8

Прошедший ночью тяжёлый дождь навощил предместные особняки Нёйи-сюр-Сен и оставил зелень во множестве жемчужин, рассеянием света утверждавших и множивших скоротечное царство Авроры. В этот непривычно ранний час Генри, как и обещал, вёл Мартина к занимаемому неким Советом анархитекторов зданию. Это был рококо-особняк родом из середины XVIII века, за какой-то надобностью возведённый на самой окраине Нёйи-сюр-Сен — зато с видом на реку и остров Пюто. Возможно, что из некой провинциальной феодальной ностальгии по временам, когда дворянский дом своими размерами и убранством монопольно доминировал на многих акрах владения. Однако именно что «некой»: владельцы и сами, должно быть, стеснялись своего каприза, поскольку от чрезмерного внимания и, впоследствии, разбора по кирпичику и засилья отверженными, как и само строение, спасали усадьбу как отдалённость от города, так и плотный кустарник и высившиеся над ним липы, некогда смыкавшиеся строем по периметру, а ныне оставившие караульно-декоративную службу, осевшие и обзавёдшиеся кучерявым потомством. Причудливо была проложена подъездная дорожка: сначала она стелилась вдоль ряда деревьев, как бы шедшего внутрь участка и делившего его надвое — садовую и особняковую части, — но всё-таки оставлявшего на том конце достаточный коридор, и лишь затем, после поворота, направляла путника к дому. Такая планировка, прикинул Мартин, должна напоминать спиральную раковину или «G».

Прогнившие не хуже нищих гробовых досок половицы того, что отныне можно смело назвать Hôtel de la Désagrégation, даже не скрипели — протяжно скулили под свалявшимися коврами, всеми в проплешинах и грязи, тронутыми тлением и крысами. До сих пор надеялись на возвращение хозяев, последний представитель рода которых, безусловно, удивительно походил, при всех своих гуморах, на знаменитого, положившего начало династии, предка. Было заметно, что жизнь когда-то кипела в этом доме, кипела до последнего. Однако высшие силы либо устали, — а то ли вовсе позабыли, — поддерживать в алхимической реторте семьи уровень жидкостей и ингредиентов, вовремя отвёртывая клапаны традиций, консерватизма и затворничества для изгнания лишнего напряжения, либо решили закончить эксперимент, выпарив всё и сразу в надежде увидеть — хотя бы на дне, хотя бы на самом дне — ту подлинно аристократическую в своей редкости кристаллическую субстанцию духа. Покрытые налётом пыли и сажи стены изначально красного цвета, некогда насыщенного, но всё же с лёгким амарантовым отсветом авантюры и легкомыслия, — более заметным ныне и более скрытным в те годы, — создавали впечатление того, что использованный для скоропалительных выпаривания и возгонки тигель о тысяче квадратных ярдов до сих пор не остыл, и лучше не касаться его стенок. А если бы кто и посмел, тому бы пригодилось иное сравнение, представленное Мартином: он вспомнил вид обугленного, но не прожаренного мяса, какое забыли вовремя перевернуть и снять с огня. Он вспомнил противное ощущение, когда с еле слышимым треском сковыривается чёрная короста и в трещинах обнаруживаются бледно-розовые волокна. По углам обнаруживались костяно-белые, давно уже бесхозные братские могилки гипсовых раковин, когда-то и давших название стилю. От подобной «археологии» удовольствие получить могут лишь немногие.

Однако Генри вёл Мартина меж потрохов дома, как профессор медицины водит студентов по «содержимому» препарированного трупа, своей уверенностью доказывая, что в лабиринте анатомии нет бесполезных тупиков — и здесь он наверняка пошутил бы: кроме аппендикса и голов его учеников, — и что нужно всегда помнить о цели и приемлемости «маршрута». Быть может, он уже был здесь, но по какой-то причине скрыл это? Нет, он бы так не поступил с Мартином — с мистером Вайткроу, это просто интуитивное умение находить самую глубокую и полную ж…

…Полную жёлтого керосинового света залу. Неожиданно. На противоположном конце залы был установлен помост, близ него составлены подковой стулья — когда-то это был домашний театр, и правильнее было бы назвать возвышение авансценой. Трудно найти более подходящее место для такого рода представлений. Однако, похоже, Мартин и Генри прибыли несколько раньше остальных, и своей пунктуальностью были способны себя сей же час погубить — это всё-таки не кружок социалистов, борющихся за сокращение рабочего дня и считающих каждую минуту.

— Доброй вам зари, — поднялся сидевший на краю помоста индивид лет тридцати в лиловом платке в тон некогда белой, но ныне совершенно и полностью заляпанной вином рубашке.

— А, соратнички! — присоединился к нему второй в простом костюме, какой часто можно увидеть на провинциалах, приезжающих в город с киркой и лопатой; его акцент позволял предположить, что откуда-то из Бретани.

— Пока что только сочувствующие. Сочувствующие тенёта, — похоже, эта синтаксически некорректная фраза Генри служила паролем. Только сейчас Мартин заметил, что двоих, вступивших в контакт, прикрывали с флангов ещё двое, которые моментально потеряли интерес к прошедшим проверку и готовились к допросу новых визитёров — такое вот посменное разделение. Прекрасно, их убьют не прямо сейчас. И возможно даже, не столовыми приборами, с каким-то умыслом лежащими в корзинке у первого ряда стульев, а чем-то более эффективным и быстрым. Странно, что не истребовали пароль раньше, до прохода по поместью, а даже и до лабиринта зелени. Неужто они окажутся среди настолько немногочисленных новичков? Хотя почему бы и нет: Энрико получит эксклюзивный материал — представителей других изданий не предвидится, да и Мартину проще будет за всем уследить — меньше безынтересного пушечного мяса, больше игроков с их причудами. Одну он уже обнаружил: увидел, что на столике лежала «A Manual of Gesture» Бэкона. Английское пособие по жестикуляции у французских подпольщиков, назначающих встречу в домашнем театре? Мило.

Тем временем прибывали другие участники. Предсказание Мартина не вполне сбылось. Некоторых входящих просто приветствовали, с других же, составлявших приличный процент от явившихся, тоже требовали наличия вербального ключа. И всё-таки… Как неофиты не сталкивались друг с другом и не сбивались в кучки, в которые мог затесаться шпион, не знающий кода? С организацией либо всё очень хорошо и хитро, либо это не те, за кем отправился на сафари Мартин. Так или иначе, ему всё равно было интересно, какой же популистской платформой удалось объединить столь разношёрстную публику: зала наполнялась представителями каждого из двадцати округов, отражавших всё наличное население города, типажами предместий, а также фигурами, которых Мартин не узнавал и не мог распознать.

Похоже, комедия начиналась. Мартину показалось, что ветеранам скоротечного движения полагалось плотно облеплять собой стены и забивать проходы, не давая образоваться в зале какому-либо порядку и иерархии кроме той, что обеспечивал помост — но и тот не был владением одного, однако принадлежал и властителю дум, и его, по-видимому, гвардии. Те самые ряды стульев, похоже, отводились преимущественно новичкам, которых, таким образом, брали в плотное кольцо. Вот она, точка невозврата, так что вилку в глаз и ножик в таз было вполне реально выхлопотать — и почти никаких возможностей вывернуться из ситуации. «И будет совсем обидно, если это сделает какая-нибудь истеричная девица», — выдохнул он, услышав донёсшийся откуда-то сзади женский шёпот.

Уже знакомый квартет ковёрных клоунов просил всех собравшихся учесть, что половина здесь находящихся сегодня впервые увидят основателя и узнают суть дальнейшей работы общества — Совета анархитекторов, как они это назвали, — которая отныне изменится, и которая только сейчас позволяет Совету более открыто набирать активистов. Можно предположить, что фундамент уже заложен, техническое обеспечение уже отлажено, стратегия скорректирована, будущие дивиденды распределены между учредителями, осталось только создать спрос и привить интерес в определённых кругах — и получать доход. Какого толка? Сейчас и поведают — лишённой коммерческой подоплёки речью, разумеется. Если, конечно, это не тот редкий случай акта ради акта, искусства ради искусства — и далее в том же роде. А что, плетение заговоров, ставящих благопристойное общество в тупик, — вполне себе искусство.

Тем временем на помост взобрался предводитель. Только как-то странно: взошёл, спустился обратно — что стоявшие ближе всего расценили как особый жест и протянули к нему руки, — а затем уже окончательно занял своё место. Любопытно. Представился как Бэзи или вроде того, Мартин не очень понял. Как это вообще пишется? Когда же лидер начал говорить, слух резанул акцент: грамматику использовал самую простую и доходчивую, «r» он, как мог, картавил — вот только на немецкий манер, «ch» же не шелестел, но чавкал — ну, и многое так, по мелочи, что подчёркивало интернациональность оратора, сопровождавшего приветственный монолог фейерверком взмывающих к небу и в стороны кистей рук — избыточной жестикуляцией, похоже, как раз из той самой книжки. Прелюбопытно. И как люди признают его лидером?

А «увидеть основателя», кажется, означало «увидеть тело и образ основателя». Лицо было прикрыто асимметричной треснувшей маской, но Мартин уже не сомневался, какие бертильонажные черты, ею сокрытые, следовало бы прибавить к доступным глазу. Кажется, наставник начал переходить к сути.

— Я учился у Равашоля! — Вот так, сразу, чтобы никто не сомневался. Им тоже важна линия преемственности? Поразительно. И потом: у его действий или вот прямо у него самого? Сомнительно. В начале десятилетия это имя ещё гремело во Франции, но хоть кто-то в зале способен реально оценить его масштаб? — Каждый из вас произнёс при входе сюда фразу «сочувствующие тенёта». И наверняка ни один из вас не понял его смысл! Но вы поймёте! Ваша привилегия, ваше право — понять первыми! Поймут все, кто в будущем услышит её! О да, вы же сами её и распространите, сами же и проговоритесь! Не обижайтесь. Я знаю натуру вас и себя. Человек не идеален. И потом, более это не пароль — это правда, это мышление, это видение! Мы откроем глаза! Себе и всем!

Мартин и Генри почувствовали, что вот сейчас всё интересное и начинается, невольно придвинулись ближе, чтобы не проронить ни крошки от хлебов, что предстоит вкусить.

— Сочувствующие тенёта. Мы сочувствующие, потому что только вместе можем чувствовать! Со-чувствовать! Мы со-чувствуем одно. И чем больше чувствующих одно и то же, тем больше шанс выкурить и завалить зверя! Он прячется за неведением! Он прячется за разделением! Он прячется за раздроблением! Он прячется за ложной сложностью!

«Так, вот „ложная сложность“ уже выбивается из стилистики, публика может не оценить излишнюю ритмичность и… хм, „эховость“? Всё, мой язык тоже начал огрубляться», — мысленно шлёпнул себя по щеке Мартин и совершенно реально — защипнул кожу.

— Мы выступим единым фронтом! Мы ведаем об оружии зверя! Мы можем со-чувствовать его оружие! Это не дикий зверь с клыками и когтями! Он умеет создавать и ставить ловушки! Его оружие — тенёта! Мы чувствуем его силки! И потому можем их обходить! Мы делимся знанием — и минуем их! Но! Ими ловит своих жертв! Так он загоняет жертв в тупик! Так делает жертв своей добычей! И только своей! И в эти же тенёта его загоним мы! Он сам в них попадётся и запутается! Так мы повалим его! Вот каковы наши действия! Но мало зверя повалить! От него нужно избавиться!

«И в какой степени уголовно наказуемым будет это избавление?»

— Мы могли бы сначала уничтожить тенёта, но тогда зверь просто убежит! Так что мы не уничтожим силки, пока не избавимся от зверя! Нельзя выпускать его обратно! Добить, добить его нужно быстро и решительно! Но до того — помечайте все его ловушки!

«А вот и корзинка в ход пошла. Значит, столовые приборы не средство репрессивных мер в отношении сомневающихся».

— Вы видите? Столовое серебро! Из него мастера отольют новую партию знаков и нитей!

«Новую? Знаков и нитей? Да что вообще…»

— Обвивайте ими ваши земли! Обвивайте, чтобы не звенели колокольчики, на звук которых зверь бежит! Пусть думает, то тенёта пусты! Зверь пользуется незнанием! А мы воспользуемся обманом!

Похоже, только Мартин и Энрико не понимали, что нужно обвивать, и о каких тенётах речь. Мартин, как только выберется отсюда, непременно приступит к порицанию друга за то, что тот узнал пароль, но забыл о некоторых важных вводных. Впрочем, если новички здесь не они одни, то почему остальные сидят — и тем более стоят — с таким понимающим видом? Может, всё дело в том, что он «мистер Вайткроу», человек не из этих мест, а транслируемое сообщение ему ни за что не понять без какого-то локального Понимания, рождающегося в пространстве меж орбит слов и понятий, смыслов и акцентаций?

— Джерримандра!

«Ух! Он уже не стесняется».

— Джерримандра имя тому зверю в политике! Каркаданн — имя тому зверю в мифологии! Носорог — имя тому зверю в биологии! Бегемот имя тому зверю на стыке политики и мифологии — религии! Он многолик!

«Так носорог или бегемот? Или единорог? Похоже, больше никто на эти тонкости внимания не обращает».

— Я читал мудрые восточные мифы! И я знаю, что каркаданн будет унесён и пожран пламенной птицей Рух! Мы будем той птицей! Мы будем той огненной птицей! Мы испепелим зверя! Мы прожжём его огнеупорную шкуру! Мы развеем его прах! Мы удобрим им землю, истерзанную его копытами! Мы разобьём его пирамиду рóга, источающую паутину для тенёт! Город будет свободен от пут! Город вздохнёт вольно без их веса! Больше ничто не придушит его голос и его стихию! — Но самого оратора, поспешившего раствориться за спинами гвардии, обуял страшный взрывной кашель, под стать аплодисментам в зале и ощущению в голове Мартина.

Пришла пора рутины: квартет раздавал задания, выспрашивая у неофитов, в каком округе живут и в каких зданиях работают — не предприятиях, именно зданиях. «Свободных художников» же подряжали на работу наблюдателей и связных, а скучающих рантье, не прибившихся ни к одному из представленных Бальзаком типов — на должность «сеятелей». Это всё имело некую логику, совершенно недоступную Мартину, ловко избежавшего поручений, но явно приведшую в восторг Энрико, подыгрывавшего только так, и даже сознавшегося, что он работает на периодическое издание, а потому ему особенно интересны слова по поводу распространения «сочувствующих тенёт» и, что называется, связей с общественностью: будут ли какие-то манифесты и прокламации, возможны ли интервью, какой уровень открытости установят — потянет на добротный цикл… И вилку с ножиком, а возможно даже, что и на столовую да чайную ложку. Ох, да что там — полный набор для званого ужина с пятикратной сменой блюд. Но квартет, кажется, отнёсся к откровению с позитивным любопытством, обронив фразу о том, что свой человек в прессе понадобится для третьей стадии, иными словами — не сейчас.

Как же радовался Мартин солнечному свету и свежему воздуху после потного свечного, коптящего толпу. Покидая особняк, толпа рассеивалась с той же внезапностью, что сопровождала утренний сбор — вроде бы, здесь не так уж и много очевидных тропинок и ходов. Странное место.

— Ну что, мой друг, ты удовлетворён?

— В полной мере. Не хватало разве что усыпанного розами стеклянного саркофага с трупом бородатой женщины, держащей в руках патент на свою подлинность.

— Только этого?

— Думаю, уместно будет продолжить разговор позже. Когда соберусь с мыслями. Я всё же намереваюсь, пока ещё держится послевкусие, понять, что же это было.

— Как скажешь. Мне тоже стоит набросать для редактора парочку эскизов. И нам ещё предстоит найти экипаж отсюда. Воспользуемся минутами тишины местных улиц.

— Да, надо понять, какую часть мозга у меня ещё не высосали, — потёр Мартин лоб тыльной стороной запястья правой руки. — Ветер в голове да подскажет.

Он обернулся к Hôtel de la Désagrégation, его чем-то привлёк третий этаж. Нет, не чем-то — за одним из окон точно был силуэт, провожавший их, но теперь — скрывшийся.

— Он же вот-вот скроется!

— Зачем он тебе?

— Надо! — Прошептала Селестина довольно громко, огляделась и продолжила куда тише: — Ты не чувствуешь ничего в здешней архитектосфере?

— Чувствую. Но, кажется, король не намерен покидать здание.

— Уверена? Мы должны за ним проследить!

— Без ис-диса. Ты его слышала?

— Слышала-слышала, позже обмозгуем, а сейчас надо понять, куда это он собрался. Кстати, ты не чувствуешь никакую вибрацию?

— Ты о пробежавшей по руке? Да. Ладно. Я прошмыгну к дверце за сценой, а ты — попробуй найти путь в обход, старайся искать лестницы вниз — вряд ли та комната соединяется с верхними этажами.

— Да-да, всё, разбежались.

Сёриз принялась растворяться в обстановке, маневрировать между группками, сливаться с тенями — прокладывать путь, крайне затратный на мелкие па-де-дё и па-де-труа. Путь Селестины тоже был непростым, но требовал лишь умения быстро ходить и ориентироваться в планировке домов.

Итак, ей пришлось воспользоваться той же дверью, через которую вводили людей в залу, то есть идти в противоположном направлении. Но это хорошо: была прямая ось, а зала с обеих сторон не примыкала к несущей домовой стене, а как бы включалась в объём большего размера и, получается, располагалась меж двух анфилад — был выбор. Селестина предпочла более тёмный коридор, что тоже было хорошо в смысле скрытности, если наткнётся на кого-то из «королевской свиты». Но вот что было плохо: она прошла до самого конца, но не обнаружила там лестниц — лишь нечто, что напоминало зал почёта: на стенах виднелись отличавшиеся по тону овалы и прямоугольники по большей части отсутствующих охотничьих и титульных трофеев, полный винных разводов бильярдный стол, запертые ржавым замком двери, ведущие, скорее всего, в какой-то внутренний сад или сигарную комнату… — всё не то, она что-то упустила. В этом минус темноты. Ну конечно! Надо пощупать стены залы в поисках дверей, утопленных и потайных. В таких вложенных пространствах легко укрыть лишний метр.

Панель, другая, руки уже в какой-то саже — благо что нашлась ветошь, некогда представавшая роскошью, — а вот и фуртиф-порт! А внутри — винтовая лесенка для большей экономии места. И не видно Сёриз. Она уже успела пройти или ещё нет? Ладно, в любом случае она предлагала сосредоточиться на том, что вело бы вниз. Логично, если предполагать, что в особняке есть подземные ходы, нужные для быстрого и незаметного исчезновения — или для хранения театрального инвентаря и мебели для гостей, которым явно нечего делать на бельэтаже, а хранить на чердаке и таскать оттуда — то ещё удовольствие. Только если не… И лишь теперь Селестина поняла, зачем поставлена именно винтовая лестница: в полумраке — и ещё один минус — она не разглядела, что стоит не совсем на полу. Вернее, на полу, но не помещения, а небольшого грузового лифта. Он несомненно упрощал логистику, так что, пожалуй, на верхние этажи заглянуть стоило. Но если он стоит здесь, на первом этаже, а она, растяпа такая, не свалилась в дыру на полу, значит, им не воспользовались. Или уже вернули на место. Проблема была в том, что она могла разглядеть тусклый блеск подъёмных цепей, ощутить прохладу направляющих рельсов, но не обнаружить ни намёка на управляющее устройство. Ни рычагов, ни кнопок. И как же его приводят в действие? Нет времени выяснять. Стало быть, лестница. Но куда? По совету вниз или за интуицией наверх? В пустоте лестничного пролёта и щелях по периметру платформы было глухо, никакого гулкого эха и меркнущего света. Ещё и веяло сыростью. В любом случае туда пойдёт или уже пошла Сёриз. Наверх.

Хорошо, что Селестина надела блумеры и обувь на мягкой подошве, иначе бы уже несколько раз навернулась и процокала морзянкой сигнал к бегству — и это лишь один пролёт. Проверить бельэтаж? Почему бы и нет? Не найдя контраргументов, она приложила ухо к дереву двери. Можно было выходить… На третий этаж? На противоположную сторону? Если судить по открывающейся за окнами перспективе, то это совершенно точно третий этаж. Как она могла проскакать нужный? Строго говоря, и негде было: крутизна и шаг лестницы не допускали этого — разве что попытаться пройти сквозь стену. Не вариант. Она вернулась и посмотрела вниз — нет, по высоте всё тоже вроде бы как должно сходиться. И шахта не изогнута, то есть и выйти она должна была на той же стороне. Ладно, понятно. Дальнейший осмотр этажа не провести без Сёриз, которая, как она была уверена, наверняка здесь объявится с минуты на минуту.

Расстроенная, Селестина приложила руку на стекло — из тех, что ещё не пошли трещинами или вовсе раскололись и норовили при первой возможности поранить, — и упёрлась в неё лбом, разглядывая в грязное окно зелень придомового парка и расходящиеся группки людей. К одной фигуре пригляделась. Ранее на неделе она видела точно такой же галстук… Нет, не галстук — пластрон, кажется. Серовато-красный… Будто из него высосали краски… К фигуре приблизилась ещё одна, и они завели диалог, половину слов которого — и без того немногочисленных — затирал шум ветвей. «Высосали… Выставка! Понедельник! Это они, это та парочка! Это тот эмпат, он тоже здесь! Чёрт, он меня заметил! Почувствовал?» — Селестина отпрянула и прижалась к межоконному промежутку. И тут же из-за спины:

— Сели? — Та аж подпрыгнула и пискнула.

— Ты меня до инфаркта довести хочешь?

— А ты меня, загоняя по лестницам в поисках тебя? Что ты тут делаешь?

— Это надо у особняка спросить: он морфоактивен. Дикость какая.

— Ага-а, и на общей карте его нет, и расположен в максимально удалённой с запада точке. И кто-то подшил его к сети каналов.

— Даже так?

— Ну, а как, по-твоему, он, хм, ожил? Вот ни капельки не удивлюсь, если его подпитали как раз той «пенкой» с Выставки. И как, по-твоему, растворился наш подозреваемый? А я тебя уверяю: его здесь нет. Ты была права, он решил не оставаться. Это база, это штаб, но не владения, тронный зал и опочивальня.

— Так что же, он…

— Нет, но кто-то из его ближайшего окружения. Кто-то весьма осведомлённый. Кто-то стоящий за ширмой. Если верить ис-диспозитифу, — и тут она сдвинула прикрывавшую его ткань рукава, — Минимально допустимый азимут пришёлся как раз на конец речи. Ты помнишь свои ощущения в те моменты. Бэзи — или как он там назвался? — нырнул в комнату за сценой и был таков. Я туда прошмыгнула, а передо мной ещё одна дверь и больше ничего. Я и её открыла. И что же нашла? Подвал. Нет-нет, не вход в него, не лестницу к нему — сам подвал. Думала о подвале, туда и попала. Выбиралась просто по флю-мируа. Экстерьер и интерьер слабо связаны между собой.

— И чем внутреннéе — такая форма слова вообще есть? — тем пространство дома кажется больше.

— Да уж, стиль речи властителя умов заразителен и пагубен. А совокупно и в самом деле всё страньше и страньше…

— Всё чудесатее и чудесатее. Особняк играет с мыслями.

— Вряд ли играет. Больше похоже на то ли угодливо-охранное собачье, то ли лакейское поведение. «Господа изволят принять ванну этажом выше? Господа желают, чтобы их не беспокоили? Юные господа намереваются сыграть в прятки?» Вот только он не знает, кто его господа, а потому разоряется на каждого, с кем его материя может вступить в контакт. Честно говоря, мне его жаль. Еле живой трясущийся полутруп с кишащими в нём паразитами и невыносимой ношей обязанностей. Так делать не то, что грубо, но аморально и неэтично.

— Это только если доктор Франкенштейн знает нормы и намеренно поступает наперекор. А на то и похоже. И вот уже он, признай, играет.

— Да. Все посетители благополучно нашли дорогу прочь из дома, нас же заставили изрядно побродить. Запутать, максимально потакая.

— «Запутать» — выражаясь языком Бэзи?

— Да, ты уловила смысл. И даже «заплутать», обвести вокруг пальца.

— Скорее, вокруг потайной лестницы… Что же, Зверь это мы?

— Осталось понять, насколько обширно это «мы» и насколько велик этот «Зверь», и стоит ли принимать всё близко к сердцу. Но поместье всё равно презанятное. Повсюду следы того, что строили с оглядкой не только на потоки, но и на первые каналы. То есть когда-то они доходили и сюда.

— Ну да, нас же учили, что после осады тридцатилетней давности многие из протоков перенаправили обратно или заболотили с последующим превращением в компенсационные резервуары. Или заставили иссохнуть, что тоже довольно грубо.

— Мне кажется, одно из таких сухих русел и отрыли. И реанимировали.

— И сколько их ещё? А в самом городе?

— Тебя беспокоит, что их могут использовать как альтернативную сеть? На самом деле, их не так много, и ни один из них не был особо важен. Более того, вряд ли можно вернуть те, что отмерли сами собой. И из немногих сухих такие составляют значительное большинство.

— Меня беспокоит, что с их помощью могут такую сеть выстроить. А мы и не заметим… Кстати, тебя не смущает, что мы вот уже сколько минут здесь стоим и даже не шепчемся?

— Ничуть. Кроме нас в доме ещё пара человек, которых особняк сюда не пустит, потому как госпожа со своей подругой велят не тревожить их во время игры в бадминтон.

— Это, по всей видимости, будет какая-то сидячая его разновидность, — указала Селестина на высоту потолка. Дом в ответ принялся трещать и хрустеть, но и не более того.

— Ах, да. Кажется, коммутировать подпространства он может лишь при наличии перехода о двух дверях: входишь, закрываешь одну за собой, происходит планургическое таинство, открываешь перед собой вторую, выходишь там, где нужно.

— Не пойму, зачем в этой схеме вторая дверь.

— По-видимому, примерно из тех же соображений, что и нам — для светского приличия, моя дорогая. Во-первых, для непосвящённых коридор или анфилада — или тем более один из обнаруженных потайных ходов — таковыми и остаются, а во-вторых, было бы странно, что хозяин использует для перемещения по дому какие-то чуланчики, выходом из которых неизменно шокирует гостей. Просто для дома наличие двери, вернее двух, с операцией закрытия-открытия является обязательным условием.

— Пожалуй. Раз уж мы в некоторой безопасности, — огляделась Селестина, — может, всё-таки обыщем помещения?

— Ну, раз уж мы здесь, то почему бы и нет? Вот только дом удивительно скуден на улики. Если в нём что-то и складировали, то всё уже вывезено или истрачено. Даже то, что осталось от прежних хозяев. Пол подвала определённо был заставлен игрушками самых разных форм, текстур, масс и назначений, и ныне же, как следствие, раскрашен несколькими десятками оттенков пыли и пепла.

— Пепла? Там что-то жгли?

— Задолго до всего этого, в прошлую эпоху. Приглядись к зданию. Оно не просто обветшало. Повсюду прах былого — и я не только о величии и роскоши. Был очень странный пожар, здесь что-то от крематория… Но, как ни странно, подземных туннелей и лазов за пределы поместья я не обнаружила. Да и зачем они владельцу, посвящённому в течение? Эх. Итак, домик-домик, не соблаговолишь ли показать госпожам, где другие господа оставили документы? Нет? Так и быть, отдыхай.

— Но держи всё же подальше от нас ту чернь, что осталась приглядывать за тобой, хорошо?

Погрузившись в риторическую тишину, напарницы начали обследование этажа, на котором практически не оказалось дверей — ни закрытых, ни открытых. Он оказался совершенно пуст, и было даже сложно представить, для каких целей он предназначался: здесь едва ли что осталось. Однако пространство прилично инсолировалось, и при желании его могли приспособить под госпиталь или укрытие. Возможно, так оно на протяжении долгого века революций и было. Очередное возмущение затухало, и участники с погоревшей стороны ютились здесь, зализывали физические и душевные ожоги и надеялись возродиться фениксом из пепла, но вместо этого тихо тлели либо по возвращении в город, либо в изгнании за остужающей пыл рекой.

Селестина и Сёриз прокрались на бельэтаж, однако из бумаг нашли лишь неподъёмную и несистематизируемую по каким-либо очевидным критериям груду газет со всего Шестиугольника, а также деливший одно из комнатных пространств паравент с рисунком на тему цунами и гадов морских, океан пахтающих и корабли пожирающих. Особняк вновь удивил: за столь грозно-элегантным предметом обнаружилась ванна, увитая липкими бинтами и в окружении десятков куриных яиц — битых и целых, ещё на подложках, — а также склянок с довольно специфичным содержимым. В числе прочего: медным купоросом и марганцовокислым калием, бесспиртовым раствором йода и препаратами серебра. В этом гнезде кого-то выхаживали. Такая вот птица Рух. Должно быть, Бэзи — других подобных красавцев среди заговорщиков не было видно. Разве что за странным оратором скрывается персонаж ещё отвратней, хвори которого уже переполнили организм, и теперь сочатся миазмами идей во внешний мир.

— «Часы — это первая автоматическая машина, приспособленная к практическим целям; благодаря им развилась целая теория производства и правильного движения», — нашла Сёриз томик цитат из переписки Маркса с Энгельсом на кресле-каталке, запрятанном под весьма высокий стол, возможно, что служивший операционным. — Помечено как nota bene. Для кого-то эти слова важны.

— Вот уж на что я здесь не рассчитывала, так на тематику часов.

— Ну да, если снова забыть и вновь вспомнить про точность подгонки длительности речи к приливу.

— Скорее, я о механике и автоматах. Не та риторика. Ладно бы ты нашла Прудона и Бакунина, но эта парочка… Она будто затесалась из другого периода.

— И впрямь. Позволь напомнить, что Интернационал расплевался с анархистами уже официально. Так что книга и впрямь из другого периода — бурного, но и основательного, когда нащупывалась структура, выверялись и отвергались формулы. А сейчас публике представляют, хм, вычищенную, проинтегрированную версию. Ай!

— Метамеханическую и поставтоматическую! Ай!

— Ай!

— Ай! Нас же услышат! — Предположение не нашло подтверждения. — Ладно, ничего стоящего мы сегодня уже не найдём, а над символизмом оборотов речи Бэзи подумаем в штабе, но одну вещь я вся таки спрошу: ты же ведь поняла, что зал был битком набит минорами всех сортов — и мы ни одного не узнали?

— Это любопытно, но не можем же мы знать всех. Лишь бы нас не опознали.

— У меня складывается ощущение, что нас на спектакль пригласили намеренно.

— Великий План?

— Да ну тебя. Я серьёзно. Если мы как-то соотносимся со зверем, о чём мы судим по более чем косвенным признакам, что помешало ослабить его, избавившись от парочки пронырливых, докучливых, забредших не туда частичек? Мы ведь особо и не прятались, опытный глаз тут же сдал бы нас заведённой толпе.

— Стало быть, этот опытный глаз, если присутствовал, хотел не этого. Считай, нам сделали предложение. Даже два.

— Щедро. Но какие? Уверена, что это предложение, а не запугивание?

— Одно другому не мешает, если выбрать рассмотреть первое: мы должны донести послание. Со всей возможной эмоциональностью. Заявить о них, как о реальной угрозе.

— И тем самым запустить, уж извини, метамеханизм ловушки на зверя. Так что дай-ка угадаю второе: сразу присоединиться к ним?

— Угу. На самом деле, есть ещё и третье предложение, а скорее даже вызов: дерзнуть, проверить себя и свои силы.

— И, в конечном счёте, подвести к одному из двух основных — за безысходностью попытки. От коварных задумок всегда веет абсолютизмом и детерминированностью.

— Стало быть, прямо сейчас мы должны решить, как поступим: расскажем всё Директорату; не расскажем и будем действовать по своему усмотрению; не расскажем и переметнёмся на их сторону?

— На самом деле, не должны. Мы как не должны выбирать, так не должны и выбирать из трёх вариантов. Сели, ты видишь, как это работает, как начало работать. Мы не должны загонять себя в их плоскость координат.

— Нет, не должны, в этом ты права. Но заставляет задуматься: а каково наше действительное поле выбора и его последствий?

 

9

У Михаила Евграфова заканчивались варианты. Вернее, проступал всё тот же инвариант: та встреча полмесяца назад была случайной, с какой стороны ни возьмись за систему уравнений. Новый приступ отчаяния дробил строй матрицы и принимался жонглировать мозаикой её членов, а Михаил тому не противился, поскольку в калейдоскопе надеялся увидеть новые связи и новое прочтение, к какому бы цирку они ни приводили. Итак, он вновь принялся перебирать план действий, изложенный Дмитрию Ивановичу, — да, Михаил продолжал ему следовать, поскольку ничего так и не смог придумать вне того.

По первому пункту не выяснилось ничего интересного и особенного. На самом деле, это хорошая новость, ведь, стало быть, весь штат воздушного экспедиционного корпуса подобран из людей верных. Но, соответственно, она же отбрасывала и самые простые объяснения и мотивы. Конечно, нашлись мелкие дисциплинарные нарушения, однако таковые сродни накапливающейся на подвижных деталях машин смазке, загустевающей и налипающей тёмным, липким, всячески противным слоем, который достаточно лишь время от времени протирать и наводить лоск. Михаил лишь искренне сожалел, что пострадала конфиденциальность переписки членов экипажей со своими семьями — но того требовали в ставке. Чрезмерно откровенничающим любителям эпистолярного жанра весьма деликатно, как по военным маркам, напомнили — без намёка на то, что причиной послужили вскрытые письма, — о чём писать можно и одобряется, а что должно ложиться максимум на стол начальства в виде рапортов.

Больше курьёзов и анекдотов, отчасти относящихся к предыдущему пункту, собрал Михаил, при проведении проверки оборудования. Достаточно упомянуть, скажем, что несколько унтер-офицеров в увольнительной ходили на скачки — как они сами заверили, однако было понятно, что и прочими азартными играми не брезговали, — и делали между собой ставки, материально выражавшиеся ограниченными количественно, но крайне нужными запчастями — всё для блага своей команды. Лейтенант Евграфов был милостив, так что теперь они играют лишь на внеочередные ордера, выхлопотанные своим поведением. Или вот наземный персонал поспорил, сколь сильным унижениям подвергнутся полевые группы, укрывающиеся за ширмами: плевки, брошенные окурки, соседство с крысами, французские песни в исполнении безголосых сторожей всю ночь напролёт, не выветриваемые с формы женские ароматы парфюма из химического отдела — что ж, этой «опасности» подвергался с месяц назад и Михаил, — как видно, полёт фантазии не особенно дотягивал до высот, приличествующих воздушному флоту. Можно упомянуть и подтвердившееся обвинение одного из интендантов: некий экипаж под командованием лейтенанта, который не будет удостоен упоминанием ввиду сути поступка, каким-то образом порвал выданную ширму и разбил колбу на аппарате — вероятно, одно было следствием другого, — а затем в мальчишеской манере подсунул их другому, улучив на земле несколько минут, когда склад остался совершенно без присмотра, а тот самый экипаж также завершил свою смену; да вот незадача — закодированные инвентарные номера выдали факт подмены. Помимо подобной ерунды и сделанных организационных выводов и предписаний при учёте не было выявлено действительно серьёзных нарушений.

А вот дальше стройности не хватало. Пункты с третьего по пятый в том самом калейдоскопе горели тысячей искр и совершенно слепили. Достаточно будет сказать, что в прессе встречались положительные отзывы и критика совершенно ожидаемые и в какой-то мере даже скучные, а то и приторные — возможно, что часть из них всё-таки была заказана российским правительством. Да, даже критика, поскольку при сколько-нибудь вдумчивом чтении становится понятной коммерческая подоплёка, допустим, такого пассажа, если опускать вкусовщину описания интерьера и маршрута:

«Ваш покорный слуга одним из первых среди своих коллег смело ступил на борт воздушного судна, чтобы точно удостовериться, не окажется ли дирижабль всего лишь очередным мыльным пузырём, лопнувшим от острого пера французского журналиста? <…> И стоит признать — нам и русским, — тот факт, что Павильон русских окраин и флот дирижаблей вносят слишком значительные коррективы в планы устроителей Выставки и представляют развлечение, шокирующее самоуверенностью и бесцеремонным отрывом даже от наиболее передовых бытовых технологий и даже способное не то, что составить конкуренцию, но разорить, лишить посетителей такие чудеса прогрессивной мысли, как „Синеораму“. К чему имитация полёта на воздушном шаре, записанная на плёнку, когда, видите ли, можно реально подняться к облакам? Даже от киноплёнки захватывает дух, а это приключение — и вовсе удел отважных, которым экипаж готов всячески посодействовать, помня о мерах безопасности. <…> И напоследок должен сообщить, что устроители „Синеорамы“ заверяют, будто через несколько недель, когда прибудут новые плёнки, зрители увидят и далёкие страны, а прямо сейчас, как и всегда, могут насладиться традициями Надара, которым аттракцион стремится наследовать. Русским предстоит проникнуться духом этого города».

Отлично, публика этого и жаждала. Откровенно негативные отзывы, разумеется, также встречались, однако ничто из этого не тянуло на продолжительный материал-расследование — особенно по мотивам шпионажа и способов его осуществления.

В целом же Михаил отметил какой-то летний спад журналистской активности. На фоне всех изданий приятно выделялось, а потому представляло интерес, лишь одно — «République ІІІ». Под игриво-иронизирующим названием объединились представители скептического отношения к происходившему. Умеренно-левые, бывшие в меру республиканцами, в меру социалистами, в меру фритредерами — и всем тем же самым, но уже с подстановкой «недостаточно». В частности привлекла Михаила — вплоть до приобретения полной коллекции номеров — серия развёрнутых репортажей о юношеской преступности в дальних северных округах города, притом лишённая осуждающего и назидательного либо же подзуживающего и поощряющего тона. Нет, некто за простой подписью «Анри» оставил мораль ради понимания. Мудро. И свежо — на фоне того воняющего птичьим рынком галдящего базара, что обычно разводят в прессе по различным провокативным поводам. Автор оставлял выбор за читателем. Он даже не старался прописать различные точки зрения и акцентировать их сообразно ситуации, для него равны были все. Порой он даже слишком подробно и неприкрыто рассказывал о событиях явно криминального характера, от возможных юридических последствий которых участников спасали псевдонимы — да, опять же, как у молодчиков, так и у фликов — и наверняка склеенные вместе эпизоды, не меняющие сути дел, однако не позволяющие чётко идентифицировать описанную историю с полицейскими записями.

Что до последних двух пунктов, то, пожалуй, их следовало отнести к декларативным, а не к эмпирическим и выполнимым. Ну вот какую провокацию мог устроить Михаил? Да так, чтобы сработала по строго определённому вектору? Или же наоборот — нужно что-то максимально расплывчатое, но и впрямь яркое? Что же, подкинуть в одну из газет анонимной донос о том, будто бы экспонаты не находятся в безопасности, и их срисовывают только так? Или лучше сразу в Генеральный комиссариат? Но что это даст? За всё это время больше стычек не было, — а ребята смотрели во все глаза и слушали во все уши. Какова вероятность, что эта, хм, провокатриса откликнется? И захочет ли встретиться? Как в принципе ей адресовать послание?

А четвёртый пункт? Он ровно о том же. Как помыслить о мотивации, неведомой ни логически, ни по обстоятельствам? Система уравнений была бы не против дополниться не известными ранее переменными, но сама их натура оставалась в тени — подобной той, что породила встречу. Может, это и вправду была случайность, и то было свидание не с ним? Нет, не то поведение, не та подготовка, не о том вся она. Может, агент немцев или ещё чей-то из Тройственного союза, а то и мнимых союзников? Спугнули — операция свёрнута. Но что у неё было бы, кроме слов? Не мог же кто-то продвинуться в фотографической аппаратуре настолько, чтобы её было спрятать на бегу, выбросить в миг обнаружения и оставить, будучи уверенным, что её ни за что не опознают как таковую? Нет-нет, Михаил облазил и брюхом вычистил там каждый угол, каждую балку — ничего. Так и невроз выхлопотать себе можно, если его уже нет — со всеми этими снами и силуэтами в области периферического зрения. Нет, его воображение никак не могло подняться ярусом выше.

Всё, что у него было — та безделушка. Для него — безделушка. Хуже было то, что за две недели он так и не смог осуществить задуманное. Не успел и сейчас: подчинённые, ни на минуту не покидавшие его и не дававшие злоупотребить служебным положением — о да, он вновь притащил эту штуку с собой, — уже упаковывали оборудование, распределяли кассеты по кофрам и сворачивали ширмы. И это был официально первый и неофициально последний после «строгого выговора» спуск в павильоны, так что теперь надеяться было практически не на что. Нужно было как-то без посторонних глаз воспользоваться X-лабораторией на «Александре ІІ Освободителе». А ведь он не мог этого сделать, даже когда был на его борту с инспекцией по второму пункту. Впрочем, он не переживал: очередное раскладывание по полочкам и встряхивание с них пыли успокаивали и позволили часам рутины пролететь быстрее.

Члены отряда вышли на открытое пространство — под звёздный сад ночного неба, и то протянуло им ветви свои, дабы закрепили они карабины на себе и орудиях труда своего, и взмыли к нему — прямо к шлюзу норовившего бежать от рассвета «офанима» с матово-чёрным покрытием оболочки, чем-то напоминавшим материал и текстуру ширм. Михаил и капитан судна отдали друг другу честь — больше в знак успешного выполнения миссии, чем в смысле ритуальных обязанностей. Унтер-офицеры принялись втаскивать и закреплять оборудование, а отряд дал себе вольность в одежде: снимал перчатки и маски, расстёгивал пряжки на воротниках.

То же самое попытался сделать и Михаил, но вместо облегчения почувствовал жар от трения. Посмотрев на руки, увидел, что они покраснели. Вроде бы, загорать ему было негде и некогда, и химикаты он на себя совершенно точно не проливал: как он умудрился заработать эритему? Тут же подкатил и приступ тошноты, но списать это на виражи, закладываемые рулевым, было невозможно — тот управлял чрезвычайно умело. Ему срочно нужно было оказаться где-то не здесь — хотя бы мысленно.

До прибытия в д’Отёй было ещё достаточно минут, так что он поднялся с места, перешёл в кормовую часть и предался видам в одном из иллюминаторов. Там… Там был прилив, там бескрайнее море света накатывало мелкими волнами на гальку цинковых крыш, пуская барашков, встречаясь с дымоходами. Сменялась живность: забивалась в норы ночная и пробуждалась наиболее бойкая дневная; моменты их встреч колыхали мнимую плёнку воды, иной раз подкрашивая алым, гуще зари. Сперва оттенками прибрежной растительности, а затем и нежнейшими и теплейшими цветами распускались и наливались нектаром неугасимого пламени купола Сакре-Кёр, Дома Инвалидов и Пантеона, а за ними и остальных церквей и храмов. Трёхсотметровая башня уже купалась в лучах, уже принимала солнечную ванну, будто подпитывала и насыщала ими золотой свой наряд. В ранние утренние часы было в ней что-то от акантов и египетских пальм. Но не тех, которыми обмахивали фараонов, и не тех, что оживали от разлива Нила… Нет, больше — от тех, что веками украшают капители коринфского и египетского ордеров. Тех, что пережили своих создателей и были открыты заново. Тех, что переживают смыслы и значения, но едва ли меняются в функции, пускай, что и символической. Так поддерживай же, поддерживай городскую твердь, дабы та не опрокинулась в безбрежный океан космоса!

И только Павильон русских окраин свету Солнца предпочёл холодный свет звёзд, серебривших его металл, стекавшими каплями растворялся на нём. Дворец мегафункциональности и сверхпрактичности был подобен хвосту кометы и не находил себе места в Двадцати округах. Тощий трубами, он искал пищу, искал, что бы переработать, что бы переварить в топливо для автоматического движения механизмов подле него. Он искал конструкт deus ex machina — в ком-то другом или в себе самом, — который готов был вознести, оторвать от приземлённой жизни, от необходимости мириться с топографией взамен на то, чтобы выпрыснуть соки в атмосферу, из них создать свою твердь и, прикрепившись к ней, избежать неминуемой деградации на почве, не понятой им и не понявшей его.

У Михаила закружилась голова, он закрыл глаза, сглотнул и готовился к посадке. Навстречу их судну поднималась стайка светлых «офанимов», начищенных, выдраенных и лоснившихся, а на восходе, казалось, и зардевшихся от неизбежно повышенного внимания к их персонам. Возможно, флотилию с насестов согнала подступающая громада «Александра ІІ Освободителя», также заходившего на посадку и по-царски занимавшего добрую половину ипподрома. Михаил почувствовал, что этой возможностью следует воспользоваться.

Наземная команда притянула «офаним» к суше, состыковала с причальной мачтой, и на выходе Михаил сказал своим подчинённым, что сам же сейчас и перенесёт кассеты в лабораторию на «серафиме», а они, расписавшись за сданное оборудование и отправив аккумуляторы на подпитку, время до полудня могут посвятить празднованию возвращения в строй, — но только так, чтобы вторая половина дня была столь же усердно посвящена отдыху, а ночью они должны быть вновь готовы к вылазке. И добавил, что, возможно, позже к ним присоединится, а пока что пусть его не разыскивают. Его предложение нашло одобрение. Всё, он намерен был это сделать. А если всё сделает быстро и сможет прийти к каким-то умозаключениям, то, возможно, нанесёт визит Дмитрию Ивановичу. Придёт и сознается, что утаил кое-что. Как ретивый юнкер, прямо слово. Нет, метод следует изменить. Но это всё позже. Пока что — наблюдать.

Посадка «серафима» всегда была делом весьма редким и непростым. Простор ипподрома давал некоторую свободу в сравнении с городом, где дирижабль садиться и не пробовал, но всё-таки не слишком большую. Представьте кита с шипами, проклёвывающимися из-под сосцов на брюхе, и представьте, как он гарпунит ими дно, или большой корабль, или сушу, или поселение на суше — целиком. Представьте Зевса, мечущего стальные молнии, и представьте, как, вздымая ими землю, он возводит Олимп. Каждый раз перед Михаилом процедура представала в подобном свете, всегда казалось, что вот-вот — и земная твердь уступит. Но моторы швартовочных платформ исправно делали свою боцманскую работу. И по мере сближения с поверхностью возникали новые образы. Представьте, что на вас в чистом поле движется грозовая туча. Представьте, что на вас на путях мчится поезд. Представьте, что на вас в каньоне падает гора. Представьте, что на вас в реке разевает пасть крокодил или бегемот, или одна из тех южноамериканских многометровых змей. А вы — вы можете стоять на месте или побежать-поплыть, но они всё равно вас настигнут. Поэтому Михаил строго выполнял инструкции и никогда не стоял по вектору притяжения, благополучно выжидая в сторонке.

Из каких-то уважительных почётнокараульных соображений приступила иноходью к утреннему моциону Моська — спавшая в сколоченной близ ангаров будке дворовая собачка «в яблоках» — под стать титульным животным д’Отёй, — оставшаяся от прежних обитателей ипподрома и прикормленная новыми и, будучи привычной к чудным элефантам, уже не обдавала их лаем, а порой и не удостаивала вниманием. Поначалу, само собой, гавкала, тявкала и скулила почём зря, но позже она набралась смелости и, глядя на людей, хватающихся за слоновьи хвосты и хоботы, принималась кусать и грызть канаты и тросы, а спустя какое-то время переменила своё отношение к происходящему и, цепляясь зубами, помогала швартовочным командам тащить, выуживать из неба жирную добычу, чем и заслужила почтение, а заодно и право столоваться потрошками буфета, к которому — как она знала, готовившемуся потчивать отработавшую смену, — и направилась, но, завидев Михаила, вильнула к нему и принялась лизать кисти рук, а тот присел и от души почесал ей за ушком.

В полуприседе он рассмотрел каюту-аквариум «серафима», но не понял, у себя ли хозяин; отсутствие освещения подсказывало, что нет. Итак, если всё удастся, то было время подумать. Но начать всё же надо было с передачи кофров. Неплохо бы и к себе зайти, но это позже.

При поднятии на борт он несколько задержался: теперь каждого взошедшего по трапу регистрировали и сверяли по особой сводной таблице — одно из косвенных последствий его деятельности, чего не знали офицеры и научные сотрудники без воинских званий, с которыми он не преминул обменяться рукопожатиями — «да, удостоверьтесь, что я друг и безоружен, но так вы не нащупаете козырь».

Конструкция «серафима» ради определённых соображений безопасности имела модульную структуру с отделяемыми блоками, составлявшими нижний ярус, которые, будь на то веские причины, позволительно было отстрелить от оболочки. Каюты офицеров института — работавших только в нём или совмещавшие деятельность с работой «в поле» — располагались на третьем ярусе, даже не на втором, так что нет, не было угрозы проснуться в свободном полёте и через мгновение заснуть вечным сном. В таком выпотрошенном состоянии дирижабль, избавившийся от веса и опасности, мог бы продолжать полёт, но для управления требовалось большое мастерство, поскольку изрядно смещался центр тяжести, а корабль лишался киля. И, конечно, наличие дополнительных стенок, причём из листов металла, а не ажурных, подобно остальному каркасу, увеличивало губительный вес, что компенсировалось самими габаритами судна, но было оправдано: неудачные химические, физические и прочие эксперименты могли дорого обойтись — и, чтобы избежать отравления всего организма, разрешалось иссечение повреждённых органов.

Для Михаила прямо сейчас данные конструктивные особенности означали то, что ему для захода в каждый из отделов, если были задраены переборки, — а носовая как раз была недоступна, — предстояло со второго яруса как бы спускаться в погребок. Часть кассет он нёс сразу на опытно-прикладную палубу, потому как они не требовали дополнительного анализа ввиду знакомства с аппаратами, проекции которых они представляли — включая тот самый, не добытый целиком с первого раза вискозный. Умельцам просто нужна была дополнительная информация во избежание ошибок. Остальное содержимое тубусов надлежало раздать на втором, чертёжно-аналитическом, ярусе прямо в руки, а если же нужных рук не оказывалось на месте, то дежурному с занесением в журнал и сопроводительным комментарием. Последнее Михаилу было весьма кстати, поскольку давало возможность узнать, кто в столь ранний час на месте, а кто — нет. Выяснилось, что не было многих. На панели за спиной дежурного приметил и отсутствие связки ключей от радиационного комплекса и, в частности, рёнтген-лаборатории. Это было несколько странно, поскольку все лаборанты ещё лежали по койкам или только вставали, но тут он увидел в одной из колонок журнала знакомую фамилию, и догадался, в чём дело, за сим откланялся и пошёл добывать ключи. И зачем они сцепили их вместе? Ну, ладно, у старших сотрудников были свои, однако по какой причине лаборантам разных направлений предлагали пользоваться «переходящим призом»?

— Доброго утра и здравия желаю, святостаниславоносный Сергей Алексеевич!

— О, здравствуйте-здравствуйте, Михаил Дмитриевич! — Отвлёкся от бумаг знакомец. — Уделяете внимание гимнастике не только лимбов, но и органов речевого аппарата? Похвально, мне, пожалуй, тоже стоит уделить время ораторскому искусству.

— Готовитесь разить красным словцом на светских раутах по завершении нашей миссии?

— Ох, да какое там, мне бы научиться искусству прошения и закупок.

— Это что же, вы в коммерсанты податься изволите?

— Только если таковую службу введут в Воздухоплавательном парке. Нет, право слово, мне это нужно для проектов. Приходится требовать материалы и приборы, у нас пока что не производимые или же исполняемые в недостаточной степени количестве и качестве. А тут, как понимаете, нужно ломать целых два барьера. А природа их такова, что, увы, косный язык разбивают они вдребезги.

— Понимаю-понимаю… Но, быть может, вам проще будет убедить Якова Модестовича изобрести всё нужное вам!

— Ха! О да, если только Сибирь его вновь не сманит. Так что, если изволите, ваше благородие, куда проще будет, если вы всё-таки когда-нибудь доберётесь до военных павильонов и разыщете нужное там.

— А и правда. Но, раз уж в России в данный момент подобное не производят, то это уже будет, если позволите, совершенно неспортивно. Не находите ли?

— М-м, думается мне, если речь не идёт, как это называется, о широком рынке, то возможны допущения. Как с этой вашей вискозой. Я так понимаю, этой ночью вы её снова добывали?

— Тот ещё анекдот получается. Эпопея синтетического волокна в двух актах и с одной интермедией. Но это особое пожелание. Извольте сами дождаться третьего класса по табели и почётного звания вице-президента жюри.

— Хо-хо!

— Но сей искусственный шёлк нам и впрямь сподручен. Вам в том числе — для систем с воздушными… Позвольте, как же вы это назвали?

— Воздушными поездами, сударь. Да, вы правы, получается существенный выигрыш по соотношению «масса — прочность». Дирижабли, конечно, в какой-то степени отнимают у затеи право на жизнь, однако всё-таки…

— А и не собираюсь вас отговаривать и критиковать. Имеет право на жизнь в стеснённых городских условиях или при ситуации, требующей быстрого сбора сведений и их незамедлительной передачи.

— Да-да, именно. Спасибо на добром слове.

— Но вот чего не пойму, Сергей Алексеевич. Сдавал дежурному до визита к вам свежую партию материалов, многие помещения закрыты, на стене недостаёт ключа от Х-лаборатории, а в журнале при росписи увидел вашу фамилию, подумал: нет ли здесь связи?

— А вот и есть! Позаимствовал у коллег урана для особого змея. Хочу приспособить его для поиска дефектов в конструкции оболочки и каркаса во время рейса.

— Прямо в полёте? Потрясающе. Кажется, я понимаю принцип, но возникает вопрос о проявочной пластинке. Если точнее, о её размерах.

— И самой скорости проявления — да, ещё есть вопросы, требующие измышлений. Вот как раз этим только что и закончил заниматься. Возможно, мы просто добавим под оболочки следующего поколения дирижаблей новый слой подобных пластин, которые бы фиксировали структурные изменения, протяжённые во времени. Скажем, до и после, — но также и с возможностью их проверки в полёте. Смазанный участок — дефект геометрии, стало быть, элемент подвергся чрезмерному сжатию или растяжению. А о принципе действия змея вы уже догадываетесь.

— Руководимый опытным пользователем, змей периодически облетает корпус на малом расстоянии и просвечивает оболочку и материалы за ней лучами установленной на нём болванки урана или другого металла, какой сочтёте более подходящим. Также догадываюсь, почему именно змей, а не воздушный шар или сверхмалый дистанционно управляемый дирижабль: первый хуже управляется, а второй несоизмеримо дороже.

— Вот. Вы, Михаил Дмитриевич, понимаете суть.

— Но кое-что меня всё же смущает: а как планируется исследовать, извините за выражение, верхнюю четверть окружности? Змея туда близко не завести, а доступные диспозиции ведут к слишком острому углу съёмки.

— Да, существует такое ограничение. Будем надеяться, что соизволят сделать шахту с люком.

— Ультимативно.

— Поэтому-то мне и пригодились бы частные уроки ораторского мастерства — своевременно протолкнуть идею технического коридора наверх. Ровно для этого.

— Только ли? Сейчас дирижабли не имеют ни малейшей защиты сверху. Это не проблема, пока сохраняется наша монополия на небеса, и воздушный флот не принимает участия в военных кампаниях. А дальше, что же, надеяться, будто и спустя пять лет противник не сможет или не захочет построить судно, — узкоспециализированное или общего назначения, но конструктивно превосходящее наши схемы, — способное быстро менять эшелон, в нужный момент подняться над российским дирижаблем и войти в слепую зону сверху, а затем, чтобы даже патроны не тратить, закидать, к примеру, какими-нибудь примитивными утяжелёнными дротиками, что, подобно хищным разъярённым гаметам, в гоне учуявшим цель, раздерут оболочку, обшивку, любую ткань судна, пока не вгрызутся в газовые отсеки или плоть экипажа? Вот вы мне скажите, где гарантия, что удастся удержать неприятеля от этого намерения ещё на подлёте? А если он затеет чехарду ещё на дистанции, при которой пулемёты бесполезны, то нам и работающую по воздушным целям батарею какую прикажете разворачивать на палубах? «Noli me tangere» — остроумное выйдет имечко для дирижабля! Или, пожалуйте, другая задачка: против малоразмерных и юрких моторизированных планеров, — добейся кто всё-таки успеха в этой области, — «бог войны» будет неэффективен. Но поскольку подобные агрегаты не для дальних радиусов и протяжённых во времени, степенных манёвров, то пресловутые пулемёты наверняка с ними управятся, но только при условии отсутствия не менее пресловутых слепых зон. Или, уж не знаю, развить идею «самодвижущихся мин реактивного действия» уважаемого Николая Ивановича Тихомирова или снарядов ещё более уважаемого и близкого к нашим кругам Михаила Михаиловича Поморцева? Вот вам и значение лючка, а я бы даже сказал, что добротной оборонительной хорды.

— К слову, до вас дошли слухи о возможном награждении Михаила Михайловича орденом Почётного легиона?

— Конечно. Приятно, что результаты его научных изысканий и исследовательский опыт отмечены на международном уровне не только приглашением в состав жюри Выставки, которое и само по себе оказалось для нас весьма полезно. — «Или орден тот — печать, заверяющая признательность за неоглашённую деятельность, маркирующая способности иного рода? Не он ли в тот день поднимался с остальными на „Великие реформы“? М-м-хм».

— Ах, взбодрили вы меня прямо-таки не хуже холодной ванны!

— И вы мне пищу для размышлений дали.

— Рад, что получился взаимовыгодный обмен. Обязательно, прошу вас, поделитесь своими соображениями на следующем собрании офицерского клуба. Но не соблаговолите ли оказать ещё одну услугу?

— Если вам нужны подопытные для воздушного поезда, то члены моей команды в вашем распоряжении.

— Ох, полноте, Михаил Дмитриевич! Я хотел бы задержаться ещё на час-другой, а вы, кажется, уже уходите. Не вернёте ли ключ от Х-лаборатории, а точнее всю связку ключей от отделения, дежурному от моего имени? Соли, оксид и чистый металл, что я брал, уже вернул, да только отчего-то думал, будто понадобятся ещё, потому не сдал ключ сразу. Не хотелось бы с утра пораньше трепать нервы лаборантам.

— Конечно. Всего хорошего.

— Признателен. Доброго дня.

Итак, у Михаила появился заветный ключ, но времени оставалось уже буквально на пару попыток. Нужно было решить, как проводить облучение: выбрать напряжение и силу тока, выдержку и проекцию съёмки. «Нет, всё-таки вместо змея лучше придумать некую рельсово-подвесную систему для аппарата с Х-лучами», — как-то между мыслями дал оценку услышанному, но не стал развивать мысль и думать об общей необходимости такого приспособления, хотя… — «А если заменить излучающее оборудование на кинематографический аппарат, то можно будет оперативно находить прорехи». Это предложение тоже нуждалось в критике, но думать об этом он не хотел совершенно. У него на руках была настоящая загадка.

Он уже вставил ключ в впадину, когда на краю зрительной области вновь возник не то тёмный силуэт, не то его ощущение — мерзкое, неприятное неконтролируемостью. Конечно, он обернулся, но коридор был пуст. Оставалась возможность, что это был кто-то из работников, шедший на своё место, но что-то забывший и вынужденный вернуться, откуда шёл, однако и такой вариант нельзя назвать удовлетворительным. Он решил запереть за собой дверь: если кто-то из младших научных сотрудников попробует её открыть, то тем лишь предупредит Михаила и будет вынужден вернуться к дежурному, появится пара минут, чтобы скрыться и представить дело так, будто Михаил намеревался исполнить просьбу товарища, однако по дороге о чём-то крепко задумался и застрял в одном из не запираемых помещений. Но если первым изволит прийти заведующий, то тогда предстоят более длительные и неприятные объяснения.

Михаил подготовил стол, вставил кассету и подал питание на стационарный Х-аппарат, затем прошёл в другой конец комнаты, щёлкнул выключателем на стене, отодвинул плотную шторку подле него и вошёл в тускло освещённую красной лампочкой каморку, в которой больше полагаясь на ощупь, чем на зрение подготовил проявочные реактивы и ванночки. Завершив с приготовлениями, он вынул из-за пазухи укрываемый доселе наруч, вновь осмотрел, в который раз подивившись тонкости — как пропорций, так и исполнения — и, вздохнув, выставил рукоятки рёнтгенографического устройства на «щадящий» режим. Много времени процесс не занял, так что уже через четверть часа — максимум двадцать минут он разглядывал снимок. Фотодиссоциация бромида серебра протекла верно, но жертва его была во многом напрасной. Да, вот у маленького хронометра видны изумительно крохотные плоские шестерни и пружины, но сама конструкция была до того обыденной и даже простой, а вместе с тем и безотказной, что слегка удивила и разочаровала Михаила. Да, вот стрелка того, что он ранее принял за размагниченный компас, здесь смотреть не на что. Разве что представал любопытным её материал, судя по тусклости отпечатка состоявший из неметаллов — возможно даже, что некоего органического соединения; это объясняло проблемы с потенциальными магнитными свойствами, но также и указывало на иное её назначение. И — да, вот область обоих зеркалец, оставшаяся тёмным пятном. Ожидаемо. Что он вообще надеялся за ними найти? Какие неожиданные, скрытые от невооружённого глаза особенности их структуры он надеялся обнаружить?

По-хорошему, стоило бы провести добротный химический, а не рёнтгенографический анализ — и Михаил с нажимом потёр шею и скулу, болезненно осознав, что жил две с лишним недели в ненужном ожидании: в химлабораторию-то он мог уже несколько раз сходить, благо что имел допуск, и по требованию мог обосновать частный визит туда необходимостью выполнения сравнительно простых первичных спектро— и колориметрических опытов по собранным — то есть соскоблённым, сколотым, а то и остриженным — материалам либо же чем-то подобным.

Эмоции схлынули, и он вспомнил, что причиной тому были не только его бестолковая организация памяти и общая морока мая, по инерции передавшаяся и началу июня, но и едва не позабытое желание не повредить устройство извлечением из него кусочков для исследования. Михаил почему-то был уверен, что между наручем и его обладательницей сохранялась некоего рода связь, которую он не хотел или даже не смел нарушить, и которая могла обернуться возвращением хозяйки с целью рекламации. Пустое ожидание, угодливое четвёртому пункту.

Пустое! Евграфов, лейтенант военного флота, успел осознать, что теряет над собой контроль, накатило цунами злости, и не смог воспрепятствовать себе же. В порыве детективного гнева выкрутил он ручки Х-установки на максимальные значения, швырнул на стол недоступное его уму приспособление, всей грузностью тела опёрся на придвинутый к краю венский стул, сжав его спинку хваткой побелевших пальцев, придвинулся лицом к Х-трубке, уставился на неё, стиснув зубы, и по-бычьи задышал — колба запотела не то от пара из ноздрей, не от стыда, укрывая содержимое… И что-то начало происходить. Сначала Михаил отмахнулся тем, что это уже его трясёт от ярости, но стоило ему оторвать взгляд от электровакуумного прибора и кинуть взор на стол, как он увидел, что зеркала ведут себя совсем не как зеркала — слой металла под слоем стекла. Нет. Они то вздувались, то плавились, то шли трещинами, то закипали, а в итоге окончательно вздыбились и провалились куда-то на метры в глубь себя, в подпространство, не сочленяющееся с пространством комнаты и дирижабля, не бывшее его продолжением и частью — и схлопнулись с яркой вспышкой, сменившейся тёмным сгустком, какое-то время парившим в воздухе.

«Только бы не ртутные пары!» — отчего-то первым пришло Михаилу в голову, которую он рефлекторно прикрыл руками. Второй мыслью было отключение Х-аппарата от электропитания. Сгусток бесследно растворился. «Да какие же элементы таблицы многоуважаемого Менделеева располагают к такому?» — был третьей отрывочной мыслью вопрос. Не было вообще никаких следов взрыва: ни прямых — осколков и капель, ни косвенных — вмятин и пятен на лабораторных предметах. Лишь само многострадальное, томившееся в незнакомых руках устройство будто состарилось и было разбито. Хронометр встал, «компас» раскрошился, о зеркальцах напоминал лишь отличавшийся по цвету контур. Надо было быстро избавиться от улик: в проявочной удалить следы своего пребывания и в основном помещении всё составить, как было до прихода. Сделав всё буквально за пять минут, он схватил убитое устройство, способное отныне быть лишь извращённым украшением, подкрался к двери, послушал коридор и выскочил прочь, не забыв и о ключе, но не помнил, на правильное ли количество оборотов запер, и было ли вообще таковое. Тем не менее, оправившись, как ни в чём ни бывало согласно уговору сдал связку дежурному на чужую фамилию и, сохраняя внешнее спокойствие, направился к себе в каюту.

Только сейчас он позволил мурашкам промять его кожу, поту — сойти конденсатом, а лёгким — дать полный ход. Вдох и выход, вход и выдох. Отдышавшись, в расстроенных чувствах и с холодом в душе он вырыл на заснеженном набросками, чертежами, схемами и книгами столе ямку и похоронил в ней устройство с почтением, достойным кельтов и северных народов. Надгробную речь он не мог произнести. Просто грустно смотрел на символ оборвавшейся связи и своего безрассудства. Если бы сейчас на периферии зрения вновь возник силуэт, провозвещающий помутнение рассудка, он бы не удостоил его ни крупицей внимания. Покров лица и рук горел вслед за тонущим в утреннем огне солнца курганом стола, а печь иллюминатора всё больше накаляла каюту с каждой прибавкой градуса азимута, однако нутро Михаила пробирал озноб. Ему было не до убогих пародий на кённинги, он не мог удостоить погибшее устройство достойной скальдической поэзией — он не мог ничего.

— «Я» да «я», «J’accuse» Эмиля Золя! — доносилось приближающееся из-за стены и завершившееся учтивым стуком в дверь.

— Входите, — без офицерской твёрдости подал признаки жизни лейтенант Евграфов.

Пропитанное неполнотой утраты пространство каюты наполнилось свободно державшимися в его присутствии Авксентием Победоносцевым и Никанором Деспиным — быстро сработавшимися мичманами, бывшими в подчинении Евграфова. Подающие надежду выходцы из одного рода войск, обладатели взаимодополняющего образования — в одну команду их определили ровно по этим причинам, но совместимость команды оказалась куда выше ожидаемого.

— Ваше благородие, вам нездоровится?

— Ваши благородия могут не беспокоиться о моём благородии. А вот мне о ваших, похоже, стоит.

— Да уж. Сегодня в буфете к крахмалу подают целлюлозу, — заговорщицки покачалась под мышкой папка с распоряжением.

— После прочтения съесть.

— Так что же, вы и мне по-братски кусочек оставили и лично занесли? Благодарю, — с шорохом вышмыгнула папка на свет и раскрыла свои тайны. Сообщение предписывало в означенный день совершить рейд по адресу вне Выставки и сосредоточить внимание на довольно специфичных документах — о чём-то таком и говорил Дмитрий Иванович.

— Пикантно. Не находите, господин лейтенант?

— Увы, подано не с пылу с жару.

— По словам официанта, ресторатор весьма занят, передаёт извинения и обещание комплимента от заведения в будущем.

— Также гарсон заверил нас в эксклюзивности рецепта и блюда. Только для нашего столика.

— Любопытно, каков его номер в эстафете передачи?

— Муха не вилась.

— Ну-с, хорошо. Стало быть, касательно столовых приборов… Хм, простите, больше не могу. Я ведь могу говорить открыто, соседей нет? Итак, нам понадобится, само собой, фотоаппарат. Возьмите тот, что с повышенной чёткостью изображения: если я правильно понимаю, предстоит срисовывать буквы. Кучу букв. Также захватите тот без вспышки с длительной выдержкой и световой подложкой, а также аккумулятор к последней. Ещё выпишите — прошу обратить внимание на разницу в глаголах — пантограф и параллелёграф Бенардоса; это не для записей от руки, но сможем тихо продублировать какие-нибудь схематичные изображения. Допускаю, что это перебор, но пусть будут хотя бы на борту. И понятия не имею, будет ли там место для установки ширм. И не только место, но и возможность. Может, попадутся любители спать со включённым светом. Пневмоштуцер тоже подготовьте на случай, если они вздумают ещё и проснуться да поработать над бумагами среди ночи. Но из-за его габаритов нет уверенности в применимости; в лучшем случае оставлю с ним кого-то прикрывать операцию с крыши или балкона дома напротив, будь дистанция пригодной. Не забудьте табельные «браунинги». Однако если оцениваете риск перестрелки как высокий и неизбежный, то сразу по прибытии изыщите что-то вроде подушки и делайте выстрелы через неё. Только пальцы себе не отстрелите. Поэтому прошу изначально отнестись к оценке риска сдержанно. Что ещё? Полетим, как и прежде, на «офаниме» Сергея Аполлоновича. Его кандидатура одобрена, хм, «Ресторатором», он в курсе возможных предприятий, а то и уже получил копию адреса, так что дирижабль уже наверняка зарезервирован. На этом, кажется, всё, рыцари рейсфедера и ширмы.

Но мичманы не спешили уходить, хоть и кивнули головой, что всё поняли. Жест подчинения продолжился прищуренным взглядом на стол, а затем и в глаза друг друга.

— Что, ещё и десерт полагается?

— Только если не путать вкусное со сладким. Если позволите.

— Позволяю. Только аккуратнее, господа обер-офицеры.

— Вещь у вас на столе…

— Она уже по ту сторону Бифрёста.

— Что?

— Эм-хм, не важно. Да, это не просто модный аксессуар. Да, она досталась мне на долгую память от нашей очаровательной незнакомки. Да, я предпринял на свой страх и риск кое-какие действия и сломал её, как обычно ломаются подобные вещи. Нет, я и ранее не был расположен сообщать о ней, а сейчас и подавно. Вот это уже важно.

— Полагаем, не менее важно и то, что мы видели точь-в-точь такую же.

— Я извиняюсь за свой скудный словарный запас и не менее скудные сценические способности, но всё-таки: что?

— В день затмения. На Выставке.

— Прелестно. Надо бы вам увольнительные чаще давать.

— Желательно снова для посещения седьмого округа. Владелица копии с её подругой встретились нам несколько раз в течение дня. Они будто бы не просто веселились, а делали обход. И похоже на то, что таких патрулей несколько.

— Да. Мы даже пытались подслушать их разговор, самих рассмотреть получше, были вынуждены раскошелиться на комплимент… Да что там, в ресторане едва не подсели.

— Стало быть, и героине той ночи появляется возможность передать привет.

— Привет и находку. Хотя, наверное, в таком виде мадмуазель её не примет.

— Примет или нет, ваши благородия, дело второе. Первое же — признание собственности. И откуда нам знать, что эти обходы продолжатся и в будущем?

— Ниоткуда. Но если они там патрулировали, значит, имели на той территории некий предмет интереса. Так отчего бы ему там и не остаться?

— Пункт пятый…

— Простите?

— Господа, не соизволите ли вы обмозговать на досуге кое-какую авантюрку?

Сколь интересные представали возможности. Михаил практически расцветал вновь соразмерно тому, как укреплялся и рос шанс решить головоломку. И дело было уже не в самом инциденте, не в каком-то расследовании, не в деловой репутации. Нет, его действительно взбудоражило появление варианта: мир не вертелся вокруг него и миссии, на Выставке было что-то ещё, достойное внимания и понимания, но ускользавшее из поля зрения ранее — то, ценность чего не только предстояло измерить, но и подобрать инструменты этого измерения. Его разум наконец-то нашёл — не без посторонней помощи — лестницу на верхний ярус. Просачивающийся оттуда тонкий аромат тайны подсказывал, что путь верен и стоит того, — будь он насыщеннее, Михаил был бы склонен считать, что это ловушка. В любом случае осталось вскарабкаться и найти лучшую диспозицию.

 

10

На доске уже не оставалось свободного места, губка уже давно не впитывала и собирала, а сухо размазывала, и новые записи руинированно вздымались над поверхностью утопшими в песках и снегах контурами утраченной, поглощённой временем грандиозности. Мысли также блуждали, всё больше надеясь — и совершенно зря — на запорошённые следы, отказываясь вглядываться в перспективу сквозь колющую бурю и выискивать там маяки, знаменующие переход в новую область. Воздух полнился запахом карбоната кальция — неизменного спутника работы ума, прожектора в тёмном царстве тайн, взмаха кирки в горном мраке аспидной доски и кильватером на морском мраке доски меловой.

— Сели, ну ты ещё на стул встань и оккупируй последние дюймы сверху, — заставил сарказм съехать набок улыбку Сёриз, откинувшую руку за спинку стула. — Ну вот, ты это сделала. Молодец. Теперь давай-ка это снимем со стены и спрячем лет на пятьдесят, а потом, на старости лет, продадим в музей отвлечённого искусства. Мы уже переступили порог информативности.

— Только так можно бороться с наводящими темень чернилами каракатицы, — выдохнула Селестина, ходившая около доски в пустовавшем учебном классе.

— Это как же, перекрывая её не менее непроглядной белизной? Контрастненько, но мне казалось, что лучшая борьба — это коагуляция и употребление той сепии для письма; разлить по баночкам, отсортировать по качеству — и пустить себе и другим во благо, превращая аморфную слизь в строй слов. Хотя, пожалуй, можно и просто отчаянно махать руками в надежде, что он этого произойдёт рассеяние.

— Как вариант. Но мы не очистим воды, если не избавимся от их продуцента. А у каракатицы, — слегка изменила она цитату, приведя выражения к одному знаменателю — уязвима лишь голова. Так делают дельфины: набрасываясь на каракатицу, они очень ловко откусывают ей голову.

— Ра-ах, скоро я сама уже взоржу дельфином.

— Голубизны крови не хватит, и у нас уже не монархия. Смотри: ну да, тень ляжет на весь город, а то и дальше, но так ли много людей в курсе происходящего на данный момент? И какого они свойства? Кто успел подхватить заразу? Мирные жители? Пока что нет. Нужно обратить против заговорщиков их же тактику, спутать им планы и понаставить как можно больше клякс на их координатной сетке, в которую, как ты верно заметила, мы никак не должны попасть. Мы обязаны воздействовать на головы, пусть сами их друг дружке поотрывают, пусть треснут, лопнут и взорвутся. А ликвидировать последствия, затыкать бреши, регулировать давление — оставим этот удел другим.

— О да, уделом и уроком. Кажется, до них до сих пор не вполне дошло, что за тревожную радость от внезапной постэклипсической тишины они расплачиваются с процентами сейчас. И проценты накапливаются от непонимания природы медленно накатывающего хаоса. «Кто мы такие, чтобы спорить с показаниями аппаратуры?» И это несмотря на предупреждения с мест. И наши. Ну, ладно-ладно, — твои.

— Сёриз, ты же, кажется, ходила к папá. Прости, что заставила идти вместо себя. Но он-то что думает?

— В условиях, что мы молчим, так пока и не даём точку фокуса?

— Мы обязательно расскажем, когда соберём больше сведений. Надо же с чем-то сопоставить сообщение, которое нам полагалось передать.

— Что ж. Он задаёт любопытные вопросы и ставит нетипичные задачи. Перебрасывает силы с производства потоков и оптимизации сети каналов. Не хочет, но распаляется на локальную рекоммуникацию… Короче, из инженеров — в водопроводчики.

— А что по телу-скриптору?

— Почему-то сконцентрировался на регистрации самой поверхности, а не того, что на ней. Единственный его глобальный шаг. По моим ощущениям, так он проводит оценку риска потери контроля тела города — вот я молодчина, шесть существительных подряд!

— А чем ему поможет топография?

— Ну, поскольку всё уже картировано и зонировано в удовлетворительной степени, то, проведя ряд вычислений, экстраполяций, построений моделей и прочих снотворных алхимических действ, можно в конце концов провести операцию импликации от результата к тому массиву, что регистрируется с поверхности, и понять, где у нас проблемы, где поверхность тела города несоразмерна активности урбматерии. То есть, выявить, что и в каком размере мы не фиксируем и упускаем, а потому вынуждены аврально исправлять и идти на поводу у Великого Плана — заметь, я говорю уже без иронии. И для этого не потребуется качественный анализ самих записей, в котором уже тонут ребята Саржи и над которым надрывается машинерия.

— Так… что ты там говорила про дельфинчика?

— Нет-нет, что ты о нём говорила? Где ты вообще отрыла эту книжку? Ты и Гюго! Я тобой горжусь. Ай!

— Ай!

— Прекращай!

— Нет, ты!

Потирая раскрасневшиеся от щипков места и тихо смеясь, она продолжила:

— Но знаешь, что наиболее ценное я почерпнула из книги? — посерьёзнела она. — Что спрут — или каракатица, или кальмар, здесь все головоногие сливаются воедино — это отрицание. Да, спрут это отрицание. Вернее, познаётся через отрицание, через вычитание того, что у него нет, через понимание того, чем он не является. И через сравнение с другими сущностями, кажущимися сопоставимыми. Позже я могу найти тебе тот абзац в книге, по-моему, где-то во второй части. Он, то есть спрут… Как же это? Ах, да. Он апофатичен.

— Надеюсь, не в богословском ключе, иначе это будет Слишком Великий План… Не смей! Даже не смей! — хохоча увернулась Сёриз. — Мысль, на самом деле, ценная. Я правда тобой горжусь. И нам правда стоит её придерживаться. Этот Совет анархитекторов может мнить себя кем угодно в своём демиургическом представлении, но это же и слабое место. Логика за нами.

— Да. И от чего-то подобного отталкивается папá.

— Ну-у…

— Ладно, не суть, это всё равно не моё. Просто ещё раз для себя закрепим и подытожим, если позволишь, цитатой: «Кровососный аппарат обладает тонкой восприимчивостью клавиатуры».

— У-у, этим надо Саржу подзудить!

— Короче, их поражение зависит от того, что мы им скормим.

— Если брать чуть шире, хм, то от обратной реакции. Они играют и наслаждаются неведением Директората. И наверняка их отдельно удовлетворяет и то, что мы не знаем, что они знают о Директорате. А вот их надстройка — или подстройка? — на основе серебряных побрякушек зато наверняка работает превосходно. И мы опять-таки понятия не имеем, как это работает.

— Я сегодня загляну в полубиблиотеку-полуархив и тихонько выведаю, есть ли упоминания чего-то схожего. При положительном исходе пойдём к руководству, поставив на центральное место не само собрание, а факт обнаружения этой серебряной чепухи… Ну, где-нибудь. Может, проследим за кем-то на очередном собрании.

— Это сработает, если только Корнелия не сообщала о том, что мы заставили девочек побегать по Монмартру и Латинскому кварталу.

— Она не могла не доложить, что Селестина, то есть я, поднапрягла кого-то найти каких-то людей. Да и я о том же когда-то просила. Но дословно она никому не пересказывала сказанное нам в ресторане, так что для папá и других это всё ещё связано с поисками той троицы в ночи. Из-за отсутствия доклада по теме — безрезультатными.

— «Моя неугомонная С-с-селес-с-стина»…

— Бр-р. Но на то и расчёт. Никто не в курсе, что мы обнаружили кое-кого другого.

— Иными словами, мы теперь твёрдо уверены, что о тех шпионах можно забыть, и никакого отношения к происходящему они не имеют?

— Именно так. Промышленный шпионаж и анархизм — или как там лучше описать их революционность с низвержением Зверя — понятия идиосинкразические.

— Разве что записать параметры всех устройств, выкрасть патенты, в подпольных типографиях размножить и забросать все улицы листовками, чтобы первый встречный предприниматель попытался воспроизвести хоть что-то и тем порушить глиняные ноги капиталистического колосса.

— Стало быть, террор верхов вполне возможно устроить и бесконтрольным распространением гражданских, мирных технологий? Выбирай страну и её изобретателей — и лишай их достатка, гандикапа, а заодно и воли к творчеству.

Обе задумались.

— Ладно, дальние перспективы открываются жуткие, но в текущих условиях они не наша забота. Будь всё тише и как обычно, я бы непременно продолжила поиск, но ныне мне хватит и того, что папá действительно подбросит письмишко в дирекцию Выставки.

— В общем, всё — тотально всё! — происходящее, по сути, результат того, что, абстрактно и плоско, все видят четвёрку, но не задумываются, результатом какой операции для двойки и ещё двойки она является: сложения или умножения. Фокус-покус.

— Хм. Ты сказала, что Совет наслаждается и играет.

— Это нормальное состояние для подобных типов, как и болезненный смех.

— Но что, если это и в самом деле игра?

— А?

— Ну, если это спектакль. То, что мы видим, — это представление. Постановка, если хочешь, из раза в раз претерпевающая изменения образа согласно задачам и присутствующим зрителям.

— Сели. Похоже, это был не мел. Ты гениальна.

— Ой, ну перестань. Лучше всего то, что это не отменяет наших прошлых выводов и решений, а только укрепляет.

— Да. Они будут ждать реакцию зрителей, вовлекать их в игру на роли мнимых акторов, а на деле — массовки, дающей ложное представление о размахе предприятия.

— И ломать четвёртую стену.

— Итак, можно предположить, что если мы расскажем папá всё как есть, с отменой твоего похода в архив, и ворвёмся в их гнездо с зачисткой, то обнаружим там примерно ничего. Это только одна из сцен.

— Как не обнаружили и тогда, да. Лишь дополнение к образу одного из ведущих актёров; максимум — его гримёрную.

— Выходит, подобного разоблачения они не боятся.

— Нет, у них заготовлены маски.

— Серии масок и серии декораций.

— Но декораций не вполне пустых. Тот особняк был более чем интересным.

— По крайней мере это позволяет утверждать, что кто-то из них действительно сведущ в вопросах течения.

— И усердно остаётся за ширмой.

— Мы можем предполагать, что у них существует если не иерархия, то распределение обязанностей. Хм, обязанностей-ролей?

— Давай пока считать, что этого дополнительного уровня нет, иначе совсем запутаемся, а цепочка рассуждений сплетётся в нераспутываемый клубок. Совмещение должностей ввиду широты таланта — ладно, допустимо.

— И также придётся принять во внимание, что они норовят сцену сдвинуть всё дальше в зал, срастить их, поэтому актёрский состав также может сидеть и в партере, играть роль зрителей.

— Кажется, это называется клака.

— Клака из клоаки.

— Хи, да. Их задача — задавать тон и придавать действу убедительности. Уж в этом на социальном дне недостатка нет, да и выходцам из аристократии, имейся таковые, определённые навыки прививаются с детства.

— Итак, с одной категорией разобрались. — Сёриз предупредила Селестину, потянувшуюся было за мелом и губкой.

— Ну, стереть наши записи всё равно нужно.

— Конечно-конечно.

— Кто ещё нужен, кроме клакёров и актёров?

— Обслуга вроде гримёров и камердинеров. Как те ребята, что у всех дознавались пароля.

— И, конечно же, сценарист.

— Но он вряд ли покажется до конца пьесы и выкриков из зала: «Автора! Автора!»

— Хорошо, его обязанности понятны, но оставим его фигуру. Мы пока даже не узнаём почерк.

— Сценаристу, каким бы талантливым он ни был, нужен художник-постановщик — при такой-то роскошной игре. Взгляд со стороны, разделение на словесную и образную составляющие — всё такое.

— Что ж. К этой категории, пожалуй, стоит отнести Бэзи. Он и первый актёр, и наверняка главный же советник по актёрскому мастерству, подаёт пример того, как нужно держаться. Он ведёт, и за ним идут.

— Ещё может потребоваться суфлёр. Партии не то, чтоб были большими и трудными для запоминания, но должен быть кто-то ориентирующийся в тексте, и подсказывающий, когда нужно сделать переход. Хотя нет, в данной ситуации с этим и сценарист справится.

— Не уверена. Прятаться у всех на виду — это, конечно, дойлеугодно, но нет, себя сценарист дистанцирует. Уж кто-кто, а он не может сливаться с процессом, влияющим на действительность, преобразующим её. Он должен оставаться отчасти в стороне, чтобы видеть разницу и реакцию одного на другое, иначе пьеску никто, кроме него самого, не поймёт. Задача сценариста, да вообще писателя подобного рода, выражается в прощупывании неврозов и вопросов — неврозов и вопросов… вопросов-неврозов… — и игре на них. Публику он потешает лишь затем, чтобы потешить себя самого. Всё, что он даёт зрителям, да и актёрскому составу, служит проверкой некой гипотезы либо удостоверением в некоем предположении — наверняка пессимистичном. Он волен даже не желать жить в мире, который возводит в своём произведении, — а в нашем случае и своим произведением. Он формирует конструкт. Выяснение, чем ответит на него мир, — вот его мотив. Строго говоря, он уже должен быть в значительной мере пассивен.

— Это подразумевает предпосылку оригинальности произведения. И ты сама сказала, что рассмотрение фигуры сценариста следует отложить, хотя пытаешься угадать ход его мыслей.

— А разве есть какие-то сомнения в новизне? Прямой адаптацией чего она может быть? Что до рассуждений, то я рассматриваю общий профиль этого призвания, а не отдельные личные особенности. И потом…

— Ай! Ладно-ладно. Но в таком случае тебе следует признать, во-первых, что либо над ним в иерархии никого нет, либо заказчики дают ему широчайшую автономию действий, а во-вторых, что акт логоцентричен, а не имажитивен. А, и вдобавок, — что шокирующая образность больше нужна для рекламных целей и интриги, для движения капиталов, в постановку вкладываемых и из неё извлекаемых; это приобретённое, а не естественное свойство.

— Да без проблем. Секундочку, под чем я только что подписалась? — Сёриз лишь наклонила голову, хлопнула глазками и развела руки буквой «w». — И мы, исходя из этого «вдобавок», совершенно неверно поименовали их творческими анархистами. По виду действия — может быть, но понятийно… Рядовые персонажи, само собой, могут всё делать и от чистого сердца, именно так и думать; Бэзи, неверняка, тоже, — но вот остальные… Да, а кого мы ещё забыли?

— Ну, ты упомянула возможных заказчиков, и по их душу гадать я решительно отказываюсь до поры до времени, поскольку не очень понятно, какой капитал из всего этого можно извлечь, а также мы начали с суфлёра, но вернулись к сценаристу.

— Положим, суфлёр не вполне соответствует театральному, а в чём-то даже близок дирижёру оркестра. Ну, или антрепренёру. Такой вот мастер всея администрации. Это больше советник и агент, нашёптывающий и ставящий интонации, перелистывающий страницы вперёд других. Он задаёт действию темп. Он должен считывать публику, знать её интересы, он должен быть осведомлён, он должен иметь связи вне театра.

— Всё-то он, да все они, должны.

— Я пытаюсь загнать их в рамки и систему координат, признаю оплошность, но нам нужна модель, нужен какой-то образ, лекало для сверки с россыпью их образов, пока не проясним, какие же слова скрывает чернильная туча — или какие в неё расплылись.

— Не хочу показаться хищницей, но в твоих словах суфлёр выглядит наиболее уязвимым звеном: он знает полный текст, он контактирует с людьми вне труппы. Поймём, кто он — они обречены.

— Р-р-р… — махнула лапкой Селестина. — Также он наверняка наиболее подготовленный из них, закалённый и знающий, чего ожидать, — это часть его работы, как ни крути.

— Что ж, у меня припасена ещё парочка кандидатов. Первый — художник по реквизиту и декорациям. Ему известно, соответственно, чему должно соответствовать оформление, и какие понадобятся атрибуты. В этой связи текст доступен и ему. Но может быть и так, что сценарий выдают порциями. Отсутствие стройности, в таком случае, компенсируется общей сумасшедшинкой.

— Найду в архиве упоминание серебряных нитей — возможно, поймём, откуда взялся этот элемент.

— Значение и символизм серебра ты полагаешь глубоко вторичным?

— Да, есть какое-то такое ощущение. Переплавка всяких столовых приборов на проволоку, хоть бы и самую тонкую? Пф. Это ж в скольких поместьях сколько сервизов им предстоит перерыть?

— А что мешает им нанять для своих целей карманников и уличных дельцов? Эти-то только за очередной передел.

— Да ничего. Кстати, это мысль: проследим за спросом на серебро — официальным и не очень. Попробую подкинуть мысль ребятам на телеграфах, чтобы следили за сводками с биржи металлов.

— А зачем? Такое-то мы и сами в газетах вычитаем. А по улицам так или иначе походить придётся.

— Верно. Позволь представить второго — рантье. Этот не является членом труппы, только сдаёт помещения для представлений или же изыскивает таковые и получает с того свой доход. Впрочем, этот способен и за идею, тогда позже его могли и принять — из жалости и ради молчания. Но не настаиваю на присутствии его фигуры. Брать самим — вполне в духе выбранного образа.

— Но тот особняк в Нёйи-сюр-Сен был как-то найден. В то же время про другие площадки мы ничего не знаем, лишь предполагаем их.

— Наличие других сцен оправдывается многоактностью постановки, а также вариациями представления для различных категорий зрителей. На особняк мог указать декоратор или суфлёр. Что намекает на определённую осведомлённость одного из них.

— Да, уровень не минора, но едва ли не Директората.

— Нет, Сели, так не пойдёт. Дворецкий — не убийца.

— Но это бы кое-что объясняло.

— Сейчас ущипну. Вот что, к примеру?

— Отсутствие интереса к апрельскому и майскому инцидентам, какая-то непонятная сатисфакция затишьем после затмения…

— Чересчур ожидаемо, милая моя. Не спеши винить в этом что-то, кроме бюрократической ригидности в силу пресыщенности информацией.

— Эх, ты права, ладно. Но я совсем не удивлюсь, если и впрямь среди нас окажется один из них.

— Итак, осталось только понять, как выйти хотя бы на кого-то. Ну, кроме затеи с серебром.

— Мыслей для первого собрания клуба детективного клуба женщин в белом, — повела Селестина рукой по бедру, осмотрела тыльную сторону ладони, нахмурилась и отряхнулась, — имени Уилки Коллинза вполне достаточно. Не думаю, что мы можем выжать из имеющегося что-то ещё.

— Хорошо. Если я правильно понимаю, ты пойдёшь в южное крыло сейчас? Тогда и я нанесу визит — попробую узнать что-то об истории особняка, его архитекторе и владельцах. По какой-то причине не окажется записей у нас или там — отправлюсь в Национальные архивы.

— А не хочешь заглянуть в библиотеку Святой Женевьевы на консультацию к Марселю… как его там?

— Поэту? Да, это определённо мысль. Хм, — посмотрела Сёриз на часы, — нет, начну сразу с Отель-де-Субиз, сделаю навыворот. Так ведь можно сказать? Не против, если покину тебя?

— Ничуть. И, кажется, мне по дороге придётся завернуть в санитарный кабинет. Иначе я тоже сделаю навыворот.

— Опять в животе бабочки хаоса? Бывает, моя дорогая.

— Да нет же, это что-то… Как будто от меня оторвали кусок, какое-то ощущение неполноты.

— Ну да.

— Гр-р, ну тебя.

За сим они покинули учебное помещение, в эту пору признательное, что кому-то пригодилось именно для процесса познания. Сёриз растворилась в тусклом свете холла и уже наверняка возникла меж освещаемых одним лишь поздним закатом стеллажей и шкафов, не утруждая себя входом на рю Фран-Буржуа, а Селестина делала крюк до помеченного крестом кабинета.

«Конечно же, заперто!» — гневалась она на слишком гражданский график работы «не обязательной к круглосуточной деятельности» службы. И даже мятных монпансье под рукой не было. Как же она хотела побыстрее зарыться в бумаги и забыться! Другой способ отвлечься от дискомфорта по пути не подворачивался и не спешил прийти в голову.

Она уже приготовилась к тому, что и на входе в архив её ждёт какой-нибудь сюрприз, но тот оказался приятным: архивариуса не было на месте, а это означало как минимум минус один диалог с наставлениями о том, как правильно пользоваться каталогом, делать выписки, заказывать документы и различные издания — и всего в таком роде. И это не говоря уже об отсутствии нависающей из-за плеча всевидящей совиной головы, водружённой на высокую шемизетку, напоминающую встопорщенные перья. Ну, сейчас-то она развлечётся! От имени всех, когда-либо вошедших под своды сии и принуждённых к тишине, вволю она зашуршит страницами, захлопает переплётами, откашляется — впрочем, это уже больше по причине общей расклеенности, — а возможно даже с грохотом уронит на пол пару томиков… До чего, однако, жаль, что Сёриз не бывать помощником и свидетелем этому!

Эх, пора засучить рукава и тщательно изучить карточки, — но только не переусердствовать, здесь нужна аккуратность, а то вот уже не «argent» и «cеребро», но «Argentine» и «серебряные прииски». Для Селестины стало небольшим открытием то, что Директорат в это вкладывался, но что ж, инвестиции есть инвестиции. Заодно она поняла, что не там и не так ищет: не серебро ей нужно, а нити. «Грамматика, чтоб её». А вот и они: «нити, серебряные». Так, вот секция, вот полка, вот название томика… оказавшегося, как выяснила Селестина, взяв его в руки, одним их тех, что представляют сводные журналы всякой всячины — свалку бессистемных поверий и самодостаточных явлений, зарождающихся на пересечении нескольких крупных мыслеволн, характерных эпохе, и фиксируемых при значительном, по тем или иным критериям, их упоминании.

«Серебряные нити — гипотетические либо аллегорические тончайшие нити, связывающие душу и тело человека. Исследований не проводилось. Источник происхождения неизвестен. Как феномен часто упоминаются в обществах спиритуалистов», — и всё. Потрясающе. Тупик. Уставший мозг Селестины мог предложить её не менее квёлому сознанию две цепочки рассуждений.

Первая. Кто-то исследования всё же провёл и обнаружил интересные свойства в применении к урбматерии. Взял совершенно реальную серебряную нить и… как-то её прикрепив… к чему-то… активировав чем-то… для чего-то… В общем, добился того, что смог парализовать организм внешне, не перекрывая потоки, не влияя на обмен его тканями и соками — только на обмен информацией с Директоратом или, условно, любым другим, использующим подобную систему контроля и регистрации. Вот вам, господа студенты-медики, два тела на двух столах, накрытые простынями; определите, какое из них живо. Заключение: пресловутый Совет театралов — разжалую их из анархитекторов — проводит направленную блокаду Директората.

Вторая. Это один большой трюк. Отвлекающий манёвр. Серебро тут только ради красоты и идеолого-пропагандистского символизма: материал с антибактериальными свойствами, помогающий бороться с нечистью. Зверем, плетущим и расставляющим тенёта. Будто серебряные кандалы, прикидывающиеся кольчугой, лучше. Но в том и секрет, что не лучше — это те же силки. Против Директората используют его же средства. До сих пор не выявлено никаких подключений к урбматериальным коммуникациям, но противник как-то это сделал. Похоже, овладел некой техникой поперечной конвекции умбрэнергии — тут Селестина удивилась ясности формулировки; это, должно быть, просветление перед жуткой агонией. Двадцать девятое апреля были генеральным прогоном, а грохот бетона и крики ужаса выживших очевидцев — бурными овациями. Но почему мы не знаем о таких возможностях? А если знаем, то почему не используем? Обвиваем всё проводами — и впрямь уже едва ли не тенётами — и множим показания и машинерию их предъявления, увязая в них, как в зыбучем песке: нет возможности ни утонуть с концами, ни выбраться без посторонней помощи. Минуточку. Быть может, в этом и задумка — продать себя дороже? Кто-то почувствовал, что может составить достойную конкуренцию Директорату. И даже нашёл способ объединить жалких эгоистичных миноров, терпящих друг дружку лишь из возможности кому-то излить душу — и тут же наполнить её бальзамирующим алкоголем. Несчастные, при таком раскладе они остаются расходным материалом, актёрами одного сезона. Вряд ли их позовут с собой, в Новый Директорат — или Совет. Но возникает вопрос: а стоят ли того все усилия и затраты? Стоит ли того театральность? С такими умениями достаточно изложить своё предложение в виде вежливого письма о сотрудничестве на правах старшего либо управляющего партнёра, масштаб оценили бы корректно. Так ведь нет — сначала демонстрация и маринование. А вдруг таковое письмо и было, но его проигнорировали? Нет, этого бы папá не забыл, и вёл себя иначе. Подобная подготовительная работа возможна лишь при наличии существенных резервов или при умелом обращении с имеющимися. Чрезвычайно умелом, раз хватает и на Бэзи, и других «офицеров». Если за этим стоит умение, то тогда, конечно, следует искать сценариста, и никого другого, это уже моноспектакль с посторонней помощью. Если за этим стоят колоссальные капиталы, то тогда речь идёт уже о поглощении, не саморекламе, а умалении атакуемого. Задачей становится не поднять стоимость своих акций, а сбить их цену у поглощаемого. Раненый зверь может быть сколь угодно опасен для охотников, но он ранен, он один, он истечёт кровью.

Однако Селестине не были ведомы структуры «выше» Директората. И куда уж «выше»? Объединяющие несколько городов, страну, страны, континент? Возможно ли построение такой мегаструктуры? А управление ею? Устроение конфедерации для ежегодных посиделок-согласований под чай с коньяком без возможности реально влиять на партнёров? Не везде есть умбрэнергия и не везде есть урбматерия, а потому как выстраивать сверхдальние коммуникации? И зачем вообще так синхронизировать города? Можно ли вообще это сделать? Нет, конечно, можно, как-то пытались, но — фиаско. Да, из одного города транспортировали избыток умбрэнергии, но вот другому пришлось отдуваться за два: силы Луны оказались против системы сообщающихся сосудов, а расстояние между городами — такой крохотный недосмотр — не соотносилось со скоростью передвижения ночного светила по небосводу и уж тем более — со скоростью убывания умбрэнергии. Короче говоря, нет, чтобы это действительно работало, придётся выстраивать крайне избыточную, неэкономичную, а даже и расточительную систему транзитных коммуникаций исполинских масштабов… А если вернуться к началу рассуждений? Если их суфлёр в курсе нашей деятельности, то они наверняка учли вероятность, что кто-то пойдёт и разузнает про серебряные нити, увидит недостаток сведений, поймёт, что это лишь прикрытие. Зачем им это? Они и такого разоблачения не боятся? Думают, оно произойдёт слишком поздно? Или им не важно, когда — лишь бы занять наши силы и время? Что же это значит? А если… А…

— Селестина? Селестина!

— Ч-что? — Очнулась она и увидела Саржу, нависавшего над ней и индийским многоруким богом обмахивавшего её.

— Ох. Себе этот вопрос задай: что ты здесь делаешь?

— Где?

— А вот это плохой ответ.

— В смысле вопрос?

— Ответ на вопрос в форме вопроса.

— Плохой по форме или содержанию?

— Не скажу. Хоть на своё имя откликнулась, значит, головой ударилась не так сильно.

— Откуда уверенность, что на имя, а не весь производимый тобой шум? Рядом есть ещё кто-то?

— Ладно, плохие вопросы-ответы компенсируются хорошими вопросами-вопросами. Только ты и я, больше никого нет. И это странно. Архивариуса ждёт… порицание.

— А я, что ли, в нашем архиве?

— Что ж, стремление познавать мир и себя в нём через вопросы говорит, что ещё не всё потеряно. Да, похоже, чтение тебе всё-таки противопоказано.

— Ничего, я назначила себе курс вакцинации.

— А, похвально.

— Но что ты здесь делаешь?

— То же, что и ты: отрабатываю варианты. Да, к сожалению, приходится обращаться к tutti-frutti, подобному тому, что свалило тебя. В более солидных и системовыстраивающих изданиях ничего интересного найти не удаётся. — Селестина так и сидела на полу, и к ней подсел Саржа. — Мы должны были тебя послушать. Это бы не повлияло на то, что мы могли найти в хранилище, — мыши больше не родятся из грязного белья, — но хотя бы проработали программу отслеживания будущих, хм, нетипичных коммутаций потоков. Построили во славу старых богов древо решений… — Пока он это говорил, подобрал с пола разбросанные листы и сложил у себя на коленях аккуратной стопкой. — А что вместо этого? А вот что! — и с испугавшей Селестину резкостью взметнул стопку к потолку.

— Саржа… — Она понимала, что для него это была катастрофа.

— Прости. Выпустил пар.

— Ну, по цвету чем-то напоминало.

— Да все текущие события что-то чем-то напоминают. До поры до времени мы видели, что тут белое и там белое, как бы сходится, и ладно. А то, что одно, — пользуясь свежим примером, — пар, а второе — бумага, мы упустили из виду.

— Что-то такое мне сегодня… погоди, или уже вчера? — Саржа протянул ей карманные часы. — Спасибо. Так вот, что-то такое вчера мне Сёриз мне уже говорила.

— Значит, она верно всё понимает. Сообразительности ей не занимать. Кстати, занятно, что вы не вместе.

— Распределили силы. Утром сверим находки. Если хоть одна что-то раскопает.

— Понятно. А хоть что-то раскопать, хоть за что-то зацепиться крайне сложно. Я не понимаю, как и где мы оплошали, что конкретно я недоглядел. Мы не сокращали количество анализируемых потоков. Миноры вели себя, хм, весьма минорно. Урбматерия реагировала на Выставку известным образом, но экранирование работало. Течения… Ну, ты помнишь, какой была весна.

— Жуткие, небывалые штормы на северном побережье ранней весной, да. Если не понимаешь, то оставь. Без новой информации ты только ещё больше разваришь кашу у себя в голове.

— Пожалуй. Честно говоря, меня больше угнетает, что Директорат не может выработать позицию, соответствующую ситуации, неверно к ней относится. Какие-то данные из массива нужно отбраковать, какие-то сгруппировать…

— А чем-то подобным в эту минуту разве не занят папá Блез?

— Ты про его экзерсисы с топографией? Просто он из тех, кто до сей поры считает, что причина техническая и со временем исправимая. Что полное затмение выжгло, ослепило все основные коммуникации линии урбматерия — штаб — тело-скриптор. Что подтверждает эту гипотезу: необычайно гладкая поверхность флю-мируа в первые постэкслипсические сутки и постепенно увеличивающееся число сообщений и регистрируемой активности в последующие, а также, пожалуй, и то, что от самого тела-то мы получаем сведения в ожидаемом объёме. Стало быть, наводнение умбрэнергии встало поперёк всех каналов, сбило направления. Иными словами, то, что и так работало «по вертикали», так и продолжило исправно работать, а вот «горизонтальное» уже не выдержало прилива. Что работает против гипотезы: принятие предпосылки, согласно которой мы получаем от тела весь массив регистраций, что этот массив верен, что ожидаемое тождественно действительному.

— Как я понимаю, есть те, кто как раз недовольны этим ограничением?

— Да. Любопытно, что её высказывают как раз те, кто сидит за штабными флю-мируа или отстукивает на клавиатуре в такт приходящей ленте. По их мнению, мы утратили контроль. Мы чего-то не поняли. А вернее, мы кое-что забыли: мы работаем на будущее, на будущую реальность, мы машинерией отмечаем и делаем срезы, мы работаем на реализацию желаемого и производству новых желаний отчасти потакаем; но машинерия, каковой являются установленные нами каналы коммуникации и каковой являются существовавшие ещё до нас потоки, постоянно ломается на ходу, постоянно что-то случается с течением, она работает только в таком поломанном, готовом к поломке, ожидающем поломку состоянии — всегда часть производства прививается к продукту, групповой фантазм всегда оседает на урбматерии, а детали машин являются их же топливом, как потоки питаются умбрэнергией. Поломка — это тоже функция, причём функция воспроизводства самой структуры. И со всей этой бесконечной установкой нового оборудования мы, выходит, идём на поводу, только не понимаем, чему и зачем это нужно. И миноров мы подавляем, потому что того требует производство урбматерии с учётом нас. Возможно, от нас попросту устали. И это уже неисправимо. Или исправимо с помощью deus ex machina, который ещё не явился к нам: из-под сцены ли, за-над ней ли… — Селестина вздрогнула от упоминания сцены. — А может быть и так, что не нужно выбирать из вариантов. Это обычная нестрогая дизъюнкция: или то, или это, или оба сразу. Как видишь, ограничение первой концепции ведёт ко второй, вполне включающей элементы первой, хоть и по иным основаниям. От нас требуется новая модель управления, но нас же и сотрут в порошок, если она окажется не той; точнее, мы сами разожжём топку и приведём в движение жернова, течение развеет остатки.

— И к какому лагерю примыкаешь ты?

— В том и суть, что ни к какому, — отвёл взгляд Саржа в сторону, будто бы к третьему частнику разговора, тихо и кратко выдохнул: — La patrie… La partie… — и решительным поворотом головы вернулся к Селестине. — Меж ними предпочитаю первое.

— Игра слов от тебя? Браво!

— Тебе всё равно никто не поверит. К-хм. Я верен Директорату, а не условиям, в которые он поставлен. Разбиение на спорящие партии — о, а они будут спорить, ведь ресурсы ограничены, — шаг к саморазрушению. Честно говоря, есть и третий вариант, принятие которого предотвратит подобную междоусобицу.

— И кто придерживается его?

— Только я. Возможно, ещё кто-то, но вслух никто больше не высказался.

— Если «больше никто не высказался», то значит ли это, что ты своими соображениями поделился?

— Да. Но, кажется, они не поняли. Или же не хотят принимать такой поворот.

— Итак, ты считаешь, что это всё…

— Диверсия. Или акт террора. В зависимости от состава участников. Дело рук людских. Потому и отмахиваются. Не затмение выжгло наши каналы, а чей-то умысел, апробированный в апреле. Трагедия «Самопровозглашение конкурента».

— Склонна тебя поддержать, — растягивала Селестина буквы.

— Ты что-то знаешь? Я надеялся, ты успела узнать что-то новое, подкрепить догадки. Что там выведала Корнелия, удалось найти связь?

— Нет, те ребята не по нашей части и не по нашу честь, в этом папá прав.

— Ясно. Ну, уже что-то можно исключить.

— Угу. Слу-ушай, — внезапно вспомнила Селестина, сама не ведая, почему, — насчёт нового. Сейчас, конечно, улицы будут полниться различными ересями в хорошем и плохом смыслах слова, но что, если я тебе скажу: «паутина пирамиды»? За точность не ручаюсь, но смысл в том, что некая пирамида производит некую паутину, и эту паутину, м-м, намерены смахнуть?

— За-анятно, — в чём-то его тон был передразнивающим. Похоже, он успокоился и выговорился на беззащитной Селестине, и теперь был больше похож на себя официального. — Наверняка, подслушали у пьяной компашки миноров?

— Ты специально уточняющий вопрос паузой отделил от ответа? Ну, хорошо, да, это подслушано в компании миноров. Честное слово.

— Я плохо читаю по лицам, но, похоже, что говоришь правду. Я не наседаю. Пожалуйста, пойми, что нам сейчас нельзя дробиться на фракции, если есть, чем обменяться, этим нужно обменяться, иначе мы никогда полной картины не увидим.

— Выходит какой-то бартер отложенного действия, если у второй стороны ничего нет на обмен.

— Для этого люди и придумали более совершенные — товарно-денежные отношения.

— И что же выступит валютой?

— Боны будущего Директората. Участие в этом будущем, его определение.

— Амбициозно.

— Как я уже говорил, от нас в любом случае требуется новая модель. Из следствий это предполагает административные изменения.

— А так хорошо говорил про единство и опасность деления…

— Я никого свергать не собираюсь, это вопрос лояльности, а не карьеры. Но при переменах, естественно, кто-то пойдёт вверх, кто-то пойдёт вниз, от кого-то, возможно, избавятся. Это вопрос адаптации. И что касается ответа на твой… Скажи ты не «паутина», «нить», более общее понятие, я бы ещё колебался, указывать ли на кабинет папá Блеза. — «Нить? Ох, ну неужели…»

— То есть речь о том аквариуме? Вернее, сиренариуме?

— Да. Как понимаешь, о нём известно немногим вне цеха. Так что продолжить исследование вопроса определённо стоит. Не знаю, куда отправилась Сёриз, но если сверяться с библиотеками и архивами извне, то может не тратить время снова, речь не о каких-то пирамидах-надгробиях на городских кладбищах, в частных садах или о площади и улице Пирамид, имеется в виду кабинет с медными дверями.

— А что с паутиной или нитями?

— Одно время ходил миф, будто та пирамида — самое окончание опистосомы, то есть брюшка паука, который зарылся глубоко под городом и впился хелицерами в сочный кокон, разжижая его своим ядом, и который оставил на поверхности один прядильный аппарат, рассеивающий над городом, подобно заводской трубе, то, что ныне мы именуем регистрациями, ловящий в эту паутину всё, что пытается воспарить над ней, а остальное — зажать между новым горизонтом и старой землёй. И здесь я должен указать на определённые проблемы с аллегоричностью, которой требуется ещё несколько промежуточных сращений: где анатомия пауков, а где анатомия фабрик. Если примитивно, то к трубам последних ближе, не знаю, каракатицы. — «Каракатицы?! О-о, моя голова!»

— Получается, они готовятся устранить папá, нам стоит проверять все входящие посылки?

— Вряд ли снизойдут до бомбы, речь именно о тех изменениях, что я говорил. Для кого-то он — олицетворение нынешней модели, поэтому избавление от нитей пирамиды или смахивание её паутины — это аллегория банального политического лозунга.

Несколько минут они промолчали бок о бок, как когда-то в далёком приютском детстве подпирали спинами кровать и то сводили, то разводили носки, будто намеревались вытолкнуть лодку с полной горести суши и перерезать удерживающие её канаты — с возрастом менее интенсивно и заметно.

— Тебе не холодно сидеть на полу?

— Я ещё в самом начале подгребла под себя несколько плотных листов, так что не особо.

— Нам пора уходить. Не хочу встречаться с совоглавыми сейчас. Но за то, что упорхнули на какую-то ночную охоту, они ещё получат.

— Ты уже грозился.

— А если бы ты так и пролежала на полу всю ночь? Ещё и под сводами шкафа, из которого могло что-то очень неудачно выпасть прямо на голову?

— Спасибо, что беспокоишься. Если честно, мне бы дойти до санитарного кабинета — уж сейчас-то, я надеюсь, он откроется.

— А что такое?

— Ты правда хочешь, чтобы я тебе тут перечислила все симптомы?

— Да нет. Кажется, я и так знаю, в чём дело. Странно, что тебе не сообщили.

— Сообщили что? Не томи!

— Твой ис-диспозитиф. Он канул в небытие. Так что если помимо физиологических испытываешь и душевные симптомы вроде чувства утраты или тоски, то всё от разрыва связи. Три дня мучений — и будешь снова радоваться жизни. Не знаю, как твои ночные воздыхатели это сделали, зато нам убавили работы и беспокойств, хоть какой-то от них толк.

— Новость в принципе-то даже чудесная, но теперь я ощущаю потерю вполне рационально. М-да. И далековато до полноценного комфорта.

— Могу облегчить твои страдания, — полез он в карман и извлёк оттуда коробочку монпансье. — Мятные.

— М-м! Так ты и в правду уплетаешь леденцы!

— Я тебя никогда не обманывал. Просто мой образ заставляет воспринимать некоторые мои признания как абсурдные.

— Теперь-то, надеюсь, не будут тянуть с выдачей нового устройства?

— Только если ты не будешь тянуть с ритуально-технической подготовительной частью.

— Ай, я совсем про это забыла. Бр-р, снова иголки и всё остальное, воспоминаниями о чем не желаю портить удовольствие от конфетки. М-м. Спасибо, мне прямо сразу полегчало, честное слово. Интересно, а в этот раз дадут выбрать цвет подкладки и ремешков? И можно ли выклянчить для отделки замшу? — Щебетала она с какой-то неподдельной девичьей весёлостью, а щёки налились румянцем, подкрашиваемым зачинавшей день зарёй.

 

11

Мартину Вайткроу всегда нравились бодрящие ветреные морозные утра, разгоняющие кровь на ланитах домов, а иные и вовсе превращающие в кристаллы рубина — или же выявляющие уже заложенную в них их благородную натуру? Но от чего этого благородство? Нет, точно не от архитектурного стиля, не от богатства материалов, не от их дороговизны, не от кондитерской вычурности карнизов, пилястр, кариатид, балюстрад, консолей, плафонов, фронтонов, фестонов, раковин, и не от того, что их внутри дополняет мебель под Людовиков четырнадцатой и пятнадцатой итерации, — дело в ордере, дело в структуре. В конце-то концов и в начале начал, что благородного в минерале корунде, из которого и добываются рубины и сапфиры? Это всего лишь оксид алюминия. Al2O3 — ни моля благородных металлов в составе. Всё дело в том, как атомы вещества сопряжены между собой — в сингонии, порождающей красоту порядка.

«Впрочем, инженеры современности, а в особенности воздухоплаватели, наверняка склонны причислить алюминий если не к благородным, то к весьма досточтимым», — увидел Мартин расчерчивающий небо пунктиром строй дирижаблей: «Великих реформ» и с полдюжины тех, что поменьше. Должно быть, новые манёвры — не то караванные, не то учебно-показательные для Forces armées. «Пф, правь, Британия, морями…»

С этим он оставил заоконный вид, в последний раз осмотрев оттаивающую, заливавшуюся нежным сиреневым оттенком улицу внизу, и перешёл к зеркалу, чтобы закончить утренний туалет. Предстоял довольно важный день. Повязывая пластрон цвета побывавшего в передрягах, опалённого солнцем и порохом армейского мундира, он всё же напомнил себе о долге и чести подданства, но тем не менее не без едкой иронии по поводу «страны — локомотива прогресса» промурлыкал себе под нос:

Покончив с мелочами, он покинул квартирку, стал спускаться по лестнице — и почувствовал довольно резкую и распирающую боль в области печени и выше, ближе к диафрагме. «Нет. Только не это. Только не снова. Только не сейчас!» Пил он не настолько крепко, чтобы уже убить этот орган, — даже в экспедиции на Монмартр. Даже завтракать расхотелось. Хотя нет, тут же появилось странное желание съесть мармелад или что-то сладкое. Его бросило в пот, он почувствовал, что, не в манер наливающимся жизнью зданиям, от его лица отхлынула кровь. Усилилось слюноотделение. Голова склонилась на бок, дыхание стало поверхностным. Он намеревался присесть на ступени, но понял, что лучше упереться лбом в стену, да, вот так, с наклоном вперёд. Нет, лучше упереться руками в перила и нависнуть всем весом. Нет — лбом в стену. Нет, обратно. Ах, что за проклятье?! Ему пришлось простоять так несколько минут, а, быть может, и четверть часа — он даже не хотел смотреть на циферблат.

Ох, он ещё и забыл про столь неуместное ощущения торможения и умственных, и физических процессов, согбенного обмякания по окончании приступа. Сейчас он и себя ощущал ровно тем же мармеладом, что намеревался потребить. Ещё бы только дойти — а хоть бы и скатиться, пока никто не видит.

Вот и первый этаж. Куда же? Всё-таки пойти позавтракать сахаром и желатиной — или в аптеку? Мартин счёл нужным обратиться к аптекарю: в ближайшее время ему вот совсем не были нужны такие проблемы. В пустынном помещении он встретил фармацевта или его помощника, уже открывшего лавку, но пока что полностью посвятившего себя восстановлению законного порядка на полках. Появление Мартина удивило юношу, поскольку вид его не позволял предположить, будто ему нужны традиционные для такого времени средства, он в целом не очень вписывался в клиентуру этого часа.

— Чем могу служить, месьё? О-о, вы на вид какой-то… У вас, если позволите, весьма странный оттенок кожи.

— Что, по гамме не подходит к аксессуарам костюма? Или это они как раз его и выдают? Не извольте беспокоиться, сейчас сбегаю сменить наряд. А вы не забудьте внести в будущий счёт модную консультацию.

— Простите, сударь. Я лишь…

— Всё нормально… Нет, не нормально. Вы можете по перечислению симптомов предположить необходимое средство? Именно средство. Просто для облегчения состояния. Разбираться, что это такое, и как с этим жить, буду позже.

— Д-да, хотя должен предупредить, что возможен неверный вывод, а также не смогу вам без врачебного рецепта выписать определённые лекарства, коль скоро они понадобятся. Вам бы дождаться хозяина аптеки, но вижу, что это не терпит отлагательств.

— Терпит-терпит, но сегодня я вынужден составить компанию другим. Итак, препятствующая свободному движению боль в правом боку и верхней части живота, изменение цвета кожи…

— Вы позволите вас пальпировать? Гм-гм.

— Просто выберите наиболее вероятное из возможного. Или найдите средство, действенное и пригодное для нескольких недугов.

— Учитывая все возможные ограничения, я могу предложить вам только смесь бессмертника песчаного и мяты перечной. Следует заваривать и принимать за четверть часа до приёма пищи.

— Прекрасно, сейчас и попотчую себя… этим.

— Не собираетесь ли вы сделать это в заведении по соседству? Вы можете попросить их сделать отвар. Клеман и Эмери — кто бы из них сейчас там ни был — весьма деликатны.

— Поступлю по вашему совету.

— Также советую вам включить в рацион авокадо и цитрусовый сок.

— Благодарю. Вы отчасти вернули мне украденные приступом минуты: не придётся копаться в меню.

Мартин послушался рекомендаций, а его — ожидаемо с удивлением, но всё же без жеманства и актёрствования — владельцы ресторанчика. Странный, довольно жирный, как для утренней трапезы, орех также оказался доступен; это подвело было Мартина к мутноватым измышлениям, тут же затерявшимся и растворившимся в перетревоженном приступом иле мыслей.

Теперь следовало отправляться в первый округ. Недостаточно хорошо подумав, воспользовался автобусом — одним из тех, что в рекламно-популяризационных целях курсировали по первой десятке округов. Это было прекрасное средство передвижения, которое ему непременно хотелось опробовать, ведь вряд ли такая возможность представится у себя на родине или в других странах ещё ближайшие пару лет, вот только он не учёл нынешнюю ограниченность маршрутов. До набережной Вольтера — о, вновь привет тебе, лестничный ум! — он мог и на конке добраться, а на тот берег попал бы и на обычном омнибусе, не говоря уже о том, что прямо к месту назначения его мог доставить старый добрый кабриолет, а в системе пересадочных билетов, именуемой correspondence, он, идиот, так и не разобрался — в отличие от тысяч благодарных пользователей (сесть на транспорт в точке A, испросить кондуктора о необходимых пересадках, взять у него билет une correspondance, сойти на остановке — пересадочном бюро, там потребовать un numéro транспорта доставки в точку B, не пропустить ближайший прибывший к бюро транспорт подходящего маршрута, отдать новому кондуктору пересадочный билет вместо платы). Город-соблазнитель явно не желал, чтобы месьё Вайткроу осуществлял намеченное на сегодня.

Что ж, Мартин стоял у моста Руаяль, и прикидывал, стоит ли вновь доверяться транспорту, или же пройти пешком — до цели было где-то полмили. Помыслив, что в этот день его будет замедлять всё и вся, чему доверится, он решил полагаться лишь на себя. Молча пересёк мост и совершенно без мыслей пересёк Тюильри, не удостаивая вниманием дразнившую его погоду утра. Свернул на запад, и предался глубокой перспективе той части рю Риволи, что он избежал в день приезда, — не только внушающую некоторые державные чувства вроде залога благополучия и безопасности, но и пригодную для фланирования в непредсказуемый на осадки день благодаря ряду галерей первых этажей, порождающих как бы вторую улицу: если первая, основная, посвящена быстрому перемещению капиталов, товаров и масс, то эта всячески предлагала прервать движение, вспомнить о своей личности, вырвать себя из общего потока, наградить свою индивидуальность и частность.

Пришло время коротко свернуть на север, на недостаточно буржуазную и своими пропорциями весьма османопротивную улочку, получившую имя в честь кульминации Июльской революции. «Должно быть, в этом и есть ироническая разгадка: так воздали почести её составу и силе».

И вот, наконец, Сен-Оноре, облюбованная отелями и клубами. Мартин исследовал уличные таблички, и определил, в какую сторону ему следует идти, чтобы добраться до № 223. Вновь на запад, на миллиардные доли секунды удлиняя этот день. Да, сюда ему и надо — в одну из англоцентричных гостиниц под названием «Hôtel de Lille et de l’Albion», с фасадом, от уровня бельэтажа снабжённую четырьмя строгими пилястрами, опирающимися на балкон, под которым прижились поддерживающие консоли и картуш, венчающий входную группу с приталенными даже для французского стиля окнами и рустикой, добавлявшей джентльменскую брутальность с узором на манер извилин головного мозга или грецкого ореха.

— Приветствую, месьё, могу вам чем-то помочь?

— Будьте любезны сообщить, ожидает ли месьё Форхэд месьё Вайткроу? — удержался он от одной скабрезной остроты.

— Пожалуйста, проследуйте в курительную комнату, сэр. Это дальше по коридору за лестницей.

— Благодарю.

«Похоже, всё транспортное везение перетянул на свою сторону мистер Форхэд», — ухмыльнулся Мартин при входе в отделанную дубом комнату, саму по себе довольно тёмную, но вдобавок к этому просмолённую табачными маслами и заволочённую сиреневатым сигарным дымом, казалось, подкрашивающим при оседании византийски-пурпурные кресла, только и позволявшие оценить размеры часовни табака.

— Вы, безусловно, человек необычайного ума, но — «мистер Форхэд»? — воспользовался Мартин отсутствием в коморке кого-либо ещё.

— Здравствуйте, Вайткроу. Удобно, когда есть возможность слепить псевдоним из какой-то приметной черты: и мне напрягать воображение не надо, и при дотошном допросе никто не сможет сказать, действительно ли так звали человека, или же несчастный отождествил имя с физиологией.

— Но работоспособна ли метода при наличии записей? Вроде тех, что в книге регистрации отеля. Это же прямая ориентировка.

— Уже гипертрофированная фантазией вследствие спроса на неё одну.

— Мы можем продолжить в разговор в помещении, менее напоминающем внутренности гроба в крематории?

— Ха! Конечно. В мой номер. Кстати, не желаете ли второй завтрак? Всего четыре франка, подают нашу национальную кухню.

— А вам мало нашей национальной кухни у нас на острове?

— Но ведь это уже будет наша национальная кухня в представлении французов, имеющих свою национальную кухню. Это, мистер Вайткроу, игра полутонов.

— Мне бы на полутона дверей и порогов сейчас не наткнуться.

— Из темноты видно лучше.

Номер на втором этаже был крайним по коридору и, как выяснилось, с довольно странной акустикой — возможно, из-за того, что одна из стен была глухой несущей. Сам же мистер Форхэд определённо не был намерен оставаться здесь на длительный срок: он не обживал пространство комнаты, держал свои вещи как можно компактнее и на поверхностях не ниже уровня пояса. То ли от холода, то ли по дурной привычке мистер Форхэд подёрнул стоячий воротник и перешёл к сути встречи:

— Итак, мистер Вайткроу, «ГОСПОДИН ИМПРЕСАРИО ЗПТ МАЭСТРО ТЧК КОМЕДИАНТ НАШЕЛ ЦИРК ТЧК СМЕНИЛ АМПЛУА ЗПТ ПРЕКРАСНО РАЗОГРЕВАЕТ ПУБЛИКУ ТЧК НЕ ИЗВОЛЬТЕ БЕСПОКОИТЬСЯ ТЧК»?

— Всё верно.

— Вашу телеграмму можно препарировать на четыре… нет, пять элементов, если не считать начальной адресации непосредственно ко мне. Пойдём по порядку.

— Это он, я уверен. Кстати, теперь его зовут Бэзи.

— Очаровательно. Как и то, что в конце отчётного периода нас не обвинят в растрате средств на погоню за призраком по Лазурному берегу и через полрейха.

— В какой-то степени он им стал. Взрыв пережил, но теперь он — живой мертвец.

— Так, может, сам издохнет? Тогда мы ещё чуть-чуть расходы сократим.

— Нет, его гниющий организм разносит инфекцию. Его следует, хм, поместить в карантин.

— Гуманно.

— Нужен допрос.

— Что объясняет следующие четыре пункта.

— Да. Например, когда это он успел стать основателем движения здесь, если до этого безвылазно, как мы считали, сидел в рейхе с наездами в Австро-Венгрию?

— Быть может, во время, как вы выразились, «наездов»?

— Нет, его перемещения как раз без проблем отслеживаются и подтверждаются документами и расчётами: поезда не могут двигаться быстрее такой-то скорости, в среднем же делают столько-то километров в день, вот донесение, что его действительно видели в ячейке такого-то города, вот квитанция — и прочее-прочее. Похоже, всё случалось, когда мы полагали, будто он тихо ждал дальнейших инструкций и занимался рутиной в Карлсруэ. Там он мог, при известной доле сноровки, распределить подручным задания и время встреч различных звеньев так, чтобы создавалась видимость его присутствия, общей инерцией движения скрывать отсутствие приложения своих усилий к тому.

— Но это было возможно до того, как за ним установили прямую слежку. Напомните, когда это было?

— В том декабре, в десятых числах.

— А местный цирк когда начал собирать труппу и давать представления?

— Этой весной. Точнее сказать не могу.

— То есть, грубо говоря, получается временной лаг величиной в квартал. Не сходится, правда? Либо соглядатаи были безалаберны, либо проект цирка гораздо старше, либо он не основатель. И это отнюдь не строгое «либо», но для различения лучше считать, что варианты самостоятельны. Первый я не склонен считать реальным, второй проверить нет никакой возможности, а вот третий… Скажите, как вы узнали, что он — основатель?

— Перед его выступлением помощники сообщили, что на этой сходке половина собравшихся впервые увидит основателя.

— Ха! Вы же понимаете, мистер Вайткроу, что никакой второй половины могло и не быть вовсе, но каждый считал соседа слева, то есть статистически — каждого второго, тем самым ветераном движения? А даже бы если сказали, что лишь треть его не видела, то и это сработало, потому как не пришлось бы выбирать, куда вертеть голову — кругом знатоки, лучше не задавать глупых вопросов.

— Помимо того, что с одних спрашивали пароль, а с других — нет, было некоторое символическое разделение собравшихся. То был зала с помостом, явных неофитов вроде меня усадили в центре помещения на стулья, установленные перед ним, а встреченные без проверок становились плотным кольцом вокруг этого партера.

— Вы не учитываете глубину. «Ветеран» — это сколько: один, два и много? А то и вовсе раз-два? Допустим, что это собрание не было первым — целым вторым. Пожалуйста, вот вам и иерархия. Поймите, мистер Вайткроу, всех просто могли убедить в том, что он лидер, а на самом деле — именно что комедиант, актёр, исполнитель главной роли, а проект может быть чьим-то ещё. Кого-то, кто знал, что есть вот такой… как там его? Бэзи? Бэзи. И что он внезапно, гм-кхм-хах, погорел. Мало ли, местных талантов не хватает, нет запала Равашоля.

— Кстати, он его упоминал. И даже сказал, что учился у него. В этом я сомневаюсь и думаю, что это он о его судьбе.

— И правильно делаете. С Франсуа Кёнигштейном знакомство шапочное.

— Впрочем, главный урок — про увлечение взрывчатыми веществами — он так и не вынес. Или принял слишком близко к сердцу.

— Ха-хо-хо! Кхм. Я почему так дотошен в этом моменте? Потому что если всё же верен первый вариант, то мы никчёмны и неэффективны, порог работы нашей системы ниже нужного, он уже не справляется с учётом таких вот Бэзи. Если верен второй, то к нам снова появляются некоторые вопросы.

— Мы не можем отследить всех. — Да и анархисты — не вполне наш профиль, хоть и смежный.

— Они становятся нашим профилем, если их ведёт за собой — на добровольных или наёмных началах — бывший социалист-антимилитарист-профсоюзовец. Что подводит нас к третьему элементу.

— Отчасти можно понять психологию: последний решительный шаг, наиболее заметный. Ну, и, вероятно, всё-таки взрыв оказал пагубное действие на центральную нервную систему. Неплохое поле для исследований, но для нас просто важно то, что для рабочего движения он мёртв и ныне представляет другую позицию под другим именем. Но позже всё равно придётся, хм, удостовериться, что его личность вновь не откроется. Да, к слову, я постарался, как мог, воспроизвести содержание того собрания, — протянул Мартин конверт мистеру Форхэду.

— Прекрасно. Теперь четвёртый.

— Власти Шестиугольника, как можно предположить, тоже не в курсе существования группы. До сих пор. И точно готовится что-то большое, что-то, достойное размаха самого города. А значит, некоторую выгоду извлечь мы ещё можем.

— Именно что некоторую, а не всю возможную. Только если предложить выкупить само знание, что теми-то что-то готовится. Однако, не понимая, что именно готовится, мы даже не можем выдать аккредитованным лицам своевременные приказы на продажу без покрытия. Прибыль здесь решительно единовременная.

— Ещё можно вложиться в ценные бумаги крупных градостроительных подрядчиков. Когда прочтёте, поймёте, хоть и признаю, что вывод можно счесть надуманным.

— В это можно инвестировать и без подобного повода, мистер Вайткроу, просто отдача низкая. Если я прав, и верен третий вариант второго элемента, то кто-то наверняка сам готовится собрать ценнобумажный урожай. Поэтому действительно встаёт вопрос: возможно, нам всё-таки стоит предпринять некоторые действия, в том числе упредительного характера, а не стоять в сторонке.

— Пятый элемент и моя просьба не беспокоиться, отбитая точкой, понимаю. Как я и говорил ранее, Бэзи всё равно нужно найти для допроса… и облегчения страданий. Но остальное — должны ли мы делать работу местных властей?

— Мы делаем работу не их и не для них, но свою и для себя: узнаем, чья игра на бирже крупно не удалась, даже если это окажется некий синдикат или что-то ещё обезличенное, а так наверняка и будет. К местным властям мы могли бы обратиться, однако придётся слишком долго объясняться. Найдём на них удобный выход — воспользуемся, а нет — ну и ладно.

— Вы одобряете осуществление агрессивной провокации вплоть до срыва акции?

— Как же вы прямолинейны. Разрешается. Бэзи — на ваше усмотрение, мистер Вайткроу, тем более что провокация нанимателей может спугнуть его самого; обратное не гарантировано. Впрочем, это может быть его последнее дело, так что отступать ему некуда. Сможете убить двух зайцев сразу — прекрасно. Возможно, стоит убрать его фигуру с шахматной доски первой — в качестве тонкого намёка. Или без такового. Не факт, что ему известна вся экономическая подоплёка авантюры. В целом же старайтесь обойтись малой кровью — и малыми затратами. Сроки исполнения выбирайте сами. Вопросы?

— Почему мы уверены, что он на последнем издыхании?

— Мистер Вайткроу, вы же сами в начале беседы сказали, что он живой труп, а тело его гниёт.

— Я образно. Кто знает, как и где его подлечили. Но внешний вид его говорит о серьёзных увечьях, он будто демонстрирует это.

— Понятно. Это бы тоже не помешало выяснить. Но в данной ситуации крайне желательно убедиться, что это так или иначе будет его последний труд. А вообще, постарайтесь выведать как можно больше до того, как всё разнесёте в пух и прах.

— Полагаю, на этом ваш интерес к пребыванию в городе можно счесть исчерпанным?

— Да. Мне предстоит запустить кое-какие механизмы. Вам, ха-хм, осмелюсь предположить, тоже. — И кивком головы указал на дорожную сумку, которую Мартину полагалось принять.

На этом оба участника сочли беседу завершённой. Мартина проводили до выхода из отеля, заказали экипаж из тех, что отправной точкой любого своего маршрута сделали гостиницы и клубы Сен-Оноре, и велели доставить его в любое место за счёт постояльца. Это был акт вежливости, столь присущий джентльменам, но вместе с тем это мог быть и весьма мерзенький ходец. Если Энрико держал адрес этой квартиры в тайне, то таковым ему и надлежало оставаться. Мартин не был намерен его вот так выдавать — даже на Орфевр он указал адрес, по которому связывался с Энрико до своего прибытия. Заказать поездку до Нёйи-сюр-Сен он также не решился — следовало сделать некоторые приготовления. В связи с этим он, во-первых, приказал править вожжи к церкви Фомы Аквинского, от которой затем намеревался дойти до редакции «République ІІІ»; во-вторых, подъехав к её аметистовым вратам, не в святых стенах сказано будет, «напомнил», что оплату следует истребовать с мистера Форскина.

Не то, чтоб встреча с Энрико была необходима, однако он мог бы уточнить, когда и где будет следующее собрание группы Бэзи. И потом, ему просто хотелось увидеть «Анри» в естественной среде обитания. Для этого Мартину было необходимо с рю Грибоваль вернуться на Бак, — разумеется, перед этим он подождал, когда карета уже уедет, — а оттуда, как объяснил когда-то Энрико, свернуть на Монталамбер и в тупичок по правой стороне.

Нельзя было сказать, чтобы редакция бурлила работой, но Мартин интуитивно понял, что стоит дотронуться — и он почувствует всю мощь бурления, весь жар закипания. Учитывая общую летнюю аморфность журнально-газетного мира, можно было предположить, что всё это — подготовка к некоему будущему грандиозному проекту или же результат работы для нескольких изданий одновременно. Энрико говорил, что авторы издания также печатаются в «La Revue blanche» и «L'Ermitage», причём редакция последнего была в четверти мили отсюда, — такие вот оазисы, пользуемые кочующим племенем пытливых умов его поколения.

Энрико весьма вовремя оторвал взгляд от стола, избавляя Мартина от некоторой неловкости.

— Мартин, друг мой, ты всё-таки пожаловал к нам! Сегодня просто день сюрпризов! Позволь представить тех, кто не разбежался по делам и перекусить: Жак, Жан, Марсель, Морис и Анри, из-за которого мне отчасти приходится оставаться Энрико, благо хоть подписываться мне позволяет французской вариацией.

— Считай актом признания твоих притязаний на описание жизни этого города. И потом, Энрико звучит красиво. Желаю, чтобы музыка имени услаждала мои уши и далее!

— И вновь благодарю тебя! А что до той четвёрки, поместившей себя под стекло и не понимающей, что оно суть препарационное, то это Анрде, Таде, Люсьен и Себастьян.

— Хм, кажется, Себастьян мне знаком, — пригляделся он к фигуре с розой в лацкане сюртука.

— Ах, я надеялся, что ты его узнаешь. И даже бы огорчился в противном случае. Да, это Себастьян Мельмот.

— Мельмот. Конечно, меньшего ожидать и не стоило.

— Ты пришёл просто меня навестить или же надумал у нас печататься? Уверен, твой отзыв о влиянии Выставки на город пронесётся бризом по газетным киоскам!

— Ох, да как бы не затхлым духом отпёртой стариковской комнаты. Не посмею собою портить особую атмосферу издания. Честно говоря, пришёл тебя навестить. Пожалуй, всё-таки придётся отбросить рабочие планы и приняться за иное.

— Что, все разбежались? Ну, так лето на дворе.

— Или же я и впрямь владелец описанной выше комнаты, интервью которого в рейхе ещё как-то терпели понимающие Дильтей, Вебер и Зиммель… Кстати, если считаешь, что, прости за антагонизм, чувственно-образная аналитика города и впрямь востребована, возьми последнего на заметку. Быть может, академической карьере он и предпочитает среду высшей буржуазии и салонную жизнь, не связывая себя серьёзными отношениями с одной из групп, но иллюстратор и портретист он превосходный.

— Я-то возьму, а вот ты свой шанс можешь упустить. И потом, а кого ты хотел найти?

— Да мне бы одного Дюркгейма хватило…

— А ведь ты его как-то упоминал, только я в тот день совершенно не сообразил, что уже видел его фамилию: он хороший друг «La Revue blanche», Таде мог бы тебе посодействовать.

— Нет, его нет в городе, со всей ответственностью вам заявляю, — внёс свой штрих в разговор оторвавшийся от карандаша и бумаги Морис.

— Да и я не испытываю особой потребности отягощать кого-либо просьбой, особенно если перед этим придётся ещё и ожидать завершения явно нескончаемой беседы.

— Что ж, Мартин, похоже, у тебя действительно не остаётся иного выхода, кроме как наконец-то предаться отдыху или попробовать что-то новое. Только не знаю, чем ещё могу помочь.

— Да всё тем же. К слову, поддержали ли твой интерес?

— С такой-то образностью и артистичностью подачи революционной программы? Ещё бы. Будет главной темой. Возможно, придётся поцапаться с ребятами Таде за исключительные права на публикацию, как бы ни была им эта тема ближе. Уж без обид, братья по перу! — И проводил Мартина к выходу, заодно избавившись от лишних ушей.

— Ты им не доверяешь? — Продолжили они неторопливо разговор, уже неспешно прогуливаясь вдоль безлюдной улицы.

— Я не доверяю их способности сохранить самообладание. Невоздержанность при освещении дела Дрейфуса некоторым солидным изданиям обошлась дорого; впрочем, заодно и выявила тех, кто мог неприятно удивить сообщество в будущем. Считай это в большей степени заботой о дорогих моему сердцу.

— Это я понять могу. Итак, не подскажешь, когда будет следующее собрание? И, может, ещё что-то изменилось? Ты, кажется, с той поры имел ещё пару бесед с, хм, адьютантами?

— Всего одну. На той неделе ходил без тебя на новое собрание. Были знакомые лица, были новые.

— Что ж, значит, с набором рекрутов проблем нет.

— Да, число сочувствующих всё увеличивается. Умасливал их подготовить публику к грядущему, смягчить её рассказом о себе и не скрываться. Если только они замышляют символическое смертоубийство некой системы отношений, а не живых людей. Слухи о свержении золотого тельца помазанием кровью агнца домов праведных рано или поздно поползут, поэтому лучше упредить жандармскую пропаганду.

— Чудным образом ты сшил сюжет. Ну, хорошо, если только это. Неплохо бы ещё раз выслушать Бэзи, хотя иной раз я жалею, что не хватает либретто.

— Ха-ха! Да. Так, собрание… Будет оно всё там же, в Нёйи, в три часа ночи с двенадцатого на тринадцатое.

— Ого. Вовремя я. И можно узнать, отчего такое необычное обстоятельство?

— Полнолуние.

— А и правда. Нагонять атмосферу они мастера.

— Так и собрание будет посвящено чему-то символическому. Чему — не знаю.

— Ну да, их коронный номер. Ты намерен туда пойти?

— Намерен? Я приглашён! А вот ты, как пропустивший заседание, должно быть, считаешься недостаточно усердным в учении, чтобы получить новую степень посвящения.

— Более того — как увильнувший от сбора биографических данных. Но подожди, как это — «приглашён»?

— А вот так: выходил из редакции, а ко мне подошёл один из тех со сцены и попросил уделить ночь присутствию на собрании.

— Тебе не кажется, что это может быть ловушкой? Может, они изменили планы, и решили избавиться от всех — не в обиду будет сказано — болтливых?

— Н-нет. Ты пытаешься меня в чём-то убедить? Какой-то недобрый у тебя взгляд.

— Не подумай лишнего. У меня ещё с самого пробуждения не задалось с физиологией и физиономией. Считай это заботой о дорогих моему сердцу.

— Н-но и не приходить будет невежливо. И совершенно нет доказательств тому, что с кем-то хотят расправиться: это можно было устроить и в тот вечер, а не вручать приглашение.

— Однако это было бы убийство в городе — и по одиночке. А так — всех и за фортифом. Ещё и ночью.

— Не знаю, откуда такие мрачные мысли.

— Говорю же: просто с самочувствием не задалось, и другое в голову не лезет. Прости, не хотел тебя напугать или настроить против них.

— Но ты загнал меня в ситуацию пата.

— Каков злодей! Предлагаю так. Поскольку я всё равно теперь знаю о встрече, давай-ка я появлюсь новой фигурой на доске: прибуду на место вовремя, а ты хорошенько так опоздаешь. Скажем, на час. За это время они не успеют разойтись. Может, как раз к кульминации речи Бэзи успеешь, соизволь он присутствовать. А я за это время оценю обстановку. Если моей сегодняшней угрюмой ипостаси что-то не понравится или меня просто развернут на пороге, то я укроюсь в растительности близ особняка и дождусь твоего появления и передам свои соображения.

— А если ты меня не встретишь?

— Поймёшь по прибытии. Если будет слишком тихо, значит, всё уже кончено, притом трагичным образом. Если слишком шумно — вывод тот же. Если ни то, ни другое, значит, я нахожусь внутри и со всей возможной сосредоточенностью подробнейшим образом запоминаю для тебя произносимое со сцены. Ты и сам признаёшь, что язык образов мне даётся лучше.

— Главное — не утони в трактовках.

— Да не захлебнусь я молоком Луны, да не станет саваном дорога, да не встречу я седой волны, да не залюбуюсь бледным оком.

 

12

Каким бы ни был день, Мартин больше не мог тратить ни единой его минуты впустую. Он был настроен сделать это прямо сегодня — возможно, ещё до отъезда мистера Форхэда. Хотел ли мистер Вайткроу подкинуть свидетельства против него, повести за ним потенциальных выгодоприобретателей заговора Бэзи? Нет. Шуточки в духе мальчишек из школ-пансионов — это почти обязательная часть существования подобных закрытых сообществ, но вот рисковать старшим по званию и опыту, не получив на это его согласие, — нет, за эту черту он бы не перешёл. И сейчас он проговаривал себе эту мысль, дабы убедить себя, что его действия не поспешны и не носят некий эмоциональный, а то и карьеристский характер, но весьма своевременны. Не встреться Мартин с Энрико — кто знает, когда бы в следующий раз выпала возможность?

По возвращении в квартирку, он сразу же отправился в спальную комнату и встал на колени перед кроватью — нет, не чтобы помолиться: но извлечь из-под неё саквояж, за всё это время едва ли пользовавшийся вниманием. У Мартина уже созрел примерный план действий — тоже полный символизма. Он решил не пользоваться всеми возможностями, даруемыми саквояжем, но остановился лишь на одной — том самом стеклянном контейнере. Он быстро проверил его целостность и отсутствие видимых изменений содержимого и тут же переложил в выданную мистером Форхэдом дорожную сумку. Должно быть, в редакции и в самом деле был непростой день, раз Энрико не заметил ничего необычного в руках Мартина, хоть и уделил тому драгоценное время.

Мартин встретился взглядом с зеркалом и пунцеватым двойником в нём. До скончания суток больше он видеть себя не хотел, да, наверное, и не смог бы. Слегка поправил волосы, подтянул костюм, проверил наличные в кошельке, одарил вниманием слоновую кость циферблата ташенура, коротко и с напором выдохнул и пошёл искать извозчика. В этот раз спуск по лестнице прошёл без приключений. Только сейчас он понял, что в одном из карманов оставил пакетик с выданной ему утром целебной травой. Он испытывал небольшое чувство голода и ощущал, что к лицу всё ещё приливает больше крови, чем нужно. Он был собран, даже слишком собран, но не спокоен, поэтому решил раскошелиться и целых полчаса потратил на отвар и сам даже не понял что из меню, оставив щедрых тридцать сантимов чаевых — преимущественно за быстроту подачи.

Когда он вышел из уборной, по-прежнему отводя глаза от глаз доппельгангера, порывающегося ворваться в мир через любую глянцевую поверхность, сквозь витринные окна приметил на перекрёстке возницу, к которому поспешил обратиться. «Oui-oui», — и пять миль спустя он уже ступал по земле Мадрида в Нёйи-сюр-Сен в двух сотнях ярдов от особняка. Проклятье утра стремительно рассеивалось.

Ему нужно было осмотреть дальние подступы. Всей суровости военной тактики противился пригород, встретивший его нежно зацветавшими перваншем, лавандой, гелиотропом, флоксом и мальвой. Из окон пахло чем-то сливовым. Его удостаивали кратким вниманием дамы в несколько устаревшего фасона платьях, с повадками и видом шартрезских кошек, что вышли понежиться на солнце, но уже присматривали птичку, которой намеревались полакомиться.

Мартин уже нашёл пару удовлетворявших его требованиям укрытий, но пора было заняться настоящей работой: наверняка по периметру стояли часовые, встречаться с которыми он никак не мог. Он вновь по соседним улицам обошёл особняк и сад, захватывая в радиус соседние дома, за которыми пропадал на несколько минут, осторожно выглядывал из-за углов, но так и не засёк ни одного наблюдателя. С альтернативными центральному входу точками проникновения тоже было не густо: живая изгородь представлялась абсолютно непролазной, и грозила куда большими неприятностями, чем высокое заострённое и обточенное непогодой ржавое железо ограды. Стало быть, придётся пробираться через «G» зелени, от каждого шороха таясь в её густоте.

Тем не менее, он и здесь не встретил препятствий — скорее, наоборот: теперь он не знал, что делать с открытым, лишённым каких-либо преград пространством перед домом. Да, он совершенно забыл про то, что дорожка не всё время соседствует с деревьями. Он пригляделся к окнам, этаж за этажом, особое внимание уделил третьему — нет, даже там он ничего не увидел. Вполне могло быть, что у особняка сейчас минимальная охрана: зачем привлекать внимание лишней активностью накануне собрания? Гипотезу он проверил, гордо вышагнув из листвы и неспешно промаршировав к входной группе, — ни малейшего оживления.

Тогда он нахмурил брови, скривил губы и распахнул дверь. Ничего. Впрочем, нет, наконец-то: не то дом встретил посетителя, не то кто-то неудачно ступил на половицу и выдал себя. Звук шёл откуда-то из коридора, по которому Энрико прокладывал путь десять дней назад. «Они должны найти здесь только ветер», — думал Мартин, куда бы отступить. Оставалось только весьма дерзко пойти навстречу, но уйти вверх по центральной лестнице и выйти из поля зрения охранника.

Скриполай усиливался, будто с каждым шагом к числу сторожей прибавлялась новая пара ног, так что Мартин не только не медлил с действиями, но и решил на той лестнице не оставаться, чтобы выяснить, кто же и в каком количестве к нему приближался. Ему всё равно стоило осмотреть верхние этажи.

Второй этаж оказался таким же, что когда-то и первый. Только обилие зеркал, треснувших, мутных, запачканных, заволочённых едва ли не тиной, пошедших пятнами, чем-то напоминавшими траченный жаром целлулоид, усиливало ощущение и пожара, и потопа, и разорванного контракта, и декораций отправившейся на свалку истории киноленты… Отправившейся на свалку, но кем-то найденной, слегка очищенной и подклеенной — и вновь вставленной в киноаппарат. Медленно, кадр за кадром, — но бобина точно крутилась. Мартин чувствовал, что особняк меняется как-то незаметно глазу. Не сразу он понял, что не слышит своих шагов: ни эха каблуков, ни чавканья ковров, ни кашля перекрытий из-за лишнего веса Мартина.

И только сейчас он начал осознавать, что, планировка этажа, с поправкой на большую прямолинейность и необходимость хоть как-то выдерживать углы, напоминала диаграмму и формулу цветков семейства розовых. «Как там было? K(5)C5A∞G(1—5)?»

Были открыты и совершенно пусты все комнаты, кроме одной — по ощущениям, угловой. Мартин попытался проникнуть в неё, но понял, что старушка-дверь выдаст его. Можно было попробовать через окно соседней комнаты… Нет, плохая идея. Что ж, возможно, позже. Дом отозвался каким-то непонятным вздохом. «Дом — это собирательно: и конструкция, и обитатели», — уточнил для себя Мартин.

А вот таинственный третий этаж оказался находкой. Это было пространство, максимально освобождённое от каких-либо внутренних границ, а потому пригодное решительно для любых целей: здесь могли разместиться и госпиталь, и типография, и склад, и штаб — да, настоящий, не в пример дешёвой эффектности театрика внизу — идеально для подготовки и обеспечения серьёзной операции. Конечно, всё это требовало чуть более эффективного способа доставки оборудования либо пациентов, нежели «на руках по лестнице», а потому Мартин не сомневался, что где-то есть подъёмная платформа, по эстетическим или практическим соображениям сокрытая от глаз, не знающих, что искать.

Но прямо сейчас его заинтересовал отнюдь не поиск лифта и вовсе не новое утробное дуновение, но то, что этаж не был так уж пуст: он не сразу разглядел в белёсом волоке стопки свежеотпечатанных листов для расклеивания на улицах, причём некоторые были упакованы в мешки и сверху прикрыты старыми выпусками французских газет. На улицах города он их ещё не видел. Или прогуливался не по тем кварталам. Или это был какой-то защитный эффект сознания, иногда соизволяющий игнорировать действительно вредоносное, а не вызывающее отвращение и брезгливость.

Мартин рассматривал аккуратные пачки листовок и плакатов, на которых в самом центре тонкими штрихами было отпечатано некое изображение, не вполне, но больше всего напоминавшее схему отражений поверхности зеркала — возможно, что одностороннего. Данное изображение, бывшее неизменным, подкреплялось серией обещаний-предупреждений: «Сочувствующие да высветят пороки», «Сочувствующие да прольют свет», «Сочувствующие да станут светочем», «Сочувствующие да явят гладь», «Сочувствующие да обнажат сияние», «Сочувствующие да прозреют» и так далее. «Ни слова о тенётах — ура?» Мартину чем-то приглянулись второе и четвёртое, так что бумажки с ними он аккуратно сложил и упрятал в карман, отчасти уравновешивая аптечный пакет в противоположном. Само собой, даже такие, явно рассчитанные на выход из тени плакаты тоже ничего не проясняли, что довольно иронично с учётом их риторики, но были катарактой, бельмом на сознании.

Что ж, подходило время добавить свой оттенок белого и самому пролить свет, обнажить сияние, высветить пороки — ослепительно выступить. Но для этого следовало спуститься обратно. Если охрана совершала обход, то, значит, ему весьма повезло, но идти снова тем же путём нельзя — теперь рандеву было бы неизбежно. Это подтолкнуло его к поискам того самого лифта. Простукивать стены было нельзя, поэтому приходилось ориентироваться по другим признакам. Скажем, вон по тем чудесным следам на полу. Разглядеть пыль на смегматичном полу было непросто, но ему помогали косые закатные лучи — главный друг домоправительницы в выявлении нерадивых служанок. Ожидаемо много топчущихся на месте следов у столов. Не менее ожидаемый чёткий след по периметру. Ожидаемые неравномерные следы вокруг упаковок с листовками и мест, где они ещё недавно были в количестве большем, чем осталось. Слегка неожиданно большое количество ведущих к лестнице следов, что было не очень хорошим знаком. Но вот и след, не вписывающийся в общую схему.

Нет, дело было не в женском размере ноги — таких хватало. И даже не в форме отпечатка — обувь мягкая, но не облегающая, подобно балеткам. Суть в том, что вёл он от стены к середине пространства этажа, обратно к стене и затем — к окну. Мартин ощутил какой-то слабый импульс, но за ним не последовала оформленная мысль; это было не озарение, но сигнал запомнить, пометить как важное. Дом издал утвердительное «кхе».

Пальпация едва заметного зазора в поисках отпирающего рычага и — найден! Юный фармацевт из сегодняшнего утра мог бы гордиться. Да, так и есть: шахта лифта с пристроенной лесенкой на случай закупорки основного протока. Мартин подумал, что, возможно, стоит попробовать снова заглянуть на предыдущий этаж и попытаться вскрыть замок, ведь теперь у него был запасной маршрут отхода. Мартин закрыл за собой потайную дверь — незачем оставлять подсказки — и во тьме приступил к спуску. Спустя два досадных промаха по ступеням он всё же нащупал в жилете портсигар со шведскими спичками.

Кажется, вот и дверь. Он прислушался. Нажал на механизм пружины, приготовился к короткой перебежке, но обнаружил себя уже в требуемой комнате. Либо он как-то неправильно сопоставил планировку этажей между собой, либо там была ещё одна запертая дверь. Нет, ни то, ни другое: комната была угловой и, вероятно, единственной жилой. Оглядев её детали, он без труда мог представить жильца. Ну, или не жильца — улавливаемый запах ладана или сходного благовония способствовал таковому представлению. Пол хрустел скорлупой и битыми склянками, растрёпанная ткань поваленного паравента мутно блестела чешуёй оставленной на берегу рыбы, медь ванной была повалена с пьедестала — и всё это расчерчивали и перекрещивали, пытались хоть как-то соединить между собой размотанные бинты. Что-то пошло не по плану. Но подсказок к тому не было никаких.

Искать в комнате было нечего, из личных вещей разве что нашлась соответствующей идеологической окраски литература. Похоже, это была библиотечка Бэзи. В смысле, именно та, что должна быть в Карлсруэ. Ему определённо пытались создать условия, отвлечь от страданий, но не избавить от революционного фокуса. Лечение было только телесным. Похоже, он и впрямь был нужен для сцены, но не для управления всем проектом.

Вряд ли Бэзи появится здесь до своего выступления, и уж тем более вряд ли кто-то войдёт сюда — да и как, если единственная открытая дверь, на которую в упор смотрел Мартин, вела не в коридор, а в потайной колодец. Он понял, что поймёт это позже, но сейчас не понимает. В этот момент он раскрывал дорожную сумку и извлекал её содержимое. Сначала он надел перчатки, затем довольно бесцеремонно достал пластичную пироксилин-нитроглицериновую взрывчатую массу, после чего вытянул бездымный огнепроводный шнур и, наконец, стеклянный контейнер. Он бесхитростно, ровным слоем облепил контейнер массой по одной из больших плоскостей и прикрепил шнур. По длине шнура он стал прикидывать, как же ему эту конструкцию разместить в зале, но понял, что на месте будет виднее. Рассиживаться всё равно не стоило.

Не хотелось ему снова попадать в ту шахту, но оставлял ли дом выбор? Конечно, оставлял: в окно — и прочь. Если это слово применимо, то понимал ли особняк, что скоро его ждёт? А если да, то что же — желал этого и оттого помогал, изменяя акустику и открывая секретные ходы? Мартин задавал себе слишком много вопросов. Проблема была в том, что так он заглушал главный: а стоит ли ему это делать? Коль скоро выяснилось, что особняк нельзя в полной мере назвать жилым, — но при этом уместно счесть живым, — то можно не опасаться косвенных потерь. Впрочем, ещё не было известно, кто явится ночью, и оправданы ли все эти приготовления — и правильно ли выбран метод. Находки в особняке и их отсутствие убеждали Мартина, что в своём нынешнем положении он больше ничего не сможет выведать. Если он не подведёт противника к рокировке, то его, как и других, так и будут вести за сердцем Данко, — припомнил он образ из не столь давно читаных набросков одного перевода, попавших в русский отдел, — убедив в его единственной искренности и в том, что степь — языком Бэзи: постепь времени — невозвратна, а в темноте вокруг лишь ядовитый лес ложных тропок, отравляющий еретическими надеждами.

И вот нижний ярус. Мартин вытянул спичку как можно выше над собой, чтобы сравнить положение сторон и лестницы и определить, с какой стороны он по идее должен выйти, но признавал, что вряд ли выйдет. Чиркнув новую, он разглядел, что её дымок снесло сквознячком. Стык двери был плотным, и сдувало не в противоположную от него сторону — значит, был ещё один выход. Да, он отворил вход в некую каморку, имевшую ещё один выход напротив. Он напряг слух, но всё было спокойно.

Он вышел в театральную залу. Впрочем, он это понял, только когда истратил ещё пару спичек и нашёл керосиновую лампу. Он стоял на помосте. Итак, теперь стоило подумать о размещении устройства. Дом удовлетворённо покряхтел, сбив с потолка пыль и недвусмысленно намекнув на пригодное место. В первое посещение Мартин не заметил, что при общей сохранности залы потолок оставлял желать лучшего: были видны деревянные перекрытия, в углублении между которыми вполне можно было утаить машинку смерти. Мартин какое-то время терзал себя сомнениями о необходимости стольких жертв, а потому порывался было отлепить контейнер от массы и направить волну строго на помост, но всё же выбрал такой угол, чтобы взрыв снисходил на помост и в партер извращёнными лучами Атона, жаром страшных белых кистей коснулся каждого лица.

Простой инструмент для установки — как то: молоток, гвозди и скобы — заботливо прилагался к комплекту дорожной сумки. Там же Мартин отрыл несколько измятых кусков ткани, выкрашенных в нейтральные цвета булыжников, земли, песчаника и побелки, выбрал подходящий и прикрыл им стеклянный блеск контейнера. Подрывной шнур он решил протянуть к шахте. Длины хватало, чтобы он мог быстро уйти на бельэтаж и обогнуть зону поражения по боковой анфиладе, а затем выйти по лестнице к главному входу — если, конечно, у особняка не было своих планов на него. Дом молчал. В косяках дверей Мартин ножом проковырял ножом углубления для шнура. Оставалось надеяться, что этих мелких изменений не заметят в тусклом душном свете. Приготовления были завершены.

Мартин решил затаиться в лифтовой шахте. Ему оставалось только ждать. Он рискнул прихватить с собой ту лампу. И все протёкшие часы он растворялся в даваемом газовыми тенями представлении, томно извивавшихся, льнувших к другим и столь же свободно их бросавших в объятья бывших любовников. «Где же вы, Сократ, Главкон? Иль вы тоже в плясе? А может, ширмой стали? Демоном, достойным Максвелла, Лапласа?»

Мартин очнулся, когда лестница — конечно, конечно же, дом — протяжно заскрежетала. Он был один, его не обнаружили — всего лишь предупредили. Зато, судя по звукам, в зале собирались люди. Он узнавал голоса сценической четвёрки, но не слышал вскриков Бэзи — его ещё не было. Мартин не стал переходить в коморку, чтобы лучше всё расслышать: не хотел рисковать и удаляться от капсюля-воспламенителя.

Странно, что дом не помогал ему сейчас: расслышать и понять удавалось не всё. Кажется, собрались все. Ну, почти все: кто-то из четвёрки пожалел, что на собрании отсутствует будущий биограф движения, а также ещё пара людей. Впрочем, он огорчился не сильно, поскольку сей час был последней проверкой благонадёжности и готовности выполнить задачу в любое время. Все присутствующие — избранные, которым надлежало стать «сочувствующими проводниками». Агитаторами? М-м, нет, похоже, что-то другое. В назначенный час они должны были появиться в местах, которые им в один день укажут, и воссиять, став маяками, которые укажут путь кораблям в бушующем приливном море. Станут вереницей факелов, освещающих верный путь в лабиринте. Станут пламенем, прожигающим паутину.

Усиление риторики воспламенения было тревожным сигналом, и Мартину совершенно точно следовало с огнём побороться огнём. Но следовало послушать ещё: это не могло быть чрезвычайно сложным зачином примитивной серии поджогов. Снова упомянули Энрико. Уже в том ключе, что прислушались к его совету и решили подготовить жителей города к своему появлению, для чего внесли корректировки в деятельность другой группы — так, была как минимум ещё одна ячейка, и их функции разделялись. Бэзи намеревался принести в революцию искусство. Революция должна была заговорить особым языком — уже не букв, но образов. И образы те должны стать обличающими, должны стать убедительнее слов. Они должны использовать прогресс для того, чтобы указать на несправедливости и выявить похороненную под многими одеждами и масками суть.

Группа собиралась отчасти легализовать своё присутствие в городе. Если горожане и приезжие праздношатающиеся столь рьяно стремятся попасть на экскурсии в канализацию и катакомбы или присоединиться к гомону клоак, наполняющих Клиши нечистотами, если самая буржуазия не гонит с Гранд-Жате новую криминальную поросль, дабы та увеселяла их своими необузданными, животными танцами, — то отчего бы не принести в их салоны анатомию той низости, что уравнивает всех естественным образом? Но так, чтобы не отпугнуть прямотой и грубостью, заставить всматриваться. Уже начались приготовления, способные спровоцировать интерес. Частью их были плакаты. Зашелестела бумага. Четвёрка говорила, что для каждой из групп лозунги на них значат что-то своё, но этим многообразием и объединяют, как раз и иллюстрируют проявления сочувствия.

И тут особняк пошёл мелкой дрожью. Ощетинился? Мартин предположил, что прибыл некто, противный дому, но чьей воле дом вынужден был подчиняться. Ему показалось, что железо дома зарычало. В театре замолкли. Из двери общего пользования сквозь залу кто-то шёл, чеканя шаги; рядом слышался шорох ещё одной пары ног, но он был невыразительным и как будто тоже на привязи. Казалось, он шествовал не к ним — к нему. Вот всколыхнулся воздух, вот прошуршали один за другим оборачивающиеся ряды партера, вот скрипнула ступень на сцену, вторая… И ничего. Таинственный посетитель и его спутник дематериализовались, растворились, исчезли. Секунды тишины сменились криками страха, недоумения, удивления, а то и экстаза. Мартин решил более не ждать — кажется, одну важную фигуру он уже упустил, нельзя было предполагаемым арсонистам разбрестись обратно по городу.

Он вскочил на железные ступени винтовой лестницы и привёл в действие машинку смерти. Из той же щели, что когда-то выдала Мартину проход в залу, теперь полился белый, самую малость отдававший сиреневым свет. Гулкий грохот сменился треском, шипением, криками, хрипением и плавившимися стонами. Поднялись вой и вонь. Мартин только что подверг страшнейшей казни десятки людей — нет, заговорщиков.

Дом тоже страдал, но был доволен своей участью, агония пожара отделяла его дух от болезного тела. Мартин знал, что это возгорание уже никому не успеть остановить, особняк рухнет. Дом поспособствовал ему в последний раз: дал возможность уйти прочь так, как тот и задумывал. «Благодарю», — обернулся к дому Мартин уже на выходе из сада. Hôtel de la Désagrégation в ответ хохотал лопавшимся от жара песчаником, прыскал звоном вылетавшего стекла и, наконец, просачивался в иной мир, возвращался в свою эпоху с гудением ненасытного пламени.

Ветер сносил дым к югу, в Булонский лес, откуда из-за горизонта неспешно поднималась царственной особой Луна, только что окунувшая сребряное тело в бассейн мученической крови, по преданиям дарующий вечную молодость. И кровь там, где уже сбегала, оставляла за собой тонкую винноцветную полосу. Дар жертвенности всегда пьянит. «What a day, what a mauvely day!» — подвела итог англосаксонская душа мистера Вайткроу.

Селестина изо всех шести лошадиных сил умело мчала тёмно-серый в золотую габаритную полоску «Panhard & Levassor» Директората на авеню Гранд-Арме в сторону фортифа — и прочь за него.

— Да они издеваются! — рычала она, производя очередную манипуляцию с рычагами.

— Сели, аккуратнее, уже более двадцати километров в час! — вжималась в карминовое сиденье рядом с ней Сёриз.

— И это несравненно меньше скорости вращения Земли вокруг оси! Мы опаздываем.

— Может, уже некуда опаздывать?

— Не-ет, от меня так просто не отделаются! — дуги ветрозащитных очков придавали её лицу какую-то особую яростность. — Я только получила новый ис-дис, а на первом же задании применить его не могу!

— С нами умело играют, этого не отнять.

— Играют? Да нас унижают! Не чувствуешь разницу? Надо бы тебе хоть раз для сравнения посетить один из тех клубов поклонников де Сада и Захера-Мазоха. Разумеется, тебе я не предлагаю участвовать, просто затаиться в тёмном уголке.

— С-спасибо, я читала «Сад истязаний» Мирбо.

— А-а? — с гуинпленовой улыбкой повернулась Селестина.

— Смотри на дорогу.

— Да только на неё и остаётся. Нам как шоры на глаза надели — и заставляют гнаться за призом. Хм, любопытно, есть ли клячи помимо нас? Задумка такого масштаба, что трек совершенно точно не единственный, хоть всё и происходит на одном ипподроме.

— Странно, что до сих пор ни с кем не пересеклись. Но, боюсь, стены и трибуны того ипподрома мы возводим уже сами.

— И чем усерднее участвуем в скачках, тем больше зрителей соберётся на следующие заезды. Кстати, я так понимаю, в этом мы участвовать не должны были?

— Нет. Всё вновь трудами Корнелии.

— Чудесно. Ещё бы только не пришлось битый час клянчить автомобиль. Вот как другие добираются в такую даль среди ночи? Причём заметь: если это вновь собрание миноров и эмпатов, то они тоже не у дел с течением.

— «Как-то» — в том и суть. Это проверка сообразительности, а также преданности идее.

— Значит, уже можно предположить, что эти качества понадобятся для следующих актов.

— Точно. Но можно ли только ими одними привести Спектакль в исполнение?

— «Спектакль»? Ладно, хорошая замена «Великому Плану». Думаю, актёры других сцен наверняка подбирались по иным основаниям.

— Ну, да. Но мне стало любопытно: с ними тоже контактирует один лишь Бэзи при содействии камердинеров или с ними работают и другие, хм, иерархи театра?

— Та-ак, развивай мысль.

— Если Бэзи — единственный коммутационный узел, сцепляющий, скажем так, верхний и нижний уровни, то убери Бэзи — Спектакль провалится, второго такого быстро не найти. В это время можно будет контратаковать. Появится кучка эмпатов и миноров, которых можно будет быстро поставить к ногтю, но вместе с тем и несколько спящих ячеек, на которые выйти — то ещё упражнение. Впрочем, под нашей юрисдикцией именно что миноры. А дальше уже папá Блез свяжется с полицией. Но если есть ещё кто-то вроде Бэзи или же иерархи театра теснее сотрудничают с другими ячейками, то тогда его устранение мало что изменит, придётся уповать на слежку в надежде, что кто-то оплошает и приведёт нас к другим.

— Подожди, Сёриз, никак ты только что предложила по возможности убить Бэзи?

— Если верно первое. Вы же с Саржей вывели заключение, что это направленная атака на Директорат? А вернее сказать, осада, к которой наверняка прилагается тщательная сапёрная работа — возможно, что с поддержкой изнутри.

— Это он ещё до меня предположил. У меня же реальных подозреваемых нет.

— Ну да, у нас кругом только гипотетические да мнимые. Ай!

— Ай!

— Ай! Руль держи!

— Так, спокойно, таможня.

Сизая форма таможенников была под стать предутренней дымке и недостаточно выбритым лицам. Таможенники усердно проверяли документы выезжавшей парочки, не стеснялись задавать довольно сальные вопросы и просто рассматривать их средство передвижения, а некоторые поигрывали винтовками. Селестина и Сёриз поняли, что пора сыграть в капризных наследниц и предложить таможенникам сложить факты в своих заволочённых инеем головёшках и не препятствовать проезду особ, от родни которых зависит, пойдут ли сегодняшние, не знающие правильного применения штыкам, таможенники завтра копать метрополитен не требующими особых умений кирками и лопатами. Возможно, они изъяснились чуточку более витиевато, чем следовало, но всё получилось, от них отстали.

— Прекрасно, ещё с десяток минут потеряли, — выжимала Селестина сцепление, а будто душила их колючие с проступающими кадыками шеи.

— Осталось километра два, не так уж и много осталось.

— Кстати, ты что же, совсем ничего не выяснила про особняк?

— Вообще. Его вымарали из истории. Такое пятно на архитектосфере, которое всякий раз старается избежать глаз. Если кто и может что-то рассказать, так это только жители Нёйи.

— А почему мы их раньше не расспросили?

— Чтобы не поднимать шум: приехали какие-то городские красавицы без кавалеров и начали расспрашивать, что же это за домик такой.

— Ох, ну что за времена-то такие? Может, мы в прислугу наняться хотим?

— Да у местных лакеев родословная, наверное, древнее нашей будет. Ну, и потом, отчего-то есть подозрение, что вряд ли кто-либо осмелится поделиться с нами информацией — разве что пьянчужки, за лишний сантим готовые дополнить рассказ любыми сведениями в угоду плательщика. Хотя, если всё это время особняк пустовал, но в него никто не заселился, то, должно быть, у него всё ещё есть законный владелец.

— Или был. Бедный, но гордый. И по каким-то причинам частного характера сдавший его неким господам.

— Сели, смотри! — Сёриз указала в сторону особняка — тот полыхал.

— Не-ет, нет-нет-нет! Да что же это такое? — колёса заскрежетали от резкого поворота, а Сёриз пришлось практически прижаться к Селестине.

Они остановились в доброй сотне метров — жар чувствовался и здесь. Местные уже таскали вёдра, но больше для того, чтобы смочить водой и посыпать песком округу, будто вычерчивали охранный сигил, защищая себя и имущество не от пожара, но от заклятия.

— Ты чувствуешь запах?

— Нашего краха? — пробубнила упавшая лбом на руль Селестина.

— Чеснока.

— В чём-то тождественны. Для меня теперь так точно.

— Но всё-таки принюхайся. — От превратившегося в костёр особняка действительно несло чесноком.

— Что же, пытались погубить вампирское нутро зверя-кровососа, но сами же и пали жертвой инструментария? Ну, и кто тут порождение тьмы, а?

— Я тоже испытываю приступ злорадства, но вот беда: всё решили за нас.

— Неизвестно, мёртв ли Бэзи.

— Да. И не факт, что когда утром сюда прибудут инспекторы, под тлеющими развалинами найдут странную маску. Может, там вообще никого не было.

— Но что так полыхнуло? Когда мы были здесь в последний раз, мало что напоминало горючие вещества. Ну, кроме дерева в отделке, где оно ещё не до конца прогнило.

— Должно быть, перевезли на хранение какие-то припасы. Или доставили учебную партию. Вот только учения не задались.

— Так или иначе, какой-то из актов пьесы теперь можно считать исключённым.

— Ты считаешь, что сценарий не подлежит ревизии, а только подгонке суфлёром?

— Если его создатель теперь держится в тени и в стороне, то он мог учесть, что сценарий будет трачен неожиданностями. Поэтому допускаю, что какие-то сюжеты актов происходят параллельно, и проблемы с одним не означают отмены всего представления. В каком-то смысле это тоже часть реакции на спектакль. Риск, закладываемый при подборе актёров, которые также должны быть с клакой: одни подвели — другим пример.

— А что, если это тоже часть Спектакля? Акт «Демонстративное избавление от неугодных выскочек, готовых среди ночи сорваться за город».

— Я опасалась, что ты это скажешь. В таком случае выходит, что Совет театралов со своим Спектаклем не терял контроль над ситуацией.

— Ну, извини. Проклятье, ещё и «Луна в багровых тонах». Благо что затмение частичное.

— И всё ещё ниже азимута активности, — удостоила вниманием новый ис-диспозитиф Селестина. — М-да, урожайный год выбрали.

— Вот только весь тот урожай — из сада смерти.

Обе видели, как в архитектосфере Нёйи гулял вихрь, но по ощущениям казалось, что это был вихрь свободы, конструкт особняка в последние свои мгновения напоследок побыть столь диким и вольным, каким ему не позволял быть ни один из владельцев и захватчиков. Он счастливо гонялся за собственными хвостами, подобно выпущенному побегать на луг псу, носился от дома к дому и обнюхивал их, даже позволил себе повыть на Луну и растворился в её свете, — на самом деле, диссоциировал в умбрэнергии, — уйдя в страну вечной охоты вслед своей звериной укрощённой натуре.

Под порожек левого переднего колеса затесался на последнем издыхании прилетевший обрывок бумаги. Селестина выудила его. По страшной иронии, добраться до «панара-левассора» хоть каким-то остатком себя он мог только за счёт истлевания и сгорания. Пришлось повертеть листок, чтобы поймать свечение от пожара, но когда Селестина подобрала верный угол, она поняла, что калечный ещё этим днём был свежеотпечатанным, пахнущим краской и покоряющим белизной фона плакатом. Ныне же от него осталось только «…тонут светочем…» — впрочем, нет, первой гласной была опалённая «а». Обрывок перешёл в руки Сёриз.

— Станут? Восстанут? Утонут. Потонут.

— Если там были миноры… как бы это не повесили на Директорат.

— А по каким каналам? Сделать это — значит, выдать себя. Обвинения слишком серьёзные для анонимного письма. И разбирательством перед кем могут пригрозить?

— Убийство остаётся убийством. Отель-де-Виль явно не обрадуется. Уж тем более, если позже ещё и объявится конкурент, науськивающий против нас и предлагающий новый порядок.

— Последнее пока не подтверждено, зато миноры всегда были подвержены тяге смерти и саморазрушения. Вообще не о том переживаешь, моя дорогая. Мы довольно чётко следуем принятой Конвенции и не занимаемся расправами, а при исполнении полицейско-прокурорских функций всегда отчитываемся. Это знают все, кому положено знать. — Мимо них проехал закрытый двухместный экипаж. Если в нём сейчас везли бывшего навеселе субъекта, в эти секунды он, должно быть, скорейшим образом трезвел. — Другое дело, что раз уж мы заказывали автомобиль, то придётся как-то объясниться перед папá насчёт того, что мы здесь делали.

— Оставь это мне, я что-нибудь придумаю. Тем более у нас есть хоть и хлипкое и противно пахнущее, но всё-таки доказательство. В целом же — отрабатывали версию, но наткнулись лишь на… на… Сёриз, ты видишь эту фигуру?

— Нашего краха? — заставила она Селестину сощурить глаза и поджать губы.

— Вон ту, вышедшую из кустов прямо к карете!

— Из кустов? Драматично. Полагаешь, кто-то выжил?

— Полагаю, мы весьма удачно припарковались — в тени, а фонари я погасила ещё до поворота, но… проклятье, надо было брать американский электромотор — наш «панар» слишком шумный для слежки.

— И провонять всю округу кислотой из батареи, которая в очередной раз решит протечь в самый подходящий момент. И потом, ты так торопилась, тебе так важна была скорость… Ай!

— Ай! Тс-с! Эти двое — тот, что вышел из кареты и обеими руками держится за голову, и тот, что как-то неуместно держит руки за спиной, — залог нашего будущего расследования.

— Надо же, стоило всему погореть, как тут же нашлись и улики, и подозреваемые!

— Не уверена, что подозреваемые. Свидетели. И эмпаты. Хотя бы один из них.

— А мы уже совсем ни на что не годимся?

— Этот… этот уже помогал мне, давал подсказки, — крутила Селестина рукоять стартера.

— Я что-то пропустила? — нахмурилась в подобии обиды Сёриз.

— Не обижайся, я тебе всё расскажу, — суетилась Селестина, упустив из виду напускной характер эмоции, — но сейчас важно, очень важно не упустить их. Пожалуйста, доверься мне, — затевала она осторожную погоню за всё той же каретой, вёзшей теперь уже двоих пассажиров обратно в город.

Со штирборта открывался вид на золотую шкатулку Гранд-Опера и её достойные Фаберже боковые купола, в которых проклёвывались и росли птенцы-преемники нынешних сладкоголосых и грациозных созданий. «Офаним» приближался к строению № 35 на рю де Комартен — как выяснилось, недоступной с указанной улицы части гранд-отеля «Saint-Petersbourg». Отлично, ещё одна сложность в коллекцию к остальным: хоть и низкой, но всё же полной Луне, довольно ясному небу, по мере подлёта — необходимости чуть ли не тереться брюхом о крыши, а также надежде, что последнее действительно позволит снизить количество возможных очевидцев, если материал оболочки всё-таки будет недостаточно скрывать дирижабль, и что приглушённое жужжание и характерный запах выхлопов четырёх двигателей дирижабля не перечеркнут этот манёвр. Но всё могло получиться: последние десятки метров «офаним» плыл уже по инерции, не производя лишних шумов и пользовался каньонами дворов меж Комартен и Годо де Моруа.

Но к указанным испытаниям на месте прибавились и новые. Даже если бы целью отряда лейтенанта Евргафова значился № 33, то ширины улицы всё равно не хватало, чтобы с крыши противоположного дома кто-то смог, как планировалось, прикрыть пневмоштуцером группу поиска: уж слишком тупым получался угол, и стрелок мог лишь надеяться, что сумеет различить пары ног, подходящие к окнам, — а во дворе всё было куда хуже. В общем, исчезала одна возможность, но появлялась другая, выражавшаяся в увеличении проводящей обыск группы на одного участника.

Французские балкончики также были отдельным поводом для радости, но спуск по верёвкам вблизи них был приёмом отработанным, а потому не вызвавшим затруднений. Повезло и с беспечностью постояльца номера, оставившего балкон нараспашку. «Горячая кровь у него, должно быть, лучше не будить зверя», — прошептал Михаил Авскентию и Никанору, но те, кажется, не смогли достроить предшествовавшие совету умозаключения.

Михаил осмотрелся в весьма богатом номере, заглянул в каждую комнату, но понял, что никого нет, дал добро мичманам и передал на дирижабль сигнал, что ширмы и тяжёлый инструмент пока не понадобятся. Только сейчас он сопоставил размеры дирижабля, казавшегося миниатюрным, и заметил, что тот был едва ли не в полтора раза длиннее фасада отеля. «До чего же город должен быть пресыщен различными чудесами, чтобы нам такое сходило с рук?»

Михаил напомнил, что им требуется разыскать портфель с замком в виде театральной маски, аккуратно вскрыть его и скопировать содержимое находившихся в нём документов. Также он сообщил, что поскольку исследование номера займёт какое-то время, а гость ещё может вернуться на ночлег, пока придержит фотографическую и копировальную технику на дирижабле. Авксентию досталась спальня, через которую они и попали в номер, Никанору — общее пространство, а Михаил возьмёт на себя обнаруженный им кабинет. Пользоваться дозволялось лишь личными фонарями.

Михаил удивился, что не сообразил о национальности нанимателя номера, имя которого в задании отсутствовало. Конечно, мало ли кто мог остановиться в отеле с названием-посвящением столице Российской Империи, но найденные на секретере бумаги — в частности, недописанное письмо сестре или жене, — не оставляли сомнений в подданстве. Впрочем, тугодумие Михаил объяснил себе спецификой работы последних месяцев и тем, что ему и в голову не могло прийти поручение подобным образом выведывать что-либо у своих же. Конечно, были предприниматели и инженеры, отказавшиеся от «особой подписки на корреспонденцию ограниченного тиража» под эгидой Технического общества и Палаты мер и весов, но служило ли это поводом рассматривать их наравне с остальными «предметами интереса» миссии? Это было уже совсем низко и недостойно.

Михаил негодовал, громко и отрывисто дышал, обращался с перебираемыми предметами довольно грубо, едва ли не мял бумагу, однако чем больше документов он просматривал, тем меньшей ему казалась связь с промышленностью и Выставкой. Тогда что же? Может, три недели назад он был прав в своих подозрениях? Те улыбки, те взгляды… Или же наконец-то свои долгожданные плоды дало исследование пункта первого? Наконец-то был найден тот, кто мог проболтаться, и чувствовавший, что его одновременная и близость, и дистанцированность, все его связи помогут ему и дальше лавировать, — и вот наконец-то в чём-то проколовшийся? Налетела коса на камень? Оставалось только найти доказательства тому? Михаил был склонен верить в такой расклад. В таком случае анонимный обыск был оправдан: при дальнейшем разбирательстве в суде или трибунале, вызови кто Евграфова свидетелем, и начни обвиняемый утверждать, что ему всё подкинули, его оболгали, Михаил мог твёрдо сказать, что не имел в этом деле личных мотивов, личность обвиняемого оставалась для него неизвестной, и любые отчёты и анализ документов, которые он мог бы провести в дальнейшем, он также проводил с известной долей отстранённости и нейтральности, если только имя не было упомянуто прямым образом.

Михаил взял себя в руки и принялся изучать все доступные поверхности и каверны с небывалой методичностью, однако портфеля с маской или любого другого предмета для переноски и хранения бумаг, аналогичным образом маркированного, он не встретил. На секунду он засомневался, верно ли они рассчитали местоположение номера, не ошиблись ли, попав в соседний? Но в следующий миг появился Авксентий с новостью о сейфе, обнаруженном в спальне. Не в кабинете? В спальне? Должно быть, постоялец не хотел во сне отпускать всё самое ценное далеко от себя. Но со стороны администрации отеля то был опрометчивый шаг: позволять держать сейфы в комнатах с окнами в пол. Но то могла быть частная прихоть. В таком случае, Михаил сделал верное предположение о зверином нраве, которое теперь поддерживалось предположением о весьма развитой мускулатуре, если сейф и в самом деле был перемещён.

— Позвольте, его поиски и правда заняли столько времени? — Подначивал мичман Деспин мичмана Победоносцева.

— Да-с, дважды принял его за глухой прикроватный столик, покуда не дотронулся и не понял, что он сделан из металла и дверцей развёрнут к стене.

— Изволю надеяться, вы не приняли дважды ту дверцу за нарисованную, покуда на третий не дотронулись до ручки и не поняли, что она не из папье-маше?

— Ах, ваше благородие, оставьте остроты, вы и без того переперчили с «не». Господин лейтенант, кажется, пора сигнализировать о спуске фототехники и «медвежьей лапы». Да, можете считать меня оптимистом.

— Сколько времени может занять подбор кода?

— Если вы в кабинете не обнаружили никаких подсказок, то, возможно, наша операция закончится неудовлетворительно, придётся или потратить пару таких же ночей, если таковым ещё суждено случиться, или же оставить наблюдателя, чтобы тот подкараулил владельца портфеля с оным в руках и, быть может, произвёл некоторые противозаконные действия. Можете считать меня пессимистом.

— Нет, это решительно не подходит. Хм. Впрочем, если сегодня не удастся его отпереть, то доложу о необходимости изменения плана и испрошу дозволения применить иную тактику. Но пока что можете попробовать комбинации с содержанием «33», «35» и «29».

— Адреса отеля и номер… хм… номера? Да, это вариант. Как спустят оборудование, быстро пробью карточку и апробирую методу.

— Чтобы мы с господином лейтенантом могли считать вас реалистом?

— Туше.

Михаил оповестил дирижабль о требуемом инвентаре и дал Никанору задание следить за входом, прислушиваться к каждому шороху в коридоре. Сам же с Авксентием начал принимать спускаемые агрегаты. Первой прибыла «медвежья лапа» — автоматизированное устройство подбора комбинаций, в котором для ускорения процесса подбора числовой последовательности предусматривалось использование перфокарт с инструкциями, одну из которых прямо сейчас особым шилом пробивал мичман Победоносцев, в то время как Михаил правил саму «лапу» по высоте, выверял по оси и регулировал хват на колесе и рукояти. Надо отметить, что наличие «медвежьей лапы» на борту «офанима» штабс-капитана Немченко и её использование отрядом лейтенанта Евграфова было делом секретным, а само приспособление числилось прототипом и из лаборатории якобы прямиком отправилось в хранилище «Александра ІІ Освободителя».

По мере поступления прочей техники вставал вопрос, где её размещать: места становилось крайне мало, и нельзя было оставить никаких следов, способных указать на обыск, что означало, что количество пригодных поверхностей становилось ещё меньшим. Было неизвестно, реши кто запечатлеть комнату, чего было вышло на снимке больше: её убранства или фотоаппаратов, фотографирующих друг друга. Пожалуй, тогда Михаил и в самом деле пожадничал.

Но вот внезапно устройство впало в спячку, перестав трещать и щёлкать шестернями и пружинами, и на прощание неуклюже махнуло Авксентию и Михаилу, потащив за собой дверцу сейфа. Сработало, комбинация была найдена. К общему облегчению искомый портфель оказался внутри. Его замок был без лишних раздумий и сложностей вскрыт отмычкой.

Особого времени на проверку значимости содержания каждой из бумаг не было, Авксентий и Михаил поделили невеликий — то ли к счастью, то ли к сожалению — объём документов пополам и стали помещать лист за листом под объективы камер и на подставки с подсветкой — длительной выдержке пришлось отдать предпочтение из-за нежелания оставлять в комнате следы горения магния или выдавать себя чередой ярких электрических вспышек.

Когда все камеры были заняты делом, редкие, особенно схематичные, изображения копировались от руки пантографом. Однако понять, что это за схемы, было невозможно: они слишком примитивны, не оперировали привычными символами, обладали прямо-таки антиинженерной геометрией. Максимум, на что они тянули, — оказаться некими землемерческими эскизами. «Что же, их обладатель уже присматривал себе участочек подальше от своих уличителей? Не тут-то было», — сейчас Михаил совершенно уверился, что сделал верный вывод о характере задания.

Он осмотрел портфель ещё раз, и нащупал застрявший между складок блокнот, в который ко всему прочему был вложен ещё какой-то листок. Михаил развернул листок, и обнаружил, что это была брошюра некой французской электротехнической компании. «С ним расплатились долей в предприятии? Сколь хитро, столь и рискованно: никакой прямой передачи денег, но и никаких гарантий успеха предприятия», — пытался вспомнить Михаил такую контору, но название ему всё же не было знакомо. И потом, к чему компрометировать известную фирму связями с раскрытым агентом?

Он заглянул в блокнот. На страницах, которые делила брошюра, был список неких адресов, которые он также не узнавал. Несколько он мог судить по упоминавшимся улицам, некоторые были совсем рядом с Выставкой, если не на её территории, однако там он не бывал, иначе бы запомнил. Михаил решил, что это также стоит объектива, но с дирижабля передали сообщение: «КРТ Б МАДЛН». Была вероятность, что она не везла постояльца, но нужно было сворачиваться.

Он позвал — опрометчиво, следовало подойти, — явно заскучавшего Никанора и приказал тому заняться обратным подъёмом аппаратуры на «офаним» — с тросами, канатами и оснасткой моряк Деспин ладил лучше остальных. Сам же совместно с Авксентием, полагаясь на память, принялся за уборку: следовало привести сейф в то же состояние, что прежде, а то того — уложить целлюлозное нутро в портфель так же, как оно там и располагалось, что для Михаила значило стремительное прощание с блокнотом и его тайнами. Пожалуй, невозможно было в точности воспроизвести весь порядок бумаг, но в целом части были собраны верно, таких погрешностей не должны были заметить, если только хозяин портфеля не обладал особенной памятью или не разложил документы в каком-то особом одному ему ведомом порядке. Не было времени для сомнений. Под конец Михаил сходил и в кабинет — нет, там он перед уходом оставил всё, как было, если не считать нескольких несерьёзно пострадавших от его остервенения бумаг второсортного характера — преимущественно черновиков из пары строк. Их он просто смял и кинул в корзину, благо что в ней уже лежали белые комки. Можно было уходить.

Лебёдка ещё только доставляла его на борт «офанима», а тот уже совершал манёвр уклонения влево, чтобы выйти из зоны обзора со стороны рю де Комартен — значит, та карета всё же повернула к отелю.

— Сергей Аполлонович, — поднялся он на борт, — я не слышал двигателей. Неужели вы через дюзы стравили газ?

— Именно так, Михаил Дмитриевич.

— Примите похвалу. Не думал, что увижу, а тем более почувствую на себе сей манёвр!

— Благодарю. Мы двинемся к вокзалу Сен-Лазар, затем с постепенным набором высоты полетим строго на запад, пока не пересечём Тьерский городской вал в районе Порт-Майо, а уже за ним мы возьмём курс на д’Отёй.

— Как вам будет угодно, — кивнул Михаил и подумал: «Может, припомнить парочку адресов из блокнота и спросить, не знакомы ли они ему?»

— Господин штабс-капитан, вы хорошо изучили городскую карту. Вам случайно не знакомы такие адреса, как Плас-де-л’Опера за № 4 и № 6, строения № 5 на авеню Габлиель и № 32 по рю Рише?

— Вы знаете, а и вправду знакомы. Первые два — совсем недалеко даже от нашего нынешнего местоположения. Там располагаются закрытые почтенные клубы, кажется, яхтсменов и автомобилистов. А вот вторая пара — сплошь танцульки.

— Выбираете, к какому обществу присоединиться, господин лейтенант? — подал голос Никанор. — Думаю, все здесь разделят мнение, что безапелляционно «Фоли-Бержер» на Рише!

— Благодарю за справку, Сергей Аполлонович, — и тише, уже своему отряду: — Увы, не я, но тот, кому мы наносили визит. Это было в блокноте из сейфа, по прилёту его благородие расскажет вашему благородию, что вы пропустили, пока были вынуждены стоять на стороже. Что ж, похоже, это не зацепка, а всего лишь рекомендации по увеселениям и вливанию в местный высший свет.

Жаль, что не было времени изучить остальные страницы. Если это светский блокнот, то зачем было его запирать в сейфе? Разве сейчас его владелец не возвращался с какого-нибудь светского раута? А быть может, там, куда он ездил, подобные вещи недопустимы, но и оставлять личные записи на виду в номере не хотелось? Возможно, что и так. Некое общество, члены которого скрывают индивидуальность? К этому подталкивает упомянутая символика маски. Откуда бы ещё взяться такому чудесному портфелю? Михаил прикусил губу и молчал, просидев в одной позе до самого пересечения границы города.

На сей раз зрелищным оказался бакборт: там давали неизменно пользовавшееся спросом у определённой публики представление «Кровавое полнолуние», хотя Михаилу было всё равно, он даже и не подумал поворачиваться. И было оно, к сожалению, частичное подобно успеху операции. И так же внезапно для задумавшегося Михаила прерванное поворотом на юг, после которого неудивительным ввиду маршрута образом сюрприз вновь преподнёс штирборт.

Сначала Михаил ничего не заметил, но всё-таки начал вглядываться в чернильное пятно ночи:

— Господа, да там же пожар! В Нёйи!

— Ох, разгорелось так разгорелось!

— Неистовое пламя!

— Адское! Под стать Луне.

— Стоит ли нам телеграфировать об этом?

— Да, сообщите на землю, а те пусть свяжутся с пожарной частью. Как бы на другие дома не перекинулось, — и телеграфист «офанима» принялся отбивать сообщение.

— Доигрались, — выдохнул и сплюнул один из старших унтер-офицеров, которых нанимали в экипаж за умения и верность, а не за манеры.

— В смысле?

— Да, поди, те малолетние уголовники! Сначала толстосумы подкармливают их да пускают поближе, а потом те жгут их поместья, а то и хуже — неповинные души. Они ж вон, на том острове развратничают!

— А не том, что севернее?

— А мобыть и так, всё едино рядом. Дикари осатаневшие. Что те, что эти.

Михаил поднял подбородок с кисти руки и выпрямился — ему в голову пришла одна мысль. А точнее даже не какая-то одна: он понял, как выманить незнакомку. К сожалению, он не смог осуществить задуманное прямо сегодня — всё-таки требовались некоторые приготовления, да и злоупотреблять доверием Сергея Аполлоновича не считал позволительным. Нет, придётся побыть сухопутными крысами. Но ого-го какими крысами! Михаил вновь мысленно поблагодарил Анри из «République ІІІ» за блестящие биографические репортажи. Он знал, что нужно было делать.

 

13

Селестина собралась с силами и мыслями. Она была решительна, но не стремительна. Она всё взвесила и отмерила. Ну, насколько вообще понимала в весах и мерах… Как бы то ни было, она была уверена в том, что собиралась сделать.

Сёриз говорила, что не стоит приводить себя в соответствие с координатной сеткой Совета, а Саржа — что Директорату нельзя идти на поводу у выставляемых ему условий. Ведь всё это — лишь авторские ремарки к актам пьесы. Но в том и слабость сценария: каждый акт — законченная мысль, каждому участнику полагается совершить некое действие в строго отведённый промежуток времени, причём отсутствие действия также может считаться действием. Но Селестина выждала. Мо-ожет быть, не благодаря силе воли и мощи интеллекта, но из-за форс-мажора с минорами… Ладно, это было уже непристойно. Однако факт остаётся: даже если сценарист не переписывает сценарий и также выжидает, к чему это всё приведёт, то суфлёру предстояло попотеть, ведь за него перелистнули добрую часть страниц. Что же это означало? Если сценарист не просчитал подобного резкого перехода, то в ближайшее время Совет либо выпадал из игры с объявлением антракта по техническим причинам на одной из важнейших сцен, — а до последнего момента и единственной известной, — либо продолжал пытаться доиграть акт с сюжетными дырами. Вот только одно важное «но»: если до этого сценарием предусматривалось постепенное, но неотступное пробивание четвёртой стены со смешением актёров и зрителей, то для кого-то постороннего, уже как-то введённого в зрительские ряды, через те трещины, через те разломы появлялась возможность влезть на сцену и сыграть свою опережающую, неуместную, диссонансную партию, внося смуту во всю постановку. Да, это работает в обе стороны. Этого-то Селестина и Сёриз помимо прочего и пытались добиться. Плохо, что всё сделали за них — и весьма неопрятным образом, — но зато появилось временное окно, когда всеохватные правила сценария переставали работать. Противнику нужно было вновь засинхронизировать все части, механизм вряд ли остановили и, соответственно, отступили. Осталось только в более приземлённой форме донести свои идеи до папá.

Впрочем, сначала нужно было собрать команду. Коллективное посещение комнаты с медными дверями будет нарушением традиций, но если это знает суфлёр, то, что ж, пусть ему добавится ещё заботка. Селестина провела предварительную работу: она уже рассказала Сёриз и Сарже то, что они не знали, но должны были знать, и просила променять частные визиты на один, общий для всех, которому суждено случиться сегодня. Саржа был на месте, а вот Сёриз пропадала в западном крыле штаба Директората — единственного доступного людям не из цеха.

Там и сейчас кипела работа. Телефонные коммутаторы только и успевали переключать, встречи тет-а-тет проходили вереницей, а где-то, похоже, устраивали и встречи комитетов. Директорат всячески уверял посетителей, что у него всё под контролем, как и прежде. Конечно, Директорат не совсем лишился, что называется, флю-вю, иначе бы это сразу поняли, но снижение активности по исполнению обязательств было заметным. Поэтому сейчас, чтобы заполнить лакуны, похоже, что-то доставали из запасников, что-то — из долгого ящика, а что-то просто продавали по второму кругу.

«…Да, подобная высота позволяет выдерживать соотношение в диапазоне 1,2–1,25», — сообщили благоприятную новость кому-то на том конце телефонного аппарата. «…Всё ещё остаётся зазор между линиями более чем в половину километра, что превышает оптимум», — просили кого-то пересмотреть планы. «…Тальвег дороги менее 4‰, сток затруднён», — вынесли предупредительное заключение. «…Подъём в 5,2 % допускает использование брусчатки», — пришли к соглашению с кем-то. «Особняк с обратным уклоном и глубоким залеганием коллектора, находящийся в верховьях канализационной сети, причинит неудобства ввиду повышенных расходов по прокладке труб», — убеждали ещё кого-то.

«…Нет-нет, мы проверили, тенденция на увеличение спуска свыше рекомендуемых 6 % — и это для одиночных вагонов, а если на маршрут выйдут вагоны-прицепы, то норма безопасности сокращается до 3 % и выходит двукратное его превышение. В связи с чем рекомендуем класть пути в обход участка либо изменить уклон дороги. В противном случае придётся или ограничивать скорость движения, что не соответствует духу реновации, или готовиться к последствиям удлинения тормозного пути. Вот, посмотрите на формулу предельной величины спуска: d = (t+f) — v 2 /2gl , где (t+f) — совокупный коэффициент сопротивления пути и тормозов, числитель привязывается к скорости, знаменатель учитывает силу тяготения и протяжённость пути», — готовился город к переходу с пневматической системы Мекарски на электротрамвайную.

«…Хорошо, позвольте выписать ордер на избавление от выпуклого продольного профиля улицы», — предпочёл кто-то умбринженерные услуги Директората традиционным. «…Итак, на указанном участке нам удалось установить поперечный уклон тротуара в соотношении 1:44, то есть привести к показателю, характерному для остальной улицы, а также выровнять просевшие фасады», — отчитывались об исправленных возможностями Директората эстетических недочётах перед представителем мэрии. «…К нам поступают сообщения о внезапном снижении площади, в среднем приходящейся на одного жителя. Мы рекомендуем проверить дом № 71 на незаконное заселение», — извещали другого представителя.

«…Послушайте же, в ближайшее десятилетие на территории Двадцати округов останутся незастроенными только 4,5 % площадей, при этом смертность от туберкулёза по нашей оценке превысит 5 %! И это с учётом как санитарной политики Отель-де-Виль и окружных мэрий, так и мероприятий с нашей стороны. Нами установлено существование отрицательной корреляции. По нашим ожиданиям, в том же Лондоне свободных земель останется 14 %, а чахоточная смертность не приблизится и к 2 %. В Лондоне! Диккенс бы над нами посмеялся. А с ним — Гюго и все критики дела барона Османа. Все мы помним девиз города, но можем ли мы позволить, чтобы испытующими его волнами были болезни, которых можно и должно избежать при нынешнем развитии медицины и понимания устройства городского хозяйства? Мы как ни одно другое городское правительство имеем власть над вверенной нам материей, а через неё — на умы. Мы используем недоступные другим знания и возможности. Так какова же природа болезней, имеющих целью подточить и размыть основание, отвратить лучших людей эпохи? И что в соответствии с ней мы — и вы, и Директорат — можем предпринять?» — увещевал слуг народа один из помощников папá Блеза. О да, уже недолго оставалось до упоминания необходимости пересмотра некоторых соглашений и договоров, регулирующих деятельность Директората, — разумеется, также без особой надежды на изменения, а просто чтобы рассеять внимание контрагентов.

Вот и Сёриз пришлось поучаствовать во всём этом: из-за нехватки людей и флю-пассивного дня её привлекли к роли клерка с самым широким спектром полномочий — от томных взглядов при разносе отчётов до копошения в архиве. Кого-то из архивариусов точно не хватало. Но по каким причинам?

— Пс-с, гражданка Сёриз? Я из профсоюза ОПТ — офисных пчёлок-тружениц. Кажется, вы оптово поставляете гадким эксплуататорам личную переработку. Мы вынуждены её изъять, поделить между всеми, а вас — привлечь к поклейке эн-геля на марки с…

— Извини, но выходит очень дурная игра слов.

— Не волнуйся, на встрече с папá такого не будет.

— Что, уже пора? Мы это и вправду сделаем? — вопросительная форма, но утвердительный кивок тут же последовать за Селестиной. Фактически её смена и в самом деле уже закончилась.

— Да, а что такого? Если упрощать, то это всего лишь рапорт.

— Если упрощать, то это всего лишь неприятности.

— Ну, и что нам сделают? Отправят расхлёбывать заваренную кашу? Так у нас хоть ложки будут.

— Угу, с вилками. Серебряными. И такая же нить для чистки между зубов.

— Эй, не выдавай мою доказательную базу раньше времени!

— Да, кстати, — вспомнила Сёриз, когда они проходили мимо отдела тимологии — как там продвигается работа по этому твоему дому в квартале де ла плен Монсо?

— А, № 11 на рю Симон Крюбелье? Отрабатываем схемы по очередным логико-математическим моделям и правилам. Как понимаешь, этим сложно заниматься, не зная, насколько сфальсифицированы каналы — так бы уже наверняка вычислили корректирующий сдвиг. Приходится получать данные на месте. Слу-ушай, а ты случайно не знаешь, к чему снится огромное, похожее на паука существо, возможно, что из чугуна или бронзы? И ещё чтоб при этом на уме вертелось слово «мать»?

— Скажи ты «папá», я бы просто приподняла руку и указала в направлении северного крыла, в которое и идём. А так… Учитывая, что свою ты едва знала… Страшноватый образ, конечно, но, быть может, то своеобразная попытка придумать недостающие воспоминания о той защите, том воспитании и укутывании заботой, какие она могла бы дать, будь ты из семьи идеалистично-типичных буржуа? Ох, чувствую я, куда сейчас сверднёт разговор…

— Нет-нет, мы уже всё давно выяснили, всё хорошо. Это точно не какой-то приступ детской зависти. И всё же что-то в твоём толковании есть. Но не понимаю — что.

— А она не ткала серебряную паутину?

— Н-нет, м-моя дорогая.

— Ай!

— Ай!

Вот и храм коммуникаций в северном крыле, вот и Саржа. Похоже, происходило что-то важное, что-то, заставившее его оторваться от стула и пойти лично разговаривать с флю-мируистами — Полем, Мишелем, Феликсом и Жилем, если Селестина верно запомнила. Хотя какой толк от них был сейчас? Неужели новый всплеск-но-не-всплеск? Селестина и Сёриз дождались окончания разговора.

— Саржа, что-то не так?

— На фоне общего «не так»? Пожалуй. Тот пожар в Нёйи. Там действительно были миноры. Сто два подтверждённый минор и ещё около сорока других неопознанных тел, среди которых большинство, если не все, были эмпатами, не зарегистрированными в нашей базе.

— Да это же, — прикинула в уме Сёриз, — где-то каждый двадцатый!

— И каждый был готов туда добраться. Похоже, по воле случая или по чьему-то умыслу сорвалось восстание. Можно счесть, хм, вигинтимацией. Так себе полумера. Но проблема не в этом.

— Кто-то всё же так счёл и выдвинул обвинения против Директората?

— Нет. Если, конечно, не считать парочку любителей строчить жалобы по любому поводу, которые и впрямь обвинили нас в халатности. Странные. У них ошейник то жмёт, то хлябает.

— Тогда что же?

— Мы стали отмечать исчезновение других миноров. И это действительно проблема, а не повод для радости от того, что нам же легче.

— Что же, они в страхе стали покидать город?

— На флю-мируа мы не нашли следов подобной миграции. Границу они не пересекали.

— Может, им до того успели шепнуть на ушко, что где-то образовался неотслеживаемый проход?

— А вот тут ты, Селестина, подобралась к истине ближе, чем думала, формируя вопрос в голове. Только тебе стоило развить мысль. Попробуй.

— Если кто-то может покинуть город незамеченным…

— Хотя всё ещё остаётся открытым вопрос, зачем бы им это делать, разве что только их основательно запугали или в чём-то убедили. Но какой же город их примет?

— …То кто-то может незаметно и проникнуть в него.

— Именно. Поскольку мы до сих пор твёрдо не знаем, какие сети работают корректно, а какие выдают результаты в пределах погрешности в угоду противнику, нельзя понять, где этот лаз находится. До этого мы думали, что всё дело в блокаде Директората, в посеве анархии — и как-то совершенно игнорировали маячившую перед глазами возможность и необходимость поддержки извне. Здесь даже я признаю свой кретинизм. А ведь было понятно, что ключевые игроки или очень хорошо окопались в иле городского подполья, или же пришли извне. Как этот ваш Бэзи. Похожего на него человека в нашей картотеке просто нет.

— Притормози. Иначе я сейчас забуду три вопроса, которые у меня возникли по уже сказанному тобой.

— Должно быть, измотал тебя труд в западном крыле, Сёриз. Обычно ты более собранна.

— Ты меня не собьёшь с мысли. Вопрос первый. Мы знаем, что становится меньше отслеживаемых миноров. А что с эмпатами?

— Если у вас для сравнения нет в достаточном количестве удобных объектов для наблюдения, причём у каждой и так, чтобы группы не были перекрываемыми, то мне не из чего делать выводы. Они пассивно-восприимчивы, не как миноры, штабу их не отследить. Но из известных нам почти все на месте, появляются в обществе. Вопрос про «почти» можешь не задавать: мы не тайная полиция, чтобы приставлять к каждому по агенту наблюдения. У нас всё-таки курс на свободу-равенство-братство. Несмотря на эмпирические детерминизм-неравенство-селекцию.

— Мило. Вопрос второй. Можно ли судить о степени добровольности их исчезновения?

— Очень хороший вопрос, Сёриз. Рад, что ты не подхватила плоскомыслие. У меня есть такие опасения, но подтвердить их прямо я не могу. Возможно, когда пойдём к папá Блезу, тебе, Селестина, стоит это учесть в своей речи. Если противник приложил усилия к созданию подобной, весьма интересной ячейки, можно предположить, что она должна была сыграть важную роль во всей постановке, а значит, отказаться от сцен с ней он не может. Продолжая выражаться предложенной вами театральной риторикой, я бы сказал, что сценаристу — к слову, почему вы не пользуетесь словом «драматург»? — всё-таки придётся вновь прикоснуться к перу. Либо же кому-то из иерархов санкционировать их подмену. В постановке они всё ещё сыграют героев, но голоса не будут принадлежать им. Как этого добьются — не ведаю, но вряд ли воспользуются какими-то изысканными методами. Что сложного в отделении тела от разума человека, если удалось провернуть то же со всеми сетями Директората? Впрочем, конечно, это куда любопытнее и занимательнее того, что мы делаем с этантами.

— И вот тут третий вопрос: почему бы не предположить, что та тропа контрабандистов берёт начало в Нёйи?

— Скорее уж «брала», если так и было. Теперь там канал окончательно выжжен. На территории Нёйи остался только один резервный, который точно под нашим контролем, и — нет, вы не хотите знать, как мы это выяснили. Мы сейчас больше сосредоточены на речных потоках. С нами, похоже, не стали спорить за Бьевр и цепь Бэсан-де-ль’Арсеналь — Каналь-Сен-Мартен — Бэсан-де-ла-Вилетт / Каналь-де-Сен-Дени, а вот с проверкой Сены возникли сложности, нужно будет приглядывать. И не к слову говоря, Сёриз, на самом деле должен быть задан и четвёртый вопрос.

— Как заезжей труппе удалось всё так ловко разыграть?

— Ты правильно поняла. Тут одного суфлёра-дирижёра мало. Нужно и самим понимать город, а без миноров-союзников это непросто. Или очень хорошо понимать, какой образ понимания от них требуется. И не привлечь к себе наше внимание до определённого момента. Да они могли бы и дальше оставаться безвестными, но что-то побудило их необычным образом использовать вас как посланников. Или того хуже. Честно говоря, я бы провёл обстоятельную беседу с Корнелией, да вот только она то занята, то якобы перемещается, то ещё что. Хотя, конечно, это часть её прямых обязанностей.

— Прямо как архивариус, которого я сегодня подменяла помимо прочих дел.

— А что, позвольте узнать, он так и не оправился от болезни?

— А он болел?

— Интере-есно.

— Но ни один из них на должность суфлёра, если честно, не подходит.

— Нет. И это заставляет задуматься, не находятся ли их жизни под угрозой. Не станут ли они первыми в цепочке тех, от кого позже избавятся? Обвинить их успеем позже — если найдём живыми и вернём под защиту штаба.

— Ты всё-таки продолжаешь считать, что была диверсия.

— Возможно, не прямая. Возможно, их использовали для добычи и передачи информации, чтобы не выдавать себя. Бэзи нет в нашей картотеке, но, возможно, был? Равно как документация по тому особняку? Кажется, от нашей беседы Селестина впала в каталепсию.

— В каталепсию впали наши сети, — не сразу откликнулась она, но зрачки её были расширены, а речь убыстрялась. — И насколько мне помнится, каталепсия — часть кататонического синдрома.

— Мы от театральной риторики переходим к психиатрии? — приподнял бровь Саржа.

— А мы разве до этого описывали ею сам канальный коллапс? Нет, только то, как это обставили, — парировала Сёриз.

— Справедливо. Итак?

— Сейчас штаб не в состоянии регистрировать добрую часть производства и воспроизводства урбматерии, и в основном, как я поняла, ориентируется по косвенным признакам, сопоставляя с данными от тела-скриптора.

— Да, и устанавливает параллельные коммуникации в выявленных зонах.

— Но это первая часть — ступор. Его может — и наверняка сменит — возбуждение.

— Не демонизируем ли мы противника? И потом, так закон равновесия не срабатывает.

— Закон равновесия, может, и нет, но что мешает кому-то запасаться умбрэнергией, пока мы этого не видим? Аккумулировать достаточно умбрэнергии — и окончательно затопить все линии коммуникаций, разорвать их избыточным давлением.

— Чтобы что-то запасти, это нужно где-то запасти. А все компенсационные резервуары мы проверили.

— Да, но оцени затею: к затмению мы были готовы, а так…

— …А так это сделают, когда мы не этого не ожидаем. Ладно, я понял. И нас тогда накроет дважды, если не трижды: по сетям, считающимся сфальсифицированными, по действующим, и по тем, что мы устанавливаем поверх прежних.

— А это уже никакая не прикрытая театральностью попытка недобросовестного поглощения.

— Обязательно ли это воплощать? Оставить в качестве угрозы.

— Нелогично. Сообщит ли противник сам, догадается ли Директорат, — что мы сейчас и сделали, — оба варианта предполагают знание и порождают готовность. Если удар и не будет отражён, то уж, во всяком случае, смягчён.

— Чувствую, мы можем добраться до ещё какого-то, более глубокого уровня, но я не понимаю, какого.

— Да. Давайте пока не усложнять и представим хоть какую-то концепцию. Ну, я надеюсь, что наш очередной маленький акт насилия над мозгами не сыграл против нас.

— Нет, мне даже удалось заполнить часть пробелов. Идём.

Коллективный визит в комнату с сиренариумом — экстраординарное событие, по меркам этикета Директората даже грубое, если только папá Блез сам того не желал. Но иначе в состязании было не победить. Вот и папá, кажется, готовился к противостоянию: вход в кабинет сторожил отряд преторианцев, — в последнее время совершенно не покидавших пределы здания Директората, истово ими обмаршированного вдоль и поперёк, и, как подозревал Саржа, в этом смысле караул был для них заменой отдыху, — а на нём самом была красная форма, каковой ни один из вошедших, скорее всего, в своей жизни не видел. Было в ней что-то… маскарадное? Пожалуй, что так. Должно быть, он собирался к выходу куда-то, но Саржа об этом не упоминал, да и сейчас в подтверждение тому жал плечами.

— Папá Блез, — начал он как старший в цепочке. — Простите наш совместный визит, однако, как вы убедитесь, его суть не терпит отлагательств, а подобная форма — оправдана.

— О, сыновья и дщери, я и не надеялся, что вы устоите пред искушением нарушить правила, пускай неписаные. Слушаю вас. Слушаю, поскольку не вижу в ваших руках ничего для уединённого чтения.

— От нашего имени говорить будет Селестина.

— А, моя целеустремлённая Селестина. Что же обнаружила? Что же соединило вас?

— Папá Блез, Директорат в ближайшее время ждут испытания, всё ныне происходящее по отношению к которым — лишь препарация, расстановка сил. И всё действительно берёт начало в апреле и мае. Всё ещё не знаю, как взорвали мост, но я могу с уверенностью сказать, что Большая небесная сфера использована как запасник умбрэнергии. Назначьте ревизию, и да послужат её результаты подтверждением моему предположению. И коль скоро верно оно, верно и другое: это не единственная подобная батарея, в городе расположены ещё несколько подобных объектов. И расположены они, я уверена, в районах, где мы испытываем проблемы с коммуникациями регистрации. Теми проблемами, что открылись перед нами на вторые постэклипсические сутки. И здесь я вывожу, что одно состоит в связи с другим. Это не единичный акт, но развёрнутый план, каждый из элементов которого имеет строгую направленность — против Директората как структуры и как источника власти. Более того, есть опасение, что и лично против вас, папá Блез. Организаторы этого дерзкого проекта смогли даже привлечь на свою сторону каждого девятого минора… К сожалению, все они погибли при пожаре в Нёйи-сюр-Сен. То, что Директорат всё ещё принимает за свою неосмотрительность, за свою недальновидность или своего рода аллергическую реакцию урбматерии и тела-скриптора и в связи с чем раскалывается на группы, таковым не является. Всё это злой умысел, дабы мы растрачивали силы и увязали в неконтролируемом настоящем. А меж тем следует готовиться к будущему: если верно, что существуют несанкционированные Директоратом резервуары умбрэнергии, то в один день затаённую в них мощь непременно выпустят. Мы считали себя несокрушимой доминантой, но вот перед нами сценарий, кульминацией которого полагают уничтожение Директората или подчинение его себе. Мы полагаемся только на свои силы, мы зажаты в тиски навязанных нам и нами границ, в то время как заговорщики стремятся границы разрушить. Они и сами, по нашему предположению, ведут своё происхождение вне городского вала. И они считают, что после всего смогут контролировать выпущенный ими хаос. Нам следует перестать искать ответы в собственной исключительности и её неидеальности и признать, что есть равный нам по силе и по владению умбрэнергией.

«Вот это и была твоя речь, Селестина?» — промелькнуло в голове каждого из присутствующих в кабинете, включая Селестину. Нет, а чего они ожидали от полуэкспромта? И потом, вряд ли бы папá оценил все эти театральные сравнения и совсем уж гипотетические построения. Ему сейчас ни к чему было знать об иерархии и прочих подробностях, которые всё же стоит выдавать порциями по мере поступления вопросов. Если они вообще будут. Сейчас цель — убедить его поменять отношение к происходящему.

— Есть ли тому доказательства, моя дотошная Селестина? — «Получилось?!» — Кроме как снова заглянуть на Сюфран?

— Папá Блез, вы сказали, что в руках у нас ничего нет. И вам наверняка известно, что я и Сёриз были в Нёйи-сюр-Сен. Вот, от сгоревшего особняка, где проводилось собрание, к нам под колёса прилетело это, — и Селестина, никогда не умевшая играть в карты, вынула козырь. — Так вот, пожалуйста, посмотрите.

— «…танут светочем…»? Нужны пояснения, моя запасливая Селестина.

— Кто бы стал заказывать печать плакатов, — а это когда-то было плакатом, — если бы дело того не стоило? Это даже не просто агитационный плакат, а приглашение на представлени-йе, — получила Селестина укол пальцем от Сёриз.

— Вот как? Полагаю, кто-то попал на предпремьерный показ?

— Конечно, папá Блез. И мы надеялись попасть на оба, однако во второй раз у факиров что-то не заладилось. К-хм. Если кратко, то задумкой было сокрушить тенёта некоего Зверя, обвившего ими весь город, обернуть против него ловушки. Стоит полагать, что речь — о Директорате и его коммуникациях. Окончившееся трагедией собрание же, скорее всего, должно было разъяснить, как этого собирались добиться, причём приглашение на него ещё нужно было получить. Мы отбор не прошли, так что узнали всё в последний момент.

— Но не сгорел ли цирк со своими клоунами? Не кончилось ли всё на этом?

— Не найдено подтверждение гибели их лидера, так что это ещё не конец. Кроме того, вряд ли бы здесь управились одним составом. Это нужно проверить. И помимо этого, папá Блез, как минимум уцелели ещё двое, как вы выразились, клоунов. Полагаю, было бы неплохо проследить за ними. Строго говоря, мы уже знаем, где их искать, а потому от слежки стоит перейти к более контактному способу добычи информации.

— Мой всезнающий Саржа, находишь ли ты это обоснованным?

— Да, папá Блез. Кто-то весьма основательно подготовился. Вполне вероятно, что даже как-то смог воспользоваться нашими ресурсами. Имел доступ в Директорат. Быть может, в архив. Пропал один из сотрудников. Он мог как передавать сведения, так и стать свидетелем этому. Если Селестина права в том, что мост был намеренно взорван, то на счету заговорщиков уже девять жизней — они могут отнять ещё, и можно подозревать, что речь пойдёт не о единицах, но о более высоких порядках вплоть до тысяч. Возможно, они и в самом деле начнут с неугодных свидетелей.

— Это касается добавления, а что по основной части?

— И вновь да, папá Блез, эта позиция — единственное, что я готов разделить в Директорате. В остальном же он должен быть един. И сплотиться стоит на основе этой версии. У нас появился противник, мнящий себя конкурентом. Честно говоря, так к нему и стоит относиться. Он пока не спешит показать себя, но делает недвусмысленные намёки, что обладает неведомыми нам, лучшими в сравнении с Директоратом техниками, и пока их слышим только мы — пусть так и останется. Кто знает, как поступит Отель-де-Вилль? Противник играет на том, что выявляет слабости нашей нынешней системы, нашей закоснелости, нашего восприятия, наших догматов. И вновь повторю: противник намекает, что обладает чем-то, что неизвестно нам, а я же считаю, что это знание у нас было, но по каким-то весомым причинам отправлено в глубокий резерв, из которого было выкрадено, что возвращает нас к вопросу о необходимости озаботиться безопасностью и возвращением пропавшего коллеги. Резюмируя, это конкуренция на основе отношения к допустимости и недопустимости неких формально известных обеим сторонам технологий. От своих моральных принципов отказываться мы не должны, но провести ревизию модели управления стоит. Достаточно сказать, что согласно ей мы сейчас устанавливаем параллельные коммуникации, но противник наверняка это использует против нас по принципу, который упомянула Селестина.

— Моя вдумчивая Сёриз, согласна ли ты с этим?

— Да, папá Блез. Конфликтующая сторона и видом, и делом выставляет свою инаковость, отсутствие принадлежности к нашим системам координат и понятий, непримиримость и несочетаемость с ними. Однако на деле она занимается лишь пересмотром границ и различений, выворачивает всё наизнанку, чтобы выпятить несоразмерность. Саржа верно сказал, что пытаются выставить наше незнание как нашу леность, самоуверенность и научную деградацию, однако же на деле устроители конфликта очень даже не против стать новыми нами, простите за грамматику, стать Директоратом, но другим. Между нами стена, между нами барьер — и его попытаются пробить всеми доступными им средствами.

— Допустим. Но как сократить отставание от них?

— Это уже происходит. До конца не известно, зачем им был нужен батальон миноров, но они его лишились. Теперь их возможности уменьшились. Наша задача — проследить, чтобы потеря была невосполнимой. Есть тревожные новости касательно этого, но мы уже знаем, на что смотреть. Если говорить в более общем ключе, то они ориентируются по реакции, они смотрят, куда направить больше усилий, поэтому нам следует смутить их. Сегодня в западном крыле я видела что-то похожее, но это исходит от наших текущих обязательств, мы пытаемся скрыть факт, что основные ресурсы перебросили на затыкание протечек, а нам нужно играть на опережение. Впрочем, это уже вне моей компетенции.

— Я рассмотрю всё сказанное. — «Ну, спасибо, выручили». — В ваших словах зияют несколько дыр, но, кажется, я способен залатать их тем материалом, что вы мне предоставили. Сейчас же в любом случае не будет лишним выяснить, куда пропадают наши же сотрудники. Саржа, это поручается тебе. Странно, что опасения не были изложены ранее. И, конечно, нам не помешают свидетельства тех выживших. Сомневаюсь, что они дополнят известное нам чем-то существенно новым, но и незачем оставлять их этим… хм, а другая сторона имеет какое-нибудь самоназвание?

— Совет анархитекторов.

— Анархитекторы. Интерес-сно.

— Папá Блез, вы использовали глагол «оставлять». Я не думала, что мы должны по доброй воле или тем более против неё приводить свидетелей пожара в Нёйи сюда и изолировать их. Или я как-то неверно поняла контекст?

— Нет, моя образованная Селестина, ты поняла верно. Вы можете разговорить их в городе, однако комната в штабе их дождётся. Раньше или позже.

— В смысле клетка, камера?

— По итогам ваших бесед им может быть предоставлено и более комфортабельное помещение.

— А если они не миноры, а просто эмпаты, что, вообще-то, правда?

— Моя заботливая Селестина, вопрос в том, чтобы не разбрасываться ресурсами: или приглядывать за ними на воле, или держать их под рукой. Да, так мы наверняка лишимся возможности превратить их в двойных агентов, но на эти незначительные и маловероятные издержки я готов пойти. Сёриз, Селестина, займитесь этим, пожалуйста. И, если позволите, сыны и дщери мои, на этом аудиенция окончена. Позже к тебе, Саржа, будет ещё один разговор на административную тематику. Точнее, сегодня. Я отменяю вечерний визит.

Папá Блез повернулся к сиренариуму и возложил на него руку. Кажется, для него уже никого не существовало в кабинете. Он что-то шептал. Селестине показалось, что нечто вроде: «…Не я ли? Дщери продолжат сраженье, фатум презрев», — но оставаться, а уж тем более подойти поближе, чтобы проверить, она не рискнула. Троица покинула помещение, озарявшееся жемчугом светильников и зеленоватой рябью свечения стеклянной пирамиды в середине.

— Сели, ну как же было не оттенить сладость мёда горечью пилюли? И потом, если этот эмпат тебе и вправду так важен, то лучше обратить его на нашу сторону. Быть может, дать доступ к библиотеке? Вдруг найдёт тебе новую книжку — источник мудрости?

— Сёриз…

— Ладно, ладно.

— И… спасибо вам обоим. Кажется, неплохо получилось.

— Неплохо? К нам не только прислушались. Нас не попросили отойти в сторонку. Нам дали поручения.

— А ещё мы вышли оттуда живыми.

— Только с тобой, кажется, ещё побеседуют.

— Этого следовало ожидать. Но результат того стоит. Возможно, удастся внести ещё кое-какие предложения.

— Аккуратнее повышай ставку.

— Это не ставка, а планка.

— Только учти, что Совет работает снизу, так что не отсеки ей лишнее.

— Ха, негативная селекция — в абстрактном смысле — нам ни к чему.

— Кажется, не сработало, Саржа…

— Увы, Сёриз, похоже, только по одному озарению в день.

— Ай!

— Ай, а меня-то зачем в ваш ритуал втягивать? Ай!

— Вас. Обоих. Ненавижу. Обожаю.

* * *

Надеюсь, тебе из первых рядов было хорошо видно? Свет импровизированных софитов не обжигал? Актёры не слишком перестарались в изображении предсмертных мук и воплей? Достойно ли оправдания отсутствие либретто? Текст не показался несколько однообразным? (Учти: его писал всё же не я!) Ты извинишь, что труппа не вышла на поклон и не исполнила на бис ярчайшие моменты агонии? А как тебе внезапная смена жанра? И где аплодисменты? Вышло чересчур уж шокирующе? Или небрежно? В твоём молчании столько смысла…

Да, я зол!

Прости… Не на тебя я должен изливать свой раскалённый гнев. Я даже не вполне уверен, что обращался к тебе, а будто бы… к вам обеим. Да, и к Ней. Но всё же надеюсь, что Она не ведает о существовании этих писем. По крайней мере, когда Она зовёт, этой темы не касается. Но по какой-то причине в очередном припадке — о, жалкое поползновение вновь обратиться к систематизации как способу внести хоть толику контроля! — Она открыла, что мне следует появиться в особняке. Я подумал, что так Она проявляет интерес к акциям Сочувствующих и хочет быть уверена, что для их успеха было сделано всё необходимое, включая моё личное появление в качестве, очевидно, молчаливого и грозного господина Некто, фигуры притягивающей и отталкивающей, пространство разрывающей и формирующей. А это было предупреждение.

Не на тебя я должен изливать свой раскалённый гнев, но прежде всего на себя. Я мыслил об успехе, но должен был — об угрозе. Но таковы издержки общей схемы и положения в ней, что я себе избрал. А ещё мне следует корить себя благодарность Ей. Унизительный жест. В нём нет никаких выгод, одно лишь признание Её влияния — весьма сомнительного, но, как выясняется, неизбывного. Что ещё есть в Её арсенале? Мы всё время мнили, что Она — этакая соблазнённая рыцарем принцесса, попавшая в водоворот событий и в нём сгинувшая. Но, на то похоже, соблазнительница — Она. А это — Её внутренний порок, требовавший хитроумного высвобождения. Близости к ключу по праву рождения Ей было мало, ведь он был лишь бесплодным символом механики царской власти. Требовалось завлечь рыцаря, что пожертвует семя мудрости. Глупец! (Даже если он был магистром или родоначальником оккультных искусств — глупец, раз полагал, что его воля двигала ту историю!) Вложить обрётший отнюдь не созидающее начало ключ — и породить во шторме и потопе магию и мощь. Погубив и город, и себя, соблазнив других той силой, Она просуществовала до сего дня, обеспечила себе сохранность.

И я не собираюсь становиться Её новым рыцарем, что откроет новые грани и глубины Её таланта повергать мир в бездну! Пускай вместо меня получит ни много ни мало с гросс претендентов! (Таковы мои расчёты, но наверняка всё поймёт правильно и пойдёт нам навстречу где-то половина от того числа.) И каких! Все неслучайны, все готовы разделить Её страсти и притязания, все поддались увещеваниям о будущем, что их ждёт или не ждёт. Надеюсь, за той частью представления Она будет следить во все глаза — под ручку с Блезом. Чего не сделаешь для старых друзей? И мне даже не нужно его «спасибо».

Не на тебя я должен изливать свой раскалённый гнев, но на тех, «благодаря» кому жизнь Директората отныне ещё более осложнится и приведёт — да уже привела! — к излишним жертвам. Потерям не только избыточным, но и… не знаю, каким бы эпитетом наградить? «Вредным»? Пожалуй, что так. До чего комично выйдет, если штаб же кого-то и послал прояснить ситуацию и найти решение. Что ж, полагаю, при таком-то «освещением» ситуация прояснилась с ослепительной ясностью. Но — как? Я специально подгадал время, чтобы пришедшие почувствовали бессилие Директората и обрели веру в собственное над ним превосходство. За кем-то из моих компаньонов пришло его прошлое? Просочилось настоящее? Одна из сторон своим тяготением вовлекла ещё один объект, и теперь наша хтоническая (а равно теллурическая и талассовая) механика обогатились не заложенной ранее задачей трёх тел — или, что хуже, N тел? (Дифференциальные уравнения второго порядка! Радость-то какая!) Почему я этого не вижу? Почему мы этого не видели Там? Почему я не могу оперировать этим элементом? Я ведь следую всем выработанным нами правилам и ограничениям. Единственное, что приходит на ум: это защитная реакция Тела, которому равно не нравится ни Её вампиризм, хоть Ей оно и соблазнено, ни вероятность собственного отсечения от столь полнокровного города.

Что ж, поле конструирования для меня существенно уменьшилось. Уповаю, что не для тебя. И придётся признать, что для нас это означает отказ от планов завершить эксперимент. Очень жаль: подбирались весьма способные кандидаты в ассистенты. Но эта задача, предполагающая в качестве предварительного условия наше выживание в борьбе с Ней, всегда имела оттенок долга. Не уверен, что на нас ещё лежит таковое обязательство. Более того, твой старый знакомый приводит документально подтверждённые доводы, что за тридцать лет не только не было придумано ничего нового, но и до результатов расследования тех событий не добраться.

Все знают, что исход для них будет трагичным, но несчастье стремятся устроить по-своему. Однако в нашем развивающемся на диссонансах опусе, в нашем Совете анархитекторов иначе быть и не может.

Не на тебя я должен изливать свой раскалённый гнев, а потому позволь свою несдержанность загладить хорошими известиями: проект «Œilcéan» не только не встречает какого бы то ни было сопротивления, но и на удивление эффективен. В прозорливости Бэзи я не ошибся. (Как, смею полагать, и в решительно необходимых для расширения предприятия талантах сударя Ч.) Удивительные вещи доступны его изувеченному, изглоданному и отравленному фосфором разуму. Среди них такой подход к оздоровлению и выправлению тональности методом… Хм. Ты позволишь прерваться? Один момент…

Ах, кажется, я всё-таки был прав. Особняк — неблагодарный возможности вновь послужить, хоть более ни на что не годный! — совершил предательство, обеспечив себе освобождение, чудовищное по образу осуществления, но ненамеренно оставил подсказку, попросту не мог её скрыть. Да. Да-да-да. Бэзи будет любопытно узнать то, что отныне известно мне. Само собой, придётся подумать и об экстраординарных мерах безопасности для моего главного анархитектора. А они нужны: к субъекту проявляется любопытство, я это почувствовал. И почему-то есть ощущение, что интерес — не только с Её стороны. Мне следует ревновать? Или это вновь Её игры и тончайшее убеждение, что вносит смуту?

Нет, вновь кипятить себе кровь домыслами я не намерен. Всё дальнейшее развернётся в чуть более примитивном варианте, но конструкт сохранит устойчивость, машинерия останется дееспособной.

Директорат пытается противодействовать анархитекторам, утверждать полицейскую власть в округах, притом, как опять же предрёк Бэзи, отдаёт предпочтение дальним, тем самым всё более увязает в отнорках и меандрах недружелюбных, угрюмых и снулых улочек и лачуг (сейчас не семьдесят первый год — хоть бы, что ли, заручились рекомендациями гамбургских и берлинских коллег, многоопытных в противостоянии в условиях ульев и муравейников «социального» жилья и осаживании элементов, не конгруэнтных императорскому социализму!), со всё меньшим успехом выуживая тину серебра и проводя аресты, но всё чаще сталкиваясь с сопротивлением местных миноров, провоцирует необоснованный расход собственных ресурсов, весьма ограниченных и подпорченных, вследствие этого начинает рвать самое себя и, что важнее, — любую начинающую прорисовываться картину происходящего. Кроме, пожалуй, той, в которой мы направляем кисть, выводящую штрихи. Штрихи густые и тёмные, как затянутое тучами морское небо, раздираемое лишь просветами молний; а откуда-то издалека, сквозь брызги и волны, пробиваются преходящие, химерические при отбитии сигнальной азбуки, огоньки других судов на периферии бури, что из вежливости напомнят о себе, но никогда не придут на помощь гордецу…

Впрочем, меж раскатов грома мне мерещится барабанный бой… Да, так и есть. Порывы пронзённого атмосферным электричеством морского воздуха и выпадающие из туч тяжёлые капли и градины, изредка оставив в память по себе кляксы и салюты осколков, гулко отражаются и отскакивают от туго натянутой тканевой шкуры чудовищ, степенно парящих под мрачными стихийными сводами в грозном боевом порядке, — порождения человеческого гения в наступающем сумраке времён, бессовестно выдающем себя за рассвет, размалёвывающем и принаряжающем себя электрическими лампами и витиеватым декором, словно не знающая меры (знающая, да только боящаяся завтрашнего дня, а потому живущая днём сегодняшним) распутная девица — пудрой, румянами и оборками, смой, сними и срежь которые — и откроются увядание, вялость тканей, нездоровая бледность, следы побоев, шрамы, отёки, ушибы и ссадины…

Прости, прости за откровенность! Не мне высказываться по данному поводу, меня унесло течением аллегорий. Я смотрю на небо над городом и ощущаю, сколь многое поменялось, но вместе с тем и сколь многое осталось неизменным за прошедшие тридцать лет. Мы всё это видели — и обрели возможность заглянуть чуть дальше, — но мы не жили среди этого, не существовали, не были подвержены тем же страстям.

Мы воспринимали регистрируемое. Мы перестали быть частью истории, а ныне — претендуем на то, чтобы собственными силами положить начало новой. Или хорошо забытой старой.

Рукотворные, троянские левиафаны и бегемоты — прибыли они наблюдать или соперничать с пучиной за приз?