Она, разумеется, и подумать не могла, что в эти же дни в Париже, о ней вспоминал сам король.
Сначала Людовику напомнила о Клементине Мария-Терезия. Весь день накануне королева провела в слезах. Об этом ему не раз успели сообщить придворные.
— Ее величество скучает.
— Ее величество тоскует.
— Ее величество плачет в часовне.
Когда Людовик явился в спальню супруги в четыре часа утра, глаза Марии-Терезии по-прежнему были красны от слез.
— Отчего вы не спите? — вопросил с едва сдерживаемым раздражением.
— Я ждала вас, ваше величество, — смиренно отвечала королева. — Вы так задержались…
— Я отвечал на срочные депеши.
Людовик был вежлив, но внутри него клокотал вулкан.
Сначала Лавальер в течение всего свидания проливала слезы на его плече, плакала о своей загубленной душе. Теперь — королева. Поистине, эти женщины решили свести его с ума!
И все же ему не хотелось выглядеть жестоким, поэтому он спросил участливо, насколько мог:
— Что я могу сделать, чтобы вы стали счастливы, душа моя?
Королева вздохнула:
— Ах, зачем? Зачем, ваше величество, вы позволили этому вашему несносному гордецу, графу де Грасьен, забрать у меня лучшую из моих придворных дам? С ней мне было так покойно и даже порой весело!
На следующее утро Летелье пришел к нему для доклада. Говорил об усилении беспорядков на юге королевства.
Вдруг вздохнул:
— Напрасно господин де Грасьен так упорствовал: его супруга была бы теперь здесь в безопасности.
Людовик промолчал. Посмотрел подозрительно. Он не знал прежде ничего о симпатии этого старого вояки к молодой красавице-графине.
И, наконец, ближе к полудню перед ним предстал Кольбер, уже много месяцев ведущий обширную и непростую переписку с Бернини. Кольбер вновь намекнул ему, королю, на необходимость решить вопрос с приглашением зодчего во Францию. И Людовик, написав Бернини письмо и приложив к письму вексель на 30 000 ливров на дорожные расходы, не мог не вспомнить тот вечер, когда, решив развлечься, он пригласил графиню де Грасьен в кабинет, где были разложены бесконечные проекты перестройки Лувра.
Была почти ночь. Лувр отходил ко сну.
Он отправил мальчика-пажа к графине с приказом незамедлительно явиться — от скуки и из мальчишеского озорства. Людовик прекрасно понимал, что графиня, скорее всего, уже легла. И ему было любопытно, как скоро случится это самое "незамедлительно".
Кроме этого, Людовик готов был признать, общение с молодой женщиной вообще приносило ему удовольствие. И почему, спрашивается, он должен был себе в нем отказывать?
Теперь у Людовика было такое настроение, что окружающие его женщины, по большей части, были ему неинтересны. Одни мечтали, чтобы он, король, обратил на них внимание. И в стремлении завоевать его оказывались необычайно назойливы. Другие боялись его, впадали в состояние прострации, стоило Людовику обратиться к ним с каким-либо вопросом. Они мялись, мямлили что-то, глядели в пол. Другим словом, раздражали его не меньше первых. Третьих, безликих и бесцветных, он просто не замечал.
Клементина же выделялась из всего этого сообщества женщин тем, что не боялась, не желала его особенного внимания и была при этом исключительно заметна.
Она пришла довольно быстро. Замерла на мгновение в дверном проеме, шагнула в кабинет, не обернулась, когда за ней тихо затворились двери. Опустилась, склонилась в реверансе. Когда он подал ей руку, легко поднялась, взглянула ему в глаза.
Одетая в легкий, воздушный пеньюар, пеной выглядывающий то тут, то там, из-под длинного халата с кистями, она выглядела необычайно соблазнительно.
Людовик оглядел ее, обошел вокруг, встал за спиной.
Она не шевельнулась.
— Ваше величество желали меня видеть? — спросила спустя минуту-другую.
Он повернул ее лицом к себе.
— Да, — сказал. — Вы понимаете что-нибудь в эскизах и чертежах?
Казалось, она не была удивлена ни в малейшей степени.
— Нет, сир.
— Ну, так все равно. Смотрите.
Он подвел ее поближе к выставленной на всеобщее обозрение уменьшенной модели Лувра.
— Это Лево, — сказал.
Потом пригласил к столу, на котором были разложены чертежи — многочисленные варианты перестройки Лувра. На днях над ними до хрипоты спорили собранные Кольбером лучшие архитекторы Парижа. Кольбер предложил каждому из них сделать чертежи фасада, обещая исполнить тот, который более всего придется по вкусу его величеству. Архитекторы вдохновились. И теперь результаты неудержимой работы их воображения покрывали всю поверхность длинного стола.
— А вот это… Смотрите! Этот вариант предложил Мансар… Этот — Уден… Маро и Коттар. Это Лемерсье. Лебрен. Дюбуа. Смотрите! Что из этого нравится вам более всего?
Король быстро передвигал по столу эскизы. Клал перед ней. Убирал. Клал следующий. Начал горячиться, вспоминая бесполезные, так утомившие его споры.
Клементина удержала руку короля, готового, кажется, смахнуть со стола все чертежи разом.
— Ваше величество спросили моего мнения. Мне хотелось бы успеть его составить.
Она серьезно разглядывала эскизы, морщила лоб, кусала губы.
Склонилась над столом. Смотрела. Долго.
Людовик наблюдал за ней с любопытством. Вот она нахмурилась, наклонила голову, стараясь вникнуть в рисунок, изогнула в удивлении бровь. Он уже готов был прервать ее размышления, когда она заговорила:
— Вы, ваше величество, сказали — Уден? Правильно ли понимаю я, что господин Уден предлагает снести Сен-Жермен-л'Оксерруа? И все близлежащие кварталы?
Он был изумлен. Не то, чтобы он полагал ее неспособной разглядеть в представленных эскизах знакомые очертания, но, учитывая количество одновременно поданной информации…
— У вас хваткий ум, графиня, — сказал.
— Надеюсь, ваше величество не считает это слишком крупным недостатком? — улыбнулась.
Снова вернулась к эскизам.
Спустя минуту произнесла:
— Лево, ваше величество. Я выбрала бы проект Лево. Но, если мне будет позволено…
Он подошел очень близко. Так близко, что, когда она снова заговорила, он почувствовал движение потревоженного словами воздуха.
— Лувр, несомненно, великолепен, — сказала она, — и он достоин вашего величества, но мне… мне более по сердцу сады Версаля. Там, сир, есть все, чтобы представить всему миру несравненное величие вашего царствования.
Не в силах больше удерживаться, он схватил ее за плечи, обнял, притянул к себе.
Она, ему казалось, не сопротивлялась. Только произнесла в самые его губы:
— Я замужем, ваше величество. За преданнейшим из ваших слуг.
И он опять, в который раз, повел себя как дитя.
Спросил:
— А если бы вы не были замужем?
— А если бы вы, ваше величество, не были величайшим из королей? — спросила в ответ.
Он замер на мгновение.
— Если бы я не был величайшим из королей? — переспросил.
Приник к ее рту, поцеловал одновременно нежно и властно. Потом отодвинул ее от себя, спросил сухо:
— Я ответил на ваш вопрос, сударыня?
— Да, сир! — она смотрела ему в глаза и улыбалась — тепло и бесхитростно. — И я вечно буду жалеть об этих "если бы".
Это воспоминание — единственная яркая точка в бесконечной череде то скучных, то яростных обсуждений и споров.
Людовику вообще неинтересен Лувр. Лувр тяготит его. Он не чувствует себя здесь дома.
Людовик устал от разговоров о необходимости коренной перестройки всего комплекса зданий, устал от угрюмого упрямства Кольбера, с настойчивостью дятла пытающегося ему внушить, что "ничто лучше не выражает величие духа королей, чем то, что ими построено".
Кольбер твердит бесконечно: "Все потомки мерят величие это по великолепным замкам, воздвигнутым в их царствование".
Людовик согласен с этим. Но он не хочет, не желает заниматься Лувром. Гораздо больше его увлекает мысль выстроить великолепную королевскую резиденцию в Версале. Чудесную резиденцию. Восхитительную.
Он сердится на Кольбера, вздыхает, вспоминая последний спор с упрямым министром. Тот никак не оставляет его в покое.
— Постройка Лувра, — говорит Кольбер, — имеет общенациональное значение. А пятнадцать тысяч ливров, истраченных за два последних года на Версаль, дом, который служит больше удовольствиям и развлечениям Вашего Величества, чем приумножению славы, являются непомерными и необоснованными тратами.
А Людовик представляет себе, каким будет Версаль. И одни мечты о нем в миллион раз более радуют его, чем все связанные с перестройкой Лувра эскизы и расчеты.
И ему приятно, — почему же ему приятно? — что эта странная женщина с ним согласна.
* * * *
Людовик внимательно смотрит, как Кольбер раскладывает на столе документы.
В одну стопку — прошения. Король является высшим судьей. И любой из подданных имеет право просить справедливого королевского суда.
В другую стопку — подготовленные министрами доклады.
В третью — документы, которые еще подлежат уточнению и доработке. Среди них грамоты об основании академий и музеев, патенты и привилегии.
Людовик не забывает о своем предназначении ни днем, ни ночью. Он мечтает еще более возвеличить Францию. И всегда жалеет, что на многое не достает сил и времени. И еще ему категорически не хватает тех, на кого он мог бы положиться, как на себя самого.
Кто у него есть? Этот доблестный служака Филипп? Хитрец Мориньер? Вечно страдающая о своей загубленной душе Луиза? Все они, разумеется, верны ему сейчас, но будет ли так всегда? И совершенно ли, в самом деле, преданы они ему? Может ли король вообще рассчитывать на безусловную преданность? Людовик совсем не был в этом уверен. И это временами чрезвычайно огорчало его.
* * * *
Каждый королевский день расписан по минутам, и обычно Людовик легко переносит этот жесткий режим, но сегодня…
Сегодня королевский Совет Финансов закончился поздно. Если бы не месса, на которой обязаны быть все члены королевской семьи и на которой, как правило, присутствует весь двор, заседание могло бы продлиться еще бог знает сколько времени.
Он выслушал столько разных мнений. Он устал.
Людовик встает из-за стола, бросает перо.
— Оставьте все, как есть. Я просмотрю это позже.
Он выходит из кабинета. Толпа придворных, как всегда, ожидает его у дверей.
Он мило улыбается маркизе де Шамле, ласково треплет по плечу юного поэта Мишеля — среднего сына маркиза д'Юмьер, на мгновение останавливается около Лавальер. Затем продолжает свое движение в одиночестве. Король не предложил ей руку! — придворные замирают в недоумении.
А Людовик проходит через залы крыла Лемерсье, выходит к Павильону с часами, идет вдоль колоннады. И думает о Клементине — об этой непонятной женщине с непокорным взглядом. "Хорошо, — думает, — если бы она теперь была здесь".