Утром, только я вышел из квартиры, повело. Стены стали жидкими. Из-под лопатки стонала раненая собака. Грудь ввернулась. Ребра рвали плоть. Все стало ясным и простым. Кровь залила уши и шею. Уже не услышал звука, с которым завернутое в пальто тело обрушивается на бетон с высоты роста…
Странное это ощущение – умирать. Вчера еще вроде была весна, пели птицы на рассвете, девушки надевали цветочные наряды, а сегодня кровь в горле и незачем дышать. Сосед уже не достает, а просто плетется испуганной тенью по стене, пачкая известью видавшее Ленина трико. И солнце по ступенькам уже не льется – оно все расплескалось и медленно впитывается в пыльные бетонные ступени, оставляя грязные, ржавые пятна. Но в принципе уже не важно. Глаза закрываются красной кулисой, и смотритель гасит свет. Спектакль, похоже, отменяется.
– Разряд!
– Да обожди ты… Все, Юрка, давай…
– Убирай руки…
Вспышка. Весь как мокрая тряпка выкрутился, выгнулся. Уже все знаешь. Эти спасут. Просто потому, что это их работа и им наплевать на то, кто ты, кем был. С кем был. Зачем был. Их интересует одно…
– В сердце коли! Бля, да не эту иглу.
– Не ори – я уже два года этого не дела.
– Придержи его, вдруг дернется.
– Куда, блин? К архангелам? Он уже там. Коли давай….
Чтобы был. Просто. Что если и ушел – то уж точно не в их дежурство. У них там спирт в каптерке, и шпроты, и картошка с маслом и луком в стеклянной банке. И домино на столике. Под газеткой… А так – загнусь, и пропал весь вечер…
– Есть! Затрепетал… давление пошло… А че с головой у него? Били что-ли?
– Не-а, упал на площадке – об перила ударился. Думаю, это его меньше всего беспокоит. Илюха, я закурю?
– Бля, что за дурацкая привычка спрашивать, когда уже закурил? Я те что, хоть раз нет сказал? А если бы сказал – это что, тебя бы остановило?
– Че ты завелся? Я те что…
– Ладно, не бзди, докуривай и поехали. Нашему товарищу, похоже, срочна нужна хорошая капельница физраствора, тарелка хреновой каши и мягкая клопяная перина.
– О, он глазенки открыл… Ну, че, милок, тоннель видел? Тени? Голоса? Нет? Значит, не ждали тя там. А вот Зинаида Георгиевна ждет и, скорее всего, уже приготовила тебе карточку и анализы. Не будем заставлять ее ждать. Нехорошо это… Все, бросай соску! Михалыч, давай в шестую!
– По депутатски или по человечески?
– Ясен хрен, с мигалками и музыкой. А то вдруг его опять к тоннелям божьим потянет…
Блин, вот ведь залет – так спокойно было. Ничего не болело, просто уходил и ни о чем не волновался, уже сейчас на арфе херувимам гимны бы пел. Нет, эти приехали, вытащили, а теперь везут по городу в колеснице с иерихонской трубой, и все, что я вижу, – это надпись на люке – «запасной выход». Куда, блядь?
Два доктора. Халаты белые, а в руках – чай с чабрецом в кружках.
– Инсульт. С остановкой сердца. И это в тридцать с небольшим. Откуда?
– Милейший, тридцать с небольшим – это самый подлый возраст. В это время можно легко подхватить ветрянку, отягощенную старческим маразмом. Выкарабкался – уже хорошо. Теперь восстановить. Поставить на ноги. И запретить курить. Категорически. Или хотя бы меньше. Все пальцы вон желтые.
– Повешаю картины Босха в палате. Начнет следить за своим образом жизни. И смерти.
– Смешно. А родные где, кстати?
– Невеста вчера приезжала. Плакала в коридоре. Яблоки просила передать.
– И где они?
– Да ночная смена сожрала.
– Ну ясно. Кто в дозоре сегодня?
– Серикова. Пойдем покурим?
– А пойдем.
Захотелось встать и отобрать у них чай. Пить хотелось жутко.
