Никто больше в деревне нищим корки не подавал. Старый хлеб кончился, новый только начали жать.

Теперь Санька приносил Лариной бабушке то грибов, то ягод из леса. А уж вязанку хвороста само собой.

Деревенские говорили, что Санька совестливый и памятливый: бабушка вылечила его от золотухи — вот он теперь и печётся о ней.

Только это было не совсем так. Про золотуху Санька давно забыл, но про Лару не забыл. Он считал, что, помогая бабушке, помогает партизанской семье.

Он не верил, что Лару отправили в Германию. Такая не дастся! Она солдатам руки перекусает, из вагона выпрыгнет, речку переплывёт! Её не заставишь служить немецкой фрау. Лариска — у партизан. За озером Язно.

Окончательно уверился в этом Санька после троицына дня.

Кто пустил этот слух, пальцем не укажешь, а подхватили все. Говорили, что печенёвские девчонки никуда не уехали и ходят по деревням. Будто бы Раю видели в Шолохове, а Лару и Фросю — в церкви в Неведро. Говорили об этом прямо на улице, и Санька заметил, что Раиной и Фросиной матерям очень неприятен этот разговор.

— Ну что вы брешете, бабы, ведь сами-то не видели! Уж хоть бы бабушке эти басни не пересказывали. Она, что дитё малое, начнёт повторять при немцах, и потащат старуху на допрос…

И тут Санька подумал, что матери сами всё знают, но скрывают от бабушки — боятся, что она не сумеет сохранить тайну.

Что ж? Пожалуй, они правы. Теперь немцы стояли в самом Печенёве. Санька не раз видел, как по улице, заложив руки за спину, проходит низколобый рябой солдат. Деревенские дали ему кличку «Палач». Говорили, он избивает людей на допросах. Что, если Палач начнёт выпытывать у бабушки, где её внучка? Нет, уж лучше бабушке ничего не знать…

Обычно Санька навещал бабушку вечером. Утром он рыскал по лесу, собирая грибы и ягоды, а днём продавал их на тимоновском рынке, подмешивая к хорошим грибам поганки. Свои, деревенские, разберутся, они в грибах толк знают, а для поганых гитлеровцев и поганки хороши.

В этот день Саньке не везло. Народу на рынке было немного, и грибов никто не покупал. Мальчик нашёл только одну, по его мнению, солидную покупательницу: это была рослая чернобровая женщина с родинкой на левой щеке.

Положив наверх самые лучшие грибы, мальчик подошёл ближе, держа у груди корзинку. Но женщина не обратила внимания на Санькин товар, она была занята разговором со старушкой, продававшей лук.

— Дорого просишь, а лук твой щуплый!

— Не греши, хозяйка! Лук, как мёд, — сладкий и налитой. Так где ж, говоришь, этих девчонок поймали?

— В Козодоях патруль задержал. Трое их было: две беленькие, третья чернявая. Замкнул их патруль на ночь в сарай, а крыша-то была соломенная. Ночью они расшебаршили крышу и в дырку ушли. Теперь немцы их ищут.

— Да небось это побирушки были, а не партизанки!

— Как же не партизанки! Они листовки покидали, а в тех листовках написано, что Гитлеру скоро…

Женщина оглянулась и увидела рядом с собой Саньку, застывшего с разинутым ртом. Из накренившейся корзинки на землю сыпались грибы.

— Чего, мальчик, зеваешь? Все поганки свои порассыпал…

— Там есть и хорошие, — пробормотал Санька, — вы их себе, тётя, возьмите, а я побежал. Тётя, спасибо!..

Это была поважнее услуга, чем принести бабушке хворост. Он мог предупредить о беде. Он всё расскажет Анне Фёдоровне, Раиной маме, пусть она уведёт в лес бабушку, а уж там он позаботится о ней.

Мальчик летел в Печеиёво как на крыльях, и всё же он опоздал.

В доме у Анны Фёдоровны плакали дети. Трое на печке, Оля за занавеской, а маленький Павлик выполз навстречу Саньке из-под стола.

— К нам П-палач п-приходил, — заикаясь от страха, сказал Павлик.

Оля, всхлипывая, вытерла нос занавеской.

— Палач нашу мамку забрал. И тётю Галю. И Ларину бабку. Всех позабрали в штаб.

Кто пустит в штаб мальчишку, деревенского оборвыша? Но напротив штаба был огород, засаженный картошкой. Санька залез туда и затаился в борозде.

Он смотрел на пустое штабное крыльцо, на закрытые наглухо окна и думал о рябом, низколобом солдате. От этих мыслей у мальчика начало ломить спину, точно и по ней прошлась плеть Палача.

Стал накрапывать дождь. По стёклам стекали капли, словно окна плакали.

Дверь штаба отворилась, и двое солдат что-то вытащили на крыльцо. Сперва Санька подумал — тюк, но потом разглядел, что тащат человека и у этого человека седые волосы, выбившиеся из-под платка.

— Бабушка! — задохнулся Санька.

Сбросив свою ношу на траву, солдаты вернулись в штаб. Бабушка лежала неподвижно. Убили её или она была ещё жива?

Пока мальчик раздумывал, как к ней пробраться, чтобы по дороге не остановил часовой, на улице показался человек. Санька терпеть не мог печенёвского старосту, но сейчас был просто-таки ему рад. Старосту не остановят, он и поможет бабушке: ведь это его мать.

Бабушка жива, бабушка просит о помощи — вот она зашевелилась, царапает землю руками, а не может встать.

Но печенёвский староста притворился, что ничего этого не видит. Потупив глаза, он торопливо прошёл мимо.

Слышал ли он мальчишеское ругательство, которое понеслось ему вслед?

Выждав, чтоб часовой повернулся к нему спиной, мальчик выскочил на улицу. Но его опередили две женщины. Они тяжело спустились со штабного крыльца, подняли бабушку и под руки повели с собой.

Санька догнал их и, громко шмыгая носом, пошёл рядом.

— Тётя Нюра! Тётя Галя! Вас насовсем отпустили?

— А что с нас взять? Мы ничего не знаем. Да если бы и знали, разве скажет мать на своё дитё?

— Они вас били?

— Всыпали нам плетей. И на бабушку Палач замахнулся, только она со страху сомлела. Вот офицер и велел: «Уберите эту падаль за дверь».

— Это они будут падаль, — скрипнул зубами Санька. — Партизаны им отомстят!

— А ты болтай меньше. Иди-ка домой, Саня! Мы бабушку спать уложим и подле неё посидим.

…Сидя возле бабушкиной постели, Галина Ивановна чутко прислушивалась к шуму дождя. Про себя она твёрдо решила, что в эту же ночь, захватив своих младшеньких, уйдёт к партизанам. Муж у неё коммунист, а теперь немцы знают, что дочка её партизанка, — оставаться в деревне ей больше нельзя.

Вроде и дождь кончился. Самое время идти.

— Кажется, заснула. — Галина Ивановна встала с лавки. — Ты ещё побудь с ней, Нюра. А мне пора.

— Я не сплю. — Бабушка с усилием открыла глаза. — И куда ты, Галя, уходишь, знаю. Когда моя Ларушка уходила с подружками в партизаны, я тоже всё знала и тоже не спала. Да не сказалась. Зачем, думаю, голубку мою расстраивать, силы перед дорогой у ней отнимать…

Опустив глаза, стояли женщины перед бабушкиной постелью. Они боялись, что бабушка не сумеет сохранить тайну, а она хранила эту тайну с самого первого дня.

Галина Ивановна наклонилась, и бабушка, словно благословляя, положила на её голову свою худую руку:

— Иди с богом, Галя! Увидишь там Ларушку — передай: будет возможность, отпросилась бы на часок с бабкой проститься. Бабка-де стала плоха.

— Будьте спокойны, бабушка! Я передам.

Галина Ивановна ошиблась, думая, что дождь кончился. Небо было мокрое, чёрно-блестящее, как лужа. Редкие звёзды то тускло блестели, то исчезали — как будто лопались, как лопаются в луже пузыри.

«Вчера тоже был дождь, и позавчера, — подумала Галина Ивановна. — Пожалуй, рожь ляжет. А впрочем, нам её не жать».

И женщина пошла своей дорогой, не заметив прижавшуюся к забору фигурку.

Фигурка ещё немного выждала и вышла из засады. Мокрые волосы на затылке у мальчика слиплись в косичку, с косички текло за шиворот — Саньке это было всё равно. Держа в руке камень, он смерил глазом расстояние до окон старостиного дома и прицелился.

— Это тебе за бабушку, гад!

Сперва грохнуло, бухнуло, потом послышался острый режущий звон: на завалинку посыпались осколки разбитого стекла.

— Прямое попадание! — на слух определил Санька и, очень довольный, скрылся в темноте.

В дождливый вечер в деревне ложатся рано. На улице в Тимонове не было видно ни одного огонька. И раньше всех погасла коптилка в доме у Юриных.

Два года назад его окна вечерами светились подолгу: тимоновскую избу-читальню охотно посещала молодёжь. Немцы закрыли эту избу-читальню, и дом был возвращён его прежнему владельцу, раскулаченному Юрину. Жена Юрина, Марфа, славилась своей жадностью: она укладывалась спать с курами, лишь бы не жечь фитилёк.

У Юриных уже спали, когда в дверь раздался нетерпеливый стук. Хриплый голос что-то прокричал по-немецки, приказывая отворить.

В темноте с треском вспыхивали и гасли короткие синие огоньки. У хозяйки дрожали руки, она только с третьей спички зажгла фитилёк.

В избе запахло дождём. Этот запах шёл от мокрых волос и платьев двух девочек, которых патруль вытолкнул на середину избы.

Одна из них, худенькая, темноволосая, стояла на свету и, вскинув кудрявую голову, рассматривала стены. Вид у неё был независимый, словно она очутилась здесь не потому, что её задержали, а потому, что ей самой было любопытно зайти. Другая, белоголовая, постарше и поосторожней, держалась в тени, но именно её и узнала хозяйка.

— Антон! — позвала она спавшего за занавеской мужа. — Проснись, Антон, погляди, к нам привели печенёвскую Райку! С какой-то подружкой…

Антон лишь храпел в ответ.

— Где же ты, Райка, пропадала? Говорили: в Германию тебя свезли.

— В Германию теперь не возят, — усмехнулась Рая, — дорога стала плохая.

— Да ну? И где ж ты теперь живёшь?

— У тёти. Помогаю ей, она хворая.

— Выходит, что за тётю тебя патруль задержал?..

— Просто получилась глупость: пошли мы с подружкой наниматься рожь жать, а тут патруль. Конечно, разберутся — отпустят. Жаль, что вас разбудили, побеспокоили зря.

— Подумать, Райка Михеенко меня жалеет! А когда мой дом отбирали, где были голодранцы Михеенки? Жалели они тогда меня?

Поблёскивая мокрыми плащами, патрульные стояли в дверях, прислушиваясь к разговору. И хотя не было переводчика, чтоб им перевести, но самое главное они поняли: в этом доме девчонок, которых они привели, не только знают, но и не любят. Значит, здесь, под присмотром хозяйки, можно оставить задержанных до утра.

— Утром будем забрать, ты гляди ночь! — уходя, приказал хозяйке патрульный.

Лицо женщины вытянулось: не спать всю ночь из-за паршивых девчонок! Но она не посмела спорить с патрулём.

Злобно скривив губы, хозяйка швырнула под ноги девочкам тряпку:

— Весь пол мне заследили, мокрохвостки! А ну, подотрите за собой и ступайте на печку спать! Да чтоб мне ночью без глупостев!

Повязавшись платком, хозяйка, зевая, села у окна и зевком задула коптилку.

За окном, шурша, как зёрна из мешка, сыпались на крышу, на крыльцо, на землю крупные капли дождя.

«Всё из-за него, — слушая шорох капель, с горечью думала Лара, — всё из-за этого несчастного дождя…»

Тимоново лежало на пути к той деревне, куда девочки были посланы в разведку. Будь хорошая погода, они бы обошли Тимоново, не рискуя показаться в знакомых местах. Но в дождь они решили идти напрямик: в дождь все дома, никто не встретится.

На тимоновском поле их соблазнила спеющая рожь. Голодные девочки налетели на неё, как воробьи на коноплю. Они шелушили мокрые колючие колосья, выбирая из них зёрна.

Забыв осторожность, подружки громко смеялись. И вдруг за их спинами раздалось повелительное: «Хальт!»

Девочки были окружены. За кустами, росшими на меже, прятался патруль.

Они попали в ловушку. Завтра на допросе их опознают. Хозяйка подтвердит, что они уклонились от отправки в Германию. Кто-нибудь вспомнит историю, случившуюся в Козодоях. Немцам станет ясно, что перед ними разведчицы партизан.

Надо бежать до утра. Но как убежать? Стены и крыша здесь крепкие, дверь заперта, а у окна покачивается хозяйкина тень.

Спина у неё горбатая, нос вытянулся крючком. Ларе, которая смотрит на нее с печки, вспоминается рисунок из книжки «Русские сказки». Точно такая — горбатая и носатая — была на рисунке баба-яга.

Сидит баба-яга, чёрная, злая душа, стережёт девочек, хочет их погубить.

На печке жарко. Девочек разморило, им трудно бороться с дремотой. Чтоб не уснуть, они трут глаза, толкают друг друга в бок локтями.

Но хочется спать и бабе-яге. Она всё сильнее клюёт носом, она захрапела. Баба-яга спит.

И вдруг она резко вскидывает голову:

— Вы куда?

Баба-яга услышала лёгкий, скользящий шорох. Кто-то пробует спуститься с печки, шаря по кирпичам босой ногой.

— Сейчас же залазь обратно! А то мужика побужу, он тебе всыплет.

— Тётенька! — нежно сказал детский голос. — Нам бы водички… Пить хочется. Здесь очень жарко.

— Небось не помрёте. Не дозволяю разгуливать в потёмках, а свет не зажгу. И так уж через вас целых три спички спортила.

На печке затихли: вылазка не удалась.

И снова колышется у окна злобная тень, и снова кажется Ларе, что она, как девочка в сказке, в плену у бабы-яги. Сидит у окна баба-яга, не спит чёрная душа, стережёт девочек, хочет их погубить.

Дождь утих. За окном рассвет. Небо голубовато-белое, словно его облили молоком. В это время в деревне доят коров.

В сказке спастись от бабы-яги девочке помогли кот, берёзка, ворота. А кто поможет ей, Ларе, и её подружке? Им должна помочь коровушка-бурёнушка. Баба-яга, которая их сторожит, жадная. Она жалела лишнюю спичку, от жадности она не допустит, чтобы у коровы перегорело молоко. Она пойдёт доить.

— Девочки! — слышат подружки вкрадчивый, тихий голос. — Вы вроде просили водички?

Это баба-яга их испытывает, но они не дураки.

Крадучись, хозяйка подходит к печке, поднимается на приступку. Лара лежит с краю, и чужое несвежее дыхание противно щекочет ей лоб. Но лицо девочки спокойно, глаза закрыты. Лара даже чуть-чуть посапывает. Шаги удаляются. Звякнуло ведро. Дважды повернулся в замочной скважине ключ.

Теперь пора! Пускай баба-яга заперла дверь на ключ. Неважно! Рая как свои пять пальцев знает тимоновскую избу-читальню: в другой половине дома есть окно, которое выходит на огород.

Ломая хрупкие, голубоватые стебли мака, путаясь в огуречной ботве, они промчались по огороду и, перескочив через плетень, сбежали к речке. Вода в ней жирно-зелёная, как щи из щавеля. И надо было медленно втискиваться в эту зелёную, волосатую от водорослей воду, чтобы никто не услышал плеск.

На воде с глухим бульканьем рябили круги, рыба играла на утренней заре. Скоро должно было взойти солнце.

Что такое тимоновская речушка для девочки, которая отлично плавает в море? Лара добралась до берега первой; следом за ней в камыши влезла и Рая.

Из своей камышовой засады девочкам хорошо была видна юринская усадьба. На ней царила тишина.

— Ещё доит, — сказала Лара, — ещё ведьма не спохватилась. Куда ж нам податься, Рая? Надо думать скорей!

Деревня уже просыпалась. Деревенское утро скрипело колодцем, пело по-петушиному, хлопало пастушьим кнутом.

Где искать убежища, куда идти?

И Рая объяснила свой план.

…Рано утром Анна Фёдоровна вышла из дома посмотреть, не полегла ли её рожь, посеянная на усадьбе. На неподвижных усиках светились капли дождя, окружая колосья холодным сиянием. Было тихо, безветренно. Но посреди делянки рожь подозрительно шевелилась. Уж не ворует ли кто колосья? Нет, это были не воры.

Анна Фёдоровна обмерла. Путаясь во ржи, к дому бежали две девочки. Вот они стоят перед ней: её дочь и Лариса. На них ни одной сухой нитки, мокрые платья в грязи.

— Мама! — лязгая зубами, сказала Рая. — Мы сбежали из Тимонова. За нами гонятся. Спрячь, мама, нас где-нибудь.

— Где же вас спрятать? Ума не приложу.

Анна Фёдоровна машинально потёрла спину: рубцы после вчерашнего допроса были ещё свежи.

— Пошли в дом, только тихо: не разбудить бы малышей.

В доме со вчерашнего вечера было не прибрано. Ребята не хотели ужинать, пока не вернётся мать, которую увёл Палач. Молоко пили уже в потёмках.

Так и остались стоять на столе непомытые кружки: Вовкина — с отбитым краем, Павликова — без ручки и самая аккуратная, Олина — с цветком.

Рая помрачнела, увидев эти кружки. Теперь она раскаивалась, что посоветовала прятаться в Печенёве. Если их с Ларой здесь схватят, это будет гибелью и для них и для их семей.

Анна Фёдоровна нагнулась, потянула вбитое в половицу железное кольцо, и в полу открылась чёрная квадратная дыра.

— Здесь спрячетесь, в подполе. Только нет лестницы. Лестницу ребята на сеновал уволокли.

— Ничего, мама, мы можем и без лестницы.

Держась руками за края люка, Рая с секунду висела над ямой, затем ловко прыгнула вниз. Исчезла в дыре и Лара. Анна Фёдоровна закрыла люк.

Под ноги Ларе попался твёрдый продолговатый катышек-клубень картофеля. Зимой в подполе хранилась картошка, а сейчас было пусто.

Из загадочно светившейся отдушины тянуло теплом. Справа виднелись четыре толстых столба. Рая потащила к ним Лару.

— Иди сюда. Столбы толстые, а мы с тобой тощие. Спрячемся — нас не будет видать.

— А зачем здесь столбы, да ещё такие толстые?

— Как это зачем? Чтоб печку подпирать. Разве ты в своём Ленинграде никогда в подпол не лазала?

— Нет, не лазала. И даже не знала, что под домом бывает подпол.

Лара с любопытством оглядывала своё убежище. Здесь можно было бы затеять игру в путешественников, попавших в таинственную пещеру. Только время было неподходящее для игры.

Рая приложила палец к губам: по крыльцу застучали солдатские сапоги.

«Это немцы нас ищут, — подумала Лара. — Баба-яга уже донесла».

Из подпола девочкам было слышно, как заплакала разбуженная стуком Оля, как Павлик сонно спросил:

— Мамка! Это опять к нам палачи?

В горницу вошли два немецких солдата. Один из них, нагло развалившись на столе, начал допрашивать Анну Фёдоровну:

— Ты где прятал беглый девчонка?

— Вам здесь искать некого, — смело ответила мать. — Вчера меня в штабе пытали: где твоя дочь? А я знаю? Вы за неё в ответе! Вы мою старшенькую угнали в Германию, а теперь и остальных хотите сгубить!.. Нет у нас беглых!

— Ах, нет? — Немец со злостью соскочил со стола и задел ногой за кольцо.

Минуту спустя он стоял над раскрытым люком, вытянув шею, как гончая собака, напавшая на след. Однако яма показалась ему чересчур глубокой: пожалуй, прыгая, не только в земле измажешься, но и ногу сломаешь.

— Матка! Где есть твоя лестница?

Мать постаралась как можно спокойнее ответить: если немецкие солдаты желают посмотреть, где она в морозы держала картошку, им придётся прыгать — лестница зимой пошла на дрова.

Нагнувшись над люком, второй солдат с опаской заглянул в тёмную дыру и сказал по-немецки, что он не цирковой акробат.

— Я знаю, что делать, — успокоил его белобрысый.

Присев на корточки, он опустил руку в люк и нажал кнопку карманного электрического фонарика. На земляной пол упало ярко-жёлтое пятно. Оно походило на светящийся глаз гигантского филина, который выслеживает добычу в темноте. Жёлтое зловещее пятно шарило по стенам, ощупывая каждый выступ.

Вот оно огненным взмахом взлетело на потолок, вот соскользнуло на пол и стало подкрадываться к подножию столбов.

Лара увидела, как вспыхнули золотом волосы Раи, и тут же зажмурилась. Её ослепила яркая полоса света, молнией промелькнувшая между столбов. Но девочки словно срослись со столбами: ни одним движением они не выдали себя.

— Там никого нет, — с досадой сказал немец. Фонарь погас. С грохотом захлопнулся люк. В темноте рука Лары нащупала Раю, и девочки молча обнялись. Теперь, когда опасность миновала, они чувствовали, что ноги их больше не держат, а сон пригибает к земле.

Прижавшись друг к другу, они проспали на земляном полу до вечера.

Вечером снова открылся люк, но уже осторожно, бесшумно.

Первой Анна Фёдоровна вывела из дома Лару. Тоненький, острый месяц-молодик блестел в небе, как лезвие серпа, заброшенное в цветущие, синие-синие бескрайные льны.

Девочка послушно следовала за Анной Фёдоровной. Лара ничего не расспрашивала, хотя ей было очень странно: почему её ведут не к калитке, а в глубь усадьбы, где колышется рожь.

— Здесь вы и поговорите, — Анна Фёдоровна легонько толкнула девочку в чащу колосьев, — пока я свою Раису не приведу.

Во ржи кто-то сидел. Кто-то сгорбленный. Лица в темноте не рассмотреть, но на голове знакомый белый платочек.

— Ларушка! — услышала девочка слабый шёпот.

— Баб! Моя дорогая, ненаглядная!

И Лара уткнулась лицом в бабушкины колени.

Уже давно сжали рожь. Уже Лара попрощалась с журавлями.

Осенним утром она видела в небе журавлиный косяк: курлыкая, птицы летели на юг.

Всё чаще и чаще стали перепадать заморозки. Как-то Лара вышла с заданием на рассвете. Грязь на дороге замёрзла, стала жёсткой и, как железная, звенела под ногами.

Трава вдоль дороги заиндевела, и от этой голубоватой, словно намыленной травы уже по-зимнему пахло ледяной свежестью.

У девочки озябли руки. Она засунула руки в карманы ватника, и пальцы нащупали что-то твёрдое: обломок карандаша.

И сразу же Ларе вспомнился Мишка. Сейчас она напишет ему письмо. Конечно, особенное — ведь партизаны писем не пишут. Просто она мысленно будет разговаривать с Мишкой: это и будет её письмом. Как бы ни был Мишка далеко, он должен почувствовать, что в эту минуту она о нём думает, пишет ему письмо.

«Здравствуй, Мишук! Это я. Шлю тебе боевой партизанский привет. Как твоя рука? По-моему, она уже должна поправиться. Больше никогда не болей. Не обижайся, что долго не писала. Сам понимаешь — дела.

Было у меня очень интересное задание в Усть-Долыссах. Туда нарочно поступили полицаями наши партизаны: Коля Шарковский и Вася Новак. Они выкрали немецкую полевую почту, а я притворилась нищенкой: „Подайте хлебушка, люди добрые! Подайте сироте!“ Немцы думали, что полицаи задержали нищенку, а на самом деле ребята передали мне конверты, и в своей нищенской сумке под корками хлеба я принесла эти конверты в штаб.

У каждой воинской части свой номер полевой почты. По номерам на конвертах узнали, что две венгерские дивизии переброшены с Карельского фронта в наши леса.

Миша, мне объявили благодарность. Ну, как? Ты доволен своей сестрой?..

А другая большая радость: Раю, Фросю и меня приняли в комсомол. Знаешь, до чего было здорово! Как в настоящем райкоме. Стол застелили красной материей. Красный цвет — мой самый любимый, потому что это наш цвет, боевой.

Кто-то спросил: „Это те самые девочки, которые спрятались в лесу, чтобы их не отправили на самолёте?“

Уж теперь, думаю, нас с Фросей не отправят: мы теперь — комсомол.

Сейчас я ни Фроси, ни Раи не вижу. Меня перевели в 21-ю бригаду. Командира ты хорошо знаешь, и я тоже. Это капитан Ахременков. Его бригаде нужны были разведчики, и решили, что я пригожусь.

Здесь я не только хожу в разведку, я помогала минировать шоссе. На наших минах подорвались четыре немецкие машины. Так им и надо! Пусть не ездят по нашей земле.

В 21-й бригаде люди тоже очень хорошие и смелые. Но уж очень я привыкла к Фросе и Рае, всё скучаю без них. Один раз встретила Раю и Фросю в лесу: они пошли вправо, а мне надо было идти влево. Иду и реву, иду и реву…

И по тебе, Миша, тоже скучаю.

Помнишь, как мы договорились: когда война кончится, ты приедешь к нам в Ленинград. Я тогда тебе покажу свой карандашик. Я его не потеряла и тебя не забыла. И ты не забывай боевых друзей.

А вернуться из госпиталя сюда, в штаб, ты, пожалуй, уже не успеешь: воевать осталось недолго. Скоро наши партизанские бригады соединятся с Красной Армией.

Победа будет наша. Как я жду этот день, как жду…»

На тычке плетня была надета крынка с отбитым краешком.

— Видишь крынку? — Лара повернулась к девушке, которая шла с ней рядом. — Это наш условный сигнал. Значит, в деревне спокойно, можно зайти отдохнуть с дороги, погреться. Здесь, в Игнатове, есть у нас такой дом.

Мальчик лет девяти гонял по улице жестянку. Но видно было, что он делает это без всякой охоты, — просто чтоб не замёрзнуть.

— Сторожишь? — поравнявшись с мальчиком, сказала Лара. — Значит, у вас гости. Верно я говорю? Мальчик неопределённо пожал плечами: он не знал Лариной спутницы — коренастой, румяной девушки в клетчатом платке.

— Моя новая боевая подруга Валя, — представила её девочка. — Беги, скажи матери, что идут свои. И мальчишка со всех ног помчался домой. В избе оказались два молодых партизана с автоматами. Они назвали свои имена: Геннадий и Николай. Поздоровавшись с девочками, они снова сели на лавку, не снимая с себя автоматы.

Хозяйка хлопотала у печки. За ней хвостом ходила девочка-малышка, цепко держась за материнский подол.

У всех оживились лица, когда хозяйка вынула из печки и поставила на стол сковородку с запечённой, заправленной молоком картошкой.

— Мамка! А я? — простонал топтавшийся на пороге мальчик. — Мне опять сторожить?

— Ладно. Садись и ты. Немцы вчера были, сегодня небось не заглянут.

Мальчик уселся рядом с Геннадием, с восхищением глядя на его автомат.

— Ну прямо пирог! — усердно хвалила угощение голодная Валя. — Вот мы и встретили праздник. Ведь сегодня уже четвёртое ноября.

— Я не согласен, — улыбнулся Геннадий, — ещё три дня до праздника. А наши войска так близко, что, я надеюсь, мы встретим праздник вместе.

— Что вы сказали? — встрепенулась Лара. — Уже? Через три дня?!

Она так долго ждала этого дня, что даже растерялась, узнав, что он уже близко.

— Мы-то ещё повоюем, — продолжал Геннадий, — до самого Берлина надо дойти. А вы, девчата, — вы днями вернётесь домой.

Домой! Чем-то маминым, тёплым повеяло на Лару от этого слова. Да, теперь, когда возвращаются наши, она согласна, она поедет домой.

Домой! Даже чудно! Она уже так давно не была дома, что многое трудно вспомнить. На каком трамвае ехать с Витебского на Выборгскую? Какие у этого трамвая разноцветные огоньки?

Ведь в Ленинграде трамваи разноглазые, и каждый можно отличить издали по его огонькам.

А может, сейчас, в войну, трамваи не ходят? Неважно. Она пойдёт по Ленинграду пешком.

Она будет ходить долго-долго, слушая шум большого города — шорох шин, шаги пешеходов, гудки буксиров, крики чаек над Невой. Она будет вдыхать запах бензина, асфальта и заводского дыма с такой жадностью, словно это запах цветов.

На площади стоит бронзовый Ленин. Она ему поклонится, поздоровается с ним.

И каменным львам на набережной, и заводским трубам, и золотым шпилям, и волнам Невы, и каждому камню на мостовой она скажет:

«Здравствуйте, мои дорогие! Это я! Я тоже вас защищала, а сейчас я вернулась домой».

Домой! Он небольшой, этот двухэтажный дом на Выборгской. Там мама, которую эти годы она видела только во сне. Она взбежит по деревянной лестнице…

— Мама! — громко сказала Лара и смутилась, потому что все на неё посмотрели, и глаза у всех были ласковые.

— Конечно, — вздохнула хозяйка, — мамин пирог всего слаще, а пока нашей картошки поешь.

Но девочка позабыла о том, что голодна. Она украдкой под столом рассматривала свои руки. Неужели они опять будут в чернилах, после того как она напишет свой первый в 1943 году диктант?!

В каком же она будет классе? Опять в пятом? Мальчишки станут дразниться: «Такая дылда, и в пятом!» Но разве она виновата, что не училась в войну! А возьмут ли её снова в балетный кружок? Отодвинув свою миску с картошкой, Лара вылезла из-за стола.

— Ты куда? — удивилась хозяйка.

— Хочу посмотреть в окошко: нет ли кого на улице?

На самом деле Лара хотела проверить: может ли она, как раньше, встать по-балетному на носочки. Так как обувь сейчас у девочки была грубая, неудобная, то пришлось опереться о подоконник.

Лара приподнялась на носки и сейчас же опустилась, отпрянула от окна. Она увидела: по улице движутся солдатские каски.

— Немцы! — крикнула девочка. — Сюда идут немцы!

Ступив на берег озера Язно, партизанский разведчик мог считать себя дома. Но в этот вечер Рая и Фрося, вернувшись с задания, нашли партизанскую переправу разгромленной: ни плота, ни часовых.

Двое парней, Сеня и Анатолий, доламывали стоявшую на берегу сторожку. Они сказали девочкам, что, по слухам, немцы сегодня ворвались в партизанский край и партизаны отступили глубже в леса.

— Сделаем из стены плот, — сказал Анатолий, — будем догонять своих. А ну, налегайте, девчата!

Вчетвером они дотащили бревенчатую стену до озера и спихнули её в воду. Кое-где по кромке виднелся лёд, бесцветный и сахаристый, как ломтики незрелого арбуза.

— Да выдержит ли этот плот четверых? — забеспокоилась Фрося.

— Пятерых должен выдержать. Ещё к нам бежит кто-то!

Продираясь сквозь кусты, на берег выбежала девушка. Клетчатый платок сбился на затылок. Валя держалась руками за горло, будто её что-то душило.

— Лару взяли! — крикнула она.

— Где взяли? Почему ты её оставила? Говори!

И, давясь слезами, Валя стала рассказывать, что дом окружили, оба партизана в перестрелке были убиты, и Лара, подобрав автомат, стреляла по немцам из окна, пока не кончились патроны.

Немцы ворвались в избу. Хозяйка пыталась спасти девочек, пробовала выдать разведчиц за своих дочек. Говорила, что стреляли парни, которых она не знает и только потому пустила в дом, что они грозили оружием.

Сперва немцы как будто ей поверили, но с ними был один человек-предатель. Он, показывая на Лару, сказал офицеру: «Партизанка», и Лару увели.

— Может, ещё убежит… — Фросе не хотелось верить: ведь она убегала не раз.

— Ой, не убежит… — простонала Валя. — Немцы злые, чуют, что их власти конец. И потом, у неё граната. Уже слышно было, что немцы в сенях, и вдруг я вспомнила, что у меня под ватником на поясе висит граната. Спрашиваю Лару: «Что делать?» Лара говорит: «Дай её мне». И я дала.

— Ну, если у неё была граната… — замигала глазами Рая и отвернулась.

— Нет, нет, — протестовала Фрося, — не верю, не хочу, не буду верить, пока всё не узнаю сама!..

…7 ноября 1943 года 6-я Калининская партизанская бригада соединилась с частями Красной Армии. Рая и Фрося вновь стали мирными жителями. Не по заданию, а сами, по зову сердца, они пришли в освобождённое Игнатово.

И там им рассказали о Ларе.

… - Взять её! — приказал офицер, и солдаты окружили Лару.

— Не трогайте меня! — быстро сказала девочка. — Я пойду сама.

Ей было отвратительно их прикосновение, а главное, она боялась, что они обнаружат гранату, спрятанную в рукаве.

Что ж, если её рукам не придётся больше носить книги в школу, то бросить гранату они сумеют. Только, конечно, не здесь. Здесь Валя, хозяйка, дети… Она не погубит своих.

Лара простилась с ними молча, одними глазами. Застывший у двери мальчик своими вихрами напомнил ей Мишку. Проходя мимо, она украдкой погладила его по голове.

Офицер сказал, что надо обыскать арестованную, и конвой отвёл девочку в соседнюю избу.

Там никого не было, кроме лежавшей на печке старухи. Свесив седую голову, она молча смотрела на немцев усталыми, выцветшими от слёз глазами.

«Надо отойти подальше и бросить так, чтоб не убило бабушку», — подумала Лара.

Она наметила себе место: у окна в заднем углу избы.

Мимоходом девочка бросила быстрый взгляд в окно, и ей этого было достаточно. Она успела заметить, что по огороду бегут, спотыкаясь, трое: бежит Валя, бежит мальчик, бежит хозяйка с малышкой на руках.

Они спаслись. Все спаслись: и малышка, и этот вихрастый мальчонка. Они будут жить. Как хорошо!

Чтобы заслонить их, Лара стала к окну спиной и прощальным взглядом обвела горницу. Стены были оклеены старыми, пожелтевшими от времени газетами.

Девочке бросилось в глаза напечатанное крупными буквами слово «концерт».

Шесть лет назад Лара впервые в жизни попала на концерт. Её не хотели пускать: ну что она поймёт, ей будет скучно — мала! И верно, сперва было непонятно: почему потушили свет в зале, когда смотреть не на что, никакого представления на сцене нет.

Но вот заиграл оркестр, и девочке показалось, что зал вновь засиял, даже ещё ярче, чем прежде, что со сцены в зал волнами льётся невидимый, удивительный свет. Этим светом была сама музыка.

Девочке и сейчас почудилось, что она слышит те же сверкающие, гордые, величественные звуки. Они заполняют всё, как разливающаяся по небу заря. Это музыка победы, музыка торжества.

Всё равно будет по-нашему на нашей земле!

— Показывай, что у тебя в карманах! — крикнул офицер.

— Гляди! — широко размахнувшись, Лара швырнула гранату.

Немцы попадали на пол.

Старуха на печке покорно закрыла глаза: «Слава тебе, боже! Всем моим мученьям конец».

Но, не услышав грохота взрыва, старуха с удивлением снова открыла глаза. Она увидела, что маленькая партизанка, смертельно бледная, стоит, бессильно прислонившись к стене.

Солдаты вскочили с пола и бросились бить девочку.

Валина граната не взорвалась.

Рассветало скучно, неохотно — по-зимнему. Наконец занялось утро — холодное, но безветренное. Над деревней стояли неподвижные, словно примёрзшие к небу, низкие облака.

— По небу видать: быть снегу, — сказала Саньке мать, помешивая угли в печке, — и вороны вечор кричали, тоже к снегу. Занесёт дорогу, завьюжит, а мы с тобой так хворостом и не запаслись…

И она укоризненно посмотрела на сына. Путаясь в рукавах, мальчик торопливо натягивал на себя кацавейку.

— Ты куда собрался?

— Надо! — буркнул Санька.

— Да ты совсем от рук отбился! А вот возьму и не пущу!

Санька растерянно заморгал. А что, если вправду рассердится и не пустит? Она нравная, с неё станет. Хоть правдой, хоть хитростью, а надо улизнуть.

— Мама, я же хотел за хворостом…

— Вот это другое дело!

Мать стояла к нему спиной, поворачивая ухватом горшки в печке, но голос у неё подобрел:

— Верёвку возьми — вязать вязанки, хворост выбирай покрупней и посуше, да…

Но дверь уже хлопнула. Мать обернулась: лохматая верёвка по-прежнему лежала на лавке, а Саньки и след простыл.

Не разбирая дороги, мальчик, как заяц, бежал по зелёному ковру озимых. Потом по колючему жнитву, потом по чёрно-лиловым мёрзлым глыбам вспаханной под пар земли. Санька спотыкался, падал и снова бежал, пока не выбрался на большак.

Он не мог объяснить матери, почему он должен был уйти из дома, но он должен был это сделать. Он хотел попрощаться с Ларой.

Когда в деревне заговорили, что в Игнатове немцы схватили кудрявую глазастую девочку-партизанку, у Саньки заныло сердце: это она, она!..

Говорили, что эту партизанку должны казнить, потому что она, кроме всего прочего, бросила гранату — хотела подорвать и себя и немецких солдат. И Санька решил, что если Лару повезут на расстрел в Пустошку, то обязательно по большаку.

Когда Санька вышел на большак, в воздухе начали кружиться снежинки. Так и должно было быть: на кусте бурьяна, словно два краснощёких яблочка, сидели два снегиря, а известно, что эти птицы прилетают к нам с первым снегом.

Они тоненько пересвистывались, и мальчик вмешался в их разговор.

Санька ловко подражал голосам разных птиц, мог одурачить даже осторожную кукушку, но сегодня он охрип — снегириный серебряный пересвист у него не получился.

Птицы улетели. Мальчик остался на дороге один.

Он передавил ногами весь лёд на лужах, но, как ни прыгал, согреться не мог. Кацавейка на нём была старая, выношенная, а ждал он долго. Уже колеи на дороге побелели — столько в них насыпало снегу. Когда цветут тополя, точно так же в каждой ямке белеет пух.

На Санькин рукав упала большая, похожая на звёздочку мохнатая снежинка.

«Вот подожду, когда эта снежинка растает, — решил продрогший Санька, — и пойду домой. Может, сегодня не повезут, а может, и вообще это не она».

Но снежинка, словно живая, лежала на его рукаве и не таяла.

Вдали показались две подводы. И мальчик нарочно медленно, чтоб было время все рассмотреть, пошёл им навстречу.

Санька взглянул на первую подводу и, брезгливо поморщившись, отвернулся. Что, он не видел пьяных немецких солдат?..

А вот вторая подвода заставила мальчика насторожиться. И здесь рядом с мрачным, понурым возницей восседал немецкий солдат, но позади конвойного подозрительно высоко топорщилась коровья шкура. Кого прятали под ней?

Поравнявшись с подводой, Санька осторожно кашлянул. Коровья шкура зашевелилась, и на мальчика глянули знакомые карие глаза. Лишь по этим ставшим ещё огромней глазам мальчик и узнал Лару.

Теперь ему было понятно, почему немецкие солдаты трусливо закрыли захваченную партизанку коровьей шкурой. Они боялись, что люди увидят, как зверски избита девочка. Даже на её кофточке были пятна крови.

Что мог сказать мальчик Ларе за одно короткое мгновение? Как найти слово, которое бы придало этой девочке силы в последние часы её жизни, — самое могущественное и самое родное из всех человеческих слов?

Мальчишечья рука медленно взмыла кверху.

То, что Саньке хотелось вложить в одно слово, он выразил жестом. Мальчик отдавал Ларе пионерский салют.

Это были и знак глубокого уважения её мужеству, и детская клятва верности, и прощальный привет. Не только от него одного. От всех, кто носит на груди алый, как знамя, пионерский галстук, — от ребят Советской страны.

И девочка это поняла.

Она выпрямилась и в ответ подняла руку, отдавая свой последний пионерский салют.