Бледная бумага

Бумаги не хватает, это общеизвестно, однако, давайте на всякий случай уточним: чистой. Исписанной бумаги у нас предостаточно. Нет издательств, где бы жаловались на нехватку рукописей. Нет и таких, где бы горевали из-за избытка бумаги.

Конечно, принимаются меры. В беллетристике веют новые ветры. Стремятся писать коротко. Короче. Еще короче. Уже не напишут как прежде: «Жизнерадостное чувствоуслаждение». Бросят отрывисто: с Кайф». Книжные поля сузились до тоньшины конского волоса. Изобретен и внедрен новый шрифт немыслимой плотности, и на листке, где вчера с трудом умещалась эпиграмма, сегодня запросто располагается венок сонетов. Редакторы справочной литературы научились изъясняться бестелесными терминами. Обычная фраза: «Наполеон проиграл битву при Ватерлоо» в энциклопедическом словаре выглядит стремительным шифром: «Н. п-л бтв. В-оо». Краткость уже не просто сестра таланта. Она повивальная бабка темплана.

В общем, все правильно. Бумагу надо экономить. Тем более что ее все равно не хватает. Даже на учебники.

Причины известны. Мы самый читающий народ в мире. Это касается бумаги исписанной. Наша бумажная промышленность пока далека от бума. Это касается бумаги чистой. Но есть еще одно обстоятельство, какое-то непроясненное, не вполне отчетливое, имеющее отношение к бумаге не то чтобы совсем чистой, однако и не до конца исписанной.

Если мы попробуем умозрительно разделить всю нашу миллионнотонную бумажную продукцию (здесь и далее речь пойдет только о сортах, предназначенных для печати) на три горы, то в первой, самой большой, окажутся рулоны для журналов и газет. Тут все ясно. Гора пониже — для книг. Тоже красиво. Ну, а третья гора? Куда пойдут эти 150 тысяч тонн белой бумаги? Ведь это больше, чем выделяется на год для всех классиков, как прозаиков, так и поэтов.

Гора номер три предназначена для прозы особого сорта. Она — для бланков.

Накладные и квитанции, протоколы и доверенности, отношения, калькуляции, рапортички… Специалисты утверждают, что мир безпозвоночных разнообразнее и богаче мира млекопитающих. Но даже бабочки и паучки меркнут перед буйной изощренностью мира учрежденческих бланков.

Тут властвует необузданная стихия. Пока флагманы отечественной полиграфии ставят вехи в виде красочных альбомов и многотомных сочинений, создаваемых в режиме жесткой экономии, тысячи мелких типографий монотонно и неутомимо шлепают бланки и сопроводиловки на давальческом сырье.

Ленинградский завод металлоизделий выпускает собачьи карабинчики. Ну, такие защелки для ошейника. Продаются карабинчики в чехольчике из кожзаменителя, куда вкладывается паспорт на отличной бумаге с подробным описанием конструкции защелки, чертежом и такой надоедливо многословной инструкцией пользования, что сразу видно: ее автор — зануда.

По это его личные подробности. Вопрос общественности в другом: где и как раздобыли бумагу для смехотворно бесполезной инструкции? И кто выделяет дефицитные фонды для печатания «пособий по пользованию авторучками автоматическими шариковыми», главное откровение которых звучит так: «Для приведения ручки в рабочее состояние плавно нажмите до отказа на выступ в хвостовой части…»

Но отвечать на такие вопросы некому. Мир литературы такого рода — это мир загадочных тайн, пред которыми бледнеет даже белая бумага.

Вот живете вы, скажем, в Черновцах. И уронили вы в весеннюю лужу, скажем, кепку. И отнесли ее в химчистку. Так какого размера выпишут вам квитанцию? Скромную, размером с носовой платок.

Но если ту же кепку вы уронили в пермскую лужу и отнесли в пермскую химчистку, то квитанция окажется куда просторнее. Величиною с полушалок.

Поначалу эта разница не ахти как впечатляет. Подумаешь, клок бумаги… К тому же полушалок выглядит куда солиднее. Тут множество граф, пунктов, подпунктов, строчек и линеек. Так и кажется, что больше бумаги — больше порядка. Ведь зафиксированы не только подробные сведения о личности заказчика, но и детальные тактико-технические данные кепки. Тщательно подчеркнуто нужное и зачеркнуто ненужное.

Правда, там, в ненужном, оказались пол-листа нетронутой бумаги и сорок строк типографского набора. Это как раз на четыре сонета. Учитывая растущую популярность химчистки, тираж сонетов получился бы приличный, достойный и Петрарки.

Но, может, уверенность за судьбу кепки, которая воцарится в душе заказчика, дороже рифм? Может, величина квитанции лишь подчеркивает, что будущее кепки — в надежных руках?

Ох, обманчива эта уверенность. Даже если фамилия заказчика записана без искажений, а адрес не перепутан, все равно никто и никогда не принесет вам забытую кепку, если вы не явитесь за нею сами. Иными словами, в многословной квитанции нет ни малейшей нужды. Вместо нее сгодился бы простой возвратный талон многократного использования. Или бумажная полоска с номером заказа.

Конечно, никто не требует от бытового обслуживания бесплатной доставки на дом забытых вещей. Речь о другом. О том, что всякий бланк — удивительное изделие. Если в нем отражена воистину нужная графа, бланк экономит массу рабочего времени. Но если эта графа лишняя, надуманная, то столь же много рабочего времени тратится зря.

Я видел «бланк рабочего листка выработки», какими снабжается каждый из парикмахеров. Я и раньше уважал парикмахеров, но теперь я перед ними просто благоговею. В самом деле, их отчетность сродни заводской. Надо уметь разбираться в десятках граф, чтобы, упаси боже, не перепутать правку усов (стоимость — 4 коп.) с правкой бровей (тоже 4 коп.), висков (4 коп.) и шеи (все те же 4 коп.).

Кому и зачем нужна эта регламентация? Неясно. Правда, один знакомый мастер сообщил по секрету, что никто этих граф не заполняет. Или заполняет наобум.

Наобум — но на бумаге! К тому же лицам иных профессий, малость посуровее, чем парикмахерская, приходится поневоле быть педантами.

Вот обычная сценка на оживленном перекрестке. Мужественный мужчина в темной форме, опершись согнутой ногою в сверкающем сапоге на какое-нибудь возвышение и уложив планшет на бедро, быстро исписывает разборчивым почерком белый лист.

Что творит этот достойный человек в тревоге мирской суеты? Тихо, граждане! Здесь проистекает законное возмездие. Только что некий гражданин (дальше я с трепетом цитирую бланк) «нарушил Постановление Совета Министров СССР № 1022 от 30 сентября 1963 года и Постановление Совета Министров РСФСР № 1428 от 20 декабря 1963 года».

Нарушение не прошло бесследно, и теперь грядет наказание, суровое и справедливое. Но для начала составляется протокол.

В протоколе фиксируются: фамилия, имя, отчество. Место постоянной работы. Должность, занимаемая на момент совершения нарушения. Адрес постоянной работы. Размер оклада, включая премии. Количество нетрудоспособных, находящихся на иждивении нарушителя… Потом заполняется еще одна бумажка, в которой цитируются вышеуказанные постановления. Нарушитель расписывается в двух местах. И лишь после всего этого ему объявляют приговор: штраф в размере 1 (одного) рубля.

Всего один рубль за нарушение двух высокоавторитетных постановлений? Не слишком ли гуманно? О, не нервничайте, законники. Все справедливо. Вина оштрафованного лишь в том, что он, управляя личным автомобилем (чуть не забыл: в протоколе отражаются и сведения об автомобиле), не включил заранее «мигалку» бокового поворота.

И вот минимум десять минут рабочего времени инспектора ГАИ потрачены на заполнение протокола с массой никому не нужных подробностей. И все это время перекресток оставался практически без надзора, потому что далеко не каждый милиционер обладает способностями Юлия Цезаря, чтобы одновременно читать, писать, следить за соблюдением правил дорожного движении и свистеть в заливистый свисток.

Хотя кто кто, а Цезарь умел экономить бумагу. Его отчет о победе над понтийским царем Фарнаком отличается высокой информационной насыщенностью: «Пришел, увидел, победил». Нашему современнику для фиксации куда более скромного события приходится исписывать три солидных бланка, хотя человечеством давно уже опробованы простые и экономные методы штрафования: листок с указанием четкой суммы приклеивается к ветровому стеклу, а номер автомобиля записывается на квитанционном корешке. Просто и сердито! А белая бумага автоматически передается в фонд публикации букварей.

Разумеется, никто не требует одним махом перечеркнуть все протоколы, отношения, доверенности и прочие ведомственные бланки. Сколь ни накладны накладные — без них не обойтись. Бумага нуждается в порядке, но и порядок нуждается в бумаге.

Конечно, даже самая продуманная система экономии не снимает с повестки дня острой необходимости расширить выпуск бумаги. Но даже тогда, когда наша бумажная промышленность перейдет из категории Золушек в разряд блистательных принцесс, походу за бережливость не будет дан отбой. Ведь хозяйская экономия — это не предмет судорожной кампании, а нормальное рабочее состояние. Потому что избыток, который не хранят, автоматически обращается в дефицит.

А пока избытка еще нет, хорошо бы делить бумажную гору на кучки в соответствии с истинными потребностями. И гласно, а не келейно. А то даже специалисты Госкомиздата пока отстранены от процесса распределения бумага. Возможно, их совещательный голос избавил бы собачьи защелки от занудливых описаний, а инспекторов ГАИ — от надоевшего им бумаготворчества.

И десятки тысяч белых рулонов, вернувшись к книгам, сделали бы их приобретение не мимолетным кайфом, а жизнерадостным чувствоуслаждением.

 

У ржавой лоханки

В одном населенном пункте, имеющем богатые культурнотрудовые традиции, обнаружился гражданин с сомнительным прошлым, который занимался тем, чем положено.

Ситуация сложилась, согласитесь, нестандартная. Стандарт — это когда гражданин с безусловным прошлым занимается, чем положено. Или гражданин с пятнистой биографией занимается, чем нехорошо. А тут все перепуталось таким замысловатым образом, что запрещать надо, тут двух мнений быть не может, а вот почему запрещать, на каких основаниях — неясно.

Впрочем, без дополнительных деталей читатель вряд ли согласится нырнуть в эту ситуацию. А детали таковы.

Некий пенсионер, бывший каптенармус, бывший официант, бывший шофер, бывший уничтожитель домашних грызунов, бывший старший инженер по физкультуре, бывший слесарь-водопроводчик (речь, уточняю, об одном и том же человеке), задумал пополнить свой личный бюджет какой-то суммой честно заработанных рублей.

Подчеркиваю: честно.

С этой непредосудительной целью он предпринял следующую инициативу. В доме, предназначенном на слом, но еще не сломанном, он выявил заброшенный подвал и договорился в ЖЭКе относительно аренды. Он очистил подвал от пыли и хлама, застеклил подслеповатое окошко, установил там надлежащее оборудование и затем справил в соответствующих учреждениях законное разрешение на производство работ по номенклатуре автосервиса, а именно: на монтаж колес и вулканизацию камер.

Поскольку у меня нет уверенности в том, что каждый читатель внимательно проработал брошюру «Спутник начинающего автомобилиста», позволю себе уточнить, каково содержание термина: надлежащее оборудование. Разбортовка колес осуществляется при помощи трех килограммов железа, которое по цене чуть выше металлолома. Вулканизация камер на достаточно высоком качественном уровне обеспечивается нагревательным агрегатом, который по стоимости чуть уступает современному утюгу. Добавьте лохань с водою для обнаружения прокола, пятирублевый насос, табуретку для клиента — это все.

Было бы чудовищным преувеличением утверждать, будто слух о вновь открывшейся точке автосервиса вихрем облетел славный населенный пункт. Скорее наоборот. Появление конкурента не внесло даже отдаленного подобия паники в ряды работников автотехобслуживания, а местная пресса не посвятила облагороженному подвалу ни строчки. Сначала пенсионер обслуживал дальних родственников и близких друзей. Потом — друзей родственников и родственников друзей. Этого было вполне достаточно для загрузки производственных мощностей скромного предприятия.

Конечно, если говорить вполне откровенно, то темпы обслуживания в пенсионерском подвале не шли ни в какое сравнение с модерновыми станциями автосервиса. Там — электронная диагностика, импортные центрифуги, продуманная технология. Здесь — допотопная лохань и стариковское кряхтенье. Технология безумно примитивная, с паузами для одышки.

И тем не менее друзья родственников и родственники друзей охотно навещали подвал. Здесь не было того холодного высокомерия, высоты которого доступны лишь работникам автотехобслуживания. Здесь у посетителя не возникало впечатления, будто он со своей дырявой камерой сует палки в колеса налаженному производству. Наконец, здесь автомобилист не находился под вечной и страшной угрозой, что работа над его покрышкой будет внезапно прервана посредине на одном из тех оснований, что скоро обед, скоро собрание или позавчера монтировщик переработал полчаса. Более того, пенсионер ничуть не сердился даже в тех случаях, когда его ради срочной вулканизации отвлекали от любимой передачи «А «ну-ка, девушки!».

Так бы и катилась эта неприметная деятельность, и я даже не могу представить, до чего бы она докатилась. Рассчитывать на расширение сферы влияния и захват рынков в соседних микрорайонах труженик подвала никак не мог, поскольку все резервы его производительности были исчерпаны. Кроме того, пусть годом позже, но и сам подвал был бы сметен вместе с обреченным на снос ветхим домом. Наконец, сам пенсионер, давно перешагнувший рубеж семидесятилетия, предпочитал заглядывать вперед не на года, а реалистичнее — на недели.

Но круг замкнулся раньше. Слух каким-то краем мелькнул над каким-то районным подуправлением, откуда явился строгий товарищ и бескомпромиссно спросил:

— Вы что здесь делаете?

Пенсионеру ответить бы, что, стремясь своим личным вкладом, а также учитывая напряженный баланс трудовых ресурсов, с целью высвобождения высококвалифицированного коллектива автотехобслуживания для решения самых животрепещущих… Но он был стар, формулировать не умел, а потому ответил просто:

— Клею и починяю.

— А на каком основании?

Старику бы заверить, что и его самого гнетет отсталость и несозвучие, что он ждет не дождется, когда наконец будет сметен потоком жизни на свалку истории… Но он гордился тем, что в свои семьдесят с гаком не сидит у детей на шее, а приносит людям пользу, а потому сказал:

— Вот разрешение, можете убедиться.

— А с какой целью вы занимаетесь этим?.. — представитель от захлестнувшего его презрения даже не произнес вслух, чем именно занимается нехороший дедушка.

Вот тут бы самое время ответить, что привлечение всех ресурсов для дальнейшего совершенствования бытового обслуживания населения, а также осознание своего гражданского долга привели его к выводу о невозможности стоять в стороне от… Но он был слишком стар, чтобы врать, а потому ответил просто:

— Хотел подзаработать к пенсии. Лишняя сотня не помешает.

— Понятно, — отрубил товарищ из подуправления. — Значит, с целью наживы!

На следующий день ЖЭК расторг договор. Еще день спустя старик сдал оборудование в металлолом и прирос к телевизору. Неделю позже кто-то разбил в окошке стекло, а через месяц в подвале сами собою рекультивировались мусор и хлам.

И тогда друзья родственников, родственники друзей и просто автолюбители, помнившие добрый уют у допотопной лохани, начали писать. А подуправление — отписываться. С целью объективизации отписок оно провело глубокое исследование биографии пенсионера, обнаружив, что как каптенармус он имел начет за поедание молью сотни галифе, как шофер — увольнение за нетрезвость, как инженер по физкультуре — выговор за неполное служебное соответствие. И хотя между этими событиями пролегли не месяцы — десятилетия, подуправление утверждало:

— Такому человеку подвал доверять нельзя.

Разумеется, подуправление в конце концов поправили. Ему указали на увлечение администрированием и запретительством на почве перестраховки, обязав вернуть старику и металлолом, и подвал.

Но подвал успели снести, металлолом — переплавить. А главное, сам пенсионер настолько увлекся передачами «Вокруг смеха», что ни о каких приработках больше не помышлял. Да и лоханка заржавела и сгнила.

Вопросы были сняты сами собой. Остался лишь один, второстепенный: кто же, в конце концов, оказался у ржавой лоханки?..

 

И в долгах, и в шелках

Сейчас я вас начну пугать, но вы не бойтесь. Все будет, как в сказке: чем дальше, тем страшнее. Но под конец придут добрые лесорубы и вытащат бабушку вместе с Красной Шапочкой из волчьего чрева — живыми и невредимыми. Волк принесет бабушке свои извинения и даст денег, а Красная Шапочка купит на них «Жигули».

Конечно, я понимаю, что пугаю вас не по правилам. Законы жанра требуют приберечь счастливую развязку под самый конец. Иначе ужас даже временно не охватит ваши души. Зная заранее, что в финале появятся «Жигули» (а я могу сообщить по секрету, что появится сорок один легковой автомобиль!), вы будете следить за интригами злого волка с легким оттенкам симпатии.

Впрочем, волка-то в нашей истории и нет. Зато есть кое-что пострашнее: пропасть. Бездонная долговая пропасть, в которую с мелодичным свистом летят одиннадцать колхозов Сунженского района Чечено-Ингушетии. Ужаса при этом они не испытывают.

Всего в Сунженском районе колхозов насчитывается двенадцать. Значит, лишь одно хозяйство никуда не летит, стоя обеими ногами на земле. Но если совсем уж честно, то и в этом колхозе руководители пребывают порою в тягостном сомнении: а стоит ли цепляться за последние пяди тверди? И не лучше ли вместе со всеми испытать ликование свободного и бесшабашного колета?

А ведь сравнительно недавно о ликовании не могло быть и речи. Пять лет назад плодородный Сунженский район постигло, как тогда казалось, большое горе. Два колхоза оказались убыточными. То есть они истратили на ведение хозяйства на несколько десятков тысяч рублей больше, чем выручили от продажи произведенной продукции.

Должников проработали, они пообещали исправиться, а годом спустя таких колхозов стало пять. И долги исчислялись уже не десятками, а сотнями тысяч. Три года спустя ряды безнадежных должников возросли до восьми. Соответственно суммы кредитов округлились до миллиона. Миновало еще два года, и колхоз имени Красной Армии остался в гордом одиночестве.

Но гордом ли? Вот уже более 20 лет этим хозяйством бессменно руководит Людмила Петровна Ясинецкая. Это дает основания более молодым коллегам считать ее слегка старомодной.

— Передовик!.. — иронически перешептываются они на районных совещаниях. — Флагман!.. Над копейками квохчет!.. А что она строит? Слезы она строит!

Тут необходимо объяснить для непосвященных двухмерность последней реплики. Дело в том, что размах капитального строительства в Сунженском районе ошеломляет. Строят все и всё. По инициативе снизу и сверху. По своему хотению и по чужому велению. Из расчета на скорую окупаемость и без всякого расчета. А деньги на это из Госбанка хочешь — бери, не хочешь — обяжут взять.

Ну, а в колхозе имени Красной Армии размах новостроек, так сказать, не слишком размашистый. Скорее даже скромный. Здесь глубоко уважают хозрасчет, а потому делают упор на реконструкцию. Короче, предпочитают не строить, а перестраивать. К банковскому кредиту прибегают при двух непременных условиях. Первое: если не могут обойтись своими средствами. Второе: если смогут рассчитаться с долгами в срок и сполна.

Ну, а если и обойтись не могут, и для последующего расчета денежек не хватает?

Тогда в колхозе имени Красной Армии поступают очень оригинально: не строят.

Но это лишь первый лучик от председательской слезы. Есть и другой. Когда районные и республиканские руководители уговаривают Людмилу Петровну размахнуться на что-нибудь грандиозно-железобетонное, что-нибудь люминесцентно-алюминиевое, что-нибудь рассчитанное сразу на тысячи рогатых или десятки тысяч безрогих голов, когда обещают небывалую прыткость подрядчиков и неограниченное терпение банковских кредиторов — вот тогда Людмила Петровна, отлично зная, почем ныне фунт «незавершенки», обращается и к такому аргументу для отказа, как горький женский плач.

Конечно, это не первый ее аргумент, а самый последний. И применяется он только в том случае, когда экономические выкладки и трезвые расчеты отвергаются властным взмахом руки.

Но пусть никто из читателей не сетует на слабость женской натуры. Иные районные руководители умеют уговаривать подчиненных так красноречиво, что, окажись на месте председателя даже не чувствительная Ярославна, а ее мужественный супруг, несгибаемый военачальник князь Игорь, и тот запросто ударился бы в плач.

Так оцените же, что так или иначе, а Л. П. Ясинецкой до сих пор удается стоять на своем: по одежке протягивать ножки.

— Нет, нет и нет! — упрямо твердит она в ответ на любые посулы с неясным экономическим эффектом. — Наделать сегодня миллионные долги — не фокус. А вот что будет с колхозом через десять лет? Вы об этом думаете?

Думать об этом не хочется. Но зато как приятно и легко иметь дело с другими председателями после несговорчивой Л. П. Ясинецкой! Молодой и энергичный М. А. Шишов — двадцать девятый по счету председатель одного колхоза. Еще два года тому назад он и не подозревал о том, что будет когда-нибудь верховодить здесь. И сегодня мысли о том, что станет с хозяйством два года спустя, его не слишком донимают. Сегодня его интересует лишь то, что происходит сегодня. А посему всем будущим наградам он предпочитает отсутствие нынешних выговоров.

Это человек глубокой личной невозмутимости! Солнечным ноябрьским днем минувшего года председателю сообщили радостную весть: решением районных инстанций колхозу прощен долг в полтора миллиона рублей. Представляете?! Но ни один мускул не дрогнул на его лице. Такая вот волевая личность.

Хотя нет, не только этим объясняется такое самообладание. Что значат какие-то полтора миллиона для колхоза, у которого задолженность по краткосрочным ссудам превышает четыре миллиона, а по долгосрочным приближается к семи! С оптимизмом человека, которому простят любые долги, смотрит он на то, что ежегодно задолженность хозяйства возрастает на 300 тысяч рублей, а убытки приближаются к 200 тысячам. За это не ругают. И тем более не бьют.

Бьют за другое, и весьма пребольно. За неисполнение.

Во исполнение решения Совмина Чечено-Ингушетии в колхозе решили построить комплекс для телят на две тысячи голов. С Совмином не спорят. Во исполнение выделили миллионы рублей. Взяли выделенные миллионы. Во исполнение поручили заключить договор со строителями. Заключили. Велели принять недостроенным комплекс. Приняли. Порекомендовали воздержаться с использованием комплекса, пока не решится, чем топить: мазутом, как порешили вначале (и оборудование уже установлено!), или углем (для которого оборудования нет и близко не видно). Воздерживаются. Приказали попросить дополнительную краткосрочную ссуду для оплаты процентов по долгосрочным. Попросили и оплатили.

Сейчас комплекс стоит холодный и пустой. Но никому от этого не холодно и не пусто.

Сообщение о том, что за последние четыре года колхоз наделал долгов, которые вдвое превышают стоимость всего неделимого фонда, не вызвало на последнем общем собрании ни упрека, ни вздоха. Теперь сравните: вопрос о том, почему в натуроплате не оказалось полукилограмма меда, горячо обсуждался два часа.

— Да как же так! — вскинется тут отличник-пятикурсник с экономического факультета. — Да неужто не могут они сосчитать, что полбанки — сущий пустяк в сравнении с тем, что каждый член колхоза, говоря теоретически, задолжал банку по нескольку десятков тысяч рублей!

Вы правы, отличник! Но поберегите счеты. Конечно, теория без фактов мертва, но вечно живо древо жизни! Сколько бы вы ни щелкали костяшками, люди прекрасно знают, где полбанки зарыто. Четыре года тому назад, когда колхоз имел прибыль, в станице насчитывался один легковой автомобиль. Теперь их в личном пользовании — сорок один! В собственности колхозников семьи Ильенковых — отец и три взрослых сына — четыре машины. И если вы привезете сегодня в сельпо еще тридцать девять «Жигулей», то завтра во дворах будет ровно восемьдесят. Ничего удивительного: зарплата возросла в полтора раза.

Кривая личных доходов стремится вверх столь же неудержимо, как и кривая общеколхозных долгов. Внешне между ними ничего общего. Каждая кривая живет сама по себе. Общий есть только корень: деньги на оплату труда тоже берутся у банка в долг.

В долг покупаются трактора и горюче-смазочные материалы, кирпич и проекты комплексов, удобрения и мелиорирование земель. Если вы хватите лишку и достанете разного добра больше, чем нужно, если оно пропадет и сгинет, то ваш долг возрастет. А если ваши долги будут внушительнее, чем у соседей, то вам соответственно больше спишут при ежегодной банковской амнистии.

И соседи, которые не догадались вести себя столь же бесхозяйственно, как вы, будут перешептываться на районных совещаниях:

— Ишь, счастливчик!

Разумеется, самое главное в профессии такого счастливчика — это вовремя смыться. Этим он уберегает от неприятностей и себя и своих преемников. М. А. Шишов может спокойно гулять мимо пустынного телячьего комплекса. И мимо недостроенных мехмастерских (сметная стоимость 673 тысячи рублей, за шесть лет освоено 110 тысяч). И мимо сооружаемой молочнотоварной фермы (по смете миллион 731 тысяча, освоено за пять лет 800 тысяч). И дальше, мимо всех подобных объектов пройдет он, но нигде не опустит стыдливо взор. Потому что главные долги и основные недостройки он получил в наследство.

Но от кого из предшественников? От кого конкретно: от Кириллова или Чесноковой, от Кузнецова или Бугаева? Стремительно сменявшие друг друга председатели создали такую калейдоскопическую пестроту, что вопрос о персональной ответственности можно рассматривать лишь в сугубо предположительном плане.

Безудержная банковская щедрость не просто искажает хозрасчет. Она превращает руководителей производства в капризных балбесов, выросших с ощущением бездонности папиного кармана. Вопрос «почем?» кажется им унизительным. Рачительность в их глазах ничем не отличается от скаредности. Их не проймешь ничем — даже повышением цен.

Как известно, в последние годы из-за разных причин были повышены цены на технику и горючее, на удобрения и строительные материалы. В таких хозяйствах, как колхоз имени Красной Армии, это дало толчок бережливости, хотя и сказалось на кармане. Но зачем бережливость тем, кто за все расплачивается из чужого кармана? И к чему отягощать себя строгим хозяйским расчетом, если врата банковских сокровищниц настежь распахиваются — и при этом вовсе не обязательно произносить: «Сезам, откройся!» и прочую сказочную муру?..

Ох, Сезам, закройся! А то очень грустно, когда близорукие хозяйственники, свалившись в долговую яму, обнаруживают там комфорт и отдохновение. Да и победы со слезою на глазах не слишком радуют. Хватит испытывать доброту Госбанка! Сунженский район убедительно доказал, что умельцев промотать миллион-другой у нас пока хватает. А вот хватит ли нам миллионов?..

 

Думы из накопителя

У меня на дизайнеров зуб. Нет, в самом деле! Поразвели вокруг такую красотищу, что голова кругом идет. Понарушали гармонию между формой и содержанием.

Конечно, раньше эстетики было меньше. Раньше вы входили в какой-нибудь промтоварный магазин. Или даже не в промтоварный, а, выразимся короче, в точку.

Так что же вы отмечали, попав в точку? Вы отмечали пол, в отчетном квартале еще не метенный. Прилавок щербатый, будто по нему лошадиный табун прогнали. И аромат в помещении тоже немножко кавалерийский.

Ну, и, разумеется, соответствующая мадам орудует у весов. Валенки на мадам, конечно же. От форменного халата только снизу белая полоска да сверху светлеет что-то, воротник не воротник… Остального не видно, потому что остальное — сыромятный тулуп. Он-то и источает кавалерийское амбре.

В общем, все было на одном надлежащем уровне. Загадок никаких. Глядя на тулуп, вы твердо знали, что, молвив словечко поперек, вы от мадам услышите… Вы от нее такое услышите!.. Короче, вы и без того твердо представляли, что именно услышите.

А теперь? Теперь вы входите в царство (полированного стекла и мурлыкающих холодильных прилавков. Сверху льется прогрессивный неоновый свет, внизу поблескивает гигиеническая керамическая плитка. Валенок на продавщицах — боже упаси! И от всего этого душа ваша трепетно обнажена, она распахнута навстречу вежливости и интеллигентности. И вдруг вы слышите… Вы такое слышите!.. Хотя, зачем цитировать, вы и сами знаете… И становится не то чтобы больно, но обидно: что ж это я! Вроде взрослый человек, а послушал мурлыканье холодильников — и растаял…

Впрочем, извините. Наверное, в описании вышеизложенных отдельных недостатков проскользнуло нечто огульное. А это нехорошо. Но ведь и меня понять можно. Я нынче малость раздражен. Я стою в накопителе. Это такой закут для беспривязного содержания пассажиров. По радио объявили: «Пассажиры, улетающие рейсом таким-то, просьба пройти в накопитель». Вот я и прошел. Теперь стою.

А до этого я постоял у стойки. Объявили, и опять же по радио, о начале регистрации. На табло засветились электрические цифры с обозначением моего рейса. Подтащил я к стойке чемодан, спрашиваю, можно ли зарегистрироваться, а девушка говорит:

— Могу и в ресторан если вы так просите только это скучно но вы мне в семь позвоните ждите без вас не улетит я в рестораны только с подругой принципиально мало ли что подумают…

Она произнесла эту тираду ровным голосом и даже не прибегая к тем паузам, которые на письме отражаются запятыми, тире и прочими знаками препинания. И тем не менее я безошибочно повял, что ко мне обращен куцый отрывок: «Ждите, без вас не улетит», а все прочее — увлекательная информация, адресованная стоящей рядом с нею коллеге, вероятно, той самой подруге, без которой она в рестораны не ходит принципиально.

Надо ли объяснять, как определил я, что мне предназначен именно этот отрывок, а не какой-нибудь иной? Тут все дело в глазах. Ах, карие очи, очи дивочьи! В те мгновенья, когда звучало: «Ждите, без вас не улетит», они погасли. Нет, даже не так. Они вспыхнули! Они вспыхнули от едва сдерживаемого раздражения. Я понял, что я мешал.

И пассажир, подошедший вторым, понял, что он мешал.

И третий понял.

И четвертый понял.

А пятый ничего не понял. Он просто встал в очередь.

Вокруг блистали чудеса дизайна, вспыхивали и гасли табло, текла гибкая лента транспортера. Человеческий гений, помноженный на достижения современной цивилизации, предусмотрел все для того, чтобы быстро и необременительно свершался приятный обряд предполетного обслуживания. Но некто взял да и пригласил девушку в ресторан. И дал сбой человеческий гений, и посреди зала заструилась очередь.

Все мы вечно заняты быстротекущими делами, а посему на конкретные неприятности ищем конкретные ответы. Попав в данную очередь, мы возмущаемся данным безобразием, ее породившим. На более общие выводы просто не хватает времени. Но сейчас я стою в накопителе уже полчаса, времени вволю, и ничто не мешает подойти к очереди не с хвоста, а с головы.

Так вот, если не суетиться и не нервничать по поводу того, хватит на вашу долю или не хватит, то необходимо честно признать: очередь — это самая быстрая и самая удобная форма обслуживания. Разумеется, не для тех, кто обслуживает. Надо ли уточнять, что слово «обслуживание» в данном случае уже не термин, а шутка? Очередь — это великолепный, самодвижущийся конвейер, поставляющий следующую деталь к операционному узлу в оптимальном ритме.

Девушка наверняка не изучала тонкостей тейлоризма. Тейлор, этот алчный апостол конвейера, в ресторан ее не приглашал. Исключительно самостоятельно, мощью, так сказать, индивидуального интеллекта, прибрела она к открытию, что в искусственно созданной очереди ей нечего терять, кроме чужого времени. Обретет же она передышку для душещипательного трепа. Именно этот тезис нашептала ей на ушко реальная жизнь.

Но почему та же жизнь не отчеканила, что за очередь накажут?

По роду своей профессии я интересуюсь тем, за что снимают, за что понижают, за что депремируют. Тут и обвес-обсчет, и недовыполнение-недообхват, и усушка-утруска. Но мне неводом ни один, повторяю, ни один случай, когда кара последовала бы за очереди. Просто очереди, без каких-либо объективных причин.

Но поскольку очереди в расплывчато-абстрактном варианте никого не тешат, то чудится: ну, вот-вот! Ну, еще год-другой! Ну, поднатужатся дизайнеры, наведут еще шикарнее марафет, и сами собою, не снеся эстетики, сгинут очереди.

Ну, а накопитель, где я стою уже сорок минут, — разве это не формирование очереди? А вот этот неоновый светильник — разве не поработали над ним дизайнеры?

 

Прохладные аплодисменты

Для суровых морозов есть испытанное сравнение: птицы мерзли на лету. Жалко птичек. Впрочем, современного человека больше впечатляют цифры: по данным челябинских метеорологов, с 30 декабря по 3 января 1978 года на Южном Урале наступило невиданное похолодание. Самая низкая температура в Челябинске — минут 48. По области — минус 53.

Сотрудники института «Челябинскгражданпроект», встречаясь по утрам на службе, радостно пожимали друг другу закоченевшие руки.

— Морозец, а? Как по заказу!

— Да, с погодкой нам здорово повезло…

Только не подумайте, будто сотрудники злорадствовали по поводу лихозимья. Ни в коем случае! Просто необычная погода резко расширила рамки обычного климата. Для профессионалов это был подарок природы. Потому что никто и ничто, кроме самой природы, не могло организовать их детищу такое решающее мероприятие.

Детище института «Челябинскгражданпроект» — панельная система отопления жилых домов с пофасадным автоматическим регулированием температурного режима.

Суть мероприятия — испытание системы в условиях, которые вдвое суровее нормы.

Физики всегда в обиде на лириков за неточности в отражении технического прогресса. Боюсь, и мне не избежать таких упреков за описание челябинской системы отопления жилых домов. По что поделаешь: фельетон — суденышко, которое опрокидывается и идет к литературному дну из за перегрузки цифрами и терминами. Но зато оно дерзко скользит по бурным волнам метода «от противного».

Что же «противно» в самой распространенной ныне радиаторной системе отопления?

Радиаторы устанавливаются в жилых помещениях вручную, отчего монтаж отопительного оборудования сплошь да рядом затягивает строительство дома.

При челябинской системе (ее еще называют системой Туркина — по имени директора института профессора В. П. Туркина) этого тяжелого труда просто не существует, поскольку нагревательные элементы монтируются («замоноличиваются») в бетон еще при изготовлении стеновых панелей на заводах.

Чугунные радиаторы тяжелы. Повиснув гроздьями на стенах, они дом, конечно, не расшатывают, но и не делают прочнее.

Система Туркина позволяет в два-два с половиной раза сократить расход металла, а сами трубы являются элементом, упрочняющим панель, что особенно важно в сейсмических районах.

Как ни бейся с радиаторами, все равно не удастся добиться равномерного обогрева помещения на верхних и нижних этажах. Кому-то будет жарко, кому-то — холодно, в результате чего одни станут выбрасывать избыток тепла через распахнутые форточки, а другие начнут изливать свое возмущение холодом в горячих жалобах.

Система Туркина гарантирует, что жильцам будет не холодно, не жарко, а просто тепло.

Радиаторы занимают полезную площадь, ухудшают вид комнаты, способствуют возгонке пыли и выделению окиси углерода.

Все эти недостатки исчезают вместе с радиаторами.

Разумеется, я не завершил перечисления всех преимуществ челябинской системы. Но прерываю себя волевым образом, чтобы сосредоточиться на самом главном.

Дует с севера. Наветренная сторона дома леденеет, с подветренной — духота. Ведь режим отопления для всего здания одинаков. Может, попытаться отрегулировать радиаторы? Но это дело столь хлопотное, что им практически не занимаются. Да и как заняться? Не успеют слесари засучить рукава, а направление ветра переменилось. Уже с востока повеяло, и опять одни плачут, другие скачут.

Автоматическое пофасадное регулирование, которое является ключевым элементом системы Туркина, обеспечивает комфортные условия в квартире вне зависимости от изменения скорости и направления ветра, а также от величины солнечной радиации. Уйдут в прошлое столь надоевшие весенне-осенние «перетопы» и январско-февральские «недотопы».

Но вот, пожалуй, самое главное: экономия топлива достигает 15 процентов. Впрочем, это экономия условная, сопоставимая с нормативными расходами при радиаторном отоплении. А если равняться не на абстрактные расчеты, а на жесткую реальность, то экономия, учитывая постоянные перерасходы топлива, еще выше: четверть!

Каждая четвертая тонна угля или мазута, каждый четвертый кубометр газа, которые идут сегодня для отопления жилищ, могут быть сохранены без ущерба для жильца! И не только без ущерба — с выгодой! Даже как-то боязно прикидывать такую экономию в масштабах всей страны. А если к тому же учесть металл и живой труд?..

— Все это прекрасно, — может заметить иной читатель. — Надеемся, что ценная работа будет по достоинству оценена. Но при чем тут фельетон?

А при том, дорогой читатель, что работа эта давным-давно оценена. И самым высоким образом. Всесоюзная научно-техническая конференция по управлению микроклиматом в жилых и общественных зданиях признала челябинскую систему лучшей в стране и рекомендовала ее для самого широкого внедрения.

Но эта рекомендация, как множество предыдущих и последующих, осталась без ответа. Осыпанная всесторонними комплиментами, система Туркина вот уже двадцать лет остается тем же, чем она была с самого начала: занятием группы энтузиастов. Соответственно отношение к ней такое, будто речь идет не о деле общегосударственного значения, а о чем-то, может быть, и любопытном, но третьестепенном. Ну, вроде создания грандиозного бумажного змея.

…Для автоматической регулировки отопления нужен автоматический регулятор. Ну-ка, догадайтесь, каким образом, не имея фондов и нарядов, институт достает приборы?

А очень просто: в ход идет испытанный принцип «ты — мне, я — тебе». Институт обращается к заводам «Челябживмаш», «Теплоприбор» и производственному объединению «Полет» с просьбой изыскать возможности изготовления регуляторов ЭРТП.

Предприятия, разумеется, отказываются.

Тогда институт предлагает, при отсутствии лимитов и сверх плана, изготовить техдокументацию: заводу «Теплоприбор» — проекты детского сада, проходной и административно-бытовых помещений: заводу «Челябживмаш» — проект реконструкции производственного корпуса; объединению «Полет» — проект реконструкции цеха.

Предприятия, разумеется, соглашаются…

На этой милой основе зиждутся практически все взаимоотношения института с внешним миром. По не будем спешить со скептической ухмылкой. Кое-что все же лучше, чем ничего. А с помощью этого «кое-чего» в Челябинске вырос целый микрорайон, отапливаемый по новой системе. Его площадь почти 200 тысяч квадратных метров, население — 17 тысяч человек.

А жалоб на отопление, в том числе в небывало лютую зиму, — ноль! Все смонтированные установки блестяще выдержали испытания небывалыми морозами. Но напрасными оказались надежды челябинцев на то, что ворота массового внедрения широко распахнутся перед лучшей в стране системой. Раздались лишь вежливые, прохладные аплодисменты. В который раз… И не более того…

Консерватор порою представляется нам в образе эдакого пучеглазого существа, которое очумело отмахивается от всего нового и передового с ужасным воплем: «Нет!» Ах, если бы оно и в жизни было так просто!.. Таких наивных антиподов мы бы смяли вмиг. А вот как подступиться к консерватору внешне приветливому, в отутюженной «тройке», вооруженному наипрекраснейшими цитатами, консерватору, который и слова «нет», кажется, не знает, а исключительно «да»?

Но после «да» у него обязательно прозвучит округлое «по». На нем-то и поскользнется дело.

Да, система Туркина перспективна. Но надо подработать теоретическую базу.

Да, теоретическая сторона не вызывает сомнений. Но надо провести широкое практическое испытание.

Да, система испытана. Но надо проверить ее не на отдельных домах, а на базе крупного района.

Да, микрорайон показывает высокую эффективность. Но как поведет себя система в иных климатических зонах?

Да, система безукоризненно действует в Караганде и Усть-Каменогорске, Актюбинске и Чимкенте, Ростове-на-Дону и Махачкале. Но где достать такое количество регуляторов ЭРТП? Кстати, Мииприбор считает освоение челябинского регулятора нецелесообразным и разрабатывает свою модель.

Да, изделие Минприбора ничуть не лучше, зато значительно дороже. К тому же оно, в отличие от челябинского, не прошло испытаний. Но подождем год-другой, министерство проведет испытания, и тогда сравнение станет нагляднее.

А годы летят, и каждая зима отмерена не только месяцами времени, но и миллионами тонн условного топлива, которое было бы безусловно сэкономлено, если бы к системе Туркина подошли по-государственному.

Впрочем, тут пора побеспокоиться о справедливости. Ломанье шапок и поясные поклоны — это, конечно, не лучший способ деловых взаимоотношений. Но когда система Туркина пробьет себе дорогу в массовое строительство, не грех будет поклониться руководителям челябинских областных и городских организаций. Ни на миг не засомневались они в перспективности новшества, никаких усилий ради его осуществления не пожалели. Как удалось им, без фондов и лимитов, «пробить» целый микрорайон и еще множество по-новому отапливаемых домов в разных городах области?

— Не скажу! — засмеялся в ответ председатель Челябинского горисполкома. — Если вы все узнаете, то, пожалуй, напишете фельетон не о консерваторах, а обо мне.

Это, конечно, шутка. Но жаль, что в ней изрядна доля правды: дело, позарез нужное всем, приходится пробивать методами, которые не все одобрят. А особенно те, кто ни одного параграфа не преступил и ни одного пункта не нарушил по той простой причине, что ничего не делал.

Впрочем, может быть, делом считались прохладные аплодисменты, которыми сопровождалась вся многолетняя история лучшей системы отопления? Может, за продуктивную работу сойдут бесчисленные заседательские «галочки», которые создавали видимость широкого внедрения и борьбы за грандиозную экономию топлива?

Но широкого внедрения, равно как и грандиозной экономии, по-прежнему нет. Есть лишь «галочки», которые мерзнут на лету.

Бедные птички…

 

Белозубый дефицит

В свободное от работы время я часто размышлял о том, почему меня не любят в магазинах. Не то чтобы оскорбляют, унижают, третируют — все это крайности, всплески, эксцессы. Я не о них — о любви. Точнее, об отсутствии любви.

В самом деле, почему? Загадка. Как покупатель я безупречен. Это не хвастовство. Это правда. Улыбаюсь торговому персоналу без заискивания, но и без вызова. Обращаюсь исключительно на «вы». Я искренне признаю успехи в целом растущего товарооборота и всею душою стою за прогрессивные формы торговли, включая самообслуживание. Так неужели же такой покупатель без страха и упрека не достоин любви?

Впрочем, все это хоть и радужные, но второстепенные детали. Главный же козырь мой вот в чем: деньги. Мои деньги! Я, конечно, не слишком здорово разбираюсь в разных там отчислениях от товарооборота и торговых скидках. Но во мне живет стойкое убеждение, что взаимная любовь между мною и магазином нам обоим приятна, однако магазину она все же выгоднее, чем мне.

В самом деле, где я беру деньги? Зарабатываю вне магазина. Ну, то есть на работе. А где берет деньги магазин? Получает от меня. А это значит, что чем больше я куплю в данной торговой точке, тем выше взметнется благосостояние ее тружеников. И наоборот, чем меньше приветливости, ласки и даже любви перепадет мне от служителей прилавка, тем им же, служителям, хуже.

Скажите, почтенный читатель, логически ли я мыслю? Впрочем, можете не отвечать. Я и сам знаю, что ход моих рас-суждений четок, прям и непоколебим. Тогда почему же реальная действительность не желает совпадать с моей логикой?

Все эти вопросы уже давно не давали мне покоя. Однако высказывать их вслух я стеснялся, боясь прослыть оригиналом. И не высказал бы до сих пор, если бы недавно не пришел один любопытный сигнал, касающийся магазина № 73.

То есть ничего сенсационного этот сигнал не содержал. Магазин как магазин. Если в бакалейный отдел — очередь, то из гастрономического не поспешат на помощь. Если мухи досрочно засидят живописные муляжи на витрине, то никто не поспешит с влажной тряпкой. Если кассир сдает деньги, то шуми не шуми, а пока она не пересчитает все до последней копейки, никто вам чека не выбьет, как бы вы ни спешили. Короче, никаких особых нареканий на работу этого заведения в Биробиджанский горпищеторг не поступало.

Да, несколько слов о любви. Таковой не отмечалось. Я имею в виду — к покупателям. Покупателя сюда не завлекали ни улыбкой, ни рекламой, ни даже набором тех товаров, которые имелись на базе. К покупателю здесь относились, как к падчерице от предыдущего брака: и выгонять неловко, и кормить жалко.

Соответственно, и дела в магазине шли хуже некуда. План товарооборота горел по всем позициям. О премиях персоналу не могло быть и речи. Наблюдая со стороны за экономическими корчами точки № 73, покупатели испытывали смешанное чувство тревоги за судьбы товарооборота и удовлетворенности торжествующей справедливостью. В конце концов магазину доставалось поделом. Сквозь мешанину случайностей пробивала себе дорогу торжествующая истина: только покупателем жив магазин. Думаешь о себе — думай о покупателе!

В этой кристально ясной ситуации директор магазина А. Сыромятникова повела себя сугубо нелогично. Вместо того чтобы провести общее собрание с повесткой дня «Каждый посетитель — отец родной!», вместо того чтобы наладить рекламу, протереть засиженные мухами муляжи, организовать выездную торговлю, выбрать фонды и лично встречать каждого вошедшего чарующей улыбкой, она бросила тонущую точку на произвол судьбы и прочно обосновалась в кабинетах горпищеторга. Переходя от одного ответственного лица к другому, она горько сетовала на судьбу, живописала страшные подробности обнищания и развала коллектива и улыбалась так обольстительно, что, будь управляющий торгом и его замы не у себя в кабинетах, а в торговом зале, они ни за что не ушли бы без покупки.

Да только что толку с двух-трех покупателей? Лишняя десятка уже не могла спасти коченеющий товарооборот. В том-то и суть, что забота должна адресоваться всем, а не только избранным.

Признаться, до этого момента я следил за событиями со спокойствием проницательного мудреца, все познавшего и все предвидевшего. Горькая доля точки № 73 (а в том, что будущее ее безнадежно, я ни на миг не сомневался!) должна была внушить всем 72 предыдущим и 22 последующим торговым заведениям города, как опасно плевать в колодец.

Но в этот миг торжества моей безупречной логики вдруг выяснилось, что магазин пьет совсем из другого колодца. Слезы и улыбки растрогали торговое руководство, и тонущему магазину был брошен спасательный круг в виде дополнительных фондов на дефицитное виноградное вино.

Очень кратко, чтобы только не исказить картину, сообщу, что вино это следовало доставить из Хабаровска самовывозом, что транспорт директор добывала с привлечением всех резервов энергии и личного обаяния, что водителям грузовиков за оперативность доставки были обещаны многие льготы…

А дальше состоялся праздник торжествующего оборота. Вино продавалось во всех отделах, во всех дочерних палатках и даже в киоске «Мороженое». И если за два предыдущих дня общая выручка текла чахлым ручейком сотен, то в два последующих бурный поток тысяч перекрыл норму впятеро.

План был спасен. Надобность в лекциях на тему «Покупатель в качестве родного отца и благодетеля» отпала.

Конечно, вся эта история со счастливым концом не отрицает пользы улыбок и любви. Однако вносит важные коррективы, связанные с дефицитом. Если одна улыбка в пищеторге, распределяющем фонды на дефицит, стоит тысячи улыбок, адресованных рядовому покупателю, то зачем, посудите сами, им меня любить? Что они, считать не умеют?..

 

Мышь в радиоле

На витрине магазина уцененных товаров, что на Центральном рынке, стоит серебристый дамский сапог. Его судьба напоминает сиятельного герцога, который вначале был лишен титула, затем разжалован из генералов в унтер-офицеры, затем переведен в дневальные по конюшне, а впоследствии продан гребцом на галеры.

В самом деле, на заре своего существования пара этих сапог стоила 32 рубля. Три года спустя ее уценили до 25 рублей. Еще пять лет — и сапоги стали стоить восемь рублей. Затем пять, а сегодня — три.

Никогда это серебристое, но несчастное детище сапожной индустрии не облегало изящной женской ножки. И, к счастью, никогда не будет. Как полагают специалисты, если кто-нибудь данным изделием и прельстится, то исключительно ради застежки-«молнии». Все остальное в сапогах обречено.

Впрочем, скорбеть не о чем. Трешка — купюра незначительная. В многомиллиардном море нашего товарооборота серебристые сапоги мерцают скромной каплей.

По, как в капле, в них отражается море.

Море уценки подернуто вечным штилем покоя. Где то над ним проносятся тайфуны моды. Где-то на берегу идут жаркий дискуссии о том, что есть уценка для торговли — благо или бедствие? Откуда-то на темных глубин вдруг всплывают ошеломляющие факты. Ну, скажем, в одном магазине ваяли да и уценили 150 новых фортепьяно, которые были немедленно приобретены лицами, снискавшими особое расположение местного торгового руководства. Эти факты, сколь бы единичными они ни были, крайне нервируют министерства и управления торговли, окрашивая сам процесс уценки в подозрительные тона. На месяц-другой его сторонники немеют, опасаясь обвинений в пособничестве жуликам. Затем дискуссии снова разгораются, но медленно и неярко, как ноябрьский рассвет.

Так что же все-таки есть уценка — благо или несчастье?

На оптовых базах «Росторгодежды» неходовых и залежавшихся товаров немного. Доли процента. «Копейки», как выразился начальник этого учреждения. При более пристальном рассмотрении «копейки» оказываются 12 миллионами рублей, но не будем придираться. С позиции 22-миллиардного годового оборота какой-то десяток миллионов и впрямь с лихвою укладывается в сотые доли. Не впечатляет.

Но если бы вдруг разложить перед нами всю эту залежавшуюся кучу ширпотреба — о, тогда впечатление стало бы неизгладимым! Тем более что добрую половину ее заняли бы некогда популярные плащи из ткани типа «болонья». На сумму в пять с половиной миллионов рублей.

И это не гниль и не брак. Это отличные плащи. Бывший дефицит. Из-за особых свойств «болоньи» они и сегодня выглядят, как новенькие. Да они и есть новенькие, поскольку устарели лишь морально. Но безнадежно.

А ведь еще пять — семь лет тому назад надежда была. Правда, мода на «болонью» отцветала быстро, как лепестки акации. Но толковые руководители торгов и магазинов знали, что небольшая, ну, скажем, 20-процентная, скидка поможет резко оживить распродажу. В соответствии с установленными правилами такое предложение было отправлено в министерские верха.

Общеизвестно, что торговым организациям предоставлено право производить ежегодную уценку залежавшихся товаров в размере половины процента общего товарооборота. Известно, хотя и не столь широко, что в целом по союзному Министерству торговли эта сумма составляет примерно 800 миллионов рублей. Куда более узкий круг лиц знает, что финансовые органы с целью, так сказать, экономии урезают эту сумму каждый год наполовину. И никто не скажет точно, к каким убыткам для государства приводит забвение мудрого народного изречения: скупой платит дважды.

Согласие на уценку «болоньи» прибыло с опозданием в год и в урезанном виде. Надеялись обмануть моду? Рассчитывали на забывчивость массового покупателя, который завтра расхватает то, от чего отвернулся вчера? Уповали на чудо? Неизвестно. Известно, однако, что разрешение явно опоздало. Уценка в двадцать процентов теперь уже не могла спасти тонущие изделия. Ее нужно было увеличивать по крайней мере вдвое, о чем магазины и торги откровенно проинформировали свое руководство.

Скрипучий многоступенчатый механизм дозволения и на сей раз сработал с захватывающей дух медлительностью. Каждый месяц, каждая неделя сужали возможности продажи. Пусть не пять миллионов, но хотя бы три можно было еще выручить. Однако канцелярская черепаха упорно не желала поспевать за быстроногой модой. Бюрократизм давил коммерцию. Чем дальше, тем больше торжествовало странное правило: «Если покупательский спрос не желает слушать наших указаний, то тем хуже для спроса».

Но одежка, как и следовало ожидать, не протягивала ножки согласно полученным указаниям. В итоге все пять с половиною миллионов рублей остались висеть на складах. И удастся ли когда-нибудь получить хотя бы пятьсот тысяч — одному ГУМу ведомо.

Собирая материал для этого фельетона, я видел потрясающие вещи. Я видел на базах «пыльники», оживившие воспоминания детства, и «бобочки», о которых мечтали предшественники первых стиляг. Я видел халаты с ржавыми металлическими пуговицами и пиджаки с могучими ватными плечами — нечто среднее между фраком и телогрейкой. Волны товарооборота вышвырнули их на необитаемые островки складов. И хотя скрупулезные бухгалтеры тщательно переносят их стоимость из одной ведомости в другую на рубежах календарной отчетности, все равно стоимости нет, а есть прах и тлен.

А когда-то это были деньги. Пусть небольшие, но рубли. Вы представляете, сколько сотен раз за прошедшие десятилетия могли бы потрудиться эти рубли в обороте, сколько сотворить малых, но полезных дел?

Впрочем, полуфрак-полутелогрейка — это редкость. Складское ископаемое. Единичный, хотя и выразительный, штрих на общей картине. А складывается эта картина из множества сравнительно недавно произведенных изделий — от сапог до чистошерстяных костюмов, от электроники до пальто. И то, что не удастся продать в первые месяцы, почиет долгим покоем. Столь долгим, что юная складская мышь, поселившись где-нибудь в радиоле, успеет без нервотрепки вырастить здоровое потомство и даже стать прапрабабушкой.

И вот солидно и без суеты поспешая за жизнью, Министерство торговли СССР разработало и разослало на места новое положение касательно уценки залежалых товаров. Никаких особых изменений в сравнении с предыдущим положением, разработанным и внедренным еще двадцать лет тому назад, не произошло. Это означает, что текущая уценка, сезонные распродажи, оперативное реагирование на запросы рынка — короче, все то, о чем давно и страстно мечтают умелые торговцы, так и останется в области грез и теоретических дискуссий. Это означает, что уже известный вам серебристый дамский сапог и впредь будет требовать от работников магазина непомерных усилий при очередной уценке, ибо цифровое артикульное обозначение его (будьте внимательны, читатель!) таково: 245522120559ВМЯ4160-53113.

Если я и ошибся случайно при переписке этого фантастического ряда, мне не будет ничего. Если ошибется девушка-продавщица, то возможны осложнения с участием ОБХСС.

И таких артикулов в рядовом магазине сотни, а то и тысячи, отчего сама подготовка к уценке требует нередко закрытия магазина на несколько дней. Сколько таких дней работают торговые предприятия за закрытыми дверьми, без малейшей пользы для бюджета? Не считано. А посчитали бы — прослезились…

В общем, магазины идут на уценку неохотно. Торги — тем более, поскольку действуют в весьма узких пределах волевым образом урезанных сумм. Закрома полнятся товарами, которые обходятся все дороже, а стоят все дешевле.

— Если подходить к делу серьезно, то выход лишь один — сезонные распродажи, — говорит начальник управления торговли тканями, одеждой и обувью Министерства торговли РСФСР. — Сбросить все остатки, пока мода еще не до конца прошла. Выручить сегодня пусть меньше, чем вчера, но зато больше, чем завтра. Избавиться от издержек хранения. Возвратить омертвленные ценности в оборот. Преимуществ масса, а тормоз один — инерция устаревшего мышления.

— Постоянно урезывая и без того скромные фонды уценки, финансовые органы выдвигают соображения экономии, — говорит начальник отдела цен Минторга СССР. — Но разумно ли пускать поезда по шпалам и тем экономить на рельсах? Пусть даже не на всем пути, а лишь на одном участке. В наши дни сезонная распродажа — неизбежный промежуток в торговом цикле. Он оправдан всей мировой практикой.

Но что мировая практика заскорузлому образу мышления! Проклюнувшийся на свет и взматеревший давным-давно» когда на витринах было больше для обозрения, чем для приобретения, этот образ не желает в упор видеть, какие несравненные произошли перемены. Сегодня товарные запасы в розничной торговле на конец года составляют гигантскую сумму в 50 с лишним миллиардов рублей. Разумеется, большинство из этих товаров вполне добротны и в уценках не нуждаются, но ясно и другое: серебристый трехрублевый сапог уже никогда и никому не удастся переделать в сапоги-скороходы. И тот, кто не желает с этим считаться, будет неизбежно просчитываться.

1981 г.

 

Выходец из себя

Сегодня утром меня, кажется, обхамили.

Или не сегодня?

Или не утром?..

Или не меня?..

В общем, дело было так: прихожу в овощной и спрашиваю: «Морковь у вас есть?» Продавщица мне отвечает: «Сами не видите, что ли?» Я ей говорю: «В том-то и дело, что не вижу». Она мне говорит: «А тогда чего ж спрашивать?» Я все понял и говорю: «До свидания». А она на меня как гаркнет: «Следующий!»

Или не на меня?.. Ну, конечно же, не на меня! Просто как-то громко у нее это получилось.

И вы не подумайте, будто я разволновался и потребовал жалобную книгу. Во-первых, мне бы ее все равно не дали. А во-вторых, ну, предположим, и дали бы. Так что бы я в нее записал? Что со мною в овощном не попрощались? Так ведь и я не поздоровался. И еще неизвестно, попрощался ли бы, будь здесь в продаже морковка.

Ах, да что там рассусоливать, мелочи это все, и даже писать о них как-то неловко. Вон не так давно в Кемерове, в продовольственном магазине, который расположен в микрорайоне «Дружба», покупательницу счетами по голове огрели, так вот это да. Или, скажем, в Иванове покупателя в магазин и вовсе не впустили, хотя до закрытия оставалось полчаса. «Закрыто, — говорят, — или ослеп?» И еще несколько слов добавили, которых данный покупатель, монтажник по профессии, даже при исполнении служебных обязанностей не слыхивал. Тоже нерядовой эпизод, зарубочка в биографии. А если кассирша в кинотеатре отрежет: «Спать надо меньше!» — тут-то чего нервничать? Тут мы молниеносно расшифровываем ответ в том смысле, что билетов в середине пятнадцатого ряда уже нет, и преспокойно покупаем в третьем. А спроси нас на следующий день — и не вспомним. Или удивимся: «А что тут такого, нормально все». Потому что люди мы привычные, ухо притерпелось, не ловит разницы.

Да, я такой, вы такие и товарищ Тихонов тоже. По мелочам никогда не заводится, жалобных книг без толку не марает, совершенно простой человек, как и мы все.

А может, и не совершенно, как все. Он ведь ветеран, наш товарищ Тихонов. Двенадцать боевых наград у него: орден Ленина, Красного Знамени орден, два Красной Звезды, Отечественной войны первой степени… Я потому все это перечисляю, чтобы вы сразу поняли: на торжествах, посвященных юбилею освобождения Украины от фашистов, Тихонов был среди самых почетных гостей.

О, как их встречали в Донецкой области! Какой почет, ка кое уважение — просто слезы на глазах наворачивались. Встречи, собрания, выезды на места минувших боев, стремительные и бесшумные автомобили, чистые, уютные номеру в гостиницах: из крана с горячей водой идет горячая вода, из крапа с холодной — холодная. «Вам чаек не заварить?» — спрашивает горничная. «Да, пожалуйста». — «Крепкий или послабее?» — «Слишком крепкий не надо, лучше нормальный». Через пять минут приносит чай — не слишком крепкий, не слишком слабый, нормальный. Ну, прямо чудеса сервиса!..

А детишки, красные следопыты в наутюженных галстуках! «Обещало учиться только на четверки и пятерки, чтобы быть достойным нашего дорогого героя дяди Тихонова». И сам гостю галстук повязал, а пальчики тоненькие, исцарапанные, в чернильных пятнах — не успел отмыть, постреленыш! Тут прямо какой-то ком подкатил к горлу Тихонова, и такое щемящее, чувство охватило его, что случись что-то сегодня, сейчас, сию секунду, и хоть и годы уже не те и силы не прежние, но за пацанов этих драгоценных, за пальчики их исцарапанные снопа залег бы он в окопе — и нету на свете такой силы, которая сбила бы его с той уже политой его кровью земли…

Ну, конечно, бывает, бывает… Такая минута — расслабился старый солдат…

А дни летели — один памятнее другого… Да, вот еще забавный эпизод: вспомнил по дороге на очередную встречу Тихонов, что нужна ему зубная щетка. Остановили машину, и в сопровождении представителя горисполкома Тихонов зашел в магазин. Продавщица выложила щетки.

— Простите, а таких маленьких, за девятнадцать копеек, у вас нет? — спросил гость. — Я, знаете, привык маленькими…

— Вы же видите, что у нас есть, — ответила продавщица не то чтобы надменно, но суховато.

Она убрала щетки и уже совсем бы отвернулась, если бы не подскочила заведующая секцией и не произнесла укоризненно:

— Наташа, к тебе обращается герой…

— Причем тут герой? — резко прервал сопровождавший Тихонова представитель горисполкома. — Обыкновенный рядовой покупатель просит поискать нужную ему щетку.

— Вот именно! — эхом откликнулась завсекцией. — Обыкновенный рядовой покупатель просит тебя, Наташа…

— Ну да! — откликнулась Наташа. — Стану я два часа рыться где-то там, когда…

И тогда страшным, звенящим шепотом заведующая прокричала:

— На!.. Та!.. Ша!..

Тут какие-то странные превращения стали происходить с Наташей. Она сердито нырнула под прилавок, вынырнула оттуда с пустыми руками, но лицо ее было уже не злобное, а скорее добродушно-извиняющееся. Потом она сделала шажок в сторону и нырнула еще раз, и еще раз, и еще… Но, выныривая и вновь распрямляясь, она не только не гневалась, а становилась все приветливее и сердечнее. Напоследок же, оказавшись с коробкой в руках, милая, симпатичная, радушно улыбающаяся, спросила:

— Вам красненькую или зелененькую?

— Все равно. Можно красную.

— Пожалуйста. Но, по-моему, зелененькая милее. И чуточку наряднее. И футляр, кстати, можно к ней подобрать точно такой же… Спасибо за покупку, приходите к нам еще!

Вот ведь какая удивительно добрая и славная девушка эта самая Наташа!

А дни летели, летели, и настала пора Тихонову прощаться с милыми хозяевами и уезжать домой, в город Пятигорск. И чтобы хоть как-то отдалить привычную обыденность будней, решил Тихонов продлить для себя блаженное гостевое состояние и заехать на родину, в Сальский район Ростовской области, в поселок известного совхоза «Гигант».

Провожали Тихонова в Донецке с речами, объятиями и цветами. Нижняя полка оказалась воистину нижней, без иных претендентов, чистое белье — по-настоящему чистым. И храня в душе наилучшие воспоминания о горячих кранах, из которых постоянно течет горячая вода, о холодных, откуда неизменно течет холодная, о продавщицах, для которых обыкновенный рядовой покупатель значительнее и весомее даже героя, — со всем этим багажом впечатлений Тихонов вышел из вагона на станции Сальск.

И сразу отправился в кассу за билетом, поскольку уже на следующий день намеревался отправиться домой.

— Скажите, пожалуйста, нельзя ли мне купить на завтра билет до…

— Нельзя! — отрубила кассирша.

— Простите, но вы даже не выслушали куда…

— Я сказала нельзя, значит, нельзя!

— А к кому я мог бы обратиться, чтобы…

Кассирша махнула рукой в сторону соседнего окошка и с грохотом опустила задвижку.

В соседнем окошке восседал молодой мужчина в железнодорожном костюме и занимался тем, что пришпиливал крылатую эмблему к околышу форменной фуражки.

— Я хотел бы купить на завтра…

— Вот и приходите завтра, — ни на миг не отрываясь от своего занятия, бросил молодой человек.

— Но дело в том, что поезд…

— Я же говорю вам: за два часа до отхода поезда! — чуть повысил голос молодой человек.

— Видите ли, мне ехать до станции около двадцати километров — хотелось бы иметь уверенность. Дело в том, что я инвалид Отечественной войны и… — он чуть было не сказал «герой», но, вспомнив, что есть слова, которые действуют куда неотразимее, спохватился: — И, наконец, обыкновенный рядовой пассажир!

Молодой человек привстал, внимательно рассмотрел Тихонова и, надменно чеканя слова, спросил:

— Вы русский язык понимаете или не понимаете?

После чего, так и не выслушав, понимает ли Тихонов русский язык, захлопнул окошко.

И тут Тихонов почувствовал, что с ним происходит нечто странное. Он прекрасно отдавал себе отчет в том, что к нему обращаются на «вы», что его не бьют счетами и не выгоняют из помещения за полчаса до закрытия станции, И все же гнев, яростный и багровый, нахлынул на него, подхватил и понес. («Не человек стал, а буквально выходец из себя», — вспомнила потом кассирша.) Гнев понес его к начальнику станции — того, как вы догадываетесь, не оказалось на месте. Тогда ветеран отправился в Сальский горисполком, в управление дистанции пути, снова к начальнику станции. Одни советовали Тихонову успокоиться, других не оказалось на своих местах, и лишь к вечеру, не чуя под собою усталых ног, он опустился на скамеечку перед вокзалом и задумался: а что, собственно, произошло?

Да, что произошло? И на что он будет жаловаться? Ему ведь русским языком объяснили: надо явиться за два часа до отхода поезда. Вот и надо явиться. А все остальное — мелочи, пыль, шелуха, и нечего о них рассусоливать.

Да он и не стал бы об этом рассусоливать, если бы накануне не было нескольких памятных, нескольких потрясающих, нескольких сказочных дней.

Ведь это впрямь как в сказке: из горячего крана течет горячая вода, из холодного — холодная, чай подают нормальный, а продавщица Наташа нагибается ровно столько раз, сколько нужно, чтобы отыскать для обыкновенного покупателя зелененькую зубную щетку, и вдобавок еще улыбается, симпатяшка.

 

Полтора цвета радуги

Слушайте, это было или не было? По телевизору или в кино, теперь не помню, вроде бы показывали вот какой рекламный фильмик.

Значит, смотрит человек по телевизору футбол. Кто там с кем играет — не важно. Кажется, даже «Спартак». А человек сидит в тапочках. А может, и в полуботинках — не важно. А футболист, который на экране — то ли Родионов, то ли Шавло, не помню, — мчится к чьим-то воротам с мячом в ногах. Исключительный ажиотаж! И в эту секунду экран телевизора гаснет. Привет! Сломался!

И вот тут-то самое интересное. Оказывается, у гражданина б тапочках огромное преимущество. У него телевизор на абонементе. Это такая прогрессивная форма бытового обслуживания. Вы заключаете с телеателье договор и вносите ежемесячную план, а вам…

Впрочем, надо сначала досказать это самое кино про телевизор. Экран, значит, погас. И тут по городу мчится, не помню откуда, машина. В квартиру вбегают люди в аккуратных комбинезонах. Бац-бац! — и телевизор вновь работает. И что же видит гражданин в тапочках? Он видит, как Родионов (или Шавло?..) мчится к воротам. Удар! Гол! Вот что такое абонемент!

Отличная реклама! Но было это или не было? Не помню. Да оно и не важно. Но зато точно известно, что еще каких-нибудь два-три года тому назад повсюду висели объявления, предлагавшие, приглашавшие, зазывавшие поскорее заключить договор на абонементное обслуживание телевизоров. Как черно-белых, так и цветных.

И как же прельстительно звучали эти призывы! Мелкий ремонт — два дня… Крупный — за две недели… Туда — обратно — своим транспортом… Запчасти вплоть до трубки кинескопа — бесплатно… Вежливость — это само собой…

Меду с баранками за те же деньги, правда, не предлагали, но подошли вплотную. Потому что планы на абонемент, видать, были выданы солидные, а население поначалу слегка кукожилось. Ну, в смысле кочевряжилось. Пользы своей не чуяло. Оно колебалось, стоит ли платить деньги, когда телевизор, можно сказать, совсем еще почти новый, и не лучше ли подождать…

Но чем дольше, тем стремительнее новшество пробивало себе дорогу. Все больше граждан, то ли фильмов про телевизор насмотревшись, то ли благодушных соседей наслушавшись, приходило заключать договора. Особенно в связи с повальным увлечением цветным телевидением.

Да оно и закономерно. Ведь лучшее — враг хорошего. И какой непримиримый враг! Программа широкого производства цветных телевизоров была заранее тщательно продумана. Ошибки внедрения черно-белых телевизоров скрупулезно учтены. На смену конструкторской пестроте пришли унифицированные модели с гениально взаимозаменяемыми запчастями. И так далее…

Скажем, у вас вышел из строя цветной «Рубин», а в ателье есть только трубки для цветного «Электрона». Думаете, беда? Да ничего подобного! В том-то и мудрость замысла, что трубки абсолютно одинаковые. Вы берете такси, грузите телевизор…

— Минутку! — воскликнет наблюдательный читатель. — Нельзя ли уточнить, кто именно грузит телевизор? И кто берет такси?

Да вы же и берете! Трубки трубками, но машин для доставки телевизоров у ателье оказалось даже не в обрез, а в недорез. Договоров ведь поназаключали столько, что если на каждую сгоревшую трубку нанимать такси, то все бытовое обслуживание прогорит и вылетит в трубу.

Так впервые в радуге прогрессивного обслуживания просветилась старая черно-белая нота: хотите — везите, не хотите — ждите…

Да, стоит заметить, что к тому времени, когда обнаружился разрыв между множеством заключенных договоров и убогостью привлеченного автотранспорта, в заманивании новых телевладельцев уже не было никакой нужды. Прогрессивная форма обслуживания считалась уже внедренной, клиенты — облагодетельствованными, а цветочки — диалектически переросшими в ягодки.

Но ягодки были еще впереди.

Количество цветных телевизоров у населения быстро возрастало, и уже не только привоз-увоз — ничто не поспевало за их стремительным размножением. Не хватало мастеров и мест для мастеров. Не хватало деталей и складов для деталей. Предприятия Минбыта медленно, но безропотно погружались в пучину безысходного дефицита.

Договоров уже ни с кем не заключали — разве что по знакомству. Ателье и тресты все азартнее наступали на свое министерство бытового обслуживания, требуя пересмотреть типовые соглашения: мол, сроки ремонта нереальны, за две недели отремонтировать цветной телевизор никак невозможно. Министерство уныло оборонялось: потерпите, мол, ребята, сроки, сами понимаем, ужасно жесткие, но отступать перед людьми как-то неудобно. При этом и наступавшие и оборонявшиеся прекрасно знали, что сроки тут ни при чем: как раньше, так и теперь любой телевизор ремонтируют за один день. Просто раньше он пылился в ожидании ремонта не больше педели, а теперь — не меньше месяца.

Одновременно выяснилось, что министерства, делающие цветные телевизоры, как и в старые добрые черно-белые времена, не прочь выходить из своих затруднений за счет ремонтной службы. Стоит объявиться на производстве какому-нибудь узкому месту, как поток запчастей в «бытовку» резко сокращается: не останавливать же производство!

А ремонт — это разве не производство?..

Цветной телевизор совершеннее черно-белого во многих отношениях. Во-первых, дороже. Во-вторых, гораздо приятнее. В-третьих, раздражение, вызываемое испорченным цветным телевизором, куда сильнее и горше, чем огорчение по поводу его черно-белого собрата. В-четвертых, он явно тяжелее.

Теперь вам несложно представить, как живется клиенту, приволокшему пятипудовый ящик в негостеприимное ателье и услышавшему:

— Э, милый, мы даже по абонементу не успеваем!

— Это еще по какому абонементу?

— Ну, была такая прогрессивная форма обслуживания. Была?.. А может быть, не было?..

 

Милостивые бракоделы

Сначала было слово: приказ о создании в городе Жлобине ремонтно-строительного управления. Потом снова слово: напутственное слово Гомельского облремстройтреста.

А кроме слов, не было ничего. Ни денег, ни базы, ни помещения для конторы. Даше первое совещание пришлось провести в арендованном подвале.

Тут опять-таки раздалось слово — на сей раз вещее. И вымолвили его уста первого начальника, фамилию которого не удалось восстановить за давностью лет.

— Какой фронт работ открывается перед нами в Жлобине? — спросил ныне забытый начальник. — Никакого! Ну, форточку подправим… Ну, погреб кому-нибудь соорудим. Копейки! А нужен масштаб! Чтоб строить сразу двадцать домов — и все на одной площадке. Чтоб получить сразу полмиллиона — и все наличными!

При слове «полмиллиона» арендованный подвал дружно застонал. Мечта, фантазия, мираж!.. Вытрясти такие бешеные деньги из прижимистых жлобинцев было немыслимым.

— Давайте посмотрим в лицо фактам! — прервал стоны начальник. — Наше управление создано в Жлобине — это факт. Жлобин расположен в верховьях Днепра — это тоже факт. Дпепр впадает в Черное море — это, можно сказать, решающий факт. Ну, что вы скажете теперь?

Подвал растерянно молчал. Лишь одна юная бухгалтерша отважно пискнула:

— А Волга впадает в Каспийское море!

— Волжане к нам не поедут, у них самих благодать. А вот северяне — за милую душу. Чем ближе к полюсу живет население — тем больше денег. Чем больше у населения денег — тем ближе оно к пенсии. А лучшего места для тихой старости, чем увешанный яблоками садик в верховьях Днепра, ни в жисть не сыщешь. Короче, исполком уже дал свое «добро». Теперь сочиним объявление позаманчивее. Ну, примерно так: приглашаются желающие построить дома в районе Черноморского бассейна. Я консультировался с географами — не возражают. Опубликуем это объявление… ну, скажем, в мурманской газете. И месяц спустя пол-области будет атаковать нас со сберкнижками наперевес.

Согласно последней переписи, в Мурманской области живет около миллиона человек, так что тут начальник явно переборщил. Но в главном расчет оказался точным. После публикации зазывного объявления в мурманской областной газете «Полярная правда» несколько десятков северян заключили с Жлобинским РСУ договоры на строительство благоустроенных домов, уплатив по девять тысяч рублей. Срок завершения был определен четко: ровно через два года!

Не многим из смельчаков суждено было пройти тернистый путь от начала и до конца. Среди тех, кто вынес все и ни от чего не уклонился, была семья Михайловых, жителей города Ковдора.

Первый год после заключения договора был напоен хрустальными мечтами о чистом, уютном доме, тишине, белой кипени цветущего яблоневого сада. Даже споры в семье были приятными: Анатолий Сергеевич ратовал «за плодовитую антоновку, а его жене больше нравилась лежкая симиренка».

Впрочем, было еще одно обстоятельство, вызвавшее легкое беспокойство: а вдруг Жлобинское РСУ перевыполнит планы и сдаст дом досрочно? Михайловым оставалось еще два года до пенсии, бросать работу в Ковдоре они не собирались, а согласится ли кто-нибудь из родственников пожить пару лет в новом доме, было неясно.

По первый же приезд в Жлобин полностью успокоил супругов насчет перевыполнения. Оказалось, что начальник, автор блистательной идеи, спустя месяц улизнул куда-то на повышение. Его преемник по фамилии Полянский, назначенный впопыхах, проявил себя недостаточно разворотливым администратором. Он задержал предоставление необходимых документов в горисполком, отчего исполком не успел оформить выделение участков. К счастью, эта оплошность была решительно исправлена нынешним начальником Пращеней, который, кстати, произвел на Михайловых приятное впечатление своей воспитанностью.

— Лично я в задержке не виноват, — сказал Пращеня. — Но это, конечно, не оправдание. Во-первых, приношу вам извинения от имени всего управления. А во-вторых, в следующем году дом будет готов непременно. Вам какие обои больше нравятся, синие или кремовые?

— Все равно, — сказала Михайлова. — Впрочем, пусть будут кремовые.

— У вас хороший вкус, — похвалил начальник. — Если в следующем году вы опять приедете в июле, то обои успеют высохнуть.

К следующему июлю обои не успели высохнуть. Их еще не клеили. Их не на что было клеить. На участке стоял только фундамент. Его внешний вид вызывал восхищение беспредельностью человеческих возможностей: новые кирпичи были уложены так, что выглядели точь-в-точь как памятник средневековья, переживший два слабых пожара и одно сильное землетрясение.

— Это все Пращеня, — кратко объяснил новый начальник Горелик. — Болтун. Уезжайте. В следующем июле приезжайте. С вещами. У меня все.

Горелик понравился Михайловым деловитостью. Сразу было ясно, что этот человек слов на ветер не бросает.

И все же год спустя, вновь в июле, они приехали в Жлобин без вещей. И правильно сделали.

— Надоели нам горе-любители, — объяснил новый начальник управления Булгаков. — Почему-то считается, будто в строители можно назначить кого угодно. Дважды два знаешь — строй! А тут инженер нужен. И не просто диплом, а вот! — и начальник выразительно постучал себя по лбу.

Непримиримость Булгакова к самодеятельному стилю руководства строительством невольно вызывала уважение.

— Вот смотрите! Что это? — вдруг вскинул руку Булгаков в сторону недостроенного дома Михайловых.

— Трещина в стене.

— Ну вот, типичная любительщина! — поморщился начальник. — Трещина… Это, извольте запомнить, разрыв кирпичной кладки на основе деформационных явлений фундаментообразующего периметра. Ясно? А теперь вот вам моя рука!

— Зачем?

— Жмите! А второй раз вы ее пожмете ровно через два года, когда я торжественно вручу вам ключи от дома.

Ровно через два года пожать руку Булгакову не удалось, поскольку его сменил на посту Карибский. Это — во-первых. А во-вторых, представшая взору Михайловых надтреснутая развалюха с крыльцом, сползшим куда-то набок, как кепка у подвыпившего шалопая, вызывала у Михайловых чувства, прямо противоположные сердечной признательности.

Впрочем, новый начальник не настаивал на рукопожатиях. Он вообще, как оказалось, не был охотником до всяческих церемоний.

— Подпишите акт приемки! — решительно потребовал он от Михайловых.

— Но ведь дом не достроен.

— Нет, достроен. Просто он уже успел слегка разрушиться.

— Зачем же нам разрушенный?

— Не нравится — можете получить свои деньги обратно. У нас найдется охотник здесь жить.

Надо заметить, что тут начальник слегка лукавил, употребляя будущее время. Охотник на дом Михайловых уже нашелся. РСУ ничуть не страдало от того, что северяне один за другим отказывались от ущербных сооружений. Дома передавались на баланс горсовета, который охотно выделял их работникам… РСУ. Получалось симпатичное колечко: чем горше грустили заказчики, тем искреннее ликовали подрядчики. И хотя трещины в стенах не прибавляли шику новостройкам, но ведь к зубам дареного коня особо не приглядываются.

— Прощайте, — без грусти сказал Карибский. — Или, точнее, до свидания. Через три-четыре месяца можете приехать в Жлобин и забрать из кассы свои девять тысяч. Учтите, что по адресам заказчиков мы деньги не рассылаем.

— И это все? — удивились Михайловы простоте, с которой завершалась семи летняя эпопея.

— Все.

…Ах, благодатный Черноморский бассейн! Ах, антоновка, белый весенний цвет! Уже два года, как пошел заслуженный пенсионный срок. Но вновь будет Ковдор, и вновь вьюги, и ночь в ползимы… Время упущено, корыто разбито, и даже девять тысяч, которые лежали некогда на книжке, не принесли Михайловым за семь лет ни копейки из законных трех процентов…

Ну хоть эти-то проценты можно стребовать с управления? И семь поездок в Жлобин, так и не ставший родным? И ежемесячные телефонные переговоры? И зря загубленные отпуска? Должен же кто-нибудь все это возместить!

Посоветовавшись с юристами у себя в Ковдоре, Анатолий Сергеевич обратился с иском о возмещении ущерба в Жлобинский народный суд.

Суд под председательством М. Ф. Гулянкова в иске Михайловым отка…

Стоп! Об этом нельзя! Это тайна!

— Скажите, Михаил Фокович, — спросил я у Гулянкова во время командировки в Жлобин. — Правда ли, что вы были весьма строги с Михайловым?

— Да.

— А верно ли, что вы крайне любезно обращались с ответчиком — представителями Гомельского облстройтреста?

— Да.

— Но ведь они — зарвавшиеся бракоделы.

— Они — милостивые бракоделы, — поправил меня т. Гулянков. — Суд отказал Михайловым. Но строители пожалели погорячившихся заказчиков, гуманно согласились на то, чтобы северяне отозвали свой иск. Стороны пошли на мировую, и отказ остался нашей общей тайной.

— А если бы не согласились?

— Тогда вступило бы в силу решение суда об отказе Михайлову в иске. А это автоматически влекло за собою судебные издержки в размере пятисот рублей. Так что эти, как вы их называете, бракоделы, считайте, подарили истцу полтысячи.

— Они семь лет пользовались его деньгами, семь лет ввергали его в расходы, семь лет водили его за нос и под конец еще облагодетельствовали?

— Да. Как человек, я сочувствовал Михайловым. Но как судья, я обязан подчиняться закону. А по закону им со строителей не положено ничего.

Глубокоуважаемые верховные судьи! Умоляю вас: опровергните этот фельетон! Напишите, что автор ни в чем не разобрался, что он все перепутал, что бракоделы и лгуны, которые (подчеркнем это!) сами не отрицают, что они бракоделы и лгуны, достойны финансовых кар, а их жертве положено веское возмещение затрат и огорчений. Пусть мне объявят выговор, пусть даже с занесением, — что это значит в сравнении с теми дивными перспективами, которые откроются перед индивидуальным жилищным строительством!

— Обойдетесь без выговора, — огорчил меня заместитель председателя Верховного суда Белорусской ССР. — Законом в таких случаях предусмотрено только возмещение убытков, но нельзя путать это с упущенной выгодой, о которой много спорят. Когда не сдали в строй цех или гостиницу — все ясно, сорван конкретный план. А какие убытки у частного лица? Ездил в Жлобин вместо ежегодного отпуска? Так это его дело, договором поездки не предусмотрены. Проценты с книжки? А если бы ом держал деньги дома… В общем, тут логический круг: у частного лица от новостройки не может быть доходов, следовательно, не может быть и их возмещения.

— Значит, Михайлову здорово повезло с милостивыми бракоделами?

Зампред развел руками. Он, правда, напомнил, что есть еще санкции за нарушение договорного срока строительства. Но тут же уточнил, что срок подачи иска — не более полугода. А строители в таких случаях немедленно прерывают договор, ссылаясь на производственные обстоятельства, и заказчик остается с копеечной компенсацией, но без долгожданного, хотя и личного жилья.

Впрочем, зачем это я употребил здесь слово «хотя»? Неужто и во мне живет подспудно отношение к личному дому, как к какой-то неизжитой отрыжке прошлого? И неужели я должен убеждать самого себя, что индивидуальные дома являются полноправной и сугубо конституционной частью общего жилого фонда страны? И напоминать себе о высоких правительственных решениях, о многомиллионных долгосрочных кредитах, о всех тех разнообразных стимулах, которыми общество разумно подвигает своих членов к решению: стройте, стройте, стройте!

Конечно, себе-то я напомню, себя уговорю, а вот как уговорить бракодела? Это он снимает пенки с того унизительно неравноправного положения, в котором оказался его клиент. На сбережениях людей и на кредитах государства Жлобинское РСУ возвело отменное здание конторы, содержит обильные штаты, прихлебывает премии. И, пользуясь затянувшимися дискуссиями об упущенной выгоде, оно своей выгоды не упускает.

Что-то мы в индивидуальном строительстве, видать, упускаем, если халтурить выгодно.

 

На флейте водосточных труб

Мало-помалу сказка становится былью. «А вы ноктюрн сыграть смогли бы на флейте водосточных труб?» — спрашивал поэт. Отвечаю: можем! Можем ноктюрн, можем симфонию, можем «С голубого ручейка начинается река». Можем на флейте водосточных труб, можем на валторне канализационных коммуникаций, можем на гармошке теплоснабжения.

Превращение обычного жилого дома в музыкальную шкатулку достигается просто, причем само собой. Металлический сифон ванны стандартной полусидячей после трех лет эксплуатации дает течь в 22 ведра воды в сутки и одновременно издает чуть сипловатый, но все же довольно чистый звук «си-бемоль» малой октавы. Кран горячей воды с истершейся прокладкой склонен к полифонии: при струе в спичку он выдает звук «до-диез» третьей октавы, а будучи отвернутым на два с половиной оборота, не только обливает все вокруг побочными трелями, но и воспроизводит музыкальную картинку «Ночь в саванне» — и ту именно часть, где осатаневшие от жажды буйволы мчат к водопою.

К сожалению, наши композиторы не пишут произведений специально для бытовой сантехники. Представляете, как эффектно звучало бы: «Концерт для мойки со стояком»? Но не звучит. А в результате жители домов вместо полноценной эстетической продукции вынуждены довольствоваться жуткой какофонией. Впрочем, недавно, в половине девятого вечера, слитное звучание труб, раковин и унитазов в доме № 60 по улице Воровского в Симферополе весьма отчетливо напомнило два такта из «Болеро» композитора Равеля — но это, конечно, чистая случайность. А все прочее время, как пишет симферополец А. Вакуленко, «водопроводные краны в нашем доме издают такие страшные хлопки, взрывы, свистки и подвывания, будто рядом забуксовал десяток грузовиков».

Если увековечить все эти звуки музыкальным письмом, то состояние бытовой сантехники отразится в неприятных нотах. Однако цифры еще неприятнее. Ведь наряду с кранами, протекающими вопиюще, имеется немало санитарно-технических устройств, откуда течет, как говорится, тише воды.

Общеизвестно: мы потребляем 250 литров водопроводной воды в сутки на душу населения. В среднем. Литры повсюду одинаковые, а вот души разные. К примеру, ленинградская душа пьет и льет, сколько ей угодно. Кировоградская запасается водою по ночам, да и то на нижних этажах. А в какой-нибудь Малой Ивановке души участвуют в нашей игре исключительно ради статистики, так как ублажаются из колодцев.

Но в среднем — все хорошо. И даже еще более лучше. Впечатление такое, будто воды у нас — хоть залейся. Потому что 20 процентов ее идет не в борщ, не в ванну и не в бачок, а выливается прямиком из сети водопроводной в сеть канализационную. Иногда струйкой толщиной в спичку, иногда потоком шириною в спичечный коробок. Иногда течь не устраняется целый день, иногда целый месяц. А читатель С. Черенахов сообщает из Хабаровска о водопроводной колонке, из которой хлещет вот уже три года подряд.

Три года в струю!..

И вот этой без толку разбрызганной воды набегает за год по стране столько, что можно было бы сберечь полтора миллиона тонн условного топлива. Конечно, от таких потерь бросает в холод. Впрочем, это связано лишь с холодной водой. От растранжиренной горячей бросает соответственно в жар. И не только фигурально, но и вполне натурально. Семья Зайцевых из города Краснотурьинска Свердловской области уже несколько недель живет под аккомпанемент струи, непрерывно бьющей из горячего крана в ванной. Уж каких только слесарей не приглашали, чего только в награду не сулили — нет, никак не удается сладить с фонтанирующим кипятком.

Сколько по стране таких шальных гейзеров, никому точно не ведомо. Известно лишь, что на бытовые нужды мы тратим в полтора раза больше горячей воды, чем в иных северных странах. И не по массе, тут наша огромная прохладная территория, разумеется, вне конкуренции, а в расчете на ту же усредненную теплофицированную душу. Но все равно для гордыни оснований нет. Слишком много шахт и карьеров работает, чтобы согреть воду, которая утекает — и не между пальцев, не для мытья рук и посуды, а просто так.

Жанровые особенности фельетона не позволяют мне обильно цитировать солидные постановления министерствам и ведомствам, коими предписывалось создать полное изобилие резиночек, втулочек и винтиков, гордо именуемых элементами запорной арматуры. Эти постановления принимались и недавно, и давно. Уж сколько воды с тех пор утекло, а втулочки с винтиками по-прежнему в жутком дефиците.

Исследование причин дефицита — увлекательнейшее занятие. Если, скажем, в столичном магазине «Сантехника», что на Кутузовском проспекте, вы попросите деталь под названием «ниппель полиэтиленовый для гибкого шланга» стоимостью в одну копейку, то в ответ продавец произнесет с явственным оттенком раздражения:

— Вы что, не знаете, какой это дефицит?

А директор магазина добавит:

— У нас вообще заявки удовлетворяются процентов на семьдесят, не больше.

А его заместитель уточнит:

— За весь квартал удалось получить с Тульского завода сантехарматуры всего четыре тысячи ниппелей на квартал. Представляете? По одной копеечной детали на каждые две тысячи жителей города. Не считая приезжих покупателей, которых у нас, кстати, очень много.

А главный специалист Росхозторга А. И. Романова, которая получает свои деньги исключительно за то, чтобы в каждую данную минуту знать состояние дел, скажет:

— Сейчас позвоню в магазин и за одну минуту узнаю состояние дел.

Но увы! Узнать состояние дел в магазине, уверяю вас, никак невозможно. Потому что там сами ничего не знают. И главное — не хотят знать. Не знают того, что туляки никогда не поставляли в здешние магазины полиэтиленовых ниппелей, поскольку сами получают их по кооперации. Не знают даже телефона заводского отдела сбыта, с которым они связаны, как утверждают, прямыми связями.

А зря. Даже краткий звонок в Тулу принес бы директору магазина массу увлекательной информации. Ведь в то самое время, когда покупатели разочарованно отходят от прилавков, а небритые личности за углом шепотом предлагают копеечный конус за полтинник, начальник отдела сбыта Тульского завода утверждает:

— Вообще-то ниппелей мы не делаем, а получаем по кооперации из Думиничей Калужской области. Всего более ста пятидесяти тысяч штук в месяц. По если бы хоть кто-нибудь дал мне знать! Честное слово, обеспечить ведущую «Сантехнику» мы могли бы даже в порядке любезности. Ну, а Думиничский завод отштампует всю магазинную норму за полчаса.

Как просто! Один звонок, полчаса работы литейного автомата, и никакого дефицита больше нет, как не было!

Да его никогда и не было. А были лень, безынициативность и привычное пренебрежение к неутоленной покупательской жажде. И проблемы прокладок, резинок, втулочек и винтиков тихо покачиваются на волнах времени, пока поют флейты водосточных труб, бурлят гейзеры в ванных, а капитаны торговли всей своей практикой подтверждают вечную актуальность поговорки о лежачем камне, под который вода не течет…

 

Бу-бу-бу…

Еще одно дружное усилие, еще один яростный порыв, и неугомонная паука сотрет последние «белые пятна» естествознания. Разгадают загадку тунгусского метеорита, поймают таинственное длинношеее чудище из озера Лох-Несс. Поймают — и отпустят за ненадобностью.

И тогда одиноким, неприступным, но тем более манящим пиком будет блистать перед нами загадочнейшее явление живой природы, а именно: очередь перед дверьми ресторанов.

В чем причина их возникновения? И почему они есть?

О, тут сколько людей, столько мнений. Но верных, кажется, ни одного. У тех, кто в такой очереди недостоял, наверное, не было времени для размышлений. А у тех, кто перестоял, эмоции подавили рассудительность.

Короче, внутренние пружины явления не исследованы. Зато внешние приметы знакомы всем.

Итак: зима, улица, очередь, ресторан. Вы ежитесь от ветра или сутулитесь под мокрым снегом. По ту сторону стеклянной двери все пусто и неподвижно, лишь тихо покачивается сквознячком таблица: «Свободных мест нет». Даже швейцара не видно — а впрочем, что ему здесь делать? Вечер в разгаре, все резервы приставных стульев исчерпаны, и даже за особую мзду не в силах швейцар оказать вам милость. Так зачем же ему торчать у дверей? Чтобы сквозь стекло объясняться жестами с бестолковой толпой? А, надоело…

Но если по ту сторону стекла — безлюдье и покой, то здесь царит нервозная суета. Сколько еще стоять? Час, два, три?..

А может, все это зря? Ведь чем дольше стоишь, тем обиднее ухолить ни с чем. И лишь одна мысль точит ссутулившегося гражданина: кабы знать, так лучше б и не затевать.

А почему, собственно, лучше? И кому лучше?

С экономической точки зрения такая очередь — бессмыслица. Она не выгодна никому. Ни очереднику, который так и не стал едоком. Ни ресторану, который остался без денег, ему предназначавшихся.

Деятели общепита обычно объясняют многолюдье перед ресторанами малочисленностью самих ресторанов. Проницательное объяснение, не так ли? В самом деле, людям присущи самые странные увлечения, но такого хобби, как добровольное стояние друг дружке в затылок перед гостеприимно распахнутой дверью ресторана, — нет, такого еще не зарегистрировано.

Вывод вроде бы напрашивается сам: надо строить больше ресторанов. Надо усилить поток капиталовложений. Надо подработать географию рационального размещения. Надо повысить контроль за использованием фондов по назначению. Надо!.. Надо!.. Надо!..

Но знаете ли вы, что все это: и поток, и география, и контроль, и все прочие «надо» уже существуют? Да, да! Они воплощены в стройной программе строительства предприятий общепита. Правда, стройность теории изрядно омрачается практикой.

Недавним летом несколько известинцев совершили однодневную исследовательскую поездку по маршруту Москва — Вышний Волочек. Цель исследования была предельно проста: может ли простой путешественник выпить в жаркий день стакан холодной воды?

Оказалось, нет, не может. Ни холодной, ни даже тепловатой. Мы заходили в придорожные рестораны и кафе, мы томились за столиками в ожидании непрытких официантов, уныло разглядывая стандартное благолепие лепных потолков, вальяжную живопись стен, отечные выпуклости чеканок… Потом появлялся официант, ронял равнодушное «нет»… Изредка нас удостаивали объяснением: вода, мол, столь копеечный бизнес, что есть она, нет ее — для выполнения плана это просто безразлично.

Нынешней зимою проехали мы по трассе Ростов-на-Дону — Баку. Цель: можно ли вылить стакан горячего крепкого чая?

Оказалось, нет, нельзя. Чай тоже плану безразличен. Ведь лепнина и чеканка — лишь внешние проявления масштабности общепитовской точки. А там, внутри, где-то даже и за кухней, сидят бухгалтеры и счетоводы, экономисты и калькуляторы, кладовщики и сантехники. С нашего стакана они сыты не будут. Разумеется, если в стакане — чай.

Но вы спросите в кабардино-балкарском, например, потребсоюзе, почему так мало простых и дешевых кафе, закусочных, чайных? И вам ответят: нет средств.

Зато возводится упомянутым потребсоюзом на упомянутой трассе Ростов — Баку роскошный ресторан «Лашин». То, что сооружают его с десяток лет и еще неизвестно сколько будут сооружать, — это давайте умышленно оставим в стороне: цветики и ягодки долгостроя — тема для особого фельетона. Мы же вкусим иного плода. Впрочем, вначале придется отделить калорийные злаки от несъедобных плевел, для чего и займемся простейшим делением.

Проектная стоимость ресторана «Лашин» — 1 миллион 400 тысяч рублей. Размер — 400 посадочных мест. Три пишем, два в уме… Итог — одно кресло обходится в 3500 рублей.

Послушайте, но ведь это приличные деньги! Вместо одного столика из четырех таких кресел можно запросто соорудить легкое типовое кафе мест на 20–25. Кстати, сколько такое стоит по проекту?

— Неизвестно, — ответили в институте Гипроторг. — Мы разрабатываем проекты на две, на четыре тысячи мест. Ну, и самое малое — на пятьдесят.

— Неизвестно, — подтвердили в Центральном институте типового проектирования. — По нашим сведениям, ни одно из проектных учреждений страны предприятиями общепита меньше чем на пятьдесят человек не занимается. Вероятно, на такую документацию нет спроса.

Нет спроса?.. Но спросите у очереди перед рестораном. Спросите не в голове, а в хвосте, у тех, кто надеется не столько на закономерное течение очереди, сколько на чудо. Спросите их: вы согласны провести вечер в уютном кафе на три-четыре столика? Согласны посидеть за бокалом вина под уютное пришептывание телевизора в углу? Согласны ограничиться незамысловатым блюдом и свечой на столе вместо рубленого шницеля под тремя псевдонимами и семипудовой хрустальной люстрой над головой?

А впрочем, можете и не спрашивать. Ответ ясен и так.

Но спросить легче, чем предложить. Гигантомания захлестывает общепит. Уже и Центросоюз рекомендует для сельской местности размашистое типовое кафе на сто мест. Двухэтажное, железобетонное, с помещениями для бухгалтерии и общих собраний обслуживающего персонала. Может, оно и красиво, но на что расчет? Неужто на то, что доярки и механизаторы из окрестных деревень будут по вечерам на лыжах скользить сквозь снежную целину к стакану тепловатого кофе, слегка отдающего вчерашними щами?

Трудно представить себе иной вариант окупаемости этого крупнопанельного сооружения с полуротой официантов и чертовой дюжиной счетоводов.

А между тем не у всех уже выветрились из памяти маленькие уютные трактиры, где директор, бухгалтер, кассир, официант, повар, уборщица и посудомойка объединялись в одном-единственном лице. Это лицо было крепким, хозяйственным, энергичным, работящим и приветливым. По утрам на помощь единственному лицу приходил муж: дровишек наколоть, тяжелое с пости. В часы наплыва посетителей наведывалась старшая дочь; тарелки помыть, пол подмести, в погреб сбегать.

А теперь и погреб ни к чему — повсюду холодильники. Но пусть урчат жарким полднем в подсобке курганского ресторана «Тобол» три порожних объемистых холодильника, пусть прокисают рядом под солнечными лучами ящики с пивом — никто из десятка штатных парней и девиц спины не изогнет. Зачем? Что пьют, то выпьют, чего не выпьют, то спишут.

И летом же, в разгар уборки кукурузы, вареные кочаны продавались хваткими частниками по полтиннику за штуку. А директор плодовощной базы Одесского общепита говорил так:

— Варить кукурузные кочаны невыгодно. Поэтому комбинаты общественного питания молодую кукурузу берут у нас неохотно.

— Как это — неохотно?

— А так, что совсем не берут.

— Возни много, доходы копеечные, — подтверждают сотрудники этих комбинатов. — Ведь кочаны надо чистить, а потом очень долго варить. Вот были бы автоклавы — тогда другое дело. Нужны капиталовложения.

Но не вложения нужны — желание. И не автоклавы, а просто Клава. Одна Клава, один котел, один очаг, один навес и один дощатый, но тщательно выскобленный стол под ним. И одна по-здешнему игривая вывеска «Одесская пшенка». Пшенку можно есть с маслом, солью, сахаром, укропом. А капиталов для такой точки — примерно две ножки от посадочного кресла в недостроенном ресторане «Лашин».

Увы, пока это все мечты. Именно мечты, а не перспектива, потому что предприятия общепита до 50 мест так и называются неперспективные.

— Вообще-то название такое бытует, — сказал начальник управления общественного питания Министерства торговли СССР. — Но оно неправильное. Дело обстоит как раз наоборот. Вот, скажем, есть положение о том, что на развитие сети общепита нужно выделять пять процентов от всей стоимости жилищного строительства. А знаете, как эти отчисления используются?

Это я знал: используются плохо. 35 процентов освоения средств — верхний предел. О нижних пределах предпочитают стыдливо умалчивать.

— А кафе на три столика — много ли ему надо? — продолжал начальник. — Сколько случаев, когда какая-нибудь квартира на первом этаже подолгу пустует. Люди жалуются: низко, мол, темновато. Или подвал. О, какие прекрасные есть подвалы! Для кафе — милое дело! И не только для кафе. Для закусочной, блинной, пельменной… Да знаете их сколько?

Это я тоже знал: пловная, лагманная, вареничная, бутербродная, сосисочная, купатная, чебуречная, молочная, вегетарианская, пирожковая, кондитерская, а также (уж и не знаю как образовать прилагательное) заведение для кормления населения вкусными среднеазиатскими пельменями под названием «манты».

Но вот чего я не знал: почему так робко и неохотно попользуется опыт создания мелких и мельчайших предприятии общественного питания обслуживаемых минимальным штатом универсалов, объединенных по бригадному или даже семейному принципу?

— Неужели вам неясно? — удивился один товарищ, с которым я познакомился в лифте Министерства торговли. — Да ведь… — Тут он наклонился к моему уху и неслышно зашептал: — Бу-бу бу…

— Говорите громче, — попросил я.

— Громче нельзя. — И вновь на ухо: — Бу бу…

— Выражайтесь яснее.

— Да куда уж яснее! — вспылил товарищ. — Нести из ваших точек будут. Тащить будут. Воровать будут. Ясно?

— Изо всех?

— Пусть даже из отдельных…

— А не случается ли так, — спросил я, прижимая к груди папку с некоторыми любопытными изысканиями ОБХСС, — что в отдельных ваших крупнокалиберных точках?..

— Случается! — без смущения подтвердил собеседник. — Но там есть коллектив. Есть директор, который может объявить выговор. Есть метрдотель, которому можно объявить выговор. Есть, наконец, общее собрание, которое может взять на поруки. А у вас кто кого будет брать на поруки? Муж — жену? И кто будет мужу в случае чего писать характеристику? Старшая дочь?..

— Простите, но я так и не понял, что вас больше тревожит: возможность материальных хищений или возможность бюрократических ухищрений?

Но тут лифт притормозил, двери распахнулись, и собеседник, окинув меня каким-то странным сочувственным взглядом, сказал на прощание:

— Пойдите к ресторану, станьте в очередь и подумайте.

И вот я стою и думаю. О том, что не в отдаленном будущем, а уже сегодня нет решительно никаких препятствий, чтобы утолить горячим чаем каждого жаждущего, а местом в уютном кафе — каждого уставшего. О том, что всякое заманчивое начинание сулит не только дополнительные выгоды, но и дополнительные хлопоты. О том, что оказывать поддержку на словах проще, чем на деле. О том, что сомневаться в инициативе легче, чем осуществлять ее. О том, что нет ничего проще, чем отгородиться от трудной работы занудливым «бу-бу-бу».

И еще я думаю о том, что если удастся разгадать загадку тунгусского метеорита и раз и навсегда доказать, что «бу-бу-бу» — это никакая не бдительность, не радение за государственное добро, а обычная спекуляция на страхе перед «чуждыми» инстинктами, то останется самая малость: поймать длиношеее чудище из озера Лох-Несс.

 

Расскажите про покупки!

Один мой приятель, интеллектуал и эрудит, решил убежать от инфаркта. Но не обычной трусцой, а с мячом в руках. Он вспомнил отраду юности своей — баскетбол — и решил, что, приобретя мяч, кеды и трусы с буквой «Д» на штанине, он автоматически станет самим собою. Только не нынешним собою, а прежним, стройным и восемнадцатилетним.

Убегание от инфаркта началось, как водится, с беготни по магазинам.

Вернулся домой он к вечеру в каком-то подавленном, на мой не слишком просвещенный взгляд, явно предынфарктном состоянии.

— Я обегал девять магазинов! — горько сообщил интеллектуал. — Девять! Я проездил на такси пять рублей!

— Недоработки местной промышленности? — сочувственно поинтересовался я. — Производство трусов отстает от резко возросших потребностей? Качество отскока мячевых изделий не на должной высоте?

— Производство не отстает, отскок на высоте, общество в состоянии удовлетворить мои антиинфарктные потребности. Я купил все!

И он вывалил передо мной груду спортивной амуниции: мяч, оранжевый, как августовское солнце, дивный, в пупырышках, резиновый шар с гордым названием «Чемпион»; шелковые трусы на трех резинках; полосатую майку и мощный красивый насос.

— Я купил все это в девятом по счету магазине. А мог — в первом!

— Но почему ты тогда?..

— Потому что я невежда! — в отчаянии перебил меня эрудит. — Я отстал от технического прогресса, и это обошлось мне в пять рублей.

Ну вообще-то пятерка — не слишком высокая цена за преодоление такого серьезного отставания. Но в данном случае требуется особо объяснить, почему признанный эрудит публично признал себя невеждой.

Технический прогресс принес с собой не только космические лаборатории и мудрую электронику. Он самым решительным образом отразился и на таком древнем предмете, как мяч. На смену мячу с камерой и длинным соском, который надобно, ломая пальцы, запихивать под тугую покрышку, пришел ниппельный шар — без камеры, без покрышки, без шнуровки. Достаточно вставить в специальное отверстие специальную ниппельную иглу — и…

— А ниппельные иглы у вас есть? — спросил у продавщицы мой приятель, вертя в руках мощный красивый насос.

— Нет.

— А как же я накачаю мяч без иглы?

— Не знаю. Поищите в другом магазине. Или зайдите через месяц-другой — может, подвезут.

Побранив в душе нерадивое предприятие, которое поленилось укомплектовать насос столь нужным приспособлением, экс-баскетболист отправился по другим магазинам. Но повсюду на прилавках лежали те же красивые, те же мощные, но, увы, те же безыгольные насосы. И трудно сказать, чем бы завершилось это хождение, если бы в последней, девятой по счету товаропроводящей точке у прилавка не оказался мальчик. Симпатичный такой мальчик, умный, веселый и находчивый. Пионер.

— Ну, дяденька, вы даете! — иронически воскликнул умный пионер. — Давайте сюду эту помпу. Смотрите! Берёте эту штуку, потом отворачиваете вот эту и теперь спокойно вывинчиваете иглу. Я понятно объясняю? Помпа — класс! В каждой имеется по игле.

Эрудиция мальчика сразила двоих — эрудита и продавщицу. Продавщица сказала восхищенно:

— Это надо же!

А эрудит, покраснев, воскликнул:

— Зачем же вы тогда меня по магазинам весь день гоняли?

На что продавщица ответила вежливо и с достоинством:

— Во-первых, никуда я вас не гоняла и вообще впервые вижу. Во-вторых, у меня в отделе триста с хвостиком наименований. В-третьих, я, может, не баскетболистка, а лыжница. А в-четвертых, мы ничего под прилавком не прячем: нравится — покупайте, не нравится — до свидания.

— Но я ведь не знал, что этот насос мне нравится!

— Надо знать! Не маленькие!

— А если бы я ушел, так и не купив здесь ни мяча, ни насоса? Если бы я ушел, унеся досаду и восемь неизрасходованных, выпавших из вашего оборота рублей?

— Хороший товар у нас не заваляется. Не вы купите — так кто-нибудь другой.

«Не вы, так другой». Это еще недавно было справедливым суждением. «Хороший товар не заваляется». Это несколько лет назад и прямь можно было считать непререкаемой торговой мудростью. Но сегодня можно назвать немало товаров, безусловно, хороших и выпускаемых в таких солидных тиражах, что их могут купить и «вы», и «другой». А если купит только «другой» — тогда образуется непредвиденный товарный завал.

«Расскажите про покупки. Про какие про покупки? Про покупки, про покупки, про покупочки мои». Зверская скороговорка! Язык трижды сломается, пока произнесешь! Но честное слово: когда про покупки не рассказывают, жить еще труднее. Гудят ноги, летят рубли на такси, и покупатели проходят мимо товара, который давно упорно ищут. Или, что бывает чаще, проходят мимо того, что им очень нужно, хотя сами покупатели об этом еще не догадываются.

Я недавно спросил в овощном, что такое салат «Дунайский».

Ответ:

— А я его не кушала!

— Почему?

— Всей номенклатуры не скушаешь.

Ах, это и впрямь трудно: кушать номенклатуру. Отведать салат, хотя бы для того, чтобы дельно подсказать покупателю, — куда проще. И будь я министром торговли (простите за нескромность предположения!), я бы непременно устраивал служебные дегустации для всех продавцов. Пусть в одном случае это называется «инструктивный завтрак», в другом — «пробная носка»… Впрочем, на терминологии не настаиваю. Но совершенно очевидна экономическая целесообразность того, чтобы каждый продавец досконально знал, что именно он продает. Чтобы в ответ на мое: «Расскажите про покупки», — всегда раздавалось любезное:

— Про какие про покупки?

 

Три карата в одни руки

Вы бы поняли, я бы понял, да каждый из нас, наверное, понял бы. И лишь Билли Боне, одноглазый пират-отставник из «Острова сокровищ», воскликнул бы недоуменно:

— Давали золото? Этого не может быть!

А почему, собственно, не может, если оно так и было? Да, золото. С брильянтами, с изумрудами, с рубинами. Одни брали его в виде колец, другие — в виде сережек, а иные даже целыми гарнитурами. Короче говоря, то, что в запорожском головном магазине «Укрювелирторга» давали, то люди и брали.

Ну и, натурально, очередь возникала невообразимая: дворники, рационализаторы, дантисты, интеллигенты… И непременно приглашенные представители правопорядка по обе стороны. Поближе к голову — штатные, в форме. Подальше, у хвоста, — добровольцы в штатском. Очередь неизменно тяготела к организованности, однако мелом на спинах писали только в самом крайнем случае. А так по большей части культурненько, химическим карандашом на ладошке.

И непременно находилась энергичная дама, сотрясавшая своим басом окрестные пятиэтажки:

— Больше трех каратов в одни руки не давать!

Эти энергичные дамы обладали поразительной товароведческой эрудицией. Если давали цветные телевизоры, они подгоняли очередь репликами: «Вы не берете? Я возьму!» Если давали ковры, они требовали: «Нечего перебирать, сзади то же люди стоят!» Дамы придавали торговому процессу такой бешеный ритм, что покупатели второпях путали сотенные купюры с использованными трамвайными билетами.

Обладай наша торговля большими поощрительными фондами, она уже давно должна была бы воздвигнуть мемориал Неизвестной энергичной даме. Ее вклад трудно переоценить.

Продажа товаров длительного пользования, издавна считавшаяся делом трудным и хлопотливым, превратилась для торгового персонала в звездные часы упоения властью. Покупательская масса покорно управлялась тремя всепогодными репликами:

— Подождите!

— Не хватайте!..

— Отойдите, кому говорят!..

Месячный план магазина выполнялся за три часа. Еще час уходил на то, чтобы затереть лужицы покупательского пота. А потом можно было неделями напролет всласть философствовать о смысле интимной жизни, так как ни серег, ни кулонов, ни ковров никто для возврата не приносил.

Да и какой смысл был в возврате? Ну разонравился вам вдруг ковер — эка беда! Шепните знакомым, а знакомые — своим знакомым, и набегут откуда-то взволнованные люди, и заберут 600-рублевый ковер, и оставят взамен не шестьсот, а всю тысячу.

Дамы, подтвердите, что эти цифры взяты не с потолка!

Да, так было» а потом что-то произошло. То есть нет, скажем прямо и без лукавства: теперь ковры стоят дороже, чем раньше, но дешевле, чем продавали спекулянты. Теперь золота с брильянтами так много, что милиция стала не нужна. Что же касается цветных телевизоров, то от них и без повышения зарябило в глазах.

Шальной дефицит сыграл в ящик. Но из той же тары восстал благородный товар достаточного спроса.

И тут торговля сделала для себя ужасное открытие. Оказалось, что возросшее товарное покрытие ей крыть нечем. В магазинах, наполненных материальными ценностями, вмиг разрушились духовные ценности хватательно-давательного товарооборота. Без фиолетовых номеров на ладонях не работало ничто — ни властное «Подождите!», ни свирепое «Не хватайте!», ни даже некогда безотказное «Отойдите, кому говорят!».

Руки, привыкшие, что из них все рвут с руками, безнадежно опустились. В экстренном порядке решили разучить несколько улыбок: приветственную, побуждающую, благодарственную. На манекенах все отработали до автоматизма. Но едва появлялся живой теплокровный покупатель, как все летело к чертям, и вместо разученных улыбок самопроизвольно возникала брезгливая гримаса образца «Вас много, а я одна!».

Провал операции «Улыбка» стал сигналом к всеобщему отступлению. План валился, но звучала невысказанная команда: падающего толкни! В конце концов, если план не горит, его не корректируют.

Наверное, поэтому и сегодня ковры в челябинском «Торговом центре» лежат точь-в-точь так, как во времена панического дефицита, — высокой пыльной стопой. А чтоб загодя пылесосом пройтись да по стенкам развесить, да перед покупателями туда-сюда побросать для наглядности, так об этом здесь и речи не возникало.

Потому же в магазине № 7 николаевской фирмы «Мебель» выставлено всего лишь два одинаковых ковра, да и те скручены в тугую солдатскую скатку. А что на базах лежат ковры еще двадцати всевозможнейших размеров и расцветок, так это никого в «Мебели» не колышет.

Потому же в крупнейшем минском магазине «Радиотехника» вы можете проторчать перед аппаратами день-деньской, но никто из множества продавцов не поспешит к вам с приветливой улыбкой: «Могу я вам чем-нибудь помочь?»

И настолько въелось в сознание, что высшим полетом искусства торговать является умение удержаться в рамках приличия, что поговорите вы с челябинским директором или руководительницей минской «Радиотехники», так вас и не поймут. «А что, — спросят, — разве была жалоба?» И, узнав, что жалоб не было, а были личные впечатления, вздохнут облегченно: пронесло!

А сколько их, покупателей, проносит с деньгами мимо кассы — это считано ли?..

Недавно Иван Ефимович Кириченко, агроном по защите растений, унес из запорожского ювелирного магазина полторы тысячи рублей. То есть сколько принес, столько и унес.

Между тем намерения у агронома были самые серьезные. Поборов некоторые сомнения, он решил купить в подарок жене накануне серебряной свадьбы одно из тех замечательных ювелирных изделий, которые, переходя из поколения в поколение, становятся фамильной реликвией.

В радостном предвкушении незабываемой покупки Иван Ефимович перешагнул порог «Ювелирторга».

Как известно, шея жирафа состоит из такого же количества позвонков, как и шея любого млекопитающего. Увы, эта истина могла лишь теоретически утешить агронома. Путь к прилавку был отрезан тройным оцеплением покупателей. Первый ряд скользил носами по витринному стеклу, стремясь получше разглядеть драгоценности. Второй ряд ловил взглядом просветы между склоненными головами первого, а третий выжидательно дышал в затылки двум первым.

Не было поблизости энергичной дамы, никто не подгонял покупателей, и лишь четверть часа спустя Кириченко проник к витрине.

— Это почем? — спросил он, тыча пальцем в стекло и не зная, как отличить приглянувшееся колечко от соседних.

— Там написано, — сухо ответила продавщица.

— Очень цифры мелкие. Да и в руках подержать охота.

— Тысяча сто рублей, — сообщила продавщица, причем в ее бесстрастный тон вплелась тонкая прядь раздражения. — Обычное золотое кольцо с брильянтом — что тут особенно смотреть?

А сама впилась взглядом в руки Ивана Ефимовича тем прямым немигающим взором, с каким молодой прокурор наблюдает за следственным экспериментом.

«Ишь, цацка! — думал агроном, тушуясь под пристальным взглядом. — Весу всего ничего, а полхаты стоит. А может, не стоит?»

— Разрешите вон то синенькое.

— Два кольца на руки сразу не выдаем! — ответила продавщица, уже совсем не скрывая неудовольствия.

— А как же я сравню, какое лучше? — удивился крестьянский сын, привыкший уважительно относиться к деньгам вообще и к большим особенно.

— Как все, так и вы, — ответила продавщица, привыкшая к тому, что кому надо, тот купит.

«А может, оно мне вовсе и не надо? — подумал Иван Ефимович с радостным облегчением. — То ли синенькое лучше, то ли беленькое, а деньги всегда деньги».

Стороны расстались, довольные собой. Покупатель радовался тому, что уберег от магазина полторы тысячи, а продавщица — что уберегла от покупателя полуторатысячное кольцо. И при этом все обошлось без жалобы.

Удивительно, не правда ли? Но еще более удивительной оказалась реакция директора магазина:

— Мы постоянно повышаем культуру торговли, — сказал он. — Очередей, как прежде, у нас нет, так что сеть магазинов вполне достаточна. А заискивать перед покупателем мы не намерены, это не наш путь.

— Но ведь человек был готов оставить в кассе солидную сумму!

— Мы ему что, мешали?

Сколько раз ни рассказывал я в торговых кругах историю агронома Кириченко, непременно на этом месте наталкивался на прочную, как алмаз, стену непонимания. Даже седовласые рыцари товарооборота не ловили разницы между понятиями «не мешать» и «помогать». Они согласно кивали, когда осуждались очереди, они мило улыбались, когда фигурировали позвонки жирафа, но простое слово «классер» вызывало искренне недоумение.

— Как-как?..

На память, непрофессионально путаясь в терминах, я пересказывал отчеты о дальних командировках за успешным опытом. О креслах, которые предлагаются потенциальному покупателю дорогих товаров. О подаваемых ему классерах, таких обитых черным бархатом альбомах, в гнездах которых сверкают подобранные по типу и цене драгоценности. О специальных настольных лампах, о затейливых увеличительных стеклах, о терпеливых продавцах, которые знают, какое украшение к лицу пожилой шатенке и почему молва предписывает брильянты родившимся под знаком Овна. И даже о чашке кофе, который подается самым перспективным покупателям.

— Заложить кофе в смету, наверное, можно, — задумчиво отзывались мои собеседники. — Трудно, но можно. И сами попьем, и покупателям останется. А вот кто, скажите, будет платить, ежели исчезнет тысячное кольцо из этого вашего… ну, черного ящика? И кто согласится весь день бросать тяжеленные ковры туда-сюда, если в соседнем отделе мелкой галантереи такая же зарплата? И зачем нам вообще все это баловство, если у нас на повестке дня собрание о дальнейшем повышении культуры обслуживания? Нам бы жалобные книги очистить от нехороших записей — вот в чем главная задача. Нам бы с десяток режиссеров из кино заманить, чтобы хоть они обучили наших людей улыбаться как положено.

Улыбка наложилась на улыбку — круг замкнулся. А разорвал его просто и между прочим один рядовой продавец из минской «Радиотехники», категорически пожелавший остаться неизвестным.

Мы вышли покурить перед витриной, и он сказал:

— Сегодня покупателю хамят только невежды, а заискивают перед ним только новички. Умный, квалифицированный продавец старается держаться от покупателя подальше.

— Но почему?

— Сейчас объясню. Долгие годы мы не продавали — только давали. Инерция давания огромна. Отсюда и старомодность торговли. Она материально и организационно настроена на то, чтобы снимать пенку с дефицита. При дефиците у покупателя нет лица. Есть только номер на ладони. Однако и продавцу лицо ни к чему, вполне достаточно шума. Но вот исчезает дефицит — и что же? Настала пора улыбаться, да?

— А почему бы и нет?

— А потому, что системные проблемы торговли нельзя решить с помощью системы Станиславского. У нас в магазине есть талантливые продавцы, а есть неумехи. Талантливый за день работы может обеспечить банк месячной зарплатой для сотни учителей. Малоопытный продавец эти ценности омертвляет. А премии делятся поровну.

— Так делите по способностям!

— Невозможно. На следующий месяц всем установят план по достигнутому, и талант уравняется в премии с бездарностью.

— Поэтому вы держитесь от покупателя в стороне?

— Не только поэтому. Улыбку продавца нельзя рассматривать как гримасу частного лица. Она зависит от многого — от настроения коллектива, от качества товара, от правил обмена.

— И от правил тоже?

— Разумеется. Вот я с улыбкой спешу навстречу покупателю. Вам цветной телевизор? Экран пятьдесят девять? Пожалуйста, «Электрон». Отличный аппарат! И я не вру. «Электроны» в большинстве хороши. А в меньшинстве? Статистика показывает, что примерно двадцать процентов нуждается в ремонте вскоре после покупки. Причем определить дефект в магазине даже теоретически невозможно, так что и речи нет о моей ненедобросовестности. Но покупатель этого не знает! И обменять ему на новый я не имею права. Он вспоминает мои любезные уговоры, и бывшая улыбка кажется ему коварством обольстителя. Разгневанный, он пишет жалобу, в чем отказать ему нельзя. Сотня благодарностей не прибавит мне ни копейки, одна жалоба лишит премии в двадцать пять рублей. Четвертак за улыбку — слишком дорогое удовольствие] — завершил монолог продавец, гася сигарету о каблук.

Он вошел в торговый зал, спрятался в угол потемнее, и сквозь пыльное стекло витрины я увидел на его лице гримасу образца «Вас много, а я один».

 

Два притопа, три прихлопа

О, если б я засомневался!.. Если бы хоть раз, хоть на один миг, на службе или на отдыхе, в мгновения душевного всплеска или эмоционального упадка во сне или наяву усомнился я в непреходящих ценностях художественной самодеятельности!.. Может быть, тогда путь мой к истине был бы прост и прям, как струна балалайки.

Но я не сомневался. Никогда! Узнав, скажем, что в Омской области 112 тысяч рабочих и служащих, полеводов и животноводов регулярно поют и пляшут на общественных началах, я тревожился недолго. Лишь до тех пор, пока не уточнял по справочникам, каково в целом население области. А уточнив, успокаивался. Недурственно, совсем недурственно! Если отбросить граждан ползункового возраста ввиду их незрелости, а также снабженцев из-за непрестанных командировок, то почитай каждый десятый омич нагружен сценическим исполнительством.

Эта радостная статистика затрагивала самые звучные струны моей души. Казалось, что добиться большего охвата просто невозможно, иначе для заполнения зрительных залов области пришлось бы ввозить население по оргнабору. Но в мире мелодичных звуков царят свои законы. На каждое форте есть свое фортиссимо. Оказалось, что в отдельные периоды и без того буйная самодеятельная активность растягивается, как меха саратовской гармошки.

Ежегодно, следуя установившимся традициям, сотни городских самодеятельных коллективов устремляются на село. Они надолго покидают свои семьи, жилища и производственные обязанности, чтобы ублажить тружеников полей культурными нетленностями. Происходит это, как правило, в периоды напряженных сельхозработ. В той же Омской области заводские коллективы во время жатвы дают примерно 1350 концертов, а их сельские коллеги выступают перед комбайнерами и шоферами более двух тысяч раз. Нетрудно подсчитать, что по количеству талантов на сто гектаров сельхозугодий область достигла немыслимой плотности, резко опережая соответствующий показатель дойных коров вместе с нетелями.

Впрочем, это лишь таланты. А есть еще и поклонники. Их ряды куда многочисленнее. Известно, например, что более 100 тысяч омских гвардейцев жатвы вкусило удовольствие от концертов художественной самодеятельности.

100 тысяч приличных удовольствий! Это ж прямо невозможно представить!

Или все-таки можно? Давайте напряжем воображение. Видите? Вот на естественное возвышение взгромоздился исполинский коллектив из нескольких сот песняров, танцовщиц и чтецов-исполнителей. Вот пониже, среди хлебов зрелых, уселись сто тысяч комбайнеров, трактористов, шоферов. Ну, а дальше, уходя за горизонт, дремлют покинутые полчища комбайнов, тракторов, автомашин, пресс-подборщиков. Их тоже сто тысяч. Ну, может быть, чуть поменьше. Но именно чуть, поскольку для двухсменной работы агрегатов механизаторов не хватает.

И длится вся эта идиллия два часа. Или даже три. Теплый августовский вечер, ветерок, и убаюкивающе плывет над аграрным ландшафтом: «Тихо вокруг, сопки покрыты мглой…».

Остановите музыку! Каждый раз на этом самом месте мое неизменное восхищение художественной самодеятельностью дает какой-то неприятный сбой.

Знаете ли вы, что такое современный транспортно-уборочный комплекс? Десяток комбайнов движется по ниве уступами, выгрузка зерна на ходу, заправка горючим в борозде… Работа идет практически круглосуточно, если не считать кратких часов рассвета, когда уборке препятствует обильная роса.

Но что-то не слыхать пока о концертах на рассвете. Концертируют обычно в те часы, когда добрые хозяева не пляшут, а пашут.

Тут, вероятно, многое происходит в силу инертного мышления. Как-то не сразу до нас доходит, что страда нынче быстротечна, что комбайнера, который полгода готовил себя и свою машину к этим решающим дням, просто неразумно отвлекать от дела не только на час, но и на минуту, что транзисторный радиоприемник и даже переносной телевизор любому мало-мальски квалифицированному механизатору явно по карману и что в смысле культурной разрядки Большой симфонический оркестр Центрального телевидения ничуть не хуже, чем малый духовой оркестр фанерно-спичечного комбината.

Казалось бы, все это абсолютно очевидно, а обеспечение каждого полевого стана радиоприемниками или телевизорами вполне вероятно. И тем не менее инерция влачит нас проторенной дорожкой «культурного охвата». 100 тысяч зрителей на омской жатве — это, увы, не рекорд, а типичный показатель. Восточно-Казахстанская область поскромнее численностью населения — там умиляется всего по двадцать тысяч тружеников уборки. Горьковская область развита и многолюдна, здесь самодеятельность обслуживает в страду до 200 тысяч.

Знающие люди, правда, подсказывали мне, что к этим лихим цифрам нельзя относиться с наивной доверчивостью. Рапортички о концертах никогда, мол, не были документами строгой отчетности, а это значит, что тот или иной лидер культпросвета запросто может округлить цифры в желанную сторону, преследуя при этом отчетливо барабанные цели саморекламы.

Что ж, допустим. Пускай, выражаясь словами популярной песенки, барабан был плох, барабанщик — бог. Но, во-первых, даже в уполовиненном варианте количество поклонников самодеятельной Мельпомены впечатляет. А во-вторых, барабанщики — они ведь тоже где-то работают. И вовсе не барабанщиками, а нередко ударниками труда. Если скромный Усть-Каменогорск в силах отрядить на жатву тысячу молодых и энергичных самодеятельных артистов, оторвав их на неделю-другую от рабочих мест, то почему бы не заменить их той же тысячью молодых и энергичных помощников непосредственно в уборке?.. Да и пустующие рабочие места на предприятиях вовсе не способствуют тому, чтобы разные звенья народного хозяйства действовали, как слаженный оркестр.

Впрочем, тут я, кажется, вторгаюсь в святая святых художественной самодеятельности, где искусство требует от производства явно непомерных жертв. Скажем, в Кузбассе высоко ценится массовость ежегодных состязаний на лучшую спевку хоров и смычку струнных ансамблей. Благородные чтецы и кудрявые вокально-инструментальные ансамбли состязаются в конкурсах под девизами «Каждый час — делу коммунизма» и «Бережливость — черта коммунистическая». Все это было бы просто замечательно, если бы не одна грустная нота: заводы я шахты, колхозы и совхозы расплачиваются за это примерно 200 тысячами прогулов. Узаконенных, следовательно, оплаченных.

Может быть, руководители предприятий глядели бы на все это малость посуровее, если бы в вокально-танцевальную среду не был привнесен дух футбольной состязательности. Так и кажется, что не эстетика здесь правит бал, а очки, голы, секунды. Кто многолюднее? Кто звонче и прыгучее? А главное — кто роскошнее всех одет?

Пошивочные заведения театральных обществ переживают невиданный бум. Очередь к ним на года. Из Курска едут заказывать парчовые сценические одежки в Киев и Харьков. Возможности местных ателье брезгливо отвергаются. Совхоз «Ждановский» из Горьковской области ведет себя скромнее: 50-голосный хор одевается в областном центре, в ателье высшего разряда «Элегант». Сапожки тоже заказные, так что цена комплекта такой спецовки колеблется от 150 до 200 рублей. Трижды выступили — костюмы долой, заказывают новые Кстовскому комбинату бытобслуживания.

А особенно нуждаются в щедрости покровителей ансамбли народных танцев. Считается глубоко неприличным плясать лезгинку без черкески с газырями, а гопак — без алых шелковых шаровар размером с Каховское море. В результате каждый из 10 тысяч участников художественной самодеятельности обходится (данные по четырем территориальным комитетам профсоюзов угольщиков в Кузбассе) в 78 рублей в год.

Кстати, о море. Одесский дом культуры моряков расходует в год 10 тысяч рублей только на костюмы, платья, манишки, панталоны, фраки… Неужто тельняшка не годится для «яблочка»?

А может, там полагают, будто впередсмотрящий лучше смотрится во фраке?… Кстати говоря, в Одессе, бывало, привлекали граждан и за меньшие растраты…

Но в том-то и дело, что художественная самодеятельность, похоже, понятия «растрата» и не ведает. Во всяком случае, профсоюзный руководитель совхоза «Ждановский» говорит так:

— Для самодеятельности мы не жалеем ничего!

Допускаю, что кому-нибудь такой подход кажется проявлением гуманной щедрости. Все-таки не для тела — для души! Возможно, и автору предъявят строгие вопросы. Мол, не пытаетесь ли вы усмирить бухгалтерией гармонию? Сознаете ли вы, что эстетика бесценна? И вообще, вы слыхали, как поют дрозды?

Я уже говорил вначале, но готов повторить на «бис»: художественная самодеятельность — дело замечательное. Трудно переоценить его облагораживающее влияние на человеческие души. Трудно, но можно. Когда совхоз-техникум из Мариинского района Кемеровской области тратит 15 тысяч на щегольские костюмы для хора (шелк, парча, панбархат, и шьют в ателье Новосибирского академгородка), а на регулярный ремонт столовой денег не хватает, то стремление показать себя во всей красе оборачивается обычной показухой. Из такой ободранной столовой даже несовершеннолетнему учащемуся видно, что три притопа руководство заносит в отчет, два прихлопа бьют по государственному карману, а дело ведется безруко.

Или, говоря профессионально, не вытанцовывается.