. Витантонио наклонился к губам матери.

– Береги Джуаннин – как жену или как сестру! Но не давай ее в обиду. Я поклялась ее матери.

«Если родятся мальчик и девочка, то, когда вырастут, мы их поженим!» – сказала Франческа, узнав, что обе они беременны.

Доната откинулась назад, чтобы в последний раз взглянуть на Витантонио. Веки у нее опухли, глаза отекли, и она уже не могла открыть их. Она снова коснулась руками лица сына.

– Нам было непросто, сынок, – произнесла она слабым голосом, – но, кажется, мы обманули судьбу. Если начать все заново, я ничего бы не изменила.

Это были последние слова Донаты. Она уронила голову на родинку в форме сердца, и Витантонио понял, что потерял свою мать.

 

Коробка из-под печенья

Джованна и Витантонио всегда знали, что отличаются от остальных. Отцы у них погибли на войне еще до их рождения, и им едва исполнилось четыре, когда похоронили Франческу, первую из тех двух женщин, что стали для них матерями. Может быть, поэтому с детства у них развился инстинкт, делавший их сильнее других, – некая сила, непонятно откуда бравшаяся, которая до тех пор всегда помогала им легко преодолевать все невзгоды. Но эта смерть, теперь, была не такой, как все предыдущие. Они не были к ней готовы, ведь это они рисковали жизнью на войне, особенно во время диверсий в тылу врага, а Доната работала медсестрой в больнице и была как будто бы вне опасности. Второй раз в жизни у них умирала мать, и перенести это горе было выше их сил.

Почувствовав, что мать замерла у него на груди, Витантонио не сдержал яростного вопля – как тот, который Доната издала в хижине Рузвельта, когда он сказал ей, что идет на войну. От крика в испуге проснулась Джованна – проснулась, чтобы узнать, что тети нет больше с ними. Они обнялись и обняли Донату, устроив своеобразное бдение над покойной.

Довольно долго оба молчали. Джованна только всхлипывала и время от времени восклицала: «Тетя!» Витантонио как-то сжался и стал похож на беззащитного ребенка. В ту ночь, видя, как Доната мучается, он желал ей скорой смерти, теперь же все бы отдал, лишь бы оживить ее на мгновение и поцеловать в последний раз. Прошло два часа, а может быть, гораздо больше, потому что в те дни колокола Бари, обессиленные от погребального звона, перестали отбивать часы и было трудно уследить за временем. Свеча догорела, они остались в темноте, однако не двинулись с места и так и сидели над безжизненным телом Донаты. На рассвете Витантонио положил голову Донаты Джованне на колени, встал и зажег еще одну свечу.

От ледяной трамонтаны, дувшей в разбитые во время бомбежки окна, свет от пламени метался по комнате, скользнул по столу, высветив коробку из-под печенья, которую принесла Доната. Блеск привлек внимание Витантонио, и он машинально сел за стол и открыл коробку. Внутри лежали письма, медали, фотографии, газетные вырезки, удостоверения и какие-то документы. И бумажник, который был при отце в последний день войны, когда его сразила пуля австрийского снайпера. Витантонио вытряхнул содержимое и взял бумажник; он был в точности в том виде, в каком Тощий передал его в день, когда доставил личные вещи Вито Оронцо Пальмизано и Антонио Конвертини в Дом вдов. Этот бумажник был самым близким к отцу предметом из всех, что Витантонио когда-либо держал в руках, он осторожно открыл его. Первое, что он там увидел, была поясная фотография матери, ослепительно молодой, глядящей в объектив тем спокойным взглядом, который так умиротворяюще действовал на Витантонио. В детстве он всегда находил в этих карих глазах спасение и подумал, что, должно быть, то же чувствовал и отец. Он представил себе, как на фронте Вито Оронцо каждый вечер целовал перед сном эту фотографию и засыпал, успокоенный взглядом матери.

Также в бумажнике лежали личные документы отца, среди них – увольнительная, которую ему предоставили с 14 по 26 октября 1918 года. Последнее письмо, которое написала ему Доната, – прямо на следующий день после того, как проводила его на вокзале в Беллоротондо. Собственно, она опустила его в ящик, когда отец еще возвращался на фронт по пути к Витторио-Венето, где должен был присоединиться к товарищам, начавшим последнее наступление в той войне.

Вито Оронцо Пальмизано

Твоя Доната

94-й Пехотный полк

Беллоротондо, 25 октября 1918 г. (пятница)

Любовь моя!

Я диктую письмо Франческе – это не так стыдно, как диктовать его муниципальному писарю, и таким образом я смогу сказать тебе гораздо больше и о более личных вещах.

Вчера, в четверг, когда я вернулась, дома еще чувствовался твой запах, и я заскучала по тебе сильнее, чем когда бы то ни было. С тех пор как ты уехал, стоит мне взглянуть на кухонный стол, у меня мурашки по всему телу и я умираю от тоски. Как же мне хочется зацеловать тебя и прикоснуться к красному сердцу, отпечатанному у тебя на груди! Неужели это сердце все принадлежит мне? Моего не видно, но оно тоже бьется только ради тебя.

Как дела на фронте? Ты все еще думаешь, что эта проклятая война скоро закончится? Обещаешь вернуться домой к Рождеству? Мне нравится воображать, что к следующей рождественской мессе мы вместе пойдем в Иммаколату и войдем в церковь под руку, а потом сядем в первом ряду, как настоящие господа. После четырех лет войны ты заслужил честь стоять впереди всех, высоко держа голову. Отец Констанцо, новый настоятель, может быть, даже отдельно поприветствует тебя.

На следующей неделе мы начинаем собирать оливки. Сегодня мы собрали последний остававшийся урожай примитиво, а в понедельник, думаю, начнем с наших ньястре за домом. Мне помогут Франческа, Кончетта, моя двоюродная сестра Бруна, а еще жена Вичино. Может быть, ты еще успеешь помочь нам перебирать оливки на кухонном столе, и, может быть, потом я разрешу тебе расстегнуть мне пару пуговиц на блузке.

Береги себя, ты нужен мне дома, живой и здоровый. По правде говоря, я не знаю, что стала бы без тебя делать. Я бы умерла.

Напиши мне и расскажи обо всем, что ты делаешь и думаешь. Целую тебя тысячу раз и крепко обнимаю. Люблю тебя безумно.

P. S. Франческа учит меня читать и писать. Она говорит, что скоро я уже сама справлюсь.

Доната

Целую еще раз.

Витантонио почувствовал ком в горле и заплакал. Он взял две пачки писем, аккуратно перевязанные белой ленточкой, и какое-то время держал их в руках. Это была вся переписка его родителей, пока Вито Оронцо был на фронте, в каждой связке порядка тридцати писем; более трех лет отец и мать аккуратно переписывались – как минимум раз в месяц. Витантонио отложил письма в сторону, на потом, и стал по одному перебирать прочие материнские сокровища.

Он за цепочку вытянул золоченый медальон в форме сердечка – из тех, что открываются посередине и хранят в створках фотографии влюбленных. Раскрыв его, он увидел лица отца и матери и вспомнил, что, когда был маленький, на всех семейных праздниках этот медальон был на Донате. Витантонио с грустью подумал, что вот уже три года, как он покинул Беллоротондо, и за все это время у них не было повода что-нибудь отпраздновать. Потом взял две золоченые сережки с жемчужинами, которые бабушка подарила его матери на сорокалетие, и улыбнулся – Доната считала, что эти сережки слишком хороши для нее, и стеснялась их носить.

Затем он вернулся к вещам отца. Членский билет Всеобщей итальянской конфедерации труда не удивил его, потому что Тощий рассказывал об этом на фабрике, еще когда Витантонио думал, что его отец – Антонио Конвертини. Дальше он нашел еще какой-то билет и на сей раз с удивлением обнаружил, что отец был членом Социалистической партии. Это объясняло некоторые сложности, которые раньше казались загадочными.

В стопке официальных документов был один, сложенный особенно тщательно; развернув его, Витантонио увидел, что это avviso di morte, извещение о смерти отца. Документ прекрасно сохранился ровно в том виде, в каком подполковник 94-го Пехотного полка прислал его мэру Беллоротондо, с тем чтобы тот официально известил семью о смерти последнего Пальмизано. Прошло всего двадцать пять лет, и Европа снова низверглась в варварство: Витантонио подумал, что если бы отец не погиб в последний день Большой войны, то, возможно, сейчас его бы снова мобилизовали и заставили вернуться на фронт. И почувствовал от этого пустоту в душе.

Еще размышляя об этом, он стал вертеть в руках газетную вырезку с карандашными пометками. Многочисленные восторженные комментарии принадлежали, должно быть, матери: буквы были аккуратные, как у человека, научившегося писать во взрослом возрасте. Оказалось, что это вырезка из выпуска Il Seme, газеты социалистов Беллоротондо, за сентябрь 1914 года, и Витантонио начал читать статью за подписью Джованни Джанфрате:

«Матерям Италии!

О матери Италии, к вам это слово!

Одурманив ваших сыновей табаком, шампанским и пышными словесами, уводят их на войну! Поспешите же к ним на помощь, о матери!

Их отрывают от вашей груди и забрасывают далеко, на выжженные огнем поля, под пулеметы. Матери Италии, держите их крепче! Сотни, тысячи уже отправились на бойню. Их похитили у детей, их похитили у жен. Вы вскормили их для жизни, не для смерти… Матери Италии, восстаньте!

Ваши сыновья честны, а их превращают в негодяев; они здоровы и красивы, а их калечат; они добры, а их учат убивать…»

Самую горячую часть воззвания Доната подчеркнула самой жирной линией, и Витантонио показалось, что это подчеркивание было сделано поверх другого – возможно, принадлежавшего руке самого Вито Оронцо. На полях мать написала: «Брависсимо!!!» – с тремя яростными восклицательными знаками, а ниже, помельче и с большим знаком вопроса: «Прочитать Витантонио?» Он почувствовал, что в горле снова встает ком, буквы поплыли, и он не смог продолжить чтение.

Господи, как же мать страдала, если она, словно сокровище, берегла это страстное антивоенное воззвание! Изменили бы что-то эти строки, если бы мать дала их прочитать ему? Витантонио подумал, что нет, но наверняка они сделали бы горше его решение взяться за оружие и отправиться воевать. Слова из газеты были исполнены не только страсти, но и здравого смысла – это доказали последние месяцы войны. Но как раз поэтому сейчас они должны были сражаться и разбить нацистов и фашистов. Витантонио отогнал эти мысли, утер слезы и дочитал статью.

В коробке, аккуратно сложенные, лежали еще две первые полосы той же газеты. На одной был перепечатан манифест Социалистической партии Италии, призывавший страну соблюдать нейтралитет в европейском конфликте. Другая открывалась антивоенной редакционной статьей: Abbasso la guerra! Витантонио удивился, что мать никогда не рассказывала о политической деятельности отца. Даже в последние годы! Ее предубеждение против войны было столь велико, что она постаралась уничтожить все воспоминания о ней. И особенно хотела оградить его от каких бы то ни было политических обязательств.

Витантонио положил вырезки обратно в коробку и взял стопку фотографий. На первой отец, в военной форме, стоял в профиль, держа мать под руку, и тянулся губами к ее щеке, за секунду до поцелуя. Она стояла лицом к камере и кокетливо следила за ним краешком глаза. Лица у обоих были смеющиеся, они казались счастливыми и уверенными в том, что жизнь приберегла для них много радостных мгновений и с ними не может произойти ничего плохого. Должно быть, фотография была сделана осенью 1918 года, когда Вито Оронцо приехал в отпуск. Поднеся карточку к свече, Витантонио поразился своему сходству с отцом, у них было одно лицо, одинаково длинные шеи и широкие плечи. Витантонио посмотрелся в буфетное зеркало и улыбнулся. Вытащил еще одну фотографию. На фоне экзотической декорации с голландскими ветряными мельницами, нарисованной каким-то художником-любителем, под ручку стояли родители, а рядом – Антонио Конвертини и Франческа, и Витантонио изумился еще больше: трудно было поверить, что вторая девушка на фотографии не Джованна! Черные волосы, смуглая кожа, зеленые глаза хохочущей Франчески были ровно те же, что завораживали Витантонио в Джованне. Глаза у матери и дочери были такой невероятной красоты, что иногда при взгляде на них становилось дурно. А когда они от души заразительно смеялись, прекрасные дикарки превращались в сущих ангелов.

Он отложил фотографии и снова взял пачку писем. Развязал ленточку и стал читать их одно за другим в надежде обнаружить какую-нибудь подсказку, которая поможет представить себе родителей – какие они были, о чем говорили то недолгое время, что провели вместе. Ему не повезло, все письма были одинаковые, полные без конца повторяющихся признаний в любви в одних и тех же клишированных выражениях, но Витантонио вспомнил, что в те времена родителям приходилось диктовать свои послания писарю, который всегда прибегал к постоянному набору банальностей.

Он уже хотел положить письма обратно в коробку, когда увидел еще одно, лежавшее отдельно и написанное другим почерком. Оно было датировано текущим годом, всего месяцем ранее.

Бари, 2 ноября 1943 г.

Габриэле Риччарди

Дорогая Доната!

Приближается день, когда мы распрощаемся навсегда, и я хотел бы в последний раз выразить тебе свое восхищение и уважение. В эти последние недели в больнице я окончательно убедился, что ты обладаешь особым даром помогать людям. Сколько же ты страдала, что видишь чужую боль с первого взгляда! Сколько же ты боялась, что распознаешь чужой страх, прежде чем люди попросят о помощи! Скольким же ты пожертвовала, что тебе не жаль поделиться последним! Чем больше я наблюдал, как ты утешаешь других, тем ближе ты мне становилась и тем больше проклинал я Италию, которая не заметила талантов лучших своих детей и не дала им никаких возможностей.

Ужасное время – и только твое присутствие в больнице давало мне силы и помогало смотреть в будущее. Как больно видеть этих юношей, которых присылают нам с фронта! – они никогда не оправятся от своих ран. Какой ужас написан у них на лице! Как они страдают даже во сне! И как ты умеешь успокоить их ласковым словом, идущим от сердца, заботясь о них так, как тебе хотелось бы, чтобы заботились о Витантонио и Джованне, если бы их ранило.

Я всегда восхищался твоим мужеством, но сейчас я знаю, что мое восхищение переросло в любовь. Чего бы я только ни сделал, чтобы вознаградить тебя за все страдания, чтобы хоть отчасти вернуть тебе то, что ты отдала другим! Быть может, вдали от этой неблагодарной страны мы могли бы построить свой рай, чтобы встретить старость. Но теперь, когда ты окончательно воссоединилась с сыном, ты больше не сможешь с ним расстаться. Мне жаль терять тебя, но я радуюсь, видя тебя рядом с Витантонио и Джованной, когда между вами нет больше наконец ни тайн, ни лжи. Я всегда чувствовал этих детей немного своими – предполагаю, с той самой ночи, когда вы с Франческой посвятили меня в свою тайну. Позже, видя, как они растут, я все больше и больше гордился ими и понимал, что твоя жертва того стоила.

Когда этот кошмар закончится, я уеду далеко. Говорят, на Земле обетованной происходят чудеса. Ты знаешь, что я агностик и не верю в чудеса, творимые богами, но я верю в чудо, творимое народом, с которым история обошлась жестоко и который не дал себя сломить. Ты давно решила, что Пальмизано – твоя единственная родина. Теперь и я понял, что еврейский народ – моя семья.

Ты всегда будешь в моем сердце.

С любовью,

Витантонио услышал всхлип и понял, что Джованна проснулась. Он аккуратно сложил все бумаги и вещи, которые еще не просмотрел, поставил коробку на буфет и опустился на пол рядом с Джованной. Обнял ее за плечи и взглянул на балкон. Рассвет едва забрезжил, ледяная декабрьская ночь была поразительно тиха, только запах пожарищ, долетающий из порта, напоминал о трагедии. Витантонио посмотрел на безжизненное тело Донаты, не веря, что все случилось наяву. Он положил Джованне под спину подушку и опустил руку на ее живот. Вдруг он заметил, что все еще держит в руке письмо доктора, и сказал:

– Ты должна прочитать это письмо. Риччарди написал его маме.

Судя по лицу Джованны, письмо не произвело на нее ожидаемого впечатления. Она сказала только:

– Здесь не написано ничего такого, чего я не читала бы тысячи раз в его взгляде. Все эти годы, когда он смотрел на нее, в его глазах была любовь.

Витантонио растерянно слушал Джованну.

Она поцеловала тетю в лоб и расплакалась.

 

Утки в пруду

Неожиданно раздался стук в дверь. Они переглянулись, недоумевая, кто мог явиться в такой час, затем Витантонио воскликнул:

– Риччарди!

Они совсем забыли. Доктор провел ночь в больнице, дежуря при пациентах, которым без видимых причин становилось хуже с каждым часом. Витантонио открыл дверь и почувствовал острую жалость: седой мужчина, стоявший на пороге, казался совершенно разбитым. Доктор Габриэле Риччарди разом постарел, он выглядел изможденным, осунулся и, должно быть, несколько дней не брился; под глазами легли круги, от одежды еще пахло газом. Витантонио впервые обратил внимание на отпечаток, который время наложило на изнуренное лицо семейного врача. Он с детства привык видеть у того пышную, хорошо подстриженную седую шевелюру, белые усы, придававшие его облику чрезвычайно элегантный налет ранней зрелости. Доктор всю жизнь тщательно следил за своей внешностью и производил впечатление человека без возраста – charmant, как обычно говорила о нем Доната. Он был весел, образован, воспитан, легко увлекался и безупречно исполнял свой долг. Сейчас он словно сжался и выглядел больным.

– Как она провела ночь? – спросил Риччарди с порога, надеясь, что Донате стало лучше.

Витантонио толкнул дверь в столовую и отошел. Доктор увидел на полу Джованну, с плачем обнимающую тело Донаты, и понял, что опоздал. Гримаса боли исказила его лицо, ноги подкосились. Витантонио сделал шаг вперед и подхватил его, не давая упасть. Риччарди оперся рукой о дверь и попытался выпрямиться, но выглядел потерянным, словно не мог решить, хочет он войти или выйти. Витантонио отвернулся, чтобы не мешать ему плакать. Он только что прочитал его любовное письмо и почувствовал, что на сегодня уже довольно проявил нескромность.

Джованна встала и обняла доктора. Не раз он заменял ей отца, а еще она была благодарна ему за счастье, светившееся на лице тети, когда он заходил к ним. Молодые люди незаметно обменялись понимающими взглядами – им лучше выйти и оставить доктора наедине с Донатой. Когда они вышли, доктор бросился на пол рядом с телом возлюбленной и зарыдал. Он столько еще не сказал ей! И он стал говорить, обращаясь к безжизненному телу.

Прошло больше часа, прежде чем Витантонио и Джованна вернулись в столовую. Риччарди сидел на полу, глаза были красные. Он утер лицо рукавом, поднял взгляд и обратился к Витантонио:

– Она хотела обмануть судьбу, отдав тебя Франческе, но ей пришлось дорого заплатить за это. Всякий раз, когда до счастья, казалось, было рукой подать, жизнь смеялась над ней. Но она никогда не сдавалась. Не знаю, где она брала силы, чтобы снова и снова начинать все сначала, и я не знаю, как теперь буду жить сам. Этот кошмар еще не закончился, и я не знаю, стоит ли продолжать бороться теперь, без нее.

– Кошмар продлится намного дольше, чем все мы думали, и в итоге нам придется заплатить гораздо более высокую цену, – согласился Витантонио. – Я бросил своих, чтобы сражаться за свободу вместе с союзниками, и судьба отвечает мне на это неслыханным предательством: американские бомбы и ложь американцев украли у меня мать в тот момент, когда я наконец нашел ее. Но мы не должны опускать руки. Вы сами сказали, что она никогда не сдавалась.

– Не знаю, что еще может с нами случиться, – задумчиво сказала Джованна, обращаясь к Риччарди. Она смотрела в пол, сознавая, что это скорее мольба, чем вопрос.

– Если Господь справедлив, с нами уже ничего больше не может случиться, – произнес доктор. – Ни с нами, ни с городом. Никто не может платить такую высокую цену, никто не может быть так несправедливо наказан. Власти скрывают число погибших, чтобы не говорить про газ, но сегодня официально подвели итог по материальному ущербу и признали, что эта бомбардировка была худшей катастрофой, какую потерпели союзники после Перл-Харбора. Немцы потопили семнадцать из тридцати одного корабля, стоявшего в ту ночь в порту Бари, – тридцать одна легкая цель в замкнутом пространстве, как загнанные, беззащитные животные, ведь уже подтвердили, что радары противовоздушной обороны были выведены из строя. Когда обнародуют окончательное число погибших, мы увидим, сколь жестоким был этот налет…

– Подождите, как вы сказали? – нетерпеливо перебил его Витантонио. Он изменился в лице, вытаращив глаза, словно увидел дьявола.

– Как я сказал – что?

– Про корабли, которые были в порту как загнанные, беззащитные животные… Сколько, вы говорите, их там было?

– Тридцать один, – повторил доктор, не понимая, почему так важна эта подробность.

– «Тридцать одна утка в пруду» – это тридцать один корабль в порту! Ах он сукин сын!!! А «в Бари зашло солнце» могло означать выведенные из строя радары…

– В чем дело? – хором спросили заинтригованные Джованна и Риччарди. – Ты о чем?

Витантонио не ответил. Он только что заметил несколько фотографий, выпавших, должно быть, из материной коробки. Первые лучи солнца, падающие сквозь балконное окно, осветили открытку с изображением обнаженной девушки, и Витантонио подошел, чтобы взглянуть на нее. У девушки был ласковый, ангельский взгляд, а точеное тело любого свело бы с ума. Он с любопытством смотрел на нее, не зная, что только что познакомился с «подружкой Доменико Пальмизано», как вдруг, заметив другую фотографию, отодвинул открытку, и лицо его окаменело. На снимке были он и Франко в саду палаццо в день конфирмации. Его кузен сидел на скамейке, свесив ноги в белых гольфах и сияющих лакированных темных туфлях, сам же он стоял у скамейки в праздничном костюме, лоб обвязан платком с конфирмации. Франко смотрел на него и что-то говорил. Витантонио почувствовал, что от ярости у него першит в горле и пылают щеки. Он разорвал фотографию в клочья и подошел к Джованне. Посмотрел ей в глаза и взмолился:

– Отвези мамино тело в Беллоротондо и похорони рядом с отцом, в нише Пальмизано. Доктор тебе поможет.

У Риччарди в глазах по-прежнему стояли слезы, но он понял, что должен взять себя в руки. Он кивнул.

– А ты? – спросил доктор.

– А я должен свести счеты с одним сукиным сыном… Он больше никогда никому не сделает зла… Я догоню вас позже.

Витантонио спустился вниз, сдерживаемая все эти месяцы ярость теперь бурлила в нем. Он прекрасно знал, что должен сделать, и был к этому готов. Но, выйдя на улицу, вместо того чтобы пойти к собору и кратчайшим путем пересечь исторический центр города, он свернул на Виа-дель-Кармине и пошел в противоположном направлении, в сторону базилики Святого Николая и моря. В порту он увидел семнадцать потопленных кораблей и вспомнил, как в ночь бомбардировки на поверхности воды в огне плавали мертвые тела. Это было всего три дня назад, но казалось, что прошла вечность. Он снова услышал отчаянные крики моряков, звавших на помощь. Увидел тела, разорванные на куски разлетевшимися, как снаряды, обломками кораблей. Он прошел через порт и вышел на Виа-Венеция напротив домов, повалившихся один за другим, как костяшки домино. Среди руин валялась кухонная утварь, застряли клочья одежды, и Витантонио снова ощутил беспомощность спасателей, которые не могли достать из-под обломков девочку, пока хирург не решился дать ей успокоительное и ампутировать руку. Далее он миновал затопленное бомбоубежище, в котором утонули два десятка человек, искавших там спасения, затем прошел мимо руин дома, под которыми были погребены женщина и семеро ее детей.

– Господь отвернулся от нас, – посетовал в ночь бомбардировки какой-то человек, разбиравший завалы рядом с Витантонио, когда они достали тело младшего из тех семерых детей.

Но нет, то была не божья воля, виновники были из плоти и крови. И, заново пережив ужас худших часов своей жизни, Витантонио понял, что готов исполнить клятву, которую дал, покидая Матеру, в те дни, когда они шли на север по ужасному следу немецких расправ. Он ускорил шаг, вышел из Борго-Антико поблизости от Корсо Витторио Эммануэле и решительно направился на площадь Гарибальди.

 

Перестрелка на площади Гарибальди

Витантонио показалось, что кто-то промелькнул в глубине подъезда в доме на площади Гарибальди, но он не придал этому значения. Он спешил покончить с этим делом и вернуться в Беллоротондо, потому взбежал по лестнице, перепрыгивая через ступеньки. На третьем этаже он услышал шум и понял, что Франко дома. Он поднялся выше и спрятался в темном углу, чтобы перевести дух и проверить пистолет. Решив, что готов, Витантонио спустился на площадку и распахнул дверь ударом ноги. Черного Рыцаря он застал врасплох.

Франко вскрикнул, но узнал Витантонио, и паника на его лице сменилась крайним удивлением:

– Я был уверен, что ты в горах. – Заметив пистолет, он спросил: – Зачем тебе пистолет? Ты же не будешь стрелять в двоюродного брата?

Витантонио не ответил. Он подошел к столу и смахнул с него все бумаги. Затем взял радиостанцию и тоже швырнул на пол.

– Ты еще работаешь на фашистов или уже напрямую на агентов немецкого абвера? – крикнул он вне себя.

– Я патриот и исполняю свой долг, – стал оправдываться Франко, видя, что его игра раскрыта. – Немцы – наши союзники.

– Сукин сын! – бросил ему Витантонио, глядя прямо в глаза. – Ты знаешь, какое зло ты причинил?

– Король и Бадольо – просто игрушки…

Витантонио вскипел. Он не выносил эту деланую наивность, не мог поверить, что тот и правда не способен различать добро и зло. Он подошел к Франко и дал ему пощечину.

– Они здесь ни при чем. Я говорю о невинных людях, погибших по твоей вине. Всю жизнь ты сеял вокруг себя страдание. Вы с твоим приятелем ненормальные, вы будете гореть в аду.

Произнеся это, Витантонио понял, что напарника Франко нет в комнате. Он забыл про него! Он перевел взгляд на дверь в свою комнату, но было уже поздно. Дверь открылась, и гнилозубый выстрелил.

Затем все произошло очень быстро. Витантонио почувствовал жжение, пуля царапнула висок. Он не растерялся и дважды нажал на курок, обе пули вошли в грудь гнилозубого, тот повалился, как марионетка, срезанная со своих ниточек.

Витантонио провел рукой по виску. Вырванные пулей волосы смешались с кровью и образовали неприятную на ощупь липкую массу, по щеке бежала теплая струйка крови, но Витантонио не поддался панике. Однако, прежде чем он успел что-либо предпринять, дверь в прихожую отворилась и на сцене появилось новое действующее лицо. Витантонио не сразу узнал вошедшего, но его форма офицера американской армии мгновенно бросилась в глаза. Капитан Кларк Льюис сжимал в руке пистолет. Он выстрелил, и на этот раз Витантонио ощутил жар в животе и оперся о стол, чтобы не упасть.

– Я дал тебе возможность промолчать и спасти свою жизнь, но ты отказался. Теперь мне придется тебя убить. Я не допущу, чтобы ты на всех углах трезвонил про химическое оружие, угрожая сорвать месяцы нашей работы.

Американец уже готов был снова нажать на курок, когда кто-то вышел из-за двери и встал между ними. Раздались еще два выстрела, и Витантонио увидел, что Кларк, раненный в руку, убегает вниз по лестнице. Тут он узнал человека, оседавшего на пол спиной к нему, это был Сальваторе. Витантонио бросился к нему, чтобы подхватить, но не успел – тот упал на пол, из раны на груди хлестала кровь. Витантонио сел рядом, и их кровь смешалась. Он заговорил, пытаясь успокоить Сальваторе:

– Так, значит, это ты прятался в подъезде…

– Я ждал гнилозубого, чтобы свести счеты по одному давнему делу. Увидев, что американец следит за тобой и тоже пошел наверх, я подумал, что должен вмешаться, иначе ты окажешься между двух огней. Мне рассказали про вашу ссору, когда я уходил из аэропорта…

Вдруг Сальваторе замолчал и подал ему знак глазами. Витантонио обернулся и увидел, что Франко взял пистолет гнилозубого и прицелился. Руки у него дрожали, и он промахнулся. Франко больше всего на свете нравилось убивать, но даже стрелял он настолько плохо, что в своих злодеяниях не мог обойтись без помощи. Витантонио выпрямился. С ним было ровно наоборот: ему не нравилось стрелять, но стрелял он хорошо. Он заметил, что Франко все еще дрожит, пытаясь снова нажать на курок, но пальцы его не слушаются. Витантонио посмотрел на него с отвращением и прицелился.

Он еще колебался. Он вспомнил, как Франко схватил Джованну в саду палаццо в день, когда бабушка в наказание отменила конфирмацию Витантонио; увидел, как год спустя тот играет с мечом в наряде Черного Рыцаря; заново пережил дни, когда фашисты избили Сальваторе; подумал о малыше Микеле, разбившемся на дне оврага, об увольнении Тощего и высылке доктора Риччарди. Он вновь увидел, как взлетает на воздух казарма в Матере, представил тела семнадцати жителей Рионеро, расстрелянных на площади, и всех остальных убитых, которых они находили, идя по Майелле. Затем он снова пережил весь ужас бомбардировки Бари и понял, что должен довести дело до конца.

Он взвел курок. Последним перед его глазами возник образ матери – как она задыхается, отчаянно ловя ртом воздух, который не доходит до легких. И тут он в ярости дважды выстрелил Франко в лоб. Голова у того резко откинулась назад, как будто кто-то дернул его за веревку, а ноги обмякли, как пластилиновые. Не успев даже сообразить, что он не верит в происходящее, Черный Рыцарь упал замертво. Витантонио стоял неподвижно, неотрывно глядя на кровь и осколки черепа, запачкавшие стену. Переведя взгляд дальше, он увидел две дыры рядом с балконным проемом: обе пули прошли навылет и вошли в стену, отколов штукатурку. Наконец он опустил взгляд на безжизненное тело двоюродного брата. Он долго стоял, глядя, как кровь вытекает из продырявленного черепа, разливаясь по плиткам пола. И ничего не почувствовал.

Но Сальваторе захлебывался в собственной крови. Витантонио снял рубаху и попытался заткнуть рану. Кровь, вытекавшая из отверстия на груди, куда вошла пуля, слегка пузырилась, как будто сдувалось велосипедное колесо. Должно быть, было пробито правое легкое. Сальваторе закашлялся, плюясь кровью. Он жадно ловил ртом воздух, но, видимо, тщетно, потому что лицо его побагровело. Затем он с трудом приподнялся и заговорил поразительно ясным голосом:

– Здесь ты уже все сделал… Теперь уходи и найди Джованну.

– Нам нужно ехать в больницу, – возразил Витантонио.

– Нельзя, – ответил тот.

На сей раз голос Сальваторе звучал гораздо слабее, и Витантонио пришлось наклониться к самым его губам.

– Мы застрелили американского офицера, а если мы расскажем про него правду, нам никто не поверит.

До тех пор Витантонио не задумывался, чем рискует. Его могли счесть предателем: за последние несколько часов он дважды вступил в перестрелку с капитаном американских вооруженных сил и убил двух фашистов, которые наверняка были известны в Бари под личиной верных слуг правительства Бадольо. Он попытался оценить ситуацию и представить, что за этим может последовать. На самом деле, подумал он, раз его противник сбежал, то, вероятно, ему тоже не с руки было оказаться замешанным в случившемся и не хотелось привлекать к себе внимание военной полиции. Офицера – специалиста по химическому оружию, члена официально не существующего особого подразделения, которому прежде всего следует блюсти секретность, – не похвалят за участие в перестрелке.

Витантонио закашлялся, и кровь по щеке полилась сильнее.

– Не нравится мне твоя рана, – сказал Сальваторе. – Тебе нужно уехать из Бари и заняться ею, пока тебя не стали искать по всем окрестным больницам.

– Или мы поедем вдвоем, или никто никуда не поедет.

– Мне уже поздно.

Витантонио вгляделся в лицо товарища – оно на глазах обретало синюшный оттенок – и подумал, что тот прав. Жизнь Сальваторе вытекала через рану, и Витантонио ничем не мог ему помочь. Но он и не думал бросать его.

– Я тебя не оставлю. Мы вместе поедем в больницу.

– Брось эту романтику. У тебя есть другие дела. Для меня все кончено.

Сальваторе повернул голову и посмотрел на труп гнилозубого. Затем крепко стиснул плечо Витантонио, взглянул ему в глаза и сказал:

– Спасибо.

Он загадочно улыбнулся, обнял Витантонио за шею и поцеловал в щеку.

– Поцелуй от меня Джованну. – Сальваторе снова поцеловал его, теперь в лоб, и добавил: – И малыша, когда он родится… Говорят, будет мальчик, потому что живот у нее заостренный.

Он засмеялся и тут же закашлялся, смех отнял у него последние силы. Все еще с улыбкой на губах он посмотрел на Витантонио и сообщил:

– Ребенок твой… С того утра, когда Джованна ходила в Матеру…

Витантонио почувствовал, что сердце готово выскочить у него из груди. Он хотел что-то сказать, но Сальваторе судорожно схватил его за руки и потерял сознание. Витантонио обхватил его и поудобнее уложил у себя на коленях. Он попытался привести товарища в чувство, но тут же заметил, что руки и ноги у того безвольно обвисли, и понял, что Сальваторе только что испустил последний вздох. В слезах он обнял его, как утром обнимал неподвижное тело матери, и закричал:

– Господи! Чего еще ты от нас хочешь?

Он снова стиснул товарища в объятиях и вдохнул запах его черной куртки – той же, что и много лет назад, в сентябре, когда Сальваторе возил его на мотоцикле в школу в Мартина-Франку. За несколько секунд Витантонио заново целиком пережил то лето на ферме, когда решил, что сын Тощего будет его старшим братом. И сам потерял сознание.

 

В крипте

Его привели в чувство голоса играющих на площади детей, которым не было дела до несчастий, постигших город. Витантонио хотел приподняться, но почувствовал резкую боль в боку. Перед глазами все плыло. Он полежал неподвижно, ожидая, пока окружающие предметы встанут на свои места. Затем закрыл глаза и сосредоточился на своем дыхании. Когда ему показалось, что мир наконец перестал кружиться, он открыл глаза и увидел две красно-белые свечи. Сделал глубокий вдох, огляделся и понял, что лежит в крипте базилики Святого Николая. Он понятия не имел, как сюда попал.

Снова различив долетающие с площади голоса, он испытал странное ощущение, знакомое с детства, когда, лежа в кровати, он слышал детей, играющих на площади Санта-Анна, а сам читал или смотрел в окно на тени, которыми вечернее солнце расчерчивало чердаки домов Беллоротондо, где люди хранили зерно. В такие минуты он всегда испытывал неясное чувство, что существуют два мира – реальный, на площади, и его воображаемый мир, границами которого были стены комнаты. Казалось, эти миры вот-вот соприкоснутся, но на самом деле они были столь далеки друг от друга, что никогда не пересекались. Зачастую ему давали понять, что он находится словно по ту сторону, вдали ото всех, и иногда это ощущение придавало ему сил, позволяло почувствовать себя особенным, а иногда беспокоило. Как сейчас.

Витантонио хотел встать, но голова снова закружилась, и он решил подниматься постепенно: сначала сел, затем оперся о стену и, наконец, потихоньку пошел, держась за спинки скамеек, пока не добрался до внешней стены. Залез на скамейку и через окно, выходящее на площадь на уровне земли, посмотрел на играющих детей и удивился количеству разрушенных домов на площади Урбана Второго. Можно было подумать, что линия фронта проходила прямо здесь.

Прошло три с половиной года с тех пор, как он в последний раз видел детей, резвящихся возле базилики Святого Николая. Это было за несколько дней до того, как он подался в бега, в июне, вечером после экзамена; он вышел тогда с факультета в отличном настроении, чувствуя себя уже немного адвокатом. Он помнил, что стояла сильная жара и все жители Бари вытащили стулья на улицу, ожидая, пока с моря подует ветерок. Витантонио мог бы написать целый трактат об искусстве обитателей Борго-Антико наслаждаться вечерней прохладой и не уставал восхищаться ими. Одни ставили свои стулья прямо на улице, другие выносили их на порог, а были и такие, кто предпочитал скромно сидеть в прихожей, распахнув, однако, двери настежь. Но если подойти ближе, оказывалось, что каждый находится ровно в той точке, где свежее всего и откуда можно установить зрительный контакт со всеми соседями, чтобы вести оживленную беседу. Вышедшие подышать казались актерами на сцене, но на самом деле они были зрителями и смотрели спектакль, который разыгрывали для них актеры-прохожие, шагающие из конца в конец города.

Когда Витантонио стал слезать со скамейки, насмотревшись в окно, он потерял равновесие, но успел заметить вошедшего в крипту человека. Он узнал отца Катальдо, любимого ученика отца Феличе, и удивился, поскольку не знал, что того назначили приором базилики. Священник подбежал и подхватил падающего Витантонио.

– Тебе не следовало вставать. Ты потерял много крови.

– Что происходит, отче? Как я здесь оказался?

– Тебя принес какой-то великан, на вид славный парень. Увидев, что ты ранен, я хотел отправить тебя в больницу, но тот попросил спрятать тебя в крипте. Затем он пошел за врачом и машиной. Я не мог отказать, видя тебя в таком состоянии. Так что не стал задавать вопросов.

Витантонио не понимал, каким образом Примо Карнера узнал, что он ранен в квартире у Франко на площади Гарибальди и ему срочно нужна помощь… Любопытное, должно быть, зрелище являл собой добряк-великан, несущий на спине умирающего через весь Бари, до самой базилики Святого Николая. Представив себе эту картину, Витантонио засмеялся и подумал, что к этому времени город наверняка уже утратил способность удивляться. Здесь видали кое-что и похлеще.

Витантонио без сил опустился на скамейку. Ему приснилось, что за ним гонятся Черный Рыцарь и тип с гнилыми зубами, а когда он вступал с ними в схватку и побеждал, те снова появлялись в другом месте и опять нападали. Проснувшись, он услышал смутные голоса, говорили очень тихо и как будто вдалеке. Второй раз он проснулся среди ночи. Рана была перебинтована, а Примо Карнера снова взвалил его на спину, как мешок. Казалось, это ему ничего не стоит.

– Куда мы? – спросил Витантонио.

– Я отвезу тебя в Беллоротондо. Джованна решит, что делать. Ты потерял много крови.

– Как ты узнал, что я у Франко?

– Шел по пятам. Джованна просила присмотреть за тобой.

На улице вновь свистела трамонтана, и Витантонио обрадовался обдувавшему лицо ледяному ветру. Примо Карнера с Витантонио на плечах свернул с площади Сан-Никола в лабиринт узких переулков. Отец Катальдо шел чуть впереди, чтобы предупредить их, если появится патруль. Но в этот час основное оживление царило в порту и на Лунгомаре, и они без приключений добрались до семинарии. Примо положил его в кузов британского армейского джипа и тронулся, помахав на прощанье священнику, который уже был за воротами семинарии. Машина выехала из Борго-Антико по Виа-Корридони, свернула на Корсо Витторио Эммануэле и затерялась в потоке автомобилей.

Лежа в кузове джипа, Витантонио видел проплывающие мимо темные верхушки домов. Он вспомнил, что в день бомбежки немцы сбросили уже половину снарядов, а город еще напоминал фонарь, словно нарочно зажженный, чтобы облегчить задачу бомбардировщикам. Боль в животе становилась все резче. Витантонио уже готов был закричать, когда вдруг увидел гигантский столп пламени, пожирающий многоэтажный дом, – в каком районе, он не мог сообразить. Примо тоже его заметил.

– Накройся одеялом! – крикнул он Витантонио. Увидев бегущего с пожара мальчишку, Примо окликнул его: – Что случилось?

– Номер семнадцать на площади Гарибальди горит как спичка!

Примо Карнера знал этот адрес. Горела квартира Франко.

– Наверное, подельники твоего кузена заметают следы, чтобы туда не совалась полиция, – крикнул он в кузов джипа. – А может, американец вернулся и понял, что случайно влез в осиное гнездо. Никому не хочется светиться в шпионском скандале, так что тут нам повезло, тебя не объявят в розыск, – успокаивал он Витантонио, газуя и поворачивая к вокзалу.

Но тот его не слышал. Витантонио снова потерял сознание.

На вокзале их ждал Англичанин. Джип, за рулем которого сидел Примо, принадлежал ему. Лейтенантские нашивки Англичанина помогли им миновать все контроли, и Витантонио, все еще без сознания, погрузили в последний вагон.

– Жаль, что не могу с ним попрощаться, – посетовал лейтенант Донован. – Жду тебя через три дня в Фодже! – крикнул он Примо Карнере, когда поезд уже тронулся.

Люди гроздьями свисали с площадок, набились в локомотив, и машинисту было трудно маневрировать. Через три дня после бомбардировки слухи о химическом оружии в порту распространились по всему городу, и люди бежали из Бари. Когда проезжали Путиньяно, Витантонио очнулся в ужасе:

– В квартире на площади Гарибальди осталось тело Сальваторе!

– Пока ты лежал в крипте, я вынес его на улицу и положил в руинах дома на улице Абате-Джимма. Когда его найдут, решат, что он погиб в день бомбежки, – ответил Примо.

Витантонио успокоился и снова потерял сознание.

Когда добрались до вокзала Беллоротондо, погода немного смягчилась, как перед снегопадом, но Витантонио по-прежнему казалось, что это самая неприветливая ночь года.

– Отнеси меня домой, на площадь Санта-Анна. Я продрог.

– Тебе нельзя домой. Если тебя ищут, там устроят засаду в первую очередь.

Примо Карнера взглянул на Витантонио и испугался. В таком состоянии его никуда нельзя было нести. Он рискнул и постучался в первую попавшуюся дверь, это оказался дом Рагузео. Хозяйка узнала внука синьоры Анджелы и впустила их. Раненого положили на кровать Паскуале – сына, недавно расстрелянного немцами в Кефалонии. Когда Примо Карнера вышел искать Джованну, женщины в доме Рагузео приготовились ухаживать за Витантонио так, будто это их Паскуале.

 

Черешня

Они пришли в палаццо после полуночи и не зажигали света, но стоило открыть кабинет, как стало ясно: дом разграбили. Весь бабушкин архив был разбросан, вынутые из столов ящики валялись на полу. Картины с белыми и красными цветами из гостиной исчезли, как и инкрустированные шкатулки и терракотовые фигуры, стоявшие некогда в библиотеке.

Едва вошли в детскую, сквозняк задул свечу, освещавшую им путь. Они предположили, что через разбитое окно налетчики и проникли в дом. Джованна снова зажгла свечу, прикрывая пламя рукой. Свет озарил комнату, на стенах заплясали тени, стали видны разбросанные по полу книжки и игрушки. Вагоны электрического поезда исчезли, но повсюду валялись обломки путей и гор. Витантонио поддел носком ботинка домик с черепичной крышей, припорошенной снегом.

Буфет в гостиной тоже был вскрыт, все ящики перевернуты.

– Ты готов подняться наверх? – спросила Джованна.

– Я и здесь устроюсь.

Витантонио оперся о кресло и тяжело, медленно опустился на ковер. Джованна нашла подушку в цветочек и подложила ему под спину.

– Подожди, я принесу тебе матрац со второго этажа.

– Нет! – остановил он ее. – Я не смогу на нем спать. Лучше на полу.

Его мучила лихорадка, пот заливал лицо и катился по шее. Джованна принесла с кухни влажные полотенца и обтерла его. Она была измождена, и когда Витантонио уснул у нее на руках, тоже закрыла глаза.

Джованну разбудили солнечные лучи, пробивавшиеся сквозь раздвижные двери выходящей в сад террасы. Витантонио смотрел на них и улыбался.

– Открой окна. Мне хочется взглянуть на сад.

Джованна встала и раздвинула бархатные шторы, затем открыла оконные ставни и тут только заметила, что они оставили боковую калитку в сад открытой. Из окна гостиной была видна пустынная в этот час деревенская площадь. Джованна подошла к соскочившим с полозьев раздвижным дверям и налегла на них всем телом, толкая, пока те не подались.

– Подведи меня к террасе, – снова попросил Витантонио.

Солнечный свет залил гостиную, и Джованна испугалась: Витантонио стал еще бледнее, рана опять кровоточила. Она помогла ему встать, и они подошли к террасе. Витантонио прислонился к стеклам бокового окна в свинцовом переплете, рассеянно глядя на сад, за которым давно не ухаживали. На полу, на глиняных плитках бабушкиного портика, валялся позабытый таз с ведром, ковер полусгнивших листьев устилал дорожки и газоны. Облетевшие деревья походили на мертвецов, брошенных на поле боя. На него самого. На партизан, павших в горах Абруццо. На моряков, удушенных газом в порту Бари. Деревья, в отличие от них, скоро снова оживут. Он с тоской посмотрел на черешню.

От сделанного усилия рана снова открылась. Джованне нечем было остановить кровь, она почувствовала, как ее накрывает паника. Если Тощий или Кончетта не пришлют помощь немедленно, это конец. Витантонио бледнел на глазах и дышал с трудом.

Потом закрыл глаза и еле слышно произнес:

– Это несправедливо. – И замолчал.

Джованна подумала, что потеряла его, и разрыдалась. Она удивилась, когда его голос послышался снова, на этот раз громче:

– Скоро весь сад оживет и зазеленеет, но когда расцветет черешня, меня уже не будет. Разве это не странно?

– Ты видел? – сказала она, пытаясь приободрить Витантонио и указала на цветущую герань, которую только что заметила среди пожухших от холода цветов. Бабушкины азалии сами были еле живы, но их огромные горшки, должно быть, защищали эту герань от порывов ветра, как стены теплицы. Цветы были кроваво-красные и свисали пышной гроздью, как кардинальский плащ.

Витантонио сделал усилие и открыл глаза. Увидел кардинальскую герань, на которую указывала Джованна. Затем посмотрел на ее живот и спросил:

– Как ты его назовешь?

– Витантонио… Витантонио Пальмизано. Он с гордостью будет носить твое имя, и неважно, что скажут в деревне.

Он грустно улыбнулся в ответ и произнес:

– Судьба не была предопределена. Проклятие убивает меня, но ребенок, которого ты носишь, доказывает, что эту партию мы все-таки выиграли… Всю свою жизнь я принимал решения сознательно. Лишь одного я не мог решить сам: едва родившись, я был уже Пальмизано. Я не мог выбирать, с кем я. Поэтому я всем сердцем любил Конвертини и горжусь этим, но всегда был верен своим. Я умираю как Пальмизано. Так и на войне: выбирая, с кем я, я перешел на другую сторону и всей душой был предан союзникам, но они никогда не считали меня своим. В итоге я умираю от американской пули…

– Молчи. Отдыхай. – Джованна вытерла ему пот и накрыла рану чистым куском ткани. Не отдавая себе отчета, она стала напевать что-то по-французски.

– Что ты поешь? – спросил он.

– «Время черешни». Это песня французского Сопротивления. Mais il est bien court, le temps des cerises où l’on s’en va deux cueillir en rêvant des pendants d’oreilles. Cerises d’amour aux robes pareilles tombant sous la feuille en gouttes de sang. Mais il est bien court, le temps des cerises pendants de corail qu’on cueille en rêvant.

Джованна с отчаянием заметила, что Витантонио уже почти не дышит. Вот-вот она потеряет его. Сколько еще человек умрет, прежде чем деревья зазеленеют – всего через пару месяцев? Витантонио прав: черешня снова расцветет и на ней поспеют сладкие и сочные ягоды. Время черешни вернется независимо от драм, переживаемых жителями несчастной Апулии. Пытаясь сохранить верность идеалу свободы, они вынуждены были бороться одновременно и с низким предательством своего собственного правительства, и с оскорбительным недоверием союзников. Не этого они заслуживали.

Должно быть, Витантонио угадал ее мысли, потому что напоследок улыбнулся. Он представил себе цветущий сад и черешню, увешанную красными спелыми ягодами. На картине, которая явилась перед его мысленным взором, Джованна вела за руку ребенка, они весело смеялись. И тогда где-то в самой глубине своего сердца он нашел силы для последней просьбы:

– Когда малыш научится ходить, сделай ему от меня черешневые сережки.

В это самое мгновение джип с большим красным крестом на брезентовом кузове затормозил на площади у боковой калитки сада. С террасы Джованна увидела, что из машины выходит доктор Риччарди.