14

Мартин видел, как всю прошедшую неделю Энрико замыкался в себе, однако не предпринимал каких бы то ни было попыток для перемены его состояния. Натуру мистера Вайткроу вполне устраивало столь аморфное, податливо-отчуждённое поведение приятеля, поскольку помогало уберечь обоих от ненужных шагов одного из них; не стоит показывать пальцем, кого именно. Однако за семь дней так никто и не пришёл в редакцию по душу Энрико с новыми приглашениями, в газетах не появилось ни одной заставлявшей обратить на себя внимание новости, а мистеру Вайткроу не приходили сообщения — значит, мистеру Форхэду было нечем поделиться. Совет не воспользовался случаем сделать заявление, а на финансовом и политическом полях не было изменений. Расчёт был неверен? Или Совет тоже умел ждать? И непонятно, что с Бэзи. Без новой информации этими вопросами было бесполезно терзать себя — и Энрико.

Последние семь дней Мартин не посещал свою квартирку; ему хотелось иметь пространство для отступления, да и большую часть времени проводил в отелях и у Генри. Сейчас же он проинспектировал её на наличие следов обыска, но таковых не обнаружил. Если слежка и велась, то с расстояния. Он осторожно оценил вид из каждого окна, но не выявил признаков подозрительной деятельности. Внизу на улице тоже никто не дежурил. Оставалось лишь выяснить, не сменились ли соседи, но это была та ещё задачка, и Мартин позволил себе манкировать ею, ведь шанс того был весьма невелик. Требовалось удостовериться лишь в одном — и он полез под кровать. Там всё было на месте и в рабочем состоянии. Прекрасно, можно было выходить из оборонительной ментальности.

К счастью или сожалению, для себя и Генри он не придумал ничего лучше, чем Гамбеттой вознестись над бедами. Быть может, новый взгляд на город вернёт Энрико голос, откроет новые перспективы, он найдёт выход из неприятной ситуации со срывом цикла статей. Мартин мог вернуть его к жизни и Латинским кварталом, бесстыдно навязать «Прокоп», но отказался от затеи ввиду неудобных вопросов, которые кто-нибудь фамильярно задаст, и душной, спёртой, кислой атмосферы межсезонья, увеличивавшей подобную вероятность. Более того, Мартин чувствовал, что Энрико обязательно найдёт что-нибудь любопытное.

«Всё время мы за Солнцем шли, давай взлетим теням навстречу!» — с утра пораньше растолкал он друга и полтора часа спустя вёл через вход № 12, сбоку от Альмского моста. В программе дня было воистину кругосветное путешествие, а в случае с «Древним городом» — ещё и машиновременное. И повезло же: они успели на борт первого утреннего дирижабельного рейса. Впрочем, не успеть было не трудно: экипаж ориентировался не на график, а на загруженность пассажирами — в этот час редкими, но весьма энергично настроенными.

В последний момент перед отлётом в гондолу юркнула девушка, которую пыталась откликнуть так и не решившаяся взойти на борт и державшая дистанцию женщина неопределённого возраста: «Элиза! Элиза Леонтина! Немедленно сойди, иначе — скандал!» Но на это девушка лишь помахала спутнице — не столько рукой, сколько билетом в ней — и поправила завивающиеся локоны, наконец-то соизволив дать комментарий остальным пассажирам: «Простите, мадам и месьё. Не знаю никакую Элизу. Если угодно, зовите меня Раймонда».

Да, им открылась панорама под стать Венеции канала. В вышине они видали, как из горизонта дали на Сены воды и на крыши серы наносили позолоту дуновеньем злобным… Мартин остановил себя, когда понял, что ритм незаметно для него — и за него — устанавливал тихий такт двигателей дирижабля, в этот момент определённо набиравших обороты, чтобы живо подставить восходившему Солнцу и другой борт судна. Утренний маршрут пролегал своеобразной змейкой, скрипичным ключом с астрономической кульминацией, доступной лишь в редкие дни, подобные этому. Где-то без двадцати минут десять рулевой дирижабля взял курс на 15° восточнее зюйда, а капитан отдал приказ «стоп-машина».

Судно не ушло в дрейф, оно будто попало в область-карман взаиморавного гравитационного притяжения обоих небесных светил, в эти минуты проплывавших по одному азимуту, касавшихся одной и той же небесной струны, певших в одной тональности — бывших контрапунктами, что беззвучно рвали стихийные тверди, разверзавших едва ли ощущаемую бездну, вскрывавших разлом, из которого родятся хтонические сущности. Иль те монстры уже выпущены? Не их ли порожденья, не от смешенья ль дня и ночи гекатонхейры в залах поля Марса?

Мартин вновь увлёкся — всё то жужжание, в целом мерное, но иногда спотыкающееся. Романтические виды — занятие увлекательное, но отчего бы не успеть продать его дважды? Такой же симметрии уже не достичь, но ещё было возможно, инвертировав маршрут, вновь бросить в небе якорь и по борту посвятить светилам. Казалось, ещё возможно было как-то месяца полоску тонкую срифмовать с реки изгибом, Нут достойным, на ряби коей звёзды Солнца злато подменяет.

Позолота, которую несут на рассвете Эвр с Нотосом, Субсоланус с Австром… Несчастливые для Средиземноморья анемои. Быть может, на континенте они лишь обеспечивают перекрёстное опыление? Кто знает, не пыльцой ли Вены золотят сей град? Не ей ли подпитывают и насыщают палитру? Отчего Двадцать округов столь прожорливы на источники света? И не в ответе ли на этот вопрос, а не пóступи — да что там, стремительном аллюре — прогресса состоит объяснение общего курса Выставки на электрификацию?

Ах, если бы только Мартин мог завязать на сей счёт беседу с Энрико, ум которого, похоже, не удалось расшевелить. Быть может, стоит добавить ветра в лицо? «Энрико, скорее на автоматизированный тротуар! Посторонись, кто-то отчаянный на бицикле! Нет? Не впечатлило?» Ну, что же, придётся сойти. Одно что практически до моста Александра ІІІ добрались. Теперь можно было самым удобным образом делать обход Набережной наций.

И сравнение с каналами Венеции отнюдь не лишнее. Итальянский павильон, предваряющий вереницу остальных, был исполнен в венецианском духе, не бывшем нативным для Италии, по многим причинам ей чуждым, выставлявшим всё лучшее напоказ и оставлявшим место для несоответствия экстерьера и интерьера, но наследовавшем восточноимперской традиции, Византии. Он был воздушен и мягок, он был проницаем. Он был местом схождения и расхождения путей. Не придавливал, но притягивал. Он задавал настроение, но не указывал. Нежнейшая готика с данью уважения водной стихии.

Мартин был готов расстроиться, даже оскорбиться, если бы Испания не выставила и свой павильон подобием Альгамбры — будто поднятого с морского дна коралла. И она его не разочаровала: сделала посвящение Севилье и её Хиральде. Любопытно, есть внутри бронзовая статуя и пандус для благородных донов Кихота и Жуана? Впрочем, Мартин готов был закатить скандальчик, выбери Мадрид что угодно тяжеловесное и угрюмое, подобно венгерской половине проекта Франца Иосифа І, уже с воздуха не оставлявшей никаких иллюзий относительно своей сути.

Или вот как Османская империя: ни туда, ни сюда. Казалось бы, вот галереи и портики нижних ярусов, продолжение задаваемой павильоном Италии лёгкости — и, между нами, ложной открытости, в которой было что-то от духа коммерции и присказки «деньги любят тишину», такое ненавязчивое разделение полагавшегося общим пространства на маленькие ситуативно-спекулятивные частные, — а завершается какими-то чуть ли не бойницами, которые даже за римские окна не принять, и грубым, угловатым, сплющенным навершием, причём чем дальше от набережной, тем более отталкивающ его вид, — и, конечно же, куполами.

Не выполняли ли купола роль навигационную строго в морском смысле? Не были ли своего рода буями? А то вот и павильон Соединённых Штатов — однокупольный. Увенчанный золотой клеткой демократии, котлом народов, что придерживает сверху символ нации. И на всякий случай с каждой из сторон света можно найти ещё по одной стимфалийской птице. И вид их отчего-то всклокоченный. Где те тимпаны, что заставили их взметнуться и принять угрожающую стойку? И какую мелодию ими отбили, что привлекла стольких людей, готовых толпиться у входа? Нюх Энрико обострился. Толпа шепталась о ночном нападении на павильон.

— Пресса! Соблаговолите пропустить!

— Вот вашего брата, уж позвольте, ни в коем разе, — прочертил волшебной палочкой защитную руну перед собой полицейский в оцеплении.

— Моего брата определённо стоит. Поверьте, лучше подкрепить фактами и свидетельствами меня, чем моих нечестивых — если не сказать, что нечистоплотных — коллег из желтушных изданий, которые здесь уже наверняка побывали и, в погоне за сенсацией, настрочили невесть что.

— Все вы так говорите.

— Господа, ну право слово, нашли тоже секрет Полишинеля, — вмешался с края толпы некий офицер в русской форме, не слишком заботившийся об акценте. — Господ журналистов вы, быть может, и прогоните, да только, во-первых, месьё прав — свинья свой трюфель всё равно отыщет, а грифы, вне сомнения, уже кружат и гложут, во-вторых, вы переоцениваете выдержку и кротость языка ночной смены и разнорабочих, приводящих территорию в порядок перед открытием.

— И что ж вы тогда здесь, коль вам всё известно, изволите делать?

— Как и все — ждём, когда наконец-то дадут воочию убедиться в дикости налёта, естественно. Чем не часть представления, чем не часть истории Соединённых Штатов?

— Простите, — повернулся к офицеру Энрико, — «часть истории»?

— Да будет вам известно, — ледоколом он проредил торос зевак и доверительно понизил голос, — что сколь бы яростным ни казался налёт, он отнюдь не был спонтанным. Это не простой акт вандализма, хотя по натуре и решительно дикарский. Имейте же в виду: разнесли исключительно стенды и стащили исключительно экспонаты, посвящённые истории североамериканских индейцев. Будто хотели присвоить все эти перья и топорики себе. В их распоряжении была экзотика всего Трокадеро, но нет — их удовлетворил лишь необузданный нрав Дикого Запада. И конечно, конечно, я в курсе, что индейские племена обитают в краю Великих озёр. Будь они способны своровать статую шамана в Гранд-Пале — наверняка б и её прихватили.

— И что же им помешало?

— Помимо того, что они могли о ней и не знать ввиду необразованности и соответственного этому отсутствия интереса к сокровищницам на авеню Николая ІІ? Позволю предположить, что как численность, так и путь их проникновения. Впрочем, должен признать, что про статую ввернул я совершенно зря.

— И всё же вы пробудили мой интерес. Как же они могли сюда попасть?

— Могу ответственно заявить, что у нас дирижабль не угоняли, — реплика вызвала у окружающих хохоток. — Так что остаются два варианта. Либо они перелезли через ограждение — и в таком случае они действительно не смогли бы взять с собой слишком много, либо же приплыли по реке. Но есть и третий вариант: прибыли из города, но уходили по руслу. Кстати, господа полицейские, быть может, всё же подскажете: не пропадало ли из павильона помимо прочего какое-нибудь… каноэ? — публика взорвалась смехом, а полицейские посохи усмирения за спинами взвились змеями.

— Вам, господин офицер, — с укоризной, преодолевая нервное косноязычие, ответил мундир, — должно быть крайне совестно потешаться над бедами и проявлениями неуважения к мирному обществу. Впрочем, что взять с военного?

— Покорно прошу меня извинить, не хотел никого оскорбить, в особенности благодушных и щедрых хозяев Выставки, однако не пострадала ни одна живая душа. Ведь не пострадала? Прекрасно. Так вот, происшествие и в самом деле отдаёт фарсом: уж сколько они себя выставляли краснокожими по характеру, уж сколько зарабатывали этот эпитет багряной дерзостью деяний, а вотивной атрибутикой удалось разжиться, лишь ограбив заезжих поработителей их кумиров. Или даже так: белых угнетателей культуры всё же настигла месть, пускай, что и на другом континенте. Артефакты, простите за пафос, вновь обретут силу в достойных их руках. Маленькие озлобленные племена, ускользающие от наказания благодаря знанию, а то и пониманию ландшафта — теперь и в старушке Европе. Я не насмехаюсь над вами, господа полицейские и граждане этой страны, я вам искренне соболезную. Быть может, вашим инспекторам и комиссарам придётся перенимать опыт американских властей, но только прошу вас: не повторяйте их ошибок!

Речь сорвала аплодисменты. А вот Энрико, кажется, что-то тревожило:

— Если позволите, я вернусь к моменту с руслом, — офицер не потерял интереса к своему собеседнику, вошёл во вкус и кивком подтвердил готовность ответить. — Но каким же был их маршрут? Откуда и куда им плыть?

— А какой из островов они облюбовали ниже по течению? Поправьте, если неверно запомнил, — Гранд-Жат? Устроили себе проход или прокоп за фортиф из северных округов — и пользуются этим, обходя патрули.

— А вы… Вы так в этом уверены…

— Почему бы и нет? А хотя, пожалуй, и впрямь стоит задаться вопросом: не имитация ли это? Быть может, кто-то решил устроить домашний музей или бесплатно заполучить реквизит для частного клуба? Благо что инструкции весьма доступны. Опять же поправьте меня, если не прав, тем более что это ваши круги, но, кажется, журнал «République ІІІ» был весьма обстоятелен. Не хотелось бы переносить часть вины на автора материалов и репутацию издания, так что воздержусь от развития этой версии.

— А что, господин офицер, — выплывал из глубины полицейский инспектор, по появлению которого Энрико понял, что пора было уйти по-английски, — после подобной аргументации не сочтёте ли за труд заодно уж и наречь сих бандитов?

— Мне, господин инспектор, ведомы названия не столь уж и многих народностей, а уж тем более не знаю, какое из них больше отзовётся в сердце француза, какое из них более свирепо: ирокезы? сиу? апачи?

— Апаши! Апаши! — подхватили на свой манер франкофоны.

— Натурально апаши!

Энрико, как и подсказывала интуиция, не стал дожидаться развязки и тихо увлёк Мартина за собой. Ему совсем не нужны были допросы о его деятельности. А вот перевести дух и подумать в относительной тишине — пожалуй. Друзья спустились к набережной, и Энрико будто и в самом деле принялся искать следы полночной швартовки, пока и полиция не догадалась сделать то же. Впрочем, тщетно.

— Неужели его слова были для тебя столь убедительны?

— Разгорячённые выпивкой и кутежом, вошедшие в раж, взялись за вёсла и… Ну, не знаю.

— Неужели на реке нет застав, которые бы непременно такую весёлую компанию если не остановили, то хотя бы запомнили, а позже — сообщили о ней?

— Во всяком случае не тому инспектору. И я могу тебя заверить, что они откупились бы от любого патруля. И если не подкупили, то запугали, а не запугали, так перерезали.

— Тем не менее композиция не кажется тебе стройной.

— Через пару лет они совсем берега потеряют, спору нет, но пока для подобных вылазок не хватает организационной воли и направляющей роли. Одиночные грабежи, банда на банду, локальные стычки с силами правопорядка — это они запросто, но всё на периферии, не в центре.

— А ты вообще можешь придумать какой-то иной мотив, отличный от озвученного тем офицером, хотя всё и упирается в доказательство своих возможностей? О, я не прошу чего-то более реального. О какой реальности может идти речь в выстроенных на один сезон декорациях? Нечто из области символов и жестов, но что-то более личное. Вызов всему миру по форме и средствам, но по целям — кому-то другому, кому-то равному, кто мог бы претендовать на то же? Этакое соперничество, желание перещеголять.

— Затейливо сказано, друг мой. Постой-ка, ты думаешь… Неужели преступление на почве страсти?

— Бандиты — известные романтики. Особенно если на род занятий накладывается ещё и пора юношества с присущими ей максимализмом и самоутверждением.

— Жозеф и Франсуа Доминик для Золотой Каски и Пантеры… — то есть для Амели и Жермен — много чего способны учудить, но то скорее будет не хитроумная комбинация, а банальная поножовщина.

— Эх, ну, теперь-то у них разнообразия ради хотя бы есть топорики.

Реплика отозвалась приятным девичьим смехом откуда-то из-за спины. Мартин и Энрико обернулись и увидели сходящую со ступеней парочку — очевидно, подружек. По последней моде, но более утончённые и скромные светлые платья с тонкими хладно-сирульеновыми и жжёно-сиенскими полосками… Нет, не полосками даже — стебельками с аккуратными раскрывающимися цветками и листками. В их облике, в их лицах было и что-то от эпохи нынешней, и что-то вне эпох.

— Простите, простите, не хотели вам мешать, но, похоже, вы неплохо знакомы с подноготной вопроса, — завела обладательница бистровых волос и тёмной, но крохотной родинки-мушки над левым уголком рта разговор по-английски учтивым тоном.

— Нет, простите нас — уже за любопытство. Но откуда вам, миледи, знать подобное? — состорожничал Мартин.

— И не откажите моему другу в отдельном прощении, — быстро вставил комментарий Энрико. — Обычно он более расположен ко вниманию касательно его персоны. Правда ведь? Но такие выдались последние дни, такие дни… И не сочтите за дерзновение и настойчивость, но не могли бы вы исполнить небольшую просьбу? Мы бы хотели поупражняться во французском наречии. Не откажите гостям города, моему другу определённо не хватает практики.

«Comme vous voulez», — было ему ответом. Пожалуй, Мартин ожидал чего-то более порхающего и менее гудящего, но не выдал своё небольшое разочарование обладательнице волос оттенка светлого экрю. Экрю… Неотбелённая, необработанная ткань, естественно-грубоватая… Что-то такое потаённо-необузданное он увидел и в образе девушки. Необузданное — но неприступное и неукротимое ли?

— Видите ли, — мягко, но по-швартовному настойчиво вернули уплывающий взгляд Мартина, — нас как жительниц города весьма волнуют вопросы нашей безопасности, приходится держать, простите, нос по ветру и руку на пульсе. И не знаю, как ваш друг догадался, что для нас родной — французский; надеюсь, меня не акцент выдал.

— О, он способный. Не поделишься?

— Ваш английский не смог бы вызвать нареканий. Нет, всё дело в ощущении. Едва увидев вас, я для себя решил, что никакому иному городу вы не могли бы принадлежать. Нет, не «принадлежать», конечно, простите за притяжательность…

— Но мы, кажется, понимаем, о чём речь, — мягко прервала его светловолосая незнакомка. — Давайте не будем ввергать беседу в водоворот пояснений. Как вы и сказали, вам нужна практика.

— Покорнейше благодарю.

— Как я понимаю, пора и мне прояснить вопрос, — успокоился и приободрился Энрико, вернув толику обычного безрассудства. — Снизойди к нам кто-то иной, я, быть может, и избежал ответа, но в подобных обстоятельствах не вижу причин скрываться. Но только для вас, мадмуазель! Как я понимаю, вы тоже сделали попытку проникнуть в павильон Североамериканских Соединённых Штатов? И наверняка были свидетелем бенефиса того офицера? Так вот, знайте же, и я пойму, если вы прекратите наше общение, — понизил он голос, — я и есть автор тех злосчастных статей.

— Так откройся же нам, о Железная Маска, и яви столь тщательно скрываемый бархат! Подам тебе пример. — «Нельзя держать в неведении столь любопытных особ в столь занятных обстоятельствах. Правда ведь?» — Мартин Вайткроу. Не эсквайр.

— И впрямь, что с моими манерами? Позвольте представиться, Анри. Просто Анри. Я настаиваю.

— Что ж, а мы в вас не ошиблись. Сёриз де Кюивр.

— И впрямь. Селестина де Кюивр. Кузины.

— О, назовись вы Селестиной дю Шатле, я бы уверовал в сущность гения места!

— Не извольте обращать внимания, длинная история. Но каковы же были догадки касательно нас?

— Не столько догадки, сколько предположение, что вы и в самом деле отличаетесь от низколётных собратьев по цеху. В лучшую сторону.

— Но лучшая ли это тема для общества?

— Друг мой, общество алкало сей темы, со всей водой, что её замутняет, и ему повезло, что абсент из слов приготовлял ты.

— К сожалению, не читали, но непременно ознакомимся.

— С такими-то событиями, похоже, придётся к ней вернуться, а то и переосмыслить. Тот офицер весьма метко указал как на символизм предметов, так и на особое видение города… апашами.

— А ты, надо заметить, капитулировал.

— Да, друг мой, мы уже неделю как не вполне в своих амплуа. В связи с этим прошу дам учесть, что, возможно, потребуется второе первое впечатление.

— Однако, господа, всё же осмелюсь заметить, что мужчины подобны алмазам: их порождает и проверяет давление.

— Сели!

— Хо-хо! Браво!

— Не знаю, применимо ли понятие бриза к рекам, но у меня такое ощущение, будто Сена или некое невидимое море подле неё обладает таковым, и к этой минуте бриз ночной обернулся дневным. Не соблаговолят ли дамы подняться повыше и устроить общий тур по Экспозиции?

— Вы правы, течение сменилось, — Мартин услышал нотки какой-то особой интонации. — Если не в вашей компании провести день, то в чьей же ещё?

Легко и свободно дался девушкам подъём по лестнице, и Мартин только сейчас заметил, что их портной не засадил фигуры в клетку китового уса и проволоки, но применил щадящую, мягкую конструкцию. Повезло им. Отчасти и косвенно объясняет, отчего они столь непринуждённо завели знакомство. И не объясняет подобного поведения Мартина. Он позволил себя увлечь без какого то ни было рационального «потому что», даже не ради Энрико.

Следовало бы вести неспешный разговор о сменявших друг друга по левую руку национальных павильонах, об избыточно выпяченном, бравурно пузатом павильоне «Creusot», уснащённом башенными орудиями и выглядевшим, как что-то из ранних проектов капитана Немо, но в целом они были столь очевидны, столь предсказуемы, что Мартин уделял больше времени предплечьям обеих девушек, прилаженным к рукавам причудливым устройствам. Мартин подметил, что одно из приспособлений выглядело новее, несмотря на равный «возраст» самих платьев.

— До чего занимательные аксессуары у вас на руках. Не могу постигнуть, что же это?

— Ну же, хоть одну догадку, месьё?

— Вы позволите взглянуть поближе? — Мартину протянули ручку, не дав войти в следующий проссемический круг.

— Я бы предположил, что это — элегантное решение некоторых вопросов, с которыми сталкиваются владельцы вуатюреток и бициклов.

— Да, по сути, вы правы. Впрочем, решение это довольно уникальное и нигде более не известное. Зеркальца нужны отнюдь не для самолюбования, но получения обзора, а вкупе с двумя другими механизмами предназначены для передвижения в бурных потоках улиц, — и вновь не без тонкого, возможно, не ему предназначавшегося намёка.

— Скажите же, Анри, что вас побудило поведать, если позволите, urbi et orbi о тех бандах? И как вы заслужили их доверие?

— Второе, боюсь, останется моим профессиональным секретом, но могу сообщить, что выдавшей нужную ноту стрункой оказалась жажда юных лидеров во внимании. Представьте, им едва за двадцать, а у них уже есть биограф, хоть и один на всех.

— И что же, они не устраивали кровавого соперничества за право освещения только своей фигуры?

— Литературное изложение требует многих действующих лиц для лучшего запечатления характеров, так что в этом случае они были готовы мириться и делиться. Впрочем, отважься кто-то предложить услуги портретиста, вот тогда можно ждать беды и побоищ.

— А то и, в конечном итоге, самопровозглашения победителя Дофином и раздачи титулов за победы в войнах и территориальные завоевания. Такое непрямое наследование традициям воспетого Двора чудес, где ныне рю Реомюр. Вы лишь вообразите: герцог ля Бастош, граф Монпарно девяносто первый, барон Муфф третий! Причём числительное означает не порядковый номер держателя титула, но строения, закреплённого за членом ватаги.

— О да, будет комедия. А представь, если у них потом ещё и своя Революция случится?

— С секуляризацией кармана главаря от общака, а то и головы главаря от всего остального главаря?

— Господа, не уклоняетесь ли от ответа на вопрос?

— Искренне просим прощения, иногда увлекаемся. Охотно поделюсь мотивами. Должно быть, я подхватил что-то такое от своего друга, но я разделяю его мнение, что нужно вести диалог с теми, кто активнее прочих определяет и формирует среду, пытаться их понять, передать всё читателям с наименьшим пропуском через непременно отсекающие «лишнее» линзы, фильтры и призмы. Будь-то они политические, моральные или эстетические. Впрочем, небольшую эстетическую коррекцию я не могу не внести, оставляю за собой такое право, дабы избежать ненужной эмоциональности и обертонов. И мне действительно кажется, что сейчас климат за Внешними бульварами во многом определяется отнюдь не официальными властями, не третьим сословием и не обычными жителями, хотя среди них теневые княжества и растворяются, пропитываются их страхом. Эти… апаши действительно способны подпортить городу лелеемую репутацию и, как бы выразился мой друг, разорвать, перенаправить городские линии перемещения товаров и денег, присосаться к ним и пропускать через своих «откупщиков». Я эти шайки ничуть не романтизирую. Я освещал их повседневность, чтобы люди видели не только последствия их смертоносных деяний, во всех физиологических подробностях смакуемых, хм, грифами. Знаете, а тому офицеру и впрямь бы податься в журналисты; маленькую победоносную войну ему под силу выдумать и выиграть. Так вот, аутопсия повседневности, препарирование процесса счищает налёт мистики с её результата. Пока остальные взращивают едва ли не библейский ужас в любителях пощекотать нервы, чувствующих себя в иллюзорной безопасности за волшебными окружностями Внешних и Великих бульваров, я стою за адекватное освещение, за изображение врождённой человеческой, а не приобретённой демонической природы. Отказ от привлечения внимания к этой теме в проповедуемом мной ключе означает приближение дня, — заметьте, не осторожной ночи, но дерзкого дня, — когда бульвары вновь приступят к исполнению осадно-оборонительных функций, на сей раз незримых, а потому то противостояние будет куда более опасным для беспечных горожан. В общем, мне подобные зарисовки кажутся значительнее баталий и дуэлей художественных критиков в родственных изданиях.

— Как вы правы! И — что вы говорили про второе первое впечатление?

— Ха, м-да.

— Всю прошедшую неделю я не знал, как вернуть его к жизни, и вот — счастливая встреча всё изменила, — и со всем возможным старанием: — Merci… du fond de l'âme, mesdemoiselles.

— Ваш друг упомянул вас как особь, хм, заразительную. Чем же вы, если не секрет, занимаетесь? Что же вы разносите?

— Занудство и дотошность, — отрезал Энрико.

— И это сущая правда, дамы! Так или иначе, записи что мои, что месьё Анри опираются на проблематику чаяний, страхов и дум если не широкой публики, то тех её представителей, которые так или иначе транслируют своё мнение окружающим в соответствующей профессиональной и социальной среде. Разница лишь в том, что записи месьё Анри оживляет их близость быту и сосуществованию, вопросам актуального городского сожительства, а вот мои практически невозможно встретить в изданиях, доступных вне академических кругов, они больше для внутреннего пользования и про то, что имеет потенциал стать актуальным, но не обязательно будет реализовано. Мои заметки больше про вероятности и ожидания. Что я делаю? Я беседую. Опрашиваю представителей научной среды, слежу за разрабатываемой в их трудах тематикой, вывожу своего рода интегралы. Увы, ни с одной учёной головой — обитателем Двадцати округов так пока и не довелось встретиться.

— Да уж, месяцы вы выбрали что надо.

— Поверьте, уже не в первый раз корю себя за неосмотрительность.

— И ведь всё от того, друг мой, что хотел совместить работу и отдых, когда я с самого начала прямо, а то и упрямо говорил, что по прибытии работа отойдёт на роль хобби — и это в лучшем случае. Будто бы и остальные разделяют твоё желание совместить одно со вторым.

— А вот восточный сосед…

— О, нет-нет, не распаляй реваншизм ещё и сравнением особенностей организационного процесса.

— Пожалуйста. Однако всё равно считаю удивительным, что в эту самую минуту не проводится значительных исследований Выставки. Да-да, самой Выставки. Нельзя же, проведя столь значительные изменения в её дидактике и риторике, после всего скупо измерить её успех числом проданных билетов. Количественное помогает отчитываться перед кредиторами и акционерами, но что с качественными показателями?

— К слову о количественном, — и повезло вам, бессовестным хвастунам, что нам ведомо то, о чём вы говорите, — а вы можете уже сейчас предположить общее число посетителей к концу работы Экспозиции?

— О, если следовать логике организаторов и повторять их ещё только будущую ошибку, уже, правда, очевидно закладываемую в расчёты и механику обращения и выпуска на рынок этих — как ты говорил? bons-ticket? — да, бонов-билетов, а потому приближающую саму себя и детерминирующую соответствующие последствия в качестве инварианта, то наберётся до шестидесяти пяти миллионов человек. Но если прислушаться к шепотку, а то и эху опыта прошлых Экспозиций, а также взять какое-нибудь анекдотичное сравнение, то через врата французских пищевых заводов в нынешнем году всё равно пройдёт больше консервных банок, чем, извините, не подлежащего консервации мяса через выставочные входы. По-моему, в целом прослеживается формула, в которой число посетителей Экспозиции в некий год до сей поры включительно эквивалентно числу банок-склянок, произведённых и наполненных принимающим государством лет пятнадцать — двадцать назад. Иными словами и кратко, я бы рассчитывал на пятьдесят миллионов. В сравнении с предыдущей, если не ошибаюсь, прирост более чем на треть. А в действительности всё как обычно окажется где-то между. По крайней мере, я надеюсь, что не меньше.

— А чем вызвано ваше своего рода сопереживание? Вы тоже верите в незыблемость прогресса? Или всё дело в методах — дидактике, как вы изволили выразиться?

— Вы правы, мадмуазель. Предыдущие Выставки были по большому счёту пиром инженерии, превосходства, рождённого холодностью математики — под стать металлу в основах конструкций. И инженерия имеется в виду не только техническая, но и политическая. Приглашалось в основной своей массе профессиональное сообщество, иным же просто не мешали войти. Эта же кипит и пышет жаром, какой свойственен, не знаю, учению. Я чувствую стремление пригласить всех к познанию. Ну, или пользованию, если переходить на потребительско-коммерческий тон.

— А здесь вы почти угадали: да, подобная задумка имеет место, притом центральное, но из-за сложностей планирования и логистики её не удалось воплотить в полной мере. Вновь проблема карты и территории.

— Прошу, поведайте мне.

— Вас не беспокоят столь публичные поучения со стороны прекрасного пола?

— Как я и говорил, духом знания пропитана Экспозиция, и мне он приятен. И вдобавок, коль Пиндара наставником слыла Коринна, чего же урока страшиться мне?

— Он будет коротким. По плану предполагалось устраивать на Марсовом поле витрины и стенды так, чтобы своего рода производственная цепочка — от деталей и инструментов к частям и готовым агрегатам — экспонировалась концентрически от внешних стен к внутренним галереям павильонов. Так широкая публика — на сей раз действительно широкая — должна была без сложностей уловить принципы изготовления предметов, всё более проникающих в окружающий мир и изменяющих его. Мало где удалось передать эту заботливую черту, но её недостаток компенсировали другим — тоже в плоскости визуального.

— И в этом свете мы для прогулки выбрали не ту набережную. Впрочем, и на ке д’Орсэ возможно встретить образцы, как это назвали, «живых полотен» — одного из примеров такого замещения. Сценки из быта жителей некой страны, иллюстрирующие особенную для региона деятельность.

— Если наша прогулка будет признана обеими сторонами успешной, то примерный маршрут следующей, полагаю, уже намечен? — «Ах, не торопись, Генри!»

Тем временем они уже шли по одним из пятнадцати тысяч шестисот двадцати пяти квадратных метров площади — без учёта занятого опорами пространства — под Трёхсотметровой башней. Единогласно было принято предложение пока что отложить дальнейшую пешую прогулку и посвятить какое-то время комфортному созерцанию и изощрённому обсуждению. Свободный столик под тентом на последнем этаже в заведении «Le Pavilion Bleu», соседствовавшем с башней с западной стороны, — должно быть, здесь были чертовски дорогие места во время прибытия русской армады дирижаблей, — пришёлся весьма кстати. Компания предпочла употребить по чашечке кофе.

— Стало быть, акцент всё же на развлечении, к которому приплюсовывается познание?

— А отчего бы и нет? Игра как форма обучения существует с древнейших времён. Стоит, конечно, сделать поправку на то, что игра эта больше напоминает, хм, театральную.

— Вот только, могу я заключить, линия разделения просцениума и партера не имеет строгой пространственной привязки. Зависит от положения наблюдателя, — а здесь каждый может быть и актёром, и зрителем, и для кого-то другого представать то по одну, то по другую сторону, — и того, какие срезы и выборки он проводит по, хм, rhizométant, простите за неологизм и вальяжное обхождение с родным вам языком.

— Мой друг, ты мог бы выразиться и проще, использовав слово «клубок». И это я уже молчу о «срезах» и «выборках».

— Возможно, если в том клубке сплелось множество нитей, количество концов которых никак не может быть меньше числа всех возможных входов и выходов с Выставки, а сами нити способны расплетаться и составлять новые. Также прошу заметить, что я опускаю слово «территория».

— Вероятно, от того, что и «Выставка» употреблена в каком-то расширенном значении.

— Верно, мадмуазель. Скажем, не стал ли её частью зажатый меж стрелками Поля и Эспланады кусок седьмого округа? Чем не, как вы это называете, «tableau vivant»?

— А весь город? И не был ли он сам Выставкой до и вне Экспозиций?

— Если позволите, — усомнилась Сёриз, — вы не учитываете, что Выставке свойственны конкретные первичные и вторичные цели и функции, которые могут обогащаться дополнительными. У города они более многочисленны и размыты в смысле приоритетности. В нём действительно стирается четвёртая стена, — кивнула она Энрико, — в том числе благодаря стараниям четвёртой же власти. Слишком много акторов, слишком много источников воли. И вряд ли кто-то из присутствующих согласится низвести те цели до самых базовых и примитивных — вроде выживания. Выставку-то как раз, пожалуй, и отличает отсутствие желания выжить. Отдельные её элементы цепляются за возможность пригодиться городу, явно или тайно проектируются с заделом на будущее, однако в целом это проект конечный и сезонный. Это красочный мыльный пузырь, больше напоминающий кристалл гадалки. А кроме того, Выставка отделяется от городской ткани, артикулируется её отличие и несмешение с территорией её проведения, она выстраивает, если хотите, новое плато. Этим я бы объясняла и дублирование кое-каких элементов города на её площадях. Вы были на Эспланаде, видели там эрзац-филиалы торговых галерей? А противоположная набережная? Там и вовсе собрали модные среди простолюдинов увлечения; некоторые — шокирующе-вызывающего свойства. Ах, конечно, ещё не были и не видели, но я спрошу: и зачем же это? Неужели город и впрямь не безопасен? Или его и вправду не стремятся демонстрировать гостям сверх необходимого? «Да, об этом вы всё равно услышите, а вот от этого позвольте вас избавить». Но это, конечно, можно объяснить и «всего лишь» коммерческими интересами.

— Это уже стоит счесть своеобразным внепавильоннным экспонированием не потребляемых товаров, но самой культуры, что ли, потребления. Тоже своего рода игра: пойми, дорогой посетитель, угадай, каким тебе следует быть, чтобы город тебя признал.

— Можно даже уточнить, мой друг Анри, что её суть в беспроигрышности. Это миниатюрная имитация культуры потребления города со сведённым к минимуму шансом оконфузиться. Также осмелюсь добавить, что Выставка не обладает волей к жизни, — каковая должна бы выражаться в адаптации, но это и в самом деле свойственно лишь редчайшим её элементам, — потому что она изготовлена как продукт синтетический. И я знаю, что ты сейчас скажешь, но нет, окружающий её город и впрямь естественней, даже если это во многом и, простите, танец доминирования и брачного сезона. Он — то есть город — при всём прочем не может не выстраивать структуру из камня, кирпича, бетона и других основательных материалов, гарантирующих если не долговременность, то надёжное укрытие его обитателям. В этом смысле архитектура и градостроительство столь же натуральные проявления эволюции, как норы и гнёзда, а я бы даже сказал — как раковины и панцири. Кстати, Выставка как раз и лишена подобного интимного уровня принадлежности.

— Кажется, сейчас я выступлю в амплуа вопрошающего инженю, но меня прощает профессия: а что, вот эти все национальные павильоны и дворцы — не из тех же материалов созданы?

— Предоставляю честь просвещения дамам, припади же к дару и ты.

— Ваш друг верно определил имитационную природу Экспозиции. Возводить всё полноценной каменной кладкой было бы, хм, накладно; неизвестно, окупила бы тогда себя она при прогнозируемом месьё Вайткроу количестве посетителей и производимых ими тратах, сопряжённых с её осмотром. В основном всё, что вы видите из вздымающегося по вертикали, в основе своей полагает традиции предыдущих лет. Стянуть отделку, подёрнуть шлейф того, что создаёт национальный колорит — и мы обнажим ажур стальных не то чулок, не то скелетов на радость кандавлеистам от инженерии, пресытившимся ими в машинных залах.

— Сели!

— А что? Хрустальный дворец — и тот уже горел от стыда. — Реплика была встречена жестом Сёриз, еле заметным и понятным лишь обеим девушкам, который Мартин сравнил с поворотом ключа в скважине.

— Прошу, не осуждайте кузину! — взмолился Энрико. — От пикантных образов наша беседа только выигрывает.

— И всё же ей стоит помнить, что мысль возможно выразить разными способами, которые зависят не только от ораторских способностей, но и от светской их допустимости. Даже если вас подобная манера привлекает. Во всяком случае, не в первый же день знакомства!

— Сёриз…

— Пф-ф. Ладно, ладно. Мы всё равно уже всех вокруг распугали, включая нашего официанта.

— Признаться, — увлечённо отозвался Мартин, — не могу удержаться от продолжения. Сравнение милейше провокативно, но тем и вскрывает истину: Выставка — Парафилон. Храм невинных в своих стремлениях перверсий — если, конечно, не учитывать секции милитаризма, которым мы уделим внимание как-нибудь в следующий раз. Она искусственна, но вместе с тем и искусна. Перед собой она честна и не в ответе за пороки создателей. Её обман — их обман, коим пользуются, чтобы их не раскрыли. Нет, её создали такой, какой хотели видеть, а не такой, какой она «должна быть, чтобы». Единственное условие — быть интересной. А чем ещё развлечь нынешнюю публику, если не завлекать отклонениями? Отклонениями от обыденности. А если она являет идеализированный образ будущего, то не факт, что этот образ единственный и основной, а стало быть — тоже отклонение. Ей не надо бороться за существование и выживание, в чём мы, похоже, согласны, ей не нужно мириться с лишними техническими ограничениями. Достаточно минимальных мер безопасности, чтобы не развалиться и сгореть раньше времени, — кузины переглянулись, Мартин подытожил: — В общем, нынешняя Выставка есть новое слово в жанре, как говорят у вас, Фабрик-дё-жардан, каковой обыкновенно обращён в прошлое и недоступен натуре Нойшванштайна и Большой пагоды. Сравнение с садом мне нравится ещё и потому, что обладает связью с процессом взращивания, возделывания, а применительно к нашему объекту — и воспитания, образования. И украшения, само собой.

— Какой причудливый путь умопостроений мы проделали.

— Всего лишь чтобы выяснить, что курс организаторов верен.

— Впрочем, Раскин бы такое торжество диссонанса материала и идеи не пережил.

— Он и не смог. Ещё в январе.

— Вот как? Печально. Что ж, хотя бы не застал.

— Мы лишились одного из немногих факелоносцев-атлантов, что могли удержать на плечах своих семь светочей. Мир потускнел.

— И лишь Эйфориева башня распаляет ночи гирляндой ламп…

— Хорошо всё-таки, что в Лондоне одумались и не стали возводить её аналог. Ты видел каталог проектов?

— Признаться, нет. Дамы, полагаю, тоже. Мы пропустили что-то сколь комично-отвратное, — в твоём представлении и переложении, — столь и поучительное?

— Да, соблаговолите дать нам очередной повод для национальной гордости.

— Даже если это будет сопряжено с ущемлением уже нашей гордости?

— Неужели то чувство будет мрачнее тени, что на неё и без того отбрасывает отнюдь не ваш воздушный флот? Интере-есно, как бы её изобразил Тёрнер?

— Туше! Если пытаться проинтегрировать семь десятков эскизов и вычленить что-то существенное, не пускаясь в лекционное занудство…

— Ой, как хорошо, что ты на это обратил внимание…

— То достаточно будет сказать, что потуги родить проект убили мать-идею, простите за откровенную метафору. Большинство предложений повторяет приёмы компании Эффеля, на скольки-то там из них должны были появиться часы…

— Это ты сейчас серьёзно?

— Абсолютно. А первое и второе места в конкурсе на башню «высотой не менее чем тысяча двести футов» — оцените требование — заняли вариации ни много ни мало о восьми ногах-опорах.

— Что, по две на каждую ось Юнион Джека?

— Вполне возможно. Тот, что занял второе место, ещё и в единую башню-то превращается не сразу: изначально это восемь отелей-ресторанов-апартаментов-офисов-магазинов-складов во вполне привычном стиле каменных особняков, которые только где-то на высоте двухсот футов соединяются огромными арками и создают единый этаж — «висячий сад» с аркадами и променадом ещё на пару сотен футов, — и только уже после него создатели оголяют железные фермы и сводят вид к простому функционализму. Но когда я говорю «вполне привычный», это значит, что он — с некоторыми причудами моголо-сарацинского, или индо-готического стиля. Да, мадмуазель, выглядит так же занятно, а то и диалектично, как и звучит, — изобразил Мартин для Сёриз согнутой правой рукой чудаковатый жест, будто проходился по поверхности некоего объекта, как если бы одновременно и стирал с него пыль или сглаживал неровности, и привлекал к нему внимание.

— Допускаю, что это — сплавление индустриального и ретроспективного — даже как-то сочеталось бы.

— В эстетическом аспекте, по крайней мере, подобная эклектика могла бы претендовать на бóльшую цивилизованность, нежели Павильон русских окраин.

— Да уж. Хотя осмелюсь сказать, что теперь мне видится что-то общее у Павильона, Пор-монументаль и тех проектов, которые превращают башню в вавилонскую, пизанскую, водонапорную или лифтовую — вроде той, что начали строить в Лиссабоне, — если и вовсе не в деррик или башню маяка. Интере-есно, для каких судов?

— А-а не кажется ли вам, — с повышенным и дрожащим тоном в начале спросила «недовоспитанная» кузина, — что Выставка, а то и город теряют цветность? Не утверждаю, что тому виной столь часто поминаемое творение русских архитекторов, однако…

— Порой возникает ощущение, да. Но те приступы, хм, деколоризации прямо-таки не знаю, с чем и связывать.

— В день затмения ты, насколько помнится, возлагал возможную ответственность преимущественно на этот самый Павильон. Как его вообще позволили возвести?

— Завоевавшие моё расположение дамы поправят, если ошибусь, но есть подозрение, что при строительстве российской стороной применена уловка, сходная с той, что использовал сэр Кристофер Рен для Собора Святого Павла, а даже две, причём второй продолжают пользоваться, то есть всё не так страшно и велико, как кажется. Плюс к этому, полагаю, и принимающая сторона решала свои задачи, хм, редоминирования…

— Метила территорию.

— Сели!

— Ах-ха, я на верном пути! Такова моя догадка. Если мы представим себе планировку уже упомянутого Главного входа, то вспомним, что ширину панорамы сей треножник, или, с твоей подачи, кокошник…

— О, неужели я снискал признание?

— Весьма заслуженно. С тех пор я лишь убедился, что его пропорции действительно чем-то напоминают арки первого яруса Собора Василия Блаженного или своды кремлёвских палат, хоть и более масштабные и светлые — из-за добавления кружев… Так вот, делит он панораму на два объёма, на что намекает и пара декоративных маяков по его углам. В левом поле обзора ориентирами и доминирующими высотами оказываются сверкающие золотом вершины Дома инвалидов и башни, — чтобы не повторяться и воздать должное изначальным авторам, — Совестра-Кёшлина-Нуйе. Да, мой друг, запоминал специально для такого случая. А вот поле правое имеет свойства следующего характера. Во-первых, на переднем плане Большой и Малый дворцы, к счастью или сожалению, не вышли ростом, хотя железа на них — да на один только Большой дворец — ушло больше, чем на всю указанную ранее башню. Во-вторых, на заднем плане два пика с указанной позиции выстраиваются в одну линию так, что пики Павильона перекрывают собой вид на дворец Трокадеро, что вряд ли оказалось случайностью. Нет, это абсолютно политический ход. Дворец выстраивался как часть первой для Франции послевоенной Выставки. Своей функциональности он не утратил и по сей день, но у Шестиугольника в этом сезоне новые главные союзники… Извините, отвлекусь, но почему «Шестиугольник»? Мне всегда две южные «грани» представлялись единой волнистой. Или это от того, что одна испанская, а вторая средиземноморская?

— Кстати, можете пополнить словарь терминами «гексагон» и «гексаграмма». И что, по вашему мнению, пентагон и уж тем более пентакль как определение фигуры подошли бы стране лучше?

— Благодарю, мадмуазель. И не знаю, скажите лучше вы: гексаграмма же больше про оппозиции сил и контроль над ними, в то время как пентаграмма — про единство элементов и защиту. Выбор пентакля бы соотносился с программными статьями государства — впрочем, любого.

— Вы отчего-то не делаете различие между «-гонами» и «-граммами».

— Это только акценты на внутреннее и внешнее. Что служит причиной появления периметра государственной границы, как не внутренняя политическая связь вершин?

— Допустим. Прошу, продолжайте.

— Из сказанного ранее вытекает пара-тройка не то риторических, не то философских вопросов.

— Ох, ты за своё! Постарайся, мой друг, помягче да покороче.

— Как угодно. Полагая своей фигурой гексаграмму, французы признают противоречивость государства, кое и составляют. Но, при всём почтении, так ли уж даётся контроль? Каков нынешний Соломон? Совладает ли он с джиннами?

— А вы считаете, что джинны есть?

— Н-нет, пожалуй, отмахнусь от них бритвой Оккама, как от сущностей, и скажу, что подразумеваю под ними различные страсти и пороки; например, вожделение будущего. Возможно, не Павильон, а они и ответственны за выцветание или, скорее, выгорание, пресыщенность. Пока не понял, какое определение лучше подходит, оставим это до следующего раза. Вы с ответом о лучшей фигуре тоже можете повременить.

— Так и поступим. Но что же с Трокадеро?

— А ведь как раз франко-испанское сражение… Хм, да, так вот, заодно вернёмся и к версии, что каким-то противоестественным образом в процессе повинен Павильон. В последнее время я уверился, что он напоминает инверсию оргáна, вывернутое его представление. Возможно, того самого, что когда-то содержался во дворце Трокадеро. Иными словами, так артикулируется, что прошло время двадцати двух венчающих его статуй, прошло время тех полифоний, теперь же звучат новые фуги.

— Что же, друг мой, ты говоришь, если упростить музыкальную теорию до предела, что наше время — время коротких тем и подражательных, вторящих голосов? Не новый ли это приступ уныния?

— Симптомы схожи. «Франция всегда боролась с Пруссией».

— Пользуясь случаем, хотела бы напомнить, что в той Экспозиции Пруссия отказалась участвовать, да и эту чуть не сорвали в Берлине одной инициативой пару лет назад.

— Вот и я о том же, — развёл Мартин руки и заслужил какой-то не вполне одобрительный взгляд. — Но я как-то мрачен. Не означает ли это, что вновь раздувают мехи, всасывающие воздух и краски мира, дабы сыграть реквием? В общем, задача Павильона — перетянуть внимание с Трокадеро на себя, но при этом не стать его заменой. Насколько я понимаю, его архитектура не предусматривает проведения конгрессов и собраний. Вывести из этого возможно действительный посыл хода. Павильон дозволялся с умыслом обозначить альтернативу дипломатии, довольно неприятную: возвращение «жандарма Европы». Так что лучше договариваться, а не плясать под чужую фасцию флейт.

— Дудок.

— Да, точно, благодарю. И приношу извинения за явное обнищание моего языка.

— Хм, если вы правы насчёт участия во всём этом Павильона, то, возможно, сейчас самое время прокрасться под глиняные ноги колосса и рассмотреть его получше?

— Сели, мне кажется, это довольно бесполезное занятие, ты и сама знаешь, что не найдёшь там ничего. Милые разговоры — пожалуйста, но стоит ли проверять то, что мы признаём областью непроверяемого восприятия? — но посмотрела на прелестные часики на «дорожном устройстве» и добавила: — Разве что с целью полноценной экскурсии, на которую я, впрочем, сегодня уже не отважусь, кое-какие обязательства требуют моего присутствия, а вы можете устроить её и без меня.

— Моя Сёриз, моя деловая Сёриз.

— Ну тебя. К-хм, извините, господа, вынуждена вас покинуть.

— Мне бы тоже успеть заглянуть в редакцию — по поводу того, с чего сегодняшнее приключение началось. Так что встреча с Чудищем ложится на плачи ваши, мадмуазель, и твои, друг мой. Но когда же мы увидимся вновь полным составом?

— Почему бы не встретиться завтра здесь же часов в десять?

— Прекрасно. Позвольте откланяться.

— А нас, похоже, ждёт откровение антифаворского света, — не мог отказать Мартин этим высоким и тонким дужкам бровей, своим движением придающих каждой фразе нотку вызова, этому чуть вздёрнутому носику, горделиво норовящему рассекать волны, этим губам, приобнажающим жемчужный ряд с выщерблинками на резцах, что живо напоминают о ласточкиных хвостах гибеллиновых, южнотирольских мерлонов, этой крохотной волевой ямочке на очерченном подбородке, этому легчайшему перистому ореолу пушка на скулах, этим бесконечно небесным глазам.

 

15

Они шли по неизбежному Йенскому мосту и наслаждались умиротворяющим неведением окружающих. В пору бы беспокоиться, кричать о краже века, но что толку, если ещё не известен подозреваемый, да и с составом преступления проблемы? Так и спугнуть можно. Впрочем, каждый при этом выстраивал свои круги обвинения, и оставалось лишь надеяться, что однажды они пересекутся своеобразной vesica piscis, и световой клин линзы сойдётся на одном единственном, а то и выжжет его. Но кто знает, что случится, если увеличить число окружностей? Какое титаническое неведомое выглянет тысячью очей из тех мандорл?

Они шли молча. Как признаться? И стоит ли признаваться? Быть может, одному стоит поддаться и позволить себя вести? Прямо как той вокансоновой собачонке, что навстречу им вела на упругом поводке подле себя девочка. Рыжий медью и латунью реззор-терьер мотал головой, вилял хвостом, переставлял лапы, — но лишь когда угол наклона туловища приводил в действие его заключённое в ажурный каркас эксцентричное латунное чрево; от хозяина требовалось напоминать canis kineticus о покорности и поддерживать положительный дифферент.

— Так до сих пор и не знаю… — нажала Селестина на запускающий диалог рычаг.

— Где заводное отверстие? Нет, пусть хоть что-то в этом мире останется тайной.

— Тогда позвольте узнать другое. Во-первых, могу ли я вас звать Мартином?

— Конечно.

— Чудесно. Во-вторых, Мартин, как же вы познакомились с «просто Анри»? Уже одно имя намекает на некую историю — может статься, неприятную. Я пойму, если сочтёте невозможным её поведать в силу конфиденциальности.

— Сколько его знаю, всегда стремился к некой простоте, да и в его профессии помогает быстрее втереться в доверие, хоть и отдаёт панибратством, признаю, так что упор на одно лишь имя вполне оправдан и не является тайной. Впрочем, есть нюанс. Вы умеете хранить секреты?

— Коллекционирую их в маленьком сундучке, надёжнее швейцарского банка!

— Ха, прекрасно. Так вот, как вы понимаете, он тоже с Альбиона, а потому занести его в метрическую книгу как «Анри» могли бы лишь при довольно занятных обстоятельствах встречи и происхождения его родителей, однако всё было вполне обычно, и родился он, будучи Генри. Переход на франкофонную версию имени обусловлен только желанием не провоцировать среду своей инаковостью. Хотя он перекрашивал имя и до переезда во Францию: друзья имеют обычай звать его Энрико. Эту форму он выбрал в завершении нашего совместного, что выяснилось далеко не сразу, Гранд-тура, так что каюсь: возможно, я причастен к некоторым особенностям его личностного становления. Что хуже всего, я успел это свершить уже после отплытия. Да, мы не были друзьями детства.

— Итак, если он предпочёл итальянскую форму, предположу, что где-то в аппенинских королевствах и была кульминация вашего тура.

— Для него. Он остался благодарен полуострову, а вернее полуостров оставил на нём если не благословение, то точно знак, это факт. Но об этом лучше спросить у самого «просто Анри», тот опыт глубоко личный. А для меня же это было довольно ровное путешествие. Свои открытия тоже случались, но вписывались в намеченную программу, каковой у ветреного тогда ещё Генри не было: сослали мир посмотреть — ну и ладно.

— Стоит ли мне знать, что же это была за программа?

— Скажем так, я был молод и разбрасывался вопросами, как бонвиваны — деньгами, не рассчитывая своих сил, не соотносясь с производимыми ими последствиями и не задумываясь не только о применимости, но и о форме ответов. Мои извинения за столь пространное пояснение. Если позволите, подожду развития нашего знакомства, и поведаю её вам позже, когда от ответного хохота вперемешку с освистанием, — а таковую реакцию она непременно у окружающих вызовет, я вас уверяю, — мне не захочется мгновенно забиться в самую дальнюю дыру и покрыть голову везувиевым слоем пепла.

— И всё же мой каприз: хоть одним предложением резюмируйте.

— Эх, только ради вас. Исследование репрезентации власти Священной Римской Империи Германской Нации в ея архитектуре. Большая часть тура приходилась на рейх, разумеется.

— Ну, и что же в этом смешного?

— Я-то не архитектурные курсы в университете посещал. Это исследование было не по всем правилам академическим, даже не особенно философским, просто чувственным. Полагал, будто геометрия объекта определяла не только его назначение и способ пользования, но и генерировала некое особое эфирное поле, а также сообщалась и небесконфликтно взаимодействовала с такими же полями сооружений вокруг, создавая особую сферу. Всё втуне.

— Вы к себе слишком строги. Возможно, у вас не было соответствующих приборов, вы не знали, по какой методике ставить опыты и прочее-прочее, но стоит ли от того отказываться?

— Конечно, я и сейчас, как видите, подобным балуюсь, но тогда действительно считал это чем-то серьёзным. Сейчас же стыдно в том признаться. Вы упомянули о научном аппарате и экспериментах, но к тому для меня и сводится проблема, что я не могу гипотезу ни подтвердить, ни опровергнуть, нельзя говорить о её истинности или ложности, она непроверяема. А потому это уже переходит из области науки в плоскость, извините, психиатрии.

— Будто психические явления, а даже и часть математических построений возможно проверить и поставить над ними опровергающий их эксперимент. Мартин, ваш интерес не наказуем и не напрасен. Кто знает, возможно, то эфирное поле и вправду есть. Посмотрите на города.

Но их в этот момент окружала алжирская деревенька, воспроизведённая на Трокадеро с таким тщанием, что посетители морщили нос от терпкого и весьма, должно быть, аутентичного неприятного запаха неясной этиологии, — вот будет номер, если выяснится, что «поселенцы» настолько уверовали в её подлинность и самодостаточность как наполненной смыслом материи, что завели коз и, перестав быть живыми картинами, начали натурально обживаться, — и потому любые начавшиеся на подходе к ней разговоры завершались не ранее, чем удавалось отдышаться, не подавая виду.

— А разве, — сделал наконец глубокий вдох и сглотнул Мартин, — недостаточно общеизвестных видов работ над их, хм, полисным гиле?

— Город — результат желания. Не как Выставка, — она в этом смысле более дистиллированная, — но он уже давно перерос прямую необходимость, необходимость производства и воспроизводства его материи, теперь можно говорить и о необходимости антипроизводства.

— Это то, что определяет статусность?

— Статусное потребление, но не только. Фланирование как особый вид деятельности — приставку «без−» оставляю на ваше усмотрение — тоже его порождение. Но суть в ином: город обладает памятью. Не той же, что злославится деревня, нет, здесь находит отражение память о самом перемещении материи. Некой особой телеграфной лентой, если позволите, откладывается в головах людей и спустя годы проявляется неожиданным образом.

— Получается, это уже не столько поле, сколько велум, покров.

— Да. И он, если продолжать аналогию с покровом, окутывает собой мегамашину города. Летящие от неё брызги масла и иных машинных соков пачкают не только детали, с которых их счищают, но и эту вуаль, оставляют на ней свидетельство своей работы…

— А заодно и — или «вернее» — поломок, неисправностей и иных отклонений, которые эти выплески и порождают. Простите, что перебил.

— Да-да, извиняю, как же вы правы! Вы понимаете!

— Ох, если бы я ещё понимал, что понимаю. И как бы зафиксировать те сгустки?

— А вот тут вы, похоже, и пропускаете важное звено: дело в источниках и их сортировке, в уровне проявления эффектов. От сбора технических свидетельств поведения материи и материалов и предсказания на их счёт до исторической ненарочитой преемственности, которую и именуют гением места. Разумеется, с пропуском через мудрость архитекторов и визионеров прошлого. Кстати, а что вы при упоминании моего имени там такое говорили?

— Это и в самом деле довольно длинная и вряд ли понятная кому-то кроме нас двоих история, но если вкратце, то где же ещё было не встретить Селестину дю Шатле наших дней, как не на набережной — части циферблата, в котором стрелками воли и расчётов служат Эспланада и Марсово поле, а ось вращения проходит на месте, названном в честь её родственника-бюрократа?

— Ладно, это и в самом деле запутанно.

— Полагаю, не в большей степени, чем предполагаемый контроль над полисным гиле. Да даже не контроль, а простой учёт, сопоставление различных планов его бытия. Это грандиознейшая работа. Осман, которого можно обожать или ненавидеть, — и тот не рискнул пойти дальше необходимого ему, и его дело сейчас во многом лишь продолжается. Да, его преобразования кардинальны, но если всматриваться в суть, то он решал только санитарные и логистические проблемы, причём грубость компенсировал помпезностью. Схематичный рисунок крупными мазками и широкими штрихами, усвоение, употребление и принятие которого уснастили новыми, хм, кодами способов проживания.

— Вы не относитесь к числу тех, кто видит в этом военно-полицейскую подоплёку?

— Чтобы вести войну за бульварами, за фортифом, её стоит избежать внутри них, разграничить, на худой конец, пространство фронта и тыла, разве нет? А чем транспортировка орудий и живой силы принципиально отличается от остального, кроме формального требования быстроты и прямоты, от которых и остальные не откажутся? Принципиальная разница невелика, а развитый полицейский аппарат, аппарат управления внутренними вопросами и сообщениями, конечно, свойственен развитому же государству на началах с единым источником и гарантом власти, его потребности приходится учитывать.

— Любопытно, кого или чего это — «его». И не стоит забывать об особой роли Инженерного и Административного корпусов. Общественная служба декорирована в милитаристском стиле.

— Разумеется, но вы сами сказали: декорирована. Не те же «иксы» были и отчасти остаются в оппозиции режиму? Также повторюсь, что в смысле планировки улиц это не означает ничего существенно нового: тут фонари, здесь бордюрные камни, там таблички с нумерацией, кругом хороший обзор — меры безопасности и надзора общего охвата. Ну и потом, сильно эти магистрали помогли конкретно в военном отношении тридцать лет назад? Разве что упасли от пожаров, хотя и не совсем так, как наверняка предполагалось.

— Например?

— Помимо, образно и буквально говоря, революционного?

— Ха-ха.

— Коммунары-то быстро поняли, что проспекты — не только для маршей, толпе они также покорны. Первое дело революции — захват улицы. Или отвоевание, возвращение её народу — кому какая риторика ближе. С этого начинается перекраивание карты сообщений, свержение и замещение всего полицейского; не знаю, можно ли сказать «территория сообщений», поэтому оставляю за рамками, тем более что карта, как и революция — манифест, декларация, идея. Впрочем, для революции улицы — объект больше символический и маркировочный, нежели стратегический. Контроль над ними — дело хоть и первое, но не перманентное. Те же коммунары, если не путаю, пришли к чему-то вроде федерации, процесс с магистралей перешёл в кварталы. Разобщение и разнообразие не были страшны, но с них же и началось выгорание. Впрочем, я отвлёкся.

— Почти. Так что насчёт пожаров?

— Не знаю, устояли ли соседние строения, но сами Отель-де-Вилль, Тюильри, Дворец правосудия и Государственный совет — всё конструкты власти, реальной и символической, — не имели средств защиты от геростратов. Кто бы мог подумать, что пламя вспыхнет изнутри, поля и траншеи улиц окажутся пересечёнными? Но вот другое дело: за сооружения будто бы и не боролись должным образом, им дали обратиться в пепел. Я понимаю, что все устали от монархии, свободных сил у антикоммунаров было немного, те по опыту проживания в городе знали, куда безжалостнее всего бить, а сама структура власти нуждалась в перестройке, но из всех названных комплексов лишь Тюильри не торопились восстанавливать.

— Вы намекаете, что никто не хотел спорить с некой высшей волей? Что то был костёр тщеславия по обоюдному согласию?

— Подвержены ли драконы линьке? Если да, то так и есть: он изрыгнул воспламеняющую кислоту на израненную копьями чешую, на её гребни и наросты, ответственные за доминирование среди сородичей, — и опалил, чем предотвратил инфицирование и опухоли. Но я уже как-то далеко забрёл. Если вернуться к началу, то это всё довольно бесхитростно подчиняется некому дорожному аналогу закона Ома: отношение напряжения к сумме сопротивлений внешнего и внутреннего, — одно из которых, как видно, всё время забывают учитывать. Так что вы правы, мадмуазель, это вопрос источников. Но мне, конечно, жаль, что среди них Осман выбрал себе римлян.

— М-м, мне нужны пояснения.

— Сите. Пока барон занимался диагоналями, всё было хорошо и верно, он плавно перераспределял нагрузку, хотя узлы Звезды и Нации были уже несколько невменяемыми и недостаточно совместимыми с основными потребностями — но их спасает размах. Так вот, занимался он ими, устраивал с коллегами канализацию и газовое освещение, — мои извинения за примитивное изложение того, что вы и так знаете, но делаю это для эффекта, — продлил декуманус рю де Риволи и начертал декуманус бульвара Сен-Жермен… И тут что-то заставило его откатиться на пару тысяч лет назад и весьма буквально возродить римскую ортогональную традицию: взял и укрепил кардо максимус Сен-Мишель — дю Палэ — Севастополя — Страсбурга, но при этом не стал спрямлять и соединять рю Ренар и д’Арколь, а то вполне мог и не пощадить Отель-де-Вилль — что ему, если и свой дом разрушил на благо плана. Вместе с тем он оставил причудливую линию рю Сен-Жак — де ла Сите, с которой на север предполагается выезжать опять же на Ренар или сталкиваться с потоком Риволи. Сколько он трудился над широтами и ортодромиями, как множил и дублировал транспортные потоки — и необъяснимо безалаберно всё загубил на меридианах. Он просто пропустил всю меридианную транспортную нагрузку через центр города, да так, что с обоих берегов она ещё и перпендикулярно врезается в потоки декуманусов. Вот где были нужны предваряющие и расщепляющие диагонали, вот где нужны были звёзды вроде тех, что подобны изображениям комет в средневековых книгах. Позже он пытался хоть как-то оправдаться бульварчиком Генриха ІV, но утешение это, как по мне, слабое. Что же он сделал? О, он обнажил мизерикорд и нанёс им новый удар в сердце города, оставив на его поверхности рану квадратного сечения, а на острие унёс капельку крови, которая мне уже как-то мерещилась, застывшая и покойная, над Иглой Клеопатры на площади Согласия. Той самой площади, что, если забыть про обелиск, видится ретортой с аллонжем Руаяль к пикнометру Мадлен — Мальзерб. И ведь трубку Мальзерб он сам повелел выдуть. Если Сите — сердце, то Плас-де-ла-Конкорд — печень. Как он мог утратить алхимическое чутьё? А стоило ему, обагрив руки, отшатнуться от центра — и вот уже готов камертон Монж — Гей-Люссака — Бернара — Гобелен. Но мелодия города была не та, город вибрировал не так, как должен был. Как сейчас мы расследуем выцветание, так в ту пору кто-то со слухом наверняка допытывался до природы оглушения и изменившегося пульса города. Простите, должно быть, я вас страшно утомил.

— Тирада вышла увесистой, не скрою, и вы говорите так, словно всё это застали лично, да и, распалившись, подзабыли, что Осман возводил основу, это был первая стадия, первая итерация, за которой воспоследуют другие.

— Да, признаю недосмотр.

— Но я совершенно точно знаю, с кем вам стоит по этому поводу пообщаться — с месьё Эженом Энаром. Его проекты пронизывает идея циркуляции. Прямому столкновению он предпочитает касательные. Наверняка и для Сите что-нибудь сообразит. Вы правы: что мост де ла Конкорд, что Пон-Нёф — оба чрезмерно загружены, кипят и чадят пылью. Да в целом организация сообщения между берегами больше напоминает — хорошо, что Сёриз этого не услышит, — тесьму корсета, что тщетно пытаются стянуть на жирных телесах.

— Блеск!

— Лоснящегося сала Сены, ха-ха! Ах, увидь вы эскизы месьё Энара по плас де ль’Опера — сразу бы поняли суть его предложений. Хотя что же это я? Он ведь на Экспозиции заместитель по архитектуре. Скажите, вы были во Дворце электричества?

— Вышел с Анри из-под сени Аполлона за полчаса до затмения.

— Та фигура «Гения электричества»? Позвольте, это же Таранис, лишь принимающий облик Феба.

— Такой андрогинный? И с искрой — пучком наконечников стрел позади?

— Стилизация потребовала некоторых жертв, иначе бы публика не оценила. Он поймёт и простит.

— Вы подозреваете, что в самом центре города возвели храм галльских богов, внедрили их культ в средоточие прогресса? Что ж, с удовольствием выслушаю ваши объяснения.

— Сами вдумайтесь, переосмыслите ансамбль. Также осмелюсь напомнить вам о верховной галльской триаде: Таранисе, Тевтате и Эзусе. Каждому из них имеется посвящение. Начнём с фасада. Что предваряет Дворец электричества?

— Шато д’О.

— Именно. Дворец воды. Даже Замок воды, вы сейчас поймёте оборонительный акцент. Тевтат был водным богом. Не морским, но водным, прошу учесть. Это бог-защитник. А что, как не речные ширь и глубина защищали город, пока он ютился на Сите? И жертвы ему, по приданию, приносились путём удушения, а если точнее, то утопления. Но есть предположение об иносказательной природе умерщвления, причём, хм, не то, чтобы с замалчиванием, но с редукцией: возможно, их топили не только в водах Сены, но и в реках крови, ведь Тевтат также был и богом активного военного искусства. А теперь будьте любезны напомнить, чьему имени посвящено пространство, на котором разлились водные кольца Шато д’О?

— Марсово поле. Хо-хо, ловко, браво. Пересечения и перенос видны. А что с Эзусом?

— Эзус — бог древесный, растительный. А что расположили по обе стороны от Залы собраний в арьергарде Дворца, как не экспонаты агрокультурные? В определённом смысле Эзус — бог всего вертикального, бог роста, — и не смейте говорить, что не видите в округе ничего стремящегося в небеса, пробующего оцарапать их и слиться с ними? Кстати, его тоже иногда отождествляют с Марсом, если Тевтату передают «полномочия» Меркурия, но опустим это.

— Красиво. И теперь вернёмся к Таранису. Но прежде вынужден сделать замечание: его, как помнится, отождествляют всё же с Юпитером, а не Аполлоном.

— О да, бог-громовержец, но он слишком суров для праздного предприятия. На самом деле, мне кажется, мы имеем дело с двоичной природой, со сплетением двух пар божеств: Юпитера и Аполлона, Тараниса и Луга, но об этом позже. В данном случае произошло следующее объединение: что такое электричество, пользуясь крайне скудной терминологией, как не свет, производимый заключённой в провода молнией? Помимо прочих применений, конечно, объединённых инициативным принципом. На этом уровне, думаю, не требуются пояснения связи Дворца электричества и Тараниса. Важно другое. Угадаете?

— Попробую. У Тараниса, кажется, не всё просто с атрибутами. Иногда соединяют спираль небесного огня и молнию, иногда — молнию и колесо, но в целом предметов два, и заняты обе руки. Предположим, что в данном случае небесный огонь — это не про кометы и метеориты или про извержение лавы, а всё та же молния, вернее пучок молний, то тогда смысловая нагрузка колеса высвобождается от «молниевого» значения. Вы хотите сказать, что это намёк на приводимые в действие электричеством шестерни и передачи машин, генерирующих и энергию для самой Выставки?

— Не только. Не ограничивайте поле зрения, берите шире. Сдаётесь? Хорошо, обернитесь. Да, да. Колесо Ферриса. Даже по нужную — левую — руку.

— Потрясающе. Однако вы что-то говорили о сдвоенности. Что там с Лугом?

— Тоже интересное божество, но важно то, что это бог-обманщик. Он не вполне пересекается с Аполлоном, разве что по образу действия: тоже по своей прихоти и созидал, и разрушал. А теперь вспомните, что находится в самом центре Храма-Дворца?

— Зал иллюзий. Вы меня покорили.

— А также вернула разговор к месьё Энару, — подмигнула она, а Мартин понял, что мадмуазель усвоила и использовала его же приём в «Голубом павильоне». — Зал иллюзий он спроектировал как шестиугольник. Благородный обман начинается уже с того, что посетителей вырывают из координат привычных прямых углов, комнат-коробок, они слегка теряются, и отдаются во власть оптического представления; а, и гексаграмма же венчает витражный купол Залы собраний, но это так, на закуску. Он желает, чтобы всё не сводилось к пересечению центра и столкновениям в нём, он переоткрывает свободное пространство и его использование. В своих проектах он ориентируется на будущую загруженность дорожно-транспортной сети, на неумолимо возрастающее число её пользователей — и в какой-то мере способов, манеры её использования.

— Да, я определённо хотел бы с ним встретиться.

Всё это время они не вполне сознательно огибали Павильон русских окраин по дуге, а сейчас и вовсе забрели в самые дебри западного Трокадеро, посвящённого преимущественно французским колониям и планировкой извилистых улочек противопоставлявляемого остальным кварталам Выставки — линейным. Этакий намёк на самобытность и первозданность, а также на то, что народности ещё не окончательно подавили, им позволили сохранить культуру, которую и экспонировали. Так выражал себя миф прогресса колониальной науки.

— Вот о чём ещё я подумал: главное преимущество питания машинерии от электричества, по проводам — возможность разделения и удаления друг от друга производства энергии, всё ещё остающегося грязным, и производства продукта, обработки материала машинами. Вводится новый срез привилегированности. И благостного неведения. Каким бедолагам достанется вся копоть?

— Вряд ли в силу физических причин возможно генерировать электроэнергию в Камбодже, а провода тянуть до старушки Европы, это всё-таки не телеграф. В целом верно: город может избавиться от части выбросов, но каким-то пригородам продолжат доставаться все раковые шишки. Но это всё равно лучше, чем вечный смог.

— Я некорректно выразил мысль. Да, конечно, вредоносное нужно удалять от городов, не подумайте, что я из тех ребят, которые считают, что все должны страдать в равной мере, лишь бы кто-то не страдал за всех, отнелиже не отыщется чудо-технология, что освободит всех разом. Просто всё идёт к дистанцированию и раздробленности, новому отчуждению, новым границам. Из кого-то продолжат выжимать все соки. Сырьё и обработка. Дадут ли когда-нибудь жителям колоний считаться равными гражданам их метрополий? Дадут ли сформировать новую государственность? Или в них так и будут взращиваться лидеры, считающие, что быть сырьевым придатком, — причём конкретно этой державы, а не другой, — великая честь? Не скажу, что подход Соединённых Штатов лучше — с их, — просмаковал он словосочетание, будто выдыхал нимбы табачного дыма — tableau vivant «Интеграция негров в североамериканское общество»: вроде бы, и вправду достижение, но вот подача сводится к тому, что «они могут делать ту же работу, что и белые, посмотрите, как они работают». Сейчас я совершу переход, крамольный по духу. Согласны ли вы его выслушать? Если вам кажется, что я излишне брюзжу, что я излишне меланхоличен, и меланхолия та заразительна и нетерпима вами, то прикажите мне замолкнуть сейчас же. Я готов отступиться и теплотой души сберечь то, что своими же речами ещё не успел разрушить, и надеяться, что не совершил ошибок фатальных для нашего знакомства.

— Ох, Мартин, да говорите! Чем ещё мы способны шокировать друг друга? — не отшатнулась Селестина.

— Тогда знайте же, что я презираю ар-нуво, я презираю архитектурный модерн! Бельгийский модерн! Нет… Не презираю… Я испытываю дихотомию чувств. Я благодарен Виктору Орта, переложившему художественную стилистику в трёхмерное пространство и дух этого пространства изменившему. Меня прельщает органика форм, я восторгаюсь этим экспериментом, уже, правда, тяготеющим к сдержанности — и за скобки я выношу югендштиль и сецессион, о них разговор отдельный. Но я испытываю отвращение, когда вспоминаю прошлую Выставку в Брюсселе — да, вы верно догадываетесь, что эта для меня вторая, и что брюссельская была континентальным началом гранд-тура, и что, возможно, в противовес ей с жаром я искал нечто в германских землях… Когда вспоминаю происхождение материалов, когда вспоминаю тёплую свильность билинги, крем абачи, густоту ироко, дюны маслины, полосы зебрано, сумеречность падука, безотказность азобе — всё то дерево отделки и каркаса, что тоннами отгружают из Африки. Когда вспоминаю, что вывозится и каучук, когда вспоминаю, какими жертвами он производится, как варварски добываются полезные ископаемые, как насилуются природа и население. «Эффективные оккупанты».

— Будто дерево и в других стилях не используется столь же активно.

— Но именно ар-нуво утоляет спрос на натуральность и естественность. Я не могу смотреть на асимметричные и причудливо срастающиеся фасады и интерьеры и не видеть при этом изувеченные, искалеченные, асимметричные, «причудливо» затягивающие раны и травмы тела взятых в заложники детей. Не могу не вспоминать Свободное государство Конго, в котором свободу несёт лишь смерть. Я не могу не вспоминать извращение слова «свобода» и гуманистической сути Африканской международной ассоциации. И до чего же будет иронично, если конголезские материалы обнаружатся и в построенном для Рабочей партии «Народном доме»! О да, мы, британцы, тоже ведём себя неподобающим образом в Южной Африке, строя концентрационные лагеря, не говоря уже и об иных великих державах в их владениях и протекоратах, но король Бельгии просто бесчестен, он установил царство террора и деспотии. Воистину «король-маклер». Аферист, каких и Третья Республика, уж простите, не вынесла бы. И каких не выносит и сама Бельгия, раз и народ, и правительство стараются не привлекать к личному уделу короля лишнее внимание, постыдно отворачиваются от него. Делец и феодал, каких уже редко встретишь в Европе. Посчитал, что низкой себестоимости товара выгоднее всего добиться рабством, а не вкладываться в развитие региона, неся издержки добродетельности. Грубая сила и подкуп неискушённых племён вместо дипломатии, всю мощь которой употребил лишь на то, чтобы сыграть на взаимной нетерпимости основных четырёх игроков и ножом мясника вырезать сочнейший кусок континента, размерами больший, чем любое европейское государство — кроме России, конечно, которая сама себе же и колония. «Труд и прогресс». Пф. О, да. Я вспоминаю портретный нос Клеопольда, на кончике которого могут уместиться в плясе десять тысяч смертей, и вижу тот окровавленный нож…

— Мартин, я попрошу! Я всё могу вынести в ваших речах, я могу понять вашу боль, но не смейте упоминать мадмуазель де Мерод в связи с этим чудовищем, опозорившим её имя мнимой связью! Как бы изящно и метко в своей саркастичности не было его прозвище, но мою добрую подругу не дам вновь в это втянуть! — совершенно серьёзно нахмуренные брови и поджатые губы вкупе с грозящим указательным пальцем исключали двусмысленность. Мартин понурил голову, взгляд его упал на зеркальца «дорожного устройства», в них блестели органные трубы Павильона.

— Д-да, простите, простите. Но я предупреждал. Наверное, вы сей же момент отвесите мне пощёчину, развернётесь и выбросите меня из головы, как дурной сон. А я утрачу, возможно, единственную душу, которой по силам мои пассажи.

— Ваши страдания так мило романтичны. Вы слишком близко принимаете всё к сердцу. Или не всё? — пользуясь изгибом безлюдной тропинки, зажимала она Мартина в угол, сокращала дистанцию, которую из-за природы животного магнетизма в подобной ситуации он не мог себе позволить уменьшить, а потому отступал, и, в конце концов, припал на скамью. — Может, столь глубокими переживаниями вы компенсируете невыносимую лёгкость помыслов иного рода, неких деяний?

— Ч-что?

— Никто и ничего из более близкого к нам как по расстоянию, так и по времени не вызывает в вас тех же чувств? — нависала Селестина над ним.

— Я… Я не…

— Не понимаете, да?

— Во мне многое вызывает жалость и сострадание, и от того, когда задумываюсь, страшно теряюсь, веду себя, как умственно отсталый, становлюсь вегетативен и автоматичен и… Кажется, действительно не понимаю. Что я не могу понять? Вы же не про бедность внешних округов и безблагодарный труд рабочих? И вряд ли про утреннюю сценку. Я… Ох, я знаю о пожаре в Нёйи, об этом судачат повсюду. Крупнейшая национальная трагедия со времён благотворительной ярмарки три года назад. Те суматоха и сумбур дали название оттенку пламенного красного, что смешивает все цвета, до каких дотронется и какие поглотит, и пёстро искрится в горении, как если бы в огонь беспрерывно кидали меняющие его окраску порошки и соли. Но чем таким занимались эти полторы сотни человек, что не были способны вовремя покинуть помещение? Я могу сопереживать их смерти, как о безвременной кончине вообще, но — об их жизни? Что о ней я знаю, а что нет? Достаточно ли мне было той толики знания, чтобы проникнуться и начать скорбеть, а не избрать берзразличие в отказе от притворства, но я того не понял, не был способен оценить? Что, что я упускаю, что не могу понять? Проклятье, неужто мне для этого нужно знание? Неужели я и в самом деле настолько чёрств, что… Что же я…

— О, бедный Мартин, — с лёгкостью подсела она к нему. — Ах, простите. Великодушно простите. А ещё лучше — забудьте. Не забивайте себе голову, я нуждалась в проверке вашей искренности. Что вы не какой-то там жуир и охотник на дамские сердца, заранее заготавливающий монологи и ориентирующийся на шаблончики. Как я и говорила, давление проверяет мужчину.

— И эту проверку своей растерянностью я не прошёл. Я вас разочаровал.

— А вот и нет. Не всем мужчинам положено быть брутальными и хитрыми самцами, другие типажи тоже порой привлекательны. Вы отреагировали на давление ровно так, как и полагалось вашей натуре. Я не прошу вас раскрывать секреты, — хотел он было уточнить, что это значит, и возразить, но она остановила его поднесённым к своим губам пальчиком, — и не имею на то права, но нужно было убедиться, что и через сотню масок, которую каждый из нас носит, в ваших глазах сияет истинный свет души, и им же окрашены ваши слова. Всё хорошо. И обратитесь уже ко мне по имени хоть раз.

— Нам пора проникнуть в царство внутренней колонизации и, возможно, раскрыть тайну выцветания мира… Селестина, — собрался он наконец-то после пары минут недвижной тишины.

— Да. Ой, и чуть не забыла сказать. Клео даст представление в Камбоджийском театре. В июле. Я была бы не прочь её проведать. Возможно, и вас бы за кулисы провела. Она чудесная.

— Благодарю, должен же я как-то принести извинения за заочное упоминание в нелицеприятном свете.

— Должны ей или мне? — хохотнула Селестина. — Не знаю, как вы это сделаете, не смутив её, но уверена, что изыщете способ. И нет, сейчас — ни слова про то, что Камбоджия подменила Конго, его секции и так спихнули с глаз долой и размазали по стенке, — в этот раз грозила она уже шутливо.

Парочка вернулась на центральную аллею и уверенно зашагала к Павильону и лишь с одной стороны не загороженной секции Китая, упрятанной в самую глубь восточного Трокадеро на пару с Трансваалем, и то устроенным вольготнее. Великий раздел Поднебесной продолжился и на Выставке: разросшийся павильон Сибири, кажется, отхватил часть земли соседа, угрожающим цестусом ударился об неё и зачерпнул волевой горстью, а с севера, востока, юга и запада выжидали, сгрудившись, Франция, Португалия, Британия, Япония и Нидерланды. Но было удивительно, что цинское правительство ещё не дало приказа на закрытие потешного — на забаву Великим державам — павильона и не приняло позицию демонстративного отказа от культурного обмена. На чьё внимание и чьи симпатии оставалась надежда? Что задумали вы, госпожа Цыси? К чему вас подталкивают эти грубые мужчины, брезгающие коутоу? Что обожжёт и высушит знойное Солнце длиннейшего дня в году? Чернила, слёзы, кровь, капли яда и духов?

Строениям восточного Трокадеро передавалась вся напряжённость мира. Структурно фальшивые, но идеалистично точные формы едва ли не вибрировали подобно турмалину и кварцу — и вряд ли бы стоило, хоть и представало весьма в духе, воспользоваться пьезомеханикой и подключать их к энергосети Выставки, додумайся кто до того и будь то возможно. Похоже, Мартин в своё время ошибся с местонахождением приводного механизма: стрелки могли двигать себя сами и до непозволительных его материалу разрывов сминать и растягивать циферблат, будто раздувать мехи не то оргáна, не то аккордеона, задающих темп страшного бала.

Мартин и Селестина вошли под белокаменные своды и были встречены интерьером, всем своим содержанием противоречившим хладу и глади металлической выси-надстройки. Говорят, что «Россия» как-то соотносится с глаголом «растекаться», — подобно рекам и равнинам, полнившимся богатствами, и представились слегка приплюснутые залы Павильона. Оценить всю щедрость русской земли и русской души, нагнавших вместе с тем и жути, оценить с эстетической точки зрения было решено в другой раз, не в этих комнатах, коридорах и дворах укрывался вампир, и не эти экспонаты воровали краски внешнего мира, чтобы питаться ими и выглядеть краше на их обескровленном фоне. Если Павильон вообще был в этом повинен.

Нужно было спускаться на нижний ярус, где вскрывалось титаническое нутро промышленности. Где можно было найти подтверждение и опровержение, как не там? Причудливыми нашли Мартин и Селестина светлые мозаики, покрывавшие стены и здесь, но и почти сразу дали им оправдание: их блеск множил и рассеивал даруемое редкими светильниками, расположением и частотой уподоблявшимся самоцветам и драгоценным жилам. Куда удивительнее было встретить на стенах мозаичные же иконы, вторжение царства света в царство тьмы, насыщавшее сиянием души работников, пока фонари указывали их телам путь физический. Мартин подумал, что есть в этом отголоски митраизма и первых христианских церквей; Селестина же подумала, что есть в этом нечто от шахт Монмартра и катакомб, только вместо костей — трубы, провода и подпорки.

Посетители были малочисленны, а в дальние секции, похоже, отваживались ходить лишь достаточными по числу группами, причём, скорее всего, по числу не всех членов группы, а приходящихся на их долю заводил или вожатых. Мартин и Селестина, кажется, подошли к краю одной из таких безлюдных зон. Сзади послышался какой-то шорох, оба пытались найти его источник, но не смогли, однако им показалось, что заводской туннель, по которому они проходили ещё минуту назад, потемнел, если и вовсе не стал короче либо же уходил в какую-то безмерную даль темнее угля. Игра воображения — подумали оба. Теперь же что-то заскрипело и коротко прошипело в темноте впереди них, как если бы одновременно отворялись дверь и оживал некий механизм, в змеиной манере предупреждавший о вторжении в его владения. А в следующую секунду уже что-то и впрямь ужалило Мартина — так бы описал он свои ощущения, пока мог, от горевшей в этот миг щеки, — а затем боднуло в грудь, заставив его отшатнуться к стене и упасть без сознания. Следом за ним легла на пол и Селестина, хотевшая до того что-то крикнуть, но её почти в буквальном смысле мощным встречным воздушным потоком заставили проглотить свои слова обратно.

 

16

Едва очнувшись, она выпалила всё, что намеревалась, не особо заботясь о грамматике, синтаксисе, последовательности и приличиях. Всё рассыпалось прахом в звенящей и гудящей чёрной пустоте, заодно и сковавшей её. Да, она точно была привязана к стулу, руки — вместе за спиной. Через какое-то время услышала, что неподалёку отпёрли дверь и впустили любопытной собакой выглядывавший из-за щели свет. Щелчок рубильника — и она наконец-то разглядела и коморку, и Мартина рядом с ней, также пленённого, и вошедшего. Где-то и когда-то она его уже видела, причём не так давно. Или… не-ет, так давно.

— Узнаёте? — красивой дугой из-за спины вытянул вперёд руку, а в ней — её отмерший ис-диспозитиф.

— Вас? Едва узнала. А форма-то и впрямь стройнит. Вам бы чаще одеваться в синее, а не, хм, под шерсть обваленного в саже крота. Впрочем, ночью, как помнится, вы себя неплохо чувствуете, — и поцокала языком, поджав верхнюю губу.

— Вы не отрицаете своего присутствия, прекрасно, успеем обсудить касающееся нас двоих до того, как очнётся ваш кавалер. Не хотелось бы его отправлять в сон третий раз на дню, — посмотрев на часы, добавил: — Впрочем, нет, уже не получится.

— Ага, — кое о чём сообразила Селестина. — Так и я вас, господин офицер, искала. Так что и в самом деле, давайте пообщаемся. Но сразу хочу сказать, что допрос начат некорректно: я не отрицаю своего присутствия — где и когда?

— А ведь уже ровно месяц прошёл с той поры. Можете прибегнуть к демагогии, но довольно очевидно, что наручи у меня в руке и у вас на предплечье идентичны.

— Размахиваете тут каким-то горелым куском кожи — хоть бы извинились.

— За какую часть? За то, что вспугнул вас? За то, что преследовал вас? За то, что мы боролись и получили по паре синяков? За то, что в развязке сей комедии вы одарили меня этой штукой, а сами сгинули в пучине речной, и я не знал, куда вернуть заполученное помимо своей воли в положенный нормами приличия срок? Чтобы я мог хоть за что-то попросить прощения, сначала нужно удостовериться, что адресую нижайшую просьбу об извинении верному собеседнику. Не испытываете в том потребности? Нет? Что ж, могу с уверенностью сказать, что хоть вы и не сразу признали меня, зато я неплохо запомнил ваши антропометрические данные.

— О, месьё знает, куда смотреть и… какое бесстыдство!

— Что вы там делали?

— Нет, что вы там такое делали? Допускаю, что Фор год или два назад ещё мог бы санкционировать подобную грандиозную авантюру, но разве что под личные гарантии и с избавлением кабинета от бремени ведения. Ах, только сейчас, кажется, начинаю понимать, сколь чудовищен был баланс давлений на него и изнутри и сколь нуждался он в умелом и осторожном их откачивании! Неверный расчёт и — la pompe funèbre…

— Послушайте, мадмуазель, — прервал офицер подзатянувшуюся паузу, уже готовую превратиться в немую сцену, а до того подёрнул усом и мотнул головой в непроизвольное подтверждение успешного перевода и осознания каламбура. — Это я вас поймал, так что ведущую роль в этой партии позвольте играть тоже мне.

— Вы? Ой, ещё скажите, что вели охоту.

— Только не считайте, будто я на вас зациклен. Так, между делом иногда обдумывал. Вот и результат — наша встреча. Неужели вы считаете её случайной?

— Нет, вы нас явно подкарауливали. Встретили утром, в своём воспалённом мозгу что-то прикинули, крались за нами и вот, добились своего. Маньяк!

— Можете не повышать голос. В этот час никто не услышит ваш крик, одно что вы завопите во все зурны, флейты и свирели высоко над нами.

— А, так мы всё ещё в Павильоне окраин?

— Для вас это был секрет? Я думал, вы с ходу способны проанализировать окружающее пространство.

— Ну, ума мне хватит, чтобы сообразить: нашатырным спиртом нас не будили раньше, чтобы допрос состоялся без случайных свидетелей. Итак, по вашему мнению, мы попали в хитроумную западню. Прошу, без стеснений поведайте, как вы всё устроили. Тогда я, возможно, восхищусь вашим гением и ничего от вас не утаю.

— События той ночи заставляли предположить, что у вас был какой-то особый интерес на Выставке…

— Вот только вас он совершенно не касался, как показали дальнейшие события, и вряд ли коснётся в будущем. Так что можете спокойно продолжать своё маленькое промышленное сафари.

— Уже что-то. Но хоть, как вы и говорите, мой интерес лежит вне области вашего интереса, — к чему мы ещё вернёмся для более предметного расспроса, — я предположил, что ваш никуда не исчез, и территория Экспозиции оставалась объектом вашего наблюдения. Вашего — и подобных вам. О, нет-нет, больше никто не был изловлен, меня интересовали только вы.

— Говорю же: маньяк. Но продолжайте, продолжайте, мне любопытна реализация вашего упорства.

— И поскольку вы продолжали присматривать за Выставкой, очевидным решением, хоть и пестовавшимся неделями, было как-то повлиять на неё, на целостность и сохранность её помещений и экспонатов — ровно с необходимым усилием.

— И что же вы сделали?

— А вам напомнить об ажиотаже вокруг павильона Соединённых Штатов?

— Вы признаётесь, что это вы учинили там погром и расхищение?

— Могу себе позволить подобную роскошь ради дамы; что-то мне подсказывает, что с заявлением в органы правопорядка или комиссариат Выставки вы не обратитесь. Если вы сможете как-то изогнуться и обернуться назад, то увидите горку холщовой ткани, а под ней, будь способны приподнять её, — всё то, что какое-то время спустя будет возвращено нашим союзникам. Небольшая жертва, если подумать, какая рыба попалась на блесну. Вернее, на неполноценность блесны.

— Вы, — рвала она смехом палатализированные звуки, — вы правда думаете, что я пришла туда поэтому? Как-то проведала, что расхищен павильон, и помчалась узнавать детали? А-а-а вы меня подкарауливали в толпе и затянули ту шарманку, чтобы увидеть реакцию? О-хо-хо! Знаете, я передумала: не будет вам откровений.

— И, похоже, есть хорошая новость для Анри, — откашливался, информируя о своём присутствии в мире сознательном, очнувшийся Мартин.

— Мы ещё не всё обсудили с дамой, так что…

— И вам безынтересно, про кого речь? — выпалила Селестина, предупредив очередное выпадение союзника из реальности.

— Про автора упомянутых утром заметок о молодёжных бандах, разумеется. А у вашего спутника хорошая память. Или что же, ваш друг — он и есть? Ах, ведь были подозрения. При других обстоятельствах я бы просил об автографе или даже встрече.

— А что мешает конвертировать одни обстоятельства во вторые?

— Это не вполне переговоры, мы не нуждаемся в дипломатическом посреднике.

— Но я уже включился в разговор, придётся это учесть. Хоть я уже и успел понять, что какая-то часть тем касается вас двоих, а какая-то — уже всех троих. И всё же я надеюсь на мирное разрешение конфликта.

— Однако было бы честно, если бы вы по-джентльменски не подслушивали, но этого избежать невозможно.

— Не подменяйте честность, порождённую скудоумием и леностью к манёврам, честностью морального выбора.

— Слишком вы дерзки для дипломата и вашего положения.

— Эту роль через её отрицание мне нарекли вы, разве нет? Пожалуйте, продолжайте. Полагаю, мне стоит это услышать, поскольку наверняка прольёт свет на то, каким образом втянут ещё и я. Что-то же подвигло вас схватить обоих, а не дожидаться, когда мы разделимся.

— «Прольёт свет»? Как интересно. Возможно, нам стоит перейти сразу к трёхстороннему этапу. Его итоги, мне кажется, поспособствуют признанию вашей спутницы…

— Которого я уже не услышу, поскольку вновь столкнусь, по ощущениям, не меньше, чем с «Летучим голландцем». Но кто знает, возможно, меня и до того уже пьянила и унесла с собой в дрейф «Мария Целеста», и это лишь неминуемое продолжение приключения.

— О, это так мило, — сложила губки, уподобив их пухлой волне, которую сей же момент разобьёт острие носа, — вот только некстати.

— «Некстати», берусь судить, для нашего дознавателя побочный результат его инициативы: свидетельство, — забреди кто в эту каморку, — что русские поступились важным для Выставок техническим прочтением принципа, э-э, лесе-фэр.

— О, и в большей степени, чем вы думаете. Но, простите, вы сказали «Люцифер»?

— Моё произношение настолько невнятно? И вы молчали? И вы терпели?

— Оно было вполне пристойным, пока нас не огрели… не берусь судить, чем.

— Благодарю за утешение. В свою очередь позвольте…

Возможно, обмен комплиментами бы и продолжился с уводом беседы в сторону и возможностью что-то незаметно сделать со сковывающими движения узлами или же атаковать, протаранив противника головой и повалив его, но всё акустическое пространство комнаты занял бесцеремонный скрип ножек придвигаемого столика, при рассмотрении оказавшегося сложенным — походным? — кульманом. Пришло время доказательств. Словно прибивая назойливую муху, на стол бросили некий плакатик с рисунком, приковавшим внимание каждого из троицы.

— «Сочувствующие да явят гладь». Найдено у вашего кавалера.

— Вы обчистили мои карманы, но оставили даме её украшение…

— Эй! — протест, впрочем, прозвучал глухо.

— Я лишь вёл к тому, что хоть какие-то границы не были нарушены.

— А по моему мнению, — нависла над столом свинцовая туча, — границы нарушены были, и вот тому подтверждение. Аналогичное изображение найдено мною в связи с совершенно другим, как мне казалось, делом.

— Под «найдено» стоит понимать «обнаружено в ходе обыска»? Интересно, где и у кого?

— Надеетесь, что облегчу вам задачу, выдав слабое звено?

— Два момента. Первый: облегчить задачу таким образом вы можете, только если оставите нас в живых и затем отпустите. Хм, а неплохая тенденция намечается. Второй: всё-таки не нас, я в этом сумасшедшем доме точно не участвую, только лишь надеялся заполучить в коллекцию очередную политическую историю болезни, описать ход заболевания и всё такое — считайте весьма своеобразным туризмом.

— Конечно-конечно. В таком случае позвольте узнать: вы санитар или доктор?

— Простите?

— Вы лекарство назначали или вводили?

— Говорю же: не участвую, ограничиваюсь наблюдением, запечатлеваю… Лечить подобное — забота местных властей, к которым я не имею ни малейшего отношения. К счастью или сожалению, в этом отношении остров Сите предлагает комплексную программу оздоровления. Впрочем, принципы естественного отбора тоже работают против таких сообществ.

— То есть мы оба понимаем, о каком эпизоде речь, и о том, что погибшие не были случайными жертвами? Прекрасно. И что-то ваша спутница притихла.

— Явят гладь… — отозвалась она. — Вы оба не видите всей перспективы. Я, похоже, тоже. Когда вы нашли такую же схему?

— В ночь того пожара. Предупреждая следующий вопрос: за много километров от него. Даже отвечу на вопрос «где»: среди некоторых бумаг делового и праздного характера, не имеющих общей направленности, однако можно исключить, что они были пропагандистскими.

— Интересное у вас представление о «где». О большем мечтать не стоит?

— Вряд ли мечты имеют стоимостное измерение, кроме как по затраченному на них времени, так что вопрос не столько риторичен, сколько алогичен.

— Вы, часом, не дальние родственники? — прошёлся маятник зрачков по лицам гимназистов-переростков.

— А вот обменяться информацией и заслужить в процессе кредит доверия — весьма уместно.

— Ох и презанятная же система выстроится при заложенной в основе диспозиции участников. И, так уж и быть, я не буду касаться вопроса обменного курса.

— Система интуитивна. Под интуицией я понимаю некую предсознательную периферическую сигнальную систему оценки риска и интереса, формирующуюся под воздействием профессионального взаимодействия разума со средой. И как бы мадмуазель не пыталась осмеять мои шаги, вели они в верном направлении. Совпадение ли, что два, казалось, разных дела до того любопытно сплелись? Интуиция подсказывает, что нет.

— Возможно, произошло просто наложение одного на второе? Не более того. Полагаю, вы неверно оцениваете нашу связь. Могу вас заверить, что мадмуазель я встретил лишь этим утром, и не знаю, что за история приключилась ранее между вами; эту часть я проспал, за что прошу извинить. А столь большой территориальный разброс встречаемости той, хм, схемы, в ограниченный промежуток времени при опять же вариативности её проявления в миру — к слову, в виде татуировки или рисунка обоев она вам не попадалась? — скорее говорит о том, что я не столь уникален, в достаточном количестве должны быть и другие, но, увы, их умы заботят совсем не те вещи и явления, что позволили нам с мадмуазель завести беседу и знакомство, а сами они, также стоит допустить, в отличие от меня и мадмуазель не имеют в достаточном количестве дневного времени, чтобы предаваться любованию видами Выставки и уделять внимание её происшествиям; как помните, даже тогда они собирались ночью.

— Да-да, зато, похоже, у вас и в тот день выпала свободная минутка забежать к ним и забрать парочку плакатов на память. Упреждая вопрос: а больше было негде, даже типография исключается, что, кстати, вам на пользу. Про типографию добавлю также, что она, хм, — это слово лучше всего описывает в данных обстоятельствах возможный характер и её самой, и её пользователей, явно бывших ограниченными во времени. Сами видите на эстампе небрежности, наплывы и пятна, — а также их отсутствие на противоположной стороне по оси сгиба, отсюда и моё заключение о том, что изъяты они были не в первые же минуты после печати. Также осмелюсь предположить, что листы сложены и, соответственно, положены в карман, в тот же день, когда были отпечатаны, так как бумага ещё не познала ожидания и погоды, не вижу дефектов помимо тех, что мог причинить карман.

— И вновь два момента. Во-первых, небрежность может быть частью образа, чтобы исключить фабричную выхолощенность, что полезно, если движение имеет целью обращение не к технократической элите, но к народному духу, — а оно имеет. Во-вторых, вы по непонятной мне причине исходите из убеждения, что у движения только одна база — в Нёйи-сюр-Сен, хотя сами же заявляете, что похожие картинки встретили на значительном удалении оттуда. Я вполне могу сейчас сказать, что листовки подобрал тоже не в Нёйи, и попробуйте доказать, что именно там и в тот день. Ради экономии времени честно признаюсь, что был приглашён на одно собрание в особняке, но оно было ещё в начале месяца, и мне самому приходится по большей части работать лишь с этим материалом.

— Вы меня разочаруете, если соврёте, что это графические материалы ещё с тех времён. И уже огорчили упоминанием других баз: бремя доказательств вашего отсутствия в Нёйи в известный нам день ложится на ваши, а не на мои плечи. Хотя факт наличия или отсутствия других баз имеет принципиальное значение. А что ваш друг-журналист?

— Его держали на сухом пайке, а после пожара он и вовсе морит себя голодом. Но благодаря вашим стараниям какая-то пища для размышлений у него снова есть, хоть и приходится вернуться к весеннему рациону.

— Господин офицер, с моим-то спутником всё понятно, но ваш интерес из чего проистекает?

— Из вашего уверения, что это не мой интерес, в то время как интуиция подсказывает обратное. Зачем мне свидетельствовать против себя и коллег? Зачем мне эта катавасия? Потому что наша миссия ещё далека от завершения, и я не могу игнорировать вероятность, что в зоне нашего интереса происходит нечто, как неучтённый фактор, значительный и недоступный пониманию без некоего особого знания, способное отразиться на её ходе и результатах неизвестным мне образом. Право слово, мадмуазель, лучше бы вы тогда оказались газетчицей, а хоть бы и агентом кайзера.

— Только ли в качестве корректировочного фактора это вас привлекает?

— Позвольте, а что за добычу мог бы унести наш технекинигос и от них, и от вас? Если я правильно понял вопрос, конечно.

— Что ж, по крайней мере, эту часть вы честно проспали.

— И как всякое честное, во мне это отдалось страданием. Уф. Проклятье. Мои извинения. Пожалуйста, продолжайте. А впрочем, не откажите в услуге, господин офицер, заранее ответьте на вопрос: что вы намерены делать с нами далее? — от взгляда не ускользнули бледность лица, впитавшие электроламповую гамму склеры и проступившая роса пота, но объяснить их страхом интуиция не позволяла.

— Так много неизвестных величин. Я бы предпочёл, чтобы мы пришли к некоему соглашению, оговаривающему ваше согласие на добровольное временное ограничение свободы, разумеется, под гарантии посильного уважения и комфорта.

— Нам надо сотрудничать на равных — и я замечу, что это равенство неполноты, стремящейся к уравновешиванию насыщением и компенсацией, будь то неполнота полномочий или информации, — а не пользоваться положением ситуативно сильного и связывать путами остальных, ведь по сути это новый вариант прежней ошибки с самоограничением кругозора, которую вы, как мне казалось, надеетесь преодолеть. Давайте разложим по по-о-хо-хо…

— Вам дурно? Не попросите вас развязать? Или, может, скромно поправить бритвочку в рукаве?

— А вы злы. Некий прибор из вашего арсенала подавления, не так давно применённый в отношении нас, мог что-то во мне разбередить. Впрочем, похоже, не столь интенсивно, как в вас — та что-то напоминающая мне кожаная вещица. Видимые на ней повреждения — от вашей хватки?

— Довольно! Мальчики, на Олимпиаде потренируетесь в словесной пелоте. Нам действительно нужно работать вместе и на равных. И если мы сию же минуту не начнём разговор заново в менее подозрительном и извилистом ключе, то, боюсь, мне придётся его прервать и продолжить при более нейтральных обстоятельствах. Но не факт, что тогда кто-то из вас уже будет полезен. Хотите сидеть в болоте риторики и зашоренного взгляда на происходящее — ваше право, но поймите: это уже не про вашу «миссию» и не про ваши псевдоакадемические увеселения. Вы всего лишь оказались в достаточной степени неленивы и небесталанны, чтобы соприкоснуться — опосредованно или прямо — с тем, что остальным предъявят в ближайшем будущем. Проклятье, я надеялась, что нам сообща даже удастся это будущее предотвратить. Вы оба только гости, но знайте: хозяйский дом подгнил, его недуги нас и свели. И также знайте: проявите уважение и оставьте желание проронить, выйдя за порог, хоть что-то не только о его здоровье, но и об увиденном инструментарии.

— И правда, сей полилог подобен атональной фуге, будь она исполнена на регистрах органа над нами, — с положенной набок головой промямлил эрзац святого Себастьяна, все стрелы которому вонзились в эпигастрий.

— «Извилистом ключе»? «Инструментарии»? О, змея скинула кожу, — затрясся в воздухе кадаврик ис-диспозитифа, — и надеется выскользнуть. Милости прошу, для того вам и оставлена ваша игрушка. Хо-хо, ну же, дерзайте! А я посмотрю, как это устройство всё-таки работает. В прошлый раз мне не повезло с обзором. И чтобы не ускользнула ни одна деталь, — застучали костяшки по двери за спиной, — приглашу парочку свидетелей.

— Вы правда этого хотите? Где же ваша выдержка, господин офицер? Эх. Что ж, дам время остыть, — заиграли муффоны рукавов, намекая, что руки приступили к неким манипуляциям, складываясь в уместное port de bras — и свыкнуться с мыслью, что мы все ведомы, но есть шанс синхронно дёрнуть за ниточки и выдернуть из темноты кукловода, разводящего нас по разные стороны, наводящего кошмары и сводящего город с ума.

Затем мелкая дрожь, больше похожая на мурашки, пробрала пространство комнаты и смахнула со стола плакатик; вибрация передалась и распахнутой металлической двери, чуть ли не зазвеневшей. Пленница вовремя опрокинула стул назад, не дав в себя выстрелить, и оставила теперь уже трио военных всматриваться в тупую пустоту дальней стены и пола. В комнате её уже не было. В ответ на оставшегося пленника после минуты переглядываний обратили зияющую тьму дул двух ружей. «Чуть не забыла», — где-то в воздухе озорно щёлкнули пальцы, а миг спустя вновь материализовалась знакомая — и уже свободная — фигура, возложила руки на плечи компаньону по допросу, чеширски подмигнула и, оставив лейтенанта Императорского флота с глазным тиком, бесследно испарилась с ним за лёгким масляным дымком эякулировавшего пневмоштуцера.

 

17

В вязком тумане бреда продолжал дрейфовать Мартин, унесённый хокусаевской волной боли — когда? Минуты назад? Часы? Дни? А возможно, это были одни и те же мгновения, но многажды повторённые, накладывавшимися отражениями имитировавшие некую развёрнутую во времени и пространстве топологию, в определении которой Мартин уверен не был: несли его реки аидова царства или дантева ада? И кем была та смутная тень, тот сгусток, чьи, как он думал, зрачки блестели янтарём? Хароном, не принявшим навлон, презревшим Мартина пластрон? Вергилием, возможно, посланцем Беатриче, не укрывшем взор лишь из приличий? Тварью, которой не до поэтики? И всё же это была единственная пара золотистых искорок, выдававшая присутствие иного разума в графитово-меловом зазеркалье, на мутных разводах поверхностей которого стали осаждаться линии, сперва напоминавшие идеограммы и вязь, а затем оформившиеся в знакомый алфавит. Не успевал он прочесть одну «страницу», как откуда-то из-под глубины мнимой поверхности что-то накатывало, — как показалось Мартину, сопоставимо с сердечным ритмом, — белёсой волной, смывавшей всё прежнее и наносившей не то пеной, не то конденсатом новый текст. Мартин уже понимал, что окружавшие и направлявшие его палимпсесты — все до единого — рассказывали о его прошлом. Постепенно мир стал дополняться иными предметами, но проявлялись они на берегах, до которых дотянуться Мартин не мог, — а если бы и мог, то были бы они пригодны для осязания? — и фактура их была на вид такой же, что, до того, у стен, оград и планов, имитировавших перспективу, а сейчас приобретавших текстуру намокшей занавесной ткани. Казалось, из тумана проступали и лица, а точнее, отдельные их черты. Ушедшие, позабытые, вымаранные. Мартин кожей почувствовал морось, — нет, ни о какой росе и речи быть не могло, — взглянул на руки и увидел, что облеплен молочным слоем, из которого также проступали буквы; эти складывались в слова, заключённые и похороненные в костяном саду много лет назад. По привычке Мартин прикусил губу и почувствовал тот же налёт. Слизнул. Горько. Значит, это вещество не столь уж иллюзорно. За ощущением материальности пришло и ощущение весомости. Мартину стало казаться, что пространство давит на него, а сам он задыхается, захлёбывается — и так, пока не начал отхаркивать из глубин себя грязную пену, оставившую на ладонях то, что он поспешил растереть; по его щекам что-то скользило, но было то молочко или слёзы, разобрать он не мог и не хотел, допустил, что слёзы были уже не его секрецией. Наклонился, чтобы омыть руки, но, разжав кулаки, увидел тонкой струйкой скатывавшуюся муку. «Наверняка из плевел». Глубоко вдохнул и почувствовал, что воздух мира полынной воды стал суше. А затем начал отсыхать и крошиться невидимый купол. Хлопья «штукатурки» были отнюдь не снегом — пеплом, в котором не читалось ничего. И чем больше осыпались они, тем контрастнее становились рельефы надписей и имитаций — пока обезвоживание не коснулось и их, превратив в руины. В их обломках, осколках и фрагментах он, готов был поклясться, угадывал последний запомненный день. И только его. Со всех сторон, со всех направлений его разум намеревались уколоть, раскроить и растерзать эолитические края, сколы и зубья поломанного остова внебытия. Намеревались, пока их не объяла жара, обозначавшая своё присутствие и на речном фарватере. Чёрное пламя не то выпаривало, не то обугливало всё, что было на берегах, а после — бурлящей нефтью стекало и подбиралось к Мартину; зримое оплавлялось и истончалось. Из угольной тьмы что-то мчалось навстречу ему, издавая даже не свист и не гудение, но крик. Сонм криков и воплей, которые он когда-то уже слышал. Нет, не когда-то, эти он не спутал бы ни с одними иными. Сначала сажу в воздухе, а затем и живот Мартина пронзила белейшая стрела. Или щупальце, стрекающий орган. Теперь мрачным ихором истекал и сам Мартин. А вокруг из невидимого источника разливались чернила, облепляя и поглощая всё, что ещё оставалось на своих местах, — «своих местах», если считать, что мир и впрямь пролонгировал себя, а не реассемблировал вниз по руслу из блоков, оставшихся выше и недоступных наблюдению, — но это Мартин уже не столько видел, сколько чувствовал и, вернее, угадывал. Угадывал он и предстоящую встречу с клювом опалесцирующего цефалопода. Неведомо, состоялась ли она — mea caligine tutus. Мартин растворился в Калиго, во тьме.

Световое пятно, сияющий конус прорывался сквозь сомкнутые веки. «Меня всё же настиг клюв головоногого? Меня. А кто „я“, как соотношусь с телом и надолго ли индивидом останусь, если растворюсь в пищеварительных соках? Смею ли надеяться, что стану хотя бы частью, вольюсь в великое нечто, а не встречу судьбу жалкого набора углеводов, белков, жиров и костей, что опорожнят с прочей массой? Или это уже и был, хм, „выход в свет“? Что же, я не усвоился? Или всё понял неверно, и это — причудливый способ транспортировки меж миров? Ну что, открываю глаза?»

Пришлось сразу же отвернуться: низко подвешенная — на штативе? — электрическая лампочка где-то о пятнадцати ваттах раскалённой медовой густотой грозилась залить всё пространство глазных яблок, а в целом же напоминала цветовую и функциональную инверсию осьминожьего или козлиного ока с нитью накаливания на правах хрусталика.

— А не соврал насчёт мелкой моторики глаз и пробуждения, — произнесла фигура в белом, сидевшая на стуле рядом с, как понял Мартин, его койкой, одной из нескольких, в целом пустовавших, за исключением ещё одной, на которой ленивым котом, разнежившимся под жарким солнцем, вяло извивалось прижатое ремнями некое тело — также не то пациент, не то арестант.

— Да-да, конечно, будто твои тычки к этому не причастны, — фыркнула где-то поодаль, но в том же выбеленном помещении другая фигура, вроде бы мужская, лицо которой Мартин разглядеть не мог, поскольку не был способен должным образом сфокусироваться.

— Тсс! — ямки на щёчках выдавали улыбку, прикрытую поднесённым пальчиком.

— Останется нашим маленьким секретом. И так уже неделя прошла. Пора было ускорить процесс. Но всё же, будь добра, выкрои время, чтобы проверить те данные из больниц по ожогам и отравлениям; их слишком много, и я не думаю, что Солнце и дурное вино им причина. И специально для нашего нового слушателя: нет, это не выжившие в Нёйи. Оставляю вас. Кое-что напоследок: может, выключишь уже лампу? Злодейски выглядит. Если, конечно, закончила разглядывать этого полумёртвого бледного мужчину.

— Саржа, по пути в своё логово, будь так любезен, споткнись обо что-нибудь.

Саржа ухмыльнулся и в лёгком театральном поклоне спиной вперёд проследовал за дверь. Фигура — нет, Селестина, так она просила себя называть, — всё-таки последовала совету, потянулась к тумблеру, а заодно и сняла с запястья Мартина сфигмограф. В это время откуда-то извне раздался тихий нестройный шум падения. Она снова улыбнулась. «Мне или себе самой?» Только сейчас, без подавляющего источника искусственного света, он увидел, что потолок был стеклянным, и сквозь него этажом выше с одной из сторон — из-за уже привычного по форме, вертикального ряда окон — лился свет естественный, но совершенно стерильный. Лучи не только ниспадали на стены, кушетки и тумбы с медицинскими приборами, но освещали и некий агрегат, нависавший с перекрытий по ту сторону стекла и, если упрощать, пирамидальный в абрисе, навершием метивший в пустой центр больничной палаты. В чём-то аппарат был даже элегантен, в полупрозрачных и прозрачных трубках виднелось упорядоченное, размеренное течение жидкости — к счастью, без лишнего сходства с анатомическими ритмами.

— Водяные часы. Или гидрологиум, если вам так привычнее. С парой дополнений для измерения атмосферного давления, влажности воздуха и всего такого. На самом деле, пристроенная и, по сути, декоративная часть большей и сокрытой машины, ответственной за вентиляцию и охлаждение. Своеобразная одобренная шутка и послание от пришлых инженеров, устанавливавших систему в стеснённых условиях, изначальным архитекторам комплекса. Не волнуйтесь, по стеклу никто не прогуливается, кроме кошек, возможно. И прошу извинить моего брата и не принимать на свой счёт, это его обычная манера поведения.

— Такого же «брата», как ваша «кузина»? О, поверьте, я без лукавства. Понимаю, что «по духу», но до начал этого родства допытываться не буду, это дело интимное, а наши взаимоотношения, насколько могу понять, подобной доверительности пока допустить не могут и отныне развиваться будут по иной схеме.

— И всё же не стоит заранее осушать их, характеризуя словом «схема», и превращать в бесчувственную пустыню. Позже вы поймёте, что это просто невозможно, хоть и по иным основаниям.

— И я, признаться, горю желанием узнать, каковы же они.

— Горите желанием? Скорее, у вас банальный жар, — дотронулась она до его лба. — Да, вы ещё немного температурите. Придётся подержать здесь ещё пару дней. Но уже в сознании, это главное. О, нет, старайтесь не шевелиться!

— Не могу понять, в меня стреляли? Что вообще со мной было? Я верно расслышал, что докучал вашим докторам целую неделю?

— Догадка верная. Да, стреляли в вас. И в меня. И даже не единожды, если припомните. Какой-то нелетальный заряд. Однако вам изрядно досталось. Когда мы прибыли, врачи обнаружили у вас трещины в рёбрах, а также повреждение внутренних мягких тканей. Н-неприятное, как они выразились. Им пришлось провести хо… экт… Простите, я плохо запомнила и с трудом могу выговорить название. В общем, пришлось вас угостить доброй порцией алкалоидов — вновь простите, обезболивающими не увлекаюсь, потому также не скажу, какими именно…

— Догадываюсь, что связаны они с Баварией. Медицина — наука конкретная, но прошу, не беспокойтесь, передавайте произошедшее без оглядки на терминологическую точность.

— В общем, вас попотчевали и эфиром, и внутривенными вливаниями, пока проводили открытую полостную операцию и удаляли едва ли не разорванный жёлчный пузырь с раздробленным до острых краёв содержимым — из-за ударной волны от того орудия. Тут бы сказать, что сняли камень с души, обращаясь к тому античному представлению, что душа живёт в желудке — или как-то так, — но, по-моему, получится коряво. И через пару дней после операции кое-что пошло «н-не по плану». Пришлось снова накормить вас анестезией, переделать тут и там и не давать пробудиться ещё какое-то время. Ну, а дальше уже сказалась общая слабость организма. Сон — лучшее лекарство.

— Ох, знали бы вы, что в том забытьи мне виделось. Впрочем, какое лекарство не горько?

— И впрямь. Итак, с какой частицы начнётся ваш следующий вопрос: «что», «как» или «где»?

— Если позволите, упредить его я бы хотел иным: могу ли я вас называть Селестина?

— Само собой.

— Хорошо. В таком случае, Селестина, где же я?

— «Direction des Nautes» на рю Трепло.

— Понятно. Как «Колонна лодочников», только директорат?

— Пф, «лодочников». Ну, пускай, так. Позже поймёте.

— Что вы такое?

— Если сухим канцелярским языком, то общество контроля городской материи, уполномоченное собирать сведения, расследовать, надзирать и наказывать.

— Ну вот, а сами говорили, что обойдёмся без пустынь.

— Хотелось, чтобы вы поняли, что сейчас мы пройдём через сложную стадию, покружим некоторое время, преимущественно зависящее от вас, по пескам, а по итогам — выйдем на землю обетованную. Или нет.

— Удачное ли для допроса время?

— Будто сами не знаете.

— А вот и первое подозрение. Будем считать, что старт дан.

— Начну с того, что известно. Преимущественно о вас. И мы же постараемся избежать намеренной сумбурности недавнего трилога? Есть ведь такое слово?

— Технически это всё-таки был полилог, но встану на вашу сторону, мы ведь доподлинно знаем, что активных участников было трое. И — да, ввиду некоторых обстоятельств, на прояснение которых в будущем надеюсь, я, в относительно трезвом уме и предположительно здравой памяти, готов к сотрудничеству и принимаю, что вы действительно авторизованы вести следственные действия, пускай, что на обычные они не похожи.

— Благодарю, Мартин. Приятно, что вас и в самом деле так зовут: Мартин Вайткроу. Если это и псевдоним, то в высшей степени устоявшийся.

— Могу заверить, что ваши полицейские органы получили мою настоящую подпись.

— Да, вы проявили гражданскую сознательность и зарегистрировались в префектуре, это также известно. А вот игры с местом проживания не вполне удались: у друга по указанному в полиции адресу вы жили только с тринадцатого июня.

— Любопытно, как вы это выяснили, но и для меня стало сюрпризом, что Анри поместил меня в иной квартирке, тайно принадлежащей ему, я же думал остановиться в отеле. Отказываться от тихой гавани не счёл уместным.

— Что любопытно, так это время начала совместного проживания в указанной квартире: пятый час утра. И не смейте говорить, что это спонтанное решение после очередного кутежа.

— Не посмею вас оскорбить.

— И хорошо, потому как твёрдо знаю: вы с другом приехали туда не откуда-нибудь, а из Нёйи-сюр-Сен.

— Полагаю, знание основано на непосредственном наблюдении. Так мне не послышалось клокотание двигателя внутреннего сгорания на обратном пути в город? И… это были вы, тогда, за окном?

— Верно поняли. Теперь я должна задать вопрос: что вы делали в Нёйи? Прошу, ответьте честно.

— Переживал пожар, нет смысла отпираться. Стал ему свидетелем, но тем сберёг здоровье друга. Видите ли, присутствовать должен был он, меня пригласить, хм, забыли, та встреча носила эксклюзивный характер, что и дало мне повод для опасений. Ещё по первому собранию было понятно, что товарищи встретились опасные. Я взялся обследовать местность, а Энрико уговорил прибыть с опозданием. Не зря.

— Угу. И как, успешно обследовали?

— Вы же видели те листовки. Добавлю, что признателен нашему мучителю за типографский анализ, некоторых особенностей я не подметил. Иного добыть мне не удалось.

— Что ещё вы делали перед пожаром?

— Прямо «перед» или в общем «до»?

— Мартин.

— Искал улики. Можно ли таковыми счесть саму зияющую пустоту особняка? Он функционировал крайне избирательно. Похоже, существенная часть приготовлений всё же шла не в нём.

— Это мы ещё обсудим. Вы больше ничего не предпринимали?

— А есть какие-то подозрения?

— Мартин, не подскажете, зачем человеку, берущему интервью, пускай, что и неосмотрительно приехавшему в неудачный для своего ремесла сезон, такое занятное вещество как белый фосфор в сероуглероде? — хлопнула глазками Селестина.

— Простите?

— Прощу, если поступите, как подобает жантильому. Только воспринимайте меня в ближайшие минуты не как даму, которую можно избавить от скучных подробностей, а как дознавателя. Упрощу вам задачу в признании: мы нашли весьма интересный саквояж под кроватью в одной из комнат, которые вы занимали до тринадцатого июня. Багаж точно ваш, это установлено процедурой идентификации по отпечаткам папиллярных линий. Не знакомы с такой?

— Слышал, что уже пару лет на постоянной основе применяется в колониях — Британской Индии.

— А вот мы ей начали пользоваться даже раньше, чем типичным бертильонажем. Всё, что вы сейчас скажете, не будет передано в иные инстанции. Этот разговор даже не документируется. Скажу даже больше: мы союзники. Вам никто не собирается предъявить обвинения в убийстве людей. Даю вам слово.

— А бывает убийство ещё кого-то? Животных я там не встречал. Хм. Ваше слово распространяется на все четыре тезиса?

— Ф-ф. Да, Мартин, на все четыре. Вы собрали некую бомбу, ведь так? Что было или кто был вашей целью? Но! По крайней мере одну фигуру я могу определить точно: Бэзи. Вопрос в другом: бомба предназначалась ему одному, но что-то пошло не так, или же вы намеревались накрыть разом всю ячейку?

— Поделитесь, как вы пришли к заключению по поводу Бэзи?

— Мы оба помним, как он выглядит, как пытался скрыть свой вид… И чем его долечивали. Вы же наткнулись на его обиталище в особняке? Да наверняка. Мне объяснили, что всё это применяется для терапии химических ожогов. Так что, ван Хельсинг, какую нечисть вы приехали изгнать этой характерно пахнущей чесноком светоносной сывороткой?

— Вы правы: цель — он. И вы опять же правы: я не преуспел. Сознаюсь. Но и гибель тех людей не считаю напрасной, хоть мне и жаль, что им пришлось стать жертвами.

— Возможно, они бы ими и так стали. Рано или поздно. И мы вас, как я уже говорила, за это не собираемся наказывать или передавать ваше дело властям. Можем даже поспособствовать вашим дальнейшим действиям, а иные бы и поблагодарили за избавление от проблемы, хоть и частичное. Я хочу понять предысторию.

— Интересно. Так и быть. Знайте же следующее. У Бэзи не далее как в прошлом году было имя. Я имею в виду, что известное имя. Однако оно вам вряд ли что-то скажет, да и нынешний он на себя прежнего мало похож, посему да будет известен под новым самоназванием. Так вот он прошедшие годы был одним из лидеров социалистического рабочего движения на германских землях. Не сказать, чтобы дело его было мирным, но и никак не радикальным, полуподпольная деятельность была практически нормой. Ничто не выдавало в нём перехода в стан анархистов, пока он не начал вести двойную игру, за началом и развитием которой, как выяснилось, уследить не удалось. До сих пор не вполне понятно, кто и зачем его подговорил, и как убедил, — для суждения доступны лишь последствия. Я, конечно, называю это анархизмом ради условности и не исключаю, что это могло быть только прикрытием и способом действия, но не отражать суть, которая выражает воззрения и совершенно противоположного лагеря. Тем не менее, в Карлсруэ под его началом развернуло деятельность предприятие по производству и хранению запасов белого фосфора и некоторых других взрывчатых и отравляющих веществ. Кстати, найденные и исследованные вами колбы в саквояже — оригинальные. И, вероятно, являются единственной уцелевшей партией. Как вы догадываетесь, тогда тоже произошёл пожар. Точнее, взрыв. В нём я не повинен, это плачевный результат неизбежно накапливавшихся технико-технологических ошибок. Во многом именно негативная оценка той мастерской и подтолкнула меня выкрасть набор. Вот только обвинять, предоставив его в качестве доказательства, было некого уже через сутки. Трупов насчитали достаточно, чтобы считать, что заговор, простите за каламбур, погорел. Но и его зачинателей стало невозможно установить, как и выяснить судьбу Бэзи. Теперь-то понятно, что фиаско он пережил, но мне всё ещё непонятно, как его доставили сюда и поставили на ноги не больше, чем за пару-тройку месяцев. Плотная слежка за ним была установлена в декабре, в январе всё случилось, а уже весной, как я понял, стало что-то происходить у вас под носом, однако вскрылось лишь во второй половине мая — и довольно причудливо. Но резюмирую: мне его нужно устранить не только потому, что он вновь представляет общественно опасное начинание, но и чтобы никто в нынешнем Бэзи не опознал прежнего и не успел связать приготовляемую с его помощью вредоносную акцию с легализующимся движением, а этой связи, уверяю вас, нет и быть не может. Также приходится учитывать вероятность, что выбран он в своё время был неспроста: немецкий агент на французской земле — сами понимаете. И упрежу ваш следующий вопрос: нет, о своём способе заработка я вам не врал, просто учтите, что он также служит возможности наблюдения за политическими группами, разнесёнными географически. И не только наблюдения, но то — в редких оздоровительно-культивационных целях. Несколько сокращая изречение лорда Палмерстона, сформулирую modus operandi так: у Британии нет ни неизменных союзников, ни извечных врагов; неизменны и извечны только наши интересы, только им мы и должны следовать. Признаю, выражение содержит толику абсурда и перенос, но тут веру я спасаю старым хрычом Тертуллианом: certum est, quia impossibile. Эта же установка позволяет принять на веру и ваши утверждения. Я исчерпал доступные мне возможности объяснения целей и выгоды от действий «Сочувствующих», потому допускаю, что они лежат в вашей области ведения. Скорее всего, это пласт знания, неведомый мне, потому прошу отталкиваться во введении меня в курс дела с ответа на вопрос, касающийся и моей шкуры: как я сюда попал?

— Направление вашего взгляда намекает, что понимаете, с помощью чего. Я далеко не лучший объясняльщик, но попробую. Устройство у меня на руке, что мы именуем ис-диспозитиф и что привлекло внимание того офицера — впрочем, об этом я расскажу вам как-нибудь позже, — действительно связано с перемещениями в пространстве. Вот только то пространство не ограничено сетью улиц, хотя отчасти и повторяет её. Городское пространство пронизывает сеть искусственных каналов и естественно оформившихся, а в дальнейшем подкорректированных потоков, существующих благодаря особой субстанции, что мы называем умбрэнергией, в том или ином количестве присущей, обволакивающей и пропитывающей любую подлунную материю. Упоминание ночного светила неслучайно, ведь объём и содержание умбрэнергии в веществах на определённой местности увеличиваются всякий раз, когда над ней повисает Луна. Подобно тому, как она ответственна за морские приливы, также вызывает приливы и умбрэнергии, заставляет её выплеснуться из резервуаров и пластов в земной коре — обобщённо мы называем этот процесс течением. Течение при каждом лунном проходе насыщает те каналы и потоки в разграфлённом и разрифлённом, как никакое другое, перекроенном городском пространстве, и в определённый момент накапливается критическая масса умбрэнергии, активирующая её удивительные свойства. Некоторые люди, рождённые с определённой наследственностью — биологические носители умбрэнергии — и обученные некоторым эмпирически выведенным техникам, способны воздействовать на напитанную умбрэнергией городскую материю. В предельном случае — атом за атомом пересобирать её.

— А чаще, полагаю, — получать доступ к невидимым дверям, проходам и механизмам.

— Правильно. Но невидимы они лишь для невооружённого глаза. Мы создали особое устройство — флю-мируа. Те, что у меня на ис-диспозитифе — пара пти-флю-мируа. Обманчиво простая зеркальная гладь безлунной ночью и при свете дня, пригодная лишь поправить макияж да посмотреть, что сзади или за углом, а на деле — многослойный прибор с тонкой прослойкой конденсата умбрэнергии в центре. Флю-мируа реагирует на течение и показывает его промасштабированную рельефную карту в установленном радиусе. Но этим его применение не ограничивается. Наши светлые головы открыли, что умбрэнергия обладает особыми коммуникационными свойствами, в определённом смысле даже обладает «памятью», и привязали каждый экземпляр пти-флю-мируа к штабным, стационарным аппаратам Директората, что позволяет носителям ис-диспозитифов обмениваться сообщениями. О принципе работы догадаетесь?

— В смысле распространения сигнала он наверняка сходен с типичной беспроводной радиопередачей, но весьма чуток к среде. Расхождение, как мне представляется, в том, что в обычном телеграфе происходит замыкание электрической цепи, а здесь, что-то мне подсказывает, процесс напоминает нечто среднее между выстукиванием ритма на барабане и помещением препарата меж двух микроскопных стёкол.

— Продолжайте.

— Коль скоро, как вы их называете, флю-мируа динамически отображают рельеф, могу предположить, что они обладают и свойствами мембраны, немного поддающейся нажиму и продавливанию. Серия таких прикосновений, из-за которых от центральной части к краям отливает конденсат, — набор знаков. Вот только как они отображаются? Должны же последовательно, один за другим, а это усложняет процесс. Но вы обмолвились об эрзац-памяти…

— Нет, на выходе получается привычный текст. В целом вы правы. Однако о способе кодирования-раскодировании и «запоминании» приказов, или команд, равно как об их содержании, я вам сообщить ничего не могу, сейчас это излишне. Важно, что вся система завязана на центральный узел — штаб. Директорат проложил несметное количество — впрочем, нет, уверена, что Саржа, разбуди его, назовёт точное число, — линий коммуникации, которые сходятся в ганглии, расположенные здесь. Какие-то линии передают информацию о состоянии почв и проседании грунта, какие-то сообщают о загруженности дорог, ещё какие-то помогают наблюдать за функционированием продолженных муниципалитетом сетей: водной, газовой, электрической — и всё такое. Часть из них продублирована технологиями, не требующими участия умбрэнергии, хотя на Выставку они вряд ли когда-нибудь попадут. Но не суть. Есть и такие линии, что дают видение целых комплексов и ансамблей, архитектосферы и социосферы города. Мы можем отслеживать не только состояние зданий как таковых, но и пользующихся ими людей, узнавать о них. Мы способны соткать психическое полотно целого квартала или улицы с отображением всех изменений на протяжении какого-то периода времени, сделать срез, сопоставить данные о происходящей или отсутствующей активности, о дисгармонии, несоответствии и неэффективности форм и процессов. Мы можем конфигурировать и конструировать социальное пространство, — хоть чаще от этих возможностей в мэриях и отказываются, — линии работают в обе стороны, но не ими одними, конечно, дело обходится… А теперь представьте, что последние предложения я составила в прошедшем времени. Уже месяц мы не получаем достоверные сведения от значительной доли наших линий. Месяц… Это только установленный период, а сколько это длится в действительности?

— И ваши беды вы связываете с деятельностью «Сочувствующих»? Постойте, неужели вашу систему порушили какими-то серебряными нитями? Мне казалось, это банальная метка лояльности.

— Верно казалось. Нас отсекли как-то иначе, но мы до сих пор не знаем, как. Прозвучит жестоко, но, возможно, ваше деяние уберегло нас от больших бед. Скажите, что успели хоть что-то подслушать, прежде чем…

— Отчасти. Для начала отмечу такой момент: столь любопытное время сборища выбрали, дабы проверить готовность прибыть, куда и когда будет угодно, чтобы «воссиять».

— В этом есть и второе дно, но продолжайте.

— В некотором смысле сожжение в фосфорном пламени можно назвать симметричным ответом: в речах ораторов — той четвёрки — опасно участилось упоминание огня, пламени и пожаров, даже не двусмысленного «очага». И это занятно связали с выходом в свет, чему, помимо прочего, должен поспособствовать, на свою голову, Анри, уже записанный в авторизованные биографы. Руководство сочло, что жителей города следует подготовить к своему появлению. Как я уловил, не обойдётся без эпатирующих элементов, что вполне в духе времени. Важно, что приготовления на тот момент уже велись, и занималась ими иная ячейка — и это единственное, что о ней известно. Дальнейшая речь была прервана появлением — увы, занятая мной позиция не позволяла видеть, только слышать, — неких гостей, заставивших всех в зале умолкнуть. Одним, не сомневаюсь, был Бэзи, а вот второй… Его походка была тяжёлой, и я только сейчас понял, что по отзвуку — металлической. Будто он носил ортопедический аппарат, применяемый при вялом параличе, только этот был массивнее и на обе ноги. При этом он отнюдь не шаркал и не волочился. Но не это меня обеспокоило — само его появление и исчезновение. Они были внезапны и подобны, — простите, если ошибаюсь, — вашим, только без предваряющих телодвижений. Причём исчез он буквально за пару шагов от места, где я установил заряд. То ли он что-то заподозрил, то ли вовсе почувствовал меня, — но вот я слышу его шаг, а вот уже не слышу следующего. Зато «сочувствующие» отреагировали панически. Я не знал, прихватил стальной гость Бэзи с собой или нет, но решил действовать.

— Интересно. Очень интересно. Видите ли, беспроблемная транспортировка по каналам и потокам возможна лишь по достижении определённого уровня их насыщения умбрэнергией, а в тот час он был гораздо ниже критического.

— И всё же таково моё свидетельство. Вероятно, у кого-то имеется технология совершеннее вашей. Не хотел поддеть, вывод напрашивается сам.

— Скажу так. Конкретно в этом случае существует ограничение, которое обойти нельзя: оно завязано на Луну. Пока она не поднимется до двадцати — ну хорошо, пятнадцати в предельном случае — азимутальных градусов, хоть ты приложи все силы, но дальше семи — ну, максимум десяти метров не скакнёшь, вдобавок между прыжками придётся делать паузы, а ис-дис тут не помощник. Так, теперь придётся сделать отступление, а то и три.

— Я весь внимание. Они мне пригодятся, если мы объединим силы в совместном расследовании.

— Д-да.

— Селестина, только не говорите, что я отныне пленник и не более того, а рассказываете вы это всё…

— Было приказано рано или поздно задержать вас и доставить сюда. Я надеялась, что часть этого разговора пройдёт на свежем воздухе, отталкиваться мы будем от иных оснований, а кое-что деликатно обойдём. Но тот русский не оставил вариантов. Можете это считать укрытием от его посягательств. Хотя всю прошедшую неделю он более нигде замечен не был. И, Мартин, знайте: я буду просить о перемене вашего статуса.

— Заранее благодарю. И теперь понимаю, к чему была ваша попытка надавить тогда, на аллейке Трокадеро. Итак, каково же первое отступление?

— Если взглянуть на статистику, то перемещаться по каналам и потокам в основном могут лишь женщины, хотя подавляющее число взаимодействующих на более примитивном уровне составляют мужчины. Такая причуда умбрэнергии. И всех, — я подчёркиваю, всех, — кто на это способен, мы заносим в нашу картотеку. И предлагаем работать на Директорат, если личность определённо не криминального нрава. Тем более, что с ис-дисом и флю-мируа возможности серьёзно возрастают, появляется возможность контроля и выбора, причастность к развитию и укреплению города. Те, кто отказываются, попадают в список «les Minoritaires». Это меньшинство мы берём под наблюдение, а сами его представители — мы их зовём минорами — вынуждены время от времени отмечаться. И отчитываться за проступки и преступления, которыми зачастую грешат. Да, есть миноры, которые используют способности для облегчения труда — в качестве примера приведу одного угрюмого и нелюдимого, но честного парня, работающего слесарем, вот он тихонько применяет способности для диагностики труб и соединительных швов, а другой, будучи дворником, — да, чаще всего жизнь у них не сахар, — взбивает пыль с брусчатки и прессует мусор. Но… Поджоги по прихоти, расшатывание витрин и замков, намеренная порча имущества, инсценировки страховых случаев — да-да, их нанимают, хотя и не подозревают, как они проворачивают свои делишки — куда более частые и набившие оскомину случаи. А вот опасные рецидивисты и те немногие, что отваживаются на самостоятельные, зачастую лишённые должного научного аппарата, социопатические по сути эксперименты — таких мы вынуждены наказывать и… «отключать» хирургией и новыми методами терапии… Их мы зовём, — и тут английское сознание мистера Вайткроу столкнулось с весьма непривычным эпитетом, — «minoritaires éteinte», или этантами. Фактически мы глушим их чувствительность, разрываем их связь с умбрэнергией, — одними глазами Селестина указала в сторону невнятно существовавшего соседа по палате, а Мартин начал догадываться, что к бедолаге применили какую-то технологию, значительно продвинушвуюся вперёд в сравнении со стореровской батареей и электрованнами. — Но! Но есть ещё одна категория, — а вашим языком она, пожалуй, может быть названа протокатегорией, — эмпаты. Члены Директората и миноры — все, кто способен даже не работать с урбматерией и умбрэнергией, а просто ощущать город иначе, все они изначально эмпаты. Просто для удобства эмпатами мы зовём тех, кто ограничивается минимумом, то есть созерцанием и впитыванием ощущений, кто не пытается или не способен воздействовать. Кстати, ваш случай.

— Чудесно. Отныне я хотя бы знаю своё место и ваш ранг. Но это важно для британца, так что вновь благодарен за освещение этого пункта. Госпожа де Кюивр, каково же второе отступление? — Селестина закатила глаза и помотала головой.

— Сперва небольшое дополнение к предыдущему. Взаимодействовать можно только с умбрэнергией местности, в которой был рождён. В чужом краю — лишь наблюдение и пассивная роль. Поэтому-то мне и любопытно, кто тот второй гость. Ещё и транспортирующийся, когда ему вздумается. Нонсенс. Но пойдём дальше. Знайте: урбматерия весьма консервативна. Если эмпаты просто лишаются права действия, то чуждые городу формы и конструкции, ещё и инжектированные в непродуманно изрядном количестве, попросту им отвергаются, не приживаются. И это вдвойне плохо, поскольку они не просто в разы быстрее разрушаются, но ещё и, отмирая, отравляют архитектосферу, становятся для неё токсичны. По этой же причине обычно экранируются Выставки и сеттльменты. Разница только в том, что последние всё же проектируются так, чтобы впоследствии город их принял с минимальными потерями. А вот строения Выставки действительно могут быть сколь угодно близкими к идеалу, благодаря экранированию выгорают без вреда для архитектосферы — и без физического огня. Если поднапряжётесь, то сможете увидеть этот процесс. Хотя в конечном счёте без пожаров редко когда обходилось, и не удивлюсь, если на одной из будущих Экспозиций какой-нибудь павильон будет посвящён этой тематике. Но над некоторыми, которые хотят сохранить, естественно, приходится проводить сложные процедуры.

— А что же с, хм, Аэрмадой? Вот уж дирижабли город вряд ли принял с распростёртыми объятьями.

— Скажем так, неспроста Отель-де-Вилль столь легко отдал ипподром за городской стеной, а в пределах Двадцати округов эти судна соприкасаются лишь с экранированной урбматерией, в воздухе контакта нет. Хотя истинные причины, разумеется, ведомы немногим посвящённым.

— Сейчас будет глупый вопрос, но постойте, а прибывающим на долгий срок в город нужно отметиться в полицейском управлении по той же причине?

— Ха, забавно. Но всё-таки нет, никто их каким-то хитрым способом так уберечь или экранировать не пытается. Повторю: умбрэнергия влияет преимущественно на косную материю. Грибы ей отчасти подвержены, растения ощущают её выборочно, как и животные, а вот сапиенсы преимущественно нечувствительны — один эмпат на несколько тысяч, если не десятков тысяч. Кое-что может проявляться на уровне толпы, но там специфический механизм передачи. Определённые виды инфекций-урбэнемиков ещё вот чувствительны к умбрэнергии, подпитываются ей, но мы над этим работаем. Непосредственное негативное влияние приезжие вряд ли испытают или смогут как-то отделить его от более привычных проблем при переселении — того же привыкания к климату, однако это не означает отсутствия какого бы то ни было воздействия вообще. Помните, я вам рассказывала о дактилоскопии? Так вот, папиллярные узоры, сама их форма — осадочное явление умбрэнергии. По их паттерну мы не узнаем о характере человека и его судьбе, мы оставили исследования в области хиромантии, но нам достаточно одного оставленного отпечатка, чтобы в дальнейшем всегда точно знать, где находится требуемый человек. И предвосхищая ваш вопрос, нет, тот офицер был в перчатках.

— Понятно. Что же с третьим отступлением?

— Мне просто хочется, чтобы вы знали, что наш побег дался тяжко. Но он всё же дался. Знал бы наш русский приятель, что он сам ему и поспособствовал. Он обмолвился, что наступила уже следующая дата. Для меня это означало одно: Луна взошла. Да, я бы нарушила цеховой этикет, уйдя в поток перед несведующим, но зато могла быстро отступить, если бы развитие ситуации мне не понравилось. Я слегка просчиталась по времени, так что исполнить манёвр удалось так себе: мягко плюхнулась в коридоре, когда подчинённые того офицера уже покинули свой пост и входили в дверь — хорошо, что не обернулись. Минуту спустя я вас забрала, прыжками по основным путям — я-то надеялась на лучшее — мы добрались до выставочной ограды, и, ввиду некоторых особенностей экранирования, вас, полубессознательного, мне пришлось с десяток метров тащить на себе, пока ис-дис не сообщил о пересечении канала. Ладно-ладно, на самом деле, конечно, волочить за собой. Не беспокойтесь, ваш костюм в порядке.

— Признаться, мне как-то неуютно и стыдно. Итак, это были три отступления. К чему бы вы хотели вернуться?

— Закончим с жертвами той ночи. Все они без исключения были минорами. И минорами, которые решили объединиться. Это само по себе уже занятно, поскольку они обычно сторонятся друг друга. Единственный шанс увидеть больше, чем, условно, семерых за раз — это за бутылкой пойла.

— Понимаю. Пьют, чтобы законсервировать хотя бы такое существование, которому отчего бы не ухудшиться следующим днём. Подонки сливаются в одну кружку — и вот, стакан уже наполовину полон.

— Как-то так. Но погибшие в Нёйи отнюдь не за этим собрались. Они намеревались выступить против Директората. Я уверяю: те выпады про Зверя и тенёта — это про нас. Такая вот поэтика революции.

— Революции или корпоративной войны?

— О, а вы бы прекрасно влились в недавнее обсуждение того, с чем мы имеем дело. Довод в пользу снятия с вас статуса арестанта.

— И тут же к мёду примешаю дёготь. Вы говорите «меньшинство», но я чувствую в этом властный ход. Признайтесь: в реальности они превосходят вас числом?

— В данном случае важна не численность, а организованность. И с этим у них всегда было плохо. Они охотно дробятся на фракции и порой устраивают мелкие феодальные междоусобицы. Объединиться в конгломерат для большинства значит — уступить кому-то. До сей поры не объявлялся Мориарти их мира. И так же ловко раскинул сеть. Мы и впрямь попались в его силки и споткнулись на ровном месте. Кстати о ровных местах, глади и прочих используемых символах и образах… Впрочем, нет, по вам вижу, что лучше оставить до следующего раза.

— Мне крайне неловко об этом просить, но я бы предпочёл сделать перерыв в нашей беседе. И вам есть, что сообщить правлению, и я бы воспользовался услугами санитара. Но прежде — не могу не спросить кое о чём…

— Беспокоитесь за своего друга?

— Да. Я отсутствую уже неделю, и это ещё не окончание. Он может предпринять неверные, чересчур громкие шаги.

— Как вы помните, в тот день мы обозначили время новой встречи. Сёриз с ним встретилась и намекнула, что нам двоим пришла в голову некая взбалмошная идейка, и отговорить от неё не было никакой возможности. В общем, Анри считает, что мы укатили в небольшое турне в какой-то городок с названием, начинающимся на «Б».

— Хо-хо! Ох-хох… Ох, как вы ловко угадали с этой буковкой. Впрочем, объяснение вам покажется скучным.

— А началось наше приключение с того, что мы не удовлетворились загородным маршрутом одного из мель-кош, прогулку на котором вы мне предложили…

— Простите, что прерываю, но — мель-кош? Чувствую, ещё и с Оперы? Как это… по-английски. Я, признаю, тот ещё романтик, но Энрико это, подозреваю, принял со скрипом. Нет, для большей правдоподобности нужно срочно состряпать ему телеграммку или открытку.

— Да, мы тоже об этом подумали. Но учтиво решили подождать, пока вы очнётесь, чтобы составить её самостоятельно. И, Мартин, вы же обойдётесь без глупостей?

* * *

Путаются мысли.

Ррразваливаются!

Путаютсяразваливаютсяикрошатсяссыхаютистлеваютсгораютубивают!

Надеюсь, преданное бумаге выше — нет, вымарывать это я не стану, пусть будет наглядным свидетельством! — выглядит хоть чуточку пристойнее и не столь жалко, нежели я тогда. Мой вид и сейчас не лучше, но ко мне вернулась способность более-менее стройно излагать мысли. Впрочем, в искренности тем записям отказать нельзя: мысли не только разваливаются — это издержки запущенной мной машинерии, опасность близости к ней, знания её устройства, да и сам распад был и остаётся частью нашего плана, — но в действительности путаются и убивают.

Ещё одна жертва, которой могло не быть. Не должно было быть! И с ней я утратил точку давления на твоего старого воздыхателя. А равно и канал информации о внутренней кухне Директората. Партию сплетницы, партию разносящего вести Меркурия она уже давно сыграла, и потому должна была уйти со сцены. Не ушла. И вот итог: то, чем я угрожал твоему поклоннику, сбылось — и никого — никого! — не тронет, что я блефовал, а смерть её повлекло иное.

Мне бы радоваться, что Блез не отбил у подросшего за эти годы поколения — и не одного — стремление добраться до сути вещей… Если эти вещи — не игрушки и предмет смеси обожания и страха самого Блеза. Но, может, в этом и причина: невозможность добиться всей правды об устройстве Директората и заставила её направить силы вовне. Она продолжила играть без партитуры. И одной ей лишь ведомыми путями вывела импровизацию к «Скиаграфии» — той её части, той её машинерии, с которой соприкасаться никак не должна была. Не должна была!

Наказанием мне — взрывающая, раскраивающая память сцена — «сцена», будто то было для зрителей! — её гибели.

Она не ведала… Не это она искала. Она проникла на склад. Её не знали. Разумеется, ведь он служит для обеспечения потребностей другого «департамента». Нельзя винить моих людей за то, что им удалось обнаружить и задержать человека Директората, но зачем, зачем было отправлять её в футляр и пытаться перевоплотить? Это уже не жёсткость, но жестокость. Жестокость избыточная, неоправданная и поспешная: они не сняли с неё ис-диспозитиф, саму процедуру проводили небрежно, будто та предназначена для пыток. Позже я доступно, на живом примере двух особо ретивых участников расправы объяснил, в чём разница.

Я слишком поздно обо всём узнал. Когда прибыл (ситуация требовала вмешательства!), она уже потеряла сознание, её устройство — коллапсировало так, что теряюсь, какими интегралами живописать его умирание. За ним последовал и её организм. Бедняжку было не вернуть к жизни. Лишь одно я ещё мог сделать. Я возвратил её тело к виду и состоянию, что оно имело за несколько часов до того. Но функции мозга — нет, всё было безнадёжно распылено меж времён. Верну, что могу, дабы её сёстры почтили память — я на это права не имею.

Мир больше не услышит её песню. Нельзя сравнивать её с инструментом, исполнявшим партии, написанные мной или Блезом, но на ум не приходит ничего, кроме мысли: мы заглушили её звонкий голос сурдиной. Дитя города, ты ему послужило.

О процессе в целом. Возможно, мы, если взглянуть с определённого ракурса — не знаю, доступен ли он тебе, — перестарались.

Наиболее сообразительные интуитивно начинают принимать меры, представляющиеся им адекватными. Дело доходит до разрывов давних пактов с Директоратом. Из болота истории извлекаются технологии и практики, запечатанные и упокоенные в нём до скончания веков, — что оправдывает обращение к ним, если век истинно может стать последним, — оставленные в прошлом. А оказалось, что только лишь законсервированные, ждущие своего недоброго часа.

Так, среди прочего прелюбопытнейшего, мне попалось сообщение из Марэ. Еврейская община потребовала от Директората то, что он никак не в состоянии ей дать, но тот, вместо признания и поиска дипломатично-доверительного решения, принялся бюрократично-бестактно тянуть время. Итог: община выдвинула ультиматум об организации самообороны (от Директората в том числе). Что же этому сопутствует? В подвале одного из домов была прорыта шахточка к древним глинистым слоям. Понимаешь? Не далее как через пару недель плас Сэн-Поль — или, как меж собой называют, Плетцль — будут патрулировать големы.

Заставит ли это штабных «симметрично» вспомнить о похороненном проекте урбматериальной армии? Ты, полагаю, припоминаешь обстоятельства, вызвавшие к жизни разговоры о его реализации. Это довольно амбициозный проект, но вполне осуществимый, а на превосходящие его по масштабам, что превращают в орудие каждую улицу, каждую стену, каждый камень в брусчатке, ресурсов уже совершенно точно не хватит. У Директората — не хватит, а у нас, — пишу, произведя приблизительные подсчёты нацеженного в резервуарах, — вполне. Хм, надо будет обдумать… Увёл мысль не туда…

Да, вот в какой связи я остановил внимание на этом инциденте: так, перебирая пыльные полки документов и памяти, кто-нибудь ненароком может наткнуться на похожие идеи. В частности — на то, что твой кавалер мог «случайно» забыть и оставить в качестве подсказок и ниточек, ведущих к теме эхоматов. Мы оба знаем, чем это наверняка закончится…

Прости, если это письмо будет до неприличия нестройным. Мысли путаются.