После неудачной эвакуации Болеслав Ковалевский стал еще злее и раздражительнее. Говорил он мало, а если и пробурчит что-то, все равно не поймешь. Казалось, он жил в постоянном страхе, все время чего-то ожидая. Все чаще приходил поздней ночью пьяным. Анна Никитична вставала на стук открывать двери. Мальчики настороженно поднимали головы: кто это?

Болеслав, пошатываясь, напевал какую-то песенку.

— Как ты не боишься, Болеслав, — говорила ему Анна Никитична, — ведь сейчас нельзя ходить. Тебя арестуют…

— Меня никто не арестует, я могу… — пьяно бормотал Болеслав.

В конце августа он пришел как-то рано, трезвый и хмурый. На рукаве его куртки Котики увидели белую повязку с черной надписью: «Шуцман».

— Ты поступил в полицаи? — поразилась Анна Никитична.

— А что мне делать? — зло выкрикнул Болеслав. — Подыхать с голоду? Таскать бревна? Пусть другие таскают… А я… Платят хорошо, и работа чистая.

— Изменник! — бросил ему в лицо Валя.

— Пся крев! — вскочил взбешенный Болеслав. — Придержи язык за зубами… Я не посмотрю… Я тебя… Я всех вас… — И выскочил из комнаты. Ночью он снова пришел пьяным, повалился на кровать и захрапел.

— Мама, уйдемте отсюда, — шептал Валя. — Я… Я не могу его видеть!

Валя высмотрел пустую комнату в коммунальном доме недалеко от польского кладбища. Отсюда виднелись пулеметные вышки и колючая проволока лагеря военнопленных.

Котики поселились в комнате левого крыла. А в правом крыле жили немецкие солдаты — вожаки собак, хундерфюреры, которые по ночам охраняли лагерь. Их большие, откормленные овчарки жили тут же, под окнами в конурах. Анна Никитична боялась такого соседства. Но куда идти?

Во дворе перед домом стоял глубокий колодец с журавлем. Хундерфюреры никак не могли научиться пользоваться им. Большие немецкие ведра то и дело шли ко дну. Валя и Витя воспользовались этим. Раздобыли «кошку» и по ночам, когда солдаты уходили на охрану лагеря, вытаскивали ведра, прятали их в сарае. В базарные дни тайком меняли ведра на хлеб.

Догадавшись о проделках сыновей, Анна Никитична всплеснула руками:

— Знал бы папа!.. Воровать ведра!

Разве мальчики думали о воровстве? Просто им хотелось навредить солдатам, ну и продуктов, конечно, раздобыть.

Только ведра они больше не доставали.

* * *

В первые месяцы оккупации на город налетали советские самолеты. Они бомбили станцию, эшелоны, военные объекты, сбрасывали листовки со сводками Советского информбюро. Белые листки, кружась в воздухе, медленно падали на крыши, в сады, на улицы.

Как-то, войдя в комнату, Анна Никитична заметила, что сыновья читают листовку.

— Мамочка, садитесь сюда. Москву не взяли. Брешут немцы! — радостно закричал Валя.

— Сынок, ты такой неосторожный, — перебила его Анна Никитична. — Зачем приносишь это в дом? Хунды увидят, собаками разорвут. Потерпи, скоро придут наши.

— Не могу я терпеть! — перебил Валя.

— А что ты можешь? Ты же ничего не можешь. Вот, видишь, Виктор, он же старше тебя. И молчит. А ты еще совсем маленький, — убеждала мать.

— Павка Корчагин тоже маленьким был! — задыхаясь от обиды, выпалил Валя.

Анна Никитична пристально посмотрела на Валю, потом на Витю и поняла, что теряет власть над сыновьями, что они неожиданно стали взрослыми и никакими уговорами не удержать их от участия в борьбе с врагом.

На следующий день соседки, ходившие на базар, рассказали о переполохе в городе.

На базарных лавках, на столбах и даже на дверях шуцманшафта кто-то расклеил советские листовки. Под самым носом у полицейских! Ну и забегали же они! Миллер выскочил и набросился на часового: «Куда смотрел, разиня!» На базаре многие успели прочитать листовки прежде, чем их обнаружили гитлеровцы. На листовках детской рукой были нарисованы трупы фашистов и кружащие над ними черные вороны. Рядом стояла приписка: «Не верьте немцам!»

Анна Никитична не стала спрашивать сыновей, кто это сделал.

* * *

Однажды утром, когда Коля Трухан еще спал, к нему пришел Степа Кищук. Встретив на крыльце Колину мать — Анну Павловну, Степа хвастливо показал пачку немецких денег.

— Где взял? — строго спросила Анна Павловна.

— А разве Коля вам ничего не говорил?

— Добалуетесь вы! — недовольно сказала Анна Павловна я быстро пошла в дом.

Коля выбежал на крыльцо. Он слышал только обрывок разговора, но сразу сообразил, в чем дело.

— Пристрелить тебя мало! — набросился Коля на своего дружка. — Боевое задание, а ты болтаешь кому попало!..

— Так я ж только мамке твоей сказал! — оправдывался растерянный Степа.

— Мамке! Никому нельзя говорить, ясно?

Расстроенная Анна Павловна принялась за уборку.

Ей помогала дочь, шустрая, проворная Зина. Заметив, что мать растерянно стоит возле Колиной кровати, девочка подошла ближе: на белой простыне темнел новенький немецкий пистолет… Притворившись, будто ничего не видела, Зина продолжала подметать, украдкой наблюдая за матерью. Анна Павловна молча завернула пистолет в тряпку и вышла из комнаты. Зина незаметно прошмыгнула за ней. Мать направилась к сараю. Выбрав удобный момент, Зина взобралась на чердак. Отсюда хорошо было видно все, что происходит в сарае: Анна Павловна закопала пистолет в землю, а над тайником поставила пустую бочку. Как только мать ушла на работу, Зина, захлебываясь, рассказала обо всем брату, и они вдвоем откопали пистолет.

Не успели ребята привести все в порядок, как перед ними неожиданно появился Валя Котик.

— Ты чего, Валька? — растерянно спросил Коля, незаметно опуская пистолет в широкий карман штанов.

— Просто зашел. Может, вы что знаете…

Наступило неловкое молчание. Валя почувствовал, что его приход оказался некстати, и не знал, как уйти.

* * *

В комнату Котиков повадился ходить немецкий солдат. Невысокий, полный, со светлыми волосами, он беззвучно смеялся, открывая желтые крупные зубы. Звали его Людвиг, но сам он ласкательно величал себя Людди.

— Людди? — издевался Валя, — Какие вы люди? Вы хуже собак.

— Я, я, — смеялся Людвиг, радуясь, что смог объясниться. — Сапак, хав-хав! Хундерфюрер!

— Вот я и говорю: собака ты! — смело говорил Валя, пользуясь тем, что немец его не понимает.

А Витя, довольный, посмеивался.

Людвиг стал носить Анне Никитичне для стирки грязное белье. По утрам бросал ей свои сапоги, облепленные грязью, и грубо приказывал:

— Путцен!

Анна Никитична исполняла все безропотно. Валя и Витя возмущались:

— Мама, почему вы его слушаетесь?

— Сыночки! Зачем собаку злить. Ну его! — отвечала Анна Никитична.

Валя не мог понять такой покорности матери, он не догадывался, что она боялась только одного: навлечь на семью подозрения.

…Иногда мальчики гурьбой ходили на озера удить рыбу.

С приходом немцев, когда стало туго с едой, рыбалка из забавы превратилась в промысел.

Однажды холодным осенним днем за ребятами на рыбалку увязался и Людвиг.

— И чего пристал, собака? — хмуро обронил Валя.

— Пусть идет, нам-то что! — отозвался Витя.

Солдат, видно, был заядлым рыболовом. Внимательно рассмотрев удилища, он хотел взять Витино. Но Витя уперся: «Не дам!» Тогда Людвиг выхватил удилище из рук Вали, засмеялся, присел на корточки у самой воды и закинул леску. Он пристально следил за поплавком, лишь изредка оборачиваясь в сторону ребят и довольно хихикая.

Валя стоял сбоку, на старой рессоре, смотрел на гитлеровца и словно не замечал его. Перед мальчиком бессвязно мелькали события последних недель. Вот пронеслись по небу самолеты с черными крестами. Проплыл на носилках старый железнодорожник… Клубы дыма заволокли небо, а сквозь дым проступило заплаканное лицо матери. Потом появилась перед глазами пыльная дорога с беженцами. А вот отец, помахав рукой, вскочил на подножку вагона… И снова дым… Горят дома на разграбленных улицах… Языки пламени пожирают книги Островского, ослепительно сверкают перед глазами… «И все это сделал ты, образина!» — со злостью подумал Валя, всматриваясь в Людвига. В лице солдата было что-то хищное, звериное. Мальчик вздрогнул, покачнулся, взгляд его упал на рессору. И вдруг… словно волна беспамятства захлестнула его. Валя больше не сознавал, что делает. С трудом поднял он тяжелую рессору… И тут гитлеровец оглянулся. От испуга он широко раскрыл глаза. Поднялась для защиты рука, но… поздно!.. Тяжело крякнув, солдат медленно повалился на бок.

Витя ошеломленно смотрел на брата: бледный как мел, он в немом оцепенении застыл над убитым.

Валя не мог поверить, что это сделал он. Валя убил человека, пусть даже фашиста, врага, который заслужил смерть, все равно он — убил! При этой мысли мальчика охватил озноб, к горлу подступила тошнота.

Витя понял, что медлить нельзя. Столкнув труп в озеро, он подобрал с земли удочки, схватил за руку растерянного брата и потащил за собой. Ребята бежали, не разбирая дороги, не оглядываясь. У крайних хат Красной улицы Валя остановился.

— Ты чего? — тяжело дыша, спросил Витя.

— Не могу… Тошнит… Отдохнем…

— Мамке ни слова! — строго предупредил Витя.

Валя согласно кивнул.

Вечером, когда Анна Никитична была во дворе, хундерфюреры хватились Людвига. Поднялся шум, захлопали двери, зарычали овчарки. До ребят доносились слова: «капут», «партизанен», «дезертир». Потом все смолкло. Мать вернулась со двора и встревоженно сказала:

— Людвиг пропал!

Мальчики не поднимали глаз.

Витя перешел с лесозавода на железную дорогу рабочим путевой ремонтной бригады. Он часто был в разъездах, отсутствовал по два-три дня, а когда возвращался, то отсыпался или молчал. Валя хорошо знал характер старшего брата: из него слова не выжмешь.

Несколько раз Валя заводил разговор с жильцами, недавно поселившимися у них. Мальчик знал с их слов, что они, летчик Василий Лукашенко и сапер Дмитрии Стратков, попали в плен, сидели в лагере и были освобождены. Валя сам видел у них свидетельства об освобождении, выданное немецкими властями. О том, что жильцы бежали из лагеря, а свидетельства об освобождении раздобыл для них Горбатюк, знала только Анна Никитична.

Лукашенко и Стратков вышли из лагеря изможденными и слабыми. В первое время они ни на минуту не покидали дома и молча сидели на крылечке. К новым жильцам Котиков часто подсаживался Тимоха Радчук, поселившийся недавно по соседству. Тимоха говорил, что тоже пришел из лагеря военнопленных. Он показал Анне Никитичне свидетельство об освобождении, рассказывал Лукашенко и Страткову об издевательствах, которым подвергали его фашисты. Анну Никитичну поразило, что Радчук, в отличие от ее жильцов, выглядел сильным и здоровым. «Наверное, в их лагере лучше жилось», — успокаивала она себя.

Однажды Радчук, Лукашенко и Стратков сидели перед домом и вели разговор.

— Податься бы к нашим или хоть в лес уйти, к партизанам, — начал Тимоха Радчук. — Как вы на это смотрите? А то совестно даже.

— Да, засиделись мы тут. Греемся на солнышке, а люди кровь проливают, — ответил Василий Лукашенко.

Стратков задумчиво ковырял землю веточкой.

— Вот то-то и оно! — подхватил Радчук. — Неужели вы тут до сих пор ни с кем не познакомились?

Радчук, чуть приоткрыв рот, выжидательно уставился на Лукашенко и Страткова. В это время во дворе показался Валя. Он подошел к жильцам и протянул советскую листовку. Трое мужчин удивленно посмотрели на Валю и жадно начали читать. Тимоха часто-часто дышал открытым ртом. Казалось, он задыхается.

— Кто тебе дал ее? — изменившимся голосом спросил Радчук.

— Нашел! — спокойно ответил Валя, складывая листовку.

— Нашел? Хм! Где!

— А на дороге! Иду, вижу бумажка лежит. Я и поднял.

Анна Никитична развешивала во дворе белье немецкого офицера. Услышав, что Тимоха расспрашивает Валю, она насторожилась, быстро подошла, вырвала из рук Вали листовку и разорвала ее в клочья.

— Не смей носить в дом!

— Никитична верно говорит, — одобрительно кивнул Тимоха. — За такие вещи, брат, того… — Он многозначительно провел указательным пальцем по горлу. — Уж я повидал…

На другой день Анну Никитичну вызвали в жандармерию. Как только она вошла в кабинет, жандармский офицер протянул ей листовку.

— Вам знакомо это?

Анна Никитична отрицательно покачала головой.

— О, незнакомо?! Ваш сын приносил другую?

Анна Никитична растерялась: «Боже мой! Донесли!»

— Почему молчите?

— Господин офицер, мой сын нашел листовку случайно. Вы же знаете… Самолеты…

— Да, да! Знаю! — прервал жандарм. — А кто есть ваши жильцы? Лукашенко и… Страткоф?

— Они из пленных… Ваши и освободили…

— Наши не освободили. Они бежали. Да, да, бежали! И вам бы следовало знать об этом! А пока убирайтесь! Если попадете к нам опять, будет плохо!

Анна Никитична, задыхаясь, побежала домой.

Жильцов не было. В комнате после обыска все перевернуто вверх дном. Анна Никитична машинально придвинула к столу валявшуюся у стены табуретку, медленно опустилась на нее и словно застыла. В этот момент дверь приоткрылась и в нее просунулась голова Тимохи Радчука. Мельком оглядев комнату, он с притворным участием произнес:

— Ну и дела! Что это у вас искали, Никитична? И жильцов позабирали…

— Вон отсюда, подлец! — прохрипела Анна Никитична и невольно потянулась за тяжелым чугунным утюгом.

Голова Тимохи мгновенно скрылась за дверью.

Во дворе показался Валя. Он шел как ни в чем не бывало. Увидев его, Анна Никитична в изнеможении прислонилась к стене и тихо заплакала: «Валик, сынок!»

* * *

Пришла зима, холодная, снежная. Улицы густо замело. Казалось, будто дома и деревья стоят в голой степи.

По городу расклеили приказ: всем евреям поселиться в гетто. Валя прочитал его и побежал к Сене. Отец Сени Абрам Сумерович складывал в узел белье и одежду. Сеня стоял рядом, держа в руках новые, ни разу не надеванные ярко-желтые ботинки, подаренные ему ко дню рождения.

— Валик, ты уже все знаешь?

— Знаю, — нахмурившись, ответил Валя. — Я пришел… Может, ты не пойдешь, Сенька?

— А куда же я денусь?

— Будешь жить у нас, скажем — наш брат.

— Я такой черный, разве поверят?

— Ну и что? Подумаешь! — настаивал Валя.

— Поймают, всех расстреляют, а так, может, не тронут…

— Спасибо, Валик, — вмешался Абрам Сумерович. — Нам с Сеней не надо расставаться. Может, меня куда пошлют. Так пусть и Сеня со мной едет. Зачем ему оставаться? Ой, что они с нами делают!

Валя грустно смотрел на своего дружка и его отца, на желтые треугольники, нашитые на их груди. «Как скотину заклеймили!» — гневно думал он.

— Ну, пойдем, сыночек, — печально сказал Абрам Сумерович. Он в последний раз оглядел комнату, вещи. Что значит теперь все это, если не знаешь, что ждет тебя самого?

Абрам Сумерович взвалил на спину узел, и все трое вышли на улицу. Валя пошел рядом с Сеней и его отцом, будто его присутствие могло облегчить их участь. Ему трудно было расстаться с дружком. Мальчик смутно чувствовал, что Сеню ждет беда и они никогда больше не увидятся. На углу Валя остановился:

— Сеня, если что, так приходи, слышишь? — крикнул он вдогонку.

Валя шел домой, не разбирая дороги. Как он ненавидит этих фашистов! Бессильный в своем гневе, Валя придумывал для них самые невероятные казни. Вот он вбежал в жандармерию и перестрелял из автомата всех эсэсовцев. Или нет, не так… Лучше он прокрадется к гебитскомиссару, запрет дверь и задушит его. А потом… «Эх!» — мальчик яростно ударил кончиком ботинка по занесенному снегом бревну. Он обозлился на самого себя, поняв, насколько несбыточно это желание: «Как же! Задушишь! К нему и не подступишься. Мама верно говорит: я ничего не могу! Ничего! А другие, наверно…»

Что делают другие, Валя не мог себе представить.

Да, в это время где-то рядом с ним незримо для посторонних глаз совершались дела, которые вскоре вовлекут и его в гущу важнейших событий.