Жалующийся мужчина

Вечер. Троллейбус. Он. Она. У него в руках газетка, у нее — авоська. Он сидит, она стоит. Едут.

Банальная сценка, даже писать скучно. Не то чтобы все правильно, отнюдь, но поскольку безобразие это не из дефицитных, все мы как-то уж к нему притерпелись.

Так бы, наверное, и доехали до конца, да авоська оказалась тяжела: кефир, морковка, макароны длинные, еще что-то в бумажном кульке и еще что-то. Руку тянет, и это, видать, побудило ее произнести:

— Вот как оно стало сейчас: мужчины сидят, а женщины стоят.

Сказала это она не ему конкретно, а вообще, в пространство. Не столько для облегчения руки, сколько для облегчения души. Но с оттенком язвительности. А он оказался гражданином интеллигентным, сдержанным, не какое-нибудь так мурло, чтобы завопить: «Не нравится — езжай на такси!», «Ходят тут всякие!» или что-то в этом роде. Он спокойно продолжал читать газетку и лишь спустя несколько минут со вздохом произнес:

— Да нынче не разберешь, где мужчина, а где женщина.

И тоже сказал это не ей конкретно, а вообще, в пространство. И тоже не без оттенка язвительности.

Вот эта-то язвительность и сбила меня с толку. Я даже растерялся, выискивая, кому бы это могло быть адресовано. Подумал, что он это только что в газете вычитал, в фельетоне. Знаете, сейчас и впрямь наблюдается некоторое смешение внешностей: парни в перманенте, а девушки в брюках, и эта неразбериха, это отсутствие четких и броских признаков вызывают у некоторых раздражение, поскольку ежесекундно требуют утроенной внимательности, особенно когда смотришь со спины. Но, во-первых, женщина с авоськой была не в дезориентирующих брюках, а в исконной дамской плиссированной юбке, а во-вторых, ее длинные волосы были заплетены в косы — до этого, кажется, даже самые пижонистые парни еще не дошли. Совершенно растерянный, я даже в газету его заглянул, но и там ничего относящегося к нашей теме не обнаружил.

— В каком, извиняюсь, смысле — не разберешь? — склонившись над его ухом, тихо спросил я.

— А в таком, — громко ответил он, — все работаем, все устаем, и еще неизвестно, кто из нас устал больше. Может, она весь день за канцелярским столом сидела? А у меня, чтоб вы знали, — люмбаго!

— На работе? — опять не сориентировался я.

— В пояснице! Давление сто пятьдесят на сто десять, сухого вина пить нельзя, кошка на крыше пробежит — просыпаюсь и всю ночь ни в одном глазу, телевизор смотрю — голова кружится, от шампуня «Руслан» волос на голове ломкий, перед сменой погоды, сколько будет шестью шесть, спроси — не отвечу. Почему же я должен стоять, а она — сидеть? Вон она какую корзину прет и хоть бы хны! А меня уже давно бы к Склифосовскому увезли и выходили ли бы — сомневаюсь.

Троллейбус слушал как завороженный. Троллейбус затаив дыхание внимал стенаниям мужчины, по виду которого никак нельзя было судить ни о том, что ему нельзя сухого вина, ни даже о том, что у него волос на голове ломкий. Молчала и женщина, напрягаясь над своей авоськой и не покушаясь более на сидячее место: кажется, ей было стыдно. И кажется, не за себя.

— Встать-то каждый дурак может, — продолжал мужчина, которому, кажется, совершенно не было стыдно. — Было бы здоровье! А как встать, когда эндокринная система пошла враз-вал? Как встать, если пульс, и тот куда-то пропадает? Вчера, например, утром кофе, представьте себе, пил…

Тут поспела моя остановка, и захлопнувшаяся автоматическая дверь отсекла конец жалобной фразы.

Как же он пил вчера кофе? Наверное, без всякого удовольствия. Как настырная тетка из чеховского «Юбилея». Но чеховская тетка боролась за двадцать пять рублей, она расписывала свои немощи, имея в виду ясную и четко очерченную цель. Впрочем, даже не это главное, а то, что жаловалась ведь — тетка!

Нет, я не пойду на поводу у скулящего пассажира, я не стану утверждать, что «сейчас не разберешь, где мужчина, а где женщина». Ибо знаю гордых и стойких мужчин, которые даже в дни недуга, даже лечащему врачу говорят: «А, чепуха, мелочи, завтра буду здоров как бык!»

Но, увы, я знаю и таких представителей сильного, так сказать, пола, которые изливаются первому встречному с такой скрупулезной искренностью, которая неуместна даже на приеме у терапевта.

Выражение «мужественный мужчина» кажется на первый взгляд столь же бессмысленным и неприемлемым, как хрестоматийное «масляное масло». Ну да, мужественный, а каким же ему, мужчине, быть? Женственным, что ли?

Но прислушайтесь: не так уж редко доносятся к нам те жалобные стенания, когда только по басовитому тембру можно догадаться, кто есть его источник. Иные мужчины жалуются не только на здоровье — на сослуживцев, на хандру, на сына-троечника, на близких родственников жены, на тополиный пух я непослушного скотч-терьера. И невольно слезы подступают к горлу и сжимают сердце спазмы сочувствия, и хочется нежно погладить склоненную головку, пока вдруг не встрепенешься: какого черта!

Конечно, мужчина не виноват в том, что родился именно мужчиной. Но отсутствие вины еще не означает отсутствия обязанностей. И не думай, что, раз ты носишь брюки, — дело в шляпе. И брюки, и шляпа могут дезориентировать.

 

Работает сыном

В кругах, близких к ресторану «Машук», считалось, что Гена опережает город Марсель примерно на полторы недели. Гена встал на каблуки высотою в пять сантиметров где-то в конце марта 78-го, а самые отважные марсельцы рискнули воспользоваться этими мало приспособленными для хождения предметами только к середине апреля. Гена уже освоил вельвет крупного рубчика, а Марсель все никак не мог расстаться с потерявшими прелесть ударной новизны джинсами. Когда же Гена появился в приталенном длинном пальто из мягкой и нежной, как губы теленка, кожи, вся Генина компания завистливо вздохнула:

— Да, Марсель не волокёт!..

Гена был состоятельным сыном состоятельного родителя. Это было его должностью, званием, ученой степенью, социальным положением и пропуском на изысканные культурные мероприятия, где выступающие соревнуются в знаменитости, а присутствующие — в дефицитности обнов.

Знаменитость Гены покоилась на том, что он неизменно выигрывал конкурсы дефицитности.

Отец Гены, Николай Христофорович, прошел большой путь от какой-то невнятной малозначительной должности до шеф-повара крупного санатория. Его шашлычное мастерство снискало ему воистину невероятную популярность. Во всяком случае дальние родственники, а также лица, родственную степень которых можно было передать только с помощью математических формул, покидая навсегда сей мир, дружно завещали Николаю Христофоровичу дома, автомобили, сберегательные книжки и фамильные драгоценности.

Зная скромность прижизненных доходов этих граждан, вы никогда бы не предположили за ними подобной щедрости. Но поскольку факты дарения становились очевидными лишь тогда, когда любые вопросы к дарителям полностью теряли материалистическую основу, следователям ОБХСС оставалось утешать свое законное любопытство той мудростью, что воля покойного священна.

Казалось бы, Гена должен бы трепетно относиться к памяти тех, кому он был обязан всем. Между тем даже имена их, не говоря об отчествах, давались ему с большим трудом. Хотя, впрочем, не с таким, как закон Ломоносова — Лавуазье.

В школе Гена прошел все возможные стадии, ни в чем, однако, не изменяя самому себе. В начальных классах он был шалуном, в средних — трудным подростком, в старших — балбесом, Только в последней четверти последнего школьного года он как-то пересилил себя, являясь на уроки через день, и получил в итоге вполне удовлетворительный аттестационный балл — чудо, без которого поступление Гены в вуз было бы просто невероятным.

Вскоре невероятное стало очевидным, и Гена занял свое место на студенческой скамье. То есть, разумеется, это место было чужое, но Гена с такой уверенностью подъехал к нему на «Жигулях», подаренных папе троюродной свекровью его золовки, что всем преподавателям стало ясно: этого молодого человека надо запомнить сразу, потому что такая возможность будет предоставляться нечасто.

Сколь ни трудно было гренадерам Суворова перетаскивать пушки через заснеженные Альпы — все это семечки по сравнению с теми титаническими усилиями, которые требовались от папы, чтобы кантовать Гену сквозь перевалы институтских семестров. Однако дипломная работа его была написана с блеском, который восхитил всех. Пожалуй, он восхитил бы и самого Гену, если бы он был способен пересказать свою работу своими словами. Или хотя бы прочитать.

Но на чтение у Гены просто не было времени. К моменту окончания института он был уже вполне сформировавшимся потребителем, который умел на ощупь отличить «штатные» джинсы от позорных самостроков и наослеп — виски «Белая лошадь» от виски «Королева Мери». В его глазах застыла холодная наглость того, кому не нужно носить с собою ключи, потому что все двери распахиваются сами.

Но все же было, случалось и такое, что двери захлопывались — правда, не перед ним, а за ним. Когда накапливается слишком много паров виски, это редко проходит бесследно. По крайней мере для окружающих. Имели место выбитые зубы, изодранные костюмы, оскорбленные личности. Судя по количеству возбужденных дел, Гена вообще был легко возбудимой натурой. И все же до суда дело не доходило. Неутомимый папа с поразительной убедительностью доходил до умов и сердец пострадавших. Вставлялись новые зубы, рваные костюмы заменялись неношеными, причем повышенной дефицитности, а оскорбленные, как оказывалось, не так уж дорожили своими личностями. В итоге милиции осыпали заявлениями такого елейного слога, будто пострадавшим твердо обещано изумрудное колье, полученное по наследству от только что упокоившегося деверя внучатой кузины.

И Закон, лишившийся гражданского сотрудничества тех, кого он призван защищать, вынужден был отступать от того, кого призван наказывать. И престижная «Волга», сменившая несолидные «Жигули», уносила от заслуженной кары возомнившее о всесилии ничтожество.

Уносила. Но, разумеется, не навсегда.

Поминать веревочку, которая, сколь ни вьется, а концу быть, в нашем случае не вполне корректно. Да, мы подошли к самому печальному моменту Гениной жизни: поздней ночью, сидя за рулем мчавшейся «Волги», он слегка отвлекся от управления автомашиной и въехал в скромно стоявшие у обочины «Жигули». Конечно, две машины — ущерб не ахти какой, парочка очередных троюродных бабушек запросто ликвидировала бы финансовую брешь. Но тут, как на грех, оказался ужасно несговорчивый автоинспектор, который, несмотря на щедрые посулы, а затем и угрозы, доставил Гену на экспертизу. В результате догадка инспектора, что Генино отвлечение от управления объясняется тем состоянием, которое в народе называют «лыка не вяжет», обрело неотразимо документальное подтверждение.

Короче, за нетрезвость придется держать ответ, но все остальное: покладистость школьных учителей, сговорчивость институтских наставников, самоунижение оскорбленных — все это, увы, недоказуемо. И хотя вину сына, спьяну разбившего две машины, определит суд, вину отца, натрезво разбившего судьбу единственного сына, не удастся определить никому. Кроме него самого.

Знаете, при всем искреннем непочтении к способу существования популярного шашлычника, он по-человечески заслуживает сочувствия: то, во что обратился родной сынуля, вряд ли тешило родительское сердце. И вполне можно предположить, что, помахивая опахалом над аппетитно пахнущим мангалом, он нет-нет, а задавал себе больной вопрос: как же это произошло? Вроде, такое было славное дитя — а гляди, что выросло!..

Конечно, тут сыграли свою зловещую роль странные щедроты странных дарителей: грибы высокомерной лени нуждаются в защитной кроне избыточных и неправедных доходов.

Но я думаю еще и о другом: а если бы доходы были пусть и солидными, но праведными? Если бы путь папы к ублажающему дефициту был протоптан не «слева», а прямиком? И если бы сам Гена был не буйно пьющим тунеядцем, а нормальным тихим бездарем, питающим затаенное отвращение к работе по той простой причине, что он в ней ничего не смыслит? Куда, на какие высоты вынес бы его тогда могучий пропеллер родительской нежности? Сумел ли бы Гена обскакать тех, кто хорошо учился, хорошо овладел специальностью, хорошо работал?..

Впрочем, я зря употребил это успокаивающее слово «хорошо». Надо бы вместо него — «трудно». Потому что труд радостный, труд счастливый, труд задорный — это, конечно, замечательно. Но главное свойство в труде все же то, что он — трудный. И особенно трудно — работать хорошо.

Никогда по-настоящему не работавший, Гена презирал работу. И еще больше — работавших. Они вскакивали по будильнику, они часто спешили и редко высыпались. Он никуда не спешил и всегда высыпался. Даже тогда, когда ложился спать не с первыми петухами, а с первыми шашлыками. И не унижение, а гордость он ощущал оттого, что работавшие смотрели на него, бездельника в автомобиле, сверху вниз: из окон переполненных в часы «пик» трамваев и автобусов.

Может быть, это еще хуже, чем разбитые «Волги»?..

Мы — общество работающих. Мы — первые, кто прямо и честно, не обращая внимания на лицемерные всхлипывания со стороны, объявили труд обязанностью каждого. Нет, это не насильственное постылое исполнение предписанного. В списке Госкомтруда десятки тысяч профессий на все мыслимые склонности, таланты, привязанности, вкусы.

Но в этом списке нет такой строки, как отпрыск состоятельного родителя. Нет и быть не должно. Даже если эта должность кому-нибудь по вкусу.

 

Как пить дать

Нет необходимости изобретать ядовитые оскорбления пьянству — вполне достаточно их цитировать. «Пьянство есть упражнение в безумстве» — это Пифагор, древний грек. «Пьяный человек — не человек, ибо он потерял то, что отличает человека от скотины, — разум», — так высказался два века тому назад тогдашний прогрессивный американец Т. Пэн. «Пить-то пью, да что в том хорошего!» — сокрушался буквально вчера один трамвайный пассажир, современник.

Пьянство столь всесторонне заклеймено и пригвождено, что пишущему о нем трудно претендовать на оригинальность.» Да шут с нею, с оригинальностью! Куда печальнее, что писания эти адресовать вроде бы некому. Скажем, если данный конкретный гражданин еще не закладывает, а лишь изредка прикладывается в интеллигентной обстановке и умеренных дозах, то собственная печень видится ему не в грозно-багровых тонах, а исключительно в розовых красках. Не то чтобы он вовсе не верил в достоверность излагаемых алкогольных ужасов, нет. Просто вероятность белой горячки в применении к своей персоне кажется ему чуть меньшей, чем выигрыш «Волги» по лотерее, и чуть большей, чем хлебнуть утреннего рассолу с пресловутого «летающего блюдца».

Ну, а если данный гражданин уже барахтается на дне граненого стакана, то жечь глаголом его дряблое сердце и вовсе бессмысленно. Он ведь букв не разбирает, у него ведь руки дрожат. Из него не то что читатель, из него даже перспективный пациент не всегда получается.

Ситуация, а? Колотить в набатный колокол накануне раз в год осушаемой рюмки — да ведь это, ей-богу, паникерство. Или даже ханжество, А ханжам, как они ни изгаляются, все равно не верят, над ними в лучшем случае смеются.

Получается недолив.

Но как только мы начинаем вести счет безобидным рамкам, то сразу возникает вопрос: а какой из них, пятой или пятисотой, предъявить счет за исковерканные души, за все те истинные, а не картинно изображенные кошмары, на которые столь неистощимо щедра жизнь пьяниц, питух, пропойц? И не звучит ли сплошь и рядом колокольный гром по поводу сколько-то там тысячной рюмки лишь печальным, но, увы, практически бесполезным поминальным звоном?

Да-с, получается перелив. Тоже некрасиво.

А хочется — капля в каплю.

Тут-то и наваливаются обычно на торговые точки, да только нервы у этих точек закаленные, а умы изощренные. Водка — жидкость летучая, на репутации питейных заведений пятен не оставляет. И что бы ни произносил руководитель точки на разных морально-этических конференциях, в уме он твердо держит, что кашу плана маслом водки не испортишь.

Дело остается за малым: облечь голую бутылку в невинный сарафанчик мероприятия.

И это так просто! Имеется, например, в городе Златоусте кафе «Богатырь». Кормят там прилично, переднички у официанток не замызганы, в гарнире шурупы не попадаются. И поскольку предприятие по всем позициям получается передовое, то гласно и за здоровую инициативу, за эдакую ходьбу навстречу потребителю воспринимается и такое алкогольное вымогательство.

Ежепятнично, ежесубботне и ежевоскресно проводятся в «Богатыре» так называемые вечера отдыха. Вы, вознамерившийся отдохнуть под стакан чаю, ну-ка, посторонитесь! Отойди от дверей, кому говорят! И вы, поклонник пива, и вы, ценитель легкого сухого вина, — все это богатырское великолепие не про вас!

То есть нигде, ни в одном устном или письменном объявлении, когда-либо изданном администрацией «Богатыря», не изложено требование, чтобы каждый клиент в обязательном порядке напился до полной потери вертикальности. Все делается элегантнее: чтобы заказать столик на четверых, необходимо внести аванс 25 рублей. Ну, а дальше — что хотите, то берите. Хотите — булочку, хотите — мармелад.

Звучит, может, и красиво, да ведь и мы с вами не дети. И мы твердо знаем, что нет и не может быть богатырей, которые в состоянии слопать мармеладу на четвертной…

Вот и приходится людям…

Кстати, а что приходится? Напиваться, да? А не уведет ли нас такая прямолинейность суждений прямехонько к ложному выводу о роковой неизбежности пьянства?

Я ничуть не оправдываю зазывальную инициативу администраторов «Богатыря». Не оправдываю, даже несмотря на то, что их затея вторична, первично же слепое отношение к рублевой выручке, которое объективно выталкивает косноязычную бутылку в главные персонажи общепитовской драмы. Не оправ дываю, хотя знаю, что откупорить пол-литру и впрямь гораздо легче, чем начистить полцентнера картошки…

Но слушайте, ведь положение-то вовсе не безвыходно! Пусть от пятницы до воскресенья из «Богатыря» трудно выйти трезвым, но ведь можно же вполне трезво туда не входить. Потому что, оправдывая авансы в кафе, можно совершенно незаметно для себя загубить тот великий аванс, каким есть жизнь.

Лично я без малейшего скепсиса отношусь к разным мероприятиям, назначение которых — исключить пьянство. Исключить везде, где только можно: в кафе, продмагах, в поездах и подворотнях. Разумеется, следует всемерно повышать ответственность должностных лиц, причастных к соответствующему обслуживанию населения. Но природа еще не создала и, боюсь, никогда не создаст такого завмага, который помешает потерять разум тому, кто своим разумом не ахти как дорожит. Ответственностью официанта не перекрыть безответственности пьющего к своей собственной судьбе.

Нет необходимости изобретать проклятия водке — их придумано и без нас столько, что вполне хватит по цитате на пьющего. Но как рассол с похмелья создает лишь иллюзию выздоровления, так закручивание ресторанных гаек производит сугубо внешнее впечатление торжества трезвого разума. Потому что в туманном и болтливом алкогольном мире есть одна лишь четкая, неопровержимая истина: чтобы не болеть с похмелья, нужно накануне не пить.

И зависит это только от человека, который хочет остаться человеком. Это правда. Это уж как пить дать.

1982 г.

 

Что-то случилось

Внезапно откуда-то сверху, из-под небес, слетела и ударила по темени, как дубиной, мерзкая, но длинная фраза.

В этой увесистой фразе-дубине единственным приличным словом было местоимение «твою», однако я покривил бы душою, если бы утверждал, что меня потрясла многоэтажность, или, как бы тут поизящнее выразиться, лексическая свежесть воспроизведенной конструкции. Нет. Дубиной, ударившей по душе, были не слова, а голос. Женский голос.

И добро был бы это скрипучий клекот старой опустившейся карги — ладно бы. Тоже, конечно, не ансамбль скрипачей Большого театра, но хоть как-то объяснимо. Однако этот голос был свеж и чист. Пусть не «я тебя люблю!», но «милый, ты забыл надеть кашне» — вот что, по крайней мере, соответствовало его мелодии.

А тут — брань. Да какая!

— Одну минутку! — извинился передо мною прораб (дело было на стройке, куда я приехал по своим журналистским делам). — Там, видать, что-то случилось. Я сейчас!

Он и впрямь вернулся через минуту и облегченно вздохнул:

— Ложная тревога. Ничего не случилось.

— Так-таки ничего?

— Абсолютно. Вера ошиблась. Ей показалось, будто монтажники плохо закрепили панель. — Уловив мой вопрошающий взгляд, прораб уточнил: — Вера — это наша крановщица.

— Наверное, она глубоко несчастный человек? — высказал я робкое предположение. — Что-нибудь по семейной линии? Муж сбежал?

— Это еще зачем? — прораб посмотрел на меня с нескрываемой неприязнью. — У Веры отличный муж, мой однокашник по техникуму. Недавно двухкомнатную квартиру получили. Да ей, если хотите знать, многие позавидуют.

— Тогда почему же она так выражается?

— Как? — недоуменно пожал плечами прораб. И тут же, вспомнив слетевшую с высоты фразу, засмеялся: — А, вы про это?.. Это она может! Ничего не скажешь, бойка на язык. Но вы не подумайте чего дурного, это она просто так. Для красного словца. Да что там? Вот я ее сейчас позову, вы сами увидите. Она вам понравится.

Вера мне понравилась. Именно поэтому я пишу данный фельетон. Фельетон не о грубости — фельетон о сквернословии. О брани просто так.

Невероятно, но факт: гнуснейшая брань, изобретенная специально для того, чтобы сделать оскорбление предельно невыносимым, как-то незаметно окрасилась в шаловливую невинность, превратившись как бы во вводные слова и междометия. Мне — да, полагаю, и каждому взрослому читателю — доводилось слышать странные диалоги. Совершенно не желая унизить друг друга, собеседники вместо «э-э…», «как бы это сказать» и «видите ли» ввертывали такие предложеньица, которые, если вдуматься в них всерьез, должны были бы заставить кровь жарко броситься к лицу, а кулаки гневно сжаться.

Но не бросается к лицу кровь, не сжимаются кулаки. Мы внимаем оскорблениям, не оскорбляясь. Мы разучились вдумываться, хотя, честное слово, умеем думать, умеем придумывать.

Каждый из нас знает людей, и не вымышленных киногероев, а людей вполне реальных. Даже в чрезвычайных обстоятельствах они умели сохранять не только полное самообладание, но и чистую, никакой мерзостью не запачканную речь.

Полагаю, никто не станет оспаривать, что не брань, а именно такое поведение — показатель истинного мужества. Та самая «мужская ругань», которой мы порою готовы дать скидку в чрезвычайных обстоятельствах, чаще свидетельствует о трусливой разболтанности, чем о лихой удали.

Может, оно и не место толковать здесь о чрезвычайных обстоятельствах? Слишком уж они различны, чтобы втискивать их в норму. Но скажите, разве это не чрезвычайное обстоятельство, если нормальный человек в нормальной обстановке не желает выразить обычную мысль обычными словами? Разве и впрямь ничего не случилось, если благополучная молодая женщина три вполне приличных слова: «Ребята, закрепите панель!» переводит на тридцать три неприличных? И разве не в наших общих интересах как минимум резко ограничить и как максимум начисто ликвидировать колдобистое поле брани?

…Кстати, о женщинах.

— Я не актриса, а крановщица, — с эдаким вызовом объяснила Вера.

— Ну и что? — спросил я, благоразумно не заостряя внимания на бытовой лексике иных актрис.

— А то, что на мужской работе и выражаться можно по-мужски!

Вообще-то, призвав на помощь профсоюзных инспекторов по труду, я мог бы доказать, что управление сегодняшним краном требует не столько мужских бицепсов, сколько женской аккуратности. Но смог бы или не смог — разве в этом дело?

Дело в том, что никаким краном не выдернуть из жизни счастливую обязанность женщин нравиться мужчинам. А всем тем, кто возразит, что, мол, и Вера все же нравится, я отвечу с полной убежденностью: выбросив из своей речи фразы-дубины, она нравилась бы гораздо больше.

Потому что даже самые очаровательные уста не очищают грязного мусора брани. Все происходит как раз наоборот.

 

Пусть экскаватор думает

Вот вы, уважаемый читатель, умны, проницательны и современны, а потому я хочу адресовать вам простой, но не риторический вопрос: что лучше — механизация или отсутствие таковой?

Не отвечайте с ходу. Подумайте. Учтите напряженный баланс трудовых ресурсов. Отдайте должное социально-экономическому аспекту, связанному с ликвидацией тяжелых и малопрестижных работ. Вспомните о благах научно-технической революции. Прикиньте, в какое просвещенное время мы живем. Не упустите из виду, что человечество развивалось от лопаты к экскаватору, а не наоборот.

А пока вы будете думать, вспоминать и прикидывать, я расскажу вам вот какой рядовой эпизод, происшедший недавно в одном солидном индустриальном центре.

Там канаву рыли. Ну, знаете, такую рядовую щель в почве. Глубина — метр, ширина — полтора шага, а длина во весь двор, только на пару метров короче. Для новой ветки водопровода.

Ну, значит, пришел, как водится, экскаватор, вырыл эту канаву и ушел. Стали в ней играть ребятишки, бездомная кошка благополучно вывела котят, местные обитатели вначале куда-то жаловались, а потом привыкли, легко перешагивая через канаву даже в кромешной тьме. И, лишь провожая гостей поздним вечером, предупреждали нездешних: «Здесь осторожно, канава!»

Миновало несколько месяцев. Какие-то свои, нам, увы, не ведомые сроки, видать, подперли канавокопателей. И вот в один прекрасный полдень у полуобсыпавшейся траншеи, на конце ее, который слева от ворот, появились и сразу же затеяли дискуссию трое мужчин. Из восклицаний, жестикуляции и обрывков фраз местные жители заключили, что выкопанная канава с левого конца на метр короче, чем надо. И не ошиблись.

Через несколько дней во двор, страшно лязгая гусеницами и выплескивая сизые клубы смрада, вполз могучий экскаватор. Он долго рычал, дергал ковшом, примериваясь к цели, и затем одним махом продлил щель. Тут подоспело время обеда, потом, маневрируя, экскаватор раздавил куст цветущей сирени, потом состоялось жаркое объяснение с теми гражданами, кому была мила эта сирень… Короче, уполз агрегат только на следующее утро.

Жалко, конечно, куста, но это еще цветочки. Несколько дней спустя у канавы, на сей раз у правого ее конца, появились те же трое мужчин. Уже известным вам способом жильцы догадались, что и справа траншея оказалась короче требуемого. И вновь появился могучий экскаватор, вновь двор наполнился дымом и грохотом. В общем, все события справа были зеркальной копией приключений слева. С той лишь разницей, что на сей раз пострадала не сирень, а абрикос.

Если вы полагаете, что абрикос — это и есть ягодки, то вы малость позабыли, что речь у нас о другом. О механизации.

Читатель Н. Лазарев, приславший нам письмо с изложением описанного происшествия, горько сожалел о погубленных деревьях, выращенных им несколько лет тому назад на месте свалки. Однако дело не в лепестковых и косточковых. Одессит Н. Лазарев оказался не только садоводом-энтузиастом, но и квалифицированным производственником. А потому без труда подсчитал, что два дополнительных визита экскаватора к канаве обошлись, самое малое, в шестьдесят рублей. Это не считая той упущенной выгоды, которая возникла оттого, что могучая машина так и не работала в другом месте.

Что же касается удлинения канавы, то будь трое мужчин менее языкастыми и более рукастыми, они могли бы вместо дискуссий прокопать два недостающих метра вручную. По наблюдениям Н. Лазарева, они этим только сэкономили бы свое время и даже вряд ли успели бы вспотеть.

Ну, успели бы или нет — это уже из области физзарядки. А вот то, что замена экскаватора лопатой позволила бы сберечь 56 рублей, — это уже из области экономики.

Когда ведомственные ревизоры взроют документационные пласты в ремонтно-строительном управлении Приморского района, которому принадлежит выше раскритикованный экскаватор, они наверняка обнаружат в отчетах всяческую экономию, включая и сбереженное топливо. Допускаю, что, катясь с горок и орудуя ковшом, экскаваторщик умело поддерживал в двигателе оптимальный режим, чем внес в нашу общую копилку полкило солярки. Вполне вероятно также, что эти полнило и другие пол-кило будут названы походом на бережливость. Потому что нигде не будет указано, что не производственной необходимостью, а бездумной расточительностью были сами экскаваторные походы к старой канаве.

Слова эти — «бездумная расточительностью я написал, скорее всего, по инерции. Так мы все обычно говорим. Но если вдуматься; это масляное масло. По-научному — тавтология. Расточительность бывает только бездумной, и никакой другой. Соответственно, главный резерв экономии не в том, чтобы быстрее катить круглое или тащить плоское, а в том, чтобы лучше думать.

А коль скоро так, то я должен извиниться перед вами, умный, проницательный и современный читатель. Извиниться и снять вопрос о том, что лучше: механизация пли отсутствие таковой? Потому что сам вопрос поставлен некорректно. Потому что никакие победы цивилизации не снимают с человека главной человечьей обязанности — думать. Вновь и вновь. В каждом конкретном случае. Самому.

Конечно, думать трудно. Не зря же великий Эдисон, который недурно разбирался в топкостях механизации, горько заметил, что большинство люден предпочитают втрое больше сделать, чем вдвое больше подумать. Но ведь с тех, эдисоновских, лет минуло так много времени! Высокомерие тогдашних лодырей отражалось в известной поговорке: «Пусть лошадь думает, у нее голова большая». Обидно, если в психологии иных наших современников научно-техническая революция отразится только тем, что место лошади займет экскаватор.

 

Бабушка роет землю

В полдень на солнцепеке, на краю большого городского двора, со всех четырех сторон окруженного длинными, как большегрузные поезда, жилыми домами, стояла бабушка и копала землю.

Земля была утоптана до цементной прочности. В сельском хозяйстве такие почвы справедливо считаются бросовыми. Даже богатырь К-700, флагман нашего тракторного парка, надрывает свои механические внутренности уже спустя час работы на участках подобной неприступности, после чего единогласно списывается в утиль.

Но бабушка была упорнее трактора. Она работала уже второй час. Лишь изредка промокая вспотевшее чело уголками платочка, трогательно завязанного под подбородком, она терпеливо звенела лопатой о неподатливую землю, и перед ее силой воли отступало то, что наверняка устояло бы перед просто силой.

Мимо проходило окрестное население, юноши и девушки, мужчины и женщины, и на глазах их свершалось маленькое чудо: возвращение четырех квадратных метров бесплодного пространства в активный севооборот. Тут же, у бабушкиных ног, стояла эмалированная миска с водою, в которой плавала цветочная рассада — надежнейшее из доказательств того, что бабушку отличали не только упорство и сила воли, но и тяга к прекрасному.

Можно спорить относительно того, что именно являла собою эта картина — маленький ли пафос большого созидания, или большой пафос созидания маленького. Не это важно. А важно то, что окрестное население демонстрировало апатию.

Впрочем, мир не без добрых людей. Один интеллигентный мужчина, настройщик цветных телевизоров и активный общественник, наблюдавший все происходящее из окна своей квартиры, где вкушал заслуженный отдых за предыдущие сверхурочные, не выдержал давления совести, надел тренировочный костюм и спустился вниз.

— Извините, — сказал он бабушке. — Можно, я вам помогу?

— А покопай, сынок, — ответила бабушка, не кобенясь. — А то ишь какие мясы нагулял!..

Настройщик был и впрямь тучноват, что отчасти объяснимо сидячим характером его работы. Тем не менее замечание его покоробило. Но он успокоил тебя тем, что старые люди нередко предпочитают правду вежливости.

Первые пять минут работы доставили добровольцу искреннее наслаждение. Вторая пятиминутка показалась ему слегка затянувшейся. Третья заставила его оглянуться по сторонам и прийти к выводу, что никакой нужды в подъеме данной крохотной целины не существует, поскольку весь двор и без того покрыт газонами — плодами предыдущих субботников.

— А ты копай, голубь, копай! — сказала бабушка, тонко уловив сомнения интеллигентного настройщика. — Солнышко, вишь, к устатку клонится, а нам с тобою до пяти надобно управиться непременно.

— Это почему еще до пяти? — с неожиданным для себя раздражением переспросил он. — Насколько я помню, в газетах рекомендуется сажать цветы или рано утром, или поздно вечером.

— Читать потом будем, — отрезала бабушка. — Кеша, зятек мой, в пять приезжает. Глянь, а тут цветочки. То-то радости будет…

И бабушка захихикала, но как-то так странно, что у настройщика, несмотря на жаркий день, по спине забегали мурашки.

— Вы так любите своего зятя?

— Да уж дальше некуда! Ему б только преставиться, а уж я на свечечку расстараюсь.

И тут луч приближающейся разгадки достиг настройщика. Активный общественник, он все же знал жильцов своего двора.

— Позвольте, — сказал он, отставляя лопату. — Да ведь вы, по-моему, не из нашего подъезда.

— Не-а, — просто ответила бабушка. — Я вон там живу.

И она махнула рукою в дальний конец двора.

— Тогда почему вы здесь копаете?

Бабушка объяснила все кратко и исчерпывающе. Она — человек добрый и беззащитный. Ее дочь — дура. (Тут настройщик высоко вскинул брови, поскольку знал ее дочь — женщину тихую, немногословную и весьма симпатичную.) Зять — зверь с двумя дипломами. Зверь имеет «Жигули». Проезжая на стоянку, он непременно подавит цветочки, так как другого подъезда к стоянке нет. Вот, собственно, и все!

— Позвольте, значит, вы сажаете цветы специально для того, чтобы зять их подавил?

— Ну!

— То есть… Нет, это невероятно! Вы, пожилой человек, специально копаете… Неужели вам не стыдно?

Бабушка поправила платочек, скромно вздохнула и сказа-за ласково:

— И чего ты ко мне привязался, вражина?!

…О, конечно, чего не бывает в огромном городском дворе! И нечего дивиться, что на пять тысяч человек разных возрастов, привычек, темпераментов и умонастроений отыскивается одна своенравная старуха с дьявольскими цветочками. Удивительно иное — реакция полномочных лиц на такого рода сигналы, где правда заменена правдоподобием, а корысть причесана под бескорыстное радение за общественное благо.

Случилось так счастливо, что добрый настройщик оказался в составе общественной комиссии, рассматривавшей анонимку на старухиного зятя. Анонимка была подписана «жильцы дома», и в райисполкоме ей было придано надлежащее значение. Товарищ, ни единого разу не видевший данного двора, но искренне обожавший зеленые насаждения, сказал, напутствуя комиссию:

— Таким эгоистам, давящим клумбы, надо показать, чтобы впредь неповадно! Если, конечно, факты налицо..

А факты были налицо: поникли ландыши, увяли лютики. Участковый без труда установил, что след на раздавленном лепестке совпадает с рисунком протектора. И сколько ни бился честный настройщик, как ни доказывал, что он лично принимал участие во взрыхлении этого никому не нужного клочка вытоптанной земли, — ему не верили.

Короче, присудили зятю десятку штрафа вкупе с общественным порицанием. А бабушка в скромном платочке, встречаясь с настройщиком, хихикала так торжествующе, что даже зябким вечером его бросало в жар.

В общем-то десятка для человека с двумя дипломами — не ахти какое состояние. Самое обидное тут то, что личные счеты сводятся с помощью общественности. А случаи торжествующего лицемерия, сколь бы единичны они ни были, взрыхляют почву для наветов и сплетен, клеветы и анонимок.

 

Оскомина за забором

Личное письмо директору совхоза «Масловский» Г. П. Васильеву:

Глубокочтимый Георгий Павлович! Как мне сообщили в редакции газеты «Светлый путь», в начале июля за Вашей подписью было получено письмо с просьбой опубликовать одно объявление, чрезвычайно меня возбудившее. Искренне опасаясь, что в результате моего вольного пересказа будет что-нибудь безвозвратно утрачено из той энергии, решительности и бескомпромиссности, которыми проникнут Ваш оригинал, позволю себе привести цитату из газеты без малейших искажений.

Итак:

«В совхозе «Масловский» завезены сторожевые собаки для охраны фруктово-ягодного сада и на территории сада установлены специальные капканы. Лица, проникшие в сад без разрешения, могут оказаться в неприятном положении. Дирекция совхоза предупреждает, что в данном случае она не будет нести ответственности.

Дирекция совхоза».

Чуть позже, когда я поделюсь с Вами деталями своей биографии, объясняющими мой глубоко личный интерес к приведенному объявлению, мы вернемся к вопросу об ответственности. Пока же хотелось бы уточнить, какая именно категория лиц может, выражаясь Вашим слогом, оказаться в неприятном положении. А для этого следует, пусть бегло, затронуть вопрос о фруктово-ягодной периодизации.

Итак, насколько я разбираюсь в древесно-кустарниковой растительности, вряд ли есть резон расквартировывать собак в весеннем саду. На ветках только цветики, ягодки будут значительно позже и, соответственно, будущие материальные ценности никак нельзя разворовать, их можно разве что разнюхать. От безделья среди собачьего контингента пробуждаются иждивенческие наклонности, зарождаются безмотивные склоки, словом, все точно так же, как в любом местечке, где работы нет, а снабжение вволю.

В равной мере бесполезны сторожевые псы в то благословенное время, когда яблоки окончательно созрели, обретя товарные кондиции. Кипит массовый сбор урожая, а какой нормальный злоумышленник отважится трясти ветки на глазах у широкой убирающей общественности? Это раз, Во-вторых, собаки, даже самые принципиальные, не умеют читать удостоверения, в результате чего могут совершить непоправимую оплошность, приняв полномочного представителя за лицо, проникшее в сад без специального разрешения. Представитель, конечно, начнет возмущаться произволом и протестовать против такого самоуправства, а вы даже не представляете, до чего сторожевые псы не любят, когда им перечат.

Итак, весна и позднее лето отпадают. Остается лишь тот промежуточный отрезок, который у кукурузы называется периодом молочно-восковой спелости, а вот как у яблок — извините, забыл. Но зато я отчетливо помню вкус таких плодов. Они столь пронзительно кислы, что человеку, съевшему килограмм, можно не объявлять строгого выговора с занесением в личное дело — он и без того сурово наказан. А если заставить съесть целое ведро, то даже кроткий человек впадает в такой стресс, что от него врассыпную бегут самые отважные Рексы и Джульбарсы.

Конечно, Вы, Георгий Павлович, вправе заметить, что без кислицы не бывает наливного яблока. А поскольку имеется особая категория лиц, постоянно покушающихся и даже кушающих незрелые плоды, то и этой категории следует беспощадно давать по рукам.

Браво!

Правда, судя по установке капканов, вы намереваетесь давать не по рукам, а по ногам. Но все равно — браво! В конце концов лицо с переломанной рукой может скрыться от заслуженной кары, зато типов с переломанными ногами Вы будете собирать поутру, как падалицы.

Ну, вот, а теперь самое время задаться вопросом: что же это за типы, на которых настроены Ваши капканы? Что это за молодцы, добровольно поедающие кислятину, от которой у всякого нормального человека начинают шевелиться уши?

Конечно же, это мальчишки. И лишь в виде редкого исключения — девчонки.

Простите, Георгий Павлович, за нескромность! Вам не доводилось, как бы это помягче, нелегально лакомиться яблоками из чужого сада? За мною, признаться, есть такой грех. Только не восклицайте, пожалуйста, будто я защищаю юных расхитителей собственности из чувства профессиональной солидарности: мол, рыбак рыбака и прочее… Напротив, я глубоко осознал, в какую этическую бездну едва не затащил меня нескромный интерес к чужим деревьям И вот Вам доказательство того, что я твердо пошел по пути исправления: за последние 33 года я не украл ни одного яблока.

И вот теперь меня грызет сомнение: а вдруг, попади я в Ваш капкан, исправление состоялось бы еще стремительнее и надежнее? А может, прихрамывая, я быстрее прошел бы по пути истинному, и стаж яблочной беспорочности был бы равен не тридцати трем, а тридцати пяти годам.

Да только все это уже в прошлом. А сейчас, Георгий Павлович, меня интересует настоящее. Скажу прямо. Ваше объявление открыло серьезные пробелы в моем кругозоре и даже внедрило в меня нечто вроде комплекса неполноценности.

Дело в том, Георгий Павлович, что я охотник. И, кроме знакомого всем капкана для мелких домашних грызунов, именуемого в просторечии мышеловкой, мне ведомы соболиные плашки, песцовые пасти, куньи кулемки, «нулевки» для отлова ондатры и могучие лязгающие механизмы, предназначенные для захвата и удержания медведя.

Но мальчишки!.. Тут я впал в отчаяние. Насколько мне известно, наша промышленность капканов для них не выпускает — ни серийно, ни поштучно. Осталось предположить, что совхозные слесари по Вашему заказу разработали принципиально новую, еще неведомую охотникам систему. И внедрили ее в производство…

Скажите, Георгий Павлович, а комбайны они тоже успели отремонтировать? Или производственных мощностей не хватило?..

Собственно, если Вы пообещаете приватно подослать мне чертежик капкана на мальчишек, то любопытство мое будет удовлетворено, и я готов благожелательно наблюдать за Вашими экспериментами издалека. Ну, а отношения со многими гражданами района, приславшими в редакцию возмущенные письма, Вы уж улаживайте сами. Граждане всецело поддерживают необходимые мероприятия по охране материальных ценностей от хищений. Ничуть не умиляясь садовыми проказами несовершеннолетних, они напоминают об опыте многих хозяйств и предприятий, где не отпугивают ребят от садов, огородов и бахчей, а привлекают их туда, воспитывая чувство хозяина. Чувство это, как утверждают Ваши земляки, куда надежнее капкана.

Кстати, читатели не возражают и против традиционных методов охраны сада. Однако они настаивают на том, что «только кулак стяжатель, сверхскряга и человеконенавистник может додуматься до такого новшества». Они требуют, чтобы этический уровень этого объявления повлек за собою и надлежащую ответственность автора.

Кстати, об ответственности. Ничуть не желая бросить тень на Ваших милых псов, хочу спросить: случись с каким-нибудь мальчишкой беда, Вы сами пойдете в суд? Или поручите отбрехаться своим собачкам?

 

С голубого ручейка

Так живешь себе, и вроде ничего. Но, бывает, по лесу ли всласть побродишь или просто газет на ночь начитаешься — и будто током тебя шарахнет: да что ж это я? Да-да, именно я!

Честный человек, добропорядочный производственник — да разве лично я не ответствен, что не вывелся у нас еще «левак», перекупщик, спекулянт? И не я ли вместе с прочими добропорядочными производственниками и культработниками создаю спрос, на который он откликается своим мерзким предложением?

И решаешь: хватит! Баста! Да пусть он подавится своими трижды заграничными джинсами — никогда и ни при каких обстоятельствах не обращусь я впредь ни к спекулянту, ни к леваку! Большое начинается с малого — с голубого, как поется, ручейка начинается река. И если сегодня я» завтра вы, послезавтра он, а в четверг все мы станем тверды, как сталь, то до субботы левак еще возможно протянет, но до понедельника не доживет. Зажатый экономически, он падет от бескормицы или перекует на трудовое орало свое антиобщественное доставало.

Нет ничего удивительного, что одним зимним вечером эти мысли крепко овладели гражданином Ю. П. Иваниловым.

«Ну чем в конце концов отличаются туфли, скажем, ворошиловградского обувного объединения от дефицитных? — философски рассуждал Иванилов. — Ну, морщин побольше. Ну, элегантности поменьше. Ну, левая малость подлиннее правой. И все равно мода — это мираж, химера. В тщетной и пустой погоне за привидением моды мы утрачиваем рубли и моральные критерии. Черт с ними, с рублями, но критериев жаль».

Светило электричество, грели батареи, мерцал телевизор, с кухни тянуло питательным обедом, и от всего от этого намерение Иванилова не обращаться к подпольному сервису становилось все непоколебимее.

А к вечеру в доме его случилась беда — треснул и раскололся унитаз.

На обратном пути из жэка (поход, как вы догадываетесь, оказался совершенно безрезультатным, ведь жэки не обязаны устанавливать к квартирах новую сантехнику ни бесплатно, ни за деньги) судьба решила всерьез испытать стойкость Иванилова.

В подъезде его ждал дурно выбритый человек, типичный антипод.

— Ну, чего? — спросил антипод, загораживая собою дорогу.

— Ничего, — сухо ответил Иванилов.

— Как же ничего? — изумился небритый. — Ведь унитаз-то у тебя тю-тю? Или не у тебя?

Лгать Иванилову было противно.

— У меня.

— Согласно прейскуранту плюс бутылка за срочность. Нести?

— Что?

— Унитаз.

— Да ведь он у вас, поди, ворованный, — сказал Иванилов, потупившись. — Вот если бы вы сами его сделали…

Ему так хотелось, чтобы небритый сказал, что сам. Уж пять часов, как унитаз был сломан. Так хотелось, так хотелось, просто невмоготу.

— Чудак человек, — сказал антипод рассудительно. — Да разве ж я сам кондиционный фаянс излажу? Унитаз — продукция крупной индустрии, к нему, окромя мелкого хищения, других путей нету.

— Вы скверный человек! — воскликнул Иванилов непримиримо. — И расчет ваш на слабых духом. Год протерплю, но к вам не обращусь.

— Дело хозяйское, — сказал антипод. — А только в нашем деле больше суток человеку терпеть невозможно. Дарвинизм не позволяет.

Следующий день непреклонный рыцарь критериев потратил на бесцельный обход магазинов сантехники, а спустя несколько дней взялся за перо. Он сообщил республиканскому министерству торговли о своем успешном противостоянии антиобщественному элементу, а также о безуспешных поисках унитаза.

Для реагирования на жалобы учреждениям, как известно, отпускается месяц. Министерству хватило всего трех недель, чтобы выдать исходящее:

«Областному управлению торговли.

Направляю письмо т. Иванилова Ю. П. по вопросу приобретения унитаза для рассмотрения и ответа тов. Иванилову Ю. П.

Зам. начальника управления торговли хозкультбыттоварами И. Яновский».

Изнемогавший заявитель тут же разъяснил министерству, что не ответ ему нужен, а унитаз. Духовные силы Иванилова были на исходе.

— Уважаю, — говорил ему при встречах небритый антипод. — Прежде праведники вериги нашивали, власяницей себя изнуряли. Тоже мне испытание!.. Хотел бы я на них посмотреть, как бы они целый месяц без этого дела обходились. Ноги эти индийские, уж на что, говорят, выносливый народ, три дня еще терпят, а потом — привет! Или немедленно за куст, или в петлю… Хочешь, я тебе унитаз в полцены отдам? Потому что уважаю! Унитаз — он что? Тьфу! У Михалыча из КЭЧа их целых три. А вот такого клиента ни у кого, окромя меня, нету. Горжусь! Из министерства-то что пишут?

Но из министерства больше не писали ничего. Но зато откликнулся зам. начальника областного управления торговли. «На ваше письмо, пересланное в наш адрес, сообщаю, что торг-организациям области на текущий год унитазы «Компакт» не выделены, оказать помощь в приобретении не представляется возможным».

— Вы поймите, — разъясняли Иванилову при устной беседе в управлении торговли, — откуда взяться у нас этим приборам, если ни единого в область не поступало?

— Откуда же они у Михалыча из КЭЧа? И что за такая у вас система снабжения, при которой три этажа прекрасно выбритых людей не могут достать того, что есть у трех небритых антиподов?

Извините, товарищ, но за систему снабжении, которая у нас есть, мы не отвечаем. Мы отвечаем за унитазы, которых у нас нет.

И тут что-то оборвалось в душе страстотерпца. Он покинул кабинет, нашел небритого, и через двадцать минут дело, которому было посвящено полгода, было сделано.

— Как договорились, — сказал левак в час расплаты. — По прейскуранту плюс бутылка.

— А бутылка-то за что? Неужто за срочность?

— Уж какая тут срочность? — печально откликнулся антипод. — За разочарование. Агрегатов у меня еще парочка имеется, а вот где я возьму веру в непоколебимость клиента?..

 

Хочу пить

Ну, хоть убейте — не понимаю! То есть, конечно, когда вникну в детали, вооружусь подробностями, изучу калькуляции, насыщусь прейскурантами, ознакомлюсь с перспективами дальнейшего развития — тогда малость полегчает. Тогда у меня появляется нечто вроде сочувствия и даже сострадания. Но пройдет день-другой, проедусь туда-сюда в раскаленном автобусе — и снова то же навязчивое ощущение: нет, не понимаю!

Я не понимаю, почему в каждом населенном пункте, на каждой улице, в каждой гостинице, в каждом пансионате, на каждой станции, на каждом пляже, словом, всюду у истерзанного жарою гражданина нет возможности выпить стакан холодной воды.

Почему не хватает холодного пива — это ясно, этот вопрос я даже и не ставлю. Чтобы получить охлажденное пиво, надо иметь просто пиво, а это сопряжено с трудным балансом солода, равно как и хмеля, плантации которого пока недостаточны в силу необходимости решать иные, более существенные задачи.

Почему недостает холодных «боржоми», «славяновской», «московской», «березовской» и прочих минеральных вод — тоже задачка для третьеклассника. Для транспортировки огромного количества бутылок необходимы сами бутылки, а сбор их у населения (у него-то этих бутылок навалом!) сопряжен с вывозом автотранспортом, с погрузочно-разгрузочными работами на железной дороге, которые пока еще недостаточно механизированы, да и сами вагоны, как известно, штука весьма дефицитная.

Столь же просто, отдаю себе в этом полный отчет, отвести претензии по поводу нехватки «саян», «байкала», «дюшеса» и лимонада. В «саяны» и «байкал» кладут какую-то редкую травку, сбор которой в достаточных масштабах будет налажен одновременно с решением проблемы сбора дикорастущих в целом, а в целом проблема из-за недостаточности людских ресурсов пока не решена. Правда, в лимонад никакой травки не кладут, но там другой дефицит — лимонные корочки. То есть получить корочки — пара пустяков, если у вас есть в достатке лимоны, а этого достатка как раз и нет.

Не то чтобы я не доверял жизненному опыту и проницательности читателей, но просто для того, чтобы расставить все точки над всеми «i», затрону еще и вопрос квасного негативизма. Квас, как вы знаете, делается из других корочек — из хлебных. В прежние времена их добывали, съедая мякиш, но сегодня индустрия успешно решила технологические трудности производства безмякишного хлеба. Остаются дрожжи, создаваемые с помощью бактерий. Не могу сказать наверное, но кто-то мне говорил, что бактерии эти пока лениво размножаются, чем создают узкое место.

Так оно или не так — не в этом суть. Суть в том, что многие граждане, проявляя понимание, готовы утешиться простой водой. Простой, но очень холодной.

Для получения очень холодной воды нужна вода — это понятно. Я слышал, что в жаркую пору ощущаются трудности с поливом огородов, но поскольку люди, в отличие от лошадей, пьют не ведрами, а стаканами, наши славные водопроводчики с этой задачей пока справляются.

Далее. Низкая температура придается жидкости с помощью холодильников. Тут тоже вроде порядок. Во всяком случае, я лично не дидел ни одного магазина электробытовых товаров, где бы холодильники не толпились плотной гурьбой. Что касается последнего компонента — электроэнергии, то при всей важности экономии ее мы можем с удовольствием констатировать, что для накопления необходимых энергоресурсов вовсе не обязательно строить новую Саяно-Шушенскую ГЭС — вполне достаточно, уходя, гасить свет.

Все ли я перечислил? Кажется, все. Вода есть, холод есть — чего же не хватает, чтобы не в избранных местах, а повсюду, буквально на каждом шагу, можно было утолить жажду из приятно запотевшего стакана?

Самым простым было бы обвинить руководителей местной торговли в лени и заскорузлости мышления. То есть на практике хватает и того, и другого, а все же причины летнего обезвоживания прилавков бьют, как родники, из глубин. Из глубин ценообразования.

Сколько стоит стакан простой газировки? Копейку. Сколько может стоить стакан ледяной негазированной воды? Тоже копейку. По той простой причине, что мельче денег просто нет. Прикиньте стоимость холодильника, оплаты продавца, торговых издержек, налога с оборота, и вы непременно придете к выводу, что данная точка может быть рентабельной лишь в том случае, если в очередь к прилавку будут выстраиваться не люди, а лошади.

Наши прейскуранты не ведают разницы между теплым пойлом и бодрящей ледяной влагой — но это еще полбеды. Беда " том, что из года в год повторяющаяся до мельчайших подробностей картина неутоляемой жажды, похоже, никого и ничему не учит. Спадает жара, понижается температура общественного недовольства, и нерешенная проблема как бы прячется в бюрократический холодильник, откуда она в целости и невредимости является миру очередным летом. И мы, изнывающие в очередях к редким и желанным, как подарок судьбы, бочкам, клянем ни в чем не повинную жару, забывая о кругом виноватых работниках торговых министерств, потребкооперации, отделов и управлений по ценообразованию.

— Чего вы хотите? — гневно спросил меня один из работников Министерства торговли Украины. — Вы хотите, чтобы стакан воды стоил дороже, чем сдобная булка, да? Ответьте мне прямо: зачем вам ото нужно?

Отвечаю: я хочу пить.

 

Медовая липа

Говорят, клубы по интересам очень помогают от разводов. Например, он — альпинист, она — альпинист, а в целом получается взаимно связанная ячейка общества. Хорошо также жить общими производственными интересами. И еще есть такое мнение, что очень способствует укреплению семейных уз передовой опыт. То есть надо почаще приглашать для выступлений перед молодоженами ветеранов этого дела, у которых за плечами тридцать, сорок или даже больше счастливых супружеских лет.

Но пока теоретики спорят, практика потихоньку уходит в отрыв. Интересное, например, начинание внедряется специальной службой семейных услуг, которая существует при фирме «Маяк». Там специально для молодоженов, переживающих счастливый медовый месяц, организуются свадебные путешествия по живописным и памятным уголкам нашей Родины. Служба за умеренную плату оказывает ценные посреднические услуги, то есть связывается с бюро экскурсий, которое обеспечивает транспорт, гостиницы и тому подобное. А молодые, привлеченные к новшеству соответствующей рекламой, прямо с бала попадают на корабль или на поезд.

И никаких тебе хлопот.

Вот каким чудесным образом молодые молодожены (простите, читатель, за тавтологию, но в данном случае это обстоятельство важно подчеркнуть) Галя и Валя К. оказались перед окошком администратора гостиницы, расположенной по знаменитому маршруту «Золотое кольцо».

Администратор, суровая, неулыбчивая женщина, бдительно исследовала свежие штампы загса, выписала квитанции, молодые вознеслись на лифте, но спустя несколько минут бегом устремились вниз.

— Произошла ошибка, — запыхавшись, сообщила Галя. — Вы нас поселили в разных номерах.

— У нас не ошибаются! — отрезала администратор.

— Ну как же? — удивилась Галя. — Ведь в моем номере еще три женщины.

— А в моем — четверо мужчин, — добавил Валя.

— А вы чего хотели?

— Мы хотели бы в отдельном.

Администратор медленно подняла строгий взор и в упор спросила:

— Это еще зачем?

Галя покраснела. Нависла тягучая пауза. Наконец, Валя отважился напомнить:

— Но ведь у нас общие вещи. Неловко всякий раз беспокоить соседей.

— Ничего, постучите и войдете. Тем более, что они, в основном, тоже молодожены.

Администратор слегка приукрасила положение. В номере Вали, если не считать простуженного мужчину, который беспрестанно чихал, и симпатичного командированного, уполномоченного Заготскота, проживало всего два свадебных путешественника: некий нервный юноша, обещавший «этого так не оставить», и говорливый старичок с румяными щеками — тоже, представьте, молодожен.

Старичок, как выяснилось, безбедно прожил с супругой полвека в соседнем селе. Вырастил детей, внуков, дожил до правнуков. Но когда в селе началась паспортизация и надо было законно оформить давний фактический брак, он решил, что заново жениться проще. Тем более что молодоженам независимо от возраста положено при первом браке получать дотацию на обручальные кольца, и дальновидный старичок под это дело уже успел набрать долгов в местном магазинчике.

Однако секретарь сельсовета засомневался, можно ли считать первым браком вторичный брак с первой женой. Ломая его сопротивление, старичок и записался в медовое путешествие.

— Брось маяться, — доброжелательно сказал Вале престарелый молодожен, доставая бутылку. — Поверь моему опыту, жена — не волк, в лес не убежит.

Дальнейшие события этого оригинального медового месяца скрыты от нас туманом недостоверности. Известно только, что говорливый дед оказался серьезным соперником Гали, втянув Валю в активный обмен сомнительным семейным опытом. А еще спустя две недели к начальнику службы обрядовых услуг пришла рыдающая Галя и потребовала объяснений.

— А что тут объяснять? — удивилась начальник службы. — У нас такая служба: мы только добываем посреднические талоны, а дальше пусть отвечает бюро по экскурсиям.

Еще она объяснила, что со свадебными путешествиями повсюду наблюдаются трудности. И не только в Ярославле, где судьба неосмотрительно свела Валю с румяным старичком, но и в Паланге, Ташкенте, на турбазе «Алексин бор» в Тульской области… Во всех этих местах участники специальных свадебных путешествий не имеют решительно никаких преимуществ в сравнении с обычными туристами. И хотя пикантность такой ситуации очевидна, молодоженов пытаются утешить тем, что услуга эта новая, она сама еще переживает, так сказать, медовый месяц. Но со временем все должно наладиться, поскольку организация всегда лучше самотека.

С позиций ведомственной логики звучит красиво. Жаль только, что сама Галя убедиться в этом уже не сможет. Если, конечно, у нее с Валей, несмотря на оказанные услуги, все наладится и не возникнет необходимости в новом свадебном путешествии.

 

Чья ничья?

Тут недавно старушка одна, одуванчик божий, была вызвана куда следует на предмет обвинений в пьянстве, дебоше и произнесении вслух неприличных словосочетаний.

Там на нее посмотрели, успокоили и отпустили с миром. А потом удивлялись, как это кому-то могло взбрести в голову обвинять такое безропотное существо в столь бурных противозаконных деяниях. Тем более что старушка по причине преклонных лет носила очки со стеклами огромной толщины и эти очки в результате земного притяжения спадали с ее тощенькой переносицы даже при легком всхлипывании. А уж при дебоше одуванчик не разглядел бы даже рюмки в собственной руке.

Только тут дело, конечно, не в очках. Тут дело в фамилии. У нее фамилия такая: Петренко. А когда фамилия оканчивается на «ко», то человеку постороннему разобрать, кто это, мужчина или женщина, без дополнительных данных никак невозможно.

Отсюда и дебош.

Но дебоша-то как раз и не было. Скандал был, это точно. Только старушка принимала в нем самое пассивное участие. В том смысле, что она всхлипывала. Правда, тихо, даже беззвучно.

А началось все с того, что бабушка отправилась в гости к сыну. Сын этот жил в городе, где проходящий поезд останавливался ненадолго. Минут на десять, если шел точно по расписанию. И еще меньше, если опаздывал.

А этот поезд как раз опаздывал. Поэтому он прибыл на станцию не поздним вечером, а ранней ночью.

Ну, как эта старушка нервничала, опасаясь пропустить свою станцию, этого я и писать не берусь. Всю ночь она, конечно, не сомкнула глаз, пристально вглядываясь в темноту за окном и шепча про себя название станции.

Шептать-то шептала, а все же проехала.

И ехала бы так себе и дальше, вплоть до конечной станции, если бы на ее место не продали билет другому пассажиру, замечательному, как впоследствии выяснилось, мужчине.

Мужчина быстро разобрался, в чем дело, и говорит:

— Это самое настоящее безобразие, и я этого так не оставлю. Почему проводница вас не предупредила?

Тут бабушка очень испугалась. Она сказала, что проводница здесь ужасно строгая и как бы не вышло еще хуже. Потому что теперь, когда бабушка стала «зайцем», ее можно запросто выбросить на любом полустанке. А так она доедет до какого-нибудь солидного города, откуда хоть позвонить можно.

Но замечательный мужчина сказал:

— Вы, мамаша, не волнуйтесь, я вас в обиду не дам. А с проводницей разберемся особо. Потому что это классический случай пренебрежения своими прямыми служебными обязанностями.

Потом он вышел в коридор. Потом было несколько минут тишины. А потом с ходу, без раскачки, начался грандиозный скандал. В сплетении голосов доминировало резкое сопрано проводницы, сопровождаемое несколькими грозными баритонами и одним визгливым тенором, который необыкновенно изобретательно находил все новые интонации для одного и того же вопроса: «А мы, думать, писать не умеем?..» Старушка сидела ни жива ни мертва.

Замечательный мужчина появился в купе только спустя полчаса, причем вид у него был такой, будто он только что приобрел три дубленки в общей очереди. Конечно, никаких дубленок у него не было, и даже жалобную книгу, как тут же выяснилось, ему дать отказались.

— Чем хуже, тем лучше! — сказал мужчина оптимистично. — Когда бригадир поездной бригады выпивает вместе с проводницами — тут, как говорится, дальше ехать некуда! И вы можете мне поверить, что все эти люди больше никуда не поедут!.. Как ваша фамилия? — спросил он бабушку.

— Это еще зачем?

— Вы — потерпевшая. Мы должны бить безобразие точными фактами.

Если бы мужчина не был столь замечательным, если бы его вера в непременное торжество справедливости не была столь искренней, бабушка, по правде сказать, постаралась бы уклониться от почетного гражданского долга. Бескомпромиссность была ей чужда.

Но огорчать хорошего человека тоже не хотелось, и потому старушка скрепя сердце изложила свои анкетные данные.

— Завтра утром жалоба поступит в управление! — заверил принципиальный пассажир.

Поступила эта жалоба или нет — этого старушка никогда не узнала. Но зато три недели спустя ее пригласили куда следует по уже известному нам поводу. И показали заявление, подписанное группой возмущенных пассажиров, среди которых были токарь расточник, передовая телятница, пенсионер — трижды ветеран, а также активист ВДОАМ — все с фамилиями, адресами и собственноручными подписями. А может быть, и не собственноручными, — но кто будет устанавливать все это, разъезжая по разным городам?

И вот что самое поразительное: возмущались эти случайные попутчики не проводниками, а «гр. Петренко». Нет, еще поразительнее: их свидетельство прибыло в управление дороги на день раньше, чем жалоба.

Не будем отдавать пальму первенства железнодорожному ведомству. Скажем прямо: метод охаивания критики с помощью опорочивания критика достаточно универсален. Уже не только хитромудрые завмаги или начальники бань — отдельные продавцы или банщики формируют свои команды «возмущенных свидетелей». Умело пользуясь дефицитом, вкусно прикармливая или густо намыливая пять-шесть избранных особ, сколотить такие команды не так уж сложно.

Ну, а когда на одной тропе сходятся две жалобы, та они обычно играют вничью. Только в чью пользу эта ничья?

 

У вас там кто-нибудь есть?

Николая Никитича знаете? Нет? А что же вы тогда пьете? Или, точнее, чем запиваете? Неужели простои водопроводной?

Между тем, зная Николая Никитича, вы могли бы иметь каждый месяц бутылок десять этого замечательного прохладительного напитка, от которого радостно трепещут вкусовые пупырышки языка и сладостно постанывает душа. Особенно в жаркий день, но в зимний — тоже. Напиток делается из этой душистой травки… Ну, как же ее?.. Такая немножко мятная и немножко кисловатая. Словом, блеск!

Но вы не стесняйтесь. Вы обратитесь к Николаю Никитичу, он даст. Может, для начала не десять бутылок, а парочку, но выделит. Я, конечно, не знаю вашей профессии, но думаю, что и вы на что-нибудь сгодитесь. Николай Никитич вообще твердо придерживается такого принципа, что нет такого товара, из которого нельзя сделать дефицит, и нет такого человека, — который бы не был чем-нибудь полезен. Не так давно он на моих глазах распорядился выдать одну бутылку профессору латинской лексики. Хотя чем может быть полезен какой-то профессор всемогущему заведующему магазином безалкогольных напитков — ума не приложу.

Впрочем, может быть, я чего-то не знаю? Может, этот профессор только прикидывается бесполезным, а на самом деле у него зять администратором в салоне для новобрачных? Там, бывает, такие классные пододеяльники выбрасывают, что хоть каждую неделю женись туда и обратно.

А вот для Николая Никитича это вовсе не обязательно. Он может иметь сколько угодно пододеяльников, не покушаясь на устои семьи. Он им — водички с травкой. Они ему — постельную принадлежность в цветочках.

Конечно, такое прекрасное положение в обществе не свалилось на Николая Никитича, как манна небесная. Он человек, который сделал себя. Внешне неброский, а точнее, даже туповатый, с уровнем образования, который честные люди отмечают в анкетах прочерком, он тем не менее сразу смекнул: всем, что появится у него в избытке, он будет обязан тому, чего на прилавках его магазина будет не хватать.

Ах, как смеялся он над своим предшественником!

Энергичный, но недальновидный, тот вертелся с раннего утра до позднего вечера, налаживал какие-то прямые связи, устраивал какие-то выставки-продажи, организовывал какие-то дискуссии-дегустации. Полки магазина пестрели от разноцветных наклеек, мелькали всевозможные номера «Ессентуков» и «Куяльников», а толку, толку-то что? С поставщиками рассорился, покупателей разбаловал, а когда дошло до дела, так даже для родной жены путевки в путный санаторий не достал. Обиделся, ушел…

Конечно, жалко попрыгунчика, но если вдуматься: а за что ему путевка? Кому нужен завмаг, у которого и так все на прилавке? Какая от него людям польза? Кому конкретно он помог достать то, что без него достать было невозможно?

Николай Никитич прямые связи изогнул, выставки-продажи прикрыл, дискуссии-дегустации свернул. Наклеек на прилавках резко поубавилось. Но эстетика в целом не пострадала. Николай Никитич оперативно изготовил прекрасные таблички. В самом верху каждой такой таблички было красным начертано слово «сегодня», посредине имелось окошко, куда вставлялась этикетка соответствующей бутылки, а внизу тяжелым благородным золотом светилось главное слово «нет».

И, ах, как все переменилось!

Во-первых, стало легче и спокойнее работать. Если прежде, орошаемая прелестным пикантным напитком с этой самой травкой, кипела у прилавков бойкая жизнь с ее треволнениями и неизбежными конфликтами, то теперь, спрыснутая застойным продуктом типа «яблоко», она приобрела состояние берложного оцепенения.

Во-вторых, исчезла даже призрачная опасность хищения. Только группа сумасшедших могла покуситься на ржавые ящики с Яблоком», но как раз эта категория лиц на групповые действия не способна.

В-третьих, вдруг оказалось, что один ящик «Боржоми», спрятанный под прилавком, быстрее и эффективнее способствует налаживанию дружеских контактов, чем два вагона, выставленные на прилавок.

В-четвертых, множество организаций и отдельных лиц, особенно в предвыходные и предпраздничные дни, обнаружили у себя искреннее желание чем-нибудь помочь магазину безалкогольных напитков или, на худой случай, его главе.

И если предшественник-торопыга, жаждая контактов, приглашал знакомых к себе, то Николай Никитич реагировал на многочисленные приглашения осторожной фразой:

— А кто еще будет?

И лишь уточнив этот существенный вопрос, отвечал не «спасибо», а так:

— Ну, ладно…

Да, умный человек оказался Николай Никитич. Толковый, проницательный, дальновидный. Хотя, если всмотреться внимательнее, — ну совершеннейший болван. И торговать водою не умеет.

Впрочем, при чем тут вода? И разве дело именно в воде? Да вы возьмите любой товар, ну, буквально самый нехитрый. Веник, например. Или школьную тетрадь. Или те же нитки. Теперь переведите их умозрительно из недостойной почтения бытовой мелочи в разряд душераздирающего дефицита. Переведите и скажите: ну что выгоднее? И что прибыльнее? Разумеется, не всем, а тому, кто лучше других умеет не торговать, не доставлять, не работать.

А уж не работать Николай Никитич умеет лучше всех. И лучше всех знает, что его достаток покоится на дефиците.

Он продукт дефицита, и он же — дефицита источник. И хотя разрыв этого порочного круга вполне реален, но когда еще наладится безупречное снабжение ароматной травкой… А так все-таки есть Николай Никитич… Десять не десять, а парочку бутылок устроит к дню рождения… Не запивать же водопроводной?

Впрочем, можно достать и такую, которую и запивать-то не положено. Только через кого — не знаю. А у вас там кто-нибудь есть?..

1982 г.

 

Дубленка из антимиров

Недавно у одной дамы меховое пальто в химчистке исчезло. Роскошное такое, мехом внутрь. То ли из Бельгии, то ли с БАМа. Оказалось, представьте, нестойким к химической среде. Ну и, конечно, распалось на составные атомы. На анконы и катионы. На плюс и минус. На вещество и антивещество.

И вот когда этой даме объявили, что пальто ее ушло в антимиры, так она даже не охнула. Только слегка побледнела. Правда, она, если говорить по совести, сердечницей не была. Она скорее сангвиник. А сангвиник женского пола — это, как правило, такая энергичная женщина, которую даже очень энергичные женщины считают очень энергичной.

— Бумагу дайте! — твердым голосом сказала дама. — И еще листок. И еще. И еще.

Не подымая головы, она написала пять заявлении. В первом просила принять немедленные меры для розыска пальто типа «дублон». Во втором — отказывалась от денежной компенсации в размере семидесяти пяти процентов стоимости и просила интенсифицировать (да, да, именно так!) поиски. В третьем — отказывалась от компенсации в размере ста процентов и обращала внимание на то, что на первое заявление ей не ответили в срок. В четвертом дама резко и категорически отвергала выводы авторитетной и беспристрастной вневедомственной комиссии, которая с формулами в руках доказала, что мех расчленился на атомы не из-за халатности работников чистки, а исключительно в результате действия известного химического закона имени Ломоносова — Лавуазье и что уцелеть в таких экстремальных условиях пальто не могло даже в виде научного парадокса. В пятом заявлении, адресованном в вышестоящую организацию, дама просила объявить благодарность и наградить премией коллектив чистки, который, несмотря на неблагоприятные химические условия, сумел реатомизировать пальто и возвратить его владелице.

Все эти заявления энергичная сангвиник датировала с разрывом в полмесяца, подала их заведующему и сказала:

— Здесь для вас намечена четкая программа действий. За работу, товарищи.

И тут, рассказывают, случилось нечто совсем уж необычное. Одним показалось, будто вокруг аккуратной прически дамы засветился каким-то призрачным голубым свечением сказочный венец. Но другие утверждали, что венец — явное преувеличение. Просто среди бела дня и без всякого повода в трехрожковой люстре зажглась уже давно перегоревшая лампочка. Именно в этот миг заведующий, как бы стряхнув с себя оцепенение, вдруг хлопнул себя по лбу и воскликнул:

— Позвольте, но ведь ваше пальто без латки на локте?

— Разумеется, без латки.

— И воротник на сгибе вовсе не протерт?

— Ничуть.

— Так что же вы сразу не сказали! — радостно, хотя и с легкой укоризной, воскликнул заведующий. — Ведь это совсем чужая дубленка атомизировалась. А ваша вычистилась, причем очень качественно.

Тут же вынесли из подсобки желанное пальто, которое и впрямь очистилось прекрасно. Дама собственноручно разорвала все заявления, кроме последнего, и вдобавок написала благодарность в книгу жалоб.

— Удивительная женщина! — восхищенно пробормотал заведующий ей вслед. — Ах, если бы все были такими!

Да, многих житейских треволнений избегает клиент, который знает, где, когда, кого и в какой форме просить.

Вот подлинный факт: у одного гражданина сломался телевизор, И даже не сломался, а так, пустяк, предохранитель перегорел, Но гражданин о том, что пустяк, не подозревал. У него в техническом образовании имелись пробелы. Он был историком средних веков, а электричества боялся.

Короче, позвонил он в телеателье. А оттуда так вежливо обо всем расспросили и говорят: ждите, мол, мастера, придем тогда-то.

Историк глянул на календарик — и поскучнел: это ж почти целый месяц ждать.

В общем, позвонил снова. Тот же вежливый голос опять принялся расспрашивать. Но едва историк, стыдясь себя, промямлил: «Мы, конечно, понимаем, не обидим…» — трубку опять повесили.

В третий раз позвонил в ателье, и вновь бесстрастно любезный голос… Тут-то и догадался историк, что разговаривает с магнитофоном, который к посулам, разумеется, глух.

А месяц спустя в один и тот же день явились три мастера. Но не разом: с утра, в полдень и ближе к вечеру. И каждому, что удивительно, нашлась работа. Но если первый выписал счет на шесть рублей с чем-то, то третий — на десять ровно.

Тут уж историк, хоть и не специалист по нашим временам, догадался и возмутился. Не рискуя более общаться с вежливым магнитофоном, он отправился на устные переговоры.

Живой мастер оказался не столь любезен, как магнитофон. Он очень рассердился и даже посулил клиенту уголовную ответственность за клевету. Но спустя несколько минут, сообразив, что все три квитанции выписаны на один телевизор, слегка смутился и признал: да, промашка.

— Напишите заявление.

— Какое?

— Обыкновенное. На имя начальника. Прошу, мол, вернуть деньги и так далее.

— Значит, вы меня обсчитали, и я же еще вас прошу?

— Без заявления денег не даем!

— Да не даете же вы, а возвращаете!

— Послушайте! — вновь рассердился мастер. — Вам что нужно — деньги или принцип?

«Сервис у нас налаживается, не отрицаю. Но почему всякий раз, когда у клиента возникают абсолютно бесспорные претензии, он должен писать просительное заявление? Если уж кто и должен просить, так работники службы быта, допустившие брак в работе или ошибку при расчете. Вот почему такого заявления я никогда не напишу: принцип для меня дороже денег».

Вот какими соображениями поделился с редакцией несгибаемый историк. И он, конечно, прав: принцип дороже денег. Чего, впрочем, не скажешь о дубленке. Бывают, знаете, такие меховые изделия, которых ни за какие деньги не достанешь.

 

Лицом к стене

Один совхозный механизатор, тракторист, собрался в баню. Пришел, а его не пускают.

— Вы, — спрашивают, — кто?

— Как, — говорит, — кто? Я, конечно, мужчина.

А сам думает: «Мать честная! Да неужто я все перепутал и в женский день с мочалкою приперся?» Потому что баня на этом отделении совхоза была скромных размеров: один день мужчин обслуживала, а другой — женщин. Через раз то есть.

Только смотрит — кругом одни мужчины и тоже с мочалками.

— Вы, — говорит, — не смотрите, что я в брюках. Сейчас мужчины тоже в брюках ходят.

— Нам до ваших брюк никакого дела нет. И вообще вы нас в настоящий момент интересуете исключительно в разрезе трудовой биографии последних дней. Скажите, есть ли у вас при себе документы, что не жалели здоровья при подъеме зяби?

— Нет, — говорит механизатор. — Но вы не волнуйтесь, я здоров. Спасибо на добром слове, но парилка мне не противопоказана.

— Это мы еще посмотрим, что вам показано. И вообще, вы нас сейчас интересуете исключительно в разрезе трудовой биографии последних дней. Кстати, сколько га мягкой пахоты имеете на своем лицевом счету? Только отвечайте быстро, а то очередь.

Тут механизатор и вовсе растерялся:

— Да что же это такое, в конце концов? Или баня у нас вдруг усохла? Сколько лет сюда ходим — на всех хватало места, а тут вдруг такой дефицит прорезался.

— Не вдруг, гражданин, совсем не вдруг, а строго по плану сердечной теплоты и особой заботы. Разве вы не знаете, что дирекция совхоза вручает отличившимся пахарям грамоты и ценные подарки?

— Как же не знать!..

— Вот видите! А райисполком в качестве поощрения выделяет мотоциклы с колясками, даже «Жигули» со Знаком качества.

— И правильно делает! Мужики-то вкалывают дай боже!..

— Так почему же наша баня должна оставаться в стороне от актуальности? А вот если и мы объявим неделю поощрительного помыва, то никто не посмеет бросить нам упрек в отрыве от злобы дня. Понятно?

— Понятно… То есть, извиняюсь, ничего не понятно. Я, например, сад опрыскиваю — чем не актуально?

— Для сада оно, может, и актуально. А для бани — нет. И вообще, чем людей всякой болтовней отвлекать, прочитали бы объявление.

— Какое еще объявление?

— А вон на стене висит. На выходе.

Объявление на выходе гласило: «Учитывая доблестный труд и погодно-климатические условия, объявляется Неделя поощрительного помыва для передовиков-механизаторов». Причем, как выяснилось дополнительно, на поощрительный помыв имели право не все передовые механизаторы, а только те, кто был занят на подготовке почвы и севе. Отсеявшись, они обязаны были подкрепить свои претензии на помыв специальной справкой, на которой завбаней накладывал резолюцию: «Не возражаю». Или наоборот: «Отказать!».

Наверное, это симптоматично, что даже скромная баня хуторского масштаба жаждет кипучей актуальности. И никто, разумеется, не стал бы возражать, если бы в парилке было проявлено к маякам осеннего сева особо теплое отношение. Какой-нибудь сюрпризный березовый веник или махровое полотенце с дарственной аппликацией — пожалуйста, вручайте. Оно хоть и пустячок, а приятно.

Но сюрпризный веник — это дополнительные хлопоты. А главы некоторых бытовых учреждений предпочитают демонстрировать свой отклик на злобу дня, обременяя дополнительными заботами кого угодно, но только не самих себя.

Ведь это так просто. Берется обыкновенная рядовая услуга из числа тех, которые положено безоговорочно оказывать буквально всем без малейшего исключения. То есть не только заслуженным ветеранам пахоты, не только механизаторам узкого профиля, но даже, смешно сказать, беглым алиментщикам. (Согласитесь, что при всей нашей общей неприязни к этой малопочтенной категории лиц, даже к ним негуманно применять такое мощное средство воздействия, как отлучение от бани.)

Ну, а дальше и того проще. Дальше вешается объявление с покушением на актуальность. И вот уже нормальная услуга, оказываемая за нормальную цену, становится проявлением особой теплоты, а прогулка с мочалкой — уже не обычная гигиеническая процедура, а нечто из разряда «идя навстречу пожеланиям…».

Между тем единственный, кому завбаней воистину «пошел навстречу», — это самому себе. Во-первых, он самоуправно сложил с себя часть своих прямых обязанностей. Во-вторых, он как бы приподнялся на следующую ведомственную ступеньку, присвоив себе право делить всю публику на чистых и нечистых, на тех, кто достоин купить билетик, и тех, кому это нехитрое право надо еще заслужить.

Но и не это самое главное. Суть в том, что лихое объявление как бы упорядочивает беспорядок: раз висит рукописный листок, жалобную книгу не выдают.

И вот, скажем, приходит в сельский магазин уважаемый человек, здешняя учительница, и видит на полке эмалированную кастрюлю крупного размера. А продавщица отвечает:

— Эта кастрюля не для вас.

— То есть как? — изумляется учительница.

— А так, что вы имеете право на кастрюлю емкостью до восьми литров. Что крупнее — это уже автолавка.

— Странно… Тогда дайте пачку стирального порошка.

— Нет!

— Да вот же они!

— Я говорю: для вас нет! Порошок — это тоже автолавка.

— Ничего не понимаю! Насколько мне известно, автолавкой называется автомобиль, специально оборудованный для розничной торговли в местах скопления покупателей. Это как бы прилавок на колесиках. А где ваши колеса?

— На колесах завмаг уехала в райцентр на совещание. Но тружеников-то обслуживать надо?

— Конечно, надо. Как депутат сельсовета я сама настаивала, чтобы на фермах и полевых станах люди без затрат времени и хлопот могли приобрести все необходимое.

— Вот видите! Сами настаивали, а сами скандалите! Говорить все мы мастера, а когда наша автолавка…

— Да где же она, автолавка? Где? Покажите мне ее! — в сердцах воскликнула учительница.

— Во-первых, не кричите в учреждении, а то напишем по месту работы и вас вызовут на педсовет, — пригрозила продавщица. — А во-вторых, чем занятых людей отвлекать, прочитали бы лучше объявление.

И разворачивает неумолимая продавщица учительницу лицом к стене и демонстрирует объявление, где и впрямь черным по белому говорится: идя, мол, навстречу совершенствованию обслуживания непосредственно занятых тружеников, нижеследующие товары (далее идет список не жуткого дефицита типа туалетной бумаги, а нормальных товаров, каковых в принципе хватает на складах райпотребсоюза) считаются продаваемыми через автолавку.

И уходит добрая учительница, недоумевая. И прикидывает, к кому бы из бывших учеников, а ныне «непосредственных тружеников», обратиться с просьбой купить для нее пачку порошка. И даже ищет про себя какие-то резоны для такого удивительного объявления.

Только не ведает того учительница, что не заботой о доярках продиктовано объявление, но исключительно ленью. Ведь грузить в автолавки кастрюли и порошок — это хлопоты! Куда проще вывесить наскоро исцарапанный листок и уткнуть всю «прочую» публику лицом к стене. А тем, кто потребует жалобную книгу, — отказать!

И не просто отказать, а еще упрекнуть в непонимании актуальности.

 

Уймись, Глафира!

Недавно один председатель колхоза, выступая на районном совещании, обрисовал отдельные временные трудности с зимовкой скота и призвал дать по рукам. Обрисовка была ажурная, легким стремительным штрихом, как этюдные наброски Сарьяна, где детали почти неуловимы, однако настроение прочитывается отчетливо.

Так вот, настроение председателя было премерзким, тут не могло быть двух мнений. Однако детали: как хранились корма, кто отвечал за их сохранность и почему бездействует кормоцех — все это оставалось почти неуловимым.

Что же касается рук, которым надлежало дать по запястьям, то тут председатель не скупился на подробности, как ранние передвижники. Руки принадлежали пенсионеру Павлу Ивановичу Миненко.

— Что обязан делать каждый честный труженик в такие решающие моменты сельскохозяйственного производства, как сенокос? — вопрошал председатель и сам же отвечал: — Работать! Он обязан работать в своем родном хозяйстве, чтобы внести личный вклад…

Ну, и так далее. Павел Иванович Миненко, лодырь, вымогатель, ловец длинного рубля, эгоист, секущий под корень экономику родного села, был пригвожден и распят, а руководитель районной художественной самодеятельности со вздохом вписал его фамилию в свой блокнот, чтобы воздать тунеядцу должное ехидной частушкой.

Потом выступал другой председатель, из соседнего села. Он тоже говорил о зимовке скота, но без особых эмоций, а просто, деловито, терминами, так что на ум приходили не блики экспрессионистов, не победные краски студии имени Грекова, а такая, знаете, рядовая кинохроника: вот сытые коровы меланхолично потребляют сенаж, вот пульсирует теплое молоко в прозрачной трубе молокопровода, вот движется кормораздаточная тележка, а вот скирды соломы и копны сена, которых, разумеется, хватит до поздней весны и даже раннего лета.

— Среди тех, кто внес свой достойный вклад в создание запаса кормов, следует назвать товарища Миненко Павла Ивановича, который, не считаясь с усталостью и временем…

Ну, и так далее. Образ благородного труженика, искренне болеющего за производство, неутомимого энтузиаста и непревзойденного косаря дикорастущих трав, получился столь зримо выпуклым, что руководитель районной самодеятельности, ощущая похвальное стремление воспеть передовика, вписал его фамилию в блокнот.

Вписал и похолодел. Павел Иванович Миненко — это ж надо, какое совпадение! Конечно, на селе однофамильцы не редкость, но чтобы такое всестороннее подобие! Да и чисто творческая задача казалась неразрешимой. Какими художественными средствами, какими вокально-декламационными приемами можно провести разграничительную черту между такими неразличимыми антиподами?

Личная беседа с обоими председателями в перерыве совещания немногим прояснила картину.

Председатель, чьи коровы переживали великий пост, выразился так:

— Пожилой, среднего роста, взгляд всегда исподлобья, типичный куркуль. А больше об этом Миненко и сказать нечего.

Председатель, у которого и нетели сыты, и копны целы, отозвался иначе:

— Пожилой, среднего роста, лицо открытое, улыбнется как рублем подарит. Уж как я его упрашивал: перебирайся, говорю, Павел Иванович, к нам, мы тебе и дом поможем поставить…

— Это как же так? Выходит, он не ваш?

— В том-то и дело. Я, говорит, где родился, там и помирать буду.

— А где он родился?

— Так у него! — И тут, к полному изумлению предводителя частушек, благополучный председатель кивнул в сторону своего незадачливого коллеги.

Кто бы вы ни были, уважаемый читатель, вам наверняка знакомы муки творчества и жажда открытий. А потому вы с сочувствием отнесетесь к действиям районного худрука, который следующим же утром отправился в гости к Миненко, чтобы самолично убедиться в существовании центрально-черноземного Гамлета, пусть и в преклонных годах, но снедаемого страстями.

Но в натопленном, уютном доме Миненко страстями и не пахло — только снедью: парным молоком, жареной картошкой.

На вопрос, почему в своем колхозе его не жалуют, а в соседнем чтут, Павел Иванович ответил прибауткой: «Кто уволок, тот и милок». И больше распространяться не стал. Так бы и уехал худрук без разгадки, если бы в действие не вступила жена Миненко — женщина такой потрясающей словоохотливости и скорострельности, что примерно через две минуты стало ясно: историю сложных взаимоотношений одного рядового крестьянина с двумя сельскими руководителями ни в едкую частушку, ни к хвалебный хорал уместить невозможно.

В эти считанные минуты женщина успела уложить и многолетнюю работу Павла Ивановича в родном колхозе, и приход нового председателя, и уход мужа на пенсию «втихую», то есть без теплых слов; и мелкий обман при расчете за сенокос, и высокомерное отношение к советам снизу, и отказ в лошади вспахать весною огород; и то, как соседний председатель без слов дал лошадь; и как, узнав про недомогание Павла Ивановича, прислал свою машину отвезти в больницу; и про жену соседнего председателя, которая «не гребает» поучиться печь домашний хлеб; и про то, наконец, что сено, заработанное Павлом Ивановичем в соседнем колхозе на косьбе, не волоком сюда прибыло, а с уважением, на грузовике. Вошли в этот сверхстремительный монолог также размышления, которые худрук для себя определил так: доброе отношение к людям как фактор повышения производительности труда.

Конечно, женщина выражалась и пространнее, и другими словами, но тут Павел Иванович ее властно остановил:

— Уймись, Глафира! Я ж не цуцик, чтоб за ласку служить. Я человек.

«Нет, — подумал худрук, — частушки здесь явно не получатся. Но хорошо бы написать лирическую песню про обычную человеческую доброту. А для актуальности исполнить ее аккурат перед сенокосом. То-то будет у коров зимовка!..»

 

Анекдот из папки

Некоторые руководители предприятий, в том числе и крупных, обладают одним существенным изъяном, а именно: не знают свежих анекдотов.

Конечно, тому есть свои объяснения. Рабочая неделя директора состоит, как вы, вероятно, догадываетесь, не из пяти дней, а минимум из шести с половиной. Рабочий день директора состоит не из восьми часов, а минимум из шестнадцати. Что же касается юмора, то после шуток, постоянно преподносимых материально-техническим снабжением, директор впадает и то душевное состояние, когда искренне, хочется, чтобы волк поскорее сожрал неуловимого зайца и занялся наконец настоящим делом.

В повседневной жизни на предприятии этот изъян директора незаметен. Но рано или поздно приходит время, бьет роковой час, и директор созывает совещание руководителей служб.

— Регламент три минуты! — постучав карандашом по графину; строго объявляет директор. — Высказываться по убывающей старшинства. Главный инженер!..

Главный инженер натужно морщит лоб.

— Значит, так… — вяло бормочет он. — Значит, был у одной жены муж железнодорожник…

— Старо! — нетерпеливо прерывает директор. — Это ты уже рассказывал, когда я в позапрошлом году ездил в Союз-главчермет по поводу реконструкции.

— А про бухгалтера, который купался в нарукавниках, и тут вошла соседка?..

— Идиотский анекдот! Мне из-за него лимиты на жилстроительство чуть не урезали. Садись!.. Что у вас, отдел снабжения?

Снабженцы, как правило, выручают. Бойкий народ. Юмор у них всегда про запас. В отличие, к сожалению, от холоднокатаного листа. Но в данном случае юмор-то и ценен.

Зафиксировав в специальной папке несколько анекдотов, директор отпускает участников совещания, которые расходятся с ощущением легкой зависти к своему руководителю, к его будущим высоким контактам, к лучистому смеху и атмосфере обаяния, в которой будет протекать его командировка в центр..

А директор собирается к начальству.

Насколько я мог заметить, к числу самых распространенных и живучих заблуждений относятся:

а) сведения, будто от воды полнеют;

б) мнение, будто кошки не умеют плавать;

в) слухи, будто директора предприятий обожают командировки «наверх».

С искаженными представлениями о воде и кошках справиться относительно просто. Специалисты высказались. Цитаты имеются. А вот относительно директоров ситуация посложнее. Специальной литературы о командированном директоре, увы, не существует. Свидетельства художественных произведений живописны, но бессистемны. Ну, а отзывам незаинтересованных лиц верить сложно, потому что вокруг директора незаинтересованных лиц не бывает: если вы не его начальник, то наверняка подчиненный.

Подчиненные! Догадываетесь ли вы о том, что испытывает ваш начальник, томясь в приемной своего начальника?..

Редкий директор хоть раз в год не навещает свое руководство. Но сколь ни влиятелен он у себя на месте, сколь ни многочислен стоящий за ним коллектив, здесь, «наверху», он частенько становится просителем, если приехал со «своим» вопросом.

Впрочем, тут необходимо краткое отступление о том, что такое «свой» вопрос. Своего, то есть относящегося лично к директору, к его быту, семье, отдыху или зарплате, в этом вопросе ничуть не больше, чем калорий в дистиллированной воде. Речь идет о сугубо производственных проблемах, о лимитах и фондах, о модернизации и реконструкции. То есть о тех узлах, в распутывании которых в равной мере должны быть заинтересованы все стороны.

Теоретически оно так и есть. Однако на практике нередко «свой» вопрос выглядит покушением на утвержденный порядок. Ведь о чем ни просил бы директор, это неизбежно сведется к «пере»: пересмотреть, переутвердить, перепланировать, перезакрепить, переверстать. Словом, переделать.

Хорошо еще, если приезжий не прав. Тут его можно укорить, покритиковать, отметить командировку и отправить восвояси. А ну как он кругом прав? Значит, надо возвращаться к пройденному. Делать сделанное. Решать решенное. И куда ни кинь, признавать, пусть даже в самой летучей форме, свои просчеты.

Вот и получается, что вопреки строгим указаниям сверху о чуткости к приезжим вокруг командированного подчас устанавливается мягкая, податливая, но непроницаемая ширма вежливого безразличия. То есть и ее можно преодолеть, но уходят на это не дни — недели.

Насидевшись в приемных, нашагавшись по длинным коридорам, обретя гостиничную несвежесть костюмов и безнадежность во взоре, директор раздосадовано хлопнет себя по лбу: ба! Да как же я забыл! Вытащив из кармана блокнотик с шутками, подкараулив в буфете коробку «вишни в шоколаде», он отправится по низшим ступеням лестницы своего управления. На лице его будет сиять натужно-обаятельная улыбка, из уст выпархивать с трудом заученные шутки. Он начинает неумело играть роль мелкого ловчилы, потому что личные контакты оказываются дороже дорогих контрактов.

Впрочем, «вишни в шоколаде» — далеко не самая горькая пилюля, которую приходится глотать командированному. Перед ним никто не несет обязательств. Не только замзав — любая машинистка вправе отказать в перепечатке листика: заняты, не до вас! Ничего, подождете! Вон графин — попейте…

Разумеется, кокетливый бантик личных контактов можно при желании счесть заплатой на дырявой организации управленческого труда. Но что, если, наградив кого-либо талантом организатора, природа обделила его же белозубостью рубахи-парня? Тогда остается нервно пить воду из графина в приемной. Впрочем, от нее не полнеют…

А если цех, участок и даже предприятие переходит с бега на шаг в ожидании затянувшегося решения? Ничего, предприятие не кошка, как-нибудь выплывет…

Ну, а если деловая командировка оборачивается унизительной нервотрепкой? Если сама мысль о предстоящей поездке вызывает у директора нечто схожее с морской болезнью?

Ничего, приедет. Куда он денется?..

 

Летучий корытник

Тебя как зовут, Петя, да? Петро, да? Пентюха? Хошь, я тебе, Петька, в пиво плесну, а? У меня с собою, Петруха, принесено, вона она, в пальте нагретая. На рупь плеснуть, ага? Пли на полтинник? Давай, Петь, подставляй кружку, тяпни «ерша» по-нашенски!.. Чего говоришь, не Петя, нет? Ну, нехай не Петя, нехай Вася!.. И не Вася, тоже нет? А как? А шо ты выламываешься, ты шо, начальник цеха? А может, ты завкадр? А кто?.. Тю, рабочий! Ну, так и я такой же ж, и я работяга, дай пять!.. Что значит непохоже? Ты, значит, похоже, а я непохоже? Да я, чтоб ты знал, вот этими трудовыми мозолями создаю самые настоящие шмульпы… Или шпульмы?.. Ну, как их, ты же должен знать! А ты разве не здесь, не за углом, работаешь? Строитель? А почему же не в ватнике, маскировка? Как это, на работе не пьешь, а что же ты на работе делаешь? Только не ври, я сам был строителем, я все это дело наскрозь знаю. Строитель — это перво-наперво цемент, так? Потом, значит, стекло. Ванна, унитаз. Ну, там выключатели, крючочки, крантики — этой мелочи только и хватит, что на опохмелку. А вот обои у нас плохие, вынесешь на базар — и прямо краснеешь за товарищей, которые делали. Люди у нас теперь стали жить зажиточно, даром такие обои не берут. Это не то что шмульпы… Или шпульмы?.. Вот что, говорят, с руками рвут. Только не знаю еще, как эти шпульты через проходную проносить: то ли за пазухой, как больную кошку, то ли в газетку обернуть, будто завтрак несешь недокушанный. Все-таки я тут еще неопытный, впервой из вашего корыта хлебаю… Корыто? Это я так называю, где мне зарплату плотят, понял? Тут вроде бы доброе корыто. А до того на электромеханическом состоял — тоже приличное корыто. А еще до того, на шинном, так, поверишь, чуть тринадцатую зарплату мне сдуру не дали, доверием перевоспитать хотели, во лопухи! А на ДОКе-то, на ДОКе! Смены еще у них не успел проработать, а уже в однодневный профилакторий зовут. В бильярд, мол, пожалуйте, радиола тут же, комната на двоих, сосед, профсоюзный активист, ночью не храпит. В понедельник с утра прямо в цех на автобусе подвозят, только вот на углу не тормозят — надо же! Я активисту, который не храпит, и говорю: браток, говорю, открой на минутку, человек за полбанкой махнет — нет, змей, не открывает! У нас, говорит, эксперимент такой, чтоб всех вас без пересадок, прямиком из рощи в цех! Тут душа пересыхает, а они на живых людях экспериментируют! Только профсоюзные деньги зря тратят!..

Так тебя, Вася, как зовут — Коля, да? Хошь в пивко тебе плесну для крепости, нет?.. Ну, как хошь. Я вот и говорю: отчего у нас такие безобразия? Не знаешь? Так я тебе отвечу: хозяина нет! Я вот сейчас с тобой сижу, пиво хлебаю. А там моя первая смена идет, мастер рысаком по цеху носится, меня ищет. Оно и понятно, шмульпы ему нужны… Или шпульмы?.. Ладно, не влияет!.. А мне, понимаешь, шпульмы, прямо скажем, ни к чему. То есть больше десятка мимо вахтера мне все равно не вынести. На кой же мне ляд там вкалывать, когда здесь пиво кончается? Теперь так: пиво я еще пососу, время терпит, но потом, конечно, и к станку схожу, скажем, после обеда. Ну, и что мне будет? Вот подумай сам: что мне за все это будет! А ничего мне не будет! Мастер, конечно, га-га-га, где твоя производительность труда? К начальнику цеха тоже, наверно, поведут, и тот тоже — га-га-га! Ну и опять же — что? Пущу для них соплю, мол, кореш из Владивостока приехал, тыщу лет не виделись, через Хабаровск человек ехал, через Читу ехал, через Иркутск… И все по-трезвому, по-трезвому… Трезвый через Томск, трезвый через Омск, через Пермь и то трезвый — с ума сойти! Вот и не выдержал человек, и меня вовлек… Я, знаешь, большой мастер на такие истории, хоть в телевизор меня вставляй. И дадут мне для начала выговор — чтоб я, значит, вдумался. А потом еще прогуляю — строгача влепят, чтобы задумался. Потом последнее предупреждение, чтобы одумался… Ну, не баловство, а? А вот у них там, рассказывают, хозяин по утрам на проходной становится и каждого работягу лично в харю нюхает. И ежели от кого унюхает, так сразу девице моргает, а девица белый конверт тащит, в котором расчет — до копейки. И так вежливо, культурненько, мол, сенк ю вери матч, мистер Петров, гуляй себе с похмелья, где хошь, а в ваших услугах я лично больше не нуждаюсь. И ша! И жаловаться некому! Так это ж порядок! Это ж дисциплина! Так если бы меня, к примеру, вот так мордой об проходную, так и я бы, конечно, с пивком бы обождал. Понял?.. А так брошу завтра я все эти шмульпы… или шпульмы? Брошу их к чертям собачьим и по третьему кругу на шинный пойду.

Там завкадром, между прочим, баба, так она на меня смотрит — слезы из глаз льются. Я из-за тебя, говорит, Хрипунов, в домохозяйки уйду, ты, говорит, самый первый в городе летучий голландец, тебя где только не знают, кому ты еще не успел досадить? А я эдак шапку в руках верчу, вроде душой извелся, и отвечаю: да какой из меня, Светлан Федоровна, ныне голландец, совсем я, Светлан Федоровна, теперь стал перевоспитанный. А сам про себя думаю: ты только на печать дыхни, только закорючку на приказе поставь, а уж дальше я и без тебя все знаю, И сколько ты меня ни предупреждай, что, мол, чуть что — и быть мне за порогом, да ведь и я не сей миг от мамки. Что раньше меня отсюда увольняли — то уже не считается, а считается все по новой: первый выговор, чтобы я, значит, вдумался, потом строгач — чтобы задумался, потом последнее предупреждение — чтобы одумался. А потом… Потом я и сам на другое корыто перебегу. Хотя бы и на ДОК: давненько не играл я на бильярде в пхнем профилактории. Вот так оно, Петенька, а ты говоришь — пиво, понял? Ну, нехай не Петя, нехай Вася… И не Вася? А как? Ну, шо выламываешься, ты шо, начальник цеха? А может, ты завкадр? Ну и шо, шо тысяча человек меня ждут? Пусть подождут, время терпит. Да что ты руки распускаешь, шуток не понимаешь, да? Ты меня не хватай, я такой же, как ты, работяга! Нет, вы видали психа, пива уже трудящемуся не дает спокойно попить! Я лучше к тебе пересяду, ага, браток? Тебя как зовут, Петя, да? Хошь я тебе, Петро, из бутылки в пиво плесну?.. Ты шо выламываешься, ты шо, начальник цеха? А может, ты завкадр?..

1980 г.

 

Пир во время еды

Если пройти мимо кассы, за которой сидит меланхолическая девица в застиранной наколке, мимо пластмассовых столов, на которых стоят блюдца с крупной, как волчья картечь, темносерой солью, мимо лужицы с островками (это еще утром разлили компот из сухофруктов, да все недосуг было подтереть) — тут-то вы и попадете в уютную комнатку с фикусом в углу, с занавесками на окнах, с цветочками на столе. И соль в столовом приборе уже не годится для сурового огнестрельного дела: она нежна, бела, ею не то что волка — ею и воробья не покалечишь.

А я и не подозревал о существовании этой милой комнатки. Приехав на стройку, я, изголодавшись в долгой дороге, тут же отправился в рабочую столовую. Я ел шницель, на девяносто девять процентов состоящий из желтого сала. Впрочем, вряд ли это было настоящее свиное сало. Это был гибкий, упругий и чрезвычайно прочный материал, о создании какового вот уже полвека мечтают шинники и галошники. Без ложной скромности скажу, что у меня сильный, а возможно, даже стальной характер. Поставив перед собою конкретную цель, я иду до самого конца, круша и повергая в прах любые препятствия. Но перед этим шницелем я снимаю шляпу. Пожевав его с полчаса, я прекратил безуспешные попытки, проникнувшись к этому блюду тем особым почтением, которое вызывают у всех нас упорство и гордая непокоренность.

А об уютной комнатке я даже как-то и не подозревал. Я видел дверь, куда посторонним вход воспрещен, слышал доносившееся оттуда негромкое пение и решил про себя, что помещение это чисто служебное, вспомогательное, и что сидят там скорее всего чистильщики и чистильщицы картофеля и моркови, так называемые коренщики и коренщицы — люди труда нелегкого, грязноватого, но тем более почетного и общественно необходимого.

В том же, что труд их здесь чтим, я убеждался, глядя на изредка выходивших в общий зал мужчин, — они были одеты вполне ничего и внешний вид имели удовлетворительный.

На следующий день заодно с управляющим трестом, энергичным и симпатичным человеком, впустили в эту комнатку и меня. Я ел шницель, на девяносто девять процентов состоящий из кулинарной романтики, кухонного вдохновения и божественного вкуса. Такие блюда грешно жевать — да и слово это слишком грубо для обозначения возвышенного процесса поглощения. Такие блюда можно впитывать, как аромат майской сирени.

И тогда я совершил бестактность. Я спросил, не доводился ли данный поросенок прапраправнуком тому мослатому хряку, с которым я имел честь познакомиться накануне. И получил от гостеприимного хозяина исчерпывающий ответ, что и это, мол, не прапраправнук, и то — не прапрапрадедушка. И что, более того, вчерашний сверхпрочный материал и нынешнее кулинарное божество проистекают из одного и того же источника. Грубо говоря, это две ноги одной и той же туши.

«Ах, какие полярные контрасты заложены в разных ногах одного существа!» — невольно восхитился я и тут же совершил еще одну бестактность. Я поинтересовался, зачем вообще в рабочей столовой, где, между нами говоря, не столько едят, сколько питаются, нужна эта уютная комнатка, где, опять же между нами, не столько кушают, сколько вкушают. И получил от гостеприимного хозяина ответ в том смысле, что это очень, очень нужно. Более того — предельно необходимо. Причем не для хозяев, нет. Для меня!

— Как — для меня? Но почему — для меня?

— Ну как же! Ведь вы приехали из Москвы.

— А если бы я приехал из Ленинграда?

Управляющий трестом помолчал. Очевидно, он вспоминал в эти мгновения, какой огромный вклад внес город на Неве в развитие отечественной науки и культуры. Потому что, помолчав, сказал:

— И из Ленинграда тоже.

— А если бы я приехал из Пятихаток?

Вероятно, управляющий не слишком высоко ценил вклад Пятихаток в развитие отечественной науки и культуры, поскольку, помолчав, сказал:

— А при чем тут Пятихатки?

И тут я совершил решающую бестактность, испортившую весь обед. Я спросил:

— А при чем тут Москва?

На следующий день в общем зале я ел гордый и непобедимый шницель, посыпая его волчьей картечью. Мысли, бродившие в моей голове, были до предела просты, стандартны и даже в какой-то мере банальны. Они касались той прямой и бесспорной взаимозависимости между уровнем общественного питания на производстве и уровнем производительности труда на том же производстве, той истины, что в здоровом теле здоровый дух, и той народной мудрости, что как полопаешь, так и потопаешь’ И еще осеняли меня воспоминания — тоже, признаюсь, не слишком оригинальные. Вспоминались десятки отличных столовых на заводах и стройках, где общие залы были уютны, как задние комнатки, которых, кстати, там вообще не имелось. Вспоминались шницеля и бифштексы, столь же вкусные в общем зале, как и в задней комнате, каковой, однако, не существовало. Вспоминались директора крупнейших предприятий, уважаемейшие и почтеннейшие хозяйственники, которые угощали меня обедом в общем зале.

А задней комнатки там просто не было. Как будто никогда на эти индустриальные гиганты не приезжали гости ни из Москвы, ни из Ленинграда, а все исключительно из Пятихаток.

 

Никогда не рано

Ни врожденный талант, ни благоприобретенные способности для взращивания подхалимов не нужны. Стоит, заняв предварительно любой приметный пост, совершить затем одну ошибку, а именно: искренне, от всей души поверить в свою безошибочность, и угодничество само собою идет в гору, как неполотый бурьян.

Но отличить бурьян от полезного растения можно при помощи простейшего гербария. А вот как уличить в бессовестности хитреца, ловко использующего слабость своего поддающегося лести шефа? Ведь лукавая лесть льется из того же кувшина, что и наивный восторг, — а разве запретишь людям искрение восхищаться?

В общем, поверьте на слово фельетонисту: выискивать подхалима модным ныне опросным методом столь же бесполезно, как искать магнитом березовые щепки. Потому что на вопрос: «А не окружили ли вы себя льстецами и пресмыкателями?» — можно получить лишь один ответ: «Нет!» И это естественно. Если руководитель проницателен и самокритичен, то подхалимам и взяться неоткуда. А коли червь самовлюбленности прогрыз его душу, то и сам он именовать своих ласкателей предпочитает поласковее: чуткий коллега, верный последователь или что-нибудь такое.

В свете вышеизложенного вам, читатель, нетрудно будет понять тот особый интерес, который испытал фельетонист при виде солидного, уже в летах, человека, начавшего свою беседу в редакции с невероятно экзотической просьбы:

— Помогите разоблачить моих подхалимов!

О себе гость отозвался кратко: руководитель совхоза с четырехлетним стажем и предыдущим опытом распорядительной работы. О подхалимах сообщил подробнее. Заместитель по животноводству («мой зам»), оказывается, невежда и лентяй, его давно пора гнать. Главный бухгалтер («мой главбух») — грубиян, а ежели покопаться, то наверняка и на руку нечист. Председатель сельсовета («он у меня недавно председателем», — изящно сказано, не правда ли?) — молодой, да из ранних: очерствел, отгородился от живого дела, за бумажкой человека не видит… Ну, и так далее.

— А с чего вы решили, что они подхалимы?

Гость в возбуждении даже расстегнул пуговку пиджака:

— А чего тут решать? Это сразу видно. Я еще мысли не успею доформулировать, а они хором: правильно! Давно, мол, пора! Чуть кто мне слово поперек скажет, так они на него без команды набрасываются. И так его полосуют, и эдак! То есть приступаешь к заключительному слову, а и сказать уже нечего, все, шельмы, повыхватывали изо рта!

— Простите, как же так «сказать нечего»? Ведь на ваших глазах зажимали рот критику! Вот об этом и сказали бы.

— Интересно у вас получается, — рассмеялся гость. — Выходит, я сам против себя должен выступать? Тем более что товарищи правильно отражали пафос определенных трудовых побед, которые я обрел.

— Какие товарищи?

— Ну, эти самые. Подхалимы.

— Ага. А что такое — обрел?

— Что ж это вы, в газете работаете, а не знаете? — упрекнул собеседник. — Ежели достижения скромные, процентов на сто с хвостиком, тогда говорят: добился. Когда посолиднее, и полтора примерно раза, тогда — достиг. Ну, а про заметные всем победы принято говорить — обрел. Не слыхали?

— Не слыхал. А что именно вы, так сказать, обрели? Какие конкретные победы?

— Сейчас уж всего не упомнишь… Снегозадержание, помнится, досрочно осуществили. Насчет линейки готовности, куда технику выводят, тоже что-то было. В общем, из района не раз удостаивались, однажды даже из области… Только вас, фельетонистов, успехи, наверное, непосредственно не касаются. Я лучше про подхалимов продолжу. Продолжать?

— Сделайте одолжение.

— Должен самокритично признать, что разглядеть их истинное нутро мне удалось не сразу. Все дела, дела… Опять же, ловко они мне голову заморочили добрыми словами. Потом-то я разобрался, что к чему, прозрел. А вначале, поверите, до слез трогали. Нее с пониманием ко мне, с улыбкой. А когда, бывало, и голос на меня поднимут, так и то как-то по-товарищески, не обидно. Главбух мой, помню, на меня даже накричал: почему, мол, премию не берете? Я, говорит, жаловаться буду! Я не посмотрю, что вы директор, у нас каждый труженик обязан выкроить время для получения заслуженной премии. А я в этот период и впрямь вкалывал, как Геркулес… Не слыхали?

— Про то, как вкалывал Геркулес, слыхал… Скажите, а когда и при каких обстоятельствах вы прозрели? Наверное, это будет самое поучительное в вашей истории, которая пока звучит довольно стандартно. Наверное, случилось нечто невероятное?

— Вот именно — невероятное! — с жаром подхватил директор. — То есть вы даже не поверите. Меня… — тут он зачем-то оглянулся по сторонам, хотя в комнате никого больше не было, и добавил шепотом: — Сняли.

Наступила неловкая пауза. Гость искал на моем лице ужас, а я даже недоумения изобразить не смог. Не получалось.

— Тут-то они, голуби, и разоблачились! — воскликнул бывший директор гневно. — Главбух рычит, зам не принимает, а председатель, который прежде от меня ни на шаг, на следующий же день пять соток, лишних, от огорода отрезал. Вот об этом и напишите!

— А зачем вы лишним пользовались?

— Да не в том суть! Главное, что они к новому директору сразу же прилипли. Он еще и достичь-то ничего не успел, а они хором: обрел, обрел!.. Я ведь не о себе, я о деле душою терзаюсь, нового директора хочу уберечь… Эх, мне бы на часок опять в кресло! Уж я бы вымел этих прилипал! Ну, ничего, лучше поздно, чем никогда, как говорят в народе. Не слыхали?..

Я промолчал. Ведь я слыхал и другое в народе: лесть да месть дружны. И убеждается в этой нержавеющей истине всякий, кто забывает: с подхалимами да льстецами бороться никогда не рано. Просто вспоминают об этом слишком поздно.

 

Цепная привязанность

Тут один товарищ сообщил редакции, что его нравственно оскорбили. Что ему не заплатили сто рублей, на которые он весьма рассчитывал, чем плюнули в душу. Он пишет, что никогда во всей его прошлой жизни не наблюдалось подобного надругательства над светлыми порывами. И теперь, горько информирует он, я вынужден пересмотреть кое-что из того жизнерадостного, во что верил. В дружбу, например. И в принцип материальной заинтересованности. Потому что сто рублен на дороге не валяются.

О себе этот товарищ сообщает, что он любитель природы. Дословно — «пламенный любитель». Он гуляет по лесам, дышит воздухом родных просторов и если замечает, что на родных просторах что-то не так лежит, то берет это что-то себе.

И вот не так давно он заметил на родных просторах полуторамесячную волчицу. И взял ее себе. Он взял ее себе из гуманных соображении, потому что твердо решил сделать из волчицы друга. Или, точнее, подругу. То ли подруг у него не хватало, то ли потянуло на экологический эксперимент.

Создание скованного взаимной привязанностью звена «человек — волк» он начал с того, что посадил будущую подругу на цепь и стал кормить ее мясными субпродуктами. Рожками да ножками. Месяц кормит, другой, но с цепи не спускает. Потому что сколько волка ни корми, а он все равно в лес смотрит. И волчица тоже.

Но это оказалась какая-то странная волчица. В лес она не смотрела, но зато если недалеко от забора шастали посторонние граждане, то бросалась в их сторону, рыча и гремя цепью.

А тут как раз приходит к данному товарищу его товарищ. Или, точнее сказать, шапочный приятель. И спрашивает приятель:

— Это что за кобелина у тебя на цепи прыгает?

— Это никакая не кобелина, а самая настоящая дикая волчица.

— Извиняюсь, — говорит приятель, — а то она в профиль больно на овчарку смахивает.

— Сам ты кое на кого смахиваешь, — обиделся пламенный любитель природы. — Какая же это овчарка, ежели я сам ее в лесу подобрал? Теперь подержу малость на цепи, и вырастет одомашненный друг.

На что приятель, толковый, между прочим, мужик, говорит:

— Во-первых, она уже вон какая вымахала, куда больше. Во-вторых, на цепи еще никогда и никого не одомашнивали. Ты петуха на цепь посади, он тоже волком взвоет. А в-третьих, я тебе лучше цуцика подарю, а эту давай пропьем.

— То есть как?

— Грамотешки тебе не хватает — вот в чем твой недостаток, — говорит толковый мужик. — А иначе ты и сам бы знал, что за волчью шкуру положена премия в размере пятидесяти рублей. Раздели на пять шестьдесят две — и получишь восемь поллитр и закуску в периоде. Только вот тебе совет: ты лучше свою волчицу за ногу привяжи, а то след от ошейника вызовет у приемщиков шкуры всякие подозрения. И бей ее не топором, а картечью.

«Недалекий, однако, человек, — подумал пламенный любитель, выпроваживая приятеля. — Болтать мастер, а не знает того, что за волчьего щенка полсотни дают, а за матерую волчицу вся сотня положена. И ежели подержать ее на субпродуктах еще пару месяцев, то она выйдет куда выгоднее, чем откармливать кабанчика».

Но частично рекомендацией все же воспользовался, то есть с цепи волчицу снял и запер в дровяном сарайчике. А еще спустя какое-то время приступил к главной части операции: сел за стол и сочинил письмо главному охотинспектору Калужской области. Причем из этого письма со всей определенностью явствовало, что грамотешки пламенному любителю очень даже хватает.

Итак, пламенный любитель сообщил инспектору, что он пламенный любитель — это раз. Что волчица была ему нужна для души, как окно в природу, — это два. Но третий тезис звучал особенно подкупающе и даже прогрессивно: выросши, мол, в зрелого зверя, волчица стала пугать своим воем доярок, идущих на утреннюю дойку, в результате чего отмечается снижение продуктивности крупного рогатого скота в обобществленном секторе животноводства. Отсюда вопрос: ежели данную волчицу физически не аннулировать, то кто персонально взвалит на себя грозную ответственность за прореху в общественном секторе животноводства?

Конечно, инспектор не пожелал взваливать на себя ответственность за падение продуктивности в секторе животноводства и разрешил отстрелять злобную волчицу в присутствии представителей охотничьей общественности.

Охота на волчицу, запертую в дровяном сарайчике, никак не была сопряжена с вабой (так называется искусное подвывание, на которое сбегаются дезинформированные хищники), с обкладыванием флажками или распутыванием следов по пороше. Уложив незадачливого друга первым же выстрелом и освежевав его, участники операции отмстили удачную охоту непродолжительным, но энергичным застольем, организованным хозяином шкуры как аванс в счет грядущего вознаграждения.

На следующий день шкура бывшего друга была сдана в заготконтору райпотребсоюза, тот переслал ее экспертам пушно-мехового холодильника, что на подмосковной станции Лобня, а уж оттуда прибыл ответ: волчья шкура получена в срок, но только никакая это не волчья, а собачья.

«Вот так фокус! — саркастически замечает пламенный любитель. — Переделать волка в собаку — такого не умеет даже Кио».

Кио, заметим, умеет «переделывать» в собаку даже слона, но не в этом дело. Дело в алчности, в хватательно-кусательных инстинктах. И не волчьих, а человечьих. Дело в цепной привязанности иных граждан к любым методам пополнения своего кошелька за счет государственного бюджета — пусть даже путем откармливания щенка до состояния премиальной матерости.

Ежели морально поднатужиться, изгнав из воображения живописную охоту в дровяном сарайчике, то еще как-то можно понять разочарование пламенного любителя, издержавшегося на угощении по поводу пристреленной собаки. Но и будь это волк — неужели мог бы рассчитывать на наше сочувствие меткий стрелок, кляузничающий по поводу шкуры друга?.. Когда я читаю красноречивые стенания «пламенного любителя природы» по поводу бюрократизма, зажилившего его кровные сто рублей, — такой бюрократизм мне выгрызть не хочется. И волкам, полагаю, тоже.