Вечером, когда торопившийся к отцу Аркадий Прибытков добрался из аэропорта до подмосковной ведомственной больницы ФСБ, настроение у него было вновь философическое, но при этом, конечно, мрачное. От дневной радости и эйфории не осталось и следа. То и дело ему припоминались моменты из детства: вот отец учит его, семилетнего, играть в шахматы, вот он раскачивает качели, на которых маленький Аркаша взлетает до небес, вот они пинают друг другу футбольный мяч… Какое это было счастье! Позже забытое и уже не ценимое, как прежде…

Прибытков-младший очень спешил и был готов увидеть бледное родное лицо на белой подушке, а рядом с кроватью подвешенную на блестящей никелированной штанге капельницу, от которой тянется гибкая пластиковая трубка к бессильной старческой руке и все в таком духе. Аркадий торопился, но вместе с тем словно бы хотел задержаться в пути. Он страшился момента, когда придется войти в больничную палату. Боялся, что в этот миг кто-то из медицинского персонала шагнет от кровати отца ему навстречу и сообщит с профессиональным сочувствием о том, что он опоздал. Опоздал буквально на пять минут. Аркадий отчего-то очень живо видел эту картину, и чуть ли не свыкся с мыслью, что точно так и случится.

И поэтому был поистине ошарашен, когда, отворив дверь в одноместную палату, где был отец, увидел его одетым в летние брюки и выпущенную поверх них расстегнутую сорочку с короткими рукавами, а главное – сидящим в кресле, нога на ногу, с бокалом, на треть наполненным красным вином. О том, что в бокале было именно вино, нетрудно было догадаться, потому что на тумбочке рядом стояла откупоренная винная бутылка с чуть вживленной в горлышко пробкой. Работал привешенный к стене напротив телевизор, транслировали футбол.

– Наконец-то притащился, – раздраженно сказал отец. – Если б знал, что ты так долго будешь телиться, не отказался бы от больничного ужина.

– Папа… – пролепетал Аркадий. – Ты… здоров?

Отец посмотрел на сына озадаченно и после паузы сказал:

– Не думал, Аркаша, что ты у меня можешь быть туповат. В твои-то годы…

Прибытков-старший поставил бокал на тумбочку, выключил пультом телевизор, довольно бодро встал и стал застегивать рубашку.

– Разумеется, здоров.

– Так а какого… зачем ты… – лицо Аркадия стало темнеть злобой. – Мы же с тобой утром по телефону говорили. Я же тебе сказал, что сегодня лечу в Белоруссию по очень важным делам. Что это вообще за цирк ты устроил?

– Не кипятись, – отец расстегнул брюки и стал заправлять в них сорочку.

– Ты хоть понимаешь, какие ты мне карты испортил? – Аркадий обессилено сел на аккуратно заправленную постель. – Туда же этот идиот Казачков, туда же все эти змеи скользкие полетели. Они там все сливки снимут, – Аркадий прямо посмотрел отцу в глаза. – Зачем ты мне про какое-то прощание наговорил, можешь объяснить?

– Я тебе не врал, мне по-всамделешнему нехорошо было. Вот и приехал сюда, сердце обследовать, подлечиться.

– Господи, да тебе не сердце, а голову надо обс…

– А ну! Ты с отцом разговариваешь.

– Я в шоке. Это просто трындец какой-то. Я тебе по телефону не мог все сказать, ты даже не представляешь, какие в Белоруссии дела сейчас будут делаться.

– Я тебе тоже не мог по телефону все сказать, Аркаша. Я кое-какие справки навел. Через старые связи. Подробностей никто не знает, или врут, что не знают. Но по-дружески мне намекнули.

– Про что намекнули?

– Про обстановку. Там сейчас все очень непросто.

– Там сейчас – кухня истории. Настоящей, большой истории. А я где нахожусь?

– Поверь моему нюху, Аркаша, ты находишься в правильном месте.

– Да тут и принюхиваться не надо, и так понятно: я – в заднице. И задница, папа, – это не то место, где надо находиться. Тебе здесь, может, и уютно, а…

– Ну, хватит! – отец, казалось, вдруг потерял контроль над собой. – Ты еще сопляк, чтобы правильно оценивать такие ситуации. Кухня у него, видите ли, в Минске, борщ истории собрался варить. От горшка два вершка, а уже в Наполеоны наладился.

– Наполеон и был от горшка два вершка. Какая разница? Главное, что он не был муравьем. А ты делаешь меня муравьем! Заботится он, видите ли. Кому нужна такая забота?

– Послушай меня, сынок, – стараясь не кипятиться, сказал Казачков-старший. – Когда на кухне повара слишком быстро начинают бегать, лучше в сторонке постоять. А то кастрюлю с кипятком на тебя могут опрокинуть, понимаешь? Гм. Ладно, пойдем туда, где настоящая кухня есть, в кафе, тут недалеко, поужинаем.

– Я не хочу есть, – Аркадий вскочил с кровати и опередил отца на пути к двери. – Иди, ужинай. А я все равно в Минск полечу.

И он выскочил, пребольно ударившись локтем о косяк двери.

Но улететь в Белоруссию Аркадию не довелось. Через полчаса отцу стало по-настоящему плохо, его сразил инфаркт. А еще через час Аркадия, который уже был в аэропорту, вернул в Москву звонок из больницы; врач сообщил, что отец умер, а напоследок, мол, очень просил связаться с сыном и сказать, чтобы он выполнил его предсмертное желание – не летел в Минск.

* * *

За много километров от подмосковной больницы, в которой набирался здоровья Казачков-отец, в другой, особо охраняемой, больнице, в Беловежской пуще, президент России Владимир Паутов и его правая рука, руководитель Администрации Юрий Байбаков, сидели в удобных, раскидистых креслах перед изножьем кровати президента Белоруссии Антона Микулова.

Микулов в дремотном оцепенении полулежал, опираясь о пышную подушку. По одну сторону от высоко поднятого изголовья его кровати в воздухе висела металлическая штанга с капельницей, по другую – почтительно парил, невесомо сидя на краешке стула, министр безопасности Белоруссии Владислав Чернега, тот самый, что накануне по телефону зазывал Паутова приехать и «забрать» Белоруссию в состав России.

Все четверо молчали, никто не двигался. Только иногда то президент Паутов, то глава его администрации Байбаков бросали на Чернегу взгляды, смысл которых сводился к тому, что они готовы, разумеется, сидеть у постели умирающего товарища сколь угодно долго, но было бы нелишним, чтобы умирающий не вел себя при этом, как будто он уже умер. Чернега лишь преглупо хлопал глазами, своим видом словно отвечая, что ему все это не в тягость и что странно, как это кто-нибудь может мыслить иначе. Наконец Микулов шевельнулся, он недовольно оттянул уголок рта и еле заметно пихнул локтем подушку. Чернега сообразил, что требуется, встал, подвзбил слегка подушку, снова присел на стул и замер, переведя взгляд с босса на гостей. Паутову на миг показалось, что в этом взгляде, полном подобострастия к шефу, промелькнула вдруг некая искорка хитрости и озорства. Впрочем, искорка, если она и была, блеснула и сгинула столь быстро, что Паутов решил, что ему почудилось. Куда был обращен взгляд самого Микулова, можно было лишь догадываться, глаза его были почти полностью прикрыты вялыми веками.

Тягостное молчание продолжилось.

Паутов вздохнул и огляделся. Он сейчас был похож на единственного племянника у смертного одра богатенького дядюшки – скучно до одури, да не слиняешь, надо терпеть ради наследства, не дай бог заартачится старый хрыч и отпишет в последний момент все добро какому-нибудь благотворительному фонду.

А добро было немалое. И особенную ценность этому нежданному подарку судьбы придавало обстоятельство, о котором знал лишь Паутов. Ведь о чем-то подобном он и мечтал совсем недавно, когда стоял у раскрытого окна своего кабинета в Кремле. Он думал в те минуты о годах своего правления, подводил итоги и пришел к выводу, что, как ни крути, как ни обманывай и ни убаюкивай себя, не было в его президентской карьере ни одного по-настоящему великого свершения. Ни единого! Ничего доблестного. Всё сплошь какая-то менеджерская возня, которую никаким пиаром не отшлифуешь до героического блеска. Всё какая-то диетическая манная каша, ничего калорийного, мясного, мужского. И главное, непонятно было, что тут можно предпринять, никаких подходящих идей не появлялось. И вот, вдруг, откуда ни возьмись – объединение России и Белоруссии. Вокруг головы Паутова из ничего, из воздуха прочертился, сам собой исполнился материальной тяжести и стал набираться бронзового отлива венок имперской славы. Словно в тот момент, когда он глядел из кабинетного окна на старинные кремлевские храмы, кто-то по телефону, по защищенному правительственному спецканалу связи, передал его затаенную мольбу напрямик в ухо богу. Невероятно, радовался Паутов, вот же пруха! Не было ни гроша, да вдруг алтын…

А может быть, вдруг подумал Паутов, всё совсем не так? Причем здесь везение? Никакого везения не существует. Он просто заслужил эту награду. Честно заслужил ее всей своей предыдущей пахотой. Он работал, работал, работал, грошик за грошиком складывал в кошелек, вот алтын и накопился. Золотой червонец, высшей пробы. Расширение страны, объединение славянских народов… Это действительно венец карьеры. Без дураков. После такого можно и правда с легким сердцем на покой. На Карибы, на свой личный остров. Вместе с Леночкой, с акробаточкой. И пусть любой из тех, кто придет после него к власти, только попробует полить его грязью. Или посмеет отнять у него хоть что-нибудь – тот же остров, или один из замков в Европе, или акции какой-нибудь компании… Не осмелится! Рука не поднимется. Потому что очернять и грабить человека с такими заслугами равносильно политическому самоубийству, все сразу отвернутся от хама, любому в стране будет очевидно, что этим подлецом движет не жажда справедливости, а только подлая зависть…

Паутов так увлекся своими размышлениями, что и не замечал, как летит время. А между тем уже больше получаса они молча сидели друг против друга – два главных представителя одной страны и два – другой.

Около месяца назад в таком же составе они пара на пару играли в большой теннис, когда Микулов приезжал в летнюю резиденцию Паутова под Сочи. Это был обычный рабочий визит, обсудили пошлины, двустороннюю торговлю, потом отдыхали – купались в море, играли в теннис, в шахматы. Кто бы мог подумать, что Микулов так быстро скиснет. Вроде крепкий был старикан, и вдруг – бах! – игры для него кончились. «Да, игры кончились, – подытожил свои размышления Паутов. – Пора и мне бросать это все к едрене матери. Пожить в свое удовольствие…»

Вместе с тем, где-то в глубине души Паутов ощущал некую тоску, некое сомнение в собственной правоте, которое исподволь отравляло его мечты о блистательном завершении карьеры. Он чувствовал, что как-то неверно оценивает происходящее. И дело тут было не в том, что он опасался подвоха со стороны Микулова. То есть это, разумеется, тоже его тревожило, об этом он подумал в первую очередь, когда еще только взвешивал, стоит ли принимать приглашение Микулова, об этом же размышлял, направляясь к трапу самолета, который должен был доставить его в Белоруссию, и это подозрение не оставляло его и сейчас. Но все-таки под ним, под этим опасением, скрывалось кое-что другое, что-то такое, что он никак не мог распознать. «Может, на меня действует больничная обстановка», – подумал он. Когда перед тобой умирает человек, хочешь – не хочешь, а впадешь в уныние.

Черт! Но сколько же можно так сидеть? Чернега, когда встречал их в аэропорту, говорил, что Микулову стало получше. Ну и где же «лучше»? Этот пень еле поздоровался с ними – и на этом всё, закрыл глаза и впал в прострацию, конец программы!

Утрачивая терпение, Паутов шумно вздохнул и стал сверлить взглядом Байбакова. Тот, сидевший теперь уже безмятежно и расслабленно, нога на ногу, потому что, кажется, окончательно смирился с тем, что торчать здесь придется до вечера, отреагировал на взгляд патрона мгновенно. Всем корпусом он подался вперед и, начиная привставать, хотел уже обратиться к Чернеге, в том смысле, что, по его мнению, им, пожалуй, не стоит дольше беспокоить господина президента Белоруссии, раз ему сейчас настолько нелегко, как вдруг Микулов подал признаки жизни. Веки его затрепетали, а затем произошло нечто и вовсе неожиданное. Глаза Микулова внезапно широко открылись, заблестели лихорадочно-бодрым огнем, он сел в кровати и, радостно глядя на Паутова, ни с того ни с сего спросил:

– А знаешь, Володя, почему я решил отдать тебе Белоруссию?

Сказано это было с таким видом, будто последние полчаса они тут все не молчали, а без умолку болтали, перебивая друг друга, и прервались лишь на секунду, чтобы дух перевести.

Застигнутый врасплох Паутов не знал, что ответить; последовала пауза.

– Потому что я люблю тебя, – тоном отца, объясняющего сыну-несмышленышу азбучную истину, ответил на собственный вопрос президент Белоруссии.

Паутов сначала вскинул брови и недоуменно крякнул и лишь затем постарался стереть с лица удивление. Ему удалось изобразить понимание, он даже улыбнулся радушно. В то время как у самого в голове мелькнуло, уж не мутится ли рассудок у отходящего в мир иной Микулова.

Любопытство, однако же, перевесило, и Паутов осторожно уточнил:

– Любишь?

– Ну, конечно. Я и всегда по-своему любил тебя, – Микулов вновь откинулся на подушку, но глаза уже не закрывал, он уставился в потолок, на лице его появилась мечтательность. – Ты хороший мужик. Правильный. Если честно – ну, теперь-то уж чего мне таиться? – я, знаешь ли, завидовал тебе. Правда. Так долго править такой здоровенной страной. И все у тебя ладилось. Без особых, конечно… э-э… подвигов, но зато и без грубых ошибок. Так что ты заслужил Белоруссию. Заслужил. Кто, кроме тебя? Я других после… после себя здесь не вижу.

Паутов смущенно заулыбался. Надо же, оказывается, со стороны люди его оценивают точно так же, как и он о себе думает. Антоша Микулов все верно понимает, умный он все-таки старичина, хоть и был всегда нагловатым горлопаном.

– Да, любовь – удивительная штука, – продолжил тем временем Микулов, но теперь мускулы его лица вдруг все разом расслабились, кожа повисла, веки почти смежились, а голос стал затухать. – Чертов повар. Расстроил меня. Столько лет у меня работал – и на тебе.

– Повар? – тихо спросил Паутов.

– А всё любовь, – проговорил президент Белоруссии.

– Какая любовь? – спросил Паутов, подумав при этом, что все-таки у Микулова, пожалуй, с головой не все в порядке.

– Несчастная, – чуть ли не заплетающимся языком ответил Микулов и на целых пару минут замолчал.

Паутов повесил углы рта от недоумения. Он все ждал, что Микулов добавит каких-то деталей, и тогда, быть может, в его последних репликах появится хоть маломальская логика и смысл. Но Микулов безмолвствовал. Паутов вопросительно посмотрел на министра безопасности Чернегу и, кивнув в сторону Микулова, чуть покрутил ладонью у головы – мол, что с твоим боссом, он, часом, не сбрендил? Чернега лишь пожал плечами в ответ.

– Выкинулся из окна, – снова заговорил вдруг президент Микулов. – Сначала компот пересолил. Из-за любви. А потом поехал домой и выкинулся из окошка. Так пересолил компот, что мой секретарь, который первым его попробовал, разнервничался и помер. Врачи говорят, что от сердечной недостаточности. Бедняга.

Микулов смолк. Казалось, он глядит куда-то мимо Паутова, или сквозь него, куда-то в одному ему видимую даль.

Паутов и Байбаков переглянулись. Затем посмотрели на Микулова, который замер, уставив мутный взгляд на Паутова, будто ожидал какой-то реакции от него, а возможно, и не ждал ничего и думал о чем-то своем, или вовсе ни о чем не думал, пребывая в прострации. Паутов с удивлением смотрел на Микулова и тоже молчал.

– Так, а где мой Слава? – вскричал вдруг Микулов, словно проснувшись.

– Я тут, Антон Максимович, – тотчас отозвался Чернега и живо подошел к Паутову, чтобы Микулов мог видеть его, не поворачивая головы.

– Ага, хорошо, – успокоился Микулов. Он уже снова сел в кровати и был деловит, словно и не он только что без сил валялся на подушке. – Значит, соберешь завтра же в полдень пресс-конференцию. Небольшую. Шваль всякую звать не надо, только самых-самых. Из западных – Си-Эн-Эн, там, еще кого-то такого же калибра. Из наших – пару главных телевизионных каналов, несколько газет. Ну, там, сам сообразишь. А из российских – согласуешь с российской делегацией, им видней, кто у них главные СМИ. Ну вот. И я перед ними выступлю… – тут он перевел взгляд на Паутова, – нет, мы, конечно, вместе с Володей выступим и сообщим на весь мир об объединении наших братских народов в единое государство, – Микулов вдруг снова весь опал, откинулся на подушку, размяк и прикрыл глаза. – А согласись, Володя, это я сильно придумал, про объединение наших стран?

– Да, это… это практически подвиг, – искренне ответил Паутов, отметив про себя, что и в самом деле это сильный поступок, с учетом обстоятельств. Странно, мельком подумал Паутов, ему самому до сих пор эта мысль – воздать должное Микулову – в голову не приходила, оценивая ситуацию, он только и делал, что высчитывал плюсы и минусы лично для себя, и не попытался поставить себя в положение президента Белоруссии. Действительно, случись ему, Паутову, оказаться на месте умирающего Микулова, смог бы он заниматься всем этим? Смог бы он на исходе сил заварить такую кашу? Или бы валялся в больнице, цеплялся за жизнь и думал только о предстоящем уходе? «Вот так, человек делает реальное дело, а мы, как во тьме, смотрим и не видим, не понимаем до конца, какое грандиозное событие происходит», – подумал Паутов и, глянув еще раз на Микулова, с энтузиазмом сказал:

– Да, Антон, это и подвиг с твоей стороны. И даже больше, это революция!

– Вот такой я, старый смутьян, – Микулов засмеялся и закашлялся.

– Может, тебе лучше еще отлежаться, Антоша? – участливо спросил Паутов и даже встал с кресла в знак уважения к коллеге. – Мы ведь с тобой, считай, все уже решили, а объявить успеем, – в последних словах Паутова, впрочем, не прозвучало убежденности.

– Не говори ерунду, – Микулов выглядел совершенно обессилевшим, он прерывисто дышал, глаза были закрыты. – Не будем ждать. А то могу и не успеть. Видишь, как меня кидает. Ничего-ничего. Мои доктора дадут мне каких-нибудь пилюль. Я на полчаса стану огурчиком. И все будет нормально. Выйду к микрофону. Надо соответствовать. Напоследок. Славик, слышь?

– Да-да, Антон Максимович, – Чернега выгнул корпус, преданно глядя на шефа.

– Чего торчишь, как пень? Вперед, выполняй, раздай команды насчет пресс-конференции, готовь окончательный текст договора. Володя, и ты… с этим своим… – Микулов махнул пальцами в сторону Байбакова, – вы тоже идите. Я посплю. Извините старика.

Паутов двинулся к двери не сразу. Неудобно было вот так, сразу уходить. Получалось, что он пришел только для того, чтобы обсудить дела, а простое человеческое участие к умирающему старику проявить не в состоянии. Он решил еще чуть постоять в палате. Руководитель его администрации Байбаков и министр безопасности Белоруссии Чернега тоже стояли рядом, не смея, естественно, спрашивать его, в чем проблема, они решили, что Паутов хочет еще что-то сказать Микулову.

Паутов задержался всего на минуту. Но за эту минуту настроение вдруг изменилось. Он был растроган бескорыстным поступком Микулова. И это его насторожило. Он вообще не нравился себе в последнее время – все эти мысли о том, что он мало что сделал, что он не достоин самого себя в роли правителя России… Таким он никогда не был. Что за слюнтяйство? А теперь еще и это сочувствие к Микулову, даже благодарность ему, признательность за его великодушие. Может, это старость? Та самая, которую обычно люди в более раннем возрасте с удовольствием признают за собой. Даже бахвалятся ею перед окружающими. С легкостью говорят: «Э-хе-хе, старость – не радость» и прочие такие фразочки. А все именно потому, что на самом деле уверены, что пока еще не состарились. Но потом, когда и правда оказывается, что уже «не радость», охота говорить об этом пропадает. Нет, этот неожиданный подарок – Белоруссия, – все-таки не может быть без подвоха, не может быть все так просто. А что, если это западня, а ни какой не подвиг? Что если Микулов темнит? Вот, например, возьмет и скажет на пресс-конференции перед иностранцами, что это была его и только его идея. Что ему наконец удалось уговорить его, Паутова, пойти навстречу, и вот только поэтому сегодня два братских славянских народа снова вместе. И как ему на это ответишь? Придется схавать. Не может быть, чтобы Микулов за здорово живешь подарил ему эту заслугу и не задумал при этом, как перетянуть одеяло на себя.

Микулов лежал тихо, не шевелясь.

Медленно направившись к двери, Паутов уже знал, что сейчас сделает: остановится у порога, обернется и как бы между прочим, но твердым тоном скажет, что выступит на пресс-конференции первым и объявит, что они вместе пришли к идее объединения двух стран. Потому что все-таки это Россия по отношению к Белоруссии старший брат, а не наоборот.

Он медленно повернулся и пошел к выходу, до которого было шагов семь. За ним – Байбаков и Чернега.

Приблизившись к двери, Паутов еще более замедлил движение, но не резко, чтобы идущий следом Байбаков не налетел на него. Президент России уже почти совсем остановился, собираясь театрально взяться за лоб, мол, вот еще какая ему мысль в голову в сию секунду пришла, но тут услышал оклик Микулова:

– Володя, погоди.

Паутов обернулся.

– Мы все с тобой обговорили? Ты ничего не хочешь мне сказать? – спросил Микулов.

Он по-прежнему лежал, откинувшись на подушку, однако лицо его не выражало, как еще секунду назад, бесконечной усталости. Если бы не бледный вид, можно было бы даже счесть его за вполне здорового человека.

– Сказать? Про что? – Паутов нервно соображал, стоит ли говорить про пресс-конференцию прямо сейчас, или лучше чуть потянуть время, чтобы сложилось впечатление, будто это Микулов подтолкнул его к размышлениям про очередность выступлений перед телекамерами.

– Не знаю, – сказал Микулов. – А то я тут один в основном языком трепал, даже неудобно перед гостями. Перебивал тебя. А ты, может, хотел сказать еще что-нибудь про всю эту историю.

– Историю? – Паутов подумал, что прежде чем выкладывать карты, неплохо бы выждать еще малость, самую чуточку, словно бы обдумывая, что еще они могли упустить.

– Ну да, – сказал Микулов, внимательно глядя прямо в глаза Паутову.

– Да, э-э, ничего особого. А у тебя есть какие-то идеи? – Паутову вдруг понял, что Микулов остановил его в дверях совсем не случайно. Что ж, посмотрим, что ему нужно.

– У меня идеи? – Микулов усмехнулся. – У меня всегда есть, чем ответить, гм, на такой вопрос. Вот что. Я думаю, что на пресс-конференции ты должен первым объявить про это решение.

– Почему я? – спросил Паутов, не показывая вида, что очень рад этому предложению.

– Так будет правильно. Потому что все-таки это Россия для Белоруссии старший брат, а не наоборот. Первое слово – старшему брату. Согласен?

– Ну, идея насчет объединения стран, конечно, давно носилась в воздухе. Но это ты мне предложил провернуть объединение прямо сейчас. Мне будет не очень-то удобно.

– Ну вот, то мне неудобно, то тебе, – сказал Микулов. – Как две школьницы, ей-богу. Нет, ты должен паровозом впереди идти. По идее ведь такое решение вообще надо было в Москве объявлять. Это я должен был приехать к тебе. Как к старшему брату.

– Нет, ну… – Паутов хотел сказать, что, мол, куда ж тебе в таком состоянии лететь, но сказал вместо этого другое: – Э-э, я не согласен. Беловежская пуща – это тоже символично. Здесь развалилась империя, здесь ей и обратно склеиваться. Все логично.

– А знаешь, я еще, может быть, соберусь с силами и полечу с вами завтра Москву, и мы там еще раз какое-нибудь такое мероприятие проведем, еще раз объявим, в Кремле.

– Ты серьезно? Нет, ну мы, сам знаешь, всегда рады, но…

– А чего? Никто же, в общем, не знает, что я уже не жилец, гм, почти. Ты, Володя, наверно, еще несколько дней назад и сам не думал, что я… в таком виде, а?

– Да, если честно, – ответил Паутов. – Расстроил ты меня.

– Ну вот, видишь? Поэтому – что ж? Прикажу – мои докторишки напичкают самолет больничной аппаратурой, и я с ними полечу. Хе-хе, повоюю еще. Хотя… ладно. Наперед не будем загадывать. А вот, что точно надо сделать, к гадалке не ходи, это в Москве какое-то мероприятие символическое устроить, какой-то жест соединения двух стран. Мне мой министр обороны на совещании несколько дней назад предлагал вот что тебе предложить – провести на Красной площади парад. Будет же скоро 12 июня, День независимости России, и под это дело можно провести парад двух братских армий. Я тогда послал его, министра, сказал, что дурацкая затея, а сейчас думаю: а что, здорово может смотреться, символически – идут русские танки, белорусские, и флаги на их башнях… А? Вот это будет парад настоящей независимости – независимости от старых ошибок, от глупости, из-за которой великое государство развалилось на куски. И примешь парад, наверно, все-таки ты. Без меня. Я, мне кажется, все же вряд ли смогу сейчас полететь в Москву. А потом и тем более уже не смогу, кончается мое время. А дата пройдет, будет жалко. Надо парад проводить. Народ любит, когда солдатские сапоги по брусчатке стучат, все ужасно гордятся собой и счастливы. А можно заодно и совместные учения провести, где-то на полигоне под Москвой, с вашей какой-нибудь Таманской дивизией. Соединим приятное с полезным, раз уж потратимся на переброску танков из Бобруйска. И поучатся вояки, и тоже будет красиво – стрельба по мишеням, танки месят землю, ныряют в озерца, выныривают, прут, как сумасшедшие. Красота! По телеку будет отлично, наверно, смотреться, народ прослезится. Согласен?

Паутову как-то не очень хотелось, чтобы Микулов появлялся в Москве в качестве сопрезидента. Он попытался представить себе эту ситуацию и подумал, что она бы действовала ему на нервы, это было бы не очень-то приятно. Словом, услышав, что Микулов склонен скорее остаться в Минске, чем лететь в Москву, Паутов с энтузиазмом согласился на совместные танковые учения и парад на Красной площади.