раньше у девочки были мама и бабушка, теперь её семья — партизанский отряд. А изба разведчиков, где по вечерам чадит коптилка, заправленная бараньим салом, — это теперь девочкин дом. В этом доме спят на полу, по-походному, не раздеваясь, чтоб вскочить сразу же, как позовут.

В этом доме надо забыть детские капризные слова: «Не хочу!», «Не могу!», «Не буду!» Здесь знают одно суровое слово: «нужно». Нужно для Родины. Для победы над врагом.

Нужно разведать, какие немецкие поезда и с каким грузом приходят в Пустошку. Девочку посылают к бывшему железнодорожнику — старику Гультяеву. Из окна его домика железнодорожная станция как на ладони. Он ведёт нужный подсчёт. Но старику не верится, что босоногая девочка, сказавшая ему пароль, действительно посланец партизан. Скрывшись за занавеской, он шепчется с женой.

— Она ещё не ушла?

— Нет. Сидит на лавке, ногами болтает.

— Ничего. Поболтает и уйдёт. Тут ошибиться нельзя — дело серьёзное. Промахнёшься — пропал.

Щёки у девочки горят от стыда и досады, но она не собирается уходить. От скуки она начинает рыться в ящике со слесарными инструментами. Такой точно ящик был у её отца.

Вот этот маленький лёгкий напильник, который, как бархат, доводит работу до блеска, папа называл «бархатным». А это рашпиль — напильник погрубее.

— Где же у вас штангенциркуль? — спрашивает девочка.

Старик выходит из-за занавески. Он сконфуженно кашляет. Потеплели его строгие глаза.

— Ты откуда такое слово знаешь: «штанген»?

— У меня папа был слесарь.

— Голубушка! Чего же ты сразу мне не сказала, что ты наша, рабочая косточка, слесарева дочь!..

Нужно разведать расположение орудий в деревне Могильное. И девочка идёт туда вместе со своими подружками.

Девочка стучится в незнакомую дверь:

— Тётенька! Мы сироты, беженцы… Пустите переночевать.

Хозяйка пожалела, пустила. Вечером «сиротки» играют в салки с хозяйскими детьми. И девочка всё норовит прошмыгнуть мимо замаскированных орудий.

Тю-тю! — сердито кричит немецкий часовой.

— Тю-тю! — весело отвечает ему хитрая девочка. И часовой отворачивается: какой с дурочки спрос. А ведь девочка нарочно прикинулась дурочкой, чтобы выведать то, что нужно для партизан.

Нужно разведать, какие немецкие части двинутся по большаку Идрица — Пустошка. И девочка нанимается в няньки в деревню Луги, которая стоит на большаке.

Хозяин Антон Кравцов очень доволен девочкой. Всем хвастается, что нянька попалась культурная, учёная: и песни поёт, и сказки знает, и носит гулять ребёнка в поле, где воздух здоровей.

Но если бы видел Антон, что делает в поле его малыш!

Ребёнок жуёт стебли, ползает на четвереньках по траве. Лицо у него пегое от грязи и слюней. Малыш пищит: его спину щекочет забравшийся под рубашонку жук.

Учёная нянька ничего не замечает. Лёжа на животе, она зарисовывает оленей, медведей, тигров — опознавательные знаки немецких машин.

— Играй, деточка! — не глядя на малыша, бормочет нянька. — Будь умница, играй сам.

Не прошло недели, и нянька пропала. Напрасно по всей деревне ищет её Антон. Сизые от пыли нянькины пятки уже мелькают по просёлочной дороге. Надо скорей доставить партизанам разрисованный знаками листок.

Листок одобрен, и девочку посылают наблюдать за другой дорогой. Она целый день сидит одна в засаде в лесу. Губы её запеклись, во рту пересохло — нигде поблизости нет воды.

И вдруг девочка видит ещё не успевшую высохнуть лужу. В луже плавает бурый березовый листок.

На грязи следы чьих-то лапок. Может, заяц приходил сюда на водопой.

Встав на колени, девочка пьёт из заячьей лужи. Ей даже кажется вкусной эта вода.

И снова идут по дороге маленькие ноги, загрубевшие от частой ходьбы босиком.

Вот ночь застигает в пути трёх подружек. Они возвращаются из дальней разведки. Дорога грязная, вязкая. У девочек уже нет сил.

Лара скользит и падает. На Лару спотыкается Фрося, на Фросю Рая. Им так хочется спать, что они засыпают здесь же, на дороге, как котята, сбившись в клубок.

На рассвете Лару будит холод. Она пробует встать и не может: что-то её держит. Ночью ударил заморозок, и мокрое платье оледенело, примёрзло к земле.

Очень часто девочке бывает трудно. Очень часто страшно. Но она не жалуется: она всегда бодра и весела.

Но один раз она заплакала. Лара и дядя Ваня Сморыга были проводниками отряда Козлова, который уничтожил засевший в чернецовской школе немецкий гарнизон.

Бой был уже окончен. Пятьдесят фашистов убито. Полицаи сдались в плен.

Отряд покидает Чернецов. Но хозяйственный дядя Ваня хочет ещё раз осмотреть школу: не остался ли там какой-нибудь ценный трофей.

Надо торопиться: на школьном чердаке пожар. Дядя Ваня заглядывает в коридор. На полу пустые гильзы, осколки оконных стёкол. У окна школьная парта. Она служила немцам заслоном в бою. А сейчас за партой, словно школьница, сидит девочка.

— Лариса! Только тебя здесь в пожар не хватало. А ну, марш отсюдова, не то сгоришь!

Девочка ни с места; схватив Лару за плечи, старик чуть ли не силком вытаскивает её во двор.

Чёрный свистящий дым валит из чердачного окна. Огненной мошкарой носятся искры. В отблеске зарева видно, что лицо девочки мокро от слёз.

— Батюшки! Может, тебя ранили? Такая боевая девчонка и вдруг ревёт.

— Это от дыма… — Лара вытерла глаза. Потом они долго шли по дороге. Лара сказала:

— Я вас очень прошу: ничего не рассказывайте в бригаде. Особенно я не хочу, чтобы Мишка знал. Мы с ним всегда цапаемся.

Может, они бы не цапались, если бы Лара знала Мишку поближе. Но его историю ей никто не рассказал.

После смерти отца Мишка жил с матерью в Калинине. Летом его отправили в деревню к дедушке и бабушке. Тут и застигла мальчика война.

Зимой дед ушёл в партизаны. Бабушка с внуком хозяйствовали ещё год.

Мишке часто вспоминались городские булки, за которыми он бегал в магазин. Булки были тёплые, и тёплым было мамино слово: «Спасибо, родной!»

А в деревне он и хворост рубил, и воду носил, и грядки копал. Мозоли натёр, когда пробовал косить. И всё равно бабушка его не хвалила.

Сперва Мишка на неё обижался, потом перестал. Ведь это деревенская бабушка. А деревенских мозолями не удивишь. И всё же Мишка надеялся, что когда-нибудь и она его похвалит.

Деревня бедствовала без соли. Соль можно было достать только на рынке в Пустошке, выменяв на какое-нибудь барахло.

Бабушка дала внуку узелок, и с двумя попутчицами по скрипучей зимней дороге Мишка пошёл в Пустошку пешком.

Вернулся он на шестой день.

Карман его полушубка оттягивал маленький, но тяжёлый, туго набитый мешочек. Когда Мишка его щупал, в мешочке скрипело. И мальчик самодовольно улыбался. Уж теперь бабушка его похвалит: он принёс домой соль.

Мишка толкнул плечом калитку, но она не поддавалась: её не пускал сугроб.

Все дорожки на бабушкиной усадьбе занесло снегом. Как будто Мишка пришёл в поле, а не домой. Потому что только в поле бывает такой чистый, никем не потоптанный снег.

И мальчику стало страшно от этой нежилой, нетронутой белизны. Если на снегу нет следов, значит, из дома никто не выходил?

А куда же девалась бабушка?

Соседи сказали Мишке, что его бабушку вместе с другими жёнами партизан расстреляли каратели. Лежит мёртвая бабушка в овраге под снегом. Похоронить её можно будет только весной, когда оттает земля.

Сняв шапку, мальчик долго стоял на краю оврага. Метелило. Снег носился в воздухе, словно белый стонущий дым. На дне что-то темнело. Может быть, камень, а может быть, бабушкин платок.

Уже никогда не скажет бабушка внуку: «Спасибо, родной!» И никогда не узнает строгая, но справедливая деревенская бабушка, что Мишка очень её любил.

А дня через три в лесу возле озера Язно партизаны подобрали полузамёрзшего мальчика. Когда в штабе его стали расспрашивать, он в ответ мычал что-то невнятное. Потом повалился на лавку и уснул. Даже не почувствовал, как с него сняли валенки и поставили сушиться на печь.

Мишка проснулся ночью. В избе было полутемно. Все спали. Только командир при свете коптилки работал над картой, пригнувшись к столу.

— Чего шаришь под лавкой? — спросил он Мишку.

— Отдайте мои валенки.

— Зачем они тебе?

— К деду пойду. Босого меня в партизаны не примут.

— И с валенками не примут: не дорос. Может, всё-таки познакомимся? Как тебя звать?

— Мишка. Меня дед примет. Он сам, наверное, начальник. Вы, случайно, не знаете: Овчинников?

— Овчинников? — переспросил командир, потирая ладонью лоб.

Трудно было сказать мальчику горькую правду. Но не скажешь-он будет разыскивать деда, уже месяц назад убитого в бою.

Когда Мишка услышал «погиб смертью храбрых», ноги у него подкосились. Куда ему теперь идти?

Мальчик сидел на полу нахохлившийся, вихрастый, похожий на выпавшего из гнезда птенца.

Что ему говорил командир — кажется, утешал, уговаривал, — Мишка понимал смутно. Но вот командир сказал:

— Мы проводим тебя домой…

Мишкины пальцы разжались, и на пол, звякнув, упало что-то блестящее. Это был ключ от пустого дома, который мальчик нёс деду.

Командир взглянул на ключ и отвернулся. В избе было тихо-тихо. Слышно только, как уютно, по-домашнему, тикали ходики на стене.

— Это, конечно, не по правилам, — после долгого молчания сказал командир, — но, поскольку ты внук погибшего партизана, временно мы тебя оставим. Будешь… — Командир запнулся, не зная, какую должность придумать Мишке. — Будешь моим адъютантом. Согласен?

— Ага, — чуть слышно вздохнул Мишка.

— Ну, а теперь спать. Завтра поговорим.

Мальчик пошёл к лавке, но сейчас же вернулся.

Порывшись в кармане, он положил на стол перед командиром грязноватый холщовый мешочек.

— Это ещё что такое?

— Это соль, — строго сказал Мишка, — ведь теперь будем вместе есть.

С тех пор они делили радость и горе, хлеб и соль.

В штабной избе, где на правах адъютанта стал жить Мишка, почти всегда толпился народ. Кто ожидал нового боевого приказа, кто хотел прочитать принятые партизанской рацией сводки Советского Информбюро.

Народ приходил самый разный. Мужчины и женщины. Пожилые и молодёжь. Командиры отрядов, разведчики, связные, подрывники.

Некоторые по занятости просто-таки не замечали Мишку, ни разу не улыбнулись ему. Он не обижался. Время теперь неприветливое, суровое — война. Но всё же Мишке хотелось, чтоб и в это суровое время кто-нибудь его приласкал. И особенно был счастлив мальчик, если ласковое слово говорил ему командир. Самый храбрый и умный, как думал Мишка, и самый добрый из всех людей.

Это он поручил разведчикам, ходившим с заданием в Калинин, заодно навести справки о Мишкиной матери. Когда мальчик узнал, что его мама жива, он не мог выговорить ни слова, замахал руками и убежал из избы.

А немного погодя в кустах послышалась песенка. Её напевал чистый, как ручеёк, мальчишеский голос.

— Слыхали? — подшучивали партизаны. — Адъютант запел. А мы думали, он безголосый. И до чего тонко выводит! Ну прямо дрозд…

Не забывал командир и о том, что мальчик не учится. Он подарил Мишке задачник, который где-то раздобыли разведчики.

— Займись в свободное время. Что непонятно — спроси.

Мишка терпеть не мог задач про бассейны. Ну зачем переливать воду из одного в другой? Небось вода зацвела и протухла, как в старом пруду. И всё же он решал эти постылые задачи. Он бы ещё не то сделал, лишь бы командир его похвалил.

Впрочем, часто мальчик не успевал решить задачу о бассейнах: надо было срочно скакать верхом в другой партизанский отряд. И, вцепившись в лошадиную гриву, Мишка скакал, ликуя, что его послали, ему поручили, что он самого командира бригады адъютант.

Но уже при первой встрече Лара, дразнясь, сказала, что разведчик важнее.

Она и потом дразнилась, ей нравилось дразниться. И Мишка загрустил.

Вот, например, сегодня. Командир поехал в лес выбирать площадку под партизанский аэродром. Надолго поехал, только завтра вернётся, а своего адъютанта не взял с собой.

Мальчик совсем расстроился. Не зная, куда себя деть, он слонялся по деревне, пока не увидел на улице Петю Кондруненко, который разговаривал с пожилым партизаном Егоровым. От нечего делать Мишка стал слушать их разговор.

— Завтра в неведринской церкви престольный праздник — троицын день, — рассказывал Егоров, — все бабы придут с кошёлками. А в кошёлках, бывало, и пироги, и творог, и яички зелёненькие, словно весенняя травка. Их бабы красят берёзовым листом.

— Вот и хорошо, что придут с кошёлками. В кошёлки удобно листовки совать, — усмехнулся Петя.

— После обедни, — не слушая Петю, продолжал вспоминать Егоров, — все на кладбище. Охлещут могилку берёзовой веткой. Попарят, значит, покойника, чтоб теплее ему спалось во сырой земле. А потом тут же на могилке закусывают, поминают померших родных…

— Ладно, старик. Другой раз расскажешь про закуску… Мишук, ты не помог бы девочкам листовки переписать?

— Каким девочкам? — нахмурился Мишка.

— Нашим: Ларисе и Фросе. Им ещё велено передать записку отцу Николаю, неведринскому попу.

— Шутите!

— А разве у попа нет родины? — сердито сказал Егоров. — Теперь только в церкви и разрешают народу собираться, и этот поп очень удобный для нас человек. Прошлое воскресенье он народу читал не проповедь, а газету, которую ему доставили наши ребята.

Мишка заметно повеселел. Что бы ни говорил Егоров про отца Николая, но Мишка ни за что не согласился бы нести записку попу. Ну и задание дали Лариске! Раньше эта девчонка его изводила — теперь он посмеётся над ней.

В избе у разведчиков лежали на столе образец листовки и пачка старых газет. За неимением бумаги листовки писались на газетных листах.

Все трое переписчиков-Фрося, Лара и Мишка — прилежно трудились. Каждую букву хотелось вывести чётко и красиво. Ведь это были не просто слова, а названия городов, освобождённых от фашистов наступающей Красной Армией.

Написав последнюю фразу: «Смерть немецким оккупантам!» — Мишка поставил три восклицательных знака, острых, как три штыка. Теперь можно было передохнуть и заодно подразнить Лару.

— Богомолка, а богомолка!

— Ты что сказал?

— Сказал: богомолка! Завтра куда пойдёшь? Богу молиться, попу ручку целовать?

— Ох, глупый! — вздохнула добродушная Фрося. Но в глазах Лары уже зажглись озорные огоньки.

— А ты бы и ногу поцеловал, лишь бы тебя послали. Так не пошлют. Сиди в штабе, сиди!

Она посмела сказать «сиди!» ему, который раньше её стал партизаном, научился хорошо стрелять и участвовал в боях. Она этого ничего не знала, и он ей не скажет, потому что он гордый.

Вечером Егоров, устроившись на завалинке, чистил трофейный карабин командира. Мишка подсел к Егорову, тронул курок.

— Какой-то ты нынче смутный, — сказал Егоров. — Задачка, что ли, не удалась?

— Что все ко мне пристают с этими задачками? — рассвирепел Мишка. — Разве поспеешь и воевать и учиться? Дядя Егоров, дайте-ка я почищу, а потом попрактикуюсь.

— Так ведь у тебя свой есть.

— Командирский лучше.

— А командир не осерчает? Хотя, говорят, ты ему жизнь спас. Я-то недавно в этой бригаде, но слышал от людей, что глаз у тебя меткий.

— Это точно, — с важностью кивнул Мишка — глаз у меня меткий. А насчёт командира вы сами понимаете: где командир, там должен быть и адъютант.

— Ну и как же это всё-таки было? Как ты его спас?

— А вот как. Подпустили мы к себе фрицев близко-близко. Они на велосипедах ехали. Человек сто. И начали их лупить. Которых мы положили, а которые побросали велосипеды — и в лес. Мы за ними. Командир впереди, я позади. Он не заметил, а я заметил: один фриц залез на дерево и целится оттуда в командира. Только он не успел, гадюка, я в него раньше попал. Так что стрелять я умею. Но если долго не практиковаться, можно меткость потерять.

— Ну что ж, — Егоров протянул Мишке карабин, — попрактикуйся. Только во что ты будешь стрелять? В дерево неинтересно, дерево на месте стоит.

— Понятно: надо в движущуюся мишень.

На рассвете девочки понесли листовки в Неведино, а к полудню в штаб вернулся командир. Он первым делом спросил про Мишку. Выяснилось, что никто никуда мальчика не посылал.

Однако Мишка исчез. Исчез и карабин.

Неведринская церковь высоко на горе. Её окружают берёзы. Их белые стволы сливаются с белыми стенами, и листва как бы отдельно висит в воздухе. Кажется, что вокруг церкви, чуть пониже куполов, ходят зелёные облака.

Разыскав на погосте домик попа, девочки вручили отцу Николаю записку.

— За здравие подавала записочку или за упокой? — просунув голову в дверь, полюбопытствовала попадья.

— За здравие! — засмеялась Лара. — За упокой — это пусть фрицы подают.

Теперь девочкам надо было осмотреть церковь, где они будут распространять листовки. В церкви было ещё пусто. Какая-то старушка в тёмном платочке затыкала берёзовые ветки за образа.

В Ленинграде Лара однажды ходила на экскурсию в музей-в Исаакиевский собор. Там девочку поразили колонны-огромные, в два обхвата, гладкие и холодные, как лёд. И пол был тоже холодный и такой гладкий, что ноги разъезжались, как на катке.

Но самое удивительное там было эхо. Скажешь слово — и над твоей головой загудит. Ты уже замолчал, а всё ещё гудит, всё ещё летает под куполом твой голос. Такой он высокий, Исаакиевский собор!

А в неведринской церкви потолок был низкий, пол деревянный, облезлый — не на что смотреть. Лару заинтересовала лишь стеклянная чашечка, висевшая перед иконой на тоненьких цепочках. Сквозь её прозрачные, изумрудного цвета стенки просвечивал огонёк. Он горел ровно, не чадил, как партизанская коптилка.

— Бабушка! — самым ласковым голосом спросила Лара старушку. — Где вы жир для своей коптилки достаёте? И нам охота такой жир достать!

— Озорница, безбожница! Священную лампаду коптилкой называет да ещё задом стоит к алтарю.

— Фрося, а что такое алтарь? — прошептала Лара, выждав, когда вдали затихли сердитые старушечьи шаги. — Нам на экскурсии это не объясняли.

— Я тоже не очень знаю. Ну, место такое, где священник читает молитвы. Вон там, за перегородкой. Я только знаю, что женщинам в алтарь ходить запрещено.

— Это почему же? У нас женщины равноправные. Я бы на их месте уже из-за одного этого не стала бы в церковь ходить.

Постепенно церковь наполнилась народом. Стало душно. Запахло, как в бане, человеческим потом и берёзовым листом.

Служба началась. Священник нараспев произносил слова молитвы, и в ответ ему глухо гудел хор.

Если молитва была особенно важная, все кланялись или становились на колени. Стоило наклониться белевшему впереди женскому платочку, и, словно полевые цветы под ветром, начинали склоняться и другие, белые, голубые и коричневые платки.

Вместе со всеми наклонялась и Лара. В это время было всего удобнее опустить в чью-либо кошёлку листок. У девочки было такое чувство, словно она с вышки прыгает в море. И страшно и весело.

Конечно, страшно. Ведь рискуешь головой. А весело потому, что никто ничего не заметил, что тебе удалось.

Уже и в этой, и в той, в десятках кошёлок лежат листовки. Их будут читать во всех деревнях. Люди узнают правду. Красная Армия наступает. Но надо помогать армии, помогать партизанам быстрей разгромить врага!

Осторожно передвигаясь в толпе, Лара заметила большую, обшитую клеёнкой кошёлку. Туда можно опустить целую пачку листовок! Но и старуха, которой принадлежала кошёлка, тоже заметила Лару. Неспроста эта чужая девчонка к ней жмётся: хочет съестное украсть.

— Что ты всё вертишься, девочка? Пришла в церковь молиться богу, так и молись.

Лара сморщила нос, пытаясь изобразить на своём лице набожность, и несколько раз торопливо перекрестилась.

Но сейчас же снова услышала шёпот:

— Господи! Все православные крестятся справа налево, а энта наоборот. И кто же тебя, девочка, по-басурмански креститься учил?

— Извините, тётенька, спуталась.

В эту минуту церковный хор запел что-то торжественное, и старуха, подобрав юбку, опустилась на колени.

Снова стали клониться к полу белые, чёрные и голубые платки. Но один маленький цветастый платочек не наклонился. Фрося делала отчаянные знаки, показывая подруге на дверь. Значит, надо было уходить, и уходить немедленно.

Девочки бегом спустились с церковной горы. Здесь можно было остановиться. Никто их не догонял.

На выгоне паслось стадо. Коровы жадно захватывали толстыми губами сладкую молодую траву. Мальчик-пастушонок, поглядывая на девочек, жевал щавель. Через плечо пастушонка висел длинный кнут.

— Ой, Лариска, кого я сейчас у церкви видела! Чуть было листовку ему не сунула, а когда разглядела, прямо обмерла.

— Кто же это был?

— Печенёвский староста, твой дядька. Теперь он знает, что мы не поехали в Германию. Как думаешь — донесёт?

— А может, и нет. Партизан побоится.

Ларе не хотелось говорить о дяде в такой весёлый весенний день. Жаль только, что в кошёлке осталось несколько листовок. Надо кому-нибудь их отдать.

— Эй, мальчик! — окликнула Лара пастушонка. — Ты грамотный?

— А тебе что? — мальчик выплюнул изо рта щавель, вытер зелёные губы, — Мы в немецкую школу не ходим.

— И мы не ходим. Но ведь в нашей школе тебя читать учили? Возьми, почитай.

Мальчик неохотно взял протянутые Ларой листовки, развернул их и протяжно свистнул. Ему бросилась в глаза крупно написанная фраза: «Смерть немецким оккупантам!»

— Это мы прочтём. Всей деревней прочтём.

Он засунул листовки за пазуху и побежал по изумрудно-зелёному выгону, оглушительно хлопая кнутом. Своими ухватками он сильно напоминал Мишку.

«А что сейчас делает Мишка? — подумала девочка. — Кажется, он вчера на меня обиделся. Чудак человек! Неужели нельзя пошутить?»

— Твоя работа?

Командир бросил на лавку застреленную курицу.

Мишка поёжился. Как будто похоже. И у той были такие же пёстрые перышки. Мишка потрогал морщинистую жёлтую куриную ногу. Наверное, она.

Просто удивительно, как быстро всё стало известно! Не успел вернуться, как уже вызвали к командиру и даже курицу в штаб приволокли.

— Что молчишь? Это твоя работа?

— Моя.

— Я так и знал! Еду по лесу, а навстречу деревенская женщина. «Иду, говорит, на вашего дъютанта жалиться. Прискакал утречком в нашу деревню — и ну по курам палить. Пеструшку мою застрелил».

Мёртвая курица зловеще смотрела на Мишку мутным глазом. Её поникший гребешок побледнел.

— Мы беспокоимся, куда он пропал, что случилось, а он безобразничает… Да разве может так поступать партизан?

— Я не безобразничал… Я только хотел попрактиковаться в движущуюся мишень.

— Вот за эту движущуюся мишень и сядешь под арест.

— Слушаюсь! — держа руки по швам, вытянулся Мишка. — Задачник разрешите с собой взять?

— Задачник? — Командир чуть заметно улыбнулся. — Ну что ж, разрешаю. Возьми.

Егоров повёл Мишку в амбарчик, куда сажали под арест. Мальчик шёл бодро, сбивая на ходу головки одуванчиков. Под мышкой торчал задачник.

— Эх, адъютант! Надо же было тебе проштрафиться! Из-за каких-то курей сам попал, как кур во щи!

— Вот именно попал! — радостно подтвердил Мишка. — Та деревенская тётенька, которая на меня командиру жаловалась, ещё не всё рассказала. Я и в другую курицу тоже попал.

— Лихо!

— И ещё я, дядя Егоров…

— Кончай разговор. Я заступил на пост, а часовому разговаривать не положено.

Егоров запер дверь, и Мишка очутился один в пропахшем мышами амбарчике. Мальчик сел на пол, раскрыл задачник. Свет проникал через одно-единственное узкое окошечко, но многие задачи Мишка знал наизусть.

«Со станции вышел поезд…»

Мишка живо представил себе паровоз с чёрной свастикой на стальной груди. С его платформ ощерились пушки. Как дракон, рассыпая искры, чёрный поезд несётся в ночь. И вдруг — столб пламени, грохот. Чёрный поезд рухнул под откос! Партизаны заложили на рельсах взрывчатку.

Мальчик вскочил на ноги и отчаянно забарабанил кулаками в дверь:

— Дядя Егоров! Выпустите меня! На одну минуту!.. Я должен срочно доложить командиру!..

Как он мог позабыть, что ещё до истории с курами разговаривал в деревне с одним стариком. Старик просил передать командиру, что может показать озеро, в котором наши войска, отступая, затопили взрывчатку — тол.

Всю дорогу Мишка думал про взрывчатку, но, когда его стали отчитывать, позабыл.

Мальчик метался по амбару, как мышонок в мышеловке.

— Дядя Егоров! Дядя-я-я… Выпусти меня…

Егоров не отвечал.

Наконец вопли утихли.

«Умаялся, уснул», — подумал Егоров.

Ему и самому хотелось дремать. Опершись о винтовку, он клевал носом. И вдруг заморгал глазами, выпрямился. Перед ним стоял командир.

— Часовой! Вы кого сторожите?

— Арестанта, товарищ командир бригады! Лично ваш адъютант сидит под замком.

— Сидит? Давайте проверим. Откройте дверь.

Открыли — никого. На полу белел раскрытый задачник. Бестолковый шмель, жалобно гудя, колотился о стенки, пока его не подхватила струя воздуха и не вынесла в окно.

Шмель показал путь, которым воспользовался мальчик. Только Мишка, благодаря своей ловкости и худобе, мог пролезть в узкое амбарное окошко.

Егоров ахнул и попятился за дверь.

— Дядя Егоров, — донёсся до него знакомый голос — Вы не расстраивайтесь, я сейчас своё досижу.

Из кустов, радостно улыбаясь, вылезал Мишка.

— Чертёнок! Я думал: он спит либо задачки решает, а он убёг. Не ожидал я от тебя подвоха, Миша. Подвёл ты меня, так подвёл!

— Верите, не нарочно… Я просился, но вы не хотели слушать, а мне надо было срочно доложить…

— Это мне надо срочно доложить, — спохватился Егоров. — Товарищ командир бригады! Беглый адъютант мной обнаружен.

— Поздновато вы его обнаружили! — усмехнулся командир. — Он ко мне в штаб час назад явился, а вы даже не заметили, сторожили пустой амбар. Боец Егоров! Передадите оружие Овчинникову. Теперь вы сядете под арест, а он будет вас сторожить.

Мишка вскинул винтовку на плечо и отправился в обход.

Огибая амбар, он увидел за плетнём девчоночьи головы: одна светлая, другая потемней. Значит, они успели вернуться из Неведро и всё им известно: и про кур и про тол.

Лара попробовала заговорить, но Мишка с каменным лицом прошествовал мимо.

Когда он второй раз пошёл в обход, за плетнём уже никого не было.

Видно, обиделась. Потому что девчонка. Не понимает, что он на посту. Часовому отвлекаться не положено. Из-за этого вот Егоров пострадал.

Жалко Егорова, но Егоров простит его, Мишку, когда узнает, что сбежал он не из-за озорства, а из-за взрывчатки. За это ему командир кур простил.

«Уж теперь я в следующий бой выпрошусь, — размечтался Мишка. — А не отпустит, так сам прорвусь. Точно».

Мишка крепко-накрепко прижал к груди винтовку и потёрся о дуло щекой.

А время шло. Уже по-летнему цвели луга, по-летнему жёсткой и тёмной стала листва на деревьях. Кукушки куковали последние дни.

Мишка очень любил беседовать с кукушкой. Он не спрашивал, как другие: «Скажи, кукушка, сколько мне лет жить на веку?» Он собирался жить так долго, что кукушке не сосчитать.

Он загадывал: сколько трофейных винтовок и пулемётов добудут партизаны в следующем бою. И очень был доволен, когда кукушка много раз повторяла своё «ку-ку».

Но на этот раз ему предстояло услышать особенную кукушку. Даже не одну, а двух.

Из болотной низинки, где залёг в засаду партизанский отряд, видно было росшее по другую сторону дерево. Оно, как маяк, возвышалось над овсяными, ржаными, льняными лоскутьями полей.

Мальчик знал, что на этом дереве, скрытые листвой, сидят девочки: Рая и Лара. Им поручено криком кукушки сообщать партизанам, какие немецкие машины или подводы покажутся на большаке.

Если мотоцикл — кукует Лара, протяжно и медленно; если подвода — кукует Рая, отрывисто, скороговоркой. Сколько раз повторяет своё «ку-ку» кукушка, столько движется машин или подвод.

Пока что кукушка молчала, и это очень тревожило Мишку, хотя он понимал, что ещё рано, что немцы должны выждать, когда рассеется туман.

Туман стлался по болоту, дымясь, как в зимнюю пору позёмка. Мишку познабливало. Ему вспомнилось, как он в метель стоял у оврага, обещая мёртвой бабушке отомстить фашистам. Сегодня они сквитаются. Как сказано в партизанских листовках: «Смерть за смерть! Кровь за кровь!»

— Она ещё крепкая была, — облизывая пересохшие губы, пробормотал Мишка. — Мешок с картошкой сама подымала. Если б немцы не убили её, она бы сто лет прожила…

Лежавший рядом с Мишкой Егоров приподнялся, с тревогой взглянул в побледневшее лицо мальчика.

— Ох, парень! Опять ты смутный. Как бы опять меня не подвёл.

Туман растаял. По голубому откосу неба карабкалось солнце. Спиной Мишка чувствовал утро, а животом — ночь, потому что спину уже пригревало солнце, а живот был прижат к сырой, ещё по-ночному холодной земле.

На дороге появился мальчик с ведёрком и самодельной удочкой и тут же исчез. Прошла старуха, волоча за собой на верёвке чёрную козу.

«Кукушки» молчали.

«Нет, не поедут сегодня немцы по этой дороге, — с тоской думал Мишка. — Уж так мне везёт!»

В траве мелькнуло красное пятнышко — божья коровка. Мишка поймал её, посадил к себе на ладонь. Жук поджал лапки, прикинулся, будто он не жук, а красная в чёрных точечках твёрдая пуговка. Пуговку небось не съедят. Мальчик терпеливо ждал, когда «пуговка» снова выпустит ножки и начнёт путешествовать по его руке. «Улетай, дурёха! — мысленно уговаривал Мишка божью коровку. — Улетай подальше. Побежим в атаку — затопчем тебя…»

Но глупый жук не хотел покидать тёплую ладошку и только тогда поднялся в воздух, когда Мишка подул под крылышки. Куда полетел жук, проследить уже не было времени. Закуковали «кукушки».

— Слышите, дядя Егоров! Лариска кукует — это мотоцикл. А теперь Раиса — это подводы. Раз, два, три, — Мишка торопливо загибал пальцы, — четыре, пять, шесть, семь…

— Приказано подпустить как можно ближе, — предупредил его Егоров. — Стрелять только по сигналу. Чтоб раньше времени ты не высовывался.

Но это было для Мишки труднее всего.

Теперь он уже ясно видел, что два немецких мотоцикла — один спереди, другой сзади — сопровождают подводы, цепочкой протянувшиеся но большаку. По мнению Мишки, они были уже совсем близко. Так почему ж наши медлят?

Мишке даже казалось, что толстые колёса мотоцикла и тонкие колёса подвод стали вертеться в обратную сторону, что немцы разгадали партизанскую хитрость и удирают. Когда же начнётся бой?

Но тут раздался сигнальный выстрел. Мальчик вскочил, словно подброшенный пружиной.

— Стрелять лёжа! — крикнул ему Егоров.

— А если я не попаду лёжа! — огрызнулся Мишка, яростно нажимая курок.

Кто-то из партизан снайперским выстрелом уложил немца, который вёл головной мотоцикл. Машина опрокинулась.

Задний мотоциклист струсил: выпустив вонючее облачко, он пустился наутёк.

Одуревшие лошади, храпя, налезали друг на друга. Подводы сшиблись. На дороге образовался затор.

Комиссар партизанского отряда возглавил атаку.

— За Родину! Вперёд!..

Справа и слева от Мишки с криком «ура» бежали партизаны. И мальчик старался не отставать от них. Он был словно капелька, которую мчит могучий, грозный поток.

Сперва Егоров был впереди, но потом Мишка опередил Егорова. Мальчик увидел, как возле одной из повозок замертво свалился немецкий солдат. Автомат убитого остался лежать на дороге. Если он, Мишка, добежит первым, это будет его личный трофей!

В горячке мальчик не заметил, что позади подводы за колесом топчутся чьи-то ноги. Там затаился немецкий солдат.

Немец выстрелил. Что-то крепко ударило Мишку в плечо. Карабин выпал из рук мальчика, а поднять его не было сил.

По земле мурашили мелкие красные пятнышки. Как будто у Мишкиных ног собрался целый рой божьих коровок. Но сказать им: «Улетайте, а то затопчут» — Мишка уже не мог.

Он пошатнулся и рухнул лицом вниз, в болотную траву.

…Даже строгая деревенская бабушка признавала, что Мишка терпеливый на боль. Две недели бабушка не догадывалась, что у внука на спине чирьи. И когда Мишке придавило палец поленом, бабушка опять не догадалась, потому что он опять смолчал.

Но сейчас ему просто-таки хотелось выть от боли. Мишка даже сомневался, что это его рука. Неужели своя рука может своего так мучить?

Особенно разболелась рука после того, как раненого навестил Егоров. Он принёс гостинец — несколько кусочков сахару — и сказал, что все в бригаде Мишке кланяются и желают поправиться поскорее.

— Спасибо! — расцвёл Мишка. — А почему не зайдут сами?

— Да то к тебе не пускали, то некогда — на станцию Железница, почитай, всей бригадой ходили. Теперь у нас рельсовая война.

И Егоров рассказал, что всеми партизанскими бригадами получен приказ: взрывая рельсы, сковать передвижение противника. Чтобы враг не мог перебрасывать воинские части с фронта на фронт, не мог подвозить боеприпасы, чтобы наступающей Красной Армии было легче громить врага.

После этого разговора мальчик не спал всю ночь. Кроме Мишки, в этой половине избы медсанбата других раненых не было. За раненым мальчиком присматривала хозяйка избы, молчаливая, усталая женщина, напоминающая Мишке его мать.

Услышав ночью стоны, хозяйка, босая, в длинной холщовой рубашке, вышла из-за занавески:

— Худо тебе, сынок? Может, медицину побужу…

— Сам обойдусь! Дайте лучше водички.

Он пил, стуча зубами о край кружки. Он капал холодной водой на раненую руку. Всё равно жгло, как будто под кожу насыпали горячих углей.

Почему он такой невезучий? Люди воюют, рвут рельсы; наверное, на станцию Железница и Лариска с бригадой ходила, а он в постели лежит.

В одном ему повезло: что он лежит, можно сказать, дома, в Кривицах, где у партизан есть фельдшер Мария Ефремовна. Раненому опасно оставаться в деревне, где шныряют немцы.

В Шолохове тамошний доктор тайком лечил раненых партизан. Он придумал вывесить на двери дома дощечку с надписью: «Сыпной тиф». Немцы шарахались от этого дома. Но потом разнюхали, что их обманывают, и расстреляли доброго шолоховского доктора.

Попадись им Мария Ефремовна, они бы и её расстреляли, да только руки коротки!

К утру Мишка забылся, но очень скоро его разбудили громкие голоса. Мальчика потянуло к окну. На деревенской улице было полно народу. Раздвигая толпу, на крыльцо взбежала начальник санчасти Мария Ефремовна, которую по молодости лет в бригаде звали просто Машей.

А следом за ней четверо партизан внесли носилки, но не в Мишкину, а в другую половину избы.

Лицо человека, которого несли на носилках, было закрыто куском парашютного шёлка, и Мишка не мог его рассмотреть.

Но зато он заметил в толпе свою хозяйку и стал звать её здоровой рукой.

Оглядываясь, она подошла к окну:

— Ложись, сынок. Увидит Маша — заругает. Не велено тебе вставать.

— Лягу. Только сперва скажите: он лётчик?

— Лётчик. Наша разведка — Раиса с Ларисой в лесу его разыскали. С горящей машины кинулся. Кабы не подбили, он бы лекарства тебе привёз.

— Он жив?

— Жив, да, видать, плох. Страсть как руки и лицо попалило.

— Почему ж он не кричит, если живой?

— Потому как без памяти. Ложись, сынок. Я уж постараюсь, всё разузнаю и тебе расскажу.

Мишка послушно лёг. Это правда: не надо сердить Машу. Если Маша будет им довольна, может, она согласится перевести сюда лётчика. Были бы они вместе, Мишка бы ухаживал за ним.

Какая, должно быть, невыносимая боль, если рослый, плечистый лётчик потерял сознание! Значит, вытерпеть больше не мог!

Маша вошла неслышно и села на табуретку возле Мишкиной постели.

— Как ты себя сегодня чувствуешь?

— Я уже почти здоровый… А он? Скажите, он будет жить?

— Самолёт уже вызван. Сегодня ночью мы отправим за линию фронта и его и тебя.

— Меня? — Мишке почудилось, что изба покачнулась, словно рядом с ней взорвался снаряд. — Разве здесь нельзя меня вылечить?

— Там тебе больше помогут. Положение серьёзное. Что, если придётся руку отнять?

— Ну и пусть! — в отчаянии крикнул Мишка. — Режьте руку! Хоть пилой пилите! Я всё равно не уеду. Я остаюсь здесь!

— Ты не понимаешь, что говоришь. Успокойся. Я принесу тебе валерьянки.

Привстав на постели, Мишка с тоской посмотрел вслед Маше. Она добрая, но раз ей так приказано, она не отступится. По затылку видно: ни за что не отступится.

Мишка уткнулся в подушку и зарыдал.

…Нет, он не притворялся, когда кричал Маше: «Режьте руку, но я не поеду!» Он так думал всерьёз. Пусть лучше у него отнимут руку, чем отнимут всё, чем он дышал и жил: его гордость — он, мальчик, участник великого дела, его радость — стоять в одном строю с этими суровыми и добрыми людьми.

Значит, больше он не услышит от командира: «Молодец, Миша!» И на Грачике больше ему не скакать с боевым приказом… Да стоит ли вообще тогда жить?

— Миша! — позвал его тихий голос.

Мальчик поднял с подушки зарёванное лицо. Посреди избы стояла Лара, держа в руках берестяной туесок с ягодами.

— Поешь! Я тебе принесла землянички. Это витамины…

Мишка отвернулся к стене. Кто её звал? Витамины! Да на кой ему они? Нашла чем утешать!

— Ты на меня сердишься? Веришь, я не со зла дразнилась…

Веришь, не веришь!.. Может, она ещё скажет: «Будем дружить». Теперь ему всё равно — ночью он улетает. Чтобы не показать девчонке свою слабость, Мишка зарылся в подушку, но слёзы текли и текли.

— Ты почему плачешь? Потому что она сказала, что тебя отправят? Я слышала ваш разговор. Ничего не поделаешь, надо тебе лететь, Миша. Там тебя положат в хороший госпиталь, и ты поправишься.

— Поправлюсь? Да там без всех вас… один… я помру…

И вдруг Мишка почувствовал, как маленькая девчоночья рука робко коснулась его вихров. Это ещё что? Он хотел оттолкнуть эту руку, но она была такая ласковая, что снимала боль, такая лёгкая, что от неё ему стало легче. Ведь после мамы никто не гладил его по голове.

— Знаешь, Миша, когда я тебя первый раз увидела, то подумала: вот с этим мальчишкой мы будем дружить, а мы всё цапались. Но я тогда про тебя ничего не знала, мне только сейчас сказали.

Мишка уже не плакал, он внимательно слушал.

— У тебя дедушку и бабушку убили, у меня — папу. Ты давно ничего не знаешь про свою маму, и я свою вот уже два года вижу только во сне. А сестра у тебя есть, Миша?

— Н-н-нет…

— Хочешь, я буду твоей сестрой? Ты только скажи, Миша, хочешь?

Она подняла упавший на пол карандаш — его подарил Мишке командир — и переломила пополам.

Мишка не разозлился, хотя так дорожил этим карандашом, что даже жалел им писать.

— Половинка твоя, половинка моя. Ты посмотришь на свою половинку и подумаешь: «Я не один». А я посмотрю на свою и подумаю: «Где сейчас мой братишка? Пусть поправляется поскорей».

— А потом?

— А потом, когда кончится война, ты приедешь к нам в Ленинград со своей мамой. Если нет твоей мамы, моя мама будет твоя мама. А если нет и моей мамы, мы вместе пойдём в один детский дом.

— Прекрасно, что вы уже договорились, — раздался позади ребят голос. Это вернулась Маша. — Значит, вы знаете, что сегодня в ночь вам вместе лететь?

— Вместе?!

Мишка щёлкнул языком от восторга, но зато побледнела Лара.

— Почему вместе? Я не раненая, и война не кончилась. Кажется, задания я выполняю. Вы даже один раз вместе со мной ходили. Или в бригаде мной недовольны?

— В бригаде тебя любят, тобой довольны. Но с этим самолётом хотят отправить и тебя и Фросю — всех, кому нет шестнадцати лет. Потому что воевать — не детское дело. А вы — дети.

— Думаете, дети меньше взрослых любят свою Родину?

Что-то нежное-нежное засветилось в глазах у Маши, но она сдержалась и спокойно ответила:

— Думаю, что берегут вас, заботятся о вас. Иди, девочка. Перед дальней дорогой больному надо отдохнуть.

А больной, не думая отдыхать, во все глаза смотрел на девочку. Он был счастлив, что они летят вместе, и в то же время ему было очень жалко Лару.

Кусая губы, она топталась у двери, как будто что-то хотела сказать. Но ничего не сказала, только украдкой — ведь это была их тайна-показала Мишке зажатый в руке карандаш.

И Мишка, заговорщически подмигнув, тоже показал ей свой карандаш.

Он колебался: может, сейчас спросить и записать адрес Лариной мамы? Нет, лучше он спросит потом. У них с Ларой ещё будет время в самолёте.

Мишка не знал, что видит Лару в последний раз.

Уже ночь завладела небом и землёй, уже по лесу ходила темнота. Она, словно мох, прицеплялась к стволам деревьев, склеивала листву и траву. Ветерок шевелил Мишкины волосы, и мальчику казалось, что это притаившаяся в кустах темнота дует на него своими чёрными губами.

Мишка сидел под деревом на краю большой лесной поляны. На поляне были разложены лохматые вороха хвороста, похожие на огромные птичьи гнёзда. Скоро они вспыхнут огнём, освещая место посадки самолёту, который увезёт Мишку с собой. Неужели всё-таки увезёт?

В темноте хрустнула ветка под ногой. Это из палатки, где лежал обгоревший лётчик, вышла санитарка и окликнула Мишку:

— Дъютант, а дъютант!

— Ну чего вам? — помолчав, неохотно отозвался мальчик.

— Сидит под кустом, как ёж. Шёл бы лучше в палатку.

— Здесь воздух свежее.

— А ты не сбежишь?

Мишка усмехнулся. Он понимал, почему волнуется санитарка. Лететь должны были четверо, а на партизанский лесной аэродром доставили только двоих. Лара и сама скрылась, и увела с собой Фросю.

Что ж! Мишка не осуждал свою названую сестру. Втайне он даже гордился ее поступком. Если б не больная рука, и он бы сбежал. Точно!

Жаль, что разыскать Лару ему будет теперь трудно: ведь адреса её он не взял.

Дурак! Должен был догадаться, что она не уедет, что она обязательно сбежит, что, кивая ему у двери, она с ним прощалась.

Так или иначе, но с ней он простился. И с другими партизанами. И даже с Грачиком. А вот с самым дорогим ему человеком, с командиром, проститься не смог: командир весь день был в отлучке.

Правда, ему сказали, что командир обязательно приедет на аэродром.

Но стало совсем темно, а его всё нет и нет. Теперь ему уже не успеть…

Опять захрустели ветки. Кто-то, подойдя к палатке, заговорил с санитаркой.

— Так где же он? — услышал мальчик знакомый голос.

Приехал! И сразу же про него спросил.

— А я уже думал, вы опоздаете… — Мишка сиял от радости.

— По-моему, тебе известно, что я не опаздываю. — Командир осветил зажигалкой свои ручные часы. — Самое время. Сейчас будут зажигать сигнальные костры.

Запылали костры. Пламя потянулось ввысь, к небу — земля подавала огненный сигнал. И небо ответило металлическим голосом. Оно гудело, рокотало.

Закрывая крыльями звёзды, над поляной пронёсся самолёт.

Он пронёсся ещё раз, теперь уже гораздо ниже. Воющий ветер пригнул пламя костров. Трава то вставала дыбом, как шерсть испуганного зверя, то, дрожа, расстилалась по земле.

Рёв моторов помешал Мишке расслышать, что именно сказал ему командир. Наверно, он сказал: «Хорошо посадил».

Пропеллер ещё вращался, окружённый волнистым радужным сиянием, но уже были неподвижны упёршиеся в землю колёса шасси.

Командир поздоровался с пилотом, с маленькой женщиной, которая с чемоданчиком в руках вышла из машины. Она показалась Мишке совсем молоденькой. Прямо как школьная вожатая. Даже не верится, что она врач.

— Так вот он какой, раненый мальчик! — Женщина ласково улыбнулась Мишке. — Ты ещё ни разу не летал на самолёте? Я знаю, тебе понравится, знаю, что мы с тобой подружимся. А сейчас, пожалуйста, проводите меня к больному с ожогами.

Двое партизан повели её в палатку. Командир остался возле машины. Он давал распоряжения людям, которые разгружали самолёт.

Мишка не отходил от командира. Когда его посадят в машину, он будет просто раненый мальчик, но пока что он самого командира бригады адъютант.

Ему хотелось, чтобы машину разгружали не так быстро, чтобы он был адъютантом ещё полчасика, ещё четверть часика, хотя бы ещё пять минут.

Но уже принесли носилки с больным лётчиком, и женщина-врач позвала Мишку.

— Будь здоров и счастлив! — сказал командир. — А за службу твою — спасибо!

Они стояли друг против друга: мужчина и мальчик. Мужчина пожал мальчику руку, как боевому товарищу. Мишка весь вспыхнул от счастья. Но не тронулся с места. И старший понял, чего ждёт младший. Он шагнул вперёд, и курносое мальчишечье лицо припало к его груди.

А потом Мишка, подозрительно шмыгая носом, оторвался от командира, отступил на два шага и чётко, по-военному отдал честь. И командир отдал Мишке честь и держал руку у козырька до тех пор, пока мальчик не скрылся в самолёте.

Самолёт летел над тихим ночным лесом. Спали на ветвях птицы; ёлки, покачиваясь, рассказывали ветру свои скрипучие, дремучие сны.

Но не все спали в лесу в эту звёздную летнюю ночь. На одной из полянок зашевелились стебли иван-да-марьи, из травы поднялась кудрявая голова.

— Фрося, проснись! Слышишь, гудит самолёт!

Фрося буркнула во сне что-то невнятное.

Встав на колени, Лара всматривалась в гудящее небо. Оно было зеленоватое, в светлячках звёзд.

— Счастливо, Миша! Я тебя не забуду.

И хотя девочка знала, что Мишке, конечно, не разглядеть то, что она ему показывала, но всё же она протянула вверх ладонь, на которой лежал обломок карандаша.