1

Прибытие парохода из Баку было событием в скучной провинциальной жизни Ленкорани. К этому часу обыватели, торчавшие на Большом и Малом базарах и в чайхане, собирались у морагентства и на берегу. Пристани в Ленкорани не было. Из-за мелководья пароходы бросали якорь на рейде, пассажиры сходили в плоскодонные киржимы, а те, скрипя днищами о песчаное дно, причаливали к шатким мосткам, где их шумно приветствовали горожане, справлялись о бакинских новостях, об общих знакомых и родственниках.

В тот ноябрьский день восемнадцатого года горожан не пустили на берег. Вход на Маячную площадь перегородили конные казаки. Люди тянули шеи, стараясь разглядеть группу избранных, собравшихся перед морагентством в ожидании прибытия парохода. «Ленкоранец» уже дымил на горизонте, все увеличиваясь в размерах.

— Смотри, смотри, наш Мамедхан! — говорил кто-то, указывая на человека в белой черкеске, с кинжалом на тонком ремешке, в серой каракулевой папахе.

— Ильяшевич приехал! Батюшка наш, спаситель Мугани! За ручку здоровается! А Терентий Павлович! Душка! Виват Сухорукину! — слышались голоса в толпе.

Да, у морагентства собрался цвет Ленкоранского уезда, вершители судеб его. Они вежливо раскланивались, пожимали руки, справлялись о здоровье, хотя в душе ненавидели друг друга, готовы были перегрызть горло один другому, и нетерпеливо поглядывали на «Ленкоранца», которым прибывал личный представитель генерала Томсона. Каждый возлагал на этот визит большие надежды.

Военный катерок, приняв пассажиров, отделился от «Ленкоранца» и, оставляя за собой вспененную полосу, устремился к берегу.

Группа встречавших, печатая следы на мокром песке, двинулась навстречу.

Полковник Ролсон легко спрыгнул на мостки. Военный оркестр грянул туш.

…Они сидели в гостиной второго этажа в глубоких зачехленных креслах. Перед ними на низких столиках стояли подносы с чаем, вареньем, сахаром. Ильяшевич и Алексеев чай пили истово. Ролсон только пригубливал. Закинув ногу в твердой коричневой краге на ногу, он почти не вынимал изо рта массивную черную трубку. Табак был ароматным и злым. Облака синего, едкого дыма слоились под лепным потолком. От дыма у Сухорукина першило в горле. Он деликатно покашливал, приложив ко рту тощую ладонь.

Мамедхан неприязненно поглядывал на них. Ему было из-за чего злобствовать. Как все хорошо складывалось после свержения царя! Власть в уезде целый год фактически принадлежала ему, лидеру местных мусаватистов. В марте 1917 года в Ленкорани был создан новый, «демократический» орган власти — уездный исполком. Кого избрали в его состав? Мамедхана и его родственников. А кто стал председателем исполкома и уездным комиссаром? Тоже его родственник и соратник по мусаватской партии, бывший уездный начальник. А совдеп? Почти одни офицеры! Да, хорошо начиналось! На помощь ленкоранским мусаватистам из Баку прибыл отряд Дикой дивизии.

В начале восемнадцатого года Мамедхан ездил в Астару, арестовал пароход «Дмитрий Милютин», реквизировал оружие демобилизованного полка. А когда вернулся в Ленкорань, узнал, что депутаты ленкоранского Совета собрались выбирать Военно-революционный комитет!

«Какой еще комитет?» — возмутился Мамедхан.

Он ворвался на собрание:

— В моем уезде я хозяин! Никаких новых организаций не разрешу! — и разогнал депутатов.

Завладев всей Ленкоранской низменностью, Мамедхан двинул свои отряды на Мугань, но они встретили упорное сопротивление отрядов самообороны. Мамедхан окружил село Николаевну, лично пошел туда и потребовал сложить оружие. Не согласились! Завязался жаркий, безуспешный бой.

Мамедхан знал, что с севера, из Сальян, тамошние мусаватские отряды рвутся на Пришиб, чтобы, заняв северную часть Мугани, соединиться с ним, Мамедханом, но там их остановили кулацкие отряды, организованные полковником Ильяшевичем и поручиком Хошевым. Словом, мусаватские храбрецы завязли на Мугани, как на болоте. Командир Дикой дивизии решил послать им подкрепление. С этого и началось. Семнадцатого марта, за час до отхода «Эвелины», аскеры Дикой дивизии прискакали на пристань и, давя пассажиров, верхом на конях въехали по трапу на палубу. Патрульных красногвардейцев, потребовавших, чтобы они сошли, расстреляли на месте. Пристань оцепил отряд красногвардейцев, который после недолгого боя разоружил офицеров и аскером.

Стычка на пристани послужила сигналом к мусаватскому мятежу. Бой перекинулся на улицы города. Три дня и три ночи шли кровопролитные бои. Красногвардейцы подавили мятежников, разоружили Дикую дивизию. Потом и в Ленкорань пришел пароход с красногвардейцами.

«И этот с ними вернулся, — неприязненно посмотрел Мамедхан на Сухорукина. — Ох, и хитер этот сельский учитель!»

В самом деле, когда в Баку после мятежа к власти пришел большевистский Совнарком, в Ленкорани избрали новый исполком во главе с ним, эсером Сухорукиным. Потом в Баку власть захватила меньшевистско-эсеровская Диктатура Центрокаспия, а здесь образовалась военная Диктатура пяти во главе с этим старым петухом Ильяшевичем и выскочкой Сухорукиным. Теперь в Баку правит мусават, а здесь — Муганская краевая управа во главе с теми же Ильяшевичем и Сухорукиным. «Да, верно говорят мусульмане: где плов, он тут как тут!» — подумал Мамедхаи, перевел взгляд на взопревшего от чая Ильяшевича и поднялся:

— Мистер Ролсон, как лидер местных мусаватистов, я повторяю: мусульмане не только не признают Муганскую краевую управу, но и протестуют против ее существования.

Ролсон понимающе кивнул, не вынимая трубки изо рта.

Ильяшевич повернулся в кресле в сторону Алексеева:

— Хэ! Они протестуют!

Вздернутая бородка-клинышек Алексеева, богатейшего купца Мугани, члена краевой управы, затряслась от смеха.

— Позвольте, Мамедхан! — начал было Ильяшевич, но Мамедхан перебил его:

— Нет, это вы позвольте, господин полковник! — и обратился к Ролсону: — Вместо того чтобы охранять границу, царские офицеры вместе с этими вот, — он ткнул пальцем в сторону Алексеева, — купцами и вот этими, — Мамедхан презрительно посмотрел на Сухорукина, — комиссарами образовали в нашем уезде Муганскую республику! Провозгласили ее неотъемлемой частью России! Слушай, какая республика? — развел руками Мамедхан, переводя взгляд с одного на другого. — При чем тут Россия? Разве вы не знаете, что Ленкоранский уезд, включая Мугань, является неотъемлемой частью Азербайджана?

— Смею заметить, Мамедхан, — откашлявшись, вставил Сухорукин, — Азербайджан — тоже часть территории России!

— Был, господин Сухорукин! Был! А теперь Азербайджан — независимая… — Мамедхан запнулся, посмотрел на полковника Ролсона. Тот слегка кивнул. И Мамедхан продолжал: — Независимая, суверенная республика! А вы, господа муганцы, отвергаете мусаватский парламент, отказываетесь признать власть Азербайджанского правительства! — Мамедхан двумя руками резко откинул полы черкески и опустился в кресло.

Ролсон повернулся в сторону Ильяшевича, и тот прочел в его глазах вопрос: «В самом деле, господа, почему бы вам не признать правительство Азербайджана?»

Ильяшевич нахмурился и буркнул в пышные седые усы:

— Мы признаем только центральную российскую власть!

— Власть совдепии? — вскочил Мамедхан. — Или в России есть другая центральная власть?

— Будет, батенька, будет! — не растерялся Ильяшевич. — Не позднее этого лета генерал Деникин возьмет Москву и покончит с совдепией.

Трубка во рту Ролсона словно закивала.

— Да услышит аллах из ваших уст, полковник. Как говорят мусульмане, о чем мечтает слепой? Иметь два глаза: один косой, один прямой. Но Азербайджан Деникину не видать. Азербайджан останется дружественной России независимой республикой. Генерал Томсон сам сказал об этом председателю правительства Фаталихану Хойскому. — Мамедхан выжидательно посмотрел на полковника Ролсона. Тот кивнул и принялся набивать трубку.

— Ну и пусть остается, — задергал бородкой Алексеев. — Мы не против. А что касается Мугани, то и она останется автономной республикой, независимой от Азербайджана, неразрывной частью единой и неделимой России.

— На земле Азербайджана — независимой от Азербайджана? Это как же получается?

— А вот так и получается. Так решил наш съезд муганского зажиточного крестьянства. Таково волеизъявление народа.

Ролсон кивнул.

— Слушай, какого народа? Наш мусульманский народ…

— Я говорю о русских людях Мугани! — перебил его Алексеев.

— О каких русских людях? Слушай, Алексеев, ты забыл, кто твои предки и как они сюда попали? — Мамедхан зло посмотрел на маленького человека в черном сюртуке; тугой стоячий воротник упирался в его жилистую шею.

Лицо Алексеева пошло багровыми пятнами. Его предки, зажиточные рязанские мужики, были молоканами — пили молоко в постные дни. За это церковь предала их анафеме. Вместе о сотнями семей других сектантов — баптистов и субботников — их изгнали из родных мест, насильственно переселили в Муганскую степь. Переселенцы создали на Мугани и мостами на Ленкоранской низменности русские поселения: Пришиб, Привольное, Новоголовку, Николаевну, Андреевну и другие. Им удалось разбогатеть — купцы Алексеев, Аникеев, Николаев торговали хлебом по всему Закавказью, вывозили его в Персию.

— Думаешь, если у меня бороды нет, так я не понимаю, что к чему? — продолжал Мамедхан. Он вытащил из кармана листок бумаги, развернул его. — Вот, послушайте: «…Переселение из России производится во славу все того же националистического принципа „русификации окраин“. Понятно?

Алексеев раскрыл рот и стал глотать воздух, как рыба, выброшенная на берег. Ильяшевич нервно подергал пышный ус. Сухорукнн выпрямился в кресле, спросил:

— Простите, хан, кто написал эти нелепые слова?

— Ваш Ленин! — ехидно ответил Мамедхан.

У всех округлились глаза. Сухорукин оскорбленно встал.

— Почему же „наш“? Здесь, слава богу, нет большевиков. Я лично эсер, член партии социалистов-революционеров.

— Какая разница, — махнул рукой Мамедхан. — Кечал Мамед или Мамед Кечал. Все вы, революционеры, одинаковы!

— Ну, знаете, — развел длинными руками Сухорукин.

Вынув трубку изо рта, Ролсон удивленно посмотрел на Мамедхана.

— Вы читаете Ленина? — впервые заговорил он.

— Что вы, что вы, мистер Ролсон! — забеспокоился Мамедхан. — Большевистского агитатора схватили… У него листовку отобрал…

Сухорукнн откашлялся.

— Значит, „русификация окраин“! Занятно! Что ж, как учитель истории позволю себе преподать вам небольшой урок. Вы являетесь потомком первого хана Талыша, Мир Мустафы хана, не так ли?

— Да. И горжусь этим!

— Прекрасно. В таком случае вы должны знать, что Мир Мустафа хан, ища защиты от персидских и турецких орд, обратился к русскому государю с просьбой взять вас, мусульман, под свое покровительство. — Сухорукин говорил менторским тоном, словно действительно вел урок в классе. — Мир Мустафа хан заключил договор с Россией и принял российское подданство.

— Знаю, — хмуро согласился Мамедхан. — Из двух зол выбирают меньшее.

— Допустим, — согласился Сухорукин. — Пойдем дальше. Мир Мустафа хан выдал свою дочь за русского офицера.

— При чем тут ханская дочь? — взорвался Мамедхан.

— Насколько мне известно, вы ведете свой род от этой самой ханской дочери и русского офицера.

— Я чистокровный талыш! — передернулся Мамедхан под общий смех.

— Какой же ты, батенька, чистокровный. Ты наш брат русак! Ну, Терентий Павлович, вот это прижучил! Молодец! — захихикал Алексеев.

— Пойдем дальше, — тем же тоном продолжал Сухорукин. — Генералиссимус Суворов писал царице о вашем досточтимом предке: „Оный хан к Российским подданным ласкателен“. Что же вы, Мамедхан, так нетерпимо относитесь к русским людям Мугани?

— Вот уж правда, что нетерпимо! — задергал козлиной бородкой Алексеев. — Хотя и вы, и ваш парламент едите наш, русский хлебушек.

Мамедхан озирался, как затравленный зверь.

— Ай балам! — закричал он. — Это вы начали: народ, народ. При чем тут народ? Народ пусть работает! Мы что требуем: распустить краевую управу, передать власть мусавату!

— Этому не бывать! — выпятил грудь Ильяшевич. — Русское воинство, которым я имею честь командовать, сумеет защитить Мугань!

— Защити, батюшка, защити! — подхватил Алексеев. — Мы за тобой как за каменной стеной.

— Видите, мистер Ролсон? — развел руками Мамедхан. — Без ваших солдат решить этот вопрос невозможно. Я говорил генералу Томсону и вам говорю: если англичане придут в Ленкорань, мы, мусульмане, с радостью вступим в ряды английской армии.

Ролсон кивнул.

— Ох, хитер! — заерзал в кресле Ильяшевич. — Нас с англичанами столкнуть хочет, а?

Однако быстро вы меняете симпатии, Мамедхан! — ухмыльнулся Сухорукин. — Два месяца назад вы говорили Нури Паше, что готовы вступить в турецкую армию.

— Верно! Говорил! — ударил по подлокотникам Ильяшевич. — А Нури Паша ответил… Дай бог памяти… — Он обернулся к адъютанту, тот вскочил. — Сафьяновую папку! — Адъютант поспешно вышел из комнаты. — Сейчас, батенька, я вам напомню, что сказал Нури Паша, — погрозил он изнеможенно откинувшемуся в кресле Мамедхану.

Что напоминать, Мамедхан и сам прекрасно помнил все. Когда генерал Денстервиль со своим отрядом „Денстерфорсом“ и правительство Диктатуры Центрокаспия бежали из Паку от наступавших турецких войск и в город въехал Нури Паша, а вместе с ним — мусаватское правительство Хойского, Мамедхан отправился на прием к Нури Паше, просил турок прийти на помощь мусульманам, и Нури Паша сказал ему…

Вернулся адъютант, подал Ильяшевичу папку.

— Вот, он сказал вам: „Передайте мусульманам, что им недолго придется ждать“. Каково, а?

Да, так он и сказал. Видно, не знал Нури Паша, что уже подписано Мудросское соглашение, по которому Турция „уступила“ Баку англичанам и что вскоре он не только покинет Баку, но и окажется их пленником.

— Вы туркофил? — недовольно спросил Ролсон.

— Что вы, мистер Ролсон, — заискивающе улыбнулся Мамедхан. — Мы, талыши, народ гостеприимный. Обычный визит вежливости…

— Повенчалась лиса с волком! — ехидно захихикал Алексеев.

Ролсон через плечо спросил что-то у сопровождавшего майора, сидевшего позади его кресла, тот наклонился и заговорил по-английски.

— Джентльмены, — неторопливо начал Ролсон. — Я внимательно выслушал и вас, — он ткнул трубкой в сторону Мамедхава, — и вас, — в сторону Ильяшевича. — Я искренне разделяю ваши волнения и доведу их до сведения генерала Томсона. Однако, джентльмены, вы прекрасно знаете, что мы пришли на Кавказ не для того, чтобы попирать суверенные права здешних народов, диктовать им свою волю, навязывать форму правления. Позволю напомнить вам слова генерала Томсона, сказанные им по прибытии в Баку. — Ролсон, не оборачиваясь, протянул руку, и майор вложил в нее листок бумаги. Ролсон принялся читать: — „Заявляю вам, как командующий союзными англо-франко-американскими войсками, что мы прибыли сюда, чтобы, согласно заключенному с Турцией условию, заменить турецкие войска, охранявшие до сего времени вашу территорию. Никакого намерения вмешиваться в ваши внутренние дела мы не имеем ни в настоящем, ни в будущем. Внутреннее управление страной или любой частью ее — дело исключительно самого народа, в которое союзники ни в коем случае вмешиваться не будут. Мы приходим к вам с одной лишь целью: водворить порядок, удалив германские и турецкие центры брожения, препятствующие восстановлению законности и порядка. Наши отношения ко всем народностям и всем вероисповеданиям будут совершенно одинаковы. Я надеюсь, что при нашей совместной работе все устроится как нельзя лучше“. — Ролсон сделал ударение на словах „совместной работе“ и многозначительно оглядел присутствующих.

Слушая Ролсона, Мамедхан вспомнил недавний солнечный воскресный день 17 ноября. Тогда он тоже находился среди ответственных представителей мусаватского правительства, собравшихся для встречи англичан на бакинской пристани, украшенной флагами союзников и мусавата. Все нетерпеливо посматривали на выстроившийся на рейде в две кильватерные колонны караван судов. В час дня к пристани первым подошел пароход „Президент Крюгер“, на котором два месяца назад бежал предшественник Томсона генерал Денстервиль.

Под звуки оркестра и крики „ура!“ Томсон со свитой сошел на пристань. Выслушав приветственные речи, он сделал заявление, то самое, которое только что напомнил Ролсон. Первым актом „невмешательства“ было распоряжение Томсона немедленно убрать мусаватские флаги. На следующий день Мамедхан прочел в газете „Азербайджан“ такое объявление:

„От редакции.

Во вчерашнем номере нашей газеты появилось на том же месте, где печатается сие объявление, сообщение о том, что союзные правительства признали независимость Азербайджанской республики. Это сообщение неправильно, ибо такового признания не было“.

А еще через день — извещение Томсона, что „в городе вводится военное положение, которое остается в силе до того момента, когда гражданская власть окажется настолько сильной, чтобы освободить войска от ответственности за поддержание общественного порядка“.

„Нет, — подумал Мамедхан, — как говорят мусульмане, на их веревке в колодец спускаться опасно“.

— Мы пришли на Кавказ, — продолжал Ролсон, — потому что здесь еще не спокойно. Существующее разложение является всецело работой наших врагов. Германия, Турция преследуют свои собственные цели, а отнюдь не интересы народов. Мы не можем возвратиться к себе на родину, пока не выполним возложенной на нас задачи: помочь вам воспользоваться плодами победы над нашими общими врагами. — Полковник Ролсон откинулся на спинку кресла, задымил трубкой и снова обвел взглядом собеседников.

— Браво! — захлопал костлявыми руками Сухорукин, а сам подумал: „Ну, лицемер! Речь, достойная коварного Альбиона!“

„Ишь, метет хвостом! Теперь уж заломит цену!“ — завертел изрезанной морщинами шеей Алексеев.

У Мамедхана было такое ощущение, будто он продирался сквозь заросли Гирканского леса. Он слушал с напряженным вниманием, но ничего не понял: „Не будете вмешиваться? А кто поставил виселицы в Баку на Парапете? Я о Мугани говорю, а он о Германии! Слушай, какое нам дело до Германии?..“

Ролсон, не поворачивая головы, выслушал своего советника и продолжал:

— Джентльмены, я обещаю вам, британское командование изучит претензии обеих сторон и решит вопрос к обоюдному согласию.

— Такое решение невозможно! — возразил Ильяшевич.

— Время покажет, — поспешил успокоить Ролсон. — А пока, джентльмены, забудьте ваши национальные распри, объединяйтесь и боритесь с большевизмом во всех его проявлениях! Это совет генерала Томсона.

— Была бы власть в руках мусавата, — не унимался Мамедхан.

— Мы тоже не лыком шиты! — отпарировал Ильяшевич.

— А кто сушит портянки в Ханском дворце?

— Действительно, полковник, что за большевистский комитет обосновался во дворце?

— Солдатский совдеп, будь он проклят! — нахмурился Ильяшевич. — Со времен Бакинской коммуны остался. Теперь они его комитетом связи называют.

— Вы у Сухорукина спросите, мистер Ролсон, — ехидно предложил Мамедхан. — Он с бакинскими комиссарами — чашка-ложка! Сам комиссаром был, председателем уездной Советской власти.

— Наш уездный исполком, — с достоинством ответил Сухорукин, — был сплошь эсеровским. Вы должны знать, мистер Ролсон: если бы эсеры не попридержали муганский хлеб, Бакинский совнарком, может быть, и не нал бы так быстро.

— Истинно так! — задергалась бородка Алексеева. — Попридержали.

Ролсон благосклонно кивнул им.

— С кем же поддерживает связь этот комитет связи? — улыбнулся Ролсон собственной шутке.

— Э, батенька! — махнул рукой Ильяшевич. — Со всеми солдатскими комитетами…

— Комитет связи — это легальный выборный орган трудящихся и солдат уезда, — поспешил пояснить Сухорукин.

Ильяшевич хмуро покосился на него и продолжал:

— Наш Ленкоранский уезд кишит войсками, как ярмарка цыганами в воскресный день. Тут тебе и красногвардейские, и националистические, и кулацкие отряды — кого только нет! И в каждом отряде помимо солдатских комитетов — нелегальные большевики. Пойди дознайся, кто из солдат мутит воду… — Ильяшевич спохватился, как бы англичанин не заподозрил управу в бездеятельности, и поспешил добавить: — Впрочем, мой заместитель Дубянский уже напал на след гарнизонной ячейки. Завел „дело“, подшивает в него донесения — прокурор бывший. — Ироническая усмешка мелькнула на лице Ильяшевича, но он тут же жестким тоном договорил: — Дайте только срок, мы им такую баню устроим — кости затрещат!

Ролсон удовлетворенно закивал:

— Как говорят у вас, хорошую голова помойку.

— Головомойку, — поправил Сухорукин.

— Да, да… — Ролсон ткнул трубкой в сторону Ильяшевича. — А теперь я имею передать вам личное поручение генерала Деникина. Конфиденциально.

Ильяшевич мгновенно поднялся, бросил присутствующим:

— Все свободны, господа!

2

Ролсон отбыл из Ленкорани в тот же день, после банкета. Обед состоял из множества необыкновенных блюд национальной, талышской кухни, здравицы были многословны и часты, и застолье затянулось, из-за чего пришлось задержать отплытие „Ленкоранца“ на целый час.

Проводив англичан, Ильяшевич вызвал на экстренное совещание Дубянского, начальника штаба Аветисова и командиров всех частей гарнизона.

Муганское войско, которым командовал Ильяшевич, действительно представляло собой довольно пестрое, разношерстное сборище. Помимо костяка — части, состоявшей из кадровых солдат-пограничников, оставшихся здесь после расформирования бывшей армии, потому что им некуда было податься, в Ленкоранский гарнизон входили: 2-й батальон Интернационального полка (бакинские рабочие), присланный Баксовнаркомом после мусаватского мартовского мятежа, красногвардейские части, подавшиеся на юг после падения Бакинской коммуны, националистический, дашнакский полк из войска Диктатуры Центрокаспия, бежавший от турок и мусаватского правительства, бронеотряд с одним-единственным броневиком, тем самым, что был послан Бакинской коммуне по распоряжению Ленина, юнкера гидроотряда (с двумя французскими гидропланами). Помимо того на Мутани почти в каждом крупном селе имелся хорошо вооруженный отряд самообороны, а в Привольном к тому же еще и эскадрон большевистски настроенных солдат-фронтовиков. Действовал на Мугани и мародерствующий отряд Шевкунова, менявший окраску и попеременно служивший и красным, и белым.

Все эти части и отряды, вихрем времени собранные под одной „крышей“, объединяли одна только необходимость борьбы с мусаватскими и персидскими бандами, орудовавшими в горах Талыша и на Ленкоранской низменности, к югу от Ленкорани, и авторитет „батюшки“ Ильяшевича, ставшего знаменем этой борьбы.

А в остальном — жили розно и враждебно, словно пауки в банке. Споры и стычки часто переходили в кулачные бои, а иногда гремели выстрелы. Самоволки, попойки, грабежи и насилия над горожанами приняли такой размах, что Ильяшевич был вынужден создать специальную комиссию по борьбе с преступностью в войсках. Ее председателем он назначил своего заместителя по краевой управе Дубянского, бывшего старшего следователя по особо важным делам, которого в насмешку называл „прокурором“ — Ильяшевич знал, что Дубянский зарится на его кресло в краевой управе, и умышленно поручил эту невыполнимую работу ему, штатскому человеку, мотивируя тем, что он силен в юриспруденции: будет на кого собак вешать!

Но Дубянский боролся не столько с преступностью, сколько с той незримой — большевистской — силой, которая с каждым днем все настойчивей давала знать о себе.

Большие надежды возлагал Ильяшович на старого службиста, требовательного полковника Аветисова. Бывший начальник штаба войск Диктатуры Центрокасаспия Аветисов, сотрудничая с Денстервилем и другими англичанами, вскоре убедился, что те не станут лезть в огонь ради защиты Баку от турок, а пошлют на убой малочисленное войско Диктатуры, заблаговременно подал в отставку и перебрался на Мугань. Ильяшович принял его с распростертыми объятиями и назначил своим начальником штаба.

Но и Аветисов не сумел добиться сколько-нибудь заметных улучшений дисциплины, наоборот, его царскорежимные замашки и требовательность вызывали раздражение и ропот солдат.

Вот почему Ильяшевич обрадовался поручению Деникина послать в Закаспий на помощь белогвардейскому генералу, терпящему поражение и отступающему под ударами Красной Армии, четыре тысячи штыков. Ильяшевич рассчитывал этим убить сразу двух зайцев: выслужиться перед Деникиным и избавиться от неугодных частей.

Все вызванные на совещание в столь неурочный час были немало удивлены, что „батюшка“, имевший привычку после обильной еды и возлияний сразу же отправляться спать, вздумал заседать, и шли неохотно.

Когда все собрались, Ильяшевич, борясь с сонливостью, важно начал:

— Господа, я вызвал вас по делу, не терпящему отлагательства. — Он изложил суть поручения Деникина и продолжал: — Приказываю перевести весь гарнизон на казарменное положение. Вы, господа командиры, приведите свои части в боевую готовность. Оденьте, обуйте солдат, ходят черт знает в каком виде! Совсем разболтались и закисли без горячего дела. Полная расхлябанность! Ну, думаю, весть о выступлении взбодрит их и положит конец всему, с чем не мог сладить наш уважаемый прокурор, — усмехнулся он в пышные усы.

— Вы уверены? — Дубянский покачал головой и хотел сказать еще что-то, но Ильяшевич уже обратился к Аветисову:

— Вы, полковник, вместе с Дубянским составьте список. Включите в него в первую очередь части, доставшиеся нам в наследство от покойной памяти бакинской совдепии, — снова усмехнулся он. — К их чести сказать, воевать они умеют. Итак, за дело, господа. Даю сроку три дня… Однако помните, цель похода держать под строгим секретом, даже от младших командиров! Ну, с богом!

С утра гарнизонные казармы закишели, как потревоженный муравейник. Всякие увольнения в город были отменены. Начались бесконечные построения, переклички, проверки, строевые занятия. Каптенармус открыл свою каптерку, стал раздавать остатки залежавшегося обмундирования.

— В поход! Выступаем! — слышалось повсюду.

— Куда? Зачем? Против кого выступаем? — осаждали бойцы членов солдатских комитетов, но те ничего не знали.

Поначалу все думали, что выступают против персидских банд, объявившихся на границе, в сорока верстах от Ленкорани, в Астаринском участке уезда.

Всех жаловавшихся на здоровье, в первую очередь маляриков, — а их было хоть отбавляй! — направили к гарнизонному врачу, молодому доктору Сидамонову, вечно ходившему в студенческой куртке. Аветисов строго-настрого приказал ему никаких свидетельств о недомогании не выдавать.

— А как же быть с маляриками?

— Малярики? В первую очередь! Здешний климат губителен для них. Там они излечатся!

— Где „там“?

Вопрос остался без ответа.

Но вскоре тайное стало явным. Среди солдат пошли слухи и толки:

— Идем турков бить!

— Не турков, а туркестанцев.

— Все одно — басурмане.

— А говорят, с большевиками драться…

Вечером Сидамонов отправился на северную окраину города, на Форштадт. Это был поселок, построенный русскими рыбаками. За низкими заборами, в глубине зеленых дворов, стояли русские избы, глядящие окнами на море; длинной улицей тянулись они вдоль тракта.

Осторожно оглядываясь, нет ли за ним хвоста, Сидамонов дошел до дома, в котором квартировал председатель солдат-ского комитета 2-го батальона Владимир Морсин, и вошел во двор.

Владимир встретил его у поленницы, набирая в охапку поленья.

— Вот и ты, Стена. Они уже тут…

Сидамонов вошел в убогую комнату. Жена Владимира Мария накрывала на стол, за которым сидели комиссар 2-го батальона Сергей Ломакин и командир пулеметной команды Григорий Арустамов, члены подпольного партийного комитета, созданного им три месяца назад, после падения Бакинской коммуны. При первой же возможности Сидамонов сообщил об этом бакинскому подполью. Спустя некоторое время нарочный из Баку привоз им печать и сто пятьдесят партийных билетов — белых картонных карточек. Организация росла, часть билетов роздали вновь принятым, остальные хранились у надежного человека.

Из-за ситцевой перегородки, отделявшей узкий закуток, слышалось легкое посапывание на два голоса.

— Хлопцы? — вопросительно посмотрел на Морсина Сидамонов.

— Утомились, — кивнул Владимир, — Мария, ты неси что у тебя есть.

Мария подала рисовую кашу с вареной тыквой:

— Ешьте на здоровье, потом поговорите, — и, накинув платок, вышла во двор.

— Ну что, точно в Закаспий отправляют? — нетерпеливо спросил Сергей Ломакин, самый пожилой из присутствующих, пока Морсин раскладывал по тарелкам еду.

— Точно, — ответил Сидамонов. — Офицер-приятель проболтался.

— Стало быть, англичанин за этим и приезжал? — спросил Ломакин.

— Не знаю. Приказ Деникина.

— Ара, ты мне скажи, почему, например, второй батальон посылают? — обратился Арустамов к Сидамонову таким тоном, словно тот принял это решение. — Почему, например, дашнака Макарова полк не посылают, а?

Сидамонов тихо рассмеялся.

— Гриша, — ответил ему Морсин, — это ж и слепому ясно видно! Красногвардейцы у них как бельмо в глазу. Вот и хотят спихнуть куда подальше.

— На-кось, выкуси! — показал Ломакин комбинацию из трех пальцев. — Пока я комиссарю, батальон никуда не пойдет отсюда!

— Да разве я о нашем батальоне, Сергей? Завтра соберем митинг и вынесем резолюцию против. Беда в том, что многие другие в гарнизоне ходят как именинники. Им самый раз „полундра“ кричать, а они пуговицы драят!

— Вот в этом-то и суть! — согласился Сидамонов. — А кричать „полундра“, как ты говоришь по своей матросской привычке, должны мы, наша партийная ячейка. Надо, не медля ни часу, бить в колокола, поднять на ноги всех и вся, и в первую очередь — членов партии. Мы должны, мы обязаны разъяснить солдатам смысл операции и сорвать замысел полковников. Нас, врачей, учили, что надо лечить не болезнь, а причину, порождающую ее. В данном случае причина — проденикинская сущность краевой управы. Надо ясно донести это до сознания каждого бойца.

— Вот я и говорю: соберем митинг…

— Их надо провести во всех частях, во всем гарнизоне. И вот еще, Володя: свяжись с комитетом связи, пусть они оповестят муганские отряды — не исключено, что Ильяшевич и среди них намерен набирать рекрутов.

И ритмичная подготовка к походу была сорвана. Словно ураганный ветер пронесся по морю, вздыбил, столкнул друг с другом валы — заволновался, зашумел, замитинговал гарнизон. Солдатские комитеты потребовали созвать общее собрание гарнизона. Аветисов резко возразил: „Никаких собраний!“ Но удержать солдат, хлынувших из казарм на плац, никто уже не мог. Аветисов послал депешу в Пришиб Ильяшевичу и отправился на собрание.

Вот где столкнулись страсти! Ораторы один за другим подходили к столу, за которым сидели Аветисов и несколько офицеров. Одни говорили, что надо ехать, хватит, мол, вшей кормить и трястись в лихорадке. А там, мол, или грудь в крестах, или голова в кустах. За это же ратовали офицеры, призывавшие бойцов выполнить свой воинский долг. Другие — Сидамонов, Ломакин, Арустамов, старые партийцы-красногвардейцы, — клеймили позором тех, кто призывает послужить делу контрреволюции. Как ни пытался Аветисов взять бразды правления в свои руки, ничего не получалось. Толпа бойцов шумно реагировала на каждое выступление, свистела, шикала, аплодировала. Страсти накалились до того, что молодой офицер-деникинец, доведенный до бешенства выступлением очередного солдата-коммуниста, выхватил револьвер и выстрелил в него. Солдат упал замертво.

На какое-то мгновение толпа оцепенела, потом будто издала единый выдох: „У-у-у!“ — и ринулась вперед. Стоявшие впереди схватили офицера, другие опрокинули и сломали стол, за которым только что сидели офицеры, успевшие отскочить и ощетиниться револьверами.

И тут сквозь гул и гвалт послышался властный окрик:

— Отставить! Смирно!

Ильяшевич взобрался на стул, чтобы его видели все, и, подняв руки, замахал ими:

— Отставить! Спокойнее! Слушать меня!

Люди осеклись, обмякли, еще горячие и взвинченные.

— Уберите оружие! — бросил Ильяшевич офицерам, так, чтобы слышали все, сурово оглянулся на стрелявшего, изодранного, с кровоподтеками и смертным страхом в глазах: — Под арест! — Потом долгим взглядом посмотрел на убитого, снял фуражку, перекрестился, и его примеру последовали многие. Тихо сказал: — Унесите его… — И снова громким, властным голосом: — Граждане солдаты! Сынки мои! Верите вы мне?

— Верим, батюшка, верим! — ответствовало множество голосов.

— Так вот вам мое слово: он, — Ильяшевич указал в направлении, куда увели офицера, — будет судим! Но и смутьяны пусть не ждут от меня пощады! Приказ о походе отменяю. Ступайте с богом по казармам.

Снова зашумела толпа, и солдаты стали расходиться, жестикулируя и шумно выражая свои чувства, но трудно было понять, чего было больше: радости или недовольства.

Что же касается Сидамонова и его друзей, заявление Ильяшевича об отмене приказа не только обрадовало, но и насторожило их, они понимали, что он просто пошел на попятную, но не сдался.

Да, Ильяшевичу не оставалось ничего другого, чтобы сбить накал разъяренной толпы. Он был взбешен. У него дрожали мускулы лица, дергались усы. Он то садился в кресло, то вскакивал и кричал на штабистов, вытянувшихся перед ним.

— А вы, батенька, — напустился он на Аветисова, — как вы могли разрешить такое?

— Ослушались приказа… Стихийно…

— Нет, полковник, не стихийно, — возразил Дубянский. — Все это дело группы лиц…

— Каких лиц, каких? — Ильяшевич так закричал и затрясся, что, казалось, сейчас его хватит апоплексический удар. — Уж вам-то, прокурор, следовало знать о них! Или ваши пинкертоны еще не выследили их?

— Выследили, ваше превосходительство. Если позволите… — сдержанно ответил Дубянский.

Ильяшевич немного овладел собой, опустился в кресло: Говорите!

— С месяц назад один мои агент доложил, что приятель уговаривает его вступить в большевистскую партию, и спросил моего совета. Я конечно же посоветовал вступить, внедриться в организацию и докладывать мне обо всем. Через несколько дней агент принес мне список членов ячейки, принимавших его в партию, и фамилии нескольких солдат, вступивших в один день с ним.

— И вы преспокойно подшили донесение в досье? Почему не известили?

— Ваше превосходительство, я хотел размотать клубок, выявить всех членов организации…

— Ну и?..

— Увы! С агентом поддерживал связь всегда один и тот же солдат… А сегодня утром агент спешно донес, что связной известил его о решении партийной организации устроить митинг и велел ему тоже агитировать солдат против похода.

С этими словами Дубянский вытащил из кармана листок бумаги и протянул его Ильяшевичу.

— И Сидамонов большевик? — поразился Ильяшевич.

— Глава организации, ваше превосходительство.

— Убрать! — Ильяшевич швырнул бумагу на стол. — Всех убрать! Чтоб духу их не было в гарнизоне!..

В штаб под разными предлогами вызвали Сидамонова, Ломакина, Арустамова, всех поименованных в списке, в том числе и агента, ставшего большевиком поневоле. Всех заперли в комнате, охраняемой часовым. Только под вечер в комнату вошли Аветисов и Дубянский.

— Но закону военного времени, — монотонно, словно читая приговор, произнес Дубянский, — вы подлежите аресту и преданию суду военно-полевого трибунала за принадлежность к нелегальной организации и ведение разлагающей, большевистской агитации в войсках. Это грозит всем вам, без исключения, расстрелом! — Он помолчал, наблюдая, какое действие оказали его слова. — Но полковник Ильяшевич милостиво разрешил вам покинуть Ленкорань.

— Это насилие! — резко возразил Сидамонов. — Вы не имеете права высылать нас.

— Вы уезжаете добровольно, — пояснил Аветисов.

— Хороша милость: без меня меня женили! — хмуро усмехнулся Ломакин.

— Ваше благородие, а меня то за что? — взмолился агент»

— Ты много знаешь.

— Ара, куда я поеду? Пох чка, ни копейки нету, — развёл руками Арустамов.

— Об этом не беспокойтесь. Места на палубе вас устроят? — усмехнулся Дубянский. — Сейчас вас доставят на пароход «Кетти», и через два дня вы будете в большевистской «Астрахани.

— А если откажетесь ехать, мы вас силой оружия заставим! — пригрозил Аветисов.

— Или под трибунал, — добавил Дубянский, и они вышли.

3

По гарнизону поползли упорные слухи о бегстве группы большевиков, испугавшихся гнева „батюшки“, но им мало кто поверил. Тем более Морсин. Он понимал, кто пустил эту „утку“, чтобы замести следы. Но что же стало с его друзьями? Исчезли среди бела дня, как в воду канули! Все попытки Морсина навести справки о их судьбе ни к чему не привели. Оставалось одно предположение, что их выкрали ночью: прикончили и утопили в море.

„Ловко сработано! — не находил покоя Морсин. — Задумали оставить без руля и без ветрил. Мол, уберем ячейку, а без нее гарнизон — корабль без компаса!.. Одного в толк не возьму, отчего они меня не тронули?..“ — недоумевал Морсин. Ведь он — бакинский рабочий с шестилетним партийным стажем, матрос революционной Балтики, после революции работал в Петроградском комитете, а в начале года вернулся в Баку и вместе с батальоном прибыл в Ленкорань. В штабе не знают об этом? Ну предположим. А что он член партячейки, тоже не знают? Или потому не тронули, что он председатель солдатского комитета? Как-никак личность легальная. „Погоди, погоди, — возразил самому себе Морсин, — и тебя возьмут за жабры! Это только первый удар. На этом Ильяшевич не остановится…“

Бойцы батальона долго и жарко судили о случившемся на все лады, строили догадки и предположения: чего им теперь ждать в отместку за неподчинение приказу? Но дни шли за днями, а командование не принимало никаких репрессивных мер, словно ничего и не произошло. И батальон успокоился.

Вскоре к Аветисову вызвали командира батальона и Морсина.

— В Астаринском магале снова активизировались действия банды Усей на Рамазанова. Командование решило направить туда ваш батальон. Полковник Ильяшевич высоко ценит ваши заслуги по защите Мугани, он похвально отзывался о вашем бесстрашии и мужестве во время летней схватки с мусаватскими бандами. Надеемся, вы и теперь проявите такую же стойкость и бесстрашие.

„Ишь, как мягко стелет! — слушая Аветисова, думал Морсин. — Удалить нас из Ленкорани, а там или бандиты расправятся с нами, или они. Главное, оторвать нас от остальных… И почему нас бросают против Рамазанова? В его банде вдвое больше народу, чем в батальоне. Могли бы и полк Макарова двинуть…“

— Что скажешь, председатель? — обратился к нему командир батальона.

— Так я что? Я один не решаю. Как солдатский комитет скажет…

Солдатский комитет, а затем и общебатальонный митинг вынесли резолюцию — из Ленкорани не уходить. В Астару послали другую часть, а в освободившуюся казарму перевели дашнакский полк Макарова. Такое соседство не предвещало ничего хорошего. Дашнаки придирались ко всяким мелочам, вели оскорбительные националистические разговоры, провоцировали стычки и драки — дня не проходило без них. Командованию стоило больших трудов удержать бойцов, готовых взяться за оружие. Словом, жизнь стала невыносимым кошмаром. Все хорошо понимали, что командование не мытьем, так катаньем хочет выжить их из Ленкорани. И солдатский комитет принял решение уйти от греха подальше, подчинившись приказу, передислоцироваться в район Астары.

Вечером Морсин впервые за последние несколько дней пошел домой, проститься с семьей.

Молча, задумчиво сидел он за столом. Мария спросила его о чем-то, он не расслышал.

— Володя, ты не слышишь меня? Что с тобой?

— Уходим в Астару. Плохие дела в гарнизоне, Маша, — признался Морсин.

Он никогда не имел тайн от жены. Женившись на ней, молодой бакинке, едва окончившей курсы сестер милосердия, он и ее приобщил к нелегальной работе на промыслах, о которой откровенно рассказывал ей. Вместе они и в партию вступили.

— Надолго? — обеспокоилась Мария.

Морсин пожал плечами.

— Может, и нам с Сережкой перебраться туда?

Морсин ответил не сразу:

— Повремени пока…

Пришел сын, высокий, крепко сложенный парень. Вылитый отец: такой же белобрысый и голубоглазый, нос, вздернутый и конопатый, так же морщится в улыбке:

— Здравствуй, отец. — Сергей сел рядом с ним за стол. От его одежды пахло конским навозом. — А я заходил к тебе в казармы…

— Здорово, Серега… Ну что, управляешься с конями?

— А что, я люблю коней, они меня понимают.

— А Салман что не пришел? — спросила мать.

— Звал я его. Домой отправился, в село.

„Ну и вытянулся Серега! — Морсин посмотрел на сына так, словно впервые видел его, и призадумался: — Сколько же ему? Ну да, в апреле пятнадцатый пошел. Когда, как вырос, — я и не заметил…“

А собственно, когда ему было заметить, как вырос сын? Все время на промыслах, среди рабочих, домой заскочит, и то ночью. В начале войны его призвали на флот. Мария последовала за ним в Кронштадт, определилась в госпиталь. Десятилетнего сына оставили на попечение одинокой доброй старушки-азербайджанки, у которой они квартировали. Что она могла ему дать? Рос мальчишка дичком, предоставленный самому себе. Рано познал вкус хлеба, заработанного собственными руками. Вот и здесь, в Ленкорани, устроился конюхом краевой управы.

„Да, в такое время живем, мальчишки на глазах мужчинами становятся…“

Утром Мария и Сергей проводили батальон до самой окраины города, до берега реки Ленкоранчай, потом Сергей отправился на конюшню. Она находилась позади краевой управы, в конце двора.

Салман был уже на месте. Он тер щеткой лоснящийся бок коня и шептал ему что-то доброе, и конь, поворачивая голову, доверчиво косил на него большим, черным глазом.

Салман был на год старше Сергея. Высокий, статный, широкоплечий. Острый нос над жесткой щеточкой усов, густые брови, длинные ресницы, затеняющие синие белки черных глаз, шапка густых иссиня-черных волос, зачесанных назад.

Они познакомились недавно, на Большом базаре.

Большой базар — центр деловой жизни Ленкорани, его чрево — занимал огромную площадь с рядами прилавков под навесами. Вокруг площади лепились голубые и зеленые лавчонки и мастерские: сапожные, шапочные, портняжные, жестянщиков, лудильщиков, цирюльников, чайные, шашлычные… Тут же рядом — мечеть и бани.

На базаре и прилегающих улицах люди с утра до вечера месили непросыхающую грязь, продавали, покупали, совершали всевозможные сделки; не смолкали громкие зазывы продавцов, протяжные мольбы нищих, кликушеские выкрики дервишей, рев скотины; пахло дымом, жареным мясом, свежим хлебом, гнилью отбросов. Большой базар как магнит притягивал людей: многие приходили сюда просто потолкаться, посидеть в чайхане, повидаться с родственниками или знакомыми.

Сергей сидел на прилавке, рядом с ним стояла пара армейских ботинок.

— Продаешь? — спросил черноглазый парень с фуражкой гимназиста на голове — это был Салман.

— Продаю, Гимназист, — оживился Сергей.

Салман повертел ботинки, постучал согнутым пальцем по подошве.

— Так покупаешь или нет? — нетерпеливо спросил Сергей.

Салман покупать не собирался. Но они разговорились и через полчаса знали друг о друге почти все.

Салман живет недалеко от Ленкорани, в селе Герматук, с матерью, амдосты и двоюродной сестрой. Отца у него нет. За год до революции отец и дядя на сходке стали призывать сельчан всем миром не платить податей Мамед-хану. Через несколько дней они бесследно исчезли. И только летом, когда из водохранилища спустили воду на пересохшие биджары — рисовые поля, — на дне его, в жидкой грязи, нашли их распухшие и обезображенные трупы… Теперь Салман единственный мужчина в доме. Вот приходит на базар, продает айву и гранаты — дома очень нужны деньги.

Ну а Сергей не преминул похвастать знакомством с Шаумяном, Наримановым и Джапаридзе.

— Сочиняешь, — усомнился Салман.

— Я сочиняю? — вскипел Сергей. — А вот и не сочиняю! В апреле они приходили в бакинский лазарет, „холерные бараки“ называется. Мамка работала там старшей сестрой. Жена Джапаридзе, Варварой Михайловной звать, погладила меня по голове и говорит: „Какой сердечный малыш“. А доктор засмеялся и говорит: „Этому малышу сегодня четырнадцать стукнуло“. Ну а Нариманов достал из кармана новенький червонец Баксовнаркома со своей подписью и говорит: „Вот тебе наш подарок“. Я этот червонец на всю жизнь сохраню. Не веришь, пошли к нам, покажу…

Случайное знакомство сразу же перешло в дружбу, которую они пронесли через всю свою долгую жизнь…

По настоянию Сергея и Салман нанялся конюхом. Работали допоздна, и Салман часто оставался ночевать у друга на Форштадте. Мария так привыкла к нему, что, стоило Салману не прийти день-два, беспокойно спрашивала сына:

— А что Салмана не видать?

Как-то к Салману пришла из села его двоюродная сестра Багдагюль, девушка лет четырнадцати, одетая, как и все та-лышские женщины, в широкие, складчатые юбки и закутанная шалью, с остроносыми калошами на ногах. Сергея поразила ее красота: тонкие дуги сросшихся на переносице бровей, большие фиолетово-черные миндалевидные глаза, прямой тонкий нос, розовые, пухлые, четко очерченные губы.

— Слушай, Гимназист, какая у тебя сестренка! — зашептал Сергей.

— Она моя нареченная, — строго предупредил Салман.

— Но-о? Надо же!..

Тут, по-утиному переваливаясь с боку на бок (у него были ампутированы пальцы ног), подошел комендант управы Рябинин, старшина-фронтовик с Георгиевским крестом.

— А это еще что за краля? — уставился он на Багдагюль. — Ступай к нам в горничные. Ты по-русски-то понимаешь?

— Мала-мала понимаешь…

— Ну и ладно! Твое дело — чай подавать, а не лясы точить. И чтоб сахар не красть! Выгоню! Ну так согласна?

— Не знаю, — за нее ответил Салман. — Дома спросить надо…

Дубянский сильно досадовал на Ильяшевича, на его горячность, из-за которой им пришлось поспешить с высылкой членов гарнизонной ячейки. Они только обезглавили, но не раскрыли, не обезвредили организацию; они только оборвали нить, дававшую возможность распутать клубок до конца; как теперь докопаться до остальных? Жалел ли он о высылке агента-„большевика“? Нисколько! Агент свое дело сделал. Останься он в Ленкорани, друзья высланных заподозрили бы его, и он рано или поздно раскололся бы. У него других агентов достаточно, да что толку?

Дубянский подозрительно присматривался ко всем и к каждому, наводил справки, выслеживал. Его внимание все больше привлекал командир бронеотряда, или, как его называли, „работник броневика“, Осипов. Говорят, он был дружен с высланным командиром пулеметной роты Арустамовым. Что связывало их? Дубянский слышал от Сухорукина, что Осипов — эсер, в период Диктатуры пяти хорошо проявил себя на посту комиссара Астаринского погранучастка. Правда, Осипову не удалось выполнить важного задания: арестовать помещика Усейна Рамазана. В ночной перестрелке были убиты двое сыновей Рамазана, а сам он бежал в Персию, потом тайно вернулся и сколотил большой отряд.

„Медвежья услуга! Теперь от Рамазана покоя нет, — размышлял Дубянский. — Эсер? Ну, это еще ни о чем не говорит. Долго ли переменить убеждения?“ И Дубянский решил потрясти Осипова.

Среди ночи, поднятый настойчивым стуком в дверь, Осипов очумело глядел на Дубянского и двух офицеров, вошедших в комнату.

— В городе совершено крупное ограбление. Подозревают наших людей. Ведем повальный обыск, — объявил Дубянский и кивнул офицерам.

— Да вы что? Какое ограбление?.. Смотрите, пожалуйста…

Офицеры переворошили постель и сундучок, вытащили ящики комода, сдвинули его с места, простукали стены, кое-где отодрали обои и перешли на кухню.

Дубянский сидел за столом, ощупывая взглядом комнату. Когда офицеры вышли, он подошел к сложенным друг на друга ящикам комода, перевернул их вверх дном. Осипов напряженно следил за ним. То ли его взгляд, то ли натренированное чутье подсказали Дубянскому, что именно здесь надо искать тайник. Он кликнул одного из офицеров и приказал:

— Ну-ка, отдерите днища.

Третий ящик оказался с двойным дном. В нем лежало что-то завернутое в газету. Дубянский развернул газету и увидел… печать и белые карточки партийных билетов!

Утром Дубянский вызвал Осипова на допрос. Он был уверен, что в его руки попала крупная дичь, и решил лично заняться его делом.

— Ну-с, Осипов, ты понимаешь, что у тебя только один шанс спасти свою жизнь: откровенное признание!

— В чем признаваться-то?

— Назови имена всех членов большевистской организации, где, когда собираются, что замышляют.

— Не знаю я никого…

— Не знаешь. А это как попало к тебе? — потряс он партбилетами.

— Приятель дал на сохранение. Сказал, заберет через пару дней. Потом исчез. Говорят, бежал в Астрахань.

— Сидамонов? Или Ломакин?

— Арустамов Гриша, пулеметчик.

— Ты знал, что он большевик?

— А кто его знает? Сейчас кого ни копни — или большевик или сочувствующий.

— А ты большевик или сочувствующий?

— Эсер я. Эсеров, пожалуйста, всех перечислю: Сухорукин…

— Меня интересуют большевики! — перебил Дубянский. — Почему же ты согласился хранить большевистские билеты?

— И ведать не ведал, что в свертке. Сунул в ящик, да и забыл о нем.

— Но ведь Арустамов сказал тебе.

— Ничего не сказал…

— А разве ты не разворачивал свертка?

— На что мне было?.. Сунул в ящик и забыл.

— А почему в потайной?

— Надежнее… Чужое все-таки…

— Стало быть, знал, — заключил Дубянский.

— Да не знал, ей же богу, не знал!

— Глупо запираться, Осипов. Ступай в камеру, подумай, вспомни.

Несколько дней кряду Дубянский вызывал Осипова на допрос, выматывал и запутывал его вопросами, рассчитывая, что тот даст ему хоть какую-то зацепочку. Но Осипов упорно стоял на своем, божился и клялся: „Никого не знаю… приятель дал на сохранение…“

— Ну, как хочешь. Передам дело в трибунал, — пригрозил Дубянский, — и тебя расстреляют за хранение большевистских билетов.

— Воля ваша, — упавшим голосом ответил Осипов. — А только не знал я, что в свертке…

Опытный следователь, Дубянский понимал, что Осипов случайно влип в историю, хоть и общается с большевиками, к их организации не причастен. Но трибуналу достаточно и найденного при обыске, чтобы вынести смертный приговор. Ну, расстреляют Осипова, что это даст Дубянскому? А не лучше ли, думал он, использовать Осипова в своих далеко идущих планах? Если сохранить ему жизнь, приблизить к себе… И Дубянский переменил тон:

— Мне искренне жаль тебя, Осипов. Видишь, как подвела тебя твоя доверчивость?.. Не знаю, как и быть. Я обязан доложить о тебе полковнику Ильяшевичу. Если б я был главой краевой управы… А он, сам знаешь, нрав у него крутой. Ну да ладно, подумаю, чем тебе помочь.

Через пару дней он снова вызвал Осипова:

— Ну, мне стоило больших трудов утрясти твое дело. Ох, этот Ильяшевич, когда только мы избавимся от него! Вот, подпиши бумагу: будешь сообщать мне все, что узнаешь о большевиках, и ступай на все четыре стороны.

Осипов дрожащей рукой подписал обязательство.

— Спасибо, ваше благородие… ведь я ж не знал…

— Да, кстати, а кого ты знаешь в краевой управе?

Осипов насторожился.

— Федю Беккера знаю, немца-сапожника. Он вроде якшается с комитетчиками. Ну, слышал, Пономарев там есть… а еще кто?

— О чем они думают? Не пора ли передать власть краевой управы в руки гражданских лиц? Ты спроси этого… сапожника. Скажи от моего имени… Или лучше приходи с ним ко мне на чай.

— Спрошу… скажу… приду… — согласно кивал Осипов.

В середине декабря у острова Сара бросили якорь несколько пароходов с офицерами и солдатами — полком казачьего войска полковника Лазаря Бичерахова. Офицеры сошли на берег, отправились на пристань Перевала, даже на Малый базар, предлагая оружие за деньги и в обмен на самогон и продукты.

Весть об этом быстро разнеслась по Мугани, и к Перевалу из крупных сел поскакали зажиточные хлеборобы, стали скупать винтовки, револьверы, бомбы, патроны.

Из Пришиба примчался на подводе председатель муганкого кооператива „Самопомощь“ Ширали Ахундов, невысокий, плотный мужчина тридцати двух лет, с раскосыми, как у китайца, глазами. На все деньги, что были в кооперативе, оптом купил несколько ящиков патронов, много разного оружия.

В тот вечер с пароходов до глубокой ночи слышались нестройные песни, крики и брань…

В тот же вечор на Форштадте в стеклянную дверь прихожей кто-то осторожно постучал.

Мария увидела через стекло худого человека с заросшим лицом.

— Кого надо?

— Не узнаешь, Мария?

— Боже мой! — присмотревшись, воскликнула Мария и открыла дверь. — Ломакин! Живой! А мы-то вас… Или опять воскрес?

В прошлом году Ломакин лежал в тифу у Марии в „холерном бараке“ и еле выжил. На это она и намекала сейчас.

— Считай, что так. А Володя?..

— Нету Володи, Сергей. — И Мария рассказала об уходе батальона в Астару. — Ну а ты? Куда вы исчезли? Тут о вас такое говорили…

— „Бежали“, значит? — Выслушав Марию, Ломакин рассказал, как их выслали из Ленкорани и что было с ними дальше.

В районе 12-ти футового рейда вооруженный пароход „Центрокаспий“, один из тех, что блокируют подступы к Астрахани, обстрелял „Кетти“, вынудил его повернуть на Порт-Петровск.

Там всех мужчин с „Кетти“ отправили в тюрьму для выяснения личности. После долгих допросов, так и не выяснив личностей, в принудительном порядке зачислили в войско казачьего полковника Лазаря Бичерахова, в чьих руках находился Петровск.

Однако вскоре Бичерахову пришлось оставить Петровск. Часть его войск ушла на Северный Кавказ, часть погрузилась на суда и отплыла в Красноводск и на юг, к Ленкорани. Ломакин попал на пароход „Тамару“, подошедший утром к острову Сара…

…В тот же вечер в Пришибе, узнав о торговле бичераховцев оружием, Ильяшевич вызвал к себе Аветисова:

— Что это происходит, полковник? Беглые казачишки распродали оружие целого полка! — возмущался Ильяшевич. — А кто скупил его? С какой целью? Против кого оно повернется? Вот то-то и оно, батенька. У населения Мугани и без того арсенал всякого оружия, вплоть до пулеметов и орудий. — Ильяшевич помолчал, словно ему трудно было продолжать. — Мы с вами порядком оскандалились перед верховным. Ну, не смогли выставить живую силу, так хоть оружием поможем нашим закаспийским собратьям. Вы поняли мою мысль, полковник?

— Вы предлагаете изъять?..

— Конфисковать! И начните с Пришиба. Ну, скажите на милость, на что пришибянам оружие? Живут под моей охраной…

— К тому же тут одни молокане, — напомнил Аветисов.

— Да, да, в армию не идут, война, видите ли, противу их религиозных убеждений, а у каждого в подполе винтовка!..

По всему Пришибу забелели свеженаклеенные листки. Военное командование Мугани предлагало гражданам Пришиба в трехдневный срок сдать огнестрельное оружие всех видов (кроме охотничьего).

Прошло три дня. Только несколько человек откликнулось на приказ.

Ильяшевич хмуро поглядел на жалкую кучку винтовок, берданок и кольтов.

— И это все? Курам на смех! Вот что, полковник, прикажите главе сектантов-молокан, как там его фамилия… созвать в молельный дом всех мужчин и обратитесь к ним лично. Дайте еще три дня сроку.

Прошел и новый срок. Личное обращение Аветисова тоже не возымело действия..

Тогда Ильяшевич приказал:

— Вызовите эскадрон из Привольного, пусть они потрясут пришибян!

— Но они займутся не только оружием, — предупредил Аветисов, намекая на давнюю вражду между субботниками Привольного и молоканами Пришиба на религиозной почве.

— Это не наша забота! — отмахнулся Ильяшевич.

Утром эскадрон привольненцев подъехал к дому Ильяшевича, у которого шло совещание. Всадники, не спешиваясь, держали оружие на изготовку, настороженно поглядывали по сторонам. Они знали о намерении командования изъять оружие у пришибян. Получив приказ прибыть в Пришиб, встревожились: может, и их хотят разоружить? Сперва думали не ехать. Но поехали, тестовые в случае чего к отпору.

Аветисов вышел на крыльцо:

— Солдаты! Командование поручает вам прочесать дворы Пришиба. Брать только оружие, и ничего больше!

Всадники, запрудившие улицу, пришли в движение, зашумели.

— Чего, чего? — насмешливо переспросил Яков Горбунов, возглавлявший эскадрон, и обернулся в седле: — Мужчины, вы слышите, о чем нас просит полковник?

— Я не прошу, а приказываю!

— Ты нам не указ!

— Вам нужно, вы и берите!

— Мало у вас своего оружия? — послышались выкрики.

Яков Горбунов поднял руку, чтобы не шумели.

— Полковник, вы хотите стравить нас с пришибянами? Так я вам вот что скажу: мы — революционный эскадрон, а не царские солдаты-каратели.

— Сброд вы, а не эскадрон! Никакой дисциплины!

— Ты полегче, полковник, так и напороться можно!

— Нет, вы понимаете, что получается? — забасил кавалерист Моисей Бочарников, громоздко возвышавшийся на низкорослом муганском коне. — Сегодня мы отберем оружие у пришибян, а завтра он пошлет отряд Николаевки отобрать у нас!

— Пусть только сунутся!

— Да что его слушать? Поворачивай коней!

— Замолчать! — вышел из себя Аветисов. — За неподчинение приказу пойдете под суд! Все до одного!

— Хо-хо-хо! — загоготал Бочарников. — Да мы еще сами тебя судить будем, царский недобиток!

— Замолчать! — задрожал от гнева Аветисов и потянулся к кобуре, но Бочарников раньше вскинул карабин и выстрелил…

„Аветисов убит!“ — эта весть мгновенно разнеслась по уезду. По-разному восприняли ее.

Виновники события, кавалеристы Привольного, прискакали в село, забили тревогу, подняли на ноги всех сельчан, у кого было оружие. Несколько дней они ждали нападения белогвардейских отрядов, которые, по их убеждению, Ильяшевич двинет против них.

Когда Ильяшевич увидел распростертое тело старого полковника с круглой дырочкой во лбу, из которой медленно сочилась кровь, он представил себя на месте Аветисова, и его охватил страх. Он молча вернулся в дом, заперся в своей комнате, никого не хотел видеть. Часами неподвижно сидел он в какой-то прострации, перебирая в памяти события последнего времени. Какую бурю подняло его решение откликнуться на обращение Деникина! Беспорядки в гарнизоне, два убийства. Земля колеблется под ногами, власть уплывает из рук… Но вдруг ему слышался собственный голос: „Дайте срок, мы им такую баню устроим, кости затрещат!“ — виделась кивающая голова Ролсона с трубкой во рту. Он вскакивал, метался по комнате и громко твердил: „Дайте срок!.. Дайте срок!..“

Офицеры, особенно те из них, что были известны проденикинскими настроениями, поубавили спеси, попритихли. Пользовались случаем продемонстрировать приятельское отношение к солдатам. А впрочем, избегали лишний раз появляться в казармах, зато все чаще коротали время в ресторане гостиницы „Москва“.

Солдаты почувствовали волю, стали задиристее. Дня не проходило без стычек и драк. На стол Дубянского все чаще ложились донесения об ограблениях торговцев, бесчинствах и насилиях военнослужащих в городе. Но Дубянский избегал принимать крутые меры, передавал такие жалобы на рассмотрение солдатских комитетов…

Так подошел к концу беспокойный восемнадцатый год.

Шел девятнадцатый год.

После суровой зимы, неожиданной и непривычной для здешних субтропических мест, с обильными снегопадами и заносами, под которыми, казалось, застыло все живое, пришла ранняя весна, все вокруг ожило, дружно пошли в рост зеленя.

В первых числах марта очередным рейсом парохода „Эвелина“ из Баку в Ленкорань приехал человек, с виду похожий на мастерового. В старой стеганке, ватных брюках, заправленных в стоптанные кирзовые сапоги, на голове треух. В руках деревянный чемоданчик, с какими ходят обычно плотники или слесари.

Приезжий, видимо, впервые оказался в Ленкорани. Он шел не спеша, с интересом оглядываясь по сторонам. Постоял перед каменной оградой маяка, полюбовался его высокой круглой башней и двинулся дальше. Он свернул за угол и по тихой зеленой улице пошел в сторону Форштадта…

Вечером, едва войдя в сени, Сергей услышал мужские голоса.

— Отец вернулся? — радостно спросил он у матери, хлопотавшей у плиты.

— Нет, Серега, гость у нас.

В комнате за столом, слабо освещенные керосиновой лампой, негромко разговаривали Ломакин, временно поселившийся у них, и незнакомец, похожий на мастерового.

— Ты, Сережка? Знакомься, Димитрий, — обратился Ломакин к гостю, — Володин сын.

— Кожемяко. — Гость протянул над столом руку и так стиснул Сережкину, что тот чуть было не вскрикнул. „Ничего себе „кожемяко“! Такой и кости переломает!“ — Тезка, значит?

— Тезка. Ты вот что, Сережка, завтра пораньше зайди к Беккеру, скажи, пусть оповестят комитет. Гость из Баку, разговор будет.

Сергей кивал в ответ, разглядывая гостя: в глубоко сидящих глазах его затаилось такое выражение, словно он недоволен чем-то.

— Ну так вот, — продолжая прерванный разговор, начал Кожемяко. — Газеты и тут наврали с три короба. И каждый раз со слов „очевидцев“. Сперва газета „Азербайджан“ писала, будто кавалеристы подъехали к дому Ильяшевича, у которого происходило закрытое совещание, вызвали Аветисова и давай дубасить его чем попало. А он, мол, умолял: „Лучше расстреляйте меня!“ Ну и расстреляли.

— А совещание продолжалось, и никто не выбежал посмотреть, кто там мутузит старика? — усмехнулся Ломакин.

— Так получается, — кивнул Кожемяко. — А потом та же газета, опять же со слов „очевидцев“, сообщила, будто кавалеристы ворвались в дом Аветисова, он оказал вооруженное сопротивление, и тогда они прикончили его. Только в одном авторы этих сообщений не расходятся: мод, полковника Аветисова убили за то, что он ввел в войсках строгую дисциплину.

— Ну, я не был очевидцем. Но причина убийства известна мне доподлинно: хотел стравить людей на религиозной почве, как в Баку…

Вошла Мария, поставила на стол дымящуюся картошку, несколько луковиц, хлеб и соль.

— Кушайте, пожалуйста, изголодались небось, — она присела к столу.

Кожемяко извлек из деревянного чемоданчика краюху хлеба.

— В общий котел.

Все были голодны и вмиг управились со скудным угощением.

— Одним словом, — заключил Ломакин, — поприжали мы хвосты деникинским офицерам, заставили краевую управу считаться с волей красногвардейцев.

— Хорошо, если так, — усомнился Кожемяко. — А если они только затаились?

— От них всего можно ждать.

— Чем ждать да гадать, надо воспользоваться моментом и брать власть. Сил-то у вас слава богу.

— Да, силы есть, — раздумчиво ответил Ломакин.

— Слушай, а что за гидропланы у вас на Саре на приколе стоят? Неисправны или как?

— Почему неисправны?

— А далеко летают? Ну, скажем, до Красноводска дотянут?

— Да должны бы, — неуверенно ответил Ломакин.

— А до Астрахани?

— Чего спрашиваешь, когда бензину ни грамма.

— Выходит, дело за бензином? — задумавшись, Кожемяко твердо заявил: — Будет бензин!

На этот раз, для большей безопасности, комитет связи решил собраться не в Ханском дворце, а в доме Федора Беккера. Он жил в районе „чайграгы“, в глухом переулке неподалеку от круглой башни старой крепости, превращенной в тюрьму. По этому поводу Беккер пошучивал: „У меня самое тихое, спокойное место, живу под охраной тюремщиков“.

Постепенно начали собираться члены комитета. Вот пришел самый старший по возрасту, инвалид-фронтовик Иосиф Пономарев из Привольного. Друг за другом явились молодой рыжеватый Иван Сурнин из села Пушкино и Игнат Жириков, крестьянин из Николаевки, — все районы южной, степной Мугани были представлены здесь.

В назначенный час Сергей привел с Форштадта Кожемяко и Ломакина — после возвращения из Петровска его тоже ввели в комитет.

— Товарищи, — начал Ломакин, — к нам из Баку приехал ответственный товарищ Димитрий Кожемяко. Я лично знаю его с прошлого года. После мартовского мятежа он работал в Чрезвычайной военной комиссии по расследованию преступлений Дикой дивизии, а я выполнял его отдельные задания, пока не приехал сюда. Так что вот какой он человек… Товарища Кожемяко прислали к нам краевой и Бакинский комитеты. Мы с ним уже потолковали ночью, и он ввел меня в курс. Давайте теперь послушаем, что он скажет. Говори, Дима.

Кожемяко оглядел всех с выражением недовольства в глубоко сидящих глазах.

— Друзья, вы, конечно, информированы, что революционная борьба обретает сейчас новый, мощный размах по всему Азербайджану. Возьмем наш Баку. Пролетарии Баку начали оправляться после тяжелых потерь. Даже те из рабочих, кто по недомыслию ратовал за приглашение англичан, осознали, какую ошибку наделали. Теперь, куда ни глянь, на промыслах, на заводах и фабриках — везде рабочие открыто выступают против англичан и мусавата, за свободную торговлю с Советской Россией. Вот такая обстановка в Баку… — Кожемяко еще раз оглядел всех присутствующих, метнул быстрый взгляд на Сергея, притулившегося в уголке у двери, и продолжал: — Бакинский комитет использует настроения рабочих. Скажу по секрету: есть решение провести двадцатого марта мощную однодневную стачку. Отметим полугодие расстрела комиссаров. Теперь мы знаем кой-какие подробности о их гибели. В Баку вернулись товарищи, сидевшие вместе с ними в красноводской тюрьме.

— Что рассказывают? — поинтересовался Пономарев. — Нам ведь ничего не известно.

— Расскажу, после расскажу, — обещал Кожемяко. — Я почему вам о бакинских делах толкую? А потому что Бакинский комитет возлагает на вас большие надежды, ждет, что вы поддержите пролетарский Баку. Сами знаете, какое важное место занимает Ленкоранский уезд в Азербайджане. Во всех отношениях удобен: и в географическом, и в стратегическом. Зря, что ли, и Деникин, и англичане зарятся на него? И вот если вы… Ломакин сообщил мне о ваших делах. Я ему говорил и вам повторяю: пора переходить к решительным действиям, брать власть в свои руки. Кавкрайком требует от вас большей активности и поможет вам: и работников пришлет, и все, что потребуется.

— Тем более и „союзничек“ у нас появился, — с ухмылкой вставил Беккер и обратился к Кожемяко и председателю комитета Игнату Жирикову: — Хочу доложить комитету.

— Говори, говори.

— Недавно приходит ко мне Осипов… есть у нас такой товарищ в бронеотряде, — пояснил он Кожемяко, — ну вот, приходит и говорит: „Хочет с тобой один человек из краевой управы встретиться. Только держи с ним ухо востро“.

— Что за человек?

— Ни за что не догадаетесь. Дубянский!

— Дубянский? — зло переспросил Ломакин. — Пошли ты его к таковской матери!

— Вот и я Осипову точно так и посоветовал. А он говорит: „Ты же интересуешься делами управы, может, и выведаешь чего“. А и верно, думаю, почему не попытаться? Ну, привел он Дубянского. Держится на дружеской ноге. Папашу моего вспомнил. Хороший, говорит, человек был.

— Ты о деле говори! — оборвал Игнат Жириков.

— Из разговора я понял, что он хочет спихнуть Ильяшевича. Пора, говорит, передать власть в руки гражданских лиц. О чем думает ваш комитет связи? Давайте, говорит, работать сообща. Военные пусть, мол, воюют, а с гражданскими делами мы сами управимся. Обещал нам с вами хорошие места в управе и в краевом Совете.

— А его, стало быть, председателем Совета?

— Хрен редьки не слаще, — замигал рыжими ресницами Сурнин.

— Ну, погоди, Дубянский, попадешься ты мне! — пригрозил Ломакин. — Еще раз придет, гони его в шею!

— А я вот что думаю, — возразил Пономарев. — Пусть Федя и Осипов „дружат“ пока с Дубянским. Авось и выведают что.

— Толковый совет, — согласился Жириков. — Давайте решать, что делать будем? Справедливо попрекнул нас товарищ Кожемяко: пора перейти от слов к делу. Будем готовиться и брать власть. А только никаких союзничков нам не требуется. Сами с усами. Однако и горячку пороть нет резона. Офицерье чуток присмирело, а что у них на уме, сам черт не разберет. У меня такое предложение. Вот двенадцатого марта сравняется два года, как царь отрекся. Давайте проведем в этот день демонстрацию, выведем на улицы красногвардейские части. Пусть всякие ильяшевичи и дубянские еще раз поглядят, какая мы есть сила! Как смотришь на это, товарищ Кожемяко?

— Вроде как бы генеральный смотр революционных сил, — кивнул Кожемяко.

— И предъявить требование вернуть наш батальон в Ленкорань! — предложил Ломакин.

— Ну, это лишнее, — махнул рукой Жириков. — Вызовем батальон на демонстрацию.

— Верно, верно. Слыхал, Червон? — обратился Веккер к Сергею. Он дал ему эту кличку после рассказа о червонце, подаренном Наримановым. — Вот ты и скачи к отцу, передай.

— Я хоть сейчас, — обрадованно вскочил Сергей.

— Тогда есть смысл вызвать с гор партизанский отряд Вала Мамеда, — подсказал Сурнин.

— А к нему Гимназист Салман пойдет! — предложил Сергей. — Он в горах все тропинки знает.

— Тоже верно, — согласился Жириков. — Ну, а за тобой, Иосиф, обеспечить прибытие кавэскадрона. Только предупреди Бочарникова, и всех предупредите: оружием не баловать!

Полковник Ильяшевич проснулся позже обычного. Этой ночью у Алексеева до рассвета играли в преферанс. Полковнику везло, и он на радостях хватил лишнего. А хмелел он в последнее время быстро.

Глядя на косые солнечные лучи, падавшие на пол сквозь занавешенное окно с геранью и столетником на подоконнике, и втянув носом вкусный пельменный дух, он испытал чувство безотчетной радости. Легко вскочив с кровати, сделал гимнастику, облачился в мохнатый халат и пошел умываться.

Кузьминична накрывала в столовой к завтраку. Немолодая, дородная сельская женщина, она много лет служила у полковника экономкой. Овдовев, старый греховодник сожительствовал с ней, и потому она вела себя с ним свободно.

— Скоро ли ты? — крикнула она, расставляя на столе миски с грибами и огурчики собственного засола.

— В полной боевой готовности!..

Ильяшевич сел за стол. Солнце играло на узорной резьбе хрустального графина. Ильяшевич налил две рюмки.

— Ну-с, Кузьминична… — Он опрокинул рюмку в рот, подцепил вилкой скользкий грибочек…

В эту минуту во дворе ленкоранской гарнизонной казармы раздалась команда:

— Шаго-ом… марш!

Грянул духовой оркестр.

„Смело, товарищи, в ногу…“

Взвилось красное знамя с вышитыми золотом словами „Первый интернациональный бакинский полк“, и шеренги красногвардейцев вышли на улицу.

Звуки оркестра взбудоражили город. Первыми выскочили из калиток мальчишки, за ними поспешили взрослые. Со всех улиц на пустырь „Вала чимени“, словно ручейки в озеро, стекался народ.

Где-то на „чайграгы“ пожилая женщина окликала с веранды соседку:

— Мапы, ай Мапы! Что там за тарам-турум?

— Не знаю, Марьям. Наверное, опять власть переменилась.

На пустыре собрались почти все части Ленкоранского гарнизона. Точно в назначенный срок, встреченный бурными возгласами „Ура!“, пришел второй батальон. Рядом с отцом шагал Сергей. Чуть позже в город въехал партизанский отряд Балы Мамеда. Сельчане, в папахах, перепоясанные патронташами, с короткими обрезами и карабинами в руках, выглядели грозно.

Начался митинг. Ширали Ахундов, Сергей и Ломакин и совсем еще юный девятнадцатилетний учитель Али Мамедов, которого все называли „сыном папахчи Самеда“, один за другим поднимались на трибуну — поставленные друг на друга ящики. Их речи были короткими, страстными. Они говорили о том, что два года назад народ сверг царя, но помещики, ханы и беки, белогвардейские генералы, не хотят отдать власть народу, не хотят уйти без боя. Они развязали гражданскую войну. Но, как бы они ни сопротивлялись, их часы сочтены и Советская власть, народная власть победит непременно!

Каждого оратора провожали аплодисментами и криками „Ура!“.

Оркестр грянул „Марсельезу“. Батальоны строем двинулись по запруженной народом улице…

…Ильяшевич допивал большую, тонкого кузнецовского фарфора чашку чая, когда у калитки оборвался топот копыт. Секунду спустя в комнату стремглав вошел его адъютант, поручик Калашников.

— Ваше высокородие, в Ленкорани беспорядки! — выпалил он, подавая пакет.

Дубянский торопливым почерком писал о массовой манифестации Ленкоранского гарнизона, крамольных речах и, главное, о том, что солдатский (читай: большевистский!) комитет предъявил требование о незамедлительном выводе из Ленкорани дашнакской части полковника Макарова, терроризирующей местное население и провоцирующей стычки с интернациональным полком. В случае невыполнения этого требования солдатский комитет намерен…

Кровь ударила в разгоряченную голову Ильяшевича.

— Да это бунт! — закричал он, скомкав и бросив письмо на пол. — Арестовать! Немедленно арестовать комитетчиков!

— Ваше высокородие, взбудоражен весь гарнизон, — нерешительно напомнил Калашников.

„Взбудоражен!“ — и перед взором Ильяшевича мгновенно возникло распростертое тело полковника Аветисова с маленькой круглой дыркой во лбу, из которой медленно сочилась кровь. Хмель мигом отлетел. Устыдившись горячности перед франтоватым поручиком, Ильяшевич заговорил глухим, хрипловатым голосом:

— Передайте полковнику Макарову… пусть передислоцируется в район Астары… Временно, так и скажите ему: временно! Во избежание эксцессов… Впрочем, я сам поеду. Распорядитесь!

— Слушаюсь! — щелкнул каблуками Калашников и вышел.

— Кузьминична, одеваться! — крикнул Ильяшевич, сбрасывая мохнатый халат…

5

Вернувшись в Баку, Кожемяко встретился на конспиративной квартире с членами Бакинского бюро Кавказского краевого комитета партии и доложил о леикоранских делах. Большой интерес членов крайкома вызвало сообщение о возможности установить связь с Астраханью посредством учебных гидропланов. Такая связь была крайне необходима: ведь только через Астрахань мог сноситься Баку с Москвой, с Лениным, но уже полгода, со времени занятия Дагестана белогвардейцами и появления на Каспии вооруженных судов под флагом Великобритании, бакинские большевики-подпольщики были отрезаны от внешнего мира, заперты, словно в мешке. Все остальные вопросы, как говорится, терпели, и разговор шел, главным образом, о реализации плана, предложенного Кожемяко. Решили, не откладывая в долгий ящик, перебросить на остров Сару несколько бочек бензина. Предлагалось также создать промежуточную базу на одном из островов Бакинского архипелага, на котором гидропланы могли бы в случае необходимости подзаправиться горючим. Для организации дела Кожемяко выдали две тысячи рублей николаевских денег.

Достать бензин не представляло большого труда. Уже на следующий день были куплены две бочки. Но как перебросить их в Ленкорань? Рейсовыми пароходами не повезешь. Кожемяко решил использовать один из катеров военного порта: это и надежнее, и быстрее. На „Сковородке“ — так называлась площадь перед Губернаторским садом и часть приморского бульвара, где вечно толпились свободные от рейсов и безработные моряки, — Кожемяко встретил старого знакомого, капитана дальнего плавания Федора Комова. Теперь он служил командиром катера „Встреча“, приписанного к военному порту.

Покурили, поговорили. Кожемяко осторожно закинул удочку: не возьмется ли Комов перебросить на Сару две бочки бензина?

— Я бы не прочь размяться, — ответил Комов. — Надоело стоять на приколе и толкаться на „Сковородке“. Да ведь сам знаешь, без разрешения катер из порта не выпустят…

— Разрешение выхлопочем, — уверенно ответил Кожемяко.

Весь день ушел на хлопоты. Вечером на явочной квартире Кожемяко вручили пропуск на выход военного катера „Встреча“ из порта, мандат, напечатанный на узком полотняном лоскутке, и письмо Бакинского комитета партии, которое он должен был передать в Астрахани лично С. М. Кирову. Кожемяко тут же подпорол подкладку телогрейки и запрятал письмо…

Чуть светало, когда катер „Встреча“ вышел из бакинской бухты, и во второй половине дня подошел к причалу Саринского порта.

Кожемяко разыскал командира звена гидропланов Кропотова. Тот вызвал пилота.

Зеленый двукрылый гидроплан раскачивался чуть поодаль от причала. Пилот в черной кожаной куртке и таком же шлеме, поверх которого блестели большие очки, еще раз вместе с Кропотовым уточнил по карте маршрут полета, спрыгнул в подчалок. Забравшись в кабину, он надвинул очки на глаза. Мотор зачихал, лопасти лениво задвигались в обе стороны, засверкали на солнце, как прозрачное крыло стрекозы. Ветер, поднятый пропеллером, погнал по воде рябь.

Пилот помахал рукой, гидроплан взвихрил воду и стал набирать ход. За поплавками потянулись две пенные полосы.

Вот гидроплан оторвался от воды и стал набирать высоту. Вскоре он скрылся из виду.

Оставшиеся на причале уселись на пустые снарядные ящики, закурили, приготовились ждать. Время тянулось томительно долго. Прошел час, прошел другой…

Наконец самолет вернулся. Пилот ступил на причал, сорвал с головы шлем с очками и устало опустился на ящик.

— Мотор перегревается, два раза садился в море. До Баку не дотянет, не то что до Астрахани.

— Плохо дело, — сокрушенно покачал головой Кожемяко, глядя на гидроплан, на катера и большие рыбачьи лодки.

Рыбниц было много, и их высокие мачты торчали, словно лес голых деревьев. Такого типа лодки называли „туркменками“ и „астраханками“.

— Слушай, Кропотов, ты можешь зафрахтовать или купить рыбницу?

— Думаешь на рыбнице до Астрахани дойти?

— Не возвращаться же в Баку ни с чем!

— Да ведь в море англичане или деникинцы схватить могут.

— Могут, — согласился Кожемяко и призадумался, докурил самокрутку. Потом сказал: — В штормовую пойдем. С попутным ветром. В штормовую парусники летят, как „летучий голландец“. А корабли в тихую гавань спешат. С Каспием шутки плохи.

— То-то и оно! Риск большой, Дмитрий.

Кожемякин выразительно развел руками — что, мол, поделаешь, другого выхода нет.

Купчую на рыбницу по всем правилам оформили у нотариуса. Сергей и Салман закупили продукты и перенесли их на лодку. Багдагюль принялась было мыть вонючую палубу с налипшими серебристыми монетками чешуи, но Кожемяко воспрепятствовал:

— Рыбачья лодка должна пахнуть рыбой!

Он только что вместе с Кропотовым еще раз по-хозяйски оглядел лодку. Теперь они сидели на фальшборте, курили самокрутки из местного легкого табака.

— У азербайджанцев есть такая пословица, — улыбаясь, обратился он к Кропотову. — Говорят: дашь ему ткань, он и подкладку попросит.

Кропотов кивнул, не понимая еще, куда клонит Кожемяко.

— Я говорю, посудина есть, теперь матросы нужны. Отпусти со мной своих „юнкеров“. Все равно слоняются без дела.

— Бери, если согласятся. Тебе сколько нужно?

— Да человек пять крепких, просмоленных ребят.

— Есть такие. Плавали. Поговори с ними. Согласятся — бери…

Сергей слышал их разговор и весь загорелся. Едва он ступил на палубу рыбницы, им овладело неодолимое желание уйти на ней в безбрежную даль. Он вообразил себя капитаном рыбницы, вроде того пятнадцатилетнего капитана Дика Сэнда, книгу о котором приносила мама из библиотеки лазарета. Ему рисовались картины одна страшней и увлекательней другой: вот его шхуну преследует пиратское судно, он на всех парусах уходит от преследователей, но ветер бросает шхуну на рифы, все гибнут, а его, полуживого, выбрасывает на остров, на котором живет Робинзон Крузо и его Пятница… Смешные, мальчишеские видения! А тут вдруг сверкнула реальная возможность пойти матросом в Астрахань, в советскую Астрахань!

— Дядя Дима, возьми меня, дядя Дима, — взмолился Сергей, теребя за руку Кожемяко. — Прощу тебя, возьми…

— Тебя? Да ты что, Сережка! Мне матросы нужны…

— Я все буду делать, что скажешь. Ну, пожалуйста…

— Не выдюжишь, Сережка. Каспий — море дурное, неспокойное. А рыбацкая лодка — не крейсер Балтфлота.

— Выдюжу, вот увидишь, выдюжу, — твердил Сергей.

— Да ты отца спроси, отпустит ли?

Сергей бросился домой, долго уговаривал родителей. Первым сдался отец.

— Пусть едет, мать, — махнул он рукой.

Трое „юнкеров“ из местных жителей согласились пойти матросами (почему бы не заработать?), но взяли с Кожемяко честное слово, что он доставит их обратно. Это были двадцатилетние солдаты Параллельной роты, полгода назад ставшие „юнкерами“ школы гидроавиации.

На рассвете провожать отъезжающих пришли Кропотов, родители Сергея и Салман с Багдагюль.

Сергей был возбужден донельзя. Салман смотрел на него с завистью, хотя сознавал, что сам не решился бы по доброй воле отправиться в такой дальний и опасный путь.

— Ну, попутного ветра! Семь футов под килем!

— Сынок, будь осторожен… Дима…

— Возвращайся скорей, Сережа!..

Кожсмяко поднял на грот-мачте парус, матрос отдал конец, и лодка медленно отошла от причала.

В Баку пришли только через полутора суток. В начале пути ветер не благоприятствовал им, парус безжизненно обвис, но спустя несколько часов поднялся хороший штормовой ветер и погнал лодку.

Баку ощетинился сплошным лесом мачт. Слева, на Баилове, темнели силуэты военных кораблей и катеров. От военного порта до Черного города — черного от дыма и копоти нефтезаводского района Баку, вдоль всей набережной тянулись городские и торговые пристани акционерных компаний.

Кожемяко ловко направил лодку к причалам пристани № 6. Она находилась неподалеку от городской пристани и „Сковородки“.

Лодка бросила якорь борт о борт с такой же трехмачтовой „астраханкой“. Строго-настрого наказав команде никуда не отлучаться, Кожемяко, прыгая с палубы на палубу, направился в контору, предъявил портовому чиновнику документы, конечно вложив в один из них ассигнацию. Отметившись в конторе, Кожемяко вышел в город. Ему предстояло сообщить в Бакинский комитет, что полет гидроплана не состоялся и он отправляется в Астрахань морем. Но надо найти опытного штурмана.

Сергей уселся на носу лодки, свесив босые ноги за борт, и стал наблюдать за оживленной набережной. Отсюда была видна только небольшая часть ее. По булыжной мостовой грохотали подводы ломовых извозчиков, понуро тянули вялые лошади открытый вагончик конки, сновали по-весеннему одетые люди.

Вернулся Кожемяко только под вечер, к тому ж не один. Вслед за ним на палубу ступил статный мужчина в черном офицерском кителе со следами отпоротых погон. Большеголовый, круглолицый, мягкие волосы расчесаны на пробор, тонкие брови и такие же тоненькие усы. Под мышкой он держал матросскую робу, в руке — малый флотский парусиновый чемодан.

— Знакомься, братва, — представил его Кожемяко. — Иван Сарайкин, штурманом пойдет с нами.

— Прошу любить и жаловать, — широко улыбнулся Сарайкин, шутливо раскланявшись, и сразу расположил к себе команду. — Ну, показывайте свой линкор.

Сарайкин сложил вещи на палубе и стал осматривать рыбницу, подтягивал шейны, проверил руль, полез в кубрик.

Потомственный моряк Иван Сарайкин в детстве вместе с родителями переехал из Астрахани в Баку. Здесь окончил мореходное училище, плавал помощником капитана на торговых судах „Хан Гусейн“, „Нагапет“ и „Эдиссон“. Потом служба на Балтфлоте, а в восемнадцатом году он снова на Каспии, штурманом на канонерской лодке „Ардаган“, которая, как и канонерка „Карс“, входила в боевое ядро Каспийской флотилии, служившей верной опорой Бакинского совнаркома. Но часть моряков подалась на обман эсеров и меньшевиков Центрокаспия и проголосовала за приглашение англичан. Очень скоро моряки поняли, какую роковую ошибку они совершили. Когда англичане потребовали разоружить корабли Каспийской флотилии, моряки дружно воспротивились этому. Вся флотилия снялась с якорей и ушла на Астрахань. Но север Каспия был затянут льдом, выйти к Волге корабли не смогли и вернулись в Баку. Здесь их ждала суровая расправа. Многие командиры и военморы были списаны и посажены в тюрьму. Сарайкина тоже списали на берег…

Сарайкин охотно принял предложение отправиться в Астрахань, в которой он не был с детских лет, и с этого началась его героическая работа в Особой морской экспедиции, трагически оборвавшаяся в феврале двадцатого года.

К вечеру погода испортилась. Неожиданно поднялся ветер, небо обложило тяжелыми, хмурыми тучами, нежная морская гладь посерела, вздыбилась белыми барашками волн.

В полночь объявили аврал.

— По местам стоять, с якоря сниматься! — негромко скомандовал Сарайкин.

Подняли парус, и рыбница пошла в море.

Все дальше отступали огни города. Вскоре они вытянулись сплошной светящейся полосой. А впереди — кромешная мгла, ни зги не видать. Волны стали крупнее. Они с грохотом ударяли в обшивку рыбницы, и казалось, доски не выдержат ударов, треснут, как спичечный коробок. Водяные валы окатывали палубу, матросы промокли до ниточки. Горбом выгнулись паруса, наполненные ветром, и лодка, то взлетая на гребне волны, то проваливаясь в пучину, неслась в этой ревущей мгле.

Сергей дрожал, стискивал челюсти, чтобы не стучать зубами. Кружилась голова, подступала тошнота.

Сразу же выяснилось, что, кроме Кожемяко и Сарайкина, никто не умеет управлять парусами. В глубоко посаженных главах Кожемяко засело недовольство, но он никого не попрекнул. „Сам виноват, — думал он, — понабрал салаг. Какие из них помощники! А до астраханского рейда триста шестьдесят миль идти. Надо поискать на Жилом опытного штормовика, иначе пропадем…“

Утром пришли на остров Жилой. Все повалились спать, а Кожемяко пошел искать помощника.

В прокуренном трактире, где гуляли моряки и рыбаки, Кожемяко переходил от столика к столику, но все без толку. „Плохо дело, — огорчился он. — Придется возвращаться в Ваку“.

За дальним столиком хмурый рыжий детина поинтересовался:

— А куда идете-то?

— На Мангышлак, в форт Александровский, — соврал Кожемяко.

— Врешь ведь, — усмехнулся рыжий. — В совдепию небось драпаете.

— А хоть бы и в совдепию, — отшутился Кожемяко. — Тебе что за печаль? Тебя в комиссары не произведут, уж больно ты рыжий.

Рыбаки рассмеялись. Один из них сказал:

— Это верно. Кузьма у нас вместо маяка светит. А ты, милок, словно и не русский. Поставь спервоначалу полуштоф, а уж тогда о деле толкуй.

Распили полуштоф, потом второй. Только после этого рыжий Кузьма согласился ехать, но с условием, что Кожемяко заплатит вперед, поскольку у него долг и он обязан погасить его сейчас — а вдруг не вернется.

— Сколько же ты должен?

— Восемьсот рублей.

Кожемяко отправился на лодку, собрал у матросов все, что у них было — набралось около восьмисот рублей, — и вручил Кузьме.

Ночью рыбница подняла якоря и вышла в открытое море. Едва остров скрылся из виду, Кузьма предложил срубить третью мачту: если рыбницу обнаружит сторожевой корабль, он издали по мачтам определит, что это „астраханка“, стало быть идет в Астрахань, и без разговоров расстреляет ее.

Кожемяко и Сарайкин отдали должное сообразительности рыбака.

С задней бизань-мачты сняли паруса, срубили ее и сбросили в море.

Сергей восхищенно смотрел, как ловко управлял хмурый Кузьма сложным такелажем.

Буря не унималась. Компаса и карт на рыбнице не было, вокруг на все четыре стороны света бушевала черная стихия. Местонахождение лодки и ее курс определяли по направлению ветра, по звездам, мелькающим в просветах туч.

Под утро ветер мгновенно утих, и Сергей, позеленевший и изнемогший, облегченно вздохнул, думая, что страданиям пришел конец. Но не тут-то было! Паруса беспомощно повисли, а по расходившемуся морю пошла зыбь — круглые, гладкие волны подымали и опускали беспомощную лодку, как скорлупу ореха.

Через час паруса затрещали, наполнились зюйд-остовым штормовым ветром. Моряна подняла на море огромные валы с белыми гребешками.

На переломе дня и ночи ветер сменил направление на обратное. Вместо моряны задул встречный норд-вест и погнал несметные полчища волн с севера. Зюйд-остовые и норд-вестовые волны сталкивались со всего разбегу, дыбились, обнимались, вступали в яростную схватку, вскидывая к небу белые столбы воды.

Сергея сбросило с койки. Он с трудом поднялся по лесенке и высунулся из люка. Корпус рыбницы трещал и сотрясался, ее швыряло во все стороны, огромные столбы вспененной воды обрушивались на палубу, стекали в кубрик. Ужас застыл в глазах Сергея, он понял, что они гибнут, и вцепился в поручни, чтобы его не вышвырнуло в море.

Видя, как мается Сергей, Кожемяко ругал себя за то, что взял его в такой опасный и тяжелый рейс. И чтобы парень не раскис окончательно, поручил ему откачивать помпой воду из трюма…

Светало. Рваные серые тучи торопливо бежали по небу.

— Земля! — хрипло крикнул вдруг Сарайкин. — Справа по борту земля!

Все всмотрелись в предрассветную мглу. Впереди темнела ровная полоска земли. Ветер гнал рыбницу к ней. Вскоре рыбница вошла в залив. Штормовик Кузьма убрал паруса, загрохотали, плюхнулись в воду оба якоря.

— Должно быть, Мангышлак, — сказал Кузьма, раглядывая несколько плоскокрыших домиков на берегу.

— Н-да, занесло, — с досадой покачал головой Сарайкин.

„А куда все-таки нас занесло? Где мы находимся? — напряженно думал он. — На юго-западном побережье полуострова Мангышлак, принадлежащего миллионеру Дубскому, расположен форт Александровский. Там есть маяк. В такой шторм маяк должен светить и днем. Маяка не видно. Стало быть, рыбницу прибило не к Мангышлаку, а выше, к северному побережью Мангышлакского залива. Конечно, так оно и есть. Тогда, значит, на Астрахань надо идти на норд-вест“.

В заливе было сравнительно тихо, и Кожемяко решил переждать бурю. Люди еле держались на ногах, надо было дать им отдохнуть. К тому же который день не ели горячей пищи. Но ребята отказались от горячей пищи: кто ее будет готовить? Лучше поспать лишний часок.

Первым проснулся Сарайкин, почувствовав что-то неладное. Быстро поднялся на палубу: было темно, и лодку несло по волнам в открытом море. Сарайкин кинулся к якорным ящикам. Оказывается, обе якорные шейны — канаты — оборвались…

— Полундра! Аврал! — крикнул Сарайкин в люк.

Все повскакали с мест. Сарайкин зло чертыхался. Ну, салаги, ясное дело. А он-то, он и Кожемяко, как они могли продрыхнуть весь день до ночи и не почувствовать, как оборвались якоря, как понесло рыбницу? Куда их несет? Где они? На небе ни единой звезды! По характеру ветра определили: дует зюйд-вест. Значит, рыбница пересекает море и подойдет к берегу в районе между… Порт-Петровском, дельтой Сулака и островом Чечень! Прямо в руки деникинцев!

Сарайкин мгновенно принял решение и скомандовал:

— Поднять форбрамстаксель! Ослабить шкоты гротбом-брамфала!..

Он выкрикивал непонятные Сергею морские термины, а Кожемяко, Кузьма и матросы бросались их исполнять.

Вот на передней мачте поднялся треугольный боковой парус, лодка повернулась, стала боком к ветру и резко накренилась правым бортом…

В кромешной тьме чуть левее кормы замигал далекий огонек: маяк форта Александровского! Теперь-то у штурмана Сарайкина появился точный ориентир для определения местонахождения и курса лодки: они удалялись от Мангышлака на юг!

Снова зазвучали морские термины, похожие на заклинания, штормовик с помощниками кинулись к шкотам, Коже-мяко налег на руль, рыбница, чуть не черпая бортом воду, развернулась и легла на обратный курс.

Сарайкин подошел к Кожемяко:

— Что будем делать?

Оба они прекрасно знали, что форт Александровский — деникинская морская база. Конечно, в случае чего можно прикинуться артелью рыбаков, застигнутых и заброшенных сюда штормом. Кстати, в трюме лодки есть полный комплект рыболовецких снастей. Надо сложить их на палубе.

Решили идти к форту, но, не заходя в форт, лечь курсом на Астрахань.

Так и сделали. Поутру миновали форт и пошли на Астрахань.

После полудня, когда берег скрылся из виду, погода резко переменилась. Ветер мгновенно стих, небо очистилось, море позыбило и заштилило. Еще недавно такое грозное, ревущее, вздыбленное, теперь оно лежало тихое и спокойное, нежась под лучами солнца, — даже мелкая рябь не пробегала по его тусклой зеркальной глади.

Паруса обвисли, как тряпки на просушке, и лодка беспомощно остановилась.

— Уже пришли? — высунулся из люка Сергей, отдыхавший после дежурства.

— Хе! — хмуро усмехнулся Кузьма. — Штиль!

— И надолго это?

Кузьма послюнявил палец, подержал его, подняв кверху, и неохотно ответил:

— Кто его знает? Может, на день, может, на два, а может, на неделю… Вон салаги загорают. Ступай и ты… — И он кивнул на бак, где двое молодых матросов, раздевшись по пояс, подставили спины ласковому вечернему солнцу.

Кожемяко и Сарайкин сидели на корме. Оба были встревожены и пристально всматривались в горизонт, затянутый полупрозрачной хмарой. Где-то там, впереди, проходил траверз Порт-Петровск — Гурьев, по которому курсировали военные корабли и грузовые транспорты белогвардейцев, где крейсировали сторожевые корабли, блокировавшие северную часть Каспия и подступы к дельте Волги, — самый опасный участок пути.

На востоке показался дымок, а вскоре стали видны очертания судна.

— Предупреди ребят, — сказал Кожемяко и с ловкостью кошки вскарабкался на мачту, уселся на рее. Козырьком приставив ладонь к глазам, он долго всматривался в даль.

— Транспорт, — с облегченном сказал он наконец.

Меж тем быстро смеркалось. Южное небо почернело, на нем засверкали первые звезды. Спустя некоторое время транспортное судно, сияя огнями, прошло на виду у рыбницы. На судне или не заметили рыбницы, или не обратили на нее внимания.

Рыжий Кузьма мелко перекрестился:

— Фу, господи, пронесло!

Еще сутки пришлось рыбнице „баладаться“, как говорил Кузьма, а людям — напряженно ожидать, что вот-вот из-за горизонта появится вражеский корабль и налетит на рыбницу, как коршун на зайца. Но, видимо, Нептун благоволил к ним, все обошлось благополучно…

6

На одиннадцатые сутки пути рыбница подошла наконец к дельте Волги. Она растеклась здесь множеством крупных и мелких рукавов, протоков, ериков и затонов, рассекающих сочные луга с черными зарослями высокого камыша по берегам — „крепями“ и „чернями“. Над водой и камышами носились стрекозы и тучи комаров. При виде их Сергею вспомнилась Ленкорань.

Никто из экипажа рыбницы не бывал на Волге, кроме Сарайкина, но и он не знал фарватера дельты, и немудрено, что вместо главного русла они попали в мелкий Бахтемировский рукав. Пройдя несколько километров, рыбница оказалась на мели. Экипажу не оставалось ничего другого, как сойти на берег и, подобно бурлакам, тянуть рыбницу бечевой. Командовал „бурлаками“ Кузьма, который имел немалый опыт в этом деле.

Когда поравнялись с селом, взобравшимся на бугор, Кожемяко скомандовал:

— Стоп машина! Ложись, братва, отдыхай! — и зашагал в сторону села, разузнать, где они и как добраться до Астрахани.

Как ни сожалел вначале Кожемяко, что взял на лодку „салаг“ и Сергея, теперь он с уважением и благодарностью думал о них. Стойко перенесли они трудности необычного рейса. Из таких ребят выйдет толк!

Кожемяко шел по зеленому лугу, под ногами чавкала мокрая земля. Он смотрел на село на вершине бугра и невольно подумал: „Вот будет дело, если власть захватили белые!“ Ходили слухи, будто в марте в Астрахани белые подняли крупный мятеж.

Размышления Кожемяко прервал нарастающий стук мотора. Он оглянулся и увидел катер, стремительно несшийся к рыбнице. Кожемяко поспешил обратно.

О катера на палубу рыбницы спрыгнул картинный матрос в бескозырке, но без лент, в кожаной куртке, с маузером на боку. За ним последовали еще четыре матроса, обвешанные гранатами, с винтовками наперевес.

— Кто такие? — грозно спросил матрос в кожанке.

— Свои, братишки, свои! — радостно воскликнул Кожемяко, разглядев звездочку на бескозырке главного и не столько отвечая на его вопрос, сколько ободряя и успокаивая товарищей.

— Документы! — потребовал главный, подозрительно разглядывая заросшие, изможденные лица.

— Нет документов… То есть, имеются, конечно. Вези нас к высшему начальству… К самому командующему… Из Баку мы! — торопливо заговорил Кожемяко.

— Чего?! — грозно придвинулся главный. — Из Баку? Брось дурочку валять! Командующего им подавай! — Он внимательно посмотрел на китель, в который переоделся Сарайкин. — Сразу видать, кто вы есть, ваши благородия. А ну, братва, обыскать контриков!

Матросы кинулись к „контрикам“, ощупали их, заставили вывернуть карманы, спустились в кубрик, перерыли его и доложили „кожанке“, что ничего подозрительного не обнаружено.

— Ладно! Заводи буксир! Сдадим в ЧК, там разберутся…

Кожемяко и Сарайкин кивали, улыбаясь, Сергей и матросы наблюдали за происходящим с нескрываемым любопытством, а Кузьма недовольным и хмурым тоном попросил:

— Махорки бы дал, комиссар…

— Махорки тебе, бандитская харя? — съязвил главный. — А ты у председателя губчека попросишь, у товарища Атарбекова. Он у нас тоже рыжий. Он тебе даст прикурить…

Матросы дружно расхохотались.

— Чего гогочете? — напустился на них главный. — Федотов, загони их в трюм. И гляди у меня! Сбегут — голову отвинчу!..

Катер взял рыбницу на буксир и ночью пришвартовался у борта крейсера „III Интернационал“, в Оранжерейном затоне.

Кожемяко подняли на борт крейсера. Разбудив вахтенного командира, „кожанка“ доложил ему, что задержал подозрительных лиц без документов, но пролетарское чутье подсказывает ему, что это контрики — диверсанты.

Кожемяко ввели в каюту. Вахтенный сидел на смятой койке, недовольный тем, что его разбудили.

— Ну? — неприязненно спросил он, оглядывая Кожемяко.

Кожемяко снял телогрейку, подпорол подкладку, вырвал из-под нее рваный лоскут белой материи и протянул вахтенному. Тот с трудом прочел полустертую машинопись:

— „Мандат

Сим подтверждается, что т. Д. Кожемяко командируется Бакинским бюро Кавкрайкома РКП (б) в город Астрахань с особо важным поручением.

Член Кавкрайкома РКП (б)…“

Ниже стояла неразборчивая, размытая подпись, сделанная чернильным карандашом.

Вахтенный встал, посмотрел на Кожемяко так, словно перед ним стоял пришелец с того света.

— Но как вам удалось?.. Да вы садитесь, садитесь!.. — Я поспешно вышел из каюты.

Обладатель кожанки, поняв, что „пролетарское чутье“ подвело его на этот раз, вытащил из кармана кисет и примирительным тоном предложил:

— Закуривай, батя!

— Какой я тебе батя? — рассмеялся Кожемяко, беря кисет.

Минут через десять вахтенный проводил его в каюту командующего флотилией С. Сакса.

Командующий пошел ему навстречу, крепко потряс руку, усадил в кресло, велел вахтенному принести чаю и напоить остальных бакинцев, потом стал расспрашивать о рейсе. Ой раздвинул шторки над большой картой Каспийского моря ж попросил Кожемяко показать путь рыбницы, интересуясь больше всего обстановкой в районе порта Александровского: сколько заметили кораблей, какого типа?

— Мы в форт не заходили, так что сказать не могу. Вот тут, может быть, сказано. — Кожемяко извлек из телогрейки пакет. — Военные сведения из Дагестанского обкома партий.

Командующий прочел письмо, сделал пометки ж вернул Кожемяко.

— Передайте в Реввоенсовет, это очень важно?

По приказу командующего мощный военный катер взял рыбницу на буксир и повел ее вверх по течению — до Астрахани оставалось еще около восьмидесяти миль.

Впервые за многие дни все спокойно уселись на палубе. Мимо них проплывали силуэты военных кораблей, освещенные сигнальными огнями. Проносились сторожевые катера.

Постепенно в лиловых утренних сумерках стал вырисовываться город — большой приволжский торговый город со множеством церквей и мечетей. К началу 1919 года город оказался на стыке двух фронтов: колчаковского на востоке и деникинского на западе, мешая их объединению для совместного движения на Москву.

Сергей был поражен и потрясен видом города. Вдоль пристаней стояли на мертвом приколе пассажирские и буксирные суда, баржи, рыбницы — ни живой души на палубах, ни поднятого паруса, ни дымка из труб.

Сергей видел целиком выжженные кварталы, дома, разбитые артиллерийскими снарядами, проемы выломанных дверей, заколоченные досками окна. По пустынным, словно покинутым жителями улицам расхаживали патрули моряков, красноармейцев, рабочих. Иногда в утренней тишине где-то гулко грохотали выстрелы, и снова все смолкало. Город, переживший мартовское восстание, все еще находился на военном положении, днем и ночью стоял начеку, готовый к новым схваткам…

Катер с рыбницей подошел к стрелке, свернул в речку Кутум и ошвартовался в южной стороне у моста, возле таких же рыбацких лодок. В ту же минуту на палубе ленкоранской рыбницы, откуда ни возьмись, появились трое в кожаных куртках.

— С прибытием, братцы! — козырнул один из них. — Кто тут старший, следуй за мной. Мироныч ждет. Остальных наши ребята устроят на отдых. Ишь, как заросли!..

В сопровождении человека в кожанке Кожемяко, Сарай-кин и Сергей беспрепятственно миновали часовых в воротах старинного кремля, поднялись на второй этаж небольшого особняка, в котором помещался губкой партии, подошли к скромной коричневой двери с картонной табличкой: „Член РВС С. М. Киров“.

Из-за стола поднялся мужчина средних лет, среднего роста, с приятным, открытым лицом в оспинках, с зачесанными назад темно-русыми жесткими волосами. Одет он был в полу штатский костюм: под черным пиджаком — белая сорочка с темным галстуком, брюки заправлены в сапоги, на плечи наброшена черная кожаная куртка. На столе лежала черная фуражка с большой красной звездой.

„Вот он какой, Киров!“ — восторженно подумал Сергей.

Приветливо улыбаясь карими глазами, Киров энергично шагнул навстречу вошедшим, обнял каждого, спросил, как зовут.

— Тезка, значит, — улыбнулся он Сергею.

— Молодцы, ай да молодцы, бакинцы! Как говорится, на ловца и зверь бежит. Мы ищем путей связи с Баку, и вдруг — вы! Да как! По Каспию, через шторма и вражескую блокаду! Значит, можно и на парусниках пересекать море?

— Трудно, — признался Кожемяко.

— Но нужно! — категорически ответил Киров. Он взял со стола бланк телеграммы и протянул Кожемяко. — Вот, прочтите, Владимир Ильич прислал недавно.

Кожемяко прочел телеграмму вслух:

— „Астрахань, Шляпникову…“ Кто это, Шляпников?

— Председатель Реввоенсовета Каспийско-Кавказского фронта, — пояснил Киров.

— „…Получил вашу телеграмму о бакинских делах… Речь идет о враждебном отношении бакинского пролетариата к английским оккупантам, — снова пояснил Киров, — о попытке судов Каспийской флотилии перейти на сторону Советской власти.

— Гляди ты, знает Ленин о вас, — обратился Кожемяко к Сарайкину.

— Эх! — сокрушенно воскликнул тот. — Ведь до самого острова Чечень дошли, да ранний ледостав помешал пробиться к вам.

Киров понимающе кивнул. И Кожемяко:

— Читайте, читайте дальше.

— „…Надеюсь, вы понимаете огромную важность вопроса и примете энергичные меры, чтобы использовать настроение бакинцев для быстрых и решающих действий. Гарантируйте безопасность переходящим к нам. Телеграфируйте подробнее. Предсовнаркома Ленин“.— Кожемяко снова обратился к Сарайкину. — Видишь, Ваня, как Ленин о Баку думает? — Он вытащил из кармана пакеты и вместе с телеграммой протянул Кирову: — Вот тут, Сергей Миронович, подробно сказано о бакинских делах. А чего не хватает, мы расскажем. Так что можете сообщить Владимиру Ильичу: настроение у бакинцев, да и у муганцев, самое боевое.

— Все клокочет, как пар в котлах! — добавил Сарайкин. — Вот если вы подсобите нам…

— Непременно! Поможем и людьми, и оружием, и деньгами. Впрочем, мы еще успеем поговорить. А пока — ступайте отдыхать! Вам нужно как следует выспаться.

— Уже выспались, — нерешительно возразил Кожемяко.

— Нет, нет, отдыхать! Я вызову вас, когда понадобится.

С этими словами Киров проводил бакинцев в коридор, где ожидал встречавший человек в кожанке.

Взволнованные встречей с Кировым, бакинцы шли по улицам, еще хранившим следы недавних боев. Им то и дело приходилось обходить груды кирпича и щебня перед разбитыми домами.

Перед одним из домов толпились горожане. Человек интеллигентного вида в пенсне читал вслух наклеенный на стене приказ:

— „Вследствие катастрофического положения с топливом вообще, а с нефтяным, в связи с оторванностью от Бакинского и других нефтяных районов, в особенности, является необходимость производить расход остатков жидкого топлива с величайшей осторожностью…“

— Это как же понимать: с осторожностью? — полюбопытствовала старуха.

Интеллигент снял пенсне, недовольно покосился на нее, снова надел пенсне.

— Тут сказано, мамаша… „Немедленно прекратить сеансы во всех без исключения кинематографах… Прекратить пассажирское трамвайное движение…“

— Батюшки! Да как же без трамваев-то!..

— Тише, мать, дай послушать! — цыкнули на нее.

— „…Уличное и наружное освещение домов прекращается. Употребление люстр воспрещается… Отопление всех паровых котлов… прекратить совершенно…“

— Вот оно, светопреставление! — воскликнула старуха. — Верно сказано в писании: грядет антихрист…

Кожемяко покачал головой и обратился к Сарайкину:

— Видишь, что делается! Топливный кризис!

— С топливом очень худо, — подтвердил человек в кожанке. — Самолеты на чертовой смеси летают. Из касторки делают ее. Во всех аптеках реквизировали касторку. А моряки вместо машинного масла и тавота тюленьим жиром пользуются. Такой смрад от него — вахту не выстоять.

— А в Баку нефти — девать некуда! — сердито ответил Кожемяко. — Промысла заливает нефтью.

На перекрестке им пришлось остановиться. Словно дополняя картину бедственного положения с топливом, улицу пересекали три броневика. Их тащили лошади.

— На фронт везут, — пояснил сопровождающий.

— Да, нашу бакинскую нефть бы сюда, — мечтательно сказал Сарайкин.

— Так привезли бы хоть бочонок, — упрекнул человек в кожанке, — Миронычу на зажигалку… Ну вот, пришли.

Они вошли в двухэтажный особняк, поднялись в гостиную. Судя по беспорядку, царившему в комнатах, хозяин недавно поспешно бежал, побросав все, что не мог захватить.

Кузьма и матросы успели помыться, побриться и теперь сидели за столом, пили чай с патентованным сахарином. Во всем доме остро пахло рыбой.

— Уху варили? — потянув носом, спросил Сергей.

— Иди помойся — узнаешь. — Сергея проводили в ванную комнату.

Впервые в жизни видел Сергей комнату, выложенную кафелем, с зеркалами и белоснежной ванной.

— Во жили! — поразился он.

7

Киров вызвал Кожемяко и Сарайкина только на второй день — уезжал на передовую. Разговор между ними длился несколько часов. Судя по вопросам, которые задавал бакинцам Киров, он располагал не только теми сведениями, которые сообщил ему Бакинский комитет, но черпал их и из других источников. Иные вопросы ставили бакинцев в тупик, они не могли дать на них исчерпывающих ответов. Но Киров вел себя так просто и дружески, что Кожемяко и Сарайкин не испытывали смущения.

Говорили и о мощной забастовке, проведенной бакинцами 20 марта, в полугодие со дня расстрела двадцати шести комиссаров, и о колонизаторском поведении англичан, и о возможности вывоза нефти из Баку на парусных лодках, и о флотилии, и о вооружении рабочих дружин.

Когда разговор зашел о муганских делах, Киров развернул на письменном столе большую карту Закавказья, изданную Генеральным штабом еще в 1914 году. На ней красным и синим карандашами были очерчены районы расположения красных и белогвардейских частей с указанием их наименований. Киров попросил Кожемяко подойти к столу и показать на карте районы, о которых шла речь. Сам он в это время делал пометки на большом линованном листе бумаги. Почерк у него был размашистый, энергичный. Вместо твердого знака он ставил апостроф, букву „з“ не закруглял, а выводил прямую черту с острыми углами наверху и внизу, букву „л“ писал похожей на латинскую — так быстрее. Письмо его отличалось стремительностью и энергией, присущими всей его натуре.

Кожемяко обратил внимание на стопку книг на краю стола. Сверху лежала толстая книга в твердом переплете с тисненными золотом словами: „Записки Кавказского отделения Русского географического общества“. На закладке, торчавшей из книги, рукою Кирова было написано: „О Талыше“.

— Значит, к ленкоранскому берегу корабли не могут подойти? — то ли спрашивая, то ли резюмируя, сказал Киров.

— Не могут, — подтвердил Сарайкин. — Мы швартовались на Перевале, там военный порт.

— Знаю, — кивнул Киров, обводя красным карандашом названные пункты. — Основан по приказу Петра Первого. — Киров улыбнулся: — Петр хорошо знал Каспий. За свой „Мемуар о Каспийском море“ он был избран во Французскую академию…

Зазвонил телефон.

— Да, да, непременно, Нариман Наджафович, непременно. — Киров положил трубку и с улыбкой обратился к бакинцам. — Ну что, устали? Нет? Какие у вас планы на сегодня?

— Планов особых нет. Братва лодку готовит. Пойдем помогать. Пора домой собираться.

— С этим повремените. Повезете нескольких товарищей.

— Сергей Миронович, некуда брать пассажиров. Нас восемь человек. Ребятам с саринской школы авиации я честное слово дал вернуть их обратно на Сару.

— Вы же говорите, что саринские гидросамолеты стоят на приколе. Пусть поработают у нас в авиаотряде. Мы обмундируем их, возьмем на довольствие, скудное правда. А при первой же возможности отправим на Сару. Согласны?

— Не знаю. С ребятами поговорить надо.

— Поговорим. А сейчас вас хочет видеть ваш земляк, товарищ Нариман Нариманов. Знаете такого?

— Как не знать! — ответил Сарайкин. — Комиссаром был…

— Светлая голова! — тепло сказал Киров. — Повидайтесь с ним обязательно!

По пути к Нариманову Кожемяко и Сарайкин свернули на берег Кутума. Кузьма и ребята возились на лодке, готовя ее к новому рейсу: кое-где конопатили, подшивали паруса, подтягивали шейны. Кузьме удалось раздобыть два якоря, теперь он привязывал к ним канаты.

Узнав, что Кожемяко и Сарайкин идут к Нариманову, Сергей попросил взять и его.

— Он же меня знает! Лично знает! — горячо убеждал он.

— Ну, если лично, то пойдем, — согласился Кожемяко.

Нариманов принял бакинцев у себя дома, в скромно обставленной уютной столовой.

Уютом веяло и от самого Нариманова, от его чуть полноватой, в парусиновом костюме фигуры, высокого покатого лба, небольших пышных усов, внимательного и доброго взгляда темных, как черносливы, Глаз (долголетняя врачебная практика выработала в нем привычку внимательно и сочувственно смотреть на людей, умение терпеливо выслушивать их).

У Нариманова находился доктор Мовсум Исрафилбеков (Кадырли), молодой, очень подвижный человек. Его правая изогнутая бровь все время вздергивалась, словно он только что услышал удивительную новость. К Нариманову он относился с почтительностью младшего, называл его не иначе как „Нариман-бек“.

Приветливая хозяйка дома Гюльсум-ханум, виновато улыбаясь, словно прося извинения за скромность угощения, подала чай с сахарином и какими-то черными лепешками.

Нариманов и Исрафилбеков были рады встрече с земляками. Почти год оторванные от родины, они хотели знать о ней все и жадно расспрашивали бакинцев. Сергей не участвовал в разговоре старших, но беспокойно ерзал на стуле, ел глазами Нариманова и Исрафилбекова. Неужели они не узнают его? Конечно, за год он подрос, возмужал. Особенно после этого рейса. Ну, допустим, Исрафилбеков видел его мельком. Но Нариманов-то должен помнить!..

Кожемяко и Сарайкин, дополняя друг друга, стали рассказывать о недавней забастовке в день полугодия расстрела двадцати шести комиссаров, подробности зверской расправы над ними, которых в Астрахани еще не знали. Нариманов слушал, печально наклонив голову и подперев подбородок большим и указательным пальцами правой руки. Невыразимая боль отразилась в глубине его черных глаз. Исрафилбеков всплескивал руками, качал головой, то и дело высоко поднимал правую бровь.

— Жаль товарищей, очень жаль… — печально произнес Нариманов и задумался. Потом, предавшись воспоминаниям, стал неторопливо рассказывать: — Мы со Степаном Георгиевичем большими друзьями были. Познакомились еще в четвертом году, в Тифлисе. Потом здесь встретились. Оба ссылку отбывали…

— В Астрахани?

— Да. В двенадцатом году меня избрали председателем астраханского „Народного университета“. Шаумяна я пригласил к себе секретарем. Большую помощь оказал он мне. А когда рабочие избрали меня кандидатом в Городскую думу, Степан сообщил об этом Владимиру Ильичу… Как Владимир Ильич ценил его! Да-а, благороднейший человек был Степан, интеллигентный, умный.

— Я слышал выступления Шаумяна. Зажигательно говорил, — вставил Сарайкин.

— Помните, Нариман-бек, двадцать пятого октября семнадцатого года мы выступали на Биржевой площади, — подсказал Исрафилбеков.

— Как же! Степан, Алеша, Мешади-бек, ты, я, — кивнул Нариманов. — Первый митинг после победы революции! — Нариманов помолчал. — Степану я жизнью обязан. Если б не он, лежать бы и мне в песках Закаспия.

— Вы ведь тоже комиссаром были, — сказал Кожемяко.

— Наркомом городского хозяйства, — кивнул Нариманов.

— Нариман-бек летом тяжело заболел, — пояснил Исрафилбеков. — Нуждался в срочном лечении. Степан Георгиевич настоял на том, чтобы Нариман-бек выехал в Астрахань. Здесь, в местечке Тинаки, есть грязелечебница. Это и спасло его.

— А вы у нас чрезвычайным комиссаром были! — вдруг выпалил Сергей. — Вы тогда Кадырли назывались.

— Ты ленкоранец? — дугою выгнул бровь Исрафилбеков.

— Ага… а вообще нет, я бакинец, — ответил Сергей и обратился к Нариманову: — Вы меня не помните?

Нариманов внимательно присмотрелся к Сергею.

— Сережка говорит, что лично знаком с вами, — заулыбался Сарайкин.

— Вы с товарищем Шаумяном и Джапаридзе к нам в девятнадцатый лазарет приходили, в „холерные бараки“…

— Да, да, — кивнул Нариманов. — Знакомились с делом!

— Вы еще мне червонец подарили. Там ваша подпись..:

— Погоди, погоди! Ты — сын сестры милосердия Марии Филипповны?

— Ну! — запылал от радости Сергей. — Сережа Морсин.

— Как же, как же, помню. Но как ты вырос!..

— Морсин? — вздернул бровь Исрафилбеков. — В прошлом году со мной в Ленкорани работал Владимир Морсин, Не его ли сын?

Взволнованный воспоминаниями, Иерафилбеков рассказал о том, что в мае прошлого года, после разгрома мусаватского мятежа, Бакинский совнарком по предложению Джапаридзе послал его, председателя Иногородней комиссии Баксовета Кадырли (да, тогда он был известен только под этой фамилией), в Ленкорань чрезвычайным комиссаром уезда.

Накануне отъезда поздно вечером Шаумян пригласил Кадырли к себе на квартиру и за чаем долго говорил о ого задачах: положить конец национальной вражде, строго покарать тех, кто ее разжигает. Выяснить, насколько прочна позиция большевиков, и укрепить ее. Помочь официальному представителю нродкома в заготовке хлеба и других сельхозпродуктов для Баку.

Вспомнил Иерафилбеков, как он с большой группой большевиков: русских, азербайджанцев, армян — на пароходе „Ленкоранец“ прибыли в Ленкорань, как он в просторном ландо ездил из села в село, проводил митинги, помогал крестьянам создавать Советы. Он видел богатейшие хутора, сожженные мусаватистами, и азербайджанские села, сожженные отрядами Ильяшевича и Шевкунова. В Пришибе на митинге несколько солдат требовали расправиться, с ним. „К стенке его! Мусаватист он, а не большевик!“ — пытались они распалить толпу для самосуда. Но Сухорукин заступился за него, и солдаты тут же стушевались. Все это было подстроено Сухорукиным, чтобы продемонстрировать Исрафилбекову, каким авторитетом он пользуется, и Иерафилбеков прекрасно понял это и сказал Сухорукину в глаза: „Это дело твоих рук, мы поговорим где надо“. Но он помнил наставление Шаумяна: „Сейчас не нужно начинать внутреннюю борьбу, тех, кто идет с нами, нужно использовать для борьбы с врагом“. И Иерафилбеков не тронул Сухорукина. И полковника Ильяшевича он не осмелился арестовать, тот действительно пользовался огромным авторитетом на Мугани, как ее избавитель от мусаватского нашествия. Но он отстранил от должности и арестовал командира отряда Шевкунова. Хотя бойцы этого отряда активно боролись с мусаватистами, за Советскую власть, они грабили и насиловали население, распаляли межнациональную рознь. Но едва Исрафилбекова отозвали в Баку, Сухорукин приказал выпустить Шевкунова и вернуть в отряд.

Стараниями Исрафилбекова и других большевиков 24 мая в Белясуваре состоялся съезд Советов крестьянских депутатов трех районов Мугани.

— Не успели мы объединить сельские партийные ячейки, создать общеуездный партийный орган, — с досадой говорил Исрафилбеков, — и дорого поплатились за это. Руководство общемуганским съездом, который состоялся в июне, захватили эсеры, и съезд избрал эсеровский уездный исполком во главе с Сухорукиным! — От злости, клокотавшей в нем, Исрафилбеков не мог усидеть на месте. — Вы себе представить не можете, Нариман-бек, какой это „Двуликий Янус“! Хамелеон!

— Да, Мовсум-бек, — вздохнул Нариманов. — Дорого. Очень дорого обходится наш либерализм по отношению к эсерам. Слишком дорого… — Нариманов помолчал, затем обратился к бакинцам: — Ваше сообщение о подготовке бакинского пролетариата к майской стачке и решение ленкоранского комитета связи вырвать власть из рук ильяшевичей и сухорукиных порадовало нас. Недавно мы провели крупное совещание азербайджанских большевиков. А их в Астрахани немало. Ваш покорный слуга выступил с докладом“ и совещание выработало большую программу помощи рабочим и крестьянам Азербайджана в их вооруженной борьбе против мусаватского правительства. Смею думать, наша помощь будет разносторонней и весьма эффективной. Так и передайте товарищам в Баку и Ленкорани. Ну-с, а пока, — Нариманов, мягко улыбаясь, встал, — до скорой встречи в Баку.

Все поднялись.

— До скорой встречи, товарищ Нариманов! — Бакинцы один за другим попрощались за руку с Наримановым и Исрафилбековым.

В тот же день состоялось расширенное заседание Реввоенсовета.

— Товарищи, — поднялся председатель РВС Мехоношин, — слово для важного сообщения предоставляется товарищу Кирову. Прошу, Мироныч!

Киров стремительно направился к трибуне, на ходу извлекая из бокового кармана бумаги.

— Товарищи, позвольте зачитать вам отрывок из перехваченной нами разведсводки деникинского агента, штабс-капитана Чернышова из Баку от четвертого апреля сего года. „На Баилове англичанами возводятся укрепления, причем готовы две бетонные площадки для тяжелых орудий, могущих действовать в сторону моря и города. Из этих данных нужно предположить, что: 1) англичане хотят сидеть в Баку долго и крепко; 2) предстоящий курс политики их будет еще прямолинейней в смысле колонизаторских приемов…“ Киров внимательно оглядел молчаливый зал. — А вот что буквально через два дня, шестого апреля, сообщала газета „Жизнь национальностей“: „По распоряжению англичан в Баку на всех улицах прибили таблички с их названиями на английском языке. Привезли они с собой и полицию. На всех перекрестках теперь стоят английские бобби. Генерал Томсон распорядился даже открыть курсы для обучения английских полисменов русскому языку. Словом, устраиваются надолго. В то же время они стараются вывезти из Баку все, что только возможно. Все запасы нефти и бензина выкачиваются англичанами в Батум и вывозятся морем. Уже вывезено более 15 миллионов пудов нефти. В бесконтрольном же распоряжении англичан находятся железная дорога, все фабрики, заводы, нефтяные и рыбные промыслы. Так хозяйничают англичане. — Киров снова обвел взглядом зал и продолжал: — Положение бакинского рабочего класса крайне тяжелое, а террор англичан все еще продолжается. Англичане назначили публичную казнь над несколькими осужденными по законам поенного времени. Устроены были две виселицы и земляной вал для расстрела, и только благодаря ходатайству азербайджанского парламента и русского национального совета полковник отменил публичную казнь, а смертный приговор приведен в исполнение за городом“. — Киров отложил газету, подергал узелок галстука, словно воротник душил его. — Но, товарищи, ни потеря славных вождей, ни террор англичан и их мусаватских холуев не в силах сломить волю бакинского пролетариата! Третьего дня к нам прибыли товарищи из Баку, и, представьте, на утлом рыбачьем паруснике! — Киров указал рукой в сторону Кожемяко и Сарайкина, сидевших в первом ряду, те поднялись и повернулись к залу, загремевшему приветственными рукоплесканиями. — Рыбница из Баку — первая ласточка, заставляющая нас подумать о создании особой морской экспедиции для регулярной связи с Баку. Об этом нас просит Бакинский комитет партии, Кавказский краевой комитет. — Киров высоко поднял над головой письмо, демонстрируя его присутствующим.

— О чем пишут? — раздались голоса.

— Бакинцы просят нашей помощи. В Баку создалась взрывоопасная обстановка, чреватая вооруженным восстанием пролетариата. Рабочие предлагают Бакинскому комитету партии провести Первого мая всеобщую стачку, основными требованиями выдвигают улучшение материального положения, изгнание английских оккупантов, установление дипломатических отношений и торговых связей с Советской Россией!

Киров под аплодисменты прошел на место. Начались выступления. Слово предоставили и Кожемяко и Сарайкину — всем хотелось услышать о бакинских делах из уст очевидцев, подольше поглядеть на людей из оккупированного англичанами Азербайджана. Реввоенсовет разработал меры помощи Баку и доставки нефти в Астрахань. Решено было немедленно послать в Баку опытных военных и партийных работников. Наметили и кандидатуры. Руководство всей зафронтовой работой поручили Кирову.

В полночь Киров вернулся к себе в кабинет, набросал на листке несколько фамилий и вызвал секретаря.

— Товарищ Шатыров, принеси мне, пожалуйста, дела этих товарищей.

Вскоре Шатыров подал Кирову четыре папки — личные дела Ульянцева, Лукьяненко, Дудина и Топунова. Киров познакомился с этими работниками в Астрахани. Два месяца — срок небольшой, чтобы достаточно хорошо узнать человека. Но Киров видел их в деле, в дни мартовского мятежа. Хорошую характеристику им дали председатель РВС XI армии Мехоношин, председатель губкома партии Лазьян и командующий флотилией Сакс.

Но прежде чем вызвать рекомендованных на беседу, Киров решил еще раз просмотреть их дела.

„Топунов Александр Григорьевич (партийный псевдоним Козлов), член губкома партии, бывший офицер-артиллерист…“ „Хороший специалист!“ — улыбнулся Киров, вспомнив, как в дни мятежа Топунов одним, точно рассчитанным выстрелом подавил пулеметное гнездо на церковной колокольне.

„Лукьяненко Анатолий Федорович (партийный псевдоним Ян Кредо). В прошлом — токарь бакинского нефтезавода…“ „Бакинец, — отметил про себя Киров. — Сотрудник трибунала XI армии…“

„Дудин Иван Григорьевич (партийный псевдоним Донов), моряк, служил на Балтике и на Каспии, избирался членом бакинского Совета, был председателем мойкинского Совета на Кубани, комиссар партизанского отряда Жлобы…“ „Вполне подходящая кандидатура!“ Киров отложил папку и раскрыл последнюю.

„Фамилия, имя, отчество. Ульянцев Тимофей Иванович (Отраднев).

Год и место рождения. 1888 г., село Волоканское Орловской губернии.

Социальное происхождение. Из батраков.

Партийность. Член РСДРП (б) с 1908 г.

Образование. — …“

„Какое образование у батрака? — усмехнулся Киров. — Жаль отпускать Ульянцева. Крупный работник. Лично известен Ленину…“

Киров захлопнул папку, погасил настольную лампу, устало потер глаза.

За окном брезжил рассвет.

8

За окном светало. Таня вздрогнула и проснулась. Ей снились какие-то кошмары, но что именно, она не могла теперь вспомнить. Приподнявшись на локте и подперев ладонью голову, она с любовью засмотрелась на спящего мужа. „Сын будет похож на него“, — с нежностью подумала Таня. Вчера она поняла, что ждет ребенка, но еще не сказала об этом Тимофею. Не успела. Как всегда, он пришел с работы поздно ночью. Таня была уверена, что родит мальчика. И теперь смотрела на Тимофея, стараясь представить себе, как будет выглядеть их сын. Осторожно, чтобы не разбудить мужа, убрала прядку мягких волос, упавших на высокий, сжатый в висках лоб, провела пальцем по его пышным усам, прикрывавшим большой рот. Нижняя губа чуть обиженно оттопыривалась. „Ой, а если девочка? Он же некрасивый! Скуластый, щеки запавшие. А нос какой широкий! За что я полюбила его?“ — улыбаясь, подумала Таня.

„Сейчас уйдет и опять до ночи…“ Только успела Таня это подумать, как Тимофей заворочался в постели и вскочил. В его больших темных глазах мелькнуло беспокойство: „Не проспал?“ Посмотрел на часы, сел на краю кровати, погладил сильной рукой коротко остриженные волосы жены. Его лицо озарилось по-детски застенчивой улыбкой, которая покорила Таню с первого дня знакомства. Эта улыбка и добрый взгляд больших, умных глаз преобразили его некрасивое лицо, придали ему симпатию и обаяние.

— Пора мне, Танюша, — сказал Тимофей, поднимаясь.

— Ой, что же я! — Таня проворно вскочила. — Сейчас чаю согрею. С вечера бурачок сварила. Чудом достала, — говорила она, хлопоча на кухоньке.

„Бурачок!“ — усмехнулся Ульянцев. Ему живо представился высокий, черный, с глазами навыкате офицер на крей-серо „Россия“ лейтенант Бурачок. Матросы называли его Дурачок. Трудна была матросская жизнь, а такие офицеры, как Бурачок, превращали ее в сущий ад.

В шесть утра, едва горнист протрубит побудку, Бурачок тут как тут. Ходит по кораблю, придирается к пустякам и, засучив рукава, бьет матросов по лицу:

— Как смотришь, болван?

Наказанному полагалось в свободное время, после обеда и ужина, отстоять штрафные часы на шкафуте (часть верхней палубы) с ружьем, навытяжку, с тяжелым, набитым тридцатью килограммами песка ранцем за спиной. Пятки вместе, носки врозь, и не шелохнуться, иначе пучеглазый Бурачок отправит в карцер на хлеб и воду. А карцер — железный темный ящик с узкой деревянной доской вместо койки.

Бурачок так и сыпал наказаниями. Не успел вовремя свернуть и зашнуровать пробочный матрас подвесной койки — шкафут! На молитве плохо читал „Отче наш“ — шкафут! Мазнет пальцем в белой перчатке по меди, — если палец потемнеет, шкафут!

Штрафной список зачитывался за обедом. И матросы горько шутили:

— Шкафут и карцер на второе!

К Ульянцеву Бурачок не отваживался придираться, сдерживался.

Призванный на флот в 1909 году, Ульянцев не сразу попал на крейсер „Россия“. Сперва — год муштры на берегу в Кронштадтском 1-м Балтийском флотском экипаже, потом — занятия в учебно-минном отряде, „электроминке“, как называли его моряки, служба на минном заградителе „Онега“ и в команде траления, и наконец — машинист 2-й статьи ступил на палубу „России“.

Бурачок в первый же день наскочил на Ульянова и уже готов был выкрикнуть привычное „шкафут“, но осекся, встретив твердый, чуть насмешливый взгляд темных глаз машиниста, и, пробурчав что-то под нос, удалился. В этом с виду непримечательном человеке, не отличавшемся ни ростом, ни богатырской силой, Бурачок почувствовал, однако, железную волю, собранность и понял, что „орешек“ ему не по зубам. Зорко наблюдая за Ульянцевым, Бурачок вскоре заметил, что новый машинист стал „вожаком“ в экипаже — матросов как магнитом тянуло к этому деловито-спокойному, немногословному человеку с некрасивым, но открытым и умным лицом, располагающим к доверию. В свободное время матросы, собираясь на „баковый вестник“, обступали Ульянцева, и он, видимо, рассказывал им что-то интересное своим мягким, негромким голосом. „Шестерки“ доносили Бурачку, что в его речах не было ничего крамольного. Им невдомек было, что опытный революционер Ульянцев уже успел создать на крейсере подпольную организацию: он был умелым конспиратором, смелым, но осмотрительным и осторожным человеком. Работу выполнял исправно, вел себя дисциплинированно, не вызывая никаких нареканий. И все же офицеры, разговаривавшие с ним, покачивали головами: „Умный мужик, даже слишком…“

Бурачок пытался войти в доверие к Ульянцеву, расположить его к себе. Но Ульянцев не шел на сближение, подчеркнуто строго соблюдая субординацию, в его больших глазах виделась Бурачку смешинка. Это бесило Бурачка, и он внес Ульянцева в свой черный список „неблагонадежных“, чтобы при удобном случае расправиться с ним.

Такой случай представился осенью 1915 года. По кораблям Балтфлота прокатилась волна стихийных бунтов, и один из первых — на „России“. Матросы требовали улучшения нищи, человеческого обращения и удаления офицеров, занимающихся мордобоем. Бурачок прекрасно видел, что Ульянцева не только не было в толпе бунтующих, но он еще удерживал от участия в бунте многих матросов. (Большевики были против стихийных выступлений, распыляющих силы.) Но когда началось расследование, в число шестнадцати политических по настоянию Бурачка попал и Ульянцев, хотя подпольная организация не была раскрыта. И Ульянцева списали в 1-й Балтийский флотский экипаж…

— Что же ты, Тимоша, бурачок остывает, — напомнила Таня.

Ульянцев отер лицо широкой ладонью, словно смахнул воспоминания, и принялся за еду. Таня сидела напротив, напряженно смотрела на него: сказать — не сказать о ребенке? Что-то тревожно было на душе.

— Ты не заболела ли, Танюша? — справился Ульянцев, уловив беспокойство в ее глазах.

— Здорова, Тимоша, здорова…

Ульянцев молча доел, молча собрался. В дверях поцеловал ее в лоб и сказал, как всегда:

— Ну, я пошел.

— Ну, давай, — кивнула Таня.

— Ага… — отозвался Тимофей с порога.

Дел в трибунале было невпроворот. Войдя в свой председательский кабинет, Ульянцев распорядился привести купца Катукова. Чекисты задержали его незадолго до мартовского мятежа. На базаре, собрав вокруг себя торговок и обывателей, Катуков злорадно говорил: „Скоро в Астрахань на белом коне въедет Деникин, и тогда все комиссары с их Кировым будут болтаться на фонарных столбах“. Анонимное письмо аналогичного содержания получил Киров.

— Гражданин комиссар, за что меня взаперти содержат? Ей-богу, не говорил ничего, — истово крестился Катуков. — Богом заклинаю, пожалейте деток, отпустите… уж как молиться буду…

Он повалился на колени, по щекам потекли слезы, но глаза смотрели настороженно.

— Встаньте!

Слезы купца не тронули Ульянцева. Сколько таких, способных и на слезы, и на любую подлость и низость, прошло перед ним за полтора года! Труднее всего было судить первых трех…

В сентябре 1917 года Кропштадтский краевой Совет назначил Ульянцева председателем Общественно-демократического суда над провокаторами. Первыми перед судом предстали Шурканов, Баишев и Шиба, провалившие Главный судовой коллектив кронштадтской партийной организации, созданной Ульянцевым и унтер-офицером Иваном Сладковым. В целях конспирации Ульянцев принял псевдоним Отраднев, разработал шифр, дал кораблям конспиративные имена: „России“ — „Родион“, „Авроре“ — „Аня“, „Гангуту“ — „Гавриил“ и т. п. Начальник Петроградского охранного отделения доносил: „В Кронштадтском коллективе дело поставлено очень серьезно, конспиративно, и участники — все молчаливые осторожные люди“. Организация не провалилась бы, если б не платные агенты охранки, провокаторы Шурканов, Баишев и Шиба. 26 октября 1916 года Ульянцев, Сладков, еще пятнадцать военморов и трое гражданских лиц предстали перед судом. Им грозила смертная казнь.

Но едва начался суд над кронштадтцами, а в Петрограде — над тридцатью солдатами, выступившими на защиту рабочих Выборгской стороны, избитых жандармами, в Петрограде вспыхнула мощная забастовка протеста. Более ста тысяч рабочих четыре дня высыпали на улицы.

И рука палача дрогнула.

Ульянцева осудили к восьми годам каторги и отправили в Петроградскую пересыльную тюрьму. Пока он там ждал этапа, грянула февральская революция. Ульянцев вышел на свободу, а Шурканов, Баишев и Шиба сели на скамью подсудимых. Как они юлили и изворачивались, как они каялись и валили вину на агента „Записного“, на начальника охранки, на кого угодно, лишь бы спасти свою шкуру. Зрелище человеческой низости не раз вызывало у Ульянцева тошнотворное омерзение.

Подобное чувство испытывал он и теперь, глядя на мокрое от слез лицо Катукова.

— Встаньте! Откуда у вас в сарае пулемет?

„Нашли!“ Катуков перестал плакать, сел на стул, глаза расширились от страха.

— Пулемет? Какой такой пулемет?

Зазвонил телефон:

— Товарищ: Ульянцев, Сергей Мироныч просит зайти.

Пришлось прервать допрос.

Предложение Кирова поехать с группой товарищей в оккупированный англичанами мусаватский Баку было неожиданным, но Ульянцев внимательно выслушал Кирова и твердо ответил:

— Готов ехать, Сергей Миронович…

9

Выйдя от Кирова, Ульянцев медленно побрел по залитой солнцем улице. Дел в трибунале было много, но он не спешил, хотел разобраться в хаосе мыслей, смутном чувстве сомнения, а может быть, недоброго предчувствия, охватившем его. Разве мало опасных, ответственных дел поручалось ему?

…Вскоре после победы Октября петроградский ВРК поручил ему организовать десять летучих отрядов для борьбы с расхищением продовольственных грузов. Ему доверили судьбу голодного Петрограда! Где-то на станциях, в туниках стояли составы с продовольственными грузами, их растаскивали всякие мародеры и мешочники, а петроградцы голодали, получали по двести граммов хлеба в день! Летучие отряды, созданные Ульянцевым, навели порядок, и уже с конца ноября хлебный паек стал повышаться…

В январе 1918 года Ульянцева ввели в состав Всероссийской коллегии по организации и управлению Красной Армией под председательством А. И. Подвойского. Коллегия была создана и утверждена лично Владимиром Ильичом Лениным, он сам присутствовал на первом заседании. С мандатом, предписывавшим выдавать „по его требованию оружие всех видов, сколько он найдет необходимым“, Ульянцев ездил на Тульский оружейный завод, снабжал оружием новые красноармейские части.

Когда Каледин поднял на Дону мятеж, Ульянцев формировал отряды донецких шахтеров и сам с оружием в руках сражался с калединцами.

Летом восемнадцатого года чрезвычайный комиссар Юга России Серго Орджоникидзе направил Ульянцева в Ставропольскую губернию, рекомендовав „назначить его военным комиссаром по организации Красной Армии“…

Ульянцева все время бросали с одного горячего участка на другой, он не раз смотрел смерти в глаза и не страшился ее. Да, но он всегда находился по эту сторону фронта, а теперь ему предстояло ехать по ту сторону, в зафронтовую полосу, во вражеский тыл. Конечно, опыта конспиративной работы в подполье ему не занимать, кронштадтского опыта хватит на всю жизнь, но одно дело Кронштадт, где он чувствовал себя как рыба в воде и где, в сущности, тоже были две стороны фронта: по одну — матросы, по другую — командный состав, и другое дело Баку, этот загадочный кавказский город, о котором ему рассказывали кое-что бежавшие в Астрахань бакинцы. Они рассказывали о сложных противоречиях политических партий и группировок, о дикой межнациональной розни, о том, сколько крови бакинцев пролили турки, германцы и англичане. В этих невероятно тяжелых условиях» говорили они, работа бакинских комиссаров была героическим подвигом.

И Киров говорил ему об этом. Он привел образное выражение некоего английского журналиста: «Если нефть — королева» то Баку ее трон" — и сказал, что путь англичан к этому "трону" залит кровью и усеян костьми. Нефть в Баку перемешана с кровью…

"Что я смогу там, не зная ни языка, ни местных обычаев и условий? — заколебался Ульянцев. — Еще не поздно вернуться, сказать, что не слажу…"

"А как же Володя?" — подумал он вдруг.

Несколько дней назад у командующего флотилией Сергея Сакса собрались "на огонек" астраханские балтийцы. Вспоминали Балтику, Кронштадт, общих друзей. Вспомнили и о Володе, друге Ульянцева по "электроминке" Владимире Федоровиче Полухине. Полухин был организатором и руководителем нашумевшего "макаронного бунта" на линкоре "Гангут" в октябре пятнадцатого года. Бунт подавили. Арестовали около сотни матросов. Часть из них предстали перед судом. Полухина выслали в Архангельск в дисциплинарный батальон…

Сакс рассказывал, что в прошлом году, будучи народным комиссаром по морским долам, командировал Полухина в Баку навести революционный порядок в Центрокаспии. Полухин прислал Саксу из Баку одно-единственное письмо, оно случайно сохранилось у него, он прочел его, и строки письма запали в цепкую память Ульянцева: "…Положение в Центрокаспии отчаянное… приняли чуть ли не в штыки. Действую самостоятельно, с полной личной ответственностью… Встретил сильную оппозицию… не остановлюсь ни перед чем, вплоть до применения силы… Деньги англичан действуют вовсю… В день моего приезда было общее собрание команд флотилии, выступал сам, и была проведена резолюция против приглашения англичан… В воздухе пахнет порохом… Тороплюсь занять какой-нибудь корабль. Засим до свидания…"

Вспомнив сейчас эти строки, Ульянцев отметил про себя, сколько в них бесстрашия, энергии и экспрессии: "Действую самостоятельно… не остановлюсь ни перед чем… выступал сам… тороплюсь…" Не успел! Ничего не успел сделать. Полухин приехал в Баку за пять дней до падения Совнаркома. Его расстреляли в числе двадцати шести…

Ульянцев прибавил шаг. Конечно, среди врагов действовать труднее, чем в открытом бою. Но балтийский моряк должен вести себя так, как Володя Полухин. До последней минуты. Да и едет Ульянцев не один, товарищи подобрались хорошие, надежные. Ивана Дудина он знает с Балтики, с Анатолием Лукьяненко подружился в Ставрополе. Ульянцев улыбнулся, вспомнив, как Лукьяненко женил его на Тане. С Александром Топуновым сблизился в Астрахани.

Из кабинета Ульянцев несколько раз звонил Дудину, Топунову и Лукьяненко. Не застал. Домой пошел раньше обычного: надо было подготовить Таню. Как-то перенесет она весть о разлуке?

Таня, конечно, расплакалась, а Ульянцев молча гладил ее по голове, не зная, как успокоить.

Вскоре заявился Дудин. В модных галифе, высоких сапогах, новой гимнастерке и кожаной черной буденовке с большой красной звездой, он выглядел бравым щеголем.

— А вот и Дуда! — обрадовался Ульянцев.

— Здорово, братишки! — зашумел Дудин.

Таня вскочила и убежала на кухню.

— Что мрачен, как осенняя Балтика?

Ульянцев безнадежно махнул рукой, кивнул на дверь в кухню.

— Где пропадал? — спросил он.

— У Мироныча.

— О чем говорили?

— Будто не знаешь, — улыбнулся Дудин. — Выложил ему все "за" и "против". Сам знаешь, после Балтики я два года служил на Каспии, входил в состав Бакинского совдепа. Так что Баку знаю, можно сказать, как свои пять пальцев. Это мой актив. Но и меня многие знают в Баку. Так что могу запросто напороться на провокатора или предателя. И это мой пассив. Сам понимаешь, какой от меня толк, если я завалюсь?

— Стало быть, не едешь? — подытожил Ульянцев.

— Как так не еду? Я сказал Миронычу: раз Тимофей Иванович едет, то я согласен.

Ульянцев хлопнул Дудина по плечу, крепко пожал руку.

Пришли Лукьяненко и Топунов. В большой комнате сделалось шумно.

— Танюша, где ты? Кутим сегодня! — еще с порога крикнул Лукьяненко, высоко держа за хвосты две большие астраханские селедки "залом".

Вышла Таня с красными, припухшими от слез глазами, молча и грустно приняла селедки.

— А хлебушек-то! Настоящий! Фронтовой! — передал ей Лукьяненко буханку хлеба. — Ревет? — спросил он, когда Таня ушла на кухню.

Ульянцев закивал.

С приходом Лукьяненко, подвижного молодого парня с тонкими чертами лица, востроносого, с лукавыми искорками в глазах, напряжение несколько разрядилось.

Уселись за стол, принялись за еду. Таня сидела рядом с мужем. При ней, щадя ее чувства, о поездке старались не говорить. Но нет-нет да кто-нибудь проговаривался, и тогда в голубых глазах Тани вспыхивал испуг, посверкивали слезы. Топунов, желая развеселить ее, шутливо спросил:

— Что сидишь, как на поминках? Поговори с нами!

И Таня не сдержалась. Закрыв лицо руками, она заплакала навзрыд.

— Ну, перестань, Танюша, ну, будет, — гладил большой рукой Ульянцев ее русую голову.

Лукьяненко укоризненно посмотрел на Топунова, и тот виновато развел руками.

— А ты, Дудин, женат или нет? — спросил Топунов, чтобы отвести разговор от Ульянцевых.

— Я, братишки, всю эту канитель раньше пережил, — ответил Дудин. — Моя Прасковья Николаевна — там, на Северном Кавказе.

— У белых?

— Ага. Армия готовилась отступать, а она вдруг сына подарить мне задумала…

Таня, всхлипывая, уставилась на Дудина воспаленными глазами.

— А может, дочь? — лукаво спросил Лукьяненко.

— Может, и дочь, — согласился Дудин. — Врать не буду, не знаю. — В голосе его послышалась грусть.

"Вот и Тимоша не знает… Нет, лучше и не говорить ему…"

— Может, и дочь, — тверже повторил Дудин и, глядя прямо в заплаканные глаза Тани, сказал, словно обращаясь к ней одной: — Такая наша судьба революционная. От разлуки до разлуки. Раз для дела революции надо, значит, терпи и жди.

Таня вытерла ладонями глаза, пошла за чайником, стала спокойней, мягче. Больше она не плакала.

Через несколько дней, когда в Астрахани стало известно, что несколько кораблей Астраханско-Каспийской флотилии захватили форт Александровский, четверку Ульянцева пригласили в губком партии. Здесь Киров, Нариманов, Колесникова и Лазьян дали им последние наставления, советы и высказали пожелания.

Лазьян сел за пишущую машинку "Ремингтон" и, неумело тыкая одним пальцем, напечатал на тонкой материи мандат. Киров вручил Ульянцеву шифр и сверток с пачками "свежих" николаевских ассигнаций для работы на территории, занятой белогвардейцами, где царские деньги имели преимущественное хождение.

Четверо друзей прошли в Особый отдел, к Георгию Атарбекову. Он выдал каждому старый, потрепанный паспорт Российской империи. Затем друзья один за другим побывали в гардеробной. Возвращение каждого вызывало взрыв смеха. Больше всех, теребя рыжую бороду, смеялся Атарбеков:

— Ну и вырядили!

Вместо бравых армейских работников в буденовках и бескозырках, в галифе и гимнастерках в кабинете находились теперь рыбаки и засаленных, пропахших рыбой штанах, куртках и пиджачках, треухах или картузах с треснувшими лакированными козырьками. Дудину к тому же напялили поношенную телогрейку на бараньем меху.

Критически осмотрев "рыбаков" и оставшись довольным их экипировкой, Атарбеков проводил каждого в отдельности, разными ходами.

Настало б мая. Отъезд был назначен на двенадцать часов ночи. Каким томительным и долгим казался этот последний день. И дела никакого, чтобы отвлечься как-то: все переделано, все подготовлено.

Таня весь день не отходила от Ульянцева. Тая грусть в голубых глазах, с любовью смотрела на него, гладила его большие руки.

— Ты мне пиши, хорошо? Пиши каждый день. Обещаешь?

— Обещаю, — горько усмехнулся Ульянцев, понимая, что вряд ли сможет прислать ей хоть одно письмо.

— И не беспокойся за нас… — Таня запнулась, едва не проговорившись о ребенке, но Ульянцев не обратил на это внимания.

Весь день она кренилась. А поздно вечером, когда Ульянцев облачился в одежду рыбака и сказал: "Ну, посидим перед дорогой…" — она не выдержала и снова расплакалась. Ульянцев взял обеими руками ее стриженую голову, расцеловал мокрое от слез лицо и пошел не оглядываясь…

— Тимоша, возвращайся скорей! Мы будем ждать! — больно резанул по сердцу ее крик.

В темноте Ульянцев разглядел на берегу фигуры друзей. Перед рыбницей темнел силуэт буксира. На палубе их ждали Кожемяко, Сарайкин, Кузьма и Сергей. Кузьма, впервые видевший "пассажиров", иронически оглядел их и покачал головой: "Стоило из-за этаких столько времени баладаться в Астрахани!"

— Трогай! — крикнул Сарайкин.

Буксир запыхтел, из трубы вырвался сноп искр, трос натянулся, рыбница дернулась и пошла.

Немного погодя буксир вышел на середину Волги и поплыл вниз по течению. Кожемяко и Кузьма отправились спать, Сарайкин и Сергей сидели у руля. Четверо друзей стояли рядом с ними на корме, молча смотрели на уходящие вдаль огни астраханских предместий.

— Прощай, Астрахань! — тихо сказал Ульянцев.

10

Покидая Астрахань, Ульянцев не знал, какие события происходят где-то там, на юге, в неведомом ему городе Ленкорани, и уж никак не предполагал, что ему суждено будет окунуться в гущу этих событий и что жить ему остается всего два месяца…

…12 марта, после манифестации, всколыхнувшей весь город, члены комитета связи, возбужденные и радостные, не в силах так сразу разойтись по домам, гурьбой, и с ними вернувшийся из Астары Владимир Морсин, повалили в Ханский дворец. Перебивая друг друга, вспоминали подробности дня.

— Слушайте, а Сухорукин с Дубянским, вот умора! — рассмеялся Беккер. — У обоих красные банты в петлицах!

— А как же! Тоже борцы за социализм и демократию! — в тон ему сказал Сурнин.

— Ну, Дубянский не праздновать пришел, — нахмурился Ломакин при упоминании его имени. — Видел я, как он слушал речи.

— Ничего, ничего, пусть наматывает на ус, — спокойно ответил Пономарев.

— А Ильяшевич, а? Сразу принял требование!

— Хорошо, если макаровцы уйдут подобру-поздорову. Как бы бучу не подняли, — забеспокоился Сурнин.

— Ну, теперь уж наши ребята не дадут им спуску, — пригрозил Морсин. — Натерпелись мы этой зимой в астаринских лесах. Если б не сельчане, совсем пропали бы.

— Вы по пустякам в драчку не лезьте, — предупредил председатель комитета Жириков. — Приберегите силы для большого дела.

— Эх, а ведь могли и сегодня захватить власть! — с досадой сказал Ломакин.

— Ишь ты, скорый какой! — покачал головой Жириков. — Сегодня мы, как говорил товарищ Кожемяко, провели смотр революционных сил. Теперь будем готовиться и брать власть.

— Когда думаешь?

— Может, первого мая? — оглядел Жириков товарищей. — Как вы думаете? По-моему, самый подходящий момент. Объявим, как сегодня, массовую манифестацию. Кто нам запретит маевку справлять? Ну, а мы утром всех офицеров на губу, выйдем в город и перед всем народом провозгласим Советскую власть.

— Первого, так первого, — согласился Ломакин. — Только дальше тянуть не резон.

— Конечно, куй железо, пока горячо, — поддержали и остальные.

— А ты, Федя, займись пока списком. Глядишь, и сгодится.

— Сделаю, Игнат, сделаю, — обещал Беккер.

Жириков имел в виду список, раздобытый Осиновый.

Дубянский, потеряв надежду на поддержку комитета связи, тем более, что в нем объявился сосланный им Ломакин, продолжал, однако, заигрывать с ним, поддерживал отношения с Осиповым. Всегда неожиданно заваливался к нему домой, часто с вином. Как-то он повел его с собой на свадьбу офицера, женившегося на дочери богатого горожанина. Свадьба была платная, каждый гость вручал конверт с деньгами. А приглашенных было много, одних офицеров человек пятьдесят. Подвыпивший папаша невесты, тыча пальцем в список, где перед каждой фамилией значилась подаренная сумма, хвалился Осипову, сколько он собрал денег. Осипов отвел папашу в сторонку и припугнул: "Не дай бог, господин Дубянский узнает о списке! Ты же переписал всех офицеров штаба! А если список попадет в чужие руки?" Отобрав у перепугавшегося папаши список, передал его Беккеру.

Беккер, общительный парень лет двадцати, занимался в комитете связи делами разведки. Для этой цели он использовал свои обширные знакомства и дружеские связи с местными жителями, офицерами, солдатами и… мальчишками — их он считал незаменимыми помощниками. Большая дружба связывала этого безусого молодого человека с Сергеем и Салманом, которые, в сущности, были не намного моложе его. Это он, Беккер, помог устроиться Сергею, а затем и Салману конюхами краевой управы, и не только ради куска хлеба, а чтобы иметь там свои глаза и уши.

И вот Беккер дал Салману задание собрать мальчишек и уточнить адреса офицеров.

Словно стая звонкоголосых птиц, слетелась ребятня в сквер против штаба войск: мальчишки бегали, резвились, играли в "кучу малу" и альчики. А в четыре часа, точно вспугнутая стая, разлетелись в разные стороны: каждый из них последовал за "своим" офицером. Проводив его до дому, они прибежали на "чайграгы". Салман сидел на пеньке и записывая сообщения ребят. Особую прыть и смекалку проявил девятилетний Ази: он не только проводил до дома своего офицера, но и под видом попрошайки зашел во двор, поглазел по сторонам и теперь торопливо сообщал Салману всякие подробности, вплоть до того, где привязана собака.

Придет день, и этот список сыграет немаловажную роль.

В начале апреля краевой Совет оповестил население о том, что 25 апреля созывается чрезвычайный съезд Мугани.

В ту пору съезды созывались слишком часто, и все они громко именовались чрезвычайными, поэтому население не узрело в этом сообщении ничего чрезвычайно важного.

А членов комитета связи оно обрадовало и внесло поправку в их планы.

"Зачем понадобилось созывать съезд? — рассуждали они. — Выходит, Ильяшевич и вся его братия почувствовали шаткость своего положения, забили тревогу, как утопающий за соломинку, хватаются за съезд, чтобы заручиться поддержкой населения Мугани. Ну, а наша задача — дать бой делегатам от белогвардейцев и кулачества и на съезде, без всякого кровопролития, провозгласить Советскую власть".

Так что всем им надо разъехаться по уезду, агитировать, чтобы на съезд избрали побольше делегатов-большевиков и сочувствующих, преданных идее Советской власти.

Члены комитета настолько были уверены в своей победе, что тут же набросали, кого избрать в новый, большевистский краевой Совет.

Но они не знали истинных намерений противника.

Манифестация 12 марта в самом деле вызвала тревогу Ильяшевича, вывела его из оцепенения. "Что же это происходит?" — с ужасом думал он. Войска все больше выходят из подчинения, он теряет власть над ними, большевистские комитеты диктуют ему свою волю, а он пасует перед ними, идет на уступку за уступкой. Да, да, если не принять спешных, кардинальных мер, его в конце концов постигнет участь Аветисова.

После таких беспокойных раздумий Ильяшевич вызвал к себе в Пришиб руководителей краевого Совета, краевой управы и штаба войск.

— Скажите, Дубянский, — сухо начал он, — на митинге выступал некто Ломакин. Не тот ли это комиссар, которого вы якобы выслали в Астрахань?

— Тот самый, господин полковник…

— Что ж не понравилось ему в большевистской Астрахани?

— Не располагаю сведениями. Но я заполучу их и на этот раз отправлю Ломакина в Петровск. Уж оттуда он не вернется!

— Одна ласточка весны не делает, батенька. Всех надо выслать, всех, начиная с комитета связи и кончая солдатскими комитетами.

Участники совещания переглянулись, а Дубянский тактично напомнил:

— Ваше превосходительство, пока что они высылают верных нам солдат.

Ильяшевич хмуро посмотрел на него.

— С этим покончено! — твердо заявил он. — Я брошу им такую наживку, на которую они непременно клюнут. И тогда подсеку! — рубанул он воздух ладонью. Помолчав, пояснил свою мысль: — Надо созвать общемуганский съезд. Большевики, конечно, не преминут воспользоваться этим, чтобы протащить свои идеи, а для этого делегируют на съезд всех своих лидеров. — Он обернулся к начальнику штаба: — Как только начнется заседание, вы оцепите здание, арестуете всех большевистских делегатов и сочувствующих. Всех в трюм — и в Петровск, в подарок Деникину!

И краевой Совет оповестил население о предстоящем съезде.

Проходили дни, приближая дату съезда. Члены комитета разъезжали по селам, проводили митинги и сходки. Штаб войск готовил план ареста и высылки большевиков. Обе стороны втайне друг от друга деятельно готовились к схватке.

Но как часто случайности круто меняют ход событий!

…Морсин шел через Малый базар к себе на Форштадт.

— Слушай, браток, ты моряк? — остановил его незнакомец, разглядев у него под расстегнутым воротом гимнастерки тельняшку.

— Ну, моряк, — сморщил Морсин в улыбке конопатый нос. — Сухопутный…

— Будь другом, займи десятку. Тут одну вещицу продают, денег не хватает… Я тоже моряк, вон на той посудине плаваю, — указал он на пароход, стоявший на рейде. — Да ты не сомневайся, мы долго простоим, завтра принесу, куда скажешь.

— А чего мне сомневаться? На, бери.

Вечером Морсин между прочим рассказал об этой встрече Ломакину.

— Знаешь, что за пароход? "Кетти". Да, тот самый… Третьи сутки маячит на рейде. Матрос не говорил почему?.. А ты спроси, спроси, если придет.

Матрос оказался честным человеком: пришел, как обещал. И в благодарность за услугу пожелал угостить Морсина пивом.

За кружкой пива Морсин спросил:

— Никак, машину ремонтируете?

— Машина исправна.

— А чего стоите столько?

— Кто его знает… Говорят, большую партию пассажиров ждем, в Петровск доставить. А что за народ? Вот из-за них и торчим. Стармех велел до двадцать пятого котлов не разводить, значит, еще с недельку загорать будем…

— Двадцать пятого? — поперхнулся пивом Морсин. — В день съезда!

Он дал матросу адрес, велел заходить и поспешил в Ханский дворец. Застал только Жирикова, Ломакина и Беккера.

— Может, бежать собираются? — изумился Беккер.

— Как же, убегут они!

— Не иначе замышляют что-то, — задумался Ломакин. — Для кого пароход приготовили? Ни с того ни с сего назначили съезд. Зачем? В ловушку заманивают? Я так думаю, на съезд не ходить.

— Да ты что! Столько нашего народу будет!..

— Вот то-то и оно, много наших будет. Одного парохода не хватит.

После долгих споров комитет принял решение бойкотировать съезд, оповестить своих людей, чтобы в город не приезжали. Тем временем скрытно привести в боевую готовность все верные части, так же скрытно подтянуть к Ленкорани партизанские отряды с Мугани и Талыша, чтобы белогвардейские отряды не застали их врасплох.

Да, видно, не удастся мирным путем захватить власть, придется дать бой.

Но и этот план претерпел изменение.

Предупрежденный Беккером держать ухо востро, Салман вздумал, на свой риск и страх, проникнуть в кабинет Дубянского, порыться в его ящиках.

Рано утром, до начала работы, он вышел во двор, сунул два пальца в рот и свистнул. В окне второго этажа появилась Багдагюль.

— Иди, иди, — замахала она рукой.

Салман по черной лестнице поднялся наверх, вошел в маленькую полутемную комнату, где на столике стояла чайная посуда. Из этой комнатки был ход в большую комнату с двумя окнами во двор и на улицу — кабинет Дубянского.

С замирающим сердцем Салман подошел к двери, ведущей в коридор, — заперта.

— Стань у окна! — бросил он Багдагюль и подошел к большому письменному столу.

На столе лежала какая-то бумага. Не читая, свернул и в карман. Дернул ящик. Заперт! Дернул второй. Заперт! Взял со стола ручку, начал ковыряться в замке.

— Едут! Скорей, Салман, беги!

Салман опрометью бросился к черной лестнице.

В конюшне, отдышавшись, просмотрел бумагу. Это был список на получение керосина работникам штаба. Синим карандашом — резолюция Дубянского: "Утверждаю". "Фу ты"… — чертыхнулся Салман.

Немного погодя спустилась Багдагюль ставить самовар.

Переваливаясь на обмороженных ногах, к ним подошел Рябинин.

— К послезавтраму коней чтоб языком вылизать! А ты, Шехерезада, надраишь самовар. Да фартук постирай! Чтоб в таком виде на глаза господам полковникам не показываться! Может, сам "батюшка" будет…

В четыре часа дня офицеры начали расходиться по домам. Салман крутился во дворе, ловил обрывки их разговоров:

"Оперативное совещание… варфоломеевская ночь… прикончить всю эту камарилью…"

После работы Салман зашел к Беккеру, передал список на керосин и пересказал услышанное слово в слово.

— Послезавтра, говоришь?

В тот же вечер срочно собрались все члены комитета связи.

— Послезавтра, двадцать четвертого, состоится оперативное совещание. Даже Ильяшевич должен прибыть. Определенно, на день съезда намечают крупную операцию, — доложил Беккер.

— Выходит, мы верно решили не идти на съезд, — сказал Ломакин.

— Ну что ж, пусть намечают, — сохранял спокойствие Жириков. — Наши части готовы. Партизанские отряды уже завтра обложат Ленкорань. Так что пусть начинают свою операцию, посмотрим, чья возьмет.

— Слушайте, мужики, зачем ждать, когда они начнут? — загорелся нетерпением Ломакин. — Они собираются расправиться с нами двадцать пятого? Очень хорошо! А мы возьмем да и опередим их. Выступим двадцать четвертого!

— А ведь дело предлагает, председатель, — оживились члены комитета.

— Что предлагаешь, атаковать штаб?

— Нет, это много шуму наделает. Тихо надо, врасплох. Вот в четыре часа, как разойдутся с совещания по домам, там их и накроем поодиночке.

— Список у тебя готов?

— Давно!

— Ну тогда так тому и быть!

На протяжении всего следующего дня кавалеристы привольненского эскадрона небольшими группами, чтобы не привлекать внимания, перебрались на Форштадт, расквартировались во дворах местных рыбаков. Несколько всадников стали на постой в доме, где жили Морсины. Отряд Балы Мамеда в конном и пешем строю спустился с гор и расположился в конюшнях около "Сада начальника" и возле Большого базара. Гусейнали подтянул свой отряд в селение Сутамурдов. Так вешние ручьи, стекаясь в русло реки, переполняют ее, и взъяренная вода с треском ломает свой ледяной панцирь.

Наступило двадцать четвертое апреля. День выдался солнечный, жаркий. Город жил будничной жизнью, и ничто не предсказывало каких-либо потрясений. Никто не придал важного значения тому, что броневик, сопровождаемый оравой мальчишек, протарахтел по улицам и остановился перед Ханским дворцом; что с гарнизонного двора выкатили на пустырь два орудия; что в полдень в здание штаба войск стали собираться старшие офицеры: незримо для горожан две противоборствующие силы готовились к смертельной схватке.

…Сергей Ломакин и Владимир Морсин сидели в полутемной чайхане и внимательно присматривались к подъезду дома наискосок: к нему подходили и подъезжали офицеры, от полковников до штабс-капитанов.

Не было только полковника Ильяшевича. Ровно в полдень двери подъезда затворили — совещание началось. Ломакин и Морсин посидели еще минут десять, надеясь, что Ильяшевич прибудет с опозданием. Он так и не появился.

Ударные группы комитета связи стали незаметно занимать исходные позиции. Пока участники совещания, уверенные в полной секретности своего заговора, обсуждали детали завтрашней расправы с большевиками, перед зданиями краевой управы, штаба войск, морагентства, маяка, тюрьмы, гостиницы "Москва", радиостанции и почты, перед домами офицеров сосредоточивались конники эскадрона, партизаны и красноармейцы. Весь город превратился в ловушку для офицеров, готовую захлопнуться в любую минуту.

Ломакин и Морсин в сопровождении двух десятков бойцов эскадрона прискакали в Пришиб. Наняли на базаре фаэтон, подкатили к резиденции командующего. Часовой у входа хотел поднять тревогу, да поздно: спешившиеся кавалеристы обезоружили его и отвели в сторону, заняли оборону перед домом. Тем временем Ломакин, Морсин, Бочарников, тот самый привольненский увалень, что стрелял в полковника Аветисова, его друг из Привольного Яков Горбунов и еще несколько бойцов вошли в дом.

В комнате перед кабинетом Ильяшевича сидел его адъютант поручик Калашников.

— Вы арестованы! Сдать оружие! — пригрозил маузером Ломакин.

Поручик вскочил с места, схватился за кобуру, но на него навалились двое бойцов, скрутили руки.

На шум и грохот упавшего табурета в дверях появился Ильяшевич.

— Что тут происходит? — недовольно спросил он и обвел всех удивленным взглядом.

— Именем революционного народа вы арестованы, полковник Ильяшевич! — громко и важно сказал Ломакин, опустив руку с маузером. — Прошу сдать оружие.

Ильяшевич, все еще недоумевая, хмуро посмотрел на обезоруженного и взятого под стражу адъютанта, на маузер в опущенной руке Ломакина, и ему мгновенно вспомнилось распростертое на полу тело полковника Аветисова с черной дырочкой во лбу. У Ильяшевича нервически задергался пышный седой ус, он извлек из заднего кармана галифе браунинг и, держа его за ствол, протянул Ломакину.

— Но что все это значит? — недоумевал он.

— Это значит, что ваш завтрашний заговор не состоится, полковник! — иронически улыбнулся Морсин.

Ильяшевича усадили в фаэтон и под охраной конных партизан повезли в Ленкорань.

Когда фаэтон въехал в город, восстание было уже окончено и власть фактически перешла в руки комитета связи. Все произошло как по писаному: внезапно и бесшумно, почти без выстрелов. Сама мысль о возможности ареста в такое время, когда они только что решили судьбу большевиков, казалась офицерам настолько невероятной, что почти никто из них не оказал сопротивления, полагая, что произошло какое-то недоразумение, что заговор состоится все-таки и завтра они будут освобождены, а арестовавших их большевиков запрут в трюме "Кетти" и увезут в Петровой. Некоторые, однако, поняли, что заговор раскрыт, и схватились за оружие. Так в перестрелке был убит бывший жандармский полковник Самборс. Дубянский, когда к его дому подъехал броневик, из которого выскочили Осипов и два красноармейца, кинулся бежать огородами в лес, но там его настигла нуля.

Остальных арестованных — восемьдесят шесть человек — заперли в толстенной башне маяка. Позже многих освободили, взяв с них честное слово не браться за оружие, а тридцать самых ярых деникинцев перевели в тюрьму, посадили в большую камеру № 10.

В комнатах Ханского дворца было оживленно и шумно. Беспрерывно трезвонили телефоны: взят маяк, взята радиостанция, взято морагентство.

Ломакин и Морсин доставили полковника Ильяшевича в Ханский дворец. При виде командующего красноармейцы и партизаны, бывшие солдаты-фронтовики, невольно вставали с мест и вытягивались по стойке "смирно". Авторитет полковника Ильяшевича был очень велик, и комитет связи не мог не считаться с этим: ему тут же вернули оружие и предложили сотрудничать, по-прежнему исполнять обязанности командующего.

Оставили на свободе и весь управленческий аппарат краевого Совета и краевой управы.

Салман, участвовавший в захвате почты, вернулся во дворец и толкался в коридоре, как вдруг Морсин схватил его за руку.

— Ну-ка, Салманка, ступай за мной!

В кабинете" где заседали члены комитета связи, председатель комитета Игнат Жириков подозвал его к столу:

— Садись, Гимназист, ты парень грамотный. — Он придвинул ему лист бумаги и карандаш: — Пиши, сынок: "Воззвание". Написал? Теперь пиши так: "Ко всему населению Мугани…"

На следующий день воззвание расклеили по городу. Повсюду кто-нибудь вслух читал:

— "В ответственный политический момент… во всей управе началась анархия, вызвавшая у солдат Мугани возмущение… комитет связи… счел своей обязанностью впредь до созыва съезда… власть краевого Совета взять на себя… Все чиновники должны оставаться на своих местах… спокойно продолжать свою работу на пользу Мугани…"

Рядом с этим воззванием было расклеено объявление краевой управы, подписанное всеми ее членами, коим извещалось, что она, краевая управа, считает целесообразным передать власть в руки революционного комитета связи, а себя — распущенной добровольно.

Чрезвычайный съезд, назначенный на этот день, не состоялся.

11

Событие было крайней важности, и о нем следовало доложить начальству. Пристав Бакинского порта нехотя придвинул лист гербовой бумаги и каллиграфически написал:

"Бакинскому полицмейстеру г-ну Л. Амирджанову.

Доношу Вашему высокородию, что 1-го сего мая из военного порта убежал в Ленкорань к большевикам баркас под названием "Встреча", приняв на себя 15 человек матросов, а также несколько большевиков-агитаторов".

Да, это был тот самый катер "Встреча", на котором в конце марта Кожемяко перебросил на остров Сару две бочки бензина. И команда на нем была прежняя.

Когда на рассвете туманного, дождливого дня катер "Встреча" вышел из порта, орудия, установленные англичанами на Баиловской горе, открыли по нему огонь. Снаряды подымали белые султаны воды то справа, то слева, то позади катера. Два пассажира на палубе по-разному реагировали на стрельбу. Мужчина с чуть оттопыренными ушами, большим ртом и круглыми глазами при каждом выстреле инстинктивно втягивал голову в плечи и еще больше округлял глаза. Рядом с ним высокий молодой человек с густой копной зачесанных назад каштановых волос и добрыми карими глазами будто наблюдал за каким-то забавным состязанием. Всякий раз при падении снаряда в воду он всплескивал руками и исторгал возглас ликования:

— Ура! Молодцы, томми! Опять недолет! Петр, ты слышал, как семеро криворотых тушили одну свечку? Дули, дули, а все мимо!

Молодой человек расхохотался, потом, прищелкивая пальцами, запел какую-то веселую песенку на языке фарси.

Петр Самойлович Каневский, в прошлом токарь механических мастерских Бакинского военного порта, профессиональный революционер-большевик, работавший после падения Бакинского совнаркома в подполье, восторженно и удивленно смотрел на своего молодого спутника.

— Поражаюсь я тебе, Иван, — говорил он. — Неужели ты так-таки не боишься? Если б англичане знали, какой человек ускользнул у них из-под носа!..

— О, попадись я им в руки, они оказали бы мне высокую честь болтаться на перекладине! — весело отвечал молодой человек Иван Осипович Коломийцев, первый секретарь разгромленной белогвардейцами и англичанами советской миссии в Тегеране.

О его работе на посту дипломата, о его злоключениях читатель узнает позже. Сейчас же скажем только, что Коломийцев направлялся в Москву. Путь в Москву лежал через Астрахань. Но как добраться до Астрахани? Лодка Кожемяко до сих пор не вернулась, её считали погибшей. Решили угнать катер и вместе с Коломинцевым послать в Астрахань Каневского. Но так как в порту "Встреча" не могла запастись топливом, не вызвав подозрений, она взяла курс на Ленкорань, где на Саре имелся сю же переброшенный бензин.

Вечером "Встреча" пришла в Ленкорань.

Город с утра до темна празднично бурлил. Перед свеженаклеенными объявлениями толпились красноармейцы и горожане.

Краевая управа, оставленная на свободе, придя в себя, поспешила назначить чрезвычайный съезд на 2-е мая: видимо, рассчитывала обеспечить себе большинство, а следовательно, и поддержку.

Комитет связи отсрочил ею назначенный срок и обратился к трудящимся Мугани:

"Товарищи и граждане, комитет связи решил созвать съезд представителей всей свободной Мугани. Съезд этот явится полномочным органом власти и хозяином края.

Съезд должен будет установить формы правления и избрать законное правительство, которое отвечало бы всем запросам момента и явилось бы истинным выразителем воли трудящихся всей Мугани".

Съезд назначался на 15-е, а выборы делегатов — на 13 мая. В обращении говорилось, что "не имеют права избираться и быть избранными все промышленники, торговцы, ханы, беки, помещики". Этот пункт горожане обсуждали особенно горячо и восторженно.

2 мая в Народном доме, в здании бывшего реального училища, состоялся большой общегородской митинг, на котором присутствовал и Коломийцев. Собрание приняло резолюцию: "Мы требуем немедленного провозглашения Советской власти на Мугани и создания Красной Армии для защиты ее!"

На следующий день, взяв достаточный запас топлива и продовольствия, "Встреча" вышла в море. Но в районе острова Аргучинского лопнул запальный шар колоризатора, и катер вернулся обратно. В Ленкорани и на острове Сара отремонтировать колоризатор было невозможно, и командир катера Федор Комов послал машиниста Максима Тутина в Баку.

Меж тем Коломийцев не терял времени даром. Активный и деятельный по натуре, обладавший большим опытом организатора, он помогал приехавшим из Баку и местным товарищам укреплять советские органы власти, реорганизовать управление войсками.

6 мая было объявлено о создании Военной коллегии, заменившей прежний штаб войск. В нее вошли прибывшие из Баку Талахадзе (Горлин) и Наумов (Домбровский), Ломакин и командующий войсками Мугани полковник Ильяшевич.

Комитет связи начал готовиться к съезду. В селах шли выборы сельсоветов и делегатов.

В Ленкорани Коломийцев встретил своего хорошего знакомого Бахрама Агаева. Коломийцев познакомился с ним в июне прошлого года, в кабинете председателя Бакинского совнаркома Степана Шаумяна. Шаумян вызвал тогда Коломийцева, чтобы предложить ему дипломатическую работу в Персии. Во время беседы в кабинет стремительно вошел невысокий смуглый человек с лысеющей головой, в котором Коломийцев по виду распознал выходца из Южного, персидского, Азербайджана.

Не обращая внимания на Коломийцева, вошедший сразу возмущенно заговорил. Он только что вернулся из Ленкоранского уезда. Был там вместе с Алешей Джапаридзе, Бакинский Совет посылал помочь сельсоветам. Походил по талыш-ским селам на самой границе с Персией. Жалуются крестьяне на Сухорукина, на исполком. Жалоб много, обид много. Эти эсеры совсем подорвали веру в Советскую власть!

Шаумян молча выслушал, делая пометки в блокноте, и представил его Коломийцеву:

— Познакомьтесь. Бахрам Агаев, партиец с четвертого года, член исполкома Совета рабочих-южноазербайджанцев и один из основателей "Адалята",— затем обратился к Агаеву: — А это твой земляк, Бахрам.

Агаев недоверчиво оглядел симпатичного молодого человека, приветливо улыбавшегося ему, и несказанно обрадовался, когда тот заговорил на фарси, рассказал в двух словах о своей работе в Персии. На Агаева словно дохнуло запахом родины, и он пригласил Коломийцева зайти к нему вечером домой.

Коломийцев выбрался к нему только через два дня.

Узнав, что Коломийцев был занят делами миссии, Агаев принялся рассказывать о надежных людях в Тавризе и Тегеране, которые могут оказаться полезными ему. Воспоминания о Персии разволновали Агаева, и он рассказал о своем убогом селе Шихир-Гюн Сарабского вилайета, о голодном детстве, о том, как он с братьями тайком сметал мучную пыль со стен мельницы, чтобы мать сварила похлебку, о своем участии в национально-освободительной борьбе Саттархана, о тяжелой работе на балаханских промыслах. Он так разволновался, что, как всегда в минуты волнения или досады, то и дело восклицал: "Ай дад-бидад Ардебиль!" — фразу, давно превратившуюся из жалобы на ужасный город Ардебиль в обычное междометие…

Со дня той встречи минуло одиннадцать месяцев. И вот теперь они встретились в Ленкорани. Агаев обрадовался Коломийцеву, пригласил его с собой в село Герматук. Они неторопливо шли по утопающей в зелени лесной дороге, и Агаев, слушая рассказ Коломийцева обо всем, что приключилось в Тегеране, то и дело восклицал: "Ай дад-бидад Ардебиль!"

— Ну, а твоя судьба как сложилась? — спросил Коломийцев.

— Тоже сидел, — хмыкнул Агаев. — Только не сразу попался. Скрывался в селении. Англичане убежали, турки пришли, Мусават пришел. Думаю, пойду в город, посмотрю, что делает новая власть. Как только пришел, меня схватили! Наверное, кто-нибудь опознал и выдал. Отправили в Гянджу. Там у них особый лагерь есть. Для политических. Но я не засиделся. Через два месяца убежал, вернулся в Баку. Собрал свой "Адалят", начали работать. Потом меня избрали в подпольный Бакинский комитет…

В январе 1919 года Агаев снова угодил в тюрьму. Англичане намеревались этапом отправить его в Персию, зная, что персидские власти дорого оценили его голову пусть, мол, они и вешают его. Но сделать этого не решились из-за массовой забастовки бакинских рабочих. Центральная рабочая конференция — легальный профсоюзный орган взяла его на поруки. В апрельские дни Бакинский комитет партии направил Агаева в числе представительной группы большевиков на Мугань, где готовилось восстание…

…В чайхане на площади села Герматук командир отряда Гусейнали, положив на колени деревянную кобуру маузера, яростно жестикулируя и гневно ворочая глазами, распекал своего адъютанта Азиза.

Аксакал Агагусейн-киши и остальные сельчане, сидевшие в чайхане, с трудом удерживались от смеха, глядя на Азиза, одетого в мешковатый черный бостоновый костюм-тройку, на ногах — чарыхи из сыромятной кожи, на виновато опущенной голове — барашковая папаха с красной звездой.

— На кого ты похож, чучело! Ты смотрел на себя в зеркало? — возмущался Гусейнали. — Что уставился на меня, как буйвол? Забыл, кто ты такой? Ты — адъютант командира партизанского отряда. А как ты себя ведешь? Как разбойник! Как вор!

— Гусейнали, ты же сам сказал… — пытался защититься Азиз.

— Что я сказал? Ну, повтори при всем честном народе!

— Сказал: "Азиз, иди конфискуй имущество".

— Видали? — Гусейнали оглядел всех сверкающим взглядом. — Я велел ему конфисковать имущество. А ты что конфисковал?

— Разве это не имущество? — Азиз посмотрел на сельчан, словно ища у них защиты.

— Ты что хочешь, чтобы Мамедхан поднял вой: "Большевики оставили меня без штанов, нечем задницу прикрыть!"

— Как нечем? — осмелел Азиз. — Это у меня всю жизнь зад сверкал! А у него еще на десятерых хватит.

Все рассмеялись. Даже Гусейнали, как ни пытался сохранить строгое выражение, усмехнулся и уже спокойнее спросил:

— Ну и что? Все равно ты не должен был брать ханского барахла. Ты моя правая рука, если ты будешь воровать… Теперь я обязан строго наказать тебя, чтобы другим неповадно было, понимаешь?

Азиз кивнул, хотя перспектива быть наказанным вовсе не улыбалась ему. Гусейнали обратился к Агагусейну-киши:

— Агагусейн-киши, вы наш аксакал, что скажете, как мне наказать его?

Агагусейн-киши вынул изо рта длинный чубук и, улыбаясь добрыми глазами в сетке морщин, ответил:

— Что тебе посоветовать? В старину вору отрубали руку. — Азиз вздрогнул, испуганно посмотрел на Агагусейна-киши. — Теперь другие времена. Сам решай.

Гусейнали немного подумал.

— Хорошо, я посажу тебя в подвал на три дня. Это "губ-вахта" называется. Согласен?

Азиз кивнул.

— Это снять? — Он помял грубыми пальцами тонкую ткань костюма.

Глаза Гусейнали озорно сверкнули.

— Можешь оставить! Мамедхан побрезгует после тебя…

Снова рассмеялись. Азиз направился к двери, где его ожидал вооруженный сельчанин, но вернулся, отколол с папахи красную звезду и протянул ее Гусейнали. Тот недоуменно уставился на Азиза.

— Большевистская звезда не виновата. Зачем ей в подвале сидеть? — сказал Азиз и направился к выходу.

— Молодец, Азиз! — похвалил Гусейнали. — Но ты все равно отсидишь…

На окраине села Герматук Агаева и Коломийцева встретили Салман, Багдагюль и другие ребята и гурьбой проводили на сельскую площадь, где уже собрались крестьяне.

Едва гости вошли в чайхану, все поднялись им навстречу. Агагусейн-киши поздоровался с ними за руку, указал место возле себя:

— Садитесь, вы с дороги, выпейте чаю…

После чая вышли на площадь. Женщины и девушки расположились позади мужчин. Возле мечети особняком держались молла Керим, купец Мешади Аслан, его сыновья-близнецы Тэюб и Сарханг и еще несколько зажиточных сельчан.

Сходку открыл Гусейнали.

— Товарищи! К нам в село пожаловали дорогие гости из Баку!

— Добро пожаловать! — дружно раздалось в ответ.

— Товарищи! — продолжал Гусейнали. — Вы знаете, что в Ленкорани снова установлена Советская власть, многие из вас сами участвовали вместе со мной в восстании за Советскую власть…

— Да укоротит аллах ее дни! — зло прошипел молла Керим.

— Теперь, товарищи, надо выбрать председателя Советской власти в нашем селе. Что скажете на это?

Сельчане молчали, поглядывая друг на друга, ожидая, кто первый начнет говорить.

— Ты спроси, кого они рекомендуют избрать в сельсовет, — посоветовал Коломийцев по-азербайджански.

— Слышите, люди? Кого рекомендуете избрать?

Сельчане снова молча переглянулись.

— Агагусейн-киши, ты что предлагаешь? — обратился Бахрам Агаев к аксакалу.

— Наш талышский народ веками, будто скотина, принадлежал ханам и бекам. Едва появившись на свет, люди вместо колыбельной слышали, что принадлежат такому-то хану или такому-то беку. — Агагусейн-киши говорил, обращаясь к Агаеву и Коломийцеву. — Ханы и беки жили в Ленкорани или Баку, несчастные люди иногда до самой смерти не видели своих хозяев, но всю жизнь работали на них. — Аксакал пососал погасший чубук, сплюнул горькую слюну. — Что молчите, люди? Нет больше над вами ханов и беков! Говорите, может быть, молла Керима выберем?

— Сохрани аллах! — заволновался молла и скрылся во дворе мечети.

Купец Мешади Аслан последовал за ним.

— Агагусейна-киши избрать! Агагусейна-киши! — послышалось несколько голосов.

— Люди, я одной ногой стою в могиле. По-моему, лучше избрать председателем Гусейнали.

— Гусейнали! Гусейнали! — согласились сельчане.

— Но я уже и так начальник! — возразил Гусейнали, хотя ему льстило доверие сельчан. — В одной руке два арбуза не держат.

— Ничего, управишься, — убежденно сказал Агаев и обратился к сельчанам: — Кто за товарища Гусейнали, прошу поднять руку.

Взметнулся лес рук.

— В таком случае я прошу избрать в Совет моего адъютанта Азиза.

— Но он же в подвале! Ты посадил его! — послышались иронические голоса.

— Я посадил его на три дня. А Советская власть на всю жизнь избирается, еще успеет походить в начальниках.

Сельчане засмеялись, оживились. Кто-то выкрикнул:

— Выпусти Азиза! Не годится Советской власти в подвале сидеть!

— Ну хорошо, хорошо, приведите его, — сдался Гусейн-али.

Появление Азиза вызвало новое оживление, смех, шутки.

— Азиз, тебе амнистия вышла, — усмехаясь, заявил Гусейнали.

— Да здравствует Азиз-хан! — крикнули селяне.

Добродушно улыбаясь, Азиз благодарно смотрел на Гу-сейнали, на сельчан, подошел, поздоровался за руку с Агаевым и Коломийцевым. Гусейнали торжественно вернул ему звездочку.

От группы женщин отделилась Етер и бойко заговорила:

— Хорошо, все говорят, что Советская власть — за справедливость. А разве справедливо, что в здешнюю Советскую власть не выбирают ни одной женщины? Я предлагаю избрать в Совет нашу Джаханнэнэ. Всему миру известно, какая она женщина…

— Гыза, перестань, ради бога! — одернула ее Джаханнэпэ.

Мать Салмана Джаханнэнэ и мать Багдагюль Етер были родственницами: женами двух братьев Новрузовых, утопленных год назад по приказу Мамедхана.

Етер — щуплая, маленького роста, очень проворная и бойкая женщина, вечно хлопотала по хозяйству, не зная ни минуты покоя. Она была десятой дочерью у своих родителей, а рождение девочки воспринималось как бедствие, отсюда и ее имя Етер, что значит "хватит".

В противоположность ей Джаханнэнэ была женщиной крупнотелой, громкоголосой, с властным и твердым характером — такой не попадись под горячую руку. Словно предвидя характер своей дочери, родители нарекли ее именем Джаханнэнэ, то есть "Мать мира". Если и не весь мир — тут, конечно, Етер перехватила, — то все окрестные села слышали о Джаханнэнэ, знали, что она не побоится и перед самим Мамедханом заступиться за своих товарок, за что уважительно называли ее "наша Хаджар". А Хаджар, как известно, была отважной женой народного героя Качага Наби.

И при мужьях Джаханнэнэ и Етер ладили и дружили, а гибель мужей еще больше сроднила их. Теперь они были не просто добрыми соседками (их дворы, не отделенные плетнем, находились рядом), а жили как одна семья, душа в душу. Предстоявшая осенью свадьба Салмана и Багдагюль должна была породнить их вдвойне…

Властный окрик Джаханнэнэ не остановил Етер.

— Почему перестань, гыза? — не унималась она. — Нет, я скажу, пусть и они знают. Когда в Петербурге прогнали царя, она прогнала из Герматука царского старшину. Набросилась на него с веником и прогнала из села: "Убирайся вон, царский прихвостень, тебе здесь больше нечего делать!" Так и сказала ему, не побоялась.

— Правильно сказала! — горячо поддержал Етер Коломийцев и зааплодировал. Его примеру последовали другие.

— Вай дэдэ! — всплеснул руками Гусейнали, и лукавая усмешка сверкнула в его глазах. — Она же и меня выгонит, если что не по ней!

Джаханнэнэ подбоченилась и деланно грозно ответила:

— А ты что думал? Надо будет — выгоню!

По площади прокатился дружный смех.

Слова попросил Агаев.

— Дорогие товарищи крестьяне! Рабочие Баку, которые прислали меня и других большевиков к вам на помощь, передают вам горячий революционный привет. Весть о вашей победе вдохновляет и нас. Как вам должно быть известно, бакинцы не сидят сложа руки. Не проходит дня без борьбы против англичан и мусаватских беков. Когда мы выезжали к вам, рабочие Баку готовились к новой стачке. Сегодня, в этот жаркий майский день, там не работает ни один промысел, ни один завод, ни одна фабрика — забастовал весь Баку! Он борется и будет помогать вам, а вы должны помочь ему, укрепляя свою Советскую республику. Да здравствует Советская Мугань, товарищи! Да здравствует Советский Азербайджан!

— Да здравствует Советский Азербайджан! — раздалось дружно в ответ.

После митинга Агаев и Коломийцев собрались идти в соседнее, русское село, и сельчане гурьбой проводили их до самой околицы.

По дороге Агаев заинтересовался Салманом, его кличка — Гимназист. Разговорившись, предложил стать его секретарем-переводчиком в ленкоранском отделении партии "Адалят", на что Салман охотно согласился.

На рыбацком катере "Павлик" вернулся из Баку машинист Тутин. Вести он сообщил нерадостные. По требованию английского командования мусаватское правительство начало жестокую расправу со стачечниками, арестовало весь стачечный комитет.

Тутину удалось заварить шар колоризатора. Двигатель был собран и опробован. На следующий день "Встреча" вышла с острова Сара и взяла курс на север, в Астрахань.

Где-то в море, в районе Дербента, "Встреча" разминулась с рыбницей Кожемяко, шедшей к бакинским берегам.

12

Буксирный катер вывел рыбницу Кожемяко из дельты Волги в открытое море.

Под свежим нордом на палубе было прохладно. Команда рыбницы и пассажиры разбились на двойки, установили график дежурства: Сарайкин и Сергей пошли досыпать, а друзья-астраханцы уселись на палубе, разговорились.

Сутки пути прошли спокойно, если не считать разыгравшегося норда и сильной качки. Сергей видел, как тяжело переносят качку Лукьяненко и Топунов, и ему было от души жаль их — ведь сам он еле крепился.

Под утро, когда лодка миновала банку "Жемчужную", Дудин, дежуривший с Ульянцевым, разглядел в серых сумерках силуэты трех судов. Шли они без огней. По тревоге подняли остальных.

Судя по очертаниям, это были грузовые транспорты, шли они кильватерным строем; судя по курсу — из Порт-Петровска в Гурьев. Всмотревшись, Сарайкин сказал:

— Впереди — "Элиануш" Нобеля, вооружен двумя пушками.

— Значит, сопровождает транспорты с военным снаряжением.

— Приготовить оружие и бомбы, — приказал Ульянцев. — В случае чего — живыми не сдаваться. — При этом он посмотрел на Сергея то ли с сомнением, то ли с сожалением в темных глазах. — Всем в кубрик, на палубе останемся я и Кузьма.

Кузьма, перекрестясь, сменил у руля Дудина, Ульянцев сунул за пояс под ватником две гранаты.

Сильный ветер стремительно нёс рыбницу наперерез огромным судам. Там заметили рыбницу, дали сигнал короткими гудками, потом замигали топовые огни на передних мачтах. Почти у самого носа последнего судна рыбница круто свернула вправо и прошла под его кормой.

Перегнувшись через борт, боцман в ярости крикнул:

— Куда прешь, мать твою растак!

Кузьма снял треух и стал смиренно кланяться боцману, а тот потрясал кулаками и орал что-то.

На заре, когда на горизонте растаяли последние дымки транспортных судов, сзади по курсу рыбницы показался миноносец. У Сергея, несшего вахту, похолодело сердце: "Наверное, транспорты сообщили по радио своим и миноносец погнался за нами".

Миноносец шел стороной, в десяти — двенадцати милях от рыбницы.

— Да это же наш "Карлуша", "Карл Либкнехт"! — радостно воскликнул Дудин.

— Он самый, — сдержанно кивнул Ульянцев.

Кожемяко сунул в руки Сергею белую тряпку и приказал:

— А ну, Сережка, полезай, семафорь!

Сергей ловко вскарабкался на мачту, уселся на рее и усердно замахал тряпкой:

— Э-ге-гей! На миноносце-е-е!

Но миноносец или не заметил рыбницы, или не обратил на нее внимания и проскочил мимо: Ульянцев знал, что Киров, Мехоношин и Сакс должны ехать в форт Александровский.

К ночи рыбница добралась до форта. "Карл Либкнехт" стоял на якоре у входа в залив. С миноносца приказали причалить к борту. Едва команда поднялась на борт, ее арестовали. Предъявлять документы, зашитые в одежду, не имело смысла, и экипаж рыбницы подчинился приказу, однако Ульянцев потребовал доложить о них командующему флотилией:

— Скажите Саксу: Тимофей Отраднев хочет видеть его.

Ни председателя РВС XI Мехоношина, ни Кирова, ни Сакса на миноносце не было, они отправились в форт.

Устраиваясь на холодном полу трюма, Кузьма почесал свою рыжую бороду, кряхтел и ворчал:

— Туда ехали — большевики арестовали, вертаемся — опять большевики арестовали.

Спустя полчаса арестованных вывели из трюма и привели в кают-компанию. Сергей раскрыл рот от изумления: зеркала, хрусталь, полированное дерево, тяжелая мебель в белых чехлах.

В кают-компании экипаж рыбницы встретил заместитель командующего флотилией Попов.

— Здорово, братцы, здорово, — крепко пожимал он руки старым знакомым. — А матросы-то вас за деникинских лазутчиков приняли…

Пока "лазутчики" с жадностью ели постный флотский борщ — ведь двое суток не ели горячего, — Попов рассказал им о том, что утром радиостанция форта приняла шифрованную радиограмму. В ней сообщалось, что из Порт-Петровска в Гурьев на баркасе "Лейла" выехал личный представитель Деникина генерал Гришин-Алмазов.

— Погоди, разве в Петровске не знают, что форт занят нашей флотилией? — спросил Топунов.

— В том-то и дело, что не знают! Десант был таким неожиданным и молниеносным, что ни один солдат, но говоря уж о кораблях, но успел бежать отсюда. На рации сидят наши радисты и шифровальщики и который день записывают переговоры деникинцев с колчаковцами.

— Ловко!

— Ну, а что генерал? Встретили? — поинтересовался Ульянцев.

— Застрелился! Взяли "Лейлу" на абордаж — он заперся в каюте и пустил себе пулю в лоб…

Утром катерок доставил Ульянцева на берег. На желтом, выжженном солнцем берегу высилась башня маяка, рядом с ним стояло несколько каменных домов — в них размещались радиостанция, казармы, жили семьи офицеров форта. Чуть в сторонке лепились вросшие в землю плоскокрышие "саманухи" и казахские юрты.

Сейчас все население поселка высыпало на берег, от босоногих ребятишек до аксакалов с бородками клинышком. Люди разглядывали корабли под красными флагами, обступив моряков, угощали их кумысом, говорили по-казахски и по-туркменски, вставляя русские слова. Местный акын, монотонно звеня струнами домбры, крикливо и протяжно импровизировал песню — славил красный флаг свободы.

Ульянцев вошел в кабинет, где находились Киров, Мехоношин и Сакс.

— А, с прибытием, Тимофей Иванович! — Киров поднялся ему навстречу. — Вот ты-то мне и нужен! Приятную весть сообщу тебе.

— Наслышан, — ответил Ульянцев, поздоровавшись с остальными. — Жаль, живым не удалось взять…

— А, ты о генерале!.. Да, застрелился. Больше того, мы упустили возможность захватить английского коммодора Дэвида Норриса. Сама акула плыла к ним в руки! Он на флагмане "Президент Крюгер" проводил "Лейлу" в открытое море, а когда завиднелся восточный берег, повернул обратно. Он был в полной уверенности, что форт в руках деникинцев, и радировал им встретить генерала и обеспечить ему безопасный путь до Гурьева. Ну, мы и встретили… Но в наши руки попал его портфель с личным посланием Деникина Колчаку, копиями писем адмирала, дневником и записями генерала-самоубийцы.

— Богатый улов!

Словно в подтверждение сказанного, Киров протянул Ульянцеву плотную визитную карточку с четырьмя словами: "Алексей Николаевич Гришин-Алмазов". Ульянцев машинально перевернул визитку, увидел размашистую запись, но не стал читать ее.

— Читай, читай! — махнул рукой Киров.

И Ульянцев прочел:

"Генералу от инфантерии Пржевальскому. Ваше Высокопревосходительство, отправляясь по поручению Главнокомандующего к Верховному Правителю Адм. Колчаку, прошу Вас предоставить Лейт. Лишину возможность отправлять на мое имя через Гурьев для доклада Адм. Колчаку донесения. Прошу простить, что пишу так — на карточке. Готовый к услугам А. Н. Гришин-Алмазов. 28.4.1919".

Возвращая визитку, Ульянцев вопросительно посмотрел на Кирова: фамилия "Лишин" показалась ему знакомой.

— А вот записи, — Киров потряс стопкой исписанных тем же почерком бумаг, — сделанные тогда же, двадцать восьмого апреля. Судя по точности информации и обстоятельным комментариям ко всему, что происходит на Каспии, они сделаны со слов хорошо осведомленного человека.

— Лейтенанта Лишина? — спросил Ульянцев и обратился к Саксу: — Не тот ли это Лишин, что на миноносце "Финн" плавал?

— Тот самый! — подтвердил Сакс. — Обвиненный в активной контрреволюции, бежал с Балтики на Каспий, из Баку бежал от большевиков в Тегеран и поступил на службу к англичанам. Сейчас он русский флажок коммодора Норриса и вахтенный начальник на "Президенте Крюгере".

— Казалось бы, — продолжал Киров, — человек, обласканный англичанами, приближенный к их военно-морскому штабу на Каспии, а сколько в его сообщениях недовольства двуличием и высокомерием англичан, их истинно колонизаторским, уничижающим отношением к своим русским союзникам! — Киров полистал бумаги. — Читать все это не стану — утомительно… Ну вот, несколько любопытных подроб-ностей. Лишин рассказывал генералу, как британское командование предъявило частям Добрармии во главе с этим самым Пржевальским, находившимся в Баку и его окрестностях, требование покинуть территорию Азербайджана. Причем Пржевальскому для выезда подали грязный товарный вагон! — Киров рассмеялся. — По приказу англичан были спущены андреевские флаги и все корабли стали называться "Хис Мэжестис Шип" — "Корабль Его Величества".

— Хорошо устроились! — крякнул Мехоношин. — Как у себя дома.

— Главное, мы узнали о намерении Колчака соединиться с армией Деникина в районе Саратова. Еще четвертого марта Колчак издал приказ: "Повелеваю идти на Москву!" И не случайно именно в марте деникинские агенты подняли мятеж в Астрахани… Сейчас Колчак — главная сила, на которую делают ставку союзники. И главная опасность для страны… — Киров махнул рукой. — Ну их к лешему! Не о них я хотел говорить. Ты посмотри сюда! — Киров подвел Ульянцева к столу, на котором была расстелена его большая вощеная карта с пометками, и, указав на южный выступ Азербайджана, клином вдавшийся между Каспийским морем и Талышским хребтом и жирно обведенный красным карандашом, торжественно сказал: — Радиостанция форта приняла сообщение, что двадцать пятого апреля на Мугани установлена Советская власть! — Киров еще раз обвел красным карандашом кружочки у Астрахани, форта Александровского и Ленкорани, резким движением руки соединил их незримыми линиями, словно намереваясь начертить треугольник, и продолжал: — Теперь мы приобрели на Каспии три военные базы и сможем держать под контролем все морские пути неприятеля. Но главное, Мугань станет нашей политической базой, нашим плацдармом для наступления на англичан и бакинское беко-ханское правительство. Мы надеемся в скором времени высадить там десант Астрахано-Каспийской флотилии, чтобы поддержать муганцев. Поможем Мугани всем, что в наших возможностях. Ты понимаешь, Тимофей Иванович, что значит для нас Мугань?

Ульянцев кивнул и посмотрел в карие глаза Кирова, желая понять, с какой целью он так подробно объясняет ему то, что, в общем, и так было ясно.

Киров положил руку на плечо Ульянцева:

— Реввоенсовет считает необходимым, чтобы ты отправился на Мугань. Конечно, бакинским товарищам виднее. Там на месте решите. Но Мугань надо удержать и укрепить!

…На одиннадцатые сутки пути, ночью 17 мая рыбница пришвартовалась на Баилове у пристани "Судомотор", неподалеку от военного порта. Прихватив ценности, привезенные с собой, путники один за другим сошли на дощатый настил. После долгой качки казалось, что настил прогибается, и люди шагали, широко расставляя ноги.

Из темноты появилась фигура полицейского чиновника. Он потребовал предъявить судовую квитанцию, удостоверяющую, откуда, с какой целью и с каким грузом прибыла лодка. Такой квитанции не было. Но крупная ассигнация, перекочевавшая в карман чиновника, сделала свое дело.

Кузьма остался в лодке, а остальные пошли по темным улицам Баилова, в гору.

На углу 2-й Баиловской их остановил английский солдат. Это был сипай. Сергей, никогда еще не видевший английских оккупантов, с неприязнью, страхом и любопытством смотрел на смуглого белозубого молодого солдата в пробковом шлеме, на его темные волосатые ноги, торчавшие из шортов. Сипай, державший карабин с широким штыком наперевес, по-английски выкрикнул что-то.

Сарайкин выступил вперед, по-английски что-то ответил, и сипай, заулыбавшись" отступил на шаг, повел карабином в сторону: мол, проходите!

— Что ты сказал ему? — спросил Кожемяко.

— Сказал, что идем к девкам. Несем вино и барашка.

— От барашка я б не отказался, — вздохнул Кожемяко.

Через квартал он распрощался и пошел домой, уговорившись прийти завтра. Остальные, сами не помня как, добрались до конспиративной квартиры матроса Мельникова, легли на пол вповалку и погрузились в сон.

Утром их разбудил вихрастый смуглый паренек лет пятнадцати, ровесник Сергея. Он пришел вместо Кожемяко, чтобы отвести астраханцев на другую, более удобную и надежную квартиру.

Саркис — так звали связного Бакинского комитета — повел их долгим кружным путем. С Баилова поднялись на Чемеберекепд, прошли по грязным улицам Нагорной части" спустились в зловонную "Похлу дере", оттуда направились в Завокзальный район и наконец пришли в селение Кишлы.

Дорогой разговорчивый и обо всем хорошо осведомленный Саркис отвечал на вопросы приезжих. Он рассказал, что после разгрома стачки положение в городе оставалось напряженным, тревожным. Поэтому Бакинский комитет, с которым уже связался Кожемяко, посоветовал астраханцам отсидсть-ся несколько дней на конспиративной квартире в Кишлах. Вынужденное безделье никак не устраивало их, тем более Сергея, рвавшегося в Ленкорань, но они были вынуждены подчиниться.

Саркис привел гостей к небольшому плоскокрышему дому со стеклянной галереей и двориком, обнесенным низкой оградой из неотесанных камней. Здесь жила одинокая седовласая, но еще моложавая женщина. Она ходила во всем черном — ее муж был убит турками в сентябре прошлого года.

Асмик-тетя (так называл Саркис хозяйку дома) приветливо встретила гостей, вытирая руки о передник, проводила их через узкую проходную комнату в большую, отведенную для них. Стены комнаты были сплошь оклеены газетами, стоика газет лежала в углу, — видимо, в квартире шел ремонт. Два зарешеченных окна с большими подоконниками и ставнями смотрели на бурую, выжженную степь, в которой мальчишка-подпасок пас отару тощих овец. Посреди комнаты стоял круглый стол, над ним свисала керосиновая лампа. Вдоль стен с нишами для постелей стояли две никелированные кровати, диван и тахта.

Сказав что-то по-армянски хозяйке дома, Саркис обратился к Ульянцеву:

— Сейчас Асмик-тетя воды согреет, помоетесь. Во дворе банька есть.

— О, да это просто рай! — воскликнул Лукьяненко и добавил по-азербайджански: — Чох яхши! Очень хорошо!

— А он, — Саркис кивнул на Сергея, — пускай со мной пойдет, вам другую одежду принесем. Такой амбал некрасиво.

Ульянцев увидел, как загорелся Сергей от возможности побывать в городе, и не стал возражать. Ребята убежали, а друзья пошли помогать Асмик-тете черпать из колодца солоноватую воду, разводить огонь под котлом.

Ульянцева заинтересовали стены, оклеенные газетами. Официозные и большевистские, прошлогодние и нынешние газеты "Азербайджан", "Бюллетень Диктатуры Центрокаспия", "Набат", "Брачная газеты", "Единая Россия" и многие другие пестрели, наклеенные вкривь и вкось.

"Источник информации", — усмехнулся Ульянцев и стал читать. Первое же сообщение насмешило его, он высунулся из галереи во двор: Дудин сидел на корточках перед котлом и раздувал пламя.

— Дуда! Пойди сюда! Скорей!

Дудин вошел в комнату.

— Вот послушай-ка, что пишет в газете "Азербайджан" некий Мих. Спиридонов. — И начал читать — "В Астрахани… известного в Баку владельца типографии, где всегда печатались самые красивые брошюры, как буржуя, забили насмерть прикладами, другого, такого же левого эсера, расстреляли, а третьего полушутя, полусерьезно бросили в Волгу с камнем на ноге…" Как тебе нравится?

— Очень убедительно, — с серьезным видом кивнул Дудин. — Ради этого и звал?

— Не твоя ли работа? — пошутил Ульянцев, улыбаясь.

— Все может быть…

— Впрочем, напечатали этот бред в октябре прошлого года, тогда нас не было в Астрахани… А вот это по части Яна.

— Что "это"?

— "Брачная газета". Ян! Толька! Пойди сюда!

— Чего вы тут как заговорщики? — вошел раздетый до пояса Лукьяненко.

— Толик, вот где тебе развернуться! Послушай, какие объявления напечатаны в "Брачной газете": "Надоел Баку с его спекулянтами, маклерами, отвратительной биржей, грязной политикой. Буду женой того, кто обеспечит мне жизнь в Тифлисе, Батуми, Константинополе. Предложения для Д. Н. присылать в контору газеты".

— А что? — лукаво улыбнулся Лукьяненко. — Открою брачную контору и буду заботиться о семейном счастии ближних. Богоугодное дело!

— Слушай, а ведь это идея! — оживился Ульянцев. — Открыть контору в легализоваться для нелегальной работы. Брачную или еще какую там…

— Брачную, только брачную! — решительно возразил Лукьяненко. — Плохо я тебя женил? Так что опыта мне не занимать. К тому же эти бедные, страждущие Де Эн могут стать прекрасными агентами. Женщина и политика — неразделимы.

— Подумаем, подумаем…

Они ушли, а Ульянцев перешел к следующей стене, оклеенной в основном "Бюллетенем Диктатуры Центрокаспия". Пригнувшись и склонив голову набок, он стал разглядывать вертикально наклеенный газетный разворот.

"Ого, а вот кое-что и о Ленкорани!" "Разрешается производить свободную закупку в Ленкоранском уезде… Вывоз означенных продуктов… производится беспрепятственно…"

Внимание Ульянцева привлек отчет о каком-то заседании:

"Леонтович (от Центродома). — …Хлеб теперь уже не политический вопрос, а вопрос нашего физического существования.

Блажевский (от партии левых эсеров). — Но где гарантия того, что ленкоранская продовольственная организация сумеет доставить хлеб в Баку?

Сухорукин (чрезвычайный комиссар по реализации урожая на Мугани). — Хлеб у нас будет, крестьяне уже дают его, мобилизуем подводы. Всего мы получим около 2 млн. пудов. Свободной торговли разрешать нельзя, так как это поведет лишь к вакханалии мешочничества…" Вот тебе и защитники крестьянской воли!..

Со двора донесся голос Топунова:

— Тимофей, иди мыться, твой черед!..

…Вернулись Саркис и Сергей с узлами и свертками. Возбужденно рассказывали, что рыбница арестована, Кузьму отвели в крепость, в портовой участок, оттуда под конвоем на Татарскую, в дом братьев Мапафовых, где помещается сыскная полиция. Вездесущий Саркис вместе с Сергеем бегали туда, постояли на углу Бондарной, видели, как крутились сыщики. Наверное, Кузьма признался, что привез из Астрахани большевиков, потому-то Бакинский комитет и приказал астраханцам не выходить за ворота.

Новость была не из приятных. Астраханцы надеялись сегодня же, в крайнем случае завтра приступить к выполнению задания, данного им Реввоенсоветом и Кировым. К тому же надо было из рук в руки передать привезенные деньги, ценности и шифр. Теперь придется сидеть и ждать.

Развернули узел с одеждой. Платье было штатское, поношенное, но вполне приличное. Ульянцев выбрал себе мягкие кавказские сапоги, вправил в них диагоналевые брюки, надел поверх тельняшки кавказскую рубаху из тонкой шерсти кофейного цвета со множеством маленьких пуговиц по косому вороту, подпоясался тонким ремешком с перламутровыми украшениями. Лукьяненко в черном костюме, белой сорочке с галстуком-бабочкой выглядел фатовски. Топунову и Дудину досталась одежда поскромнее.

В ожидании обеда друзья углубились в чтение газет, принесенных Саркисом.

— Слушайте, братцы, тут сообщение из Ленкорани, — сказал Ульянцев, развернувший газету "Набат", и стал читать вслух: — "Около пяти часов вечера к зданию краевой управы, где должны были происходить заседания съезда и где уже собрались депутаты, подошли войска…"

— Чего, чего? — вскочил с дивана Дудин.

— Не волнуйся, слушай дальше. "Пехота выстроилась в две шеренги по обеим сторонам улицы. За нею стояли эскадрон кавалерии, артиллерия и дальше броневик и автобусы, разукрашенные цветами и красными знаменами. У кавалеристов — красное знамя с надписью: "Первый советский бакинский эскадрон". Тротуары, а также свободные от войск части улицы были запружены народом.

Товарищ Горлин, и. о. начштаба, приветствовал собравшихся и отметил, что для муганцев вопрос об организации власти не может иметь иного решения, кроме того, как он признан трудящимися всего мира: власть должна принадлежать только трудящимся. Здесь, на Мугани, где черная реакция не смеет поднять голову открыто, крестьяне и солдаты могут быть спокойны за свою будущность".

— Правильно изложил суть! — одобрил Дудин. — Этот товарищ Горлин не иначе как наш брат, балтиец.

— "Оркестр исполнил "Марсельезу". Войска продефилировали мимо краевой управы и направились в казармы, — продолжал читать Ульянцев. — Обширная веранда здания краевой управы наполнена битком: кроме делегатов" — масса публики. Ровно в шесть часов вечера полковник Ильяшевич, командующий войсками, заявил, что так как Совета нет, он распался, то данный съезд открывает комитет связи.

Председатель комитета связи Жириков, открыв съезд, обрисовал обстоятельства, заставившие Мугань не признать власти бакинского правительства, а затем комитет связи — взять власть в свои руки.

Вопрос о праве решающего голоса краевой управы и краевого Совета вызывает дебаты…"

— Чего с ними нянчиться! — возмутился Лукьяненко.

— "В этом праве им отказывается. Комитет связи является пока законодательной и исполнительной властью на Мугани, а потому краевая управа представительства на съезде иметь не может…"

— Правильно! — одобрил Топунов.

— "…она пока оставлена как технический орган без всякого права на власть".

— А вот это зря, — покачал головой Дудин. — Гнать ее надо в шею!

— Ну, дальше тут идет порядок дня. Шестнадцать вопросов рассмотрели, — сказал Ульянцев и продолжал читать: — "На третий день был обсужден вопрос об организации власти. Съезд единодушно решил объявить Советскую Мугань неотъемлемой частью Советской России и с оружием в руках защищать ее от деникинских генералов и азербайджанских ханов…"

— Очень хорошо! — воскликнул Дудин.

— "Бурными аплодисментами встречал съезд ораторов-мусульман — а их было больше половины всех делегатов, — призывавших к солидарной работе во имя общих интересов".

— Ай да мусульмане! — вставил Лукьяненко. — Чох яхши! Нариманов верно говорил: мусульмане поймут, что разговоры мусаватистов о "нации" — ширма для защиты интересов беков и ханов, и тогда мусавату несдобровать.

— "Восемнадцатого мая на заключительном заседании съезд избрал органы власти Советской Мугани — краевой Совет и краевой исполком…" — Ульянцев отложил газету и задумчиво сказал: — Теперь главное отстоять Советскую Мугань…

Саркис прибегал каждый день, а то и несколько раз на дню. Он приносил провизию, свежую зелень, румяные, с пылу с жару чуреки, а главное — новости и газеты.

На шестой день пребывания в Баку, 23 мая, астраханцы были приглашены на конспиративную квартиру Кавказского краевого комитета РКП (б). В то утро Саркис появился раньше обычного. Быстро позавтракав, астраханцы направились в город. За несколько дней они привыкли к своей новой одежде, как актер привыкает к костюму своего сценического героя, чувствовали себя в ней свободно и держались непринужденно. Саркис с Сергеем шли впереди, на некотором расстоянии от них с независимым видом шли Ульянцев и Лукьяненко, а позади Топунов и Дудин. Шли, не таясь городовых в белых кителях, но были насторожены и внимательны — не зря азербайджанская пословица гласит: осторожность — украшение героя.

На каждом шагу попадались навстречу офицеры, и чаще всего старшие, город просто кишел ими. Поражало разнообразие их обмундирования: русские, английские, итальянские френчи. Старые генералы. Раненые деникинские офицеры…

Пройдя Завокзальный район, астраханцы спустились с горки и прошли по железнодорожному мосту. Внизу красовалось здание вокзала, на путях стояли пассажирские и товарные составы. Глядя с моста вниз, на пути, перрон и вокзал, Ульянцев не мог знать, что почти через год на этих путях будут стоять четыре бронепоезда XI Красной Армии, пришедших на помощь восставшему народу, и что один из этих бронепоездов будет носить его имя — "Тимофей Ульянцев", а комиссаром бронепоезда будет его друг Иван Дудин.

На привокзальной площади, застроенной мелкими лавками, чайными и закусочными, стояли потрепанные фаэтоны и ломовые извозчики. Отсюда начинала свой путь по городу конка.

Саркис повел астраханцев по шумной, пестрой, грязной Балаханской улице. Сколько тут было всяких лавок, мастерских, духанов, чайных, два базара… Ульянцеву, впервые попавшему в Баку, казалось, что горожане только и заняты куплей да продажей.

Свернув на Красноводскую, вскоре подошли к трехэтажному серому дому на углу Карантинной, причудливо выдвинувшемуся чуть ли не на середину улицы.

Вошли в парадный подъезд. Он и в самом деле был парадным. Стены с лепными украшениями в рост человека облицованы черным мрамором, пол как шахматная доска: выложен черным и белым мрамором, белая мраморная лестница, — кто подумает, что здесь, в центре города, в доме богатого домовладельца, обосновалась конспиративная квартира?

Поднялись на третий этаж. В большой комнате за столом сидели хозяйка квартиры, две ее красавицы дочери я старуха мать.

В смежной комнате двое молодых мужчин играли в нарды. Один из них, с кривым, будто свернутым набок носом, в барашковой папахе и простом костюме, с виду был похож на мастерового-нефтяника. Второй, высокий и худой, с красиво расчесанными на пробор волосами, в белой рубашке "апаш", напоминал студента-разночинца. За игрой нардистов наблюдал плотный человек с черными усиками.

Это были члены Бакинского бюро Кавказского крайкома партии Анастас Микоян, член парламента, большевик-"гумметист" Али Гейдар Караев и казначей Кавкрайкома Исай Довлатов.

Все трое поднялись навстречу вошедшим. Обнялись.

— Наконец-то Баку и Астрахань соединились, — с улыбкой сказал Микоян, тряся руку Ульянцева. — В вашем лице мы получаем первую помощь от Астрахани.

— Но Астрахань тоже ждет помощи от вас, — в свою очередь улыбнулся Ульянцев. — От вас, товарищи, XI Красная Армия ждет немедленной помощи. Вы, то есть мы, — понравился он, — должны во что бы то ни стало доставить в Астрахань бензин.

— Мы добивались товарообмена с Астраханью путем экономической стачки, но, увы, пока англичане оккупируют Баку, это неосуществимо. Придется наладить тайную доставку нефти. Но для этого нужны деньги, лодки, люди…

— Мы привезли кое-что… — Ульянцев протянул Микояну увесистые свертки. — Тут один миллион николаевскими и полтора миллиона керенскими деньгами.

— Прими, Исай. — Микоян вытащил из кармана блокнот и тут же набросал на листке: "Тов. Довлатову. Прошу принять в кассу Кавкрайкома полученные через астраханских товарищей 1 млн. никол. и 1,5 млн. керен. руб.". Вот, оформишь поступление.

Микоян и Караев долго говорили с астраханцами о положении в Баку и на Мугани, обсудили предложение Реввоенсовета о посылке Ульянцева на Мугань. Все согласились с тем, что такой опытный организатор Красной Армии принесет там большую пользу. Микоян набросал что-то на листке бумаги, вышел в соседнюю комнату и передал листок младшей из девушек:

— Это надо срочно напечатать.

Тем временем Караев расспрашивал астраханцев о Нариманове и других азербайджанских товарищах, своих соратниках по "Гуммету", находившихся в Астрахани.

Минут через десять в дверь постучали, и девушка с порога протянула Микояну лист бумаги с машинописным текстом. Микоян прочел вслух:

— "Мандат.

Выдан Кавказским краевым комитетом РКП тов. Отрадневу в том, что он делегируется на Мугань с чрезвычайными полномочиями для выяснения состояния партийных организаций и советских учреждений. Он уполномочен сменять неподходящих или недостаточно подготовленных лиц, реорганизовать в случае необходимости существующие учреждения, упразднять их или создавать новые.

Все партийные организации, товарищи и советские учреждения обязаны относиться к нему с полным доверием и оказывать необходимую помощь и содействие в выполнении возложенных на него задач.

Член бюро Кавказского краевого комитета РКП А… Микоян. 23 мая 1919 г.".

— Ну как, Али Гейдар? — спросил Микоян.

— Убедительно написано, — кивнул Караев.

— Ну, желаю успеха, товарищ чрезвычайный комиссар! — Микоян крепко пожал руку Ульянцеву.

— Спасибо.

— А вам, товарищи, — обратился он к остальным астраханцам, — в Баку найдется много дела…

Спустя несколько дней Ульянцев сошел на ленкоранский берег.

13

"Здравствуй, дорогая любовь моя Танюша. Минула неделя, как я приехал в Ленкорань…" Ульянцев бросил карандаш и беспокойно поднялся из-за стола. "Неужели неделя?" Он подошел к окну с витражом. Бледно-голубое небо быстро гасло. Заблистали первые звезды. Сплошные сады Ленкорани казались зеленым морем, в котором плыли, как перевернутые днищами кверху лодки, черепичные крыши домов. Часть неба и зеленого моря через равные промежутки времени вспыхивала голубоватым отсветом маяка.

В тот первый день, когда Ульянцев сошел на ленкоранский берег, Сергей, хотя и рвался домой, проводил его до Ханского дворца, встретился там с Салманом и после бурных объятий убежал вместе с ним на Форштадт. Ульянцев вошел в кабинет председателя исполкома, и с той минуты время закружилось, завертелось, понеслось: заседания, собрания, совещания, встречи следовали одна за другой; промелькнуло, как в старом синематографе, но врезалось в память множество самых различных лиц, запомнились десятки имен и фамилий. Ульянцев знакомился и беседовал с азербайджанцами и русскими, украинцами и белорусами, грузинами и армянами, латышами и лезгинами, евреями и немцами — люди многих национальностей собрались под красным флагом Советской Мугани. Большую часть партийных и военных работников, присланных на Мугань Кавкрайкомом, Ульянцев знал лично или понаслышке еще по Северному Кавказу и радовался встрече с ними. Что греха таить, прощаясь в Баку с астраханскими друзьями, Ульянцев, спокойный и сдержанный по натуре, не подал виду, по было грустно расставаться и ехать одному в незнакомые места. Будь ты хоть семи пядей во лбу, все равно один в поле не воин, ничего не добьешься, если не на кого опереться, если не с кем посоветоваться. Встретив же старых знакомых, опытных работников, он немного успокоился.

Удивительные судьбы прошли перед Ульянцевым. Вот хотя бы синеглазый, светловолосый латыш Отто Лидак. Как он оказался в Ленкорани? Воевал в составе латышских стрелков, попал в плен к белогвардейцам. Отправили в Туркмению. Здесь, не зная, что он большевик, его определили стражником ашхабадской тюрьмы. Лидак сблизился с Микояном и Канделаки, переведенными из Красноводска после расстрела двадцати шести. Они и сагитировали его бежать в Баку. Из Баку по заданию Кавкрайкома Лидак вместе с Канделаки перебрался в Ленкорань.

Самсон Канделаки, темпераментный грузин, служил комиссаром бронепоезда Бакинской коммуны, защищал город от нашествия турецкой армии. В сентябре прошлого года вместе с бакинскими комиссарами на пароходе "Туркмен" попал в Красноводск, вместе с ними был заключен в арестантский дом. Только случайно, как и Микоян, избежал расстрела.

Или, скажем, председатель ЧК Блэк. Только что он, жестикулируя, с цыганской живостью докладывал Ульянцеву о делах краевой управы. Этот чернявый и горячий человек действительно походил на цыгана. Сам он не то всерьез, не то в шутку говорил иногда, что его подкинула цыганка. Звали его Евгений Ткачев. До революции работал на одном из петроградских заводов, сидел за участие в революционных волнениях. В первые же дни революции примкнул к анархистам. Там и прилипла к нему кличка "блэк" — "черный" по-английски. Давно порвал он с анархистами, но анархистские замашки и псевдоним остались.

Радиостанция в Ленкорани была маломощной, рассчитанной на небольшой штабно-полевой радиус действий. Изредка ей удавалось принимать сообщения из Астрахани, но сама она не могла передавать на такие расстояния. В первый же день приезда Ульянцев вызвал радиста Богданова и приказал: "Браток, кровь с носу и шапка набекрень, но свяжи меня с Кировым". Пытаясь вызвать Астрахань, Богданов сжег мотор. Ульянцев отправил его в Баку за новым или, еще лучше, более мощной радиостанцией. В Баку Богданова опознали, посадили в портовый участок, но он бежал, скрывался день-другой у знакомых моряков, наконец явился на конспиративную квартиру, изложил просьбу. В крайкоме обещали позже прислать новую радиостанцию, а пока, снабдив маломощным мотором, велели возвращаться вместе с опытным радистом, бывшим комиссаром Бакинской радиостанции Василием Бойцовым.

Ульянцев обрадовался Бойцову, как родному брату: ведь они в один год прибыли на службу в Кронштадт, вместе служили в 1-м Балтийском флотском экипаже, учились в "электроминке", где Бойцов изучал радиодело у самого изобретателя радио Попова.

Встретившись с Ульянцевым, Бойцов рассказал ему, как оказался на Каспии, как по заданию Шаумяна ездил в Москву, к Ленину. Закончив рассказ, он тепло улыбнулся и добавил:

— До сих пор не вернул долга Ильичу.

— Какого долга? — удивился Ульянцев.

— А я у него взаймы взял.

— Как так, у Ленина?

— Ну! Ильич спросил, не нуждаюсь ли я в чем, а я возьми да и бухни, мол, поиздержался в дороге, денег в обрез. Понимаешь, всего двадцать минут он со мной разговаривал, а так зачаровал меня, что я почувствовал себя запросто, будто мы с ним близкие друзья. Ну вроде как с тобой.

— Ну, ну?

— Ну, он спрашивает: "Сколько вам нужно?" "Пятьсот", — говорю. Он в момент нажимает кнопку, вызывает секретаря и говорит: "Товарищ Горбунов, срочно выдайте товарищу Бойцову пятьсот рублей за счет бакинского Совета".

— А-а, так за счет Баксовета, — разочаровался Ульянцев.

— А у кого взял? У Ленина!.. Такая личность, а такой внимательный человек! Он, оказывается, сразу после меня отправил телеграмму Шаумяну, мол, письмо ваше от тринадцатого апреля через Бойцова получил сегодня. Вот так-то, браток!..

По рекомендации Ульянцева Бойцова назначили начальником связи Ленкорани.

Ульянцева очень беспокоило незнание местных обычаев, нравов и, что особенно важно, языка, без которого не подобрать ключа к сердцу местного населения. Вот почему после разговора с Кировым в форте Александровском о Мугани Ульянцев стал внимательно присматриваться к Сергею и, узнав, что он прекрасно владеет азербайджанским языком, решил держать его в Ленкорани при себе.

Но Сергей убежал домой, и Ульянцев в суматохе дел забыл о нем.

…Столкнувшись в коридоре Ханского дворца, Сергей и Салман застыли, будто не веря своим глазам, потом бросились друг другу в объятия, стали тискать и молотить друг друга кулаками по спине, радостно взвизгивая.

— Сережка! Черт! Приехал!..

— Салман! Салманка!..

Дома, увидев сына, расплакалась от радости мать, отец с нескрываемой гордостью любовался им: "Вырос, возмужал!" Действительно, за этот короткий срок Сергей раздался в плечах, потемнел на морских ветрах, и даже темный пушок над верхней губой вроде обозначился погуще. Во всем его облике, поведении, разговоре появилась взрослость, причудливо смешанная с мальчишеством.

Как и отец, морща в улыбке нос, Сергей, захлебываясь, рассказывал о минувших трудностях как о забавных приключениях. Он так и сыпал, так и сыпал именами: Киров, Нариманов, Исрафилбеков, Сакс, Отраднев…

— Отраднев? — встрепенулся отец. — Какой Отраднев? Не Ульянцев ли?

— Какой еще Ульянцев? — возразил Сергей, не знавший настоящей фамилии Отраднева. — Говорят тебе, Отраднев!

— А зовут как? — допытывался Морсин.

— Тимофей Иванович…

— Тимоша! — подскочил Морсин. — Что же ты сразу не скажешь! Слышишь, Маша, Тимофей приехал!

Ульянцев беседовал с Агаевым, Ахундовым, Беккером, когда дверь вдруг распахнулась и в кабинет ворвался Морсин.

— Тимофей Иванович! Каким штормом занесло?

— Ба! Морсин! Володя! Здорово, братишка! — Они обнялись, расцеловались.

— Серега твердит: Отраднев, Отраднев, а мне и невдомек…

— Сережа — твой сын? — Ульянцев с удивлением и улыбкой посмотрел на Сергея, который во все глаза глядел на встречу друзей. — Ишь конспиратор, ни слова не сказал о тебе…

— Так я же не знал, что вы знакомы…

— Знакомы! Мы, брат, вместе матросскую лямку тянули!

Ульянцев отправился к Морсиным, и друзья проговорили до первых петухов. Вспоминали Балтику, Кронштадт, друзей. Даже самые тяжкие дни жизни, уйдя в прошлое, становятся милыми сердцу воспоминаниями, и, как это ни странно, зачастую вспоминаются не главные события тех дней, а второстепенные, порой забавные детали и мелочи. В ту ночь Ульянцев и Морсин вспоминали и о крикливых чайках над Финским заливом, который матросы называли "Маркизовой лужей"; и о скверах с подстриженными тополями и подвешенными на цепях скамейками-качелями; и о табличках у входа на бульвар: "Нижним чинам и собакам вход воспрещен"; и о пучеглазом Бурачке-Дурачке, и о "хозяине" Кронштадта адмирале Вирене…

— Сидорова помнишь? — говорил Морсин. — Ну вот, рассказывал он мне, как нарвался на Вирена. Однажды в "береговой" день шел он с девушкой и не заметил белой адмиральской собачки. Вернее, поздно заметил, не успел спрятаться, за собачкой выкатила адмиральская карета. Ну, Сидоров вытянулся, как положено. Вирен велел кучеру остановиться, поманил Сидорова, осмотрел его с ног до головы и спрашивает:

"Фуражка подписана?"

"Так точно, подписана, ваше высокопревосходительство!"

"Покажи".

Ну, Сидоров снял фуражку и показал внутреннюю сторону околыша. Все верно, фамилия чернильным карандашом выведена и от пота расплылась. Вирен не отстает:

"А клапан подписан?"

"Так точно, подписан, ваше…"

"Покажи!"

Представляешь, прямо на улице, при девчонке! Сидоров побледнел, а ослушаться приказа не смеет. Делать нечего, тут же расстегнул боковые застежки, опустил шуганы, показал клапан. Девушка покраснела и отвернулась, а госпожа, сидевшая в карете, смеялась…

— Посмеяться они любили, — кивнул Ульянцев.

Но прошлое вспоминали только поначалу. Ульянцева больше интересовало положение на Мугани.

Проснувшись на заре, Мария застала мужчин на том же месте за столом: муж горячо доказывал что-то, а Ульянцев молча и сосредоточенно слушал. Она быстро пожарила картошки, согрела чаю.

— Только не взыщи, Тимоша, сахару ни кусочка…

— Не беда, — мягко улыбнулся Ульянцев и высыпал на стол горсть коричневых и желтых отполированных до блеска речных камешков. — Пейте с конфетами.

Сергей, подсевший к столу, поразился, увидев, как Ульянцев кинул в рот камешек и, перебрасывая его во рту, как монпансье, стал пить чай, причмокивая и покачивая головой от наслаждения. Сергей засмеялся и последовал его примеру: в самом деле, чай казался подслащенным!..

…Ульянцев вернулся к письменному столу, перечитал письмо: "Здравствуй, дорогая любовь моя Танюша. Минула неделя, как приехал в Ленкорань…" Каждый вечер, едва схлынет дневная суматоха, Ульянцев писал Тане письма, как обещал, но отправить их не мог. Скорее всего, эти письма были для него как бы подведением итогов минувшего дня: что увидел, узнал, сделал.

За неделю знакомства с делами перед Ульянцевым вырисовалась неутешительная картина.

Внешне вроде все обстояло хорошо: власть взяли, десятка три ярых деникинцев посадили в тюрьму, создали советские органы управления, назначили на руководящие посты опытных партийных и военных работников, присланных Бакинским бюро Кавкрайкома.

Но на поверку выходило, что многие офицеры-деникинцы оставались на свободе: спороли погоны, притаились, выжидают; в учреждениях сидят тихие саботажники, спекулянты безбожно взвинчивают цены — жизнь вздорожала в сто раз! Нет еще суда для борьбы с ними. Крайисполком наложил контрибуцию в размере восьми миллионов рублей на помещиков и кулаков, крупных торговцев и богатых крестьян. Отказавшихся от уплаты ЧК арестовала.

Но лучше не стало, и ЧК арестовала около шестидесяти мелких торговцев, конфисковала их деньги, мануфактуру, бакалейные товары. Стало совсем худо…

А главное, нет единой крепкой Красной Армии, не хватает обмундирования и боеприпасов. Некоторые красноармейцы выбросили вконец завшивленные гимнастерки, и для них сшили рубахи и шаровары из мешковины. Многие ходили босиком. Мальчишки за пайку хлеба собирали гильзы, из которых в мастерской ремесленного училища делали патроны.

За месяц своего пребывания на посту главнокомандующего полковник Ильяшевич палец о палец не ударил для укрепления муганской Красной Армии. Разве что назначил на командные посты близких ему офицеров.

Ульянцев уже поднимал вопрос о смещении Ильяшевнча. Его поддержали Ломакин, Агаев, Ахундов, Беккер. Но многие муганцы и некоторые военные работники из присланных еще Бакинским совнаркомом, в том числе Кропотов и, как это ни странно, Морсин, возражали:

— Мы восстановим против себя все муганское крестьянство.

На чем держалась популярность Ильяшевича? Может быть, на том, что он как бы стоял вне политики? Но это не так: Ильяшевич поддерживал в свое время связь и с Деникиным, и с Бичераховым, и с Денстервилем. В Кавказском краевом комитете Ульянцеву дали копию попавшего в их руки донесения генерала Денстервиля, в котором он откровенно писал:

"…Депутация вручила мне письмо от одного русского офицера, который был выбран ленкоранцами для руководства их военными операциями… который действовал там на манер самодержавного правителя… Они привезли с собой груз муки и других товаров в подарок нашим войскам… В ответ на их предложение я послал небольшой отряд офицеров и солдат к ним в Ленкорань для ознакомления с местным положением вещей… Было совершенно необходимо сделать этот дружественный шаг: войска этих колоний могли бы нам быть весьма полезны для чисто практических целей, к тому же в продовольствии мы очень нуждались ввиду голода в Баку…" Да, муганское крестьянство боготворило Ильяшевича, своего избавителя от мусаватистов, а он готовил им роль колониальных рабов англичан!..

"…Любовь моя Танюша! Минула неделя…"

Что он успел за эту неделю?

На третий день приезда Ульянцева, 1 июня, состоялось общегородское собрание коммунистов. Избрали горком партии из тринадцати человек. В него вошли Ульянцев, Агаев, Ломакин, Канделаки, Лидак, Наумов и другие.

Подготовили издание газеты "Известия Муганского краевого исполнительного комитета". Мало, очень мало…

Ульянцев порвал письмо, выкрутил фитиль керосиновой лампы и придвинул к себе кипу папок с делами бывшей краевой управы…

В дверь постучали.

— Входи, кто там? — оторвался Ульянцев от бумаг.

Вошла Мария Морсина с узелком в руке.

— Доброе утро, Тимофей Иванович. Встал уже?

— Да вроде встал, — мягко улыбнулся Ульянцев, поднялся из-за стола и подошел к окну: над зеленым морем садов сияло утро.

Мария заметила горящую неприметным светом керосиновую лампу, перевела взгляд на несмятую постель и с упреком сказала:

— А ты и не ложился? Ну как так можно, Тимоша? Отдыхать-то нужно!

— Отдохнем, Маша, отдохнем. Вот закончим революцию в мировом масштабе, тогда и отдохнем, — бодро ответил Ульянцев.

— Не щадишь ты себя! Эдак и ноги протянешь еще до мирового масштаба. Почему не пришел к ужину? Мы тебя ждали, ждали…

Мария развернула на письменном столе узелок, сняла мелкую тарелку, накрывающую миску с едой.

— Садись, ноешь.

Ульянцев потянул носом вкусный запах.

— А, каша! А это что за птичка, синяя такая?

Мария усмехнулась:

— По-нашему — каша, а по-талышски — дашма поло, а птичка — это кашкалдак, начиненный орехами. "Джуджа кебаб" называется. Знакомый талыш привез из Астары.

— Вкуснотища, должно быть!

— Ешь, пока теплое. А я побегу. Доктор Талышинский оперирует сегодня, опаздывать нельзя.

Ульянцев сел за стол, разложил кашкалдак, выскреб ложкой ореховую начинку — такого он никогда не едал.

В дверь снова постучали, и тут же, переваливаясь на обмороженных ногах, в комнату вошел комендант крайсовета Рябинин с чайником в руке.

— Здравия желаю, товарищ комиссар. Никак, завтракаете? А я вам чаю принес, — Рябинин поставил чайник на стол и метнул взгляд на папки, сдвинутые на край стола.

Едва арестовали офицеров, Рябинин приколол на грудь красный бант, стал выступать на митингах, выставляя себя борцом за Советскую власть. На чрезвычайном съезде Мугани он попросил слова и произнес такую речь:

— Граждане-товарищи, депутаты Советской власти! Я хочу рассказать о себе. Кто я есть? Самый что ни на есть сермяжный российский солдат. Кормил вшей на германском фронте. По случаю своей храбрости выслужился до старшины, получил Георгиевский крест. А в Ленкорань перевели, как я есть обмороженный. Служил комендантом в краевой управе, а на деле — денщиком у полковника Ильяшевича. Вот хлопчик знает, не даст соврать. — Рябинин протянул руку в сторону Салмана. — Как батюшка Ильяшевич гонял меня, господи! "Рябинин, подай! Рябинин, убери!" Да, у него порядок на первом месте. А как же? Дело свое он знает дай бог каждому. Так что, товарищи-граждане, такого командующего поискать. Но дело не в этом. А только я хочу сказать: прошу записать меня в партию большевиков, как я есть сознательный инвалид войны.

Делегаты посмеялись, В партию Рябинина не записали, но назначили комендантом крайсовета.

— Садись, Рябинин, поешь со мной. Ложка за голенищем?

— Премного благодарен. Кушайте на здоровье.

Не успел Рябинин выйти, как в комнату вошел худой, высокий, изогнувшийся, словно в поклоне, человек.

— Вы позволите? — вежливо спросил он.

"День начался!" — мысленно усмехнулся Ульянцев.

— Чего спрашивать, коль вошли, — ответил он. — Валяйте, садитесь, гостем будете.

— Благодарствую, — ответил посетитель, складывая на стуле свое длинное тело. Помолчал, присматриваясь к Ульянцеву, и наконец представился: — Я — Сухорукин.

В больших темных глазах Ульянцева погасла улыбка, они стали непроницаемы. "Так вот ты какой!"

— Я счел своим революционным долгом… напомнить о себе, — начал Сухорукин. — Вы у нас человек новый, людей не знаете. А я, смею заверить, старый революционер, отдал много сил и лет борьбе с самодержавием. Первым стоял у руля совдепа Ленкоранского уезда…

Когда Сухорукин начал говорить, Ульянцев вытащил из ящика стола папку и начал рыться в ней.

— Вы не слушаете меня? — оскорбился Сухорукин.

— Слушаю, слушаю. Продолжайте.

— Скромность не позволяет мне говорить о своих заслугах перед революцией… Вам ничего не докладывали обо мне?

— А что мне должны были доложить о вас?

— Видите ли, у каждого человека всегда найдутся недоброжелатели и завистники, — менторским тоном ответил Сухорукин. — Долго ли очернить?.. — Он нервно выпрямился на стуле. — А если не докладывали, почему, смею вас спросить? — И вопросительно уставился на Ульянцева, ожидая ответа.

— Почему же?

— Из зависти! — поднял длинный палец Сухорукин. — Из желания предать забвению мои революционные заслуги!

Ульянцев усмехнулся:

— Какие именно заслуги вы имеете в виду?

— Как же! В период Бакинской коммуны я был председателем уездного исполкома, руководил Военно-революционным комитетом обороны Ленкорани. Наконец, я был особоуполномоченным Наркомпрода Бакинского совнаркома по Мугани…

Вспомнились строки газетного отчета: "Хлеб теперь уже не политический вопрос, а вопрос нашего физического существования…" "Хлеб у нас будет…"

— Я знался с нашими незабвенными комиссарами Шаумяном, Джапаридзе. Товарищ Алеша приезжал в Ленкорань. Кстати, он взял меня под защиту, когда некоторые товарищи ставили вопрос о моем отстранении.

"Ишь, чем козыряет!" Ульянцеву вспомнился разговор с Микояном на конспиративной квартире. Микоян прочел ему письмо, только что полученное из Астрахани от Коломийцева: "Я прихожу к убеждению, что Вы недостаточно тверды в дискредитировании меньшевизма и эсеризма и недостаточно последовательны, давая нм кое-где место и уступая иногда позиции. Но стоит и в Баку с ними нянчиться". Ульянцев полностью разделял это мнение, но Микоян предостерегал его от механического переноса астраханских приемов борьбы на Мугань. "Вот почему Джапаридзе и взял тебя под защиту", — думал Ульянцев, проницательно глядя на Сухорукина.

— Послушайте, Сухорукин, бросьте вы это: "Мои заслуги", "Я был тем, я был этим". Предателем революции вы были.

Сухорукин на мгновение лишился дара речи.

— Смею заметить, ваше обвинение ни на чем не основано.

— Эта телеграмма вам адресована?

— Позвольте… — Сухорукин протянул к телеграмме костлявую руку, но она повисла в воздухе.

— Я вам прочту: "На реализацию урожая в Ленкоранском уезде бакинская рабоче-крестьянская Советская власть возлагает громадные надежды в связи с переживаемым тяжелым моментом и продовольственным кризисом…"

— Помнится, — кивнул Сухорукин, — я ответил на нее…

— Вот ваш ответ. — Ульянцев взял другую бумажку: — "Муганская степь должна дать пять с половиной миллионов пудов хлеба. Принимаем меры к тому, чтобы урожай был в Баку".

— Вот видите, — удовлетворенно откинулся на спинку стула Сухорукин.

— Это на словах, — сухо ответил Ульянцев. — А на деле? Занимались учетом, подсчетом, пустой болтовней. А тем временем кулаки и спекулянты у вас под носом вывозили хлеб в Персию, англичанам.

— Мы не в силах были бороться с контрабандой, — оправдывался Сухорукин. — Поэтому и просили Совнарком прислать заградительный отряд.

— Не вы просили, а Совнарком решил прислать. А вы и ваши подручные пустили слух, будто красногвардейцы посланы конфисковать у крестьян весь хлеб и имущество. Вот тогда-то товарищу Джапаридзе и пришлось приехать на Мугань. Да поздно было. Вскоре Бакинская коммуна пала, и в этом — доля вашей "революционной заслуги".

— Причина бакинской трагедии гораздо глубже…

— Причина одна: предательство интересов революции. Пока хлеб был политическим вопросом, вы придерживали его, а когда хлеб стал вопросом физического существования вашей Диктатуры, вы заявили: "Хлеб будет!" Кем вы были, когда к власти пришла Диктатура Центрокаспия и эсер Васин требовал судить бакинских комиссаров "за государственную измену"?

— Вы же прекрасно информированы, — уныло ответил Сухорукин. — Я вошел в состав Муганской диктатуры, чтобы силой своего авторитета сохранить демократические завоевания на Мугани…

— И ратовали за приглашение англичан, — подсказал Ульянцев.

— Перед лицом турецкого нашествия… Надо было спасать Мугань.

— Штыками англичан и деникинского агента Ильяшевича?

— Смею заметить, Ильяшевич — ваш главнокомандующий, — поймал его на слове Сухорукин. — Значит, вы не доверяете ему?

— Я этого не говорил! — нахмурился Ульянцев.

— Вы только что изволили сказать, — в голосе Сухорукина звучала насмешка, — что Ильяшевич деникинский агент.

— Во всяком случае, был, — отпарировал Ульянцев. — Вы зачем, собственно, пришли?

Поворот оказался крутым.

— Я?.. Как активный участник революции…

— "…отдавший много сил и здоровья". Это я уже слышал. Вы работаете в Совнархозе? Ведаете продзаготовками?

— При моих-то способностях! — горько усмехнулся Сухорукие.

— А в Ленкорани голод, баснословная дороговизна, спекулянты и мешочники шкуру дерут с народа!

— Помилуйте, ну что я могу?

— Можете! Вы обязаны! — сухо ответил Ульянцев. — Вот и действуйте, не жалея сил. А то как бы ваша "активная революционная деятельность" не привела вас на скамью подсудимых.

— Это угроза? — жалко улыбнулся Сухорукин.

— Деловой совет.

Сухорукин пожалел о своем визите, встал, поклонился и вышел.

Вскоре пришел вызванный Ульянцевым Пономарев из Привольного.

— Садись, браток, садись. — Ульянцев поглядел на его линялую гимнастерку. — Фронтовик?

— А то как же! С пятнадцатого года в армии. — Он усмехнулся: — Правда, на фронте мало был, все больше по лазаретам.

— Что так?

— Еще в пути, когда наш эшелон кавказцев на фронт ушел, сильно схватились мы с солдатами охраны. Ну и очутился я в лазарете. До января шестнадцатого года пролежал. Выписался, пошел на передовую, только вскоре опять в лазарете очутился. Тяжело ранило во время Брусиловского прорыва.

— Да, не повезло тебе.

— Это как посмотреть. Меня ж после боя собирались в полевой суд отправить. За большевистскую агитацию среди солдат. Так что верно говорят: не было бы счастья, да несчастье помогло… Ну, а когда пошел на поправку, стал встречаться с рабочими Мариуполя, их агитировать против царя. Жандармы схватили, трое суток держали в одиночке и так обработали, что опять уложили в лазарет. Выписали полным инвалидом.

— Да, брат, хлебнул ты горюшка.

— Я его сызмальства хлебаю. Рано мы с сестренкой осиротели, батрачили у зажиточных.

— Знакомая доля, — закивал Ульянцев. — Ну, а ячейка? Говорили мне, большая у вас ячейка.

— Большая. В прошлом году собрались мы у Якова Горбунова, восемнадцать сельчан, фронтовиков в основном, и организовались в ячейку. Народу в Привольном много, тысяч восемь будет, так что ячейка росла как на дрожжах. — Засмеялся, договорил: — Помню, созвали мы общее собрание. В дом Якова столько народу набилось, что пол проломился, рухнули мы в подвал.

Пономарев передал Ульянцеву список. Просмотрев его, Ульянцев сказал:

— Мы вас будем считать членами партии с того дня, как вы организовались в ячейку. Я этот список оставляю у себя. Я его утверждаю, но должен еще утвердить комитет партии. А вы продолжайте работать.

— Трудно работать, — признался Пономарев. — Денег мы не собираем. Кто имеет лишний пуд пшеницы, несет в парт-кассу.

Ульянцев достал из сейфа несколько пачек кредиток.

— Вот вам сорок тысяч рублей. И вот еще инструктаж для просвещения. — С этими словами он взял из большого тюка стопку длинных брошюр, напечатанных на желтой бумаге. Это был "Манифест Коммунистической партии"…

Рябинин, опасливо озираясь на дверь, поспешно докладывал Ильяшевичу:

— …а потом заперся с председателем ЧК Блэком и его заместителем… с этим осетином, как бишь его?

— Савелием Хасиевым?

— Во! Им самым. Битых два часа проговорили. А о чем? — Рябинин вопросительно уставился на Ильяшевича, словно тот мог ему ответить.

— Пустое, братец! — зашагал по кабинету командующий. — Мало ли у них забот!

— Так ведь Блэк ему все дела краевой управы притащил! Весь ваш архив.

Ильяшевич остановился:

— Ты уверен в этом?

— Так точно, вашскородие. Тащил-то папки я.

— Ну, ну, продолжай!

— До утра лампу жег. Я несколько раз тихонечко так, на цыпочках… — При этом Рябинин продемонстрировал, как он крался и заглядывал в замочную скважину. — Читает!..

Ильяшевич снова зашагал по кабинету.

— Пусть читает! — задумчиво произнес он. — Ну, ступай, ступай!

Рябинин отпер дверь и выскользнул из кабинета.

Задумчиво вышагивая по кабинету, Ильяшевич не слышал, как вошел Сухорукин. Желчно улыбаясь, он крикнул в спину Ильяшевичу:

— Большевистский привет красному главкому! — и нервически рассмеялся.

Ильяшевич вздрогнул и обернулся.

— Паяц! Перестаньте смеяться!

— А я не смеюсь. Я плачу, — ответил Сухорукин, всхлипывая от смеха и вытирая слезы белоснежным платком. — Да, я плачу…

Глядя на эту истерику, Ильяшевич пробормотал в пышные усы что-то невнятное.

— Кажется, винт ввинтился до упора, — успокоился наконец Сухорукин. — Помните Анну, полковник?

— Какую Анну? О чем вы, батенька?

— Каренину. Когда она поняла, что винт ее жизни ввинтился до упора, она бросилась под поезд. Боюсь, и нам пора… пока этот балтийский матрос не утопил нас в море.

— Вы были у него?

— Только что имел честь, — ехидно улыбнулся Сухорукин. — И черт дернул меня соваться к нему!

— Что же он говорил? Обо мне, случаем, не спрашивал?

— Ровным счетом ничего, господин "деникинский агент".

— Что это значит? Он так назвал меня? — Ильяшевич нахмурился. — Хм! И что же из этого следует?

— Не знаю. Я пытался спровоцировать его на откровенность, но…

— Этот "братишка" не так прост, как кажется. Умен и хитер, как русский мужик. Его на мякине не проведешь.

— Так-то оно так, но я не понимаю вас, полковник, просто отказываюсь понимать. В ваших руках муганская армия, зажиточное крестьянство молится на вас и только ждет вашего сигнала. Если вы захотите…

— Откуда вам знать, Терентий Павлович, чего я хочу и вообще что у меня на уме? Я человек военный и не привык болтать о своих планах. Это вы, политики, пустобрехи…

— Ха-ха! Опять мне досталось на орехи! — засмеялся Сухорукин. — Но когда же вы намерены… Ах, да, военная тайна! Ну, вам виднее. Только не медлите, полковник. Не упустите Синюю птицу и на этот раз…

В дверь просунулась голова Рябинина:

— Вашскородие! Зовут!..

Ульянцев сидел за столом президиума и внимательно оглядывал зал, рокотавший, как море, в ожидании начала заседания. Сегодня преобладали армейцы. Ульянцев с радостью отметил про себя, что среди штатских депутатов присутствует небольшая группа женщин, в том числе и талышинок — их яркое и пестрое одеяние так и бросалось в глаза. Ульянцев узнал Джаханнэнэ, с которой его познакомил Салман. Впрочем, Ульянцев и от других был наслышан об истории с царским старостой, об активной работе Джаханнэнэ в женотделе сельсовета. "Смелее, больше надо привлекать в Советы таких мусульманок", — отметил он про себя.

Наконец пришел Ильяшевич. Поднялся председатель крайисполкома Николай Тутышкин:

— Начнем, товарищи!..

В это время на сцену с подносом в руках вошла Багдагюль, стала раздавать членам президиума чай. По залу прошел легкий рокот.

— Это еще для чего? — смутился Ульянцев.

— Тимофей-гардаш, — громовым голосом откликнулась из зала Джаханнэнэ, — у нас такой обычай: собрались мужчины — подавай чай.

По залу прокатился смех.

— Ну, если обычай…

— Товарищи, — продолжал Тутышкин, — слово предоставляется чрезвычайному комиссару Кавкрайкома Тимофею Отрадневу.

— Мое сообщение будет горьким, товарищи! Предатели своего народа из "Горского правительства" Дагестана арестовали в Петровске весь подпольный ревком во главе с железным коммунистом товарищем Буйнакским. Я знал этого прекрасного, кристально чистого человека по Астрахани. Деникинский скорый, да неправедный суд приговорил всех товарищей к смерти… Мы должны их крепко предупредить. — Негромкий голос Ульянцева зазвучал металлически твердо. — В случае расстрела добровольческим командованием приговоренных к смертной казни в Петровске дагестанских коммунистов Советская муганская власть расстреляет находящихся на ее территории офицеров-деникинцев, считая за каждого расстрелянного коммуниста десять офицеров!

— Правильно! Верно! Послать депешу! — послышались голоса из рукоплещущего зала.

Ильяшевич заерзал на месте. Перед его взором в который раз возникло тело полковника Аветисова с черной дырочкой во лбу.

Ульянцев поднял большую руку, глубокими темными глазами строго обвел зал:

— Еще не все, товарищи… Добровольческое командование разделалось с ревкомом руками предателей, а потом дало по шавке самим предателям — разогнало "Горское правительство", 21 мая войска генерала Драценко заняли Петровск и теперь движутся к границам Азербайджана…

По залу прокатился гул. Ильяшевич крякнул, заерзал, но не поднимал головы, чтобы никто не видел выражения его глаз.

— В этот же день, — продолжал Ульянцев, — деникинцы с помощью англичан атаковали Астраханско-Каспийскую флотилию, взяли форт Александровский…

— И потопили Астраханскую флотилию, — не выдержав, уточнил с места Ильяшевич, ткнув указательным пальцем сверху вниз.

Ульянцев взорвался:

— Никак нет, ваше… — он вовремя остановился, чтобы не сказать "высокородие", и уже спокойнее продолжал: — Ваше дополнение неверно. Потопили два-три судна, и то вспомогательных, а боевые корабли десанта, — Ульянцев обернулся к залу, — ушли к устью Волги. Но, товарищи, будем смотреть правде в глаза. Господство на море принадлежит неприятелю. Теперь на Каспии только две советские точки: на севере неприступной крепостью стоит красная Астрахань, А мы, товарищи, должны превратить Ленкорань в такую же крепость на юге Каспия!

В зале зааплодировали, но тут же перестали, чтобы расслышать ответ Ульянцева на вопрос Ильяшевича:

— Какими силами?

— Вот об этом вы и доложите нам, товарищ главком! — сухо ответил Ульянцев.

Ильяшевич слегка растерялся:

— Как, здесь? Перед… партизанами и крестьянами?

— Да, полковник, перед членами крайисполкома.

Слушая отчет Ильяшевича, Ульянцев всматривался в зал.

В первом ряду сидел полковник Орлов. Тот делал в блокноте пометки. "Тоже из старых специалистов и тоже эсер. Сухорукин, Кропотов, теперь он… Прав товарищ Коломийцев, что мы много нянчимся с ними. Но ведь этот Орлов — прекрасный специалист. Бывший царский полковник, после революции перешел на сторону народа. При краевой управе служил здесь начальником милиции, служил честно. — Ульянцеву вспомнились слова Ленина: "Без наследия капиталистической культуры нам социализма не построить. Не из чего строить коммунизм, кроме как из того, что нам оставил капитализм".— Да, ничего не сделаешь, без них нам пока не обойтись…"

Ильяшевич говорил недолго. Слово взял Ульянцев. Он подверг резкой критике работу Ильяшевича и военной коллегии, созданной ровно месяц назад, 6 мая. Ульянцев предложил распустить военную коллегию и образовать Реввоенсовет. Ильяшевича от командования войсками отстранить и взять под домашний арест.

Большинством голосов его предложение было принято.

Ильяшевича тут же отвели в башенную часть третьего этажа и заперли в небольшой комнате с зарешеченными узкими окнами и балконной дверью.

На следующий день новый командующий войсками Мугани полковник Орлов оповестил население об образовании Реввоенсовета. Его председателем назначен Горлин (Талахадзе), политкомиссаром — Отраднев, начальником штаба — Наумов. Сообщалось также об учреждении в Ленкорани и Пришибе-Православном местных народных судов и народного общемуганского суда для расследования дел по серьезным преступлениям.

Городской госпиталь находился в нескольких шагах от Ханского дворца, и Ульянцев давно собирался посетить его, но никак не мог выкроить время. И сегодня он не пошел бы туда: через час ему предстояло выступить перед горожанами и он хотел собраться с мыслями. Но Мария чуть не силком потащила его.

Большинства врачей не оказалось на месте, они были вызваны на совещание в здравотдел крайисполкома, и за старшего в госпитале оставался хирург Агахан Талышинский. Это был щуплый человек среднего роста с густой жесткой шевелюрой, густыми усами под орлиным носом, на котором чудом держались очки.

— А вы почему не в здравотделе? — познакомившись, спросил Ульянцев.

— Терпеть не могу заседаний! — резко ответил Талышинский. — Талыши говорят: из слов не сваришь плов. Мне не слова нужны, а медикаменты и перевязочный материал. Ну-ка, идите сюда. — Он мотнул головой и пошел вперед, чуть подергивая всем туловищем на ходу.

Ульянцев покорно последовал за ним. Они вошли в перевязочную. Две санитарки туго сворачивали стираные, потерявшие белизну бинты. Талышинский выхватил из рук санитарки бинт и потряс им перед самым носом Ульянцева.

— Сколько раз можно стирать бинты? — сердито спросил он, будто Ульянцев был повинен в их нехватке.

Высказав все претензии, Талышинский повел Ульянцева в палату. Здесь было тесно, они с трудом пробирались меж койками. Раненые красноармейцы с перевязанными головами, загипсованными руками или ногами оживились при появлении Талышинского, лица их просветлели. Улыбка смягчила и резкие черты лица хирурга, но движения его остались порывистыми и резкими.

— Видите, как живем? — обратился он к Ульянцеву. — Как в камере уголовников. Верно, ребята? Ну, как, молодцы? — Он наклонился над больным, у которого обе руки напоминали большие забинтованные клешни рака, помял одну клешню, да, видимо, так сильно, что больной дернулся — и вскрикнул: "Вай, доктор-джан, больно!" — Ему оторвало обе кисти. Мы сделали операцию Крюкенберга. Стрелять уже не сможет, но жену щипать будет. Талышинский рассмеялся громко, раскатисто, и больные засмеялись в ответ.

После обхода пришли в кабинет главврача. Мария принесла крепко заваренный чай.

— Не то чай, не то чифирь, — усмехнулся Ульянцев.

Талышинкий поднял стакан двумя сухими, жесткими пальцами, посмотрел на спет, сказал:

— Рекомендую: лучшее средство от малярии. А чифирь — гадость. Пробовал. Уголовники угощали.

— За что сидели?

— За участие в революционном выступлении мусульманского землячества Киева.

— И долго сидели?

— Нет, шесть месяцев. Освобожден хлопотами своей матушки Марьям-ханум. Когда она узнала, что меня посадили, вместе с отцом поехала к Самед-беку. Соседи по купе, глядя на моего отца, тихого, тщедушного человека рядом с разряженной, пышной женщиной, спрашивали ее: "Кто это с вами?" А она отвечала: "Мой управляющий". Очень уж ей хотелось выглядеть истинной помещицей. Ну вот, приехали они к Самед-беку…

— Кто такой Самед-бек?

— Кто такой? Мой дядя, генерал Мехмандаров. Сейчас он военный министр мусаватского правительства. Правда, наотрез отказался вступить в мусаватскую партию и надеть папаху. Его называют "министр в фуражке".

— Герой Порт-Артура, — кивнул Ульянцев. — Вот бы кого командующим на Мугань!..

— Не пойдет, — уверенно заявил Талышинский. — Так вот, Самед-бек выслушал мать и рассердился: "Я верой и правдой служу государю, а ты просишь меня заступиться за его врага!" Матушка прослезилась: "Ай Самед-бек, разве не слышал пословицы: яблоко от яблони недалеко падает? Ты убежал из Ленкорани в Петербург, он по твоему примеру убежал в Киев. Только ты стал человеком, а он большевиком". — И Талышинский снова расхохотался.

— В удивительное время мы живем, — задумчиво сказал Ульянцев. — Вот вы — племянник царского генерала, отпрыск ханского рода Талышинских, и зовут-то вас Агаханом, а вы с нами. Как объяснить это?

Агахан поверх очков внимательно посмотрел на Ульянцева: не допрос ли это?

— Мое имя Мир Абульфат, — сказал он после некоторого молчания. — У талышей странная привычка: дают ребенку одно имя, а величают другим: Агахан, Беюкхан, Ханоглан или просто Хан.

— Вас и Нариман Нариманов называл Ханом.

Талышинский улыбнулся и кивнул.

— Нариман-бек тоже врач. Вы спрашиваете, что привело нас к большевикам? Может быть, клятва Гиппократа? — Талышинский снова посмотрел поверх очков: знает ли Ульянцев о Гиппократе?

— Я разбираюсь в медицине, как вы в штурманских лоциях, — улыбнувшись, мягко сказал Ульянцев. — Но, наверное, вы правы: Гиппократ завещал вам печься о физическом здоровье человека, а партия большевиков призывает нас бороться за духовную свободу человечества. Вот в чем вопрос, как говорил Шекспир. — И он добавил по-английски: — "Ит из э квешн".

— О! Ду ю спик инглиш? — подскочил на стуле Талышинский.

— Где там? — скромно улыбнулся Ульянцев. — Перед тем как наш крейсер отправился в Портсмут на коронацию английского короля Георга, нас поднатаскали по верхам: "плиз", "гуд бай", "тенк ю"…

— И то дело? Можете как-то изъясняться.

— Я предпочел бы изъясняться по-азербайджански. Хоть чуть-чуть — "аз-маз".

Талышинский громко засмеялся:

— Аз-маз вы уже знаете.

— Этого очень уж аз-маз, — улыбнулся Ульянцев. — Вот сейчас иду выступать перед вашими земляками, а поймут ли они?

— Я пойду с вами! — с готовностью отозвался Талышинский.

Ленкоранские мечети не похожи на те, с куполами и минаретами, какие Ульянцев видел в Астрахани и Баку. Они скорее напоминают богатый жилой дом: продолговатой формы, на высоком цоколе и под крутой черепичной крышей, с высокими арочными окнами и такой же дверью, к которой ведет широкая каменная лестница.

На лестнице, перед голубыми дверями мечети стояло несколько священнослужителей. Перебирая четки, они хмуро смотрели на просторный двор, заполненный горожанами. Прослышав о выступлении матроса Тимофея (так любовно называли в народе Ульянцева), люди тесно набились сюда и спешили занять места поудобнее.

Когда Ульянцев в сопровождении Агаева, Талышинского, Сергея и Салмана вошел во двор, здесь яблоку негде было упасть: ремесленники, мастеровые, торговцы, сельчане сидели на циновках и свертках мешковины и с любопытством разглядывали главного русского комиссара.

Ульянцев поднялся по ступеням лестницы, вежливо поклонился священнослужителям, настороженно отступившим назад, и обратился к народу:

— Здравствуйте, братья-мусульмане…

— Салам, мусульман гардашлар! — начал переводить Талышинский.

Поздно вечером, когда Ленкорань погрузилась в сонную тишину и далекий собачий лай стал слышней, Ульянцев сел за письменный стол и вывел первую, привычную фразу: "Добрый день, дорогая любовь моя Танюша…"

14

Довольный разговором с Ильяшевичем, Сухорукин поспешил домой: через час к нему должен был прибыть важный гость из Баку, и по этому случаю он пригласил к себе Мамед-хана и купца Алексеева. Однако Алексеев, сославшись на недомогание, сообщил, что пришлет вместо себя поручика Хошева.

Сухорукин жил на Зубовской, в угловом доме, во дворе аптеки. Вход к нему был со двора, но можно было попасть и через кабинет управляющего аптекой. Именно этим ходом и пользовались нынешние гости.

Первым пришел Мамедхан. На нем не было ни белой черкески, ни кинжала с перламутровой рукояткой — в комнату вошел бедно одетый крестьянин в поношенной чухе и овчинной папахе. В тот день, когда большевики взяли власть, Мамедхан бежал в горы Лерика, решил отсидеться в глухом селе, присмотреться, разобраться в происходящем. Он не верил, что Советская власть удержится долго. Мусаватское правительство не допустит этого. Значит, и он должен быть готов к схватке с большевиками. В горах можно собрать сотни верных людей, создать отряд. Надо призвать мулл и сеидов, объявить "газават" — поднять мусульман против русских, будь они большевиками или белогвардейцами. И Мамедхан начал действовать.

Сейчас, когда он вошел в аптеку и скрылся в кабинете управляющего, на улице, зорко наблюдая за домом, расположилось человек десять его личной охраны, с виду — обычные мирные сельчане, на деле же — отборные головорезы его большой банды, которая совершала скорые воровские набеги на азербайджанские и русские села, вырезала, грабила, насиловала, жгла и ветром уносилась, избегая стычек с красноармейцами. Наставником банды, ее начальником штаба был турецкий офицер, отколовшийся от армии Нури Паши. Его имени никто не знал, а все называли Забит-эфенди — господин офицер. Этот Забит-эфенди перелицевал Мамедхана в Мамед-эфенди. Забит-эфенди отговаривал Мамед-эфенди идти в Ленкорань, но он все-таки пришел.

Вскоре появился и поручик Хошев. Он относился к числу тех молодых офицеров, которые боготворили "батюшку" Ильяшевича, были влюблены в него, как гимназистки в популярного артиста. Хошев отрастил усы а-ля Ильяшевич, подражал его походке, манерам, речи.

Сухо поклонившись Мамедхану, Хошев фамильярно обратился к Сухорукину:

— Здравствуйте, батенька. Алексеев велел кланяться вам и извиниться: болеет…

— Что с ним такое?

— Хе, — презрительно усмехнулся Мамедхан. — В штаны намарал со страху. ЧК боится.

— Грубая шутка, Мамедхан! — резко ответил Хошев.

— Что, правда глаза колет? — распалился Мамедхан. — Мы вам сколько твердили: отдайте власть мусавату! Мы позовем турок, турок нет — позовем англичан. Кого хочешь позовем! Перережем большевиков, выбросим в море. Нет, уперлись как бараны!

— Господа, господа, — обеспокоился Сухорукин.

— Ну и что получилось? — продолжал Мамедхан. — Как говорят мусульмане, ни плов Али, ни плов Вели нам не достался. Собака убежала и веревку унесла.

— Меньше путались бы у нас в ногах! — бросил Хошев.

— Что? Мы у вас в ногах путались или вы у нас? На него посмотри, ради бога! Как говорят мусульмане, в лодке сидит, с лодочником скандалит! Ада, Хошев, не твои ли муганские свиноеды Алексеев, Аникеев, черт знает, кто еще, все время кричали в Пришибе: "Россия! Россия!" Ну и где твоя Россия? Где твой Деникин?

— Придет, — уверенно ответил Хотев. — Дайте срок, и в Баку придет, и сюда.

— На вот! — Мамедхан сунул Хошеву под нос кукиш.

Хошев вздрогнул от неожиданности и отпрянул назад.

— Ну господа, господа… — пытался успокоить спорящих Сухорукин. — Прошу вас, господа…

— Не понимаю, Терентий Павлович, для чего вы пригласили меня? Выслушивать оскорбления этого дикаря?

— Дикарь — твой отец, дикарь — твой дед! — взбеленился Мамедхан.

— Не смейте оскорблять моего отца! — крикнул Хошев.

— Ха, обиделся! Да ты отца за бутылку водки продашь. Как большевикам продали Мугань, ты и твой полковник Ильяшевич.

— Да перестаньте же вы! — вышел из себя Сухорукин, но Мамедхан и Хошев словно забыли, зачем пришли.

— Замолчите, или я пристрелю вас! — выкрикнул Хошев и вытащил из кармана брюк пистолет.

Мамедхан выхватил из-за пазухи наган.

— Хо! Напугал! Клянусь могилой отца, мозги вытрясу, мальчишка!

Сухорукин, оказавшись между двух огней, отпрянул назад и закричал с дрожью в голосе:

— Вы с ума сошли! В моем доме! Сейчас нагрянет ЧК! Прекратите немедленно! Смею вас заверить… — Он осекся, словно испугавшись собственного крика и заметив, как при упоминании ЧК оба спорщика спрятали пистолеты. — Ну как можно, господа? Вы словно две кошки в одном мешке. Надо думать о спасении родины, а вы…

— Без вас обойдемся, — буркнул Мамедхан, отойдя в дальний угол комнаты.

— И мы без вас обойдемся! — не хотел уступать Хошев.

— Друзья, — примирительно начал Сухорукин, — будьте же благоразумны. Смею вас заверить, Мамедхан, вы не нравы в своих суждениях о полковнике Ильяшевиче.

— Слепому и то видно.

— Нет, нет, вы ошибаетесь. Вот придет еще один гость, я вам такую новость сообщу! Только прошу вас, не ссорьтесь, подайте друг другу руки, и забудем прошлое. Ну же!

— Руки не подам. Он поганый, свинину ест…

Хошев не успел ответить. В дверь постучали условным стуком.

— Идет! — таинственным шепотом произнес Сухорукин. — Господа, прошу вас, хоть при нем… — Сухорукин прошел в узкий коридорчик между квартирой и аптекой, а Мамедхан и Хошев, разойдясь в разные концы комнаты, нетерпеливо ждали появления таинственного гостя.

Вернулся Сухорукин, за ним вошел молла. Он пристально посмотрел на Мамедхана и Хошева, молча снял чалму, бросил ее на руки Сухорукину, словно слуге, отодрал черную бороду, сбросил абу, и перед пораженными Мамедханом и Хошевым предстал полковник Ролсон в штатском костюме.

— Добрый вечер, джентльмены!

— Вай, мистер Ролсон? — обрадовался Мамедхан. — Какими судьбами? Добро пожаловать!

— Садитесь, господа, — предложил Ролсон, усаживаясь в кресло.

Он тут же извлек из кармана резиновый кисет и трубку, набил ее и раскурил. Он еще не выпустил дыма, а Сухорукин приложил руку ко рту и вежливо покашлял. Затянувшись, Ролсон начал:

— Итак, джентльмены, мы не виделись всего полтора месяца. За это время произошли прискорбные события, в которых повинны вы. — Он ткнул трубкой в сторону Сухорукина, потом посмотрел на Хошева: стоит ли говорить о нем? И этот взгляд задел самолюбие Хошева. — И вы. — Ткнул трубкой в сторону Мамедхана. — Генерал Томсон призывал вас объединиться и бороться с большевиками сообща. Вы не прислушались к его мудрому совету. И вот печальный результат вашей бесконечной свары, вашего национального антагонизма.

— Вы правы, мистер Ролсон, именно национального антагонизма, — скорбно покачал головой Сухорукин. — Смею заметить…

— Пора положить ему конец! — не дослушал Ролсон. — Что вы делите шкуру неубитого медведя? Вы понимаете значение Советской Мугани в тылу Азербайджана, в тылу Деникина, у самой границы с Персией? Дурной пример заразителен, джентльмены. Завтра большевики захватят власть в других уездах, свергнут мусават, изгонят нас с Кавказа, вонзят нож в спину Деникину. А Персия? Что, если там вспыхнет народное восстание? Мы и так сдерживаем Кучук-хана, возомнившего себя новым Саттар-ханом!..

— Мистер Ролсон…

— Прошу не перебивать! — строго оборвал Ролсон, подымил трубкой и продолжал: — Ни британское командование, ни мусаватское правительство, ни командование Добровольческой армии не могут мириться с положением, создавшимся на Мугани. В этой связи я имею сообщить вам следующее. Делегация Бакинского русского национального совета во главе с мистером Подшибякиным недавно ездила в Екатеринодар и была принята в ставке самим генералом Деникиным Генерал гарантировал неприкосновенность северных границ Азербайджана, если мусаватское правительство раздавит гнездо большевиков на Мугани, В свою очередь генерал Томсон также потребовал покончить с муганским эпизодом. Вам известно, что правительство Хана Хойского объявило экономическую блокаду Мугани. Наши военные корабли блокируют Мугань с моря. В ближайшее время мусаватское правительство направит в персидскую Астару большой отряд Джамал-бека. Сигнал к выступлению со стороны Сальян ждет армия генерала Салимова. Наше командование снабдило… Я думаю, здесь можно говорить откровенно? — Ролсон строго оглядел всех, желая подчеркнуть конфиденциальность сообщаемого. — Наше командование снабдило деньгами, оружием и боеприпасами националистические отряды Шахверана, Рамазанова, Халил-бека и ваш, Мамедхан. — Он ткнул трубкой в его сторону.

Мамедхан благодарно закивал, а Хошев метнул на него злой и презрительный взгляд.

— Как видите, джентльмены, петля на шее муганских комиссаров стянута.

— Смею заметить, это замечательно! — вставил Сухорукин. — Вы позволите, мистер Ролсон? — Ролсон кивнул. — Друзья, сегодня утром я имел откровенный разговор с полковником Ильяшевичем.

— Вы виделись с "батюшкой"? — вспыхнул Хошев. — Что же он сказал? Долго ли еще ждать?

— Увы, господа, я не могу раскрывать его планов. Я связан честным словом. Но смею вас заверить, ждать осталось недолго. В ближайшие дни в Ленкорани что-то произойдет!.. — Сухорукин закатил глаза и стал раскачиваться из стороны в сторону.

Глядя на его нескладную фигуру, Мамедхан иронически улыбнулся.

— Мусульмане говорят: не подыхай, мой ишак, скоро клевер зацветет.

Хошев оскорбился и не остался в долгу.

— Мусульмане только и знают, что сыплют поговорками да цитатами из Корана.

— С помощью аллаха наши моллы объявили газават, и я собрал большой отряд. Скоро всех большевиков перережем!

— Посмотрим, посмотрим, — усмехнулся Хошев. — Не говори "гоп", пока не перепрыгнул.

— Господа, господа, — заволновался Сухорукин.

Мамедхан побагровел готовясь к ответной атаке, но Ролсон опередил его:

— С богом, Мамедхан! — Он ткнул трубкой в сторону Хошева: — А вы, поручик, передайте вашим муганцам: британское командование настоятельно рекомендует выработать единую линию действий с мусульманами. — Хошев хотел что-то сказать, но Ролсон не дал ему раскрыть рта. — Да, да, поручик, вместе с мусульманами — против большевиков! Поучились бы у большевиков, черт возьми! У них мусульманские, русские, армянские, грузинские рабочие сообща борются против мусульманских, русских и грузинских "эксплуататоров". А вы… готовы глотки перегрызть друг другу! И вообще, больше гибкости, джентльмены! Больше… ну как бы это сказать… игры воображения! Вспомните, какую историческую роль сыграл генерал Бичерахов.

— Генерал? — переспросил Сухорукин, предполагая, что Ролсон оговорился, назвав полковника Бичерахова генералом.

— Да, да, наше командование произвело его в генерал-майоры. Вот и вы подарите ленкоранским комиссарам своего троянского коня.

— Еще чего! — возмутился Мамедхан. — Большевики у меня все отняли, еще и коня им дарить?

Ролсон громко рассмеялся.

— Мистер Ролсон имеет в виду Гомера, — подсказал Сухорукин.

— Гомер кто такой? Еврей? Это у него спроси, — мотнул он головой в сторону Хошева. — У них в Привольном все евреи.

Ролсон снова рассмеялся и обратился к Хошеву:

— А вы, поручик, слышали о троянском коне?

— Наши муганские кони ничуть не хуже, — уклончиво ответил Хошев.

Ролсон рассмеялся еще веселее, с удовольствием.

— Господа, — снисходительно улыбнулся Сухорукин и тоном учителя стал пояснять: — Древнегреческий поэт Гомер в своей поэме "Одиссея" рассказывает о воине между греками и троянцами. Греки девять лет не могли взять Трою. И тогда они пошли на хитрость: соорудили большого деревянного коня и поместили в нем своих воинов. Троянцы решили, что конь принесет нм счастье, втащили его в город. Ночью греческие воины выскочили из коня, открыли ворота, впустили свое войско, и оно овладело городом.

Ролсон слушал Сухорукина и одобрительно кивал головой, наслаждаясь рассказом о классическом коварство, а когда тот кончил, наставительно сказал:

— Вот бы и вам так!

— Именно так и поступит полковник Ильяшевич! — уверенно заявил Сухорукин.

Раздался условный стук в дверь. Сухорукин пошел открывать и вернулся побледневший и растерянный. Вслед за ним, переваливаясь по-утиному, вошел Рябинин.

— Господа… — Сухорукин осекся.

— "Батюшку" нашего, полковника… арестовали! — доложил Рябинин.

— Как арестовали? За что? — кинулся к нему Хошев.

— Не могу знать, а только одно скажу: арестован.

— Вот тебе и троянский копь! — усмехнулся Мамедхан.

— Надо полагать, джентльмены, этот новый комиссар…

— О, вы не знаете его! — выскочил Сухорукин.

— Прошу не перебивать!.. Новый комиссар принялся исправлять оплошности здешнего совдепа, который до сих пор оставлял на свободе многих из вас, — он оглядел присутствующих, — а вы не воспользовались своей свободой. Думаю, пора переходить от слов к делу! — Ролсон у зеркала наклеил бороду, надел чалму и абу. — Хочу надеяться, что в следующий раз, и очень скоро, я смогу приехать к вам без этого маскарадного костюма.

— Мистер Ролсон, я провожу вас, там мои люди, — предложил Мамедхан, не желавший больше задерживаться здесь. — Я тоже скоро вернусь. — Он вызывающе посмотрел на Хошева. — И не в этом, — подергал он свои лохмотья, — в белой черкеске, на белом коне вернусь! Всех перережу!

— Да, да, возвращайтесь скорей!.. — рассеянно бормотал Сухорукин, провожая их до двери аптеки. Возвратясь, нервно вышагивал по комнате.

— Арестован… Арестован…

— Что ж теперь будет, Терентий Павлович?

Сухорукин остановился и посмотрел на Хошева так, словно впервые видел его:

— Вы еще здесь? — Потом вдруг схватил его за руку: — Вы!.. Вы будете нашим троянским конем!

— Я? Троянским конем?

— Да, да, да! Этот вернется, смею вас заверить, — он посмотрел в сторону двери, — вернется и перережет и большевиков, и нас заодно. Так вот, вам надо, не мешкая, сколотить отряд. И как только Мамедхан двинется на Ленкорань, вы предложите комиссарам свои услуги.

— Какие услуги? В чем?

— О господи боже ты мой! — всплеснул длинными руками Сухорукин. — Ну, скажете, что ваш отряд готов сражаться на их стороне с мусаватскими бандами…

— Понял, все понял! — загорелся Хошев. — Я вырву "батюшку" из рук комиссаров!

— Поспешайте, пока они не пустили его в расход.

Хошев вздрогнул. Козырнул, щелкнув каблуками:

— До скорой встречи!

Сухорукин снова зашагал по комнате, напряженно обдумывая что-то. Остановился, услышав голос Рябинина:

— Неужели они расстреляют батюшку полковника?

— Где он сидит?

— В Ханском дворце, на третьем этаже.

— Ты имеешь доступ к нему?

— Допустят.

Сухорукин наклонился к самому уху Рябинина:

— Слушай, Рябинин, а ты мог бы… умертвить его?

Рябинин испуганно отпрянул, замахал руками:

— Что вы, что вы, господь с вами, Терентий Павлович! Да как у вас язык поворачивается? Пролить кровь нашего "батюшки"!..

— Да зачем же кровь проливать? Я говорю умертвить, а не убить. Передашь ему микстуру или порошочки… якобы от малярии…

— Бог с вами, Терентий Павлович, а только я на такое не способен, — хмуро ответил Рябинин.

— Ах, как это взорвало бы Мугань, как взбудоражило бы! — Глаза Сухорукина лихорадочно засверкали. — Неудержимый поток хлынул бы в Ленкорань, разорвал бы на куски, растоптал бы комиссаров!

Рябинин со страхом смотрел на этот приступ садистской ярости. Но вот глаза Сухорукина погасли, и он устало усмехнулся.

— Ну да ладно, братец, я просто к слову сказал… А вот комиссара Отраднова не мешало бы убрать.

— Этого можно, — согласно кивнул Рябинин.

Сухорукина поразила такая готовность.

— Сам?

— Есть подходящий человек.

— Ну-ну…

И Сухорукин зашагал по комнате, снова уйдя в свои размышления.

15

Ульянцев не переставал удивляться: что за диковинные деревья растут в здешних лесах. Но больше всего его поражало железное дерево, не похожее ни на одно растение, виденное им в заморских странах. Вместо одного ствола сразу несколько, корявые ветви, прикоснувшись, срослись друг с другом и с ветвями рядом стоящих деревьев, придавая лесу какой-то фантастический, сказочный вид. А рядом — небольшое стройное дерево с ажурно вырезанной изящной листвой и крупными пучками мелких цветков нежно-розового и желтоватого цвета — знаменитая ленкоранская шелковая акация.

Со времени приезда в Ленкорань Ульянцев впервые выезжал в село, впервые любовался лесистыми окрестностями города. Сам город, зеленый, уютный, красивый, сразу же полюбился ему. Сейчас, очарованный окрестностями Ленкорани, он, спокойный и сдержанный человек, по удержался от восторженного возгласа:

— Что за дивные места! Вот закончим революцию, здесь и устроим вечную стоянку. Как, ребята, даете "добро"? — Он обернулся в седле к Салману и Сергею, ехавшим позади него и Агаева.

— А где, на Форштадте или в Герматуке? — наморщив нос, заулыбался Сергей.

— Приедем в Герматук, там на месте и решим, — ушел от прямого ответа Ульянцев.

— У нас лучше, Тимофей Иванович, — заверил Салман.

— Каждый кулик свое болото хвалит, — отшутился Ульянцев.

— Чего, чего, а болот у них хватает, — подхватил Сергей. — Всякие "морцо", "истили"…

— А что это?

— Водохранилища для полива чалтыка, — ответил Салман. — Зато какой у нас лес, какие сады!

Ульянцев и Агаев с добродушной усмешкой прислушивались к беззлобному поединку ребят. Став помощниками (и секретарями, и переводчиками, и своего рода адъютантами) двух ответственных руководителей Советской Мугани, они получили возможность все время бывать вместе.

Сегодня Ульянцев и Агаев решили побывать на рисовых плантациях. Была и другая причина совместной поездки. Едва только полковник Орлов стал командующим, он принялся за создание единой армии. Решено было также свести отряды селений Герматук, Дыгя, Сутамурдов и Гирдани в единую воинскую часть под командованием Агаева. И Ульянцев, и Агаев понимали, что посещение отряда политкомиссаром Реввоенсовета подымет авторитет командира отряда в глазах бойцов, подчеркнет его значение.

Лес поредел, дорожка вырвалась на равнину. Испарина леса сменилась мягким медовым запахом клевера.

Взору Ульянцева открылась обширная водная гладь, разлившаяся по предгорной низменности и отливающая изумрудной зеленью, разделенная сеткой земляных межей на небольшие равные площадки. Здесь работали женщины. Высоко задрав юбки, утопая по колено в грязной, нагретой солнцем воде, они шли длинными рядами, наклонившись над зелеными ростками. Над работавшими низко висела подвижная черная туча.

— Рисовые плантации? — спросил Ульянцев.

— Биджары, — кивнул Агаев, — пропалывают чалтык. Плохой сорняк — чаир. А тучу видишь? Комары!

Ульянцев смотрел на биджары, на горы, застывшие вдали огромными клубами синих облаков, и с досадой сказал:

— Такие красивые места, а климат гнилой.

— Влаги много. Болота, морцо, истили… Да и биджары почти круглый год залиты водой. Ай дад-бидад Ардебиль, если б здесь не было малярии!..

— Поедем туда, потолкуем с народом, — предложил Ульянцев.

— Сапоги в грязи застрянут, — улыбнулся Агаев. — Поедем в село, они придут. — Он обернулся к Салману: — Салман, скачи, скажи женщинам, пусть идут в село.

Салман пришпорил низкорослого коня и поскакал в сторону.

— Хороший парень, а, Серега? — сказал Ульянцев.

— Парень что надо! — похвалил Сергей.

— Счастливая женщина Джаханнэнэ, такого сына вырастила. И дочь у нее красавица, — сказал Ульянцев.

— Это не дочь, племянница, — поправил Сергей. — И невеста его.

— Багдагюль — невеста Салмана? Но она его двоюродная сестра!

— По нашим обычаям можно, — улыбнулся Агаев.

Ульянцев удивленно покачал головой.

— Осенью хотят свадьбу справить, — сообщил Сергей.

— Так она ж дитя! Лет сколько, тринадцать будет?

— Четырнадцать.

— Все равно дитя.

— Мусульмане говорят: кинь папаху в девочку, если устоит на ногах, значит, можно выдавать замуж.

— Чудно! — поразился Ульянцев.

Подъехали к селу. Камышовые и глинобитные дома под высокими крышами, высоко поднятые над землей, чтобы уберечься от летнего комарья, кишащего над болотами, напомнили Ульянцеву жилища, виденные им на островах Индийского океана во время похода крейсера "Россия". Дома были обнесены низкими камышовыми заборами. Во дворах стояли высокие двухколесные арбы, в мутных водоемах, спасаясь от жары, лениво лежали буйволы. Пахло горьковатым дымом кизяка. Откуда-то доносилась протяжная восточная песня, звонкий голос тянул ее на высоких нотах, певцу подыгрывала жалобная свирель, и от этой музыки сердце Ульянцева наполнилось печалью. Он с нежностью и тревогой подумал о Тане: как-то ей живется там одной? Правда, провожая его, Киров обещал позаботиться о ней, просил не беспокоиться, и все же… "Добрый день, дорогая моя Танюша! Сегодня ездил в талышские села. Места здесь дивно красивые, а живут люди хуже некуда…" — начали складываться в уме строки письма, которое он напишет вечером. Напишет и не отошлет.

Всадники въехали во двор усадьбы Мамедхана. Выложенная кирпичом дорожка с подстриженными кипарисами по обе стороны привела их к скрытому в зелени большому кирпичному дому. В шести комнатах этого дома разместились теперь сельсовет, женский клуб, которым заправляла мать Багдагюль бойкая Етер, и будущая начальная школа, учителем которой был намечен Салман. Он уже обошел все дворы, переписал мальчишек и девчонок старше восьми лет, собрал их в пустой комнате усадьбы (причем многие родители не отпустили дочерей на это "сборище") и обещал ребятам, что осенью, после праздника "Таза плов", начнет их учить.

Перед дверью в комнаты особняка Ульянцев увидел разложенные в несколько рядов поношенные, стоптанные, грязные сапоги, ботинки, остроносые калоши, сыромятные чарыхи. Агаев и Сергей тоже разулись, Ульянцев последовал их примеру.

В большой комнате с двумя нишами, в которых до потолка громоздились цветастые тюфяки и подушки, вдоль стен сидело человек пятнадцать сельчан, все без обуви, но в папахах. Сельчане поднялись навстречу гостям.

— Добро пожаловать, Тимофей-гардаш. Азиз, что стоишь? Стул принеси, чай принеси!

— Не надо, братишка, — смущенно улыбнулся Ульянцев, — жарко.

— Тимофей, познакомься с аксакалом, — Агаев представил ему Агагусейна-киши.

Ульянцев пожал ему руку, тот сказал что-то по-талышски, а Сергей не без труда перевел:

— Он говорит, талыши говорят: в дом гость пришел — в дом праздник пришел… Твой народ свободу принес… Ты пришел — большой праздник принес…

Ульянцев слушал, кивал, разглядывая морщинистое лицо Агагусейна-киши.

— Спасибо, отец, спасибо на добром слове.

Агагусейн-киши усадил его рядом с собой. Ульянцев сел, с трудом скрестив ноги по-восточному.

Азиз (теперь он был во френче английского покроя) принес стул и на нем стакан с чаем, поставил перед Ульянцевым.

Завязался оживленный разговор: об отряде, о сельских делах и нуждах. Гусейнали пожаловался:

— Ай Тимофей-гардаш, царя давно нет, а я бумаги выдаю, царскую печать ставлю. Когда новую печать дашь?

На дворе послышались женские голоса и громче всех — голос Джаханнэнэ.

— Вай, дэдэ, вай! — игриво всплеснул руками Гусейнали. — Идет!

Мужчины поднялись и вышли во двор. Впереди группы женщин шли Джаханнэнэ, Салман и Багдагюль. В последнее время они виделись реже, и, может быть, поэтому при встрече она стыдливо сдерживала свою радость.

— Тимофей-гардаш, солнце откуда взошло, что ты к нам в село пришел? — гудела Джаханнэнэ. — Всегда рады тебе!

— Спасибо, спасибо, Джаханнэнэ. — Ульянцева трогала искренняя приветливость и гостеприимство сельчан. — Вот пришли посмотреть, как вы тут живете, как работаете.

— Как живем? Ты рис видел? Маленькое, нежное зерно, а как трудно вырастить его! Посмотри на их лица. — Она новела рукой в сторону женщин с закутанными головами. — От ревматизма и малярии они высохли и пожелтели. Мертвецы ходячие. Не знаю, чем мы, женщины, прогневали аллаха, да буду я его жертвой! — Джаханнэнэ говорила и по-азербайджански и по-талышски, а Салман быстро переводил.

Ульянцев обернулся к Гусейнали:

— Разве на биджарах одни женщины работают?

— Не мужское дело — рис выращивать, — лукаво улыбнулся он.

Женщины недовольно загудели.

— Ну конечно! — Джаханнэнэ дернула за рукав сына, шептавшегося с Багдагюль. — Скажи матросу Тимофею: мужское дело — сидеть в чайхане и говорить о жизни?

— А как же! — озорно пошутил Гусейнали. — Не сиди мы в чайхане, откуда вам было бы знать, где встает и заходит солнце?

— Правду говоришь, Гусейнали, — в тон ему ответила Джаханнэнэ. — Мы даже не знали бы, для чего петух кричит на рассвете. Тимофей-гардаш, ты не знаешь нашего языка, мы — твоего. Но я и без помощи Салмана понимаю, о чем ты говоришь. Потому что ты понимаешь наши заботы и нужды. До вас, большевиков, кто спрашивал, как мы живем? Женщин за людей не считали. Мамедхан и молла Керим пугали нас большевиками, говорили, что вы закроете мечети, отнимете жен… А большевики пришли, меня в Советскую власть избрали, со мной с уважением разговаривают. За все это спасибо большевикам. И я при всех прошу, Тимофей-гардаш: запиши меня в свою партию! — Она обернулась к товаркам: — Гыза, и вам советую: записывайтесь в большевики!

Женщины задвигались, зашушукались, захихикали.

— Ай молодец, Джаханнэнэ! — воскликнул Гусейнали. — С сегодняшнего дня будем называть тебя большевик Джаханнэнэ.

Ульянцев крепко пожал ей руку:

— Спасибо, товарищ Джаханнэнэ!

— Комиссар, у меня тоже просьба есть, — обратился сельчанин средних лет. — Подари мне эту газету. — И он ткнул пальцем в газету, торчавшую из летнего пиджака Ульянцева.

— А ты умеешь читать по-русски? — через Салмана спросил Ульянцев, вынимая газету.

Но Агагусейн-киши опередил Салмана:

— Ли Гулам, как быстро ты раскурил книги Мамед-хана!

— Они не годятся для самокрутки, бумага толстая, жирная, — горестно ответил Гулам.

— Что за радость — курить газету! — сердито буркнул Гусейнали. — Не можешь сделать себе чубук?

Поняв, в чем дело, Ульянцев усмехнулся:

— Что ж, товарищи, можно пустить газету и на самокрутки. Но прежде следует прочесть ее. Вот попросим товарища Салмана…

— Тимофей, надо и на азербайджанском языке выпускать, — сказал Агаев. — Видим, а читать не можем.

— Непременно, Бахрам. Я уже писал в Баку, чтобы прислали шрифт.

— Читай, сынок, читай, посмотрим, какие вести напечатали. Дай бог, чтобы они всегда были радостными.

Салман про себя читал газету и тут же вслух переводил:

— "Известия Муганского краевого исполнительного комитета". Общественно-политическая газета. Номер один. Заседание коммунистов Ленкорани. Собрание избрало секретарем горкома партии товарища Отто Лидака. От "Гуммета" избран Ага Мамедли. От "Адалята" — Бахрам Агаев…"

— Поздравляю, Бахрам, — сказал Агагусейн-киши. — Дай бог тебе всегда на большие должности избираться.

Салман продолжал;

— "Муганское правительство доводит до сведения всех товарищей Мугани, что в Ленкорани и в селе Пришибе-Православном учреждаются местные народные суды в составе одного судьи и двух очередных заседателей в качестве представителей от народа…"

— Правильно, давно бы так! — послышались голоса одобрения.

— Только не судили бы они, как наш "справедливый благодетель", — усмехнулся Агагусейн-киши, и сельчане, понявшие, о чем он говорит, дружно рассмеялись.

— Агагусейн-киши, ты расскажи гостям, — попросил Гусейнали, увидев недоумение на их лицах.

— Расскажу вам одну историю, — обратился Агагусейн-киши к Ульянцеву и Агаеву. — Мне ее рассказывал покойный дед.

— Мир праху его, — почтительно сказали сельчане.

— Мир праху ваших усопших, — поблагодарил аксакал. — Так вот, давно это было, почти сто лет назад. В двадцать восьмом году прошлого века, когда упразднили Ленкоранское ханство. Вместо ханов прибыли к нам приставы и казаки. Так вот, приехал наш пристав, сидит и ждет, когда придут жалобщики судиться, а они не идут и не идут. А без жалобщиков и дохода нет, с кого взятки брать? Думал наш пристав, думал и надумал. Вызвал своего толмача и говорит: "Пойди найди жалобщика, и тебе и ему пятьдесят рублей дам". А тогда пятьдесят рублей деньги были не то что сейчас, грош им цена. Так вот, пошел толмач искать жалобщика, видит, идет по дороге хромоногая старуха и плачет. "Ай мамаша, зачем плачешь, куда идешь?" — "К хану иду, сынок, да никак не найду его", — "На что тебе хан?" — "На мужа пожаловаться, избил он меня, старую". Обрадовался толмач: "Так идем к приставу, он вас рассудит". Пристав выслушал старуху, послал казаков за ее мужем и приказал высечь его. Потом дал каждому по пять червонцев. Старик со старухой так обрадовались! Повалились на колени: "Да хранит тебя аллах, справедливый благодетель!" А пристав говорит: "Ступайте и расскажите всем, что пристав самый хороший, самый справедливый судья. Но о деньгах — ни слова!" Ну и повалил к нему народ, да не с пустыми руками — только успевай принимать подношения!.. Так вот я говорю: избави нас аллах от такого "справедливого" судьи!

— Ну, если судьей Джаханнэнэ избрать, — загорелся Гусейнали. — Джаханнэнэ, вот где твое место!

— Если она начнет судить, — согласился Агагусейн-киши, — все спекулянты и мешочники бросятся искать щели, чтобы попрятаться.

— Действительно, что творится! Бутылка керосина дороже джейрана стоит. К базару не подступиться. Того нет, этого нет, — загудела, заволновалась толпа.

— Думаете, товаров нет? — сказал Агаев. — Алексеев и другие торговцы попрятали товары, гноят их в подвалах, взвинчивают цены, чтобы вызвать недовольство народа Советской властью.

— Действия этих саботажников и спекулянтов, — сказал Ульянцев, обращаясь к Джаханнэнэ, — надо рассматривать как злостные политические преступления!

— Тимофей-гардаш, мне зачем говоришь? У меня время есть — в суде заседать? Кто за меня будет месить грязь на биджарах? Хорошо бы, на себя работали. А то ведь чуть плантация зазеленеет, хозяин ее уже стоит над головой.

— Теперь крестьяне хозяева земли, — решительно заявил Агаев.

— Пустые слова говоришь, Бахрам-гардаш!

— Мама, ну что ты! — одернул ее Салман.

— Погоди, ты мне рта не затыкай! Говорят, из слов не сваришь плов: нужны рис да масло. А я намолочу рис — и отдаю его Мамедхану, молла Кериму, черт знает кому еще! Два года я слышу, что земля принадлежит мне, а где она, моя земля?

Люди напряженно молчали, пораженные смелостью Джаханнэнэ.

— Она права, товарищи, — после некоторой паузы сказал Ульянцев. — Мы еще многого не успели сделать, у нас уйма упущений. Конфискация беко-ханских земель, национализация лесов, водоемов, рисовых плантаций, рыбных промыслов — задача первостепенной важности. И мы займемся ею, не откладывая в долгий ящик! — Он обернулся к Агаеву: — Сегодня же поставим в крайисполкоме вопрос о создании комиссии во главе с товарищем Бахрамом Агаевым. — Тепло посмотрел темными глазами на Джаханнэнэ: — И Джахан-нэнэ включим в эту комиссию.

Женщины радостно зашевелились, заговорили наперебой.

— Ай Джаханнэнэ, скоро ты весь мир приберешь к рукам! — с добродушной завистью пошутил Гусейнали.

— Джаханнэнэ, возьми меня землемером, — захихикал Азиз, но Гусейнали строго глянул на него, и он замолк.

— Предложим комиссии в трехдневный срок, выработать порядок и условия конфискации земель и передачи их крестьянам. В основу положим ленинский Декрет о земле с учетом местных условий. — Ульянцев вытащил из внутреннего кармана вчетверо сложенный лист бумаги.

Джаханнэнэ бережно взяла бумагу из рук Ульянцева, поглядела на нее, поцеловала, как целуют Коран.

— Да буду я жертвой этой бумаги! — взволнованно заговорила Джаханнэнэ. — Почему до сих пор держал ее в кармане? Ленин-киши, оказывается, давно приказал дать мне землю.

Прокатился дружный смех.

— Сразу видно, что Ленин-киши родом из крестьян, знает наши нужды. Тимофей-гардаш, напиши Ленину большое спасибо от нас всех, — продолжала, не смущаясь, Джа-ханнэнэ.

— Непременно напишу! — улыбнулся Ульянцев.

К Джаханнэнэ подошла Багдагюль, держа под мышкой свернутую в рулон циновку, и что-то шепнула на ухо Джаханнэнэ. Та громко ответила:

— Гыза, языка у тебя нет? Сама скажи.

Багдагюль, смущаясь, подошла к Ульянцеву, протянула циновку:

— Возьми. Сама плела.

Ульянцев поцеловал ее в голову:

— Ну, спасибо, Гуля! Вот приедет моя Танюша, она у меня учительница, будет учить вас грамоте…

— Мальчиков научит — большое дело сделает, — сказала Джаханнэнэ. — А девочек зачем учить? Кто будет работать на биджарах?

— Биджары мы ликвидируем как классового врага, — решительно заявил Ульянцев. — Высушим, истребим комаров: ни ревматизма не будет, ни малярии. Такая райская земля вокруг, да на ней любые заморские дива вырастить можно!

— Хорошо, биджары высушите, а что мы будем есть? — полюбопытствовал Гусейнали.

— Хлеба на Мугани вдоволь!

Среди женщин прокатился недовольный ропот.

— Так ты все дело испортишь, Тимофей, — засмеялся Агаев.

Ульянцев вопросительна поглядел на него.

— Талыши не едят хлеба, — пояснил Агаев.

— Как так? — поразился Ульянцев.

— Ну, едят, конечно, — поправил Салман, — только чуть-чуть. Главное — рис подавай! А в старину, говорят, если талыш обижал жену, она грозилась пойти в город, на Большой базар, наесться муганского хлеба и умереть.

— Вот чудеса! — еще больше поразился Ульянцев. — Ну, рис так рис! Но с вашим каторжным трудом мы все равно покончим. Придумаем машины или что еще.

— До этого еще дожить надо, Тимофей-гардаш, ты лучше расскажи, что сейчас делается, — попросил Гусейнали.

— Что сказать, товарищи, — начал Ульянцев, а Салман переводил. — Положение наше пока непрочное. Контрреволюционеры и мусаватисты точат нож, чтобы в подходящий момент вонзить его нам в спину…

На улице послышался топот копыт и тут же оборвался. Во двор вбежал запыленный и потный конник, подошел к Ульянцеву и тихо сказал ему:

— Товарищ комиссар, командующий велел передать: Астара пала!

16

Ленкоранские части, тесня противника и освобождая одно село за другим, на третий день вошли в Астару. Перед ними открылась картина страшных разрушений и диких зверств, учиненных бандой Усейна Рамазанова. Таможенные склады и магазины были разграблены, штаб пограничников разгромлен и подожжен. На площади лежали трупы комиссара, нескольких изрубленных красноармейцев. Под высоким деревом брошен труп юноши. Бандиты надругались над ним перед казнью, а брюки его повесили на дереве.

Астара была залита кровью.

Банда Рамазанова отступила в сторону гор. Ленкоранские части и кавэскадрон, преследуя их, заняли села Какалос и Пенсар.

Наступила ночь. Усталые красноармейцы повалились спать. Чер Усейн потерпел поражение, но не был разгромлен. Подавшись в горы, он пополнил свою банду свежими силами. К персидской — правобережной — Астаре подошли банды Халилбека и Шахверана.

Ночью банды перешли в наступление. Села по нескольку раз переходили из рук в руки. На следующий день, 14 июня, не выдержав натиска банд и опасаясь окружения в Астаре, красноармейские части оставили город и окрестные села, отстреливаясь, отступили в лес, заняли прочную оборону и остановили продвижение банд к Ленкорани.

Хошев прискакал в Пришиб и спешился у дома Алексеева. Один из владык Мугани пил на веранде чай. В просторной домашней поддевке он выглядел еще ниже и круглее. По его жилистой шее стекали струйки пота. Слушая Хошева, он тыльной стороной ладони поглаживал снизу бородку-клинышек, задирая ее кверху. Его мышиные глазки буравили Хошева, и это раздражало поручика.

Алексеев вызвал к себе других крупных хлеботорговцев, и Хошев пересказал им разговор у Сухорукина.

— Господа купечество, имею сообщить вам благостную весть: генерал Деникин занял Дагестан, скоро займет Баку и придет на Мугань!

Кулаки радостно переглянулись. После победы большевиков и установления Советской власти на Мугани они попритихли и затаились по углам. Теперь они облегченно вздохнули, оживились. Один из них спросил, когда именно Деникин намерен прийти на Мугань.

— Этого я не могу знать, господа. Чем скорее мы освободим Мугань, тем скорее он придет сюда.

На сей раз кулаки переглянулись удивленно.

— Это как же понимать?

— А вот так и понимать, — разозлился Хотев, — Деникин ждет, что вы сами освободите Мугань и поможете ему лошадьми и хлебом в его священном походе на Москву. Никто не заставляет вас подставлять под пули свои… — он чуть не сказал "задницы", но удержался, — …свои лбы! Бейте в набат, подымайте крестьян, зовите их вызволить нашего батюшку Ильяшевича, поезжайте к мусаватистам, договоритесь с ними о совместном походе на Ленкорань…

— Пустое говоришь, поручик, — недовольно заерзал на стуле Алексеев. — Нам к мусаватистам ездить невозможно. Вовек не забуду угроз Мамедхана. Мусаватисты — наши враги непримиримые.

— Сейчас наши первые враги — большевики-комиссары! — говорил Хошев, не забывший о "троянском коне". — Как-никак мусаватисты, пока вы тут чаи распиваете, сколотили крепкие отряды и скоро двинутся на Ленкорань и Мугань!

— Не дозволим! Но бывать такому! — зашевелились, заволновались кулаки. — Опередим их!

По Пришибу, Новоголовке, Николаевне и другим селам Мугани поползли слухи, будто не сегодня завтра на Мугань придет Деникин, а потому большевистские комиссары готовятся бежать в Астрахань, но перед этим оберут до ниточки крестьян. И крестьяне, сочувствовавшие большевикам, отшатнулись от них, вытащили из подполья оружие, чтобы защищать свои дворы и хозяйства. В церквах и молельных домах молокан просили у бога защиты. Под видом заключения торговых сделок крупные кулаки ездили в Энзели, горный Перембель и Зуванд, встречались с ханами и моллами, пытались договориться о совместных действиях против большевиков. Тем временем Хошев формировал отряд из богатых крестьян — и православных, и молокан, и мусульман.

Когда пала Астара, кулаки собрали в Пришибе большое совещание, на которое прибыли делегаты из многих сел Мугани — среди них и партизаны, и коммунисты. Краевой Совет направил Отто Лидака.

Открыто требовать сдачи власти кулаки пока не решались. Они настаивали на освобождении полковника Ильяшевича, поскольку банды мусаватистов, ворвавшись в Ленкорань, растерзают его. Если краевой Совет не освободит Ильяшевича, грозили кулаки, они двинут на Ленкорань вооруженные отряды и силой вызволят его.

Отто Лидаку с большим трудом удалось убедить совещание, что полковнику Ильяшевичу не грозит опасность, что банды мусаватистов остановлены на Астаринском фронте ленкоранскими красноармейскими частями…

"Ленкоранскими частями! — мелькнула догадка у Хошева. — Значит, они под Астарой. Самое время двигать на Ленкорань…"

По приказу начальника транспортного управления английского командования мусаватское правительство прекратило пароходное сообщение между Баку и Ленкоранью. Тем не менее связь Бакинского комитета партии с Муганской республикой не прекращалась. То под видом поездки в Энзели, якобы для доставки бензина и керосина английским войскам в Персии, то тайком, с большим риском минуя брандвахту и сторожевые корабли (хотя не всегда это заканчивалось благополучно), в Ленкорань пробирались рыбницы Особой морской экспедиции, недавно созданной Бакинским бюро Кавкрайкома для связи с Астраханью, доставляли одних работников, увозили других.

В один из июньских дней у причала Перевала пришвартовалась рыбачья лодка, и на берег сошли Анатолий Лукьяненко и Александр Топунов. Как обрадовался Ульянцев друзьям! В первые же дни приезда в Ленкорань, ознакомившись с положением, он писал в Баку, как ему трудно, и просил прислать в помощь кого-нибудь из астраханцев. Но надежд на их приезд не питал. И вдруг они вошли в его кабинет и стиснули его в объятиях. Ульянцев, не умевший бурно выражать свои чувства, внешне оставался спокоен, но глаза его лучились теплом, и он дольше и сильнее обычного пожимал руки друзьям. Ульянцев ввел их в курс муганских событий, горячо интересовался бакинскими делами, вестями из Астрахани: не слышно ли о десанте Астраханско-Каспийской флотилии на Мугань.

Лукьяненко живо отвечал на вопросы. В Баку они познакомились с Серго Орджоникидзе и Камо, пробиравшимися из Тифлиса в Астрахань и дальше, в Москву.

Относительно десанта из Астрахани обнадежили Ульянцева, сказали, что Орджоникидзе будет говорить с Кировым и, вероятно, вскорости флотилия задымит на рейде.

18 июня было создано внеочередное заседание краевого Совета. Доклад сделал Ульянцев:

— Товарищи! Красной Мугани угрожает серьезная опасность со стороны мусаватских разбойников, подкупленных англичанами и контрреволюционерами, которые решили свергнуть Советскую власть, чтобы обессилить и разорить Мугань, а затем ее, обескровленную и беспомощную, захватить в свои руки. Кулаки подняли головы, настраивают крестьян против нас, а ведь от бандитов пострадают и крестьяне…

— Не надо было трогать Ильяшевича! — послышался голос из зала.

Местные работники сидели обособленно, в стороне от бакинцев и северокавказцев, которых называли "пришлыми". Ульянцев знал, что среди них распространены местнические настроения, что кулаки насмехаются над коммунистами из комитета связи: "Власть брали вы, а властвуют они". "Конечно, — думал Ульянцев, — у муганцев есть основания обижаться. Многим из местных работников можно было доверить руль. Но уж конечно не Ильяшевичу. И ведь у этих "пришлых" все-таки больше революционного опыта!"

— Я предлагаю, товарищи, всю полноту власти передать высшему органу — Реввоенсовету. Кроме того, предлагаю расширить Реввоенсовет, ввести в его состав пять южному-ганцев — как русских, так и азербайджанцев.

Предложение было встречено аплодисментами.

Ульянцев поднял руку:

— Краевой Совет считает нужным создать в селе Привольном районный ревком обороны Мугани.

— Правильно! — крикнули из крыла муганцев.

— Краевой Совет считает также необходимым создать Военно-революционный полевой трибунал. Председателем трибунала рекомендуется товарищ Анатолий Лукьяненко…

— Кто такой? Не знаем! — крикнули из крыла муганцев.

Ульянцев усмехнулся: "Им пальца в рот не клади — всю руку откусят!" Он представил Лукьяненко собравшимся, рассказал о его работе в Астраханском ревтрибунале.

Зато члены трибунала были избраны под шумные аплодисменты, потому что это были главным образом муганцы.

Спустя несколько дней, 24 июня, по городу был расклеен первый приказ трибунала:

"Сего числа Военно-революционный полевой трибунал Муганского края приступил к исполнению своих тяжелых и ответственных обязанностей, возложенных на него волею народных избранников. Никакой пощады, никакого сострадания не может быть к врагам народа, явно идущим против него и вредящим ему. Все изменники делу революции, все малодушные и трусы пусть знают, что отныне их темное деяние не останется безнаказанным, и, прежде чем совершись его, пусть они подумают о том справедливом возмездии, которое постигнет их… Не уйти им от справедливого суда. Они получат должное по заслугам".

17

Ленкоранские части продолжали стоять, в астаринских лесах. С моря Астару блокировала Красная муганская флотилия. Основную грозную силу флотилии составлял крейсер "Милютин". В те годы любой караван пассажирских, грузовых и нефтеналивных судов, приспособленных для военных целей, и англичане, и деникинцы, и мусаватисты, и большевики громко именовали военно-морским флотом, и не только в простонародье — сами командующие называли их так в официальных документах, а любое судно, способное открыть огонь, — крейсером и даже линкором без кавычек. Вот и грузо-пассажирский пароход "Милютин", на котором установили полевое орудие и пулеметы, стал грозным крейсером у ленкоранских берегов. Кроме "Милютина" в состав флотилии входили вооруженные пулеметами катер "Перебойня" и несколько баркасов: "Святая Нина", "Кура", "Ласточка", "Надежда" и "Чайка".

Время от времени над позициями неприятеля появлялись гидросамолеты, совершавшие разведывательные полеты.

Чер Усейн Рамазанов понимал, что даже при поддержке банд Гаджи Османа и Халилбека красных частей ему не одолеть. Сковывая их на астаринском участке, он послал людей в Баку, к мусаватскому правительству, с просьбой прислать в Астару своих чиновников, а главное — войска. Ожидая их прибытия, Рамазанов ограничивался налетами и боями местного значения.

Занятие Рамазановым Астары и астаринских сел послужило сигналом к выступлению и других горных банд. Подстрекаемые духовенством, они совершали набеги на села Ленкоранской низменности и Мугани, грабили, жгли усадьбы, убивали сельских активистов, устраивали засады, уничтожали красноармейцев.

Одной из таких банд была банда Юсуфа из горного лерикского села. Как и многие другие сельские отряды самообороны, она возникла сразу после свержения царя для защиты своих сельчан, своего села. Отряды самообороны действовали по принципу: не трогай меня — не трону тебя. Для них не имело значения, кто у власти в Ленкорани: эсеры, деникинцы или большевики. Они в этом не разбирались. Но духовенство разжигало страсти, твердило, что большевики — заклятые враги ислама, они закроют мечети, обобществят жен, "положат их под одно одеяло". И темные горцы "защищались" от большевиков, нападали на них.

Но вскоре банда Юсуфа перешла на сторону большевиков, и причиной тому послужил такой случай.

Как-то ночью настойчиво постучали в окно домика доктора Талышинского.

— Хан-джан, выйди во двор…

"К больному", — по мольбе в голосе определил доктор, привыкший к таким неурочным приглашениям. Зажег лампу, оделся, на всякий случай сунул в карман револьвер и вышел. Во дворе темнели два силуэта в папахах, с обрезами в руках.

— Хан, Юсуф-ага умирает. Собирайся, пойдем в горы.

— Куда он ранен?

— В левую руку.

— Привезите в больницу! — Талышинский повернулся, чтобы уйти, но сильная рука удержала его.

— Хан, аге нельзя в Ленкорань. Посадят.

— Пожалей нас, вернемся без тебя — нас пристрелят, — взмолился второй… — Если не поедешь добром, мы тебя силой повезем…

Талышинский улыбнулся этой угрозе, сказанной тоном мольбы.

— Хорошо, поеду. Только у меня свой ага, матрос Тимофей. Я должен спросить у него.

Талышинский вернулся в дом, дозвонился по полевому телефону, специально установленному у него, до Ульянцева.

— Клятва Гиппократа? — усмехнулся Ульянцев, выслушав доктора.

— Увы, да. Но я считаю, что вы должны об этом знать, чтобы не истолковать превратно.

— Хорошо, скажите ему, пусть приедет в город лечиться. Гарантируйте ему полную безопасность в Ленкорани. Я распоряжусь. Пусть убедится, что мы — не враги горцам…

Талышинский пришел в госпиталь, разбудил дежурную сестру Марию, велел взять биксу с перевязочным материалом. Собрались быстро, и группа всадников поскакала в горы. Было боязно, пугали лесные шорохи и крики птиц, в темноте очертания скал и деревьев обретали фантастический, угрожающий вид. Но Талышинский бодрился, успокаивал Марию.

Часа через три один из провожатых выстрелил в воздух. Из предрассветной мглы ответила беспорядочная пальба, и скалы многократно повторили ее. Мария прильнула к гриве коня, Талышинский вытащил револьвер.

— Не беспокойся, хан, — улыбнулся горец. — Это наши. Радуются, что ты приехал.

Из-за скал появилось десятка два всадников, каждый почтительно приветствовал доктора и сестру.

Перед убогим крестьянским домом пылал костер, толпились вооруженные люди.

Вошли в комнату. Низкий закопченный потолок, ниша с пестрыми тюфяками и подушками, земляной пол, покрытый циновками, и вдруг никелированная кровать с пружинной сеткой, белоснежная простыня французского полотна с вышитыми шелком вензелями "БТ". Талышинский усмехнулся, узнав метку своей тещи, — и в ее сундуках порылись люди, чинно сидевшие вдоль стен. На этой простыне истекал кровью бородатый с проседью крестьянин, грозный предводитель банды, теперь слабый и беспомощный. Молла и сеид возле кровати шептали молитвы.

Талышинский осмотрел рану: в локтевом суставе были перебиты кровеносные сосуды. Наложил жгут, обработал рану, перевязал. Кровотечение остановилось.

— Собирайся, Юсуф, в Ленкорань, — решительно сказал Талышинский. — Нужно операцию делать.

Юсуф покачал головой:

— Делай здесь…

— Здесь нельзя. В больнице надо…

— Тогда лучше умереть дома…

— Если поедешь — не умрешь.

— Сам не умру — ЧК расстреляет.

— Никто тебя не тронет! Матрос Тимофей обещал, — заверил Талышинский.

Юсуф снова покачал головой:

— Не верю им…

— Ну, дело хозяйское. Надумаешь — приезжай.

Те же всадники проводили Талышинского и Марию в Ленкорань, до предместий города, — днем появляться там не рисковали.

Спустя два дня всадники в папахах среди бела дня появились в больнице, чему Талышинский очень удивился: видимо, только чрезвычайные обстоятельства заставили их решиться на такой шаг. И в самом деле, один из них простонал:

— Хан, Юсуф-ага совсем умирает. Ради аллаха, спасай.

На этот раз Талышинский и Мария прихватили инструменты, необходимые для операции.

Юсуф лежал мертвенно-бледный. В комнату набилось еще больше сельчан. Они тревожно перешептывались.

Едва глянув на перевязку, Талышинский выкрикнул:

— Ада, сволочи, кто ковырялся в ране? Ну-ка, убирайтесь, все вон отсюда!

Никто не поднялся с места, но двое дюжих парней вывели упирающегося сеида в зеленой чалме.

— Хан, — хмуро сказал грозного вида бандит. — Мы агу не оставим.

"Черт знает что! Даже на фронте было легче, — недовольно подумал Талышинский. — Сейчас я дам ему наркоз, и эти черти решат, что я убил их атамана!"

— Сейчас я дам Юсуфу лекарство, и он уснет, пока я буду лечить его рану. Чтобы не чувствовал боли.

Бандиты согласно закивали. Но когда Юсуф, надышавшись эфира, затих, они зашептали по-талышски:

— Морде, морде Юсуф-ага — умер…

— Не умер он, спит! — раздраженно прикрикнул Талышинский. — Не мешайте работать!

Бандиты умолкли. Но тут со двора донесся отчаянный крик.

— Что там такое?

— Так, сеида бьют, — ухмыльнулся грозный бандит.

Талышинский выглянул в окно. Во дворе двое парней били сеида пастушьими посохами по оголенному заду. Оказывается, сеид хотел вылечить Юсуфа своим, знахарским методом, стал ковыряться в ране, и кровотечение открылось с новой силой.

Талышинский с мрачной улыбкой посмотрел на Марию: "Ну, если они с так называемым прямым потомком Магомета подобным образом обращаются, нас, в случае чего, и вовсе не помилуют…"

— Крик мешает мне, оставьте его, — попросил Талышинский.

— Эгей, уводите его подальше! — приказал грозный бандит.

Поря из рук Марии тот или иной инструмент, Талышинский демонстрировал его бандитам и бегло объяснял назначение.

Наконец показательная операция с научно-популярной лекцией окончилась.

— Все, — сказал Талышинский, снимая перчатки, а бандиты беспокойно смотрели на неподвижного Юсуфа. — Через час он проснется.

Талышинского и Марию провели в другую комнату, угостили чаем, жареным барашком со свежей зеленью, буйволиной простоквашей. Но в дверях стояла стража.

Когда Юсуф очнулся, их привели к нему. Грозный бандит принес кучу золотых монет и драгоценностей. Талышинский брезгливо отстранил их.

— Ты будешь жить, Юсуф, — сказал он, — если не дашь никому ковыряться в ране и приедешь в город на перевязку. А за мной больше не посылай. Повторяю, тебя никто пальцем не тронет, приезжай.

— Поклянись, — слабым голосом простонал Юсуф.

Принесли Коран, и Талышинский поклялся, положив руку на него.

Через три дня в госпиталь явился один из горцев.

— Хан, Юсуф-ага хочет приехать.

Талышинский тут же позвонил Ульянцеву.

— Пусть едет, — ответил Ульянцев. — Я предупрежу начальника милиции Сурнина.

Сотня вооруженных всадников, окруживших крестьянина с перебинтованной левой рукой (в правой он держал маузер), настороженно проехала по улицам и расположилась лагерем в саду военного госпиталя.

Через несколько дней красноармейские части ушли на астаринский фронт, и Ленкорань фактически оказалась в руках Юсуфа. Но он этого не знал.

Отряд оставался в Ленкорани дней десять, пока Юсуф нуждался в перевязках. Постепенно горцы перестали бояться западни, стали общительнее, даже подружились с больными красноармейцами, гуляющими по саду.

Однажды Талышинский привел к Юсуфу человека с простым, но симпатичным лицом, глубокими темными глазами.

— Здравствуйте, Юсуф. Я — матрос Тимофей…

Юсуф поднялся с тюфячка.

А еще через пару дней отряд покидал город. В кармане Юсуфа, ехавшего во главе отряда, лежала бумага, подписанная начальником краевой милиции Иваном Сурниным. В ней говорилось, что он, Юсуф Гамбаров, является начальником участковой народной милиции.

Но одна ласточка весны не делает.

Двадцать третьего июня банда Мамедхана ворвалась в село Герматук. Отряд Гусейнали находился под Астарой, оборонять село было некому, но бандиты для пущего устрашения жителей открыли пальбу. Рассыпавшись по дворам, они хватали тех, на кого доносил Мамедхану молла Керим: Агагусейна-киши, Джаханнэнэ, Багдагюль. (Етер с утра ушла на Большой базар.) Мать и жену Гусейнали и многих других заперли в конюшне Мамедхана.

Мамедхан хмуро обошел комнаты своего особняка, потом вышел в сад, сел в беседке, расстегнул английский френч, положил на столик пробковый шлем. Забит-зфенди чинно уселся рядом. Принесли чай.

Держа на вытянутых руках саблю с золочеными ножнами, в сопровождении нескольких священнослужителей подошел молла Керим, волнуясь, начал высокопарно:

— Ты — спаситель исламской религии, досточтимый Мамедхан!

— Мамед-эфенди! — поправил Забит-эфенди.

— Да, да, эфенди. Ты — надежда мусульманской нации, Мамедхан!

— Сказано тебе: эфенди! — грубо оборвал Мамедхан.

— Прости, хан… эфенди, путаюсь от волнения… В борьбе с неверными и проклятыми большевиками аллах избрал тебя своим карающим мечом. И потому мы, покорные слуга аллаха, — он оглянулся на своих кивающих коллег, — дарим тебе этот меч.

Польщенный Мамедхан встал, принял саблю, вытащил ее из ножен, увидел слова, выгравированные на холодной стали: "Большевик башы кесен бехиштэ гедер" ("Отсекший голову большевика попадет в рай"). Мамедхан вслух повторил эти слова.

— Хорошо сказано! Я выполняю свой долг перед аллахом и мусульманами, — торжественно произнес Мамедхан, как ребенок игрушкой, любуясь и помахивая саблей.

— Да будет так! — воздел руки молла Керим и, выпроводив коллег, вернулся обратно. — Мы так ждали тебя! Покарай ослушников, секи их безбожные головы! Этот Агагусейн-киши, эта большевик Джаханнэнэ, этот Гусейнали!.. Вай-вай-вай! — распалял Мамедхана молла Керим. — Это они подбивали сельчан срубить святое дерево Шахнисы, поделили твои земли, воды, леса! Это они разграбили твой дом, устроили в нем большевистский Совет. Грех даровать им жизнь, а. Забит-эфенди?

— Истинно, истинно, — закивал Забит-эфенди.

— Где они? — грозно крикнул Мамедхан. — Эй, чауш!

— Сейчас, сейчас. — Молла Керим сам побежал распорядиться.

Два дюжих чауша с заросшими лицами привели Агагусейна-киши и Джаханнэнэ. Багдагюль, громко плача, шла следом, колотила кулаками чауша в спину:

— Отпусти ее, отпусти!

— Гыза, перестань плакать! — прикрикнула Джаханнэнэ.

Багдагюль смолкла, продолжая всхлипывать. Красивая и в печали, она приковала к себе долгий пораженный взгляд Мамедхана.

— Помни, хан, что написано на сабле, — нашептывал молла Керим. — Отсеки им голову. Пусть для всех будет уроком!

— Отсечь, говоришь? Отсечь недолго. — Играя саблей, Мамедхан подошел к Агагусейну-киши. — Но я пощажу твою мудрую голову, старик. Значит, тебе земли захотелось? Ну что ж, у меня земли много, могу поделиться. Чауш, закопай его в землю по самое горло.

Агагусейн-киши, насмешливо прищурив глаз, спокойно ответил:

— Ничей светильник не горит до утра, разбойник-хан. — Он покосился на молла Керима: — Этот жалкий пес, может быть, и вымолит тебе божью милость. Но народной кары тебе не избежать!

Мамедхан побагровел.

— Напихай земли в его поганый рот! — приказал он чаушу.

Агагусейн-киши плюнул в налитые кровью глаза Мамедхана. Тот отшатнулся, занес саблю, но тут же опустил ее. Утерся рукавом и прохрипел:

— Кормите его землей, кормите, пока не подохнет!

Чауш уволок Агагусейна-киши.

— И ты носишь на голове папаху! — презрительно бросила Джаханнэна.

— Цыц, большевик Джаханнэнэ! — взвизгнул молла Керим.

— Я отрежу тебе язык! — Мамедхан приставил кончик сабли к ее рту.

Джаханнэнэ оттолкнула саблю.

— На это ты способен! Разве не ты убил моего мужа и ее отца?

— Замолчи, ведьма! — Мамедхан занес саблю.

— Руби ее, руби! — науськивал молла Керим.

Багдагюль заслонила собой Джахаинэнэ:

— Нет, нет! Не надо!

Мамедхан тупой стороной сабли приподнял ее подбородок.

— Ты тоже большевичка?

— А как же! — ответил молла Керим. — Яблоко от яблони недалеко падает.

— Мамед-эфенди, такую красавицу убивать грех, она может доставить нам много радости, — сально усмехнулся Забит-эфенди.

— Ты прав, Забит-эфенди. Я подарю ее чаушам, пусть потешатся. Чауш, отведи ее на конюшню!

— Спасибо, Мамед-эфенди! — Чауш схватил Багдагюль за руку, но та стала упираться.

— Нет, нет, отпусти!

— Не смей! — закричала Джаханнэнэ. — Тебя волчица родила, а не женщина! Да окаменела бы твоя мать, рожая тебя!

— А ее привяжите в конюшие к столбу! — приказал Мамедхан.

Джаханнэнэ кинулась к нему, цепко сжала его горло. Мамедхан изловчился, полоснул саблей ее по голове. Полголовы Джаханнэнэ упало на плечо Мамедхана, из другой половины толчками ударила кровь. Грузное тело женщины стало оседать, валиться на Мамедхана, закостеневшие пальцы продолжали сжимать его горло. Ослепленный кровью, залившей его лицо, Мамедхан выпустил саблю и стал разжимать ее руки, к нему на помощь кинулись чауш и Забит-эфенди.

Оцепеневшая Багдагюль с криком: "Звери-и!" — схватила саблю и взмахнула ею. Мамедхан успел подставить левую руку. Удар был слаб и не рассчитан — сабля рассекла рукав и содрала кожу. Багдагюль вторично занесла саблю, но грянул выстрел, второй, она застыла с занесенной саблей и рухнула как подкошенная. Забит-эфенди, опуская маузер в кобуру, ногой перевернул ее тело: Багдагюль была мертва. Чауши унесли трупы.

Забит-эфенди потребовал воды, бинтов, йода, перевязал руку Мамедхана.

Молла Керим, бледный как смерть, шептал:

— Да простит вам аллах этот грех!

— Ты, кажется, недоволен? — покосился на него Мамед-хан. — Или для себя берег девчонку?

— Господь с тобой! — замахал руками молла.

— Ты хитрый пес, молла, — недобро усмехнулся Мамед-хан. — С волком заодно пируешь, потом с хозяином горюешь.

— Что за слова ты говоришь, хан-эфенди?

— Не ты ли вместе с ними грабил мой дом? Кто украл мою серебряную посуду?

"Уже успели! Донесли!" Молла испуганно повалился на колени:

— От них спасал! Для тебя берег! Клянусь аллахом!

— Вставай, вставай! Змея змею не укусит. Иди, сгони народ в мечеть и молись за нашу победу! Завтра мы возьмем Ленкорань.

Утром банда Мамедхана ворвалась в Ленкорань. Отряд всадников, не встречая почти никакого сопротивления — ведь основные силы Реввоенсовета находились на астаринском фронте, — захватили районы "чайграгы" и Гала, продвинулся до самого центра, до "Сада начальника". Здесь их остановили.

Заместитель председателя ЧК Савелий Хасиев и Федор Беккер, тоже работавший теперь в ЧК, подняли по тревоге отряд чекистов. К ним присоединились бойцы охраны Реввоенсовета. Завязался бой.

Хасиев послал гонца за небольшим отрядом красноармейцев, оставленным на северном рубеже города, на Форштадте.

Тем временем с юга в город уже вступал пеший отряд банды.

Вот и сам Мамедхан в белой чухе и белой папахе, обливаясь потом от июньского зноя, на белом коне, в сопровождении трех телохранителей торжественно въехал в город. Купцы большого базара встретили его с почестями. У его ног зарезали барашка. Возле мечети под тенистым деревом для него устроили специальное ложе, устланное коврами. Расстелили скатерть, принесли чай и лимонный напиток, тарелки с фруктами и ягодами. В стороне над мангалами жарили шашлык…

…Из ворот Реввоенсовета выкатил броневик — водитель только что наспех устранил неполадки в моторе и с ходу хлестнул по бандитам пулеметной очередью. Несколько всадников упало, другие, отстреливаясь, начали пятиться, отступать к Большому базару. Кое-кто бросил винтовку и поднял руки.

За броневиком, тесня бандитов, продвигались вперед красноармейцы. А следом за ними орава мальчишек, перебегая с места на место, подбирала в подол рубах стреляные гильзы: они сдавали их натронной мастерской и в награду получали кусок хлеба.

Беккер из-за укрытия стрелял из старой винтовки французской фирмы "Лебель". Вдруг к нему подбежал девятилетний Ази, влюбленный в броневик и вечно вертевшийся возле него. Для него было высшим счастьем, когда водитель разрешал ему забраться в машину.

— Дядя Федя, там бандиты… в бане!..

Беккер с двумя бойцами направился к бане, расположенной в квартале, уже очищенном от бандитов. Видимо, купающиеся, уверенные в победе, не знали об этом. В раздевалке один бандит стерег одежду и оружие своих товарищей. Его обезоружили. Беккер вошел в банный зал, наполненный горячим паром и голосами шумно купавшихся бандитов, их было десятка два.

Гулко грянул выстрел, оборвал шум и смех.

— Кончай мыться! — приказал Беккер. — Выходи по одному!

Ази, посмеявшись при виде голых, повязанных банной простынкой "фитэ" бандитов, с одеждой под мышкой выходивших из бани, побежал догонять броневик.

Броневик шел в сторону Большого базара. Вдруг из выхлопной трубы вырвалось три облачка черного дыма, и машина замерла на месте: снова забарахлил мотор!

Подгоняемые турком Забит-эфенди, бандиты приблизились к броневику — пулемету их не достать. Они начали стрелять по броне, бить в нее булыжниками, хотели взломать дверь. Вокруг собрались горожане. Ази протиснулся вперед, сжал со злости кулаки, не зная, что делать.

Двое бандитов пригнали буйвола, привязали конец веревки, накинутой ему на шею, к крюкам броневика и принялись понукать и пинать скотину:

— Чош! Чош!

— Что они делают? — волновался Ази.

— Не видишь: в плен берут броневик, — ответил кто-то.

Буйвол лениво мычал и не трогался с места. Наконец он пошел, броневик медленно покатил за ним. И вдруг — о чудо! — мотор зачихал, затарахтел, и броневик, сбросив веревку, пошел своим ходом.

Мигом все бросились врассыпную. На Большом базаре началась паника.

Перепуганный Мамедхан, брошенный купцами и моллами, вскочил на белого коня и пустился наутек. Бандиты помчались вслед за ним…

18

Третий день Ульянцева трясла лихорадка. Несмотря на знойный день, от завернулся в старую ватную телогрейку, принесенную Моренным, и сидел на походной кровати в кабинете Реввоенсовета — работая по ночам, почти до рассвета, он зачастую здесь и оставался ночевать, а теперь и вовсе не захотел идти в свой "кубрик", маленькую душную комнату в доме бежавшего в Баку богача, боясь, что там вконец расхворается. Как ни убеждали его доктор Талышинский и медсестра Мария, что ему нужен постельный режим, он наотрез отказался от него, доказывая, что не имеет права болеть, тем более в такое напряженное время.

Ульянцев прекрасно понимал, что нашествие банды Мамедхана — это только разведка боем. Получив пинок под зад, Мамедхан не уймется, он соберет новые силы, а может быть, с другими бандами сообща попытается взять Ленкорань. Разве не то же самое произошло в Астаре? Хватит ли сил удержать город?

Ульянцев еще раз перечитал письмо. Почтальон, только что принесший его, сказал, что какой-то человек потребовал срочно доставить пакет политкомиссару. Письмо озадачило его. Вопрос требовал срочного решения.

— Сережа!

Вошел статный красноармеец в буденовке, гимнастерке, перетянутой портупеей, с кобурой на боку.

— Слушаю, товарищ комиссар!

"А давно ли дядей Тимошей называл?" — подумал Ульянцев и протянул листок бумаги:

— Пригласи этих товарищей ко мне!

— Есть!

Ульянцев решительно сбросил телогрейку, встал, пересиливая озноб, прошелся по кабинету из конца в конец.

"Каково же Миронычу было переносить такую трясучку?" — вспомнил он о Кирове, с юных лет страдавшем хронической малярией. Ульянцев не раз видел его мелко трясущимся, со стиснутыми зубами.

Через несколько минут в кабинете Ульянцева собрались председатель Реввоенсовета Горлин, командующий войсками Орлов, начальник штаба Наумов, начальник оперативного отдела Морсин, председатель ЧК Блэк и коммисар внутренних дел (так официально именовался начальник краевой милиции) Сурнин.

— Товарищи, — начал Ульянцев, — получено письмо из Николаевки от поручика Хошева. — Ульянцев показал письмо. — Хошев пишет, что муганцы обеспокоены выступлениями мусаватистов, что его отряд готов плечом к плечу с нами сражаться против мусаватских банд. Мы, пишет он, найдем общий язык, так как мы единокровные братья. Давайте, говорит, вместе отстоим Ленкорань.

Присутствующие удивленно переглянулись.

— Ишь, союзник выискался! — хмыкнул Блэк, запустив пятерню в свои черные вихры.

— Отряд-то у него большой… — будто размышляя вслух, произнес Орлов.

— Пятьсот пятьдесят сабель, два пулемета, одна сорокасемимиллиметровая пушка, — дал подробную справку Наумов.

— И состоит из кулацких сынков и мусаватистов Перембеля и Джурали, — дополнил Сурнин.

— Выходит, джуралинские бандиты хотят защищать нас от астаринских? — развел руками Горлин. — Тут что-то концы с концами не сходятся.

— Верю, верю всякому зверю, а тебе, ежу, погожу, — засмеялся Морсин.

— Годить-то некогда, Володя, — сказал Ульянцев. — Надо решать.

— Конечно, если б мы могли… Все-таки сила… — нерешительно сказал Орлов.

— Черт знает, что у него на уме! — воскликнул Блэк.

— Вот это и надо прощупать, — подсказал Ульянцев. — Заодно поговорить с его воинством, выяснить их настроение.

— Хорошо бы выбить их из рук Хошева да сформиро-нать новую воинскую часть, — продолжал свою мысль Орлов.

— Хошев предлагает, чтобы его встречали на Форштадте Агаев и Горлин с оркестром…

— Чего-чего? С оркестром? — вскочил Блэк и расхохотался. — А это еще на что?

— Мальчишеская блажь! — усмехнулся Орлов. — Возомнил себя полководцем.

— Возможно, — согласился Горлин. — А может быты, хочет показать всем, что мы без него не можем обойтись. Ладно, пусть оркестр отправится в Форштадт, а мы поедем в Николаевну.

— Но Агаева нет в Ленкорани.

— Ну что ж, я один поеду.

— Один?

— Пошли меня, Тимофей Иванович, — попросил Сурнин. — Я местный, людей знаю, и они меня знают.

— А ты как, Володя? — вместо ответа спросил Ульянцев Морсина.

— Когда ехать?

— А прямо сейчас и езжайте. Втроем сподручнее.

До Николаевки рукой подать. По всем расчетам к вечеру делегация должна была вернуться. Наступила ночь, а ее всё не было.

"Наверное, завтра с отрядом и придут", — решил Ульянове. Ему стало совсем худо. Он весь пылал, его так трясло, что зуб на зуб не попадал.

Мария дала ему хины, заставила лечь, накрыла несколькими одеялами.

Ночь он провел спокойно, к утру немного полегчало, но все еще знобило. Не желая высунуть руку из-под одеяла и посмотреть на часы, Ульянцев лежал с закрытыми глазами, прислушивался к доносившимся в раскрытые окна городским шумам, птичьему щебету, кукареканью петухов, пытаясь определить время.

Пришла Мария. Было семь часов утра.

— Вернулись? — с надеждой спросил Ульянцев.

Мария отрицательно покачала головой.

— Уж я так волнуюсь! Не случилось бы беды. Сережа рвется в Николаевну — разузнать. — Она снова дала ему лекарство, плотнее укутала одеялами. — Поспи еще. Если что, я сообщу. — И Мария вышла.

Ульянцев тут же крепко уснул, точно провалился в омут…

В кабинет крадучись вошел Рябинин. Переваливаясь на обмороженных ногах, опасливо подошел к Ульянцеву, окликнул его. Тот не отозвался. Рябинин вернулся к двери, поманил кого-то. Вошел красноармеец в линялой гимнастерке, с курчавой русой бородкой. Никто не узнал бы в нем молодого поручика Вулевича, которого Ильяшевич разжаловал в рядовые и посадил под арест за пьяный дебош со стрельбой, чуть не стоивший жизни нескольким офицерам. Когда большевики совершили переворот и арестовали офицеров, Вулевича, как рядового, "пострадавшего" от самого Ильяшевича, выпустили на свободу. Жил он тихо, боясь, что ЧК доберется и до него. Вот его-то Рябинин и избрал для своего черного замысла. Всячески шантажируя и угрожая, поручил ему убить Ульянцева.

— Давай кончай, — шепнул Рябинин.

— Здесь, в постели? — Вулевич оскорбился. — Послушай, ты, я офицер, а не уголовник!

— Баба ты, ваше благородие! — презрительно ответил Рябинин. — Разбудить, что ли? Рассказать ему, кто ты есть, зачем пришел?

— Но меня схватят! За дверью часовой…

— Ничего, ты кончай. Часового я задержу. Сиганешь в окно, на коня и — к Хошеву.

Вулевич вытащил браунинг и тихо направился к Ульянцеву. Матрос-комиссар спал и, должно быть, бредил: его губы что-то шептали. Вулевич от волнения не мог разобрать, что именно говорил комиссар, только одно слово и расслышал: "Танюша". Крупные капли пота, будто росинки, покрывали лицо и шею Ульянцева, волосы слиплись на лбу. Вулевич и сам взмок от напряжения.

— Ну же! — ткнул его в спину Рябинин.

Вулевич медленно поднял руку с пистолетом, прицелился в висок.

— Кто здесь? — послышался вдруг сзади встревоженный женский голос.

Рука Вулевича упала, он поспешно сунул пистолет в карман. В комнату вошла Мария:

— А, это ты, Рябинин? А кто это с тобой?

— Я, я! А это телохранитель комиссара. Пришел проведать. Как его лихоманка скрутила, а?

— Спит, — шепотом сказала Мария. — Услышала голоса, думала, Володя вернулся.

"Как же, вернется твой Володя! Хошев им небось головы открутил".

За дверью послышались голоса. "Не пущу!" — говорил часовой. "Как так "не пущу"?" — возмутился кто-то, и в кабинет ворвался красноармеец в фуражке с изломанным козырьком, без гимнастерки, в потемневшей от пота и пыли нижней рубахе, отставшая подошва прикручена к сапогу тонкой проволокой. Но винтовка в полной исправности и чистоте. За ним маячил часовой.

— Тихо! — цыкнул на него Рябинин. — Кто ты есть? Осади назад!

— Главкома мне. Или комиссара, — покосившись на Марию, громко выпалил красноармеец.

— Не ори, сказано тебе! Я за комиссара.

Ульянцев встревоженно вскочил:

— Что такое? Вернулись? Где они?

— Где им быть? На Форштадте! — обиженным тоном ответил красноармеец. — Вы тут дрыхнете и баб щупаете, а они там прут!

— Кто прет? Куда прет?

Телогрейка на груди Ульянцева распахнулась, красноармеец увидел тельняшку и понял, что перед ним сам комиссар.

— Не знаю, товарищ комиссар. Велено доложить: контра прет!

— Хошевцы?

— А кто их знает? Видим, конники едут, ну, думаем, наши, привольненские. Оркестр грянул "Марш славянки". А они, стервы басурманские, как въехали на Форштадт, так и давай стрелять, давай полосовать нас шашками.

Ульянцева трясло от малярии и гнева.

— Обманул, сволочь! — в сердцах выругался он. — Как салагу, обвел вокруг пальца! "Общий язык"! "Единокровные братья"! А я и развесил уши!..

— Как же с нашими? Что с ними будет? — донесся до него голос Марии.

"Что с ними будет?.. Послал их в лапы врагу. И как додумался, гад! Знает, что город некому защищать. Эх, были бы наши части здесь! И Юсуф ушел. Вызвать наших из Астары? Не успеют. Хошевцы уже на Форштадте… А ты останови! Кровь с носу и ухо набекрень, но останови! Умри, но спаси Ленкорань! Иначе грош тебе цена, матрос Тимофей".

— Рябинин, вели седлать коня!

— Слушаюсь! — Рябинин вышел, кинув быстрый взгляд на Вулевича.

Ульянцев только теперь заметил его.

— А ты что здесь?

— Приставлен к вам телохранителем.

— Телохранителем? — усмехнулся Ульянцев. — Как звать?

— Вулевич Алексей.

— Ног что, Леша, ступай наверх, в распоряжение Беккера. Стерегите полковника Ильяшевича пуще глаза!

— Есть!

— А мне какие приказания будут? — переминался с ноги на ногу красноармеец.

— Обратно к своим! Драться до последнего, но город отстоять! Почему без гимнастерки?

— Так ее вши съели, — усмехнулся красноармеец.

Ульянцев мгновенно снял телогрейку и протянул ему:

— Возьми, братишка.

— Не, матрос, на кой мне она? Жарища! — И убежал.

— Оденься, Тимоша, ты же болен! — взмолилась Марин.

Ульянцев только махнул рукой.

Вошел начальник штаба Наумов:

— Положение критическое, Тимофей. Хошевцы захватили Малый базар, маяк, прорвались на Зубовскую, рвутся к Большому базару и тюрьме. Мы окружены с трех сторон.

— Ясно! Выходит, прижимают к морю. Что предлагаете, штабисты?

— Три четверти города занято. Защитников у нас, сами знаете… Логика обстоятельств подсказывает: сдать город, вызвать воинские части с астаринского фронта и тогда ударить по неприятелю.

— Вы правы. Пока есть возможность, переведем Реввоенсовет, штаб армии и другие советские учреждения за реку, в Сутамурдов. Надо немедленно вызвать войска, а до их подхода…

— Не продержимся, Тимофей Иванович! Подкрепление подойдет в лучшем случае завтра к вечеру.

— Надо, надо продержаться. Не иначе хошевцы попытаются освободить Ильяшевича и офицерье. Усилим оборону тюрьмы и дворца. А там видно будет… А еще лучше, переведите всех офицеров из тюрьмы на остров Сару.

— Ильяшевича тоже?

— Нет. Пока нет. А там видно будет, — ответил Ульянцев, что-то решая про себя.

Он не стал раскрывать созревшего плана перехитрить Хошева. Комиссар не сомневался, что Наумов незамедлительно вызовет войска, но все же решил продублировать его: мало ли что может случиться с гонцом штаба. Вызвал Сергея:

— Скачи, сынок, к Астаре, передай Бахраму Агаеву, пусть на всех парах ведет подкрепление в Сутамурдов.

Натянув рубаху кавказского покроя, Ульянцев сел на коня и поскакал в военный госпиталь.

Ходячие больные и те, кто еле передвигал ноги, набились в палату и, обступив главврача, галдели, кричали, допытывались, что будет с городом и с ними.

— Братишки, кончай митинговать! — с ходу оборвал их Ульянцев.

— Что, матрос, сдаешь власть? — нервно спросил кто-то.

— Власть не моя — ваша, народная. Офицерье и кулачье хотят свалить ее, чтобы вас, как бычков на веревочке, повести на расстрел. Берите винтовки, кто ходячий, и в бой!

— Давай винтовки! Все пойдем!

— Тогда надевай портки, выходи во двор строиться! Выберите старшого и — к начштабарму!

— Они же больные! — пытался возмутиться главврач, но никто не стал его слушать.

Ульянцев поскакал в трибунал, прихватил Лукьяненко и Топу нова и вместе с ними поспешил к тюрьме. На тесных улочках наружная стража отбивала атаки наседавших хошевцев, не знавших о том, что офицеры уже выведены двором к берегу и отправлены на остров Сару. В зарешеченных окнах круглой башни виднелись лица арестантов, наблюдавших за боем и что-то кричавших не то нашим, не то хошевцам.

Ульянцев велел начальнику тюрьмы собрать на нижней площадке башни красноармейцев, арестованных за мелкие провинности и числившихся за трибуналом.

Арестанты выстроились в две шеренги.

— Слышите? Там ваши братья кровь проливают, а вы тут вшей кормите! Кто хочет смыть кровью позор — два шага вперед!

Обе шеренги шагнули вперед. Только пятеро остались на месте.

— Ну, друзья, держитесь! — Ульянцев пожал руки Лукьяненко и Тодунову. — Кормой к врагу не поворачивайтесь! И ускакал в Реввоенсовет.

Ленкорань защищали все, кто мог держать в руках оружие: отряд чекистов, охрана Реввоенсовета, милиция, трибунальцы, врачи, медсестры, больные, арестантская команда. Но удержать превосходящего, упоенного победой противника было трудно: хошевцы дом за домом, улица за улицей сужали часть города, оставшуюся в руках большевиков, и подошли к "Саду начальника".

Полковник Ильяшевич сидел без кителя и сапог в своей маленькой комнате во дворце и пил чачу. Из города доносилась перестрелка: и позавчера стреляли, и вчера, и сегодня, — что ему за дело до стрельбы? Он взял гитару, рванул несколько аккордов и хриплым голосом затянул:

Стук железного града по железной крыше — это било картечью орудие мятежников — оборвал его пение. Он раздраженно выругался, положил гитару на кровать, еще налил в стакан чачу. В нарастающем грохоте стрельбы и криках ему послышалась собственная фамилия: "Ильяшевича! Ильяшевича!"

— За Ильяшевича! — машинально повторил старый полковник, чокнулся с бутылкой и выпил до дна.

Немного погодя, когда в комнату в сопровождении Беккера вошел Наумов, Ильяшевич был мертвецки пьян. Он смотрел на вошедших отсутствующим, остекленевшим взглядом. Наумов и Беккер облачили полковника в китель, под руки вывели его на балкон. Голова полковника снова клонилась набок.

— Вот ваш "батюшка" Ильяшевич! — крикнул вниз Наумов.

Вооруженная толпа, осаждавшая дворец, замерла, потом взорвалась радостно-слезливыми возгласами:

— Батюшка наш! Ильяшевич! Спаситель!

— Долой Орлова! Ильяшевича командующим! Долой комиссаров!

Ильяшевич не реагировал. Только промычал что-то.

— Он мертв! — в ужасе крикнул кто-то. — Они убили его!

Толпа гневно зашумела, запричитала, загремели выстрелы, зазвенело стекло.

Наумов и Беккер уволокли Ильяшевича, уложили на кровать.

— Уберите водку! Окатите его холодной водой! — приказал Беккер Рябинину и Вулевичу.

Ульянцев смотрел из окна на бесновавшуюся внизу толпу: "Взбаламутили крестьян, настроили против нас". Над головой треснуло стекло, осыпалось осколками.

— Да отойди ты от окна! — взмолилась Мария. — Чего доброго эти бандиты…

— Какие это бандиты! — задумчиво ответил Ульянцев. — Ты видела этих людей? Это же крестьяне, землепашцы. Всякие хошевы и алексеевы обманом гонят их, как стадо баранов, на убой. — В эту минуту Ульянцев вспомнил слова Кирова: "Клевещут, что мы не ценим человеческой крови. Это неправда. Это гнуснейшая клевета. Мы свято чтим человеческую кровь…"

Мятежники штурмовали двери Ханского дворца, пытались залезть в окна. Но вот из-за угла появился броневик, повел по толпе пулеметом, и она панически разбежалась. Защитники дворца пересекли сад и заняли свои прежние позиции за каменной оградой.

— Бегут! Отступают! — радовалась Мария.

Ульянцев сел к столу, торопливо набросал записку, кликнул Рябинина.

— Рябинин, возьми белый флаг, ступай к ним. Пусть присылают парламентеров.

— Сдаемся? — не мог скрыть своей радости Рябинин.

— Что ты надумал, Тимоша? — ужаснулась Мария. — Тимофей Иванович, что это значит? Они бегут, а вы…

— Так надо, Маша, так надо, — спокойно ответил Ульянцев. — Надо предотвратить кровопролитие. Оно может быть страшным…

Минуты казались Ульянцеву вечностью. Но вот через сад прошли парламентеры: впереди с белым флагом Рябинин, за ним Хошев и двое телохранителей. Ульянцев обрадовался своему врагу как лучшему другу.

Хошев в белой черкеске и белой папахе картинно стал в двери. Он любил красиво одеваться, а черкеску и папаху надел, как Мамедхан, назло ему.

— Командир отряда муганцев поручик Хошев. С кем имею честь?

— Политкомиссар Реввоенсовета Муганской Советской Республики Отраднев, — отрекомендовался Ульянцев.

Хошев по-ильяшевски презрительно задергал усом.

— Предупреждаю, если я не вернусь через час к своим…

— Мы парламентеров не арестовываем, — успокоил Ульянцев.

— Я не парламентер! Я пришел принять вашу капитуляцию. Ведь вы сдаетесь, не так ли? — В голосе Хошева прозвучало беспокойство.

— Поговорить надо, обсудить, что и как.

Тон комиссара оскорбил и озадачил Хошева.

— Говорите, только короче!

— Здорово вы подцепили нас на крючок! — как о чем-то забавном, сказал Ульянцев. — Заманили, как мышь в мышеловку, и — хоп! — Ульянцев видел, как от похвалы вспыхнули щеки Хошева.

— На войне как на войне, — пренебрежительно пожал он плечами. — Разве вы, большевики, на законных основаниях захватили власть Краевой управы и провозгласили Советскую власть?

— Конечно! Советскую власть провозгласил Чрезвычайный съезд Советов Мугани.

— Ваш большевистский съезд не имел полномочий говорить от имени народа Мугани. Зажиточное крестьянство не было представлено на нем. Вы обеспечили себе мусульманское большинство, чтобы это бессловесное быдло голосовало за ваши предложения.

— Нехорошо, поручик, стыдно так говорить о народе, на земле которого вы живете.

— Я не для того пришел сюда, чтобы выслушивать нравоучения! Ваш съезд — фикция. Вы узурпировали власть, арестовав все офицерство! — вскипел Хошев.

— Не всё. Вот вас, например, — спокойно ответил Ульянцев. — Ну да ладно, давайте говорить конкретно. Давайте соберем новый съезд с участием делегатов от всех партий, от всех слоев населения. Посмотрим, какую власть предпочтет народ: Советскую или белогвардейскую.

— Мы готовы признать Советскую власть без коммунистов!

— Какая же это Советская власть? — усмехнулся Ульянцев. — Ну, а что вы предлагаете делать с коммунистами?

— Это решит трибунал.

— Ах вот как! Ну, что он решит, это ясно: пулю в лоб!

— Да, долг платежом красен. За Дубянского, за полковника Ермолаева, за полковника Самборса, за полковника Ильяшевича!

— Ильяшевича вы только что видели.

— Нам показали его труп. Вы убили его!

Ульянцев недоуменно обернулся к Наумову, тот шепнул ему на ухо что-то.

— Рябинин! — Ульянцев сделал знак кивком головы. — Приведите!

Рябинин поспешил к выходу.

— Это недоразумение, — сказал Ульянцев Хошеву. — Ильяшевич не мертв, а пьян.

— Как пьян?

— Мертвецки! — подсказал Наумов, усмехнувшись нечаянному каламбуру.

Рябинин и Вулевич под руки ввели Ильяшевича. Он был бос, в одной рубахе, с гитарой в руке. Мокрые волосы и усы слиплись, висели сосульками, с них капала вода.

— Батюшка ты наш… — Хошев не знал, то ли радоваться, что Ильяшевич жив, то ли огорчаться его жалкому виду.

— В чем дело, господа? — промычал Ильяшевич. — Ах, это вы, поручик? Я вас таким первачом угощу!

— Где он взял водку? — строго спросил Ульянцев Рябинина.

Тот пожал плечами.

— Врешь, братец, — отпихнул его Ильяшевич. — Не ты ли выменял мои сапоги на самогон?

Ульянцев посмотрел на Рябинина взглядом, не обещавшим ничего хорошего. А Ильяшевич забренчал на гитаре и запел:

Каково, а? Блок! Ты читал Блока, матрос?

— Идите-ка проспитесь, полковник.

Рябинин и Вулевич увели Ильяшевича.

— Мы освободим вас, батюшка! — крикнул вслед Хошев.

Ильяшевич повернулся в дверях и устало улыбнулся ему:

— Пустое, милый, все пустое. "Я пьян давно, мне все равно…"

Хошев был готов грызть ногти: от досады и злости: его кумир пал в его глазах. А этот чертов матрос еще и посмеивается…

— Мы требуем немедленного освобождения полковника Ильяшевича!

— Сперва вы освободите наших парламентеров и соберите свой отряд. Мне поговорить надо с вашими людьми"

— Они растерзают вас, — криво усмехнулся Хошев.

— В таком случае предлагаю провести делегатское собрание. Попытаемся мирно обсудить ваши условия.

— Но обе стороны остаются на занятых рубежах.

— Согласен. Вы освободите наших…

— Они останутся заложниками!

— Тогда вопрос о полковнике Ильяшевиче обсуждаться не будет!

— Хорошо, мы освободим их.

— Завтра по двадцать пять человек с каждой стороны встречаемся в полдень в городском саду.

— Ровно в полдень! — Хошев круто повернулся и вышел.

Ульянцев опустился на стул, и его снова затрясла лихорадка.

— Тебе совсем плохо, — сказала Мария.

— Мне совсем хорошо, Мария. Полный морской порядок! Только бы наши подоспели завтра к вечеру…

Мария сделала ему укол, уложила в постель, и он проспал до самого прихода Горлина, Сурнина и Морсина. Они вошли в кабинет Ульянцева в сопровождении Наумова, Ахундова, Блэка и еще нескольких работников, обрадовавшихся их возвращению.

Делегаты рассказали, что едва их ландо в сопровождении конвоя — нескольких красноармейцев — въехало в Николаевну, группа всадников окружила их и, защищая от возбужденных, орущих непристойности отрядников, требовавших немедленного самосуда над комиссарами, доставила в штаб к Хошеву.

Делегаты сообщили ему, что Реввоенсовет принимает его предложение.

— А оркестр где же? — спросил Хошев.

— Встретит на Форштадте.

— А вы что же сюда приехали?

— Поговорить с вашими бойцами, разъяснить им боевую задачу… Да только они нас так встретили…

— Боевую задачу мы им уже сами разъяснили, — нагло усмехнулся Хошев. — Так что встречаться с ними не советую. А вот с ревкомом — пожалуйста. Эй, проводите комиссаров!

Вооруженные люди обступили делегатов и привели в соседний дом. В дверях и под окнами поставили часовых.

В комнату вошли члены "ревкома" — трое мелких кулаков со странными фамилиями: Жабин, Дубина и Дураков — нарочно не придумаешь!

Из разговора с ними все стало ясно. Оказывается, кулаки распалили муганских крестьян, пустив слух, будто коммунисты грозят убить Ильяшевича и послать на Мугань банды Юсуфа и Мамедхана, чтобы согнать их со своих земель. Вот крестьяне и пошли за Хошевым.

Через несколько часов Хошев двинулся на Ленкорань. Впереди ехал эскадрон, за ним — ландо делегатов с двойным конвоем — красноармейским и беломуганским, — затем пехота, артиллерия и обоз с "ревкомом" и хлебом — в каждом селе, через которое проходили хошевцы, сельчане выносили хлеб и складывали его в фургоны: ведь идут спасать Ленкорань от мусаватистов, вызволить батюшку Ильяшевича, спасителя Мугани.

На Форштадте штаб Хошева расположился в доме Иванова, один из сыновей которого был офицером, состоял в отряде Хошева, а другой — красноармейцем.

Любопытную подробность о коварстве Хошева выведал Ахундов у знакомого джуралинца, попавшего в плен. Оказывается, когда банда пришла на Малый базар, Хошев приказал взводному Чубаненко отобрать двадцать пять джуралинцев, открыть огонь по маяку, чтобы захватить его, а оттуда стрелять по Малому базару, по своим же людям, чтобы еще больше распалить их перед налетом на город.

Ульянцев с вернувшимися товарищами отправился в Су-тамурдов, где состоялся военно-политический актив. Там он изложил свой план "дипломатических переговоров" с Хошевым.

Приступы лихорадки прошли, но болезнь так изнурила Ульянцева, что его все время клонило ко сну, трудно было собраться с мыслями. И в таком состоянии он вместе с делегатами, избранными в Сутамурдове для переговоров с Хошевым, на следующий день к полудню вернулся в Ленкорань.

Ульянцеву стоило больших трудов затянуть переговоры до позднего вечера. Он хитрил, прикидывался простачком. Когда тот или иной вопрос, казалось, уже был оговорен, Ульянцев и его коллеги вносили вдруг такое предложение, которое не устраивало хошевцев, и спор разгорался с новой силой. Раза два разъяренный Хошев вскакивал и резко заявлял, что не намерен больше вести переговоры, но Ульянцев вдруг уступал, и он снова садился.

В конце концов все свелось к нескольким основным положениям Ульянцева. Собрание постановило выделить из отряда 150 человек для защиты Ленкорани (а следовательно, и Ильяшевича) от мусаватистов, а остальным мятежникам разъехаться по домам. Вопрос об освобождении Ильяшевича и восстановлении его на посту командующего рассмотреть после разгрома мусаватских банд.

Поздно вечером, когда делегаты муганцев сообщили своим о решении собрания, возбужденные мятежники отказались подчиниться этому решению. Настаивали на том, чтобы их требования об освобождении Ильяшевича и назначении его командующим были выполнены завтра же, 27 июня, к девяти часам утра. Иначе…

— Хорошо, завтра так завтра, — устало согласился Ульянцев. Только что к нему пробрался маленький Ази и шепнул на ухо, что красноармейские части пришли в Сутамурдов…

…Сергей так гнал коня по знакомой дороге, что прискакал в район расположения войск раньше гонца штаба армии, хотя выехал позже. Вскоре прискакал и гонец. Начались сборы к походу.

Оставив небольшой заслон, красноармейские части и отряды Агаева и Балы Мамеда под покровом ночи скрытно снялись с места и углубились в лес. Шли тихо, сторожко, чтобы ни зверя не вспугнуть, ни птицу. И только к утру, удалившись от линии фронта на большое расстояние, пустили коней вскачь.

Сергей не знал, как сообщить Салману о гибели Джаханнэнэ и Багдагюль. Рассказал сперва Агаеву и Гусейнали. Как задрожал Гусейнали, как раскалились его глаза!

— Я буду не я, — бил он себя в грудь, — если не привяжу Мамедхана к хвосту ишака!

Салман забился в судорожном плаче, потом притих, ушел в себя. Всю дорогу молчал, ни с кем не разговаривал. На лбу меж бровей обозначилась глубокая морщина, а в черных глазах застыло такое холодное выражение, что страшно становилось: как жесток и беспощаден к врагу будет этот шестнадцатилетний мужчина!..

Вернувшись с переговоров к себе в кабинет, Ульянцев застал здесь Агаева, Ахундова, Бала Мамеда, Морсина, Салмана, Сергея, Марию, будто на совещание собрались!

— Фу, ну вот и вы! — Ульянцев устало опустился на стул, но, увидев Салмана, тут же подошел к нему, крепко обнял и несколько секунд держал в объятиях, похлопывая по спине: — Крепись, Салман, крепись!

— Ну, рассказывай, Тимофей! — не терпелось Морсину.

— Расскажу. Дайте передохнуть. — Он жадно отпил глоток чая, поданного Марией. — Отряды где?

— Расположили по указанию начштаба, — за всех ответил Агаев.

— Так, — довольно кивнул Ульянцев. — Значит, неприятель взят в клещи!

— Тимофей, да расскажи ты, о чем договорились?

Ульянцев лукаво посмотрел на своих коллег по переговорам Горлина и Сурнина: не выдавайте, мол!

— О чем? Завтра в девять часов утра освобождаем Ильяшевича и передаем власть кулачью, — мягким, негромким голосом сказал он и после паузы продолжал: — О чем нам договариваться с контрой? Переговоры ни к чему не привели, но мы выиграли время, чтобы подоспели вы с войсками. Атакуем завтра в семь, сигнал — орудийный залп. Ясно? Очень хотелось мне предотвратить кровопролитие, но иного выхода нет, будем драться! Ну, а сейчас спать, товарищи.

Все разошлись. Ульянцев подошел к распахнутому окну, всей грудью вдохнул ароматный воздух. Перед ним, как черное волнистое море, лежали сады Ленкорани, а в нем перевернутыми лодками плыли черепичные крыши. Чего-то, показалось ему, не хватает в этой знакомой, любимой панораме ночного города. Ульянцев понял: нет ритмичных голубоватых бликов. Хошевцы сбросили с башни старого маячника, маяк вторую ночь не светил…

Ульянцев сел за стол.

"Доброе утро, дорогая любовь моя Танюша!.."

— Не спишь, Тимофей? — послышался голос Морсина.

— Не спится, Володя. На душе муторно как-то. От малярии, что ли? Давеча смотрел на море, Балтика вспомнилась, крейсер наш. Вот вроде тяжко было матросскую лямку тянуть, а вспоминается с любовью. Сейчас куда тяжелей. Ответственности больно много. Не по силам она мне…

— Будет, Тимофей! Я тебя таким не видел.

— Ну что привольненский эскадрон, так и не прибыл?

— Нет еще. Может, гонец не добрался?

— Плохо… Ну да ладно! Володя, давай споем нашу заветную.

— Хошева разбудим.

— А мы тихо…

— Ну давай.

И они запели вполголоса:

Гулкий взрыв разорвал ночную тишину. И тут же вдали и вблизи залились тревожным лаем собаки, затем поднялась пальба, частая, повсеместная.

Друзья удивленно переглянулись, кинулись к окну. Орудийный залп должен был грянуть в семь, а сейчас не было и четырех, к тому же и на залп не похоже.

Зазвонил телефон. Лукьяненко торопливо сообщал, что во дворе тюрьмы случайно, по неосторожности взорвалась бомба. Хошевцы всполошились и пошли в наступление.

Ульянцев и Морсин вскочили на коней и помчались на передовую. Она начиналась сразу за "Садом начальника" и тянулась через весь город, влево — до Большого базара, вправо — до маяка. По решению штаба красноармейские части шли в бой тремя колоннами: правую возглавляли Ульянцев, Лидак и Блэк, центральную — Горлин, Канделаки и Сурнин, левую — Орлов, Агаев и Ломакин.

Случайный ночной взрыв поднял с земли утомленных людей. Они вскочили на коней, схватились за сабли и винтовки. Во мраке душной ночи все двигалось, сталкивалось, крушилось, ревело, кричало, горело и умирало. Такою сражения не помнила Ленкорань, пожалуй, с января 1813 года, когда генерал Котляревский штурмовал крепость, занятую войском персидского принца Аббас-Мирзы. Бой начали хошевцы. Поручик был взбешен. Прилегши вздремнуть, он долго лежал с открытыми глазами и воображал, как утром встретит полковника Ильяшевича, торжественно передаст ему правление вооруженными муганцами, как Ильяшевич будет благодарить его, своего избавителя, как отряд отгонит прочь от Ленкорани банду Мамедхана, а потом арестует всех ревкомовцев. Виделось ему, как он выступает на заседании трибунала в качестве обвинителя и требует смертной казни матросу и другим комиссарам. С такими радужными видениями он уснул наконец. Взрыв вернул его к действительности, грубой и беспощадной. Он понял, что жестоко обманут. Жулик не прощает, если его перехитрят. Хошев понял, что Ульянцев "провел" его, что все эти переговоры были спектаклем для оттяжки времени. Зачем она понадобилась ему, Ульянцеву, он пока не знал, но понимал, что неспроста. И в бешенстве приказал штурмовать тюрьму, Реввоенсовет, бить по ним прямой наводкой, и черт с ним, если даже погибнет Ильяшевич. В конце концов, что он такое, этот жалкий, опустившийся старик? "Не сотвори себе кумира".

Хошевцы яростно бросились на "краснопузых", рассчитывая в два счета смять и сбросить их в море — оно виднелось в просветах улиц. Но неожиданно напоролись на такой, сильный огонь, что, побросав убитых, стали дом за домом сдавать позиции. Вот тут-то Хошев понял: "Боже! Какой я глупец! Он вызвал подкрепление! Он опередил меня!"

Ульянцев в черной матроске с синим воротником, в бескозырке с тисненным золотом словом "Россия" выглядел моложе своих лет. Он был красив и одухотворен в то последнее утро своей жизни! Его скуластое лицо с запавшими щеками, большим ртом, широким носом и глубокими темными глазами не было искажено ожесточением, оно светилось торжеством победителя, выигрывающего трудную битву. Он появлялся на самых опасных участках, его ладная фигура в черном, с маузером в воздетой руке мелькала перед цепью атакующих.

Когда в тыл хошевцев врезались конники Агаева, Гусейнали и Балы Мамеда, они, эти обманутые крестьяне, стали откатываться в сторону Маячной площади.

Хошевцы превратили маяк в надежную огневую точку: установили на башне пулеметы, державшие под огнем всю площадь с треугольным сквером и зданиями морагентства и ремесленного училища на противоположной стороне. Перед высокой каменной стеной ограды маяка устроили завалы из старых лодок, бочек и ящиков; дровяной склад в конце двора опутали колючей проволокой.

Сюда, под прикрытие маяка, на Малый базар, отходили хошевцы. Сам Хошев ускакал на Форштадт, в свой штаб в доме Иванова, чтобы остановить наступление красных войск, создав там надежную оборону.

Из окна морагентства Ульянцев смотрел на маяк, откуда беспрерывно строчили пулеметы.

— Штурмом не взять, — словно прочел его мысли Орлов.

— Возьмем, Иван Николаевич. Надо взять…

Ударили орудийные залпы по укрепленному маяку.

С треском разлетелись ящики и бочки, рухнула часть стены. С маяка снова застучал пулемет.

— Будем штурмовать, Иван Николаевич! — поднялся Ульянцев.

— С богом! — последовал за ним Орлов.

Они вышли во двор, запруженный красноармейцами.

— Ну, братишки, полундра! Отворяй ворота! — громко скомандовал Ульянцев и первым выбежал на площадь.

— Ура-а-а! — Лавина красноармейцев ринулась за ним.

Ульянцев бежал, спиной чувствуя, как надвигается, догоняет его грозная лавина единомышленников. Вот уже кто-то помоложе и пошустрее обогнал его. Есть в атаке лихой азарт, захватывающий дух и тело без остатка. Вот и Ульянцев сейчас был охвачен таким огненным азартом наступающего.

И вдруг что-то сильно и тупо толкнуло его в спину. Ульянцев споткнулся обо что-то невидимое, но удержался на ногах. Он обернулся, удивленно посмотрел на бегущих мимо красноармейцев. На высокие деревья, которые качались. На дома. Они тоже качались. Как корабли на штормовой волне. Потом он, как якорь, стал быстро погружаться на темное морское дно. Откуда-то издали донеслись непонятные слова: "Братцы, комиссара убили!" Потом в сознании вспыхнули слова: "Добрый день, дорогая любовь моя, Танюша…"

И все погасло и смолкло…

— Братцы, комиссара убили! — крикнул Сергей, увидев падающего Ульянцева, и бросился к нему.

Ульянцев лежал ничком, раскинув руки, будто пытался обнять землю. Сведенные пальцы крепко сжимали рукоять маузера. На спине по фланелевке все шире растекалось темное пятно.

Подбежали Мария, техническая работница ЧК Нина Николаева, Салман, несколько матросов и красноармейцев. Расталкивая их, протиснулся Рябинин:

— Ну-ка, пусти! Посторонись! Наповал? Ай-яй-яй!

Мария и Салман осторожно повернули отяжелевшее тело Ульянцева на спину, и все увидели, как от боли на его лице дернулся мускул.

— Скорей, в госпиталь надо!

— Живой, — не то растерянно, не то удивленно пробормотал Рябинин. — Эй, ландо сюда!

Сергей уже бежал к ремесленному училищу и через минуту подкатил на подножке большой, шестиместной кареты. Ульянцева перенесли в ландо. Мария и Нина сели сзади, поддерживая его, Салман и Сергей напротив, двое матросов с наганами вскочили на подножки, и ландо, покачиваясь на мягких шинах, понеслось в госпиталь.

Бой близился к концу, и весть о ранении матроса Тимофея, политкомиссара Отраднова, мигом облетела город. Разгоряченные боем красноармейцы и матросы, бойцы партизанских отрядов из окрестных сел, горожане с близлежащих улиц — все устремились к госпиталю. Толпа запрудила двор, волновалась, встревоженно гудела. "Матрой Тимофей", "матрос Тимофей" — то и дело слышалось во всех уголках двора. Сергей и Салман, сопровождавшие политкомиссара, оказались в центре внимания. Они снова и снова рассказывали, как увидели падающего комиссара и бросились к нему, как привезли его сюда. "Кто стрелял? Куда ранен? Тяжело ли?" — спрашивали люди и были недовольны неопределенными ответами парней, но тут же пересказывали услышанное другим, только что пришедшим, строили догадки и предположения.

К укромном уголке двора, обхватив колени и положив на них подбородок, сидела девушка, вчерашний подросток Нина Николаева из ЧК. Мокрыми от слез глазами смотрела она на встревоженных людей и с удивлением думала, что, оказывается, не только она, но и все эти чужие, незнакомые ей люди любили Тимофея Ивановича, всем им он был дорог и близок.

У ворот спешились всадники. Люди узнали их, расступились, и по живому коридору к госпиталю торопливо прошли председатель Реввоенсовета Илларион Горлин (Та-лахадзе), секретарь горкома партии Отто Лидак, председатель Ревтрибунала Анатолий Лукьяненко и начальник оперативного отдела штаба войск Владимир Морсин, отец Сергея. Увидев его, Сергей устремился за ними. Санитар, поставленный в дверях, чтобы никого не впускать, пропустил все-таки "больших начальников", но преградил путь Сергею:

— Куды? Не велено!

Сергей пригнулся, юркнул мимо него, взбежал на второй этаж я присоединился к старшим перед дверью операционной. Там его мать, медсестра Мария, упрашивала их:

— Уходите, прошу вас, уходите…

Горлин с сильным грузинским акцентом темпераментно настаивал:

— Надо поговорить с ним, понимаешь, поговорить!

— Да без сознания он! — В голосе Марии слышалось отчаяние.

— Маша, а как он… ну, вообще?.. Как думаешь? — спросил муж.

— Не знаю, Володя, ничего не знаю.

— Маша, если кровь потребуется…

— Да, да, и мою возьмите, — вызвался Лукьяненко.

— Хорошо, хорошо, только уходите…

Стеклянная матовая дверь распахнулась, на пороге появился главный хирург госпиталя Талышинский.

— Агахан, дорогой, ты должен спасти его, понимаешь, непременно спасти! — шагнул к нему Горлин.

Талышинский ответил сухо и строго:

— Я сам знаю, что я должен! Попрошу всех немедленно удалиться! Сестра, идемте!

Сергей успел разглядеть в глубине операционной стол, на котором ничком лежал обнаженный по пояс Ульянцев, и людей в белых халатах вокруг него.

Дверь захлопнулась. Все спустились вниз. Горлин и Лидак поскакали в Ханский дворец, а Лукьяненко и Морсин остались, чтобы быть рядом, если понадобится дать кровь. Да и не могли они уехать, не дождавшись конца операция. Многие партийные и военные работники, присланные Кавкрайкомом, знали Ульянцева или по Балтике, или по Ставрополью, или по Астрахани. А Лукьяненко и Морсин не просто знали его — они были его близкими друзьями, хотя и не были знакомы друг с другом. Со времени приезда Лукьяненко в Ленкорань прошло всего несколько дней, Морсин встречался с ним один-два раза на собраниях, а наедине не приходилось. И вот общая беда свела и сблизила их. Сидя в приемном покое, они разговорились, вспоминали об Ульянцеве.

Сергей вышел во двор и увидел, что его друг сидит на суку высокой акации, напротив большого окна операционной.

Люди под деревом нетерпеливо спрашивали:

— Ну что там, Салман, что делают?

— Режут, — коротко отвечал Салман.

Сергей разулся и тоже полез на дерево. Но и отсюда он видел только спины людей в белых халатах, склонившихся над столом.

Прошло томительных полчаса, и вдруг Салман выкрикнул:

— Всё! Кончено!

— Что "все"? Умер? — ужаснулись люди.

— Не знаю. Положили на носилки, унесли.

Салман и Сергей спозли с дерева, взяли в руки ботинки и пошли в угол двора, где в той же неподвижной позе застыла Нина.

В Ханском дворце, в просторном кабинете председателя Реввоенсовета Горлина, собрались ответственные работники Муганской республики — так в дом умирающего сходятся его родственники и друзья. Только что из госпиталя звонил Лукьяненко: операция прошла успешно, Ульянцев жив, но все еще не пришел в сознание.

То и дело приходили командиры и комиссары частей.

— Как же так, а? — недоумевали они, только что сами ходившие в атаку и понимавшие, что могут не вернуться. Но им казалось нелепым, что пуля сразила не кого-то из них, а именно политкомиссара.

— Смею вас заверить, мы сами виноваты: не уберегли нашего дорогого Тимофея Ивановича, — скорбно покачал головой высокий, нескладный Сухорукин. — Ну как можно было пускать его в атаку? Разве больше некому было штурмовать маяк?

Горлин и Лидак покосились на него, усмехнулись. Они-то хорошо знали, что предводитель местных эсеров неискренен в своем огорчении, поскольку Ульянцев питал к нему неприязнь за сотрудничество с деникинцами и англичанами при краевой управе.

— Ай дад-бидад Ардебиль! — воскликнул Агаев и на ломаном русском языке обратился к Сухорукину: — Ай Терентий, зачем говоришь, атаку не пускать? Ты скажи, какой сукин сын стрелял ему в спину?

— Да, да, это ужасно! — Сухорукин взял под руку низенького, полного Агаева и, отведя в сторону, склонился над ним, зашептал что-то ему на ухо.

Горлин то и дело посматривал на молчащий телефон, наконец не вытерпел и позвонил в госпиталь, ему ответили, что все по-прежнему.

В кабинет стремительно вошел председатель ЧК Блэк, плюхнулся на стул перед столом Горлина, сердито бросил на стол скомканную кожаную фуражку, запустил пятерню в черные цыганские кудри, словно хотел распрямить их.

— Ну? — выжидательно посмотрел на него Горлин.

— Всю чрезвычайку поднял на ноги… Пока — ничего.

— Этого… телохранителя допросили?

— Нету его, понимаешь, нету! — развел руками Блэк.

— Среди убитых не смотрели?

— Каких убитых? — повысил голос Блэк. — Убит только один. Матрос Васильев.

— Женя, у вас девушка есть, ее тоже допроси, — посоветовал Агаев.

— Нинку? Это зачем еще?

— Говорят, она стреляла, — ответил Агаев.

— Что?! — Блэк округлил глаза и приподнялся со стула. — Да ты что говоришь, Бахрам? Она в жизни не могла бы сделать такого!

— Я тоже говорю, не может быть. А он…

— Кто "он"?

— Бот, Терентии… — Агаев повернулся в ту сторону, где оставил Сухорукина, но его там не оказалось. — Ай дад бидад Ардобиль! — поразился Агаев. — Где же он?

— Сухорукин тебе сказал? — переспросил Блэк, буравя Агаева горящими гневом глазами. — Ах, змея подколодная! — Он нахлобучил кожаную фуражку и стремительно вышел, чуть не столкнувшись в дверях с командующим войсками Орловым.

Орлов подошел к Горлину и доложил об исходе боя. Кулацкая банда, сообщил он, выбита из Форштадта и во главе с Хошевым обращена в бегство. Противник оставил на поле боя шестьдесят человек убитыми. Захвачено трофеев: два орудия, три пулемета, два десятка винтовок и обрезов. Наши потери: один убит, двенадцать ранено.

— У меня всё, — привычной фразой закончил Орлов свой доклад и сел, прямой и строгий, и уже иным тоном спросил: — Ну что он? Что говорят врачи? Есть ли надежда?

— Ничего не говорят! — хмуро ответил Горлин и покосился на телефонный аппарат. — Без сознания Тимофей…

— Будем надеяться, что его крепкий организм… — начал Лидак, но в это время дверь распахнулась, и Морсин крикнул с порога:

— Тимоша умер!..

Ленкорань хоронила политкомиссара Ульянцева (Отраднева), матроса Тимофея.

Маячная площадь, вся территория бывшей Иван-крепости, была запружена народом. Люди высыпали на балконы и крыши домов. В треугольном сквере, в трех шагах от места гибели, зияла свежая могила. К ней на орудийном лафете подвезли красный гроб, на котором чернела бескозырка с тисненным золотом словом "Россия". За гробом шли дне женщины в черном — Мария и Нина, друзья я соратники комиссара. Обступив могилу и слушая сбивчивую речь Горлина, рассказывавшего о жизненном пути и революционных заслугах Ульянцева, они не могли отвести глаз от спокойного, будто вылепленного из воска лица Тимофея Ивановича, и каждый вспоминал и думал о нем свое.

Сухорукин протиснулся вперед, чтобы все видели, как он скорбит, по смотрел не со скорбью, а со смешанным чувством еще не прошедшего испуга и злорадного торжества и думал о превратностях судьбы: еще вчера Ульянцев был грозной силой, способной превратить его в ничто, а теперь он сам — ничто, прах…

Сухорукин вздрогнул, услышав слова Горлина:

— Убийц товарища Отраднева мы поймаем и представим суду трибунала…

Сухорукин беспокойно оглядел толпу и, убедившись, что Рябинина нет, облегченно вздохнул: "Ушел, слава богу! Теперь ищи ветра в поле".

А Горлин продолжал:

— …с муганцами же мы поговорим по-товарищески, по-крестьянски, все обсудим и наладим работу. Будем жить по-доброму, по-хорошему. Прощай, наш боевой друг и товарищ!..

Над свежей могилой вырос холм живых цветов. Сухой раскат ружейного залпа трижды разорвал белесое небо над Ленкоранью. Сурово зазвучала песня "Вы жертвою пали…".