Глава 1. Крайний в последнем ряду
Весна в Москве обозначилась внезапно, как стодолларовая купюра под ногами бредущей по тротуару нищенки. Город стремительно зазеленел, наполнился сиянием и оптимизмом, и жить в нем стало безотчетно приятно и радостно. Москвичи выглядели несколько ошалевшими и беспричинно улыбались друг другу.
Улыбался то ли окружающим, то ли сам себе и молодой, среднего роста и среднего сложения блондин с длинными, расчесанными на прямой пробор волосами, который неторопливо шел по одной из лефортовских улиц. Впрочем, улыбаться ему оставалось недолго: Москва к слезам относится с подозрительностью, а благодушные улыбки тем более на дух не переносит.
Блондин остановился, сунул руку под полу своего серого в черную точку пиджака, извлек из заднего кармана джинсов клочок бумаги. На бумажонке было написано: «Агентство недвижимости «Граунд+», а рядом – адрес.
Молодой человек поднял взгляд на ближайший дом. Сквозь ветви липы он увидел прикрепленную к кирпичной стене табличку, сообщавшую синим по белому, что это дом №11 в Княжекозловском переулке. Адрес был как раз тот, который он прочел на бумажке.
Блондин зашел за угол и обнаружил в торце здания крыльцо с жестяным козырьком. Он поднялся по трем ступенькам крыльца и оказался перед запертой стальной дверью. Ничто не указывало на то, что здесь помещается агентство недвижимости «Граунд+».
Потоптавшись у двери, блондин оглядел автомобили, припаркованные на асфальтированной площадке поблизости, и тронул кнопку звонка. Через некоторое время дверь отворилась. У порога стоял слегка курносый, вихрастый, крепко сбитый тип – как видно, охранник, – который был одет в костюм защитной окраски и глядел молодцом.
– Вы к кому?
– Это «Граунд плюс»?
– Ну.
– Я к Букореву. Мы по телефону договорились. Я – Осташов. Владимир Святославович.
– А документы есть?
Взяв из руки Осташова паспорт, охранник отошел вглубь, пошелестел листами толстой тетради, которая лежала на маленьком столике при входе, и кивком пригласил посетителя зайти.
– Прямо до конца коридора и направо, – сказал вихрастый крепыш и скрылся в своей каморке.
Следуя этим незамысловатым маршрутом, Осташов миновал несколько закрытых дверей, а также закуток с кондиционером, приспособленный под место для курения. В закутке был дым и щебетание – там курили три молодые женщины. Когда Осташов проходил мимо них, девушки на секунду примолкли, дружно, как по команде, приложились к сигаретам и внимательно оглядели привлекательного незнакомца.
В конце коридора Владимир остановился, оправил под пиджаком рубашку, пригладил волосы и открыл дверь, на которой было написано: «Генеральный директор Константин Иванович Букорев».
Молодая огненно рыжая секретарша, судя по выражению ее лица, потеряла интерес к посетителю сразу после того, как окинула его быстрым взглядом. Впрочем, об Осташове было немедленно доложено, и менее чем через минуту он стоял перед внушительного размера письменным столом, за которым сидел директор риэлтерской фирмы.
Шеф агентства «Граунд+» Константин Иванович Букорев был круглолиц, но круглолиц как-то не по-генеральски. Серый костюм, серый галстук, прилизанные пегие волосы, пластмассовые очечки на утином носу – этот чуть старше среднего возраста человек производил впечатление прирожденного чиновника, несколько туповатого, но исполнительного и аккуратного. Судя по его наружности, Константин Иванович не был злобным затворником, хотя и рубахой-парнем эту личность тоже никто бы не назвал.
Букорев молча сидел, положив руки на пустой письменный стол, и глядел на Осташова. Глаза директора не выражали ровным счетом ничего – настолько ничего, что уместнее было бы назвать их не глазами, а органами зрения.
– Я к вам насчет работы, – сказал Владимир. – Маклером…
Букорев сидел неподвижно и по-прежнему молчал. Пауза в еще не начавшемся разговоре затянулась.
– Я звонил вам вчера, – сказал Осташов. – По объявлению в газете…
Директор и на этот раз никак не реагировал. Порожним взглядом он смотрел на соискателя маклерской должности, словно ожидал услышать нечто совершенно другое. «Чего он так уставился? Педик, что ли?» – внутренне поежившись, подумал Владимир, который благодаря своей миловидной наружности порой действительно привлекал внимание не только противоположного пола.
Букорев сидел молча. Осташов молча стоял. Пауза становилась для Владимира несносной, а директора фирмы безмолвие, похоже, нисколько не смущало.
– Я пришел на собеседование, – снова пояснил Осташов. – По объявлению в газете…
– Значит, Владимир Святославович, хотите поработать маклером? – ответил наконец Букорев и достал из ящика стола лист бумаги. – Я посмотрел резюме, которое вы прислали по факсу. Так, что тут?.. Гм-гм… Закончил художественную школу. Это неинтересно. Два года автодорожного института, армия – тоже неинтересно. Два месяца работал менеджером по продажам кетчупа…
Константин Иванович отложил бумагу и поднял бесстрастные глаза на Владимира.
– Какой у вас опыт работы… гм-гм… с недвижимостью?
– Вообще-то в объявлении было написано, что можно без опыта… – сказал Осташов. – Честно говоря, опыт небольшой… Я помогал другу продать квартиру, – добавил Владимир, и было видно, что это ложь.
Заметил ли это директор, или нет, и вообще, о чем он думает, понять было невозможно. Между тем, Букорев очень даже думал. «Это хорошо, – думал Константин Иванович, глядя немигающими глазами на Осташова, – что у тебя нет опыта. Поэтому-то я тебя, дурачок, и возьму. Месяца три ты на меня попашешь прежде, чем научишься обманывать и воровать. А там уж посмотрим…»
– Это… гм-гм… плохо, что нет опыта, – сказал Букорев.
И умолк – вновь, казалось, надолго.
– Я на компьютере могу работать, – сказал Владимир и подумал: «Не возьмет наверно, протокольная харя».
Букорев молчал. Ему хотелось, чтобы этот парень попросил его о месте с большим пылом, чтобы он хорошенько прочувствовал свою мнимую ненужность.
– Я думаю, у меня может получиться, – сказал Осташов, и на душе у него стало мерзостно.
Константин Иванович выдержал еще одну паузу и только затем, вполне довольный поникшим видом собеседника, сказал:
– Ладно, возьмем вас… гм-гм… на испытательный срок, на два месяца. Как вы уже знаете из объявления, зарплату маклеры у нас не получают. Оплата – проценты со сделок. Как говорится, что потопал – то полопал… Гм-гм… Когда вы готовы приступить к работе?
– Прямо сейчас.
Букорев нажал кнопку на телефоне, в кабинет вошла секретарша.
– Ксюша, – сказал Букорев. – Вот тут у нас Владимир Святославович. Он принят на работу в отдел купли-продажи. Пусть начальник отдела объяснит ему распорядок и все прочее.
Осташов вышел, а секретарша чуть задержалась в кабинете.
Душа Владимира ликовала. Его приняли на работу, и ему хотелось немедленно показать, на что он способен. Когда секретарша Оксана появилась в дверях, он галантно взялся за дверную ручку.
– Осторожно, двери закрываются, – негромко, чтобы не услышал директор, сказал Владимир и, притворив створку, продолжил уже громче: – Следующая станция…
Но тут он осекся. С языка почти сорвалось: «Платонический зад» – перефразированный вариант названия станции метро «Ботанический сад». Однако, взглянув на Оксану, которая в этот момент повернулась к нему спиной и направилась к своему столу, он успел сообразить, что секретарша – с ее сухощавой фигурой, – наверняка, примет эту, только что придуманную им шутку на свой счет. «Черт!» – подумал Владимир.
– Так какая, говорите, следующая станция? – скучающим тоном спросила Оксана, берясь за телефонную трубку.
– Никаких станций, никаких остановок. Только вперед – к трудовым подвигам.
Начальник отдела купли-продажи, вызванный и представленный Осташову секретаршей («Знакомьтесь, это Александр Витальевич»), – человек без особых примет и настолько средней внешности, что работай он наружным наблюдателем в спецслужбе, цены б ему не было, – сухо отрекомендовался: «Мухин» – и привел Осташова в зал, который, судя по всему, раньше был большой – трех-, а возможно, и четырехкомнатной квартирой.
В зале стояли столы с компьютерами, за которыми сидело около полутора десятков человек, в основном молодых, под стать Осташову.
Мухин представил его.
Из-за мониторов на Владимира со всех сторон стали глядеть, и он слегка смутился.
Мухин с административным воодушевлением принялся перечислять сидящих, указывая на каждого по очереди рукой:
– Вот это – Михаил Варламов, – молодой человек, на которого показали, тут же обратил свое чрезвычайно умное лицо к монитору, – это Юрий Битуев, – названный нахмурил густые брови и улыбнулся, – София Пелехацкая, – София, милая брюнетка, улыбнулась и посмотрела на не менее симпатичную шатенку, которая была представлена вслед за ней, – Наталья Кузькина… – Начальник отдела остановился и обвел зал взглядом. – Ну, в общем, всех, наверно, называть долго. Я думаю, вы познакомитесь в процессе. Как пользоваться компьютерной программой, объяснит новому сотруднику… Варламов. Ты слышишь, Миша? Помоги человеку.
Осташов был усажен за свободный стол – крайний в последнем ряду. Его соседкой оказалась молодая женщина с хвостом длинных темных волос, схваченных на затылке огромным черным бантом. Она оглядела Владимира, как, наверное, оглядывает перед первой брачной ночью очередную, тридцатую жену какой-нибудь очень поживший и очень компетентный в вопросах неги султан.
Варламов, отряженный помочь Осташову, с досадой на лице подошел к Владимиру и склонился над клавиатурой.
– Значит, так, старик, если тебе надо будет подобрать клиенту квартиру, то будешь заносить его требования вот так, жмешь сюда, потом сюда, в общем, здесь в таблице все понятно – забиваешь в компьютер параметры, которые интересуют клиента, и на экране появляются все более-менее подходящие варианты, какие есть в нашем банке данных. Ну, что клиент, предположим, хочет? Ну, скажем, двушку, чтоб кроме крайних этажей, желательно сталинский кирпич, пять-десять пешком от метро, как можно дешевле, подойдет и убитая, жмешь «Энтер»…
– Извини, «убитая» – это что значит?
– Ты что, раньше недвижимостью не занимался? – Михаил разогнулся и почесал в затылке. – Тебе надо все с нуля объяснять?
Владимир закусил губу. К этому моменту почти все сотрудники уже совершенно углубились в работу; их примеру спешно последовали и те, кто до сих пор поглядывал на Осташова: никому не улыбалось читать лекцию начинающему риэлтеру. В зале стоял гомон и деловой шум – звенели телефоны, слышался ожесточенный стук пальцев по клавишам, противно визжали принтеры (в середине 90-х – а эта история происходила именно тогда – большинство контор были оснащены игольчатыми принтерами).
– Миша! Ну что ты давишь на человека? – сказала соседка Владимира.
При этом взгляд ее, устремленный на Осташова, стал не просто томным, а многотомным, словно между нею и Владимиром уже давно сложился роман – отменно длинный, длинный-длинный. Она тряхнула своим огромным бантом на затылке, поднялась и приблизилась к столу Осташова.
– Володя у нас новенький. Мы его должны опекать. Ты, Миша, иди, работай, я Володе сама все объясню.
Варламов не преминул удалиться, а Осташов встал и пододвинул стул соседки к своему столу. Женщина, с чрезмерной кокетливостью поблагодарив его, заняла предложенное место.
– Меня зовут Ия. Странное имя, правда?
– Да нет, нормальное, – ответил, садясь рядом, Осташов. Он деловито уставился в монитор, давая понять, что готов к обучению и не хочет терять ни секунды. Ия показалась ему простушкой, выражение лица ее он нашел вульгарным, а вульгарность была чужда ему, как нечто, не совместимое с гармонией и красотой. Внимание, проявленное Ией, польстило Осташову, но одновременно он ощутил и нечто похожее на стыд за самого себя: Владимир не переносил ограниченных и жеманных людей, и ему показалось, что, проявив к нему интерес, она тем самым низвела его до своего уровня.
Ия подтянула к себе клавиатуру и начала нажимать на клавиши.
– Как находить в компьютере квартиры, ты записал? Кстати, ты, небось, женат?
– Э-э-э… нет.
– Ага. Ну, теперь пиши, как искать покупателей, если тебе нужно впарить квартиру. Этот список гораздо меньше, чем список квартир: клевые покупатели всегда в дефиците. Все вот эти клиенты, что висят в базе данных, как правило, ищут хату давно и никуда не торопятся. Это зануды, которые за копейку удавятся. Им подбирать варианты – офонареешь. Короче, в этот компьютерный список можешь и не лазить – там полный безмазняк. Лучше дождись своей очереди, когда тебе дадут поработать с хорошей свежей заявкой. Этих покупателей распределяет наш начальничек Шура Мухин. А принимает заявки технический секретарь отдела. Вон она, Катька, в углу сидит, по телефону треплется. Ты с ними дружи, и все будет пучком. Врубинштейн?
– Понятно. А какие квартиры называются убитыми?
– Убитая – значит вдрызг раздолбанная, грязная, может быть, даже после пожара.
В это время кто-то из сотрудников по соседству, перекрывая общий шум, закричал в телефонную трубку:
– Рома, очень плохо слышно, ты мне скажи: квартира-то живая?
Услышав это, Осташов спросил:
– Если «убитая» значит грязная, то «живая» – это чистая?
– Нет, – ответила Ия. – Живая хата может быть совсем, совсем не чистой. Живая – это та, которая сейчас, ну, на данный момент, еще не продана, то есть она в наличии, в продаже, – поэтому и называется живой. А «чистая квартира» на нашем, на маклерском языке значит не то, что квартира опрятная, что обои не оборваны, и все такое, а то, что документы на нее в полном порядке, без подделок и прочей фигни, – вот тогда она чистая. А если ты хочешь кому-то из маклеров сказать, что в квартире все аккуратно и ничего не поломано, то не надо говорить, что она чистая, – надо говорить: «в хорошем состоянии». Тогда тебя поймут…
– Адекватно, – подсказал Владимир.
– Что?
– В смысле – поймут, как надо.
– Ну да, – подтвердила Ия, с уважением посмотрев на Осташова. – Умница какой! Слова такие знаешь… Да, ну так вот. Работать нужно вот как. То ли у Мухина, то ли из компьютера (это не важно) берешь заявку на покупку, по этой заявке подбираешь подходящие варианты, звонишь по этим квартирам и узнаешь, проданы – не проданы.
– То есть живые или неживые?
– Ага. Быстро усвоил! Потом звонишь покупателю и предлагаешь ему живые варианты. Если клиенту что-то понравится, договариваешься с ним и с хозяином квартиры, когда можно устроить просмотр. Ну, в общем, идешь с клиентом на хату и показываешь ее. Если повезет, и квартира понравится, проверяешь документы на квартиру – ну, с этим тебе на первых порах Мухин поможет – и все. Дальше происходит сделка, и – все довольны, все смеются.
Осташов попросил у Ии тайм-аут и пошел курить на улицу.
На крыльце он застал вихрастого охранника (того самого, который впустил его полчаса назад). Охранник оглядывал окрестности – сигарета во рту, руки в боки.
– Как дела? Взяли на работу-то? – спросил он, увидев Осташова.
– Да. Маклером. В отдел продаж.
– Ну тогда, Осташов Владимир Вячеславович, будем знакомиться, – сказал охранник, протянув руку; по его манере держаться сразу было видно, что он из той породы людей, которые не спрашивают у собеседника разрешения перейти на «ты» и вообще не любят долгих церемоний.
– Я не Вячеславович, я Святославович, – сказал Владимир, пожав крепкую ладонь охранника.
– Ну, извини, сразу все не запомнишь. А я – Гриша. У нас в охране еще один Григорий есть, мой сменщик. Но он – Смирнов, а я – Хлобыстин. Ну и чего? – рассказывай: ты к нам откуда пришел-то? Частным маклером был или из другого агентства вытурили?
– Ниоткуда меня не вытуривали. И частным не был. Пришел вот, и все.
– И что вообще хочешь? Денег заработать?
– Да! Десять штук баксов – каждый месяц. Вот что хочу.
– Да ладно тебе обижаться. Я просто спросил. Здесь большинство так начинают, без опыта. Так что не ссы, полштуки заколачивать будешь! – Хлобыстин усмехнулся. – Не ссы в компот – там повар ноги моет. Ха-ха.
Григорий вразвалочку подошел к рядку припаркованных около агентства автомобилей, пнул по колесу ближайший (это был новенький темно-коричневый «Опель») и, повернувшись к Осташову, щелчком указательного пальца метнул окурок в стоявшую у крыльца урну.
– Нехилая тачка, да? – сказал Хлобыстин и снова посмотрел на «Опель». – Сейчас что ли помыть? Или попозже?
– Машина-то, похоже, новая, – сказал Осташов. – Недавно ее купил?
– Я? Да ты долбанись – откуда у меня столько денег? Это шефа нашего, Букера.
– Букорева?
– Ну, да. Его тут за глаза все Букером зовут.
– А почему Букером?
– А как, по-твоему, его надо звать?
– Ну, мало ли, можно и Букой, и Быком, и как угодно. Или Бухером.
– Ха-ха, да, Бухер – это хорошо. Но он не бухает. Так что Букер ему все равно больше подходит.
– Почему?
– Ну, черт его знает, Букер и есть Букер. Тебе-то какая разница?
– Да никакой.
Осташов смущенно отвернулся и стал смотреть на «Опель». «Действительно, какая разница?» – подумал Владимир.
Хлобыстин тоже повернул голову и уставился на автомобиль.
– Да, классная тачка… – сказал он. – Пару месяцев назад у фирмы дела поперли в гору – будь здоровчик. Вот шеф на радостях и купил. А я, блин, ее мою, ха-ха-ха.
– А почему не водитель? Ты же, вроде, – охрана.
– Водилы у Букера нет, он сам на тачке разъезжает. А нам приказал держать ее в чистоте. Однажды сменщик мой, Смирнов, не помыл, так чуть с работы не вылетел, а Букер – зануда! – потом еще неделю его пилил. Ладно, пойду за водой, лучше сейчас помыть, а то после обеда совсем лень будет.
Хлобыстин нехотя поднялся по ступеням, открыл дверь своим ключом и скрылся за ней. Владимир остался докуривать.
Вокруг сияла молодая листва, по тротуарам шли улыбающиеся люди, а над городом пропадало, оставаясь на месте, таяло, не тая, неизъяснимо нежное синее небо.
Час назад, когда Осташев шел наниматься в агентство, он с удовольствием глядел по сторонам и от души радовался весеннему дню. Однако после разговора с охранником настроение его вдруг изменилось. Владимир стоял нахмурившись. В душу его закрались сомнения, и даже терзания, которые были связаны, пожалуй, не столько с характером предстоящей работы, сколько с определенными сопутствующими обстоятельствами.
Дело в том, что Осташов вдруг ощутил себя таким же, как и Хлобыстин, – не то охранником, не то шофером. Обычным шофером (то есть, как считал Владимир, почти холуем) при самодуре начальнике. «Вот прикажет мне этот Букер помыть его машину, и что? – подумал он. – Если не помою, он просто выгонит меня к такой-то матери. Значит, придется мыть?!»
Осташов сжал губы. Чем больше он размышлял о своем положении, тем меньше оно ему нравилось. Будто не он некоторое время назад был безмерно воодушевлен тем, что получил здесь работу. «Я даже ниже по реальному положению, чем этот Гриша, – размышлял Владимир. – Он-то, хоть и подчиняется директору, как положено, но, сразу видно, не особо перед ним дрожит. Первый раз со мной разговаривает, а уже и занудой его спокойно называет, и вообще ведет себя, как раздолбай. А все потому, что охранники и шоферы нужны всегда и везде. Не сработается с Букоревым – плюнет и пойдет на другую работу. А я куда денусь? Опять таскаться по пустопорожним собеседованиям? «Спасибо, что зашли, заполните, пожалуйста, анкету и перезвоните через пару недель».
Осташов вспомнил, как он шел сюда, к фирме. Как, поравнявшись с магазином, который назывался «Как в Париже», на минуту задержался. В зеркальной витрине висел обыкновенный синенький пиджак (почему-то с желтыми пуговицами), ровно ничем не отличающийся от тех, что можно было приобрести на вещевом рынке долларов за десять-пятнадцать. Табличка внизу витрины гласила: «Эксклюзивные скидки», и там же, рядом с крест-накрест перечеркнутой цифрой «3500», стояла другая: «1500».
– Цены – в долларах, молодой человек!
Эту фразу процедила девушка – судя по униформе, продавщица, – которая стояла, опершись плечом о косяк магазинной двери. Он и сам догадался, что цена выражалась в долларах. К середине девяностых прошлого столетия всю денежную корзину страны занимали именно они – крепенькие, как молодые маслята, доллары США. Гораздо меньше места в этой корзине оставалось подберезовикам немецких марок, а благородные белые грибы английских фунтов (как, впрочем, и остальные дары чужеземных финансовых лесов) были в российском лукошке и вовсе редкостью. Что же касается рублей, то к ним население относилось с пренебрежением, словно к рыхлым, дырявым сыроежкам.
Сообщив сквозь зубы о долларовых ценах на витрине, неприветливая продавщица отмерила Владимиру первосортно презрительный взгляд: дескать, как в Париже – это тебе, дружок, не как в Москве. Мол, продаваемая тут одежда не для бедных и поэтому бедным незачем торчать перед витриной и уж тем более заходить внутрь. В общем, ему культурно нахамили. Он смолчал и отправился дальше.
Затем на его пути попалась забегаловка под названием «Рюмочная», у входа в которую терлось пьяное отребье. «Дай сюда! – кипятился один из пропойц, вырывая бутылку вина у приятеля. – Все вы зайцы косые, а я, когда еще работал, вот этими пальцами микроны на токарном станке ловил. На мне весь завод держался!» Ловец микронов наклонил бутылку над тремя протянутыми к нему пластмассовыми стаканчиками, но плеснул мимо. Не успела бурая струя достичь земли, как один из «зайцев косых» выхватил инициативу (в виде бутылки) из неверной руки бывшего токаря, а двое других одновременно и, надо сказать, с микронной точностью попали кулаками в мелкие, заплывшие глазки неудачливого виночерпия.
После «Рюмочной» Осташов миновал помпезный, весь из черного мрамора и позолоты подъезд банка «Дворянинъ». При этом он посторонился и дал дорогу вальяжно вышедшему из подъезда коротко стриженому мужчине, чье уголовное прошлое, настоящее и будущее не вызывали никаких сомнений. Мужчина провел рукой по ежику своей головы (на тыльной стороне его ладони красовалась татуировка в виде схематично нарисованного солнца, которое наполовину высунулось из-за линии горизонта, а на среднем пальце – золотой перстень с крупным черным камнем) и направил стопы к сияющему БМВ.
При воспоминании об этой иномарке, Владимир почувствовал себя совсем неуютно. Он посмотрел на припаркованный рядом с крыльцом агентства недвижимости «Опель». Будет ли у него, у Владимира, когда-нибудь такая же машина? «Черт его знает, – мысленно ответил он сам себе, – вряд ли». А между тем, в своих силах и способностях он не сомневался ни секунды. Осташов был убежден, например, что, несмотря на отсутствие опыта, он сможет маклерствовать ничуть не хуже, чем тот же сноб Варламов, пренебрежительно объяснявший ему, как пользоваться компьютерной программой. Он сможет устраивать сделки ничуть не хуже, чем какая-нибудь Ия, или кто бы то ни было еще. Но даже при самых блистательных успехах он будет всего лишь мелкий маклеришко, каких тысячи и тысячи, и он будет получать только крохи со стола фирмы.
«15» – эта цифра крепко засела в голове Владимира. Как объяснил ему начальник отдела Мухин, именно столько процентов приносимой им прибыли Осташов будет получать в качестве зарплаты. И ни копейки больше.
Поначалу это показалось Владимиру достаточно справедливым (многие риэлтерские фирмы предлагали работать лишь за десять процентов). Но теперь, когда он полностью отошел от нервного напряжения, испытанного во время беседы с Букоревым (и особенно, когда охранник рассказал о ситуации с мойкой «Опеля»), Осташову стало неприятно осознавать, что основная часть тех денег, которые он будет зарабатывать, пойдет прямиком в карман гендиректора.
«Ну, кто такой этот Букорев?! – размышлял Владимир. – Что он полезного сделал, чем он хорош, что у него фирма, что он ездит на вот этом новом „Опеле“, а я пришел сюда, чтобы он милостиво взял меня на работу? Я теперь, видите ли, должен быть счастлив! Должен прыгать от радости только потому, что он меня нанял! А почему я вообще должен просить таких, как он, чтобы на них же и работать? Ну, чем я хуже? Почему я должен умолять какого-то барана, чтобы он разрешил мне увеличивать его богатство? Ну почему мне – пятнадцать процентов, а ему – восемьдесят пять?! Ну понятно, у него расходы, аренда, налоги, но все равно львиная-то доля прибыли будет – его, а моя – заячья».
– Чего, бубеныть, нос повесил? – неожиданно спросил Хлобыстин, проходя мимо Владимира с ведром, полным воды (Осташов был настолько погружен в раздумья, что не заметил, как тот появился на крыльце).
– Я? Да так… Задумался.
Григорий поставил ведро с качающимися в нем солнечными зайчиками около «Опеля», поднял валявшийся рядом красный кирпич, вернулся на крыльцо, и со словами: «Кондиционер по-русски» замахнулся, делая вид, будто собирается швырнуть им в окно. Хохотнув, он открыл дверь настежь и подпер ее кирпичом.
– Надо пустить воздух – дышать нечем, – сказал Хлобыстин, отряхивая ладони. – Фу, духота!.. Значит, задумался, говоришь? Ну и до чего додумался?
Этот простенький вопрос поставил Владимира в тупик, а также напомнил ему о том, что пока, собственно, ему нечего делить с директором фирмы.
Тем временем к собеседникам, стоящим под жестяным козырьком крыльца, стал приближаться еще один человек, тоже находившийся под навесом, но передвижным. Это был полугодовалый малыш, которого, как кенгуренка, несла в специальном рюкзаке на животе молодая мама фундаментальной наружности. Крышей для младенца служила выдающаяся (далеко вперед выдающаяся) грудь родительницы. Дите глядело на мир широко распахнутыми глазками и пускало слюни.
– О, какой богатырь к нам пожаловал, – сказал Хлобыстин, когда женщина с ребенком подошла поближе. – А какие пузыри красивые пускает.
– Да, у нас зубки режутся, – нежным голосом ответила женщина. – Скажите, агентство недвижимости – это здесь?
Получив утвердительный ответ, она выяснила, где находятся специалисты по купле-продаже, и пошла к указанной комнате.
Григорий окинул взглядом удаляющуюся фигуру женщины и ничего не сказал, а закатал рукава и направился к «Опелю».
Осташов тоже собрался идти и сделал шаг в сторону двери.
– Ты куда?! Стой! – неожиданно крикнул Хлобыстин. – Не видишь, что ли? – Хлобыстин показал пальцем Владимиру под ноги. – Там же кирпич: проезд запрещен! Ха-ха-ха.
Осташов хмыкнул и шагнул внутрь. Шуточка Григория окончательно отвлекла его от невеселых раздумий, и он ободрился – надо было поработать, а заодно посредством этой работы показать недоверчивому гендиректору, на что способен Владимир Осташов.
Зайдя в зал, Владимир увидел вошедшую за минуту до него посетительницу с малышом, который почему-то плакал. Рядом суетился начальник отдела Мухин.
– А вот посмотри, какие у дяди есть погремушки, – Мухин достал из кармана связку ключей и начал энергично трясти ею перед лицом ребенка. Тот поутих: реветь прекратил, лишь похныкивал.
– Не надо ничего этого, мы сейчас успокоимся, – сказала женщина.
Она достала из сумочки сухарик, а затем, по-лебединому изогнув шею, заглянула под навес своей груди: где он там, сыночек? – и вложила сухарик в его ручку. Сухарик окончательно отвлек младенца от неведомых горестей, и он умолк – надо было попробовать сухарик на вкус, а заодно посредством этой пробы почесать десны, раздраженные прорезающимися зубками.
Осташов воспользовался паузой и, выразительно глянув на молодую мамашу, спросил у Мухина, не найдется ли какой-нибудь свежей заявки на покупку квартиры. В ответ начальник отдела с иезуитской улыбочкой предложил ему попробовать найти подходящие варианты для тех клиентов, что занесены в базу данных агентства.
Помня определения, которыми наградила этих базовых клиентов Ия, Осташов, тем не менее, уселся за компьютер и с горящими глазами принялся нажимать на клавиши. Владимир опасался, что соседка опять подсядет к нему, чтобы что-нибудь еще объяснить, но Ия работала – только бант подрагивал: она говорила по телефону, потом лихорадочно искала информацию в компьютере, потом опять хваталась за телефонную трубку – ей явно было не до него.
Промучившись с непривычки около часа, Осташов подобрал в базе данных с дюжину трехкомнатных квартир для одного клиента, который показался ему перспективным. Затем он стал методично названивать по номерам, указанным в графе «Контактный телефон хозяина квартиры», и был немало удивлен тому обстоятельству, что раз за разом на другом конце провода отвечал не хозяин жилья, а свой же брат риэлтер – человек из аналогичного агентства, либо частный маклер, работающий нелегально, на дому.
Почти никто из них не мог сказать сразу и наверняка, продаются ли квартиры, которые они представляют на рынке недвижимости, или уже нет. Посредники просили дать им время, чтобы навести справки. Причем, как вскоре понял Владимир, часто эти люди имели доступ не к владельцу апартаментов, а лишь к следующему посреднику. Который, разумеется, в свою очередь тоже мог оказаться в полном неведении относительно судьбы искомого жилья. И однако, при всем при том, почти всякий, с кем беседовал Осташов, жарко уверял его, что квартира, скорее всего, не продана и что лучше ее на свете не найти.
Такова уж была в те годы специфика риэлтерской деятельности. Где-то, ну скажем, в центре Москвы, в каком-нибудь уютном Столовом переулке, или на окраине, на невзрачной Дубнинской улице, жилье могло уже обрести нового хозяина. И уже этим хозяином в квартире мог быть сделан освежающий ремонт. И, как полагается по народной традиции, могла быть пущена в квартиру кошка для точного определения мест, благоприятных для размещения кроватей. И могли быть размещены сами кровати. И накрыты столы, чтобы справить новоселье. А квартира все еще оставалась во множестве баз данных и крутилась-вертелась в торговом водовороте. На ее счет строились виды, риэлтеры взапуски предлагали квартиру друг другу и покупателям, расхваливали, не жалея красок, настоятельно советовали «посмотреть прежде чем отказываться», и прикидывали, как бы ловчее на ней нажиться.
Когда спустя пару незаметно пролетевших часов Осташов добрался до конца своего списка, то выяснилось, что клиенту он может показать только две квартиры.
И вот, волнуясь по поводу первых в его практике переговоров с покупателем, Владимир набрал нужный номер.
Сейчас он расскажет о достоинствах каждой из квартир. Покупателя наверняка заинтересует хотя бы одно предложение. И тогда надо будет тут же брать быка за рога и назначать время просмотра. Скажем, на сегодня.
– Из агентства недвижимости? – послышался вялый голос в телефонной трубке. – Уже не надо. Купили мы квартиру. Господи, все звонят и звонят.
«Это ничего, – подумал Осташов. – Ничего. Нужно было сначала позвонить клиенту и спросить у него, клиент он, или нет, а уж потом… Просто ни одна гадюка меня об этом не предупредила, а сам я, дубина, не догадался. Ничего. Все в порядке».
Владимир пододвинул к себе клавиатуру, нажал несколько кнопок, и на синем фоне экрана в специальном окошке появился список покупателей. Осташов принялся названивать всем подряд, без всякого разбору. Однако теперь появилось другое препятствие. Очень скоро он понял, что так же, как и в случае с хозяевами жилья, в списке клиентов-покупателей в основном фигурируют все те же риэлтеры. Которые почти всегда не ведают, а нужна ли, собственно, их покупателю квартира, или он уже ее приобрел, или передумал приобретать, или, к примеру, даже помер – с кем не бывает? Путь к покупателю нередко пролегал через несколько посредников. Когда пятнадцатый по счету маклер, энергичным голосом нахваливая клиента, попросил время, чтобы выяснить, не отпала ли у того надобность в квартире, Осташов положил телефонную трубку и закрыл глаза.
Да-а… Владимир вздохнул. Похоже, в этой чертовой сфере недвижимости можно и год провести в пустых переговорах. Осташов представил себе, как через месяц безрезультатной работы его вызовет к себе гендиректор. Чтобы пропесочить его. А может, и сразу выгонит… Но при этом, конечно, поизмывается – снова уставится на Владимира своим долгим взглядом. «Как педик! Неужели он все-таки голубой? – подумал Осташов и поежился. – И откуда фирмачи эти хреновы берутся?»
Глава 2. Начальники жизни
Следует заметить, однако, что Владимир напрасно заподозрил Букорева в причастности к сексуальному меньшинству. Педерастом Константин Иванович не был. Что же касается второго вопроса, которым мысленно задался Осташов, – вопроса о генезисе сидевшего перед ним фирмача, то путь, которым Букорев пришел к нынешнему положению, был самым тривиальным.
Всю жизнь Константин Иванович работал государственным служащим. Карьеры Букорев не сделал, но об этом не жалел, потому что сделал нечто не менее нужное и важное – деньги.
В частности, на финальном этапе своего служения державе, перед тем, как стать предпринимателем, Константин Иванович славно потрудился в администрации одного из подмосковных городов, где занимал место заместителя начальника одного очень прибыльного отдела. Отдел постоянно переименовывался. Это был то «Сектор развития кооперации и частных инвестиций», то «Управление оптимизации инфраструктуры», то «Участок потребительского рынка и услуг». В отделе беспрестанно менялись сотрудники, уходили и приходили начальники, и каждый вновь прибывший коллега с первого взгляда записывал неприметного Константина Ивановича в самые верные кандидаты на увольнение при ближайшем обострении кампании за сокращение управленческого аппарата. Однако очередное поветрие борьбы за сокращение аппарата, равно, как и сквозняк какой-нибудь финансовой проверки, выдували из кабинетов городской администрации кого угодно, но только не кряжистого, словно приклеенного к своему потертому офисному креслу Букорева.
Состав этого волшебного клея для покидавших администрацию сотрудников оставался непостижимым, ибо Константин Иванович никогда не участвовал в утомительных служебных дрязгах, не затевал многоходовых интриг, не лебезил перед каждым новым начальником отдела и, кстати, не был замечен в приближенности к главе города господину Самохвалову.
И все-то было правильно в наблюдениях завистливых сослуживцев: Букорев безусловно не участвовал, не затевал, не лебезил (прилюдно во всяком случае). И действительно, Константин Иванович не являлся правой рукой всесильного мэра, товарища/господина Самохвалова. Да и как он мог ею быть, если все в городе знали, что правая рука Самохвалова – это вице-мэр Воскресенский, романтик демократии с горячечными движениями и столь же горячечными идеями? Коллегам Букорева не могло и в голову прийти, что Константин Иванович был просто второй рукой мэра. Ловкой левой рукой, по локоть запущенной в так называемые черные, не фигурирующие в финансовых отчетах кассы местных кооперативов, частных предприятий и организаций (сам мэр из предосторожности ни с кого напрямую и копейки не брал, хотя «решал вопросы» именно он).
Работы у Константина Ивановича было невпроворот. Вознамерился ли бывший зав идеологическим отделом райкома КПСС, а ныне бизнесмен Сучков открыть лавку по продаже порнофильмов и приспособлений для экстремального секса, собрался ли бывший майор милиции, а ныне аферист Шмыгунов организовать «беспроигрышную» лотерею, возмечтал ли бывший подпольный, а ныне официальный хозяин водочного цеха Мазур стать еще и владельцем государственного магазина «Соки-воды», – все, все эти Сучковы, Шмыгуновы, Мазуры обращались со своими думами и заботами к Константину Ивановичу. Их гордые начинания, а затем и славное развитие этих начинаний находили поддержку у Букорева, и левая рука мэра неустанно сгребала со своего письменного стола оставленные посетителями конверты. Стоит ли уточнять, каково было содержимое конвертов? Во всяком случае, посетители не уточняли: сумма оговаривалась заранее.
Понятно, что, честно ссыпая львиную долю выручки в карман градоначальника, Букорев тоже не оставался внакладе. При этом его ничуть не томило то обстоятельство, что, имея в глазах Самохвалова не меньший, а возможно и больший вес, чем восторженный вице-мэр Воскресенский, сам Константин Иванович всегда пребывал за кулисами общественной жизни. В отличие от правой руки мэра, Букорев не громил на митингах теорию и практику коммунизма, не рассуждал в печати о судьбе экономических реформ, не дарил перед фотокамерами игрушек питомцам детского дома. Букорев всячески сторонился публичной деятельности и вообще не любил выделяться. Уже будучи состоятельным человеком, он не построил себе каменный дом у реки, не купил «Мерседес». Он не наведывался в столицу покутить в казино. Жил себе потихоньку скромным холостяком в однокомнатной квартире, а когда Самохвалов, распарившись в сауне и выпив свои ежедневные 300 граммов водки, принимал от Константина Ивановича дежурный пакет денег и при этом дружески упрекал его: «Эк ты, Костя, незаметно живешь, хитрюга. Ты, небось, еврей?» – Букорев только отшучивался: «Предки – не депутаты, их не выбирают», – хотя ни один из его предков евреем не был.
Дальнейшие события в городе показали, что в лихие и диковинные времена состоять при градоначальнике шуйцей не в пример безопаснее, чем числиться его десницей.
Те трагические события, надо сказать, произошли совсем не по недоразумению и далеко не случайно – они логично проистекли из своей драматичной предыстории.
В советские годы тогда еще не господин, а товарищ Самохвалов занимал пост директора единственного во всей округе крупного завода. Уже тогда он был реальным хозяином города, единолично решавшим судьбы людей, так что население выбрало Самохвалова в мэры, скорее, по холуйской привычке, чем из каких-либо иных чувств или соображений. Сам Самохвалов тоже по привычке считал, что без его чиха здесь ни одна былинка не шелохнется и что иначе и быть не может.
Между тем, на окраинах города, в заброшенных углах этого человеческого сада, среди бог знает какого бурьяна, вдруг повылезали молодые, динамично развивающиеся ростки, которые с невероятной скоростью простерли свои корни по всей окружающей почве. Во дни, когда небо над Россией было особенно низко и облачно, свету явилось племя младое, бесноватое, которому умирать было не больно. И убивать поэтому – тоже.
Эти коротко стриженные молодые люди со зрачками, как бы замершими на вдохе (так, кажется, замирает на вдохе пистолетный ствол перед выстрелом), – эти молодые люди методично обходили офисы подряд всех Сучковых, Шмыгуновых, Мазуров, и мало кто из удостоенных визита осмеливался пренебречь их покровительством.
А вслед за тем буйные головы с аккуратными стрижками морально дозрели до того, чтобы распространить свое радение и на исполнительную власть города.
Начали с Букорева, поскольку, в отличие от его сослуживцев, бандиты уже знали (предприниматели им рассказали) об истинной роли, которую играл Константин Иванович при мэре. Букорев неудовольствия не выказал, лишь объяснил в немногих словах свою ничтожную роль в данной ситуации и отступил в сторону – с тем, чтобы нацеленные на него взгляды уперлись в фигуру, которая стояла за ним, – в статную фигуру господина Самохвалова.
Вольные стрелки позвонили Самохвалову и без обиняков рассказали ему о своем видении миропорядка. А именно: что теперь начальником жизни – в пределах города – является не мэр, а г-н Паленый, предводитель самой крупной местной бандитской группировки. Ну а Самохвалов, так и быть, может оставаться мэром (если, конечно, не надоело), только все решения отныне ему придется согласовывать с новым хозяином.
Самохвалов впал в ярость. Он вызвал начальника городской милиции и, топая ногами, потребовал растереть наглецов в пыль. Главный городской милиционер выслушал страстный монолог, потупив взор, вяло пообещал разобраться и поспешил ретироваться. Нельзя не признать, милиционер чаще бывал все-таки трезв, чем пьян, и отдавал себе отчет в том, как сильно за последнее время изменилась обстановка в городе. Мэр же, напротив, витал в облаках, не просыхая. Он чуть ли не ежедневно выпивал уже по бутылке водки, а такого воздействия, как известно, даже очень статные организмы долго выдерживать не в состоянии.
На следующий день, рано утром, главный милиционер города вошел в кабинет Самохвалова и доложил о состоянии дел. О том, в частности, что расследование по факту анонимных телефонных угроз в отношении мэра начато, а также о том, что полчаса назад вице-мэра, г-на Воскресенского, обнаружили в подъезде родного дома убитым.
– Убили Воскресенского профессионалы, – лепетал милиционер, стоя навытяжку перед Самохваловым. – Выстрелили сначала в печень, затем сделали контрольный выстрел в затылок. Пистолет с глушителем бросили там же, на месте происшествия. Водитель служебной машины говорит, что заехал за ним, как обычно, в семь тридцать. Тут ему неожиданно приспичило по малой нужде. Он отошел за угол и через пару минут вернулся. Никого не видел. Уже когда я к вам подъезжал, по рации мне сообщили, что служебная собака потеряла след на соседней улице, у дороги. Значит, преступник или преступники сели там в машину.
Мэр опрокинул в себя рюмку, но не покраснел, а побелел. И стал очень медленно наливать себе еще водки.
– Мы делаем все, – сказал милиционер, – что можем. А вам бы надо пока поберечься. На улицу не выходить. И вообще. Охрану мы усилим. Это ведь вам предупреждение.
– Уйди с глаз, – выдохнул, выпив рюмку, мэр и тут же, не закусив, разразился потоком отборной брани, из которой пятящийся милиционер понял только, что смерть вице-мэра не произвела на Самохвалова того эффекта, на который, как видно, рассчитывала стриженая братия.
Безвременная кончина Воскресенского породила в народе немало слухов, предположений и толков. Но особенно сильно встревожился Букорев. Узнав от Самохвалова, что тот не испугался и жаждет расправиться с преступниками, Константин Иванович затрясся. В качестве следующего предупреждения неуступчивому мэру бритоголовые запросто могли отправить на кладбище и самого Букорева. Могли, разумеется, и не убить, а только ограбить, но и это было неприемлемо. Ситуация становилась опасной и требовала действий.
Константин Иванович в срочном порядке разыграл гипертонический криз, взял больничный лист и очень зачастил в Москву, говоря окружающим, будто ездит к хорошим врачам. На самом же деле он суматошно искал в столице квартиру. Букорев решил навсегда перебраться в Москву, и накопленные средства позволяли сделать это с комфортом. Конечно, ему было жаль покидать насиженное место. Тем более что коммерция в городе только теперь стала разворачиваться по-настоящему, с размахом, и Константин Иванович кожей чувствовал: весь капитал, который ему удалось скопить на данный, черный день, – все это были жалкие крохи по сравнению с теми златыми горами, что маячили впереди. Но тут уж было не до жиру.
Очень быстро купив в Москве двухкомнатную квартиру, Букорев нанял бригаду строителей-отделочников, и спустя две недели уже ничто не мешало побегу.
Сборы были недолги. С собой Константин Иванович прихватил только маленький немецкий сейф, наполовину набитый сотенными американскими купюрами, и невесту – красивую вдову тридцати трех лет, за которой он не очень успешно ухаживал весь последний год, но которая неожиданно быстро приняла его предложение, поскольку была рада радешенька вырваться из опостылевшего ей захолустья.
В Москве Букорев некоторое время бездельничал. Заполучить такую же, несущую золотые яйца синекуру, какую он имел в курятнике Самохвалова, не удалось. Для этого надобны связи, а их у Константина Ивановича в столице отродясь не было. Тогда он решил заняться бизнесом. Покупка квартиры натолкнула его на мысль открыть риэлтерскую фирму. Особенно запало ему в душу то обстоятельство, что в этом виде предпринимательства все расчеты между продавцами, покупателями и посредниками велись исключительно в долларах и только наличными – из рук в руки. В официальных же бумагах отражались суммы в рублях, и стоимость сделок при этом занижалась многократно. Это было необычайно удобно для общения с налоговыми органами.
Цены на недвижимость уверенно шли в гору и Константин Иванович, не мешкая, стал подыскивать помещение для фирмы. Однако куда бы он ни приходил и с кем бы ни заводил разговор об аренде, везде беседа начиналась с того (или заканчивалась тем), что хозяева помещений вежливо интересовались, какая именно из бандитских группировок будет «обеспечивать безопасность» его фирмы. По своей провинциальной наивности Букорев надеялся, что уж в столице-то порядка будет больше, чем в его заштатном городишке, но иллюзия эта быстро развеялась.
Столкнувшись с той же напастью, с которой он, казалось бы, так ловко разминулся, Константин Иванович несколько затосковал. Делиться черт знает с кем плодами своих усилий ему не хотелось. Кроме того, он был наслышан о душераздирающих историях предпринимателей, которых бандиты в его городе стали в последнее время не только обирать, но и вовсе вышвыривать из их собственных фирм. Люди оказывались на улице без ломаного гроша в кармане, а хозяевами бизнеса становились все те же ребята с тюремной татуировкой на крепких руках. При мысли о том, что в его красивый немецкий сейфик могут залезть эти синие от наколок, бесконечно чужие руки, Константин Иванович холодел. А ведь в ближайшие лет двадцать, прикидывал Букорев, по-другому в России не будет.
Еще работая в родной мэрии, загребая с письменного стола пакетики с деньгами, он не раз подумывал о том, как было бы неплохо убраться в какую-нибудь уютную европейскую страну. Мысль о возможной эмиграции была тогда абстрактной, туманной и расплывчатой. Теперь же Константин Иванович твердо шагнул в многочисленные ряды соотечественников, которые решили, что надо во что бы то ни стало улизнуть подальше от непредсказуемой и бестолковой родины – пока Россия, эта громадная свинья, ошалевшая, мечущаяся одновременно и от голода, и от обжорства в постоянно сужающемся загоне, не затоптала их, как цыплят, своими изгаженными ногами.
Цыпленка Букорева удерживало лишь одно: по его подсчетам, чтобы чувствовать себя за рубежом уверенно, нужно было переправить в какой-либо из швейцарских банков миллион, а лучше – два миллиона американских долларов. После покупки московской квартиры, а также после того, как красавица жена, с энтузиазмом взявшаяся за обустройство семейного гнездышка, накупила в дом дорогой мебели, различного рода японской электроники, роскошной посуды, статуэток, торшеров и прочего добра, – после всего этого в заветном сейфе осталось около трехсот пятидесяти тысяч. Жена, между тем, считала, что нужно еще купить и автомобиль, обязательно иностранный и новенький. Константин Иванович приобретать иномарку не хотел: опасался, что завистливые соседи могут натравить на него каких-нибудь местных бандитов. В немилосердно жесткой беседе Букорев изложил жене свою точку зрения, чем впервые ее обидел. Он объяснил жене, что в виду предстоящей борьбы за миллион (а лучше, два миллиона) долларов такие устремления являются дешевым пижонством, которым, по его мнению, может отличаться только кое-кто, кого вытащили из грязи в князи.
Позже он принес извинения, однако образовавшуюся в их отношениях трещину это покаяние зацементировать не смогло, потому что в их взглядах на жизнь обнаружилось еще одно, гораздо более существенное противоречие. Она хотела ребенка, а он – нет. Вернее, он тоже хотел иметь одного-двух наследников, но позже – после переезда за рубеж.
Когда Константин Иванович рассказал супруге о своих пилигримских планах, то встретил глухое непонимание: она и слышать не хотела о переезде за границу. Тем не менее, Букорев бесповоротно решил, что покинет Отчизну – с женой или без нее. Хотя благоверной постарался внушить, будто заговорил о загранице в сердцах и ни на какой такой дурацкий Запад лыжи навострять не собирается.
Шло время, Букорев день-деньской бил баклуши и нервничал. Но вскоре период внутренних метаний миновал. Однажды вечером, сидя с женой на кухне, Константин Иванович прочел в «Известиях» небольшую заметку, в которой сообщалось о гибели мэра его родного городка.
– Гляди-ка, – сказал Букорев жене. – Тут про нашего Самохвалова написано.
– И что там?
– Сняли его с занимаемой должности.
– Жалко. Видный такой дядечка. И где он теперь, не пишут?
– На повышение пошел, – сказал Букорев и показал взглядом вверх. – На небо.
Жена охнула.
– Убили, значит?
Букорев прочел ей газетную заметку, в которой сообщалось, что глава города был расстрелян из двух автоматов прямо у дверей мэрии. Убийцы, говорилось далее, бросив оружие, скрылись в неизвестном направлении («Ясное дело, что в неизвестном!» – прокомментировал Букорев), свидетелей преступления нет («Ищи дурака!»), а министр внутренних дел взял расследование под личный контроль («Ха-ха-ха!»). Узнав о кровавой расправе, происшедшей на крыльце мэрии, Константин Иванович подумал, что это, пожалуй… добрый знак. Ведь он, Букорев, предвидел подобное развитие событий. И он правильно сделал, что сбежал в Москву. И, стало быть, все у него в жизни идет, как надо. И, значит, нужно смелее двигаться вперед.
Расхрабрившись, Константин Иванович уже было рискнул взять в аренду небольшой офис и приступить-таки к высечению денег из недвижимости (а коли заявятся какие-нибудь бандюги, думал Букорев, то, что ж, никуда не денешься, придется платить гадам), но тут ему несказанно повезло.
В один из дней жена его, бродя по дорогому супермаркету, – уже не для того, чтобы что-то купить, а так, от скуки, – неожиданно столкнулась с приятелем своей школьной юности. Они обрадовались друг другу, зашли в ресторанчик, где с удовольствием вспомнили былые, беззаботные, веселые деньки.
Приятель расчувствовался. Слово за слово перешли к темам более современным и актуальным. Женщина рассказала ему вкратце о своем житье-бытье и пожаловалась на трудности, с которыми приходится сталкиваться честным людям при учреждении риэлтерской фирмы. И тут выяснилось, что товарищ юности как раз специализируется на помощи предпринимателям и готов оказать всяческое содействие.
Не прошло и недели, как отзывчивый приятель позвонил по телефону и через жену назначил Букореву встречу на площади Победы – чтобы обсудить детали.
В тот памятный июньский день было облачно и душно. Константин Иванович приехал из центра города на троллейбусе №2, приятель жены – на громадном новеньком BMW.
Букорев представился церемонно, по имени-отчеству.
– А меня братаны называют Ребусом, – усмехнувшись, ответил владелец сияющей иномарки. – Ну, давай, Костя, прыгай в тачку, сейчас посидим где-нибудь, побазарим.
Ребус положил руку на руль, и на тыльной стороне его ладони Букорев увидел татуировку в виде схематично нарисованного солнца, которое наполовину высунулось из-за линии горизонта. На среднем пальце Ребуса красовался золотой перстень с крупным черным камнем. «Представляешь, он остался таким же добрым, каким был и в детстве, по нашим временам – просто ангел», – вспомнил Константин Иванович слова жены и тоскливо подумал: «Ангелочек-то, наверно, только что из тюряги выпорхнул».
Ребус дал газу. Нагло подрезая попутные автомобили, он резко перескочил с крайней правой полосы на крайнюю левую, затем, не обращая внимания на запрещающую дорожную разметку, развернулся за Триумфальной аркой и помчал в сторону центра.
Спустя пять минут они уже входили в ресторан. Швейцар подобострастным взглядом проводил Ребуса до зала, где сдал его, как эстафетную палочку, льстивому взгляду метрдотеля. Букорева они, казалось, не заметили вовсе.
Распорядитель зала, получив от Ребуса заказ: «Я ненадолго», – затрепетал, словно кенар, попавший под кошачью лапу. Через секунду он уже несся, лавируя между столиками пустого зала, в сторону кухни. Оттуда послышались крики: «Шустро, дуры, шустро!» – «Уже несем!» – «Я же сказал, шустро».
Посетители уселись за стол. Ребус долго и молча рассматривал Букорева. Тот мялся, оглядывал зал и тоже молчал, не зная с чего начать.
– Мне жена сказала, – промямлил наконец Константин Иванович, – что у вас, может быть… гм-гм… есть возможность помочь с возможными проблемами… гм-гм… по возможности.
– Значит, она за тебя вот вышла замуж? – удивленно подняв брови, сказал Ребус.
Букорев сидел как на иголках.
Наконец Ребус взял со стола бутылку минеральной воды, налил в свой фужер, затем – в фужер Букорева и сказал:
– Ладно. Благодари жену – с тебя я за охрану ничего брать не буду. Живите себе на здоровье. Доставай ручку и записывай адрес. В том районе у меня все схвачено, там тебя никто не тронет.
Так и стал Константин Иванович бизнесменом.
Таким-то образом он и основал агентство недвижимости «Граунд+», куда устроился на работу длинноволосый блондин среднего роста и среднего сложения Владимир Осташов, который, сидя перед компьютером, мысленно задался вопросом о происхождении «этого хренова фирмача».
Устав от сидячей погони то за квартирами, то за клиентами, Владимир закрыл глаза.
В кромешной тьме перед ним возник синий прямоугольник – похоже, экран монитора, на который он напряженно глядел последние три часа, крепко отпечатался в его сознании. Воображаемый прямоугольник, помедлив немного, начал скачкообразно уплывать в черную бездну. Скачкообразность движения заключалась в том, что мираж в пути то исчезал, то затем возникал вновь, но уже оказываясь на большем расстоянии. Двигаясь таким, пунктирным образом, фантом постепенно превратился в точку, а затем мгла окончательно засосала его.
Глава 3. Старше Христа
Сначала была тьма. Глухая, кромешная, тьмущая темень.
Затем раздался легкий пластмассовый щелчок, и в бескомпромиссном мраке открылся, словно люк, идеально ровный прямоугольник, заполненный видом обычного московского неба, кое-где чистого и синего, а кое-где пузырящегося облаками. Прямоугольник несомненно был порождением современной оптической техники. Об этом говорили зеленые суставчатые цифры электронного генезиса, которые откуда ни возьмись появились на черном фоне под лоскутом неба. А кроме того, в центре прямоугольника помещались две тонкие квадратные скобки, как бы сообщавшие, что в них должно быть взято главное содержание кадра.
Через несколько мгновений прямоугольное окно в небеса стало медленно опускаться, облака в нем тронулись и неспешно поплыли вверх, и вскоре в обрамлении торжественно воспаряющей небесной ваты в кадре появился жирный сизый голубь, который с меланхоличным видом сидел на какой-то темной поверхности.
Отняв от лица громадный профессиональный фотоаппарат, молодой мужчина откинул со лба прядь русых волос и ласково глянул на могучий объектив. Тот в свою очередь, как бы в качестве алаверды, сверкнул ему выпученным стеклянным оком.
Бесспорно, они были созданы друг для друга. Во всяком случае, вместе они – этот не для баловства сработанный, усыпанный кнопками и переключателями «Canon» и молодой человек в белоснежной сорочке и легком песчаного цвета пиджаке, который ничуть не скрывал его атлетического сложения, – вместе они смотрелись очень гармонично.
Мужчина поправил на плече лямку черного кофра и, с трудом оторвавшись от лицезрения фотоаппарата, поднял голову и устремил невооруженный взгляд в ту сторону, куда минуту назад смотрел через видоискатель.
Фотограф стоял на Тверской улице, спиной к пустующей витрине, а перед ним, за двусторонним потоком автомобилей, высился памятник Владимиру Владимировичу Маяковскому.
Каменная фигура стихотворца напоминала собой парусом выгнутую пятиконечную звезду. Хотя свободного пространства на площади было достаточно, казалось, что поэту этого простора мало, что он рвется на волю. В общем, Маяковский (как, очевидно, и задумывал скульптор) весь был – порыв, весь – бунт и презрение к спокойствию. Дело портил только пошлый голубь, который зиждился на голове бунтаря и выглядел в данной ситуации совершенно непотребно. Глупее здесь смотрелась бы, наверно, лишь ржавая консервная банка с той же помойки, откуда, надо понимать, прибыл и сам пернатый филистер.
Мужчина еще раз навел телескопический объектив на голубя, но на этот раз взял его более крупным планом. Голубь отчего-то забеспокоился. Он начал дергать головой, выставляя вперед то правый, то левый глаз, как будто пытался приложиться к незримой замочной скважине. Голубь словно чувствовал, что за ним кто-то пристально наблюдает, но никак не мог разобрать, кто именно.
– Голуба, я тебя вижу! – сказал фотограф и усмехнулся.
Он опустил фотоаппарат, вновь с гордостью посмотрел на объектив и оглянулся по сторонам, словно призывая окружающих в свидетели чуда. Однако спешащие мимо пешеходы ничем, кроме вскользь брошенных взглядов, эту диковинку фотографической техники не удостаивали. Одна девушка, правда, улыбнулась, однако эта застенчивая улыбка была адресована, скорее, самому молодому человеку, чем его фотоаппарату. Как бы то ни было, русоволосый атлет мгновенно оценил ситуацию и скороговоркой обратился к девушке:
– Богиня, давайте я сниму вас. Меня зовут Василий, а вас как зовут!
Он осведомился об имени девицы именно таким, утвердительно-восклицательным тоном. Незнакомка, на ходу оглянувшись, еще раз улыбнулась, однако ни на секунду не задержалась.
– Девушка, я купил новую фотокамеру, и самый первый кадр должен быть прекрасным. Девушка, вы прекрасны! Попозируйте.
Он сделал несколько шагов вслед за девушкой, но вдруг остановился и посмотрел на часы. Потом навел фотоаппарат на ножки удаляющейся незнакомки, несколько секунд понаблюдал, как при каждом шаге плотная ткань короткой юбки мерно похлопывает ее по восхитительным ножкам, а затем, так и не сделав снимка, еще раз посмотрел на часы, деловито отсоединил объектив от тела фотоаппарата, уложил и то, и другое в кофр, развернулся и пошел в противоположную сторону.
Через пять минут он уже был за спиной Маяковского. Не обращая больше внимания на памятник, фотограф бодро шагал по направлению к гостинице «Пекин», облик которой соотносился со столицей Китая (или хоть с чем-то китайским) разве только по ассоциации – желтым цветом наружного покрова.
Большая Садовая, как всегда, кипела суетой и пеной буден. В несколько рядов неслись туда и обратно автомобили, вспыхивая иногда ослепительными солнечными бликами. По тротуарам тянулись нескончаемые вереницы обгоняющих друг друга пешеходов. Все торопились, все были заняты своими хлопотами и заботами.
И некому было полюбоваться неизъяснимой прелестью Тверской или Садового кольца. Некому было застыть в восхищении перед видом плавно закругляющихся улиц, которые существовали в странном двойственном обличье. Действительно, на первый взгляд, это была классическая, известная любому москвичу коллекция зданий. Но стоило присмотреться внимательнее, и взору открывалась совсем иная, потрясающая картина.
В ярком свете дня строения оказывались трансформированными до неузнаваемости. Солнце по своей прихоти меняло формы и внешность улиц, густо забеливая лучами одни фрагменты домов и причудливо дополняя другие кубами, тетраэдрами и прочими фигурами, выполненными из добротной, плотной тени. Причем теневые конструкции, вмонтированные в арки и ниши зданий, казались не менее прочными и значительными деталями архитектуры, чем балконы, эркеры, колонны и тому подобное.
Я думаю, что будь Маяковский жив, эта картина ему наверняка понравилась бы. Более того, думаю, что если в наше время его мятежная душа, бродя по миру, иногда наведывается в Москву, то наверняка на постой она останавливается именно здесь. Поселяется внутри памятника, который напоминает собой выгнутую парусом звезду, и тогда каменный поэт становится одушевленным. И Маяковский наблюдает, как день течет по руслам улиц, меняя берега, вымощенные величественной московской архитектурой. И, возможно, вдохновясь увиденным, он пытается декламировать какие-то новые, только что сочиненные стихи. Пытается сказать нечто никем не знаемое. Пытается прокричать… Но тщетно. Не подчиняются ему и скованы немотой каменные уста. И безмолвствует футурист.
А может быть, все обстоит совсем наоборот. Может быть, он не молчит – говорит, но просто некому услышать его на шумном, сутолочном перекрестке Тверской и Садового кольца. Как некому застыть в восхищении перед волшебным видом широких, плавно закругляющихся улиц.
Конечно, композиционные и другие достоинства городских пейзажей мог бы, наверно, оценить Василий, который в это время пружинистой походкой удалялся от памятника Маяковскому. Ведь Василий был фотограф. Однако даже беглого взгляда на этого энергичного мужчину было достаточно, чтобы понять, что никакие красоты мира не заставят его затаить дыхание и впасть в романтическое оцепенение.
Не зевая по сторонам, Василий миновал гостиницу «Пекин», затем прошел по Большой Садовой еще немного и свернул направо, на улицу Красина.
Здесь он тоже не отвлекался и, пройдя с квартал, устремился к неброскому зданию, внутри которого, сразу за входными дверями, натолкнулся на милицейский пост.
Молоденький милиционер сидел за потертым столом под лестницей, ведущей прямо из куцего вестибюля на второй этаж.
– Добрый день. А где тут внутренний телефон? – спросил Василий. – Ага, вот вижу. Это он?
Сонный милиционер открыл рот, чтобы ответить, но через пару секунд, так и не ответив, закрыл его, потому что в это время Василий уже оказался у тумбочки с телефоном и уже, положив кофр на пол, взялся за трубку. Фотограф набрал на диске «3—2-1» и с напором заговорил:
– Здравствуйте, мне нужен Алексей Алексеевич. Я – журналист, Василий Наводничий. Да, конечно, я договаривался с ним о встрече. Он говорил, что меня кто-то должен будет провести через охрану. Да-да, я уже здесь, внизу. Хорошо, жду.
Вскоре на лестнице появилась дородная дама.
– Вы к Алексею Алексеевичу? – сказала она, спустившись на несколько ступеней – ровно настолько, чтобы увидеть посетителя. – Пойдемте со мной.
– Документ имеется? – встрепенулся за своим столом милиционер, когда Василий проходил мимо.
Наводничий остановился, протянул ему паспорт.
– Идите. А это, – милиционер быстро просмотрел первые страницы паспорта и положил его в ящик стола, – это заберете у меня на обратном пути.
Дама провела Василия по недлинному коридору второго этажа, на стенах которого можно было увидеть запыленные стенды «Наши передовики», «Ветераны – в строю!», а также «План эвакуации сотрудников в случае пожара». Зайдя в комнату, оказавшуюся приемной, женщина пригласила его присесть в кресло. Наводничий садиться не стал, а положил на кресло кофр и уставился на дверь с табличкой «Русанов А. А.».
Женщина водрузилась за секретарский стол и связалась по телефону с начальником, сидевшим за дверью с табличкой, которую бурил взглядом Василий.
– Проходите, – сказала секретарша, и Наводничий не заставил себя ждать.
Алексей Алексеевич Русанов оказался благообразным, сухопарым стариком. Он сидел, в белом халате врача, седовласый, за скромным письменным столом и был необычайно спокоен. Когда Василий ворвался в кабинет, Алексей Алексеевич с достоинством поднялся из-за стола и сделал шаг вежливости навстречу.
Представившись друг другу и пожав руки, они сели. Русанов – на свое место, Василий – напротив.
Тут с Наводничим случилась метаморфоза. Цепко глянув на Алексея Алексеевича, он вдруг стал очень тих и даже как-то вял.
– Спасибо вам большое, что согласились на интервью и фотосъемку, – проговорил Василий раздумчиво. По-хамелеоньи подстроившись под ситуацию, он и верхние веки расслабил, отчего глаза его, точь-в-точь как у старика Русанова, стали казаться несколько сонными.
– Значит, вот здесь вы и работаете? – продолжал Наводничий, медленно поводя полузакрытыми глазами по сторонам. На стене, за спиной Русанова он увидел портрет Ленина. На другой стене висела сусальная деревянная гравюра, на которой был изображен Есенин с курительной трубкой в углу рта и, разумеется, на фоне склоненной березы. Больше в этом маленьком кабинете ничего примечательного не было.
– Я так понимаю, лаборатория по сохранению тела Ленина, наверно, тоже в этом здании расположена? Наверно, можно будет немного пофотографировать, как вы там тело Владимира Ильича обрабатываете… – вкрадчиво сказал Василий, совсем уже переигрывая в своем стремлении стать похожим на собеседника – почти сползая с кресла и чуть ли не падая в обморок.
Алексей Алексеевич пристально посмотрел на него.
«Как бы не переборщить», – подумал Наводничий и подтянулся, хотя смотреть продолжал по-прежнему, из-под расслабленных век.
– Работы с телом Ленина фотографировать запрещено. Я вам и по телефону это сказал. И вы тогда (помните?) ответили, что хотите сфотографировать только меня, в моем кабинете, – спокойно сказал Русанов.
– Э-э… Да, конечно, но я был уверен, что ваш кабинет как раз и является лабораторией. То есть, что кабинет находится в самой лаборатории. Извините, я ведь в медицине и в других таких науках мало что понимаю. Гм. В любом случае, давайте сначала просто поговорим о вашей работе. Кстати, вот интересно: сохранение трупа – это медицина, или как? Надеюсь, вас не обижает мой вопрос.
– Это хороший вопрос. По существу. И я сейчас на него отвечу, – сказал Русанов. Он покопался в ящике стола и, выудив из него визитную карточку, дал ее Василию.
– А у вас нет случайно визитки? – сказал Алексей Алексеевич.
– Конечно, – ответил Наводничий. – Пожалуйста.
Русанов перед тем, как убрать визитную карточку Василия в карман, очень внимательно изучил ее.
– Так. Хорошо. Так вот насчет медицины. Сам я – доктор медицинских наук. Но если говорить о сохранении тела Владимира Ильича, то эта работа ведется на стыке медицины, химии и физики.
Василий достал из кофра диктофон и включил его.
– Вы не возражаете, если я на пленку запишу наш разговор? Чтобы потом что-нибудь не перепутать.
Алексей Алексеевич слегка развел руки в приглашающем жесте.
– Как же удается так долго сохранять тело Ленина? – спросил Наводничий.
– Если не вдаваться в специфические подробности…
– Извините, что перебиваю, но мне как раз подробности нужны.
– Понятно. Так вот, чтобы сохранить прижизненный облик умершего, надо заменить воду в клетках организма на бальзамирующий состав. В человеке, видите ли, очень много воды. И ее нужно заменить специальным раствором. Который, с одной стороны, не испаряется из организма, а с другой, – не впитывает влагу из воздуха.
– А состав этого раствора – тайна?
– Да. Это наше ноу-хау, как говорят иностранцы.
– Ноу-хау – это понятно. Это же деньги, наверно. Кстати, а сколько стоит забальзамировать человека?
– Не знаю… Я не финансист.
– А вот ваши специалисты, я слышал, бальзамировали иностранных вождей.
– Да. Это Димитров в Болгарии, Готвальд в Чехословакии, вьетнамский руководитель Хо Ши Мин, Агостиньо Нето в Анголе…
– И что, все это в порядке социалистической помощи, бесплатно?
– Ну нам-то, работникам, конечно, обычную зарплату давали, а государство, по-моему, за это получало определенную плату.
– Сколько?
Алексей Алексеевич поднял взгляд к потолку и задумался. Василий украдкой подтянулся в кресле и стал разглядывать бумаги, лежавшие на столе.
– Думаю, речь может идти о суммах… в миллион, или полтора миллиона… долларов… за каждого, – медленно сказал Русанов и опустил взор на собеседника, но за мгновение до этого Наводничий успел уставиться куда-то в угол комнаты.
– Хотя я не уверен, – продолжил Алексей Алексеевич. – Может, с какой-то из этих стран и вовсе денег не брали. Это ведь было дело политики. Экспорт идеологических ценностей не преследовал материальной выгоды.
– Понятно. А вы сами с идеологической точки зрения как к своей работе относитесь?
– Я – ученый.
– Ну, а как вы отнесетесь, скажем, к тому, что сейчас вот возьмут и решат похоронить Ленина?
– Это будет, прежде всего, научная потеря – все-таки никто в мире подобного не делал. Мы накопили уникальный опыт… Жалко, конечно, будет. Мы всю жизнь работали над этим.
– Да, это, конечно, неприятно, когда зарывают труд всей твоей жизни. Но пока можно не расстраиваться, ведь ничего не решено, и может быть, ничего такого не произойдет.
– Посмотрим.
– Не хотел бы вас обидеть, но такой вот еще вопрос: есть ли уверенность, что тело сохранено полностью? Ходят слухи, что некоторые части сохранить не удалось, и поэтому их сделали из воска или еще из чего-то. Это правда?
– Нет, это абсолютная неправда. Все, что было, то и осталось. Я работаю в лаборатории с пятьдесят второго года и могу сказать, что никаких изменений не произошло. Некоторые негативные изменения тканей произошли в самом начале, в двадцать четвертом году, когда еще не собирались сохранять тело на долгий срок. Пальцы на одной из рук потемнели, поэтому теперь они поджаты в кулак. Чтобы было незаметно.
– Хорошо. Скажите, а внутри тела что находится?
– Ничего. Внутренние органы удалены.
– Ага! Так-так. Тогда каким же образом сохраняется объем тела? Ведь внутри должен быть каркас, чтобы живот не проседал.
– Каркаса внутри нет. Грудная клетка сама держится – за счет ребер, а в брюшную полость мы помещаем ткань, рулон обычной ткани, которая пропитана бальзамирующим раствором. Поэтому в саркофаге тело смотрится нормально. Но, вообще-то… обычно мы о таких подробностях не говорим. Это может показаться неэтичным по отношению к телу Ленина и по отношению к посетителям Мавзолея.
– Конечно-конечно. А вот глаза как? Там что внутри?
Алексей Алексеевич вздохнул.
– Глазные яблоки заполнены специальной пастой. Она обладает теми же сохраняющими свойствами, что и бальзам для тела.
– А голова Ленина, насколько я знаю, пустая, да?
– Да. Мозг был удален. Он находится в Институте мозга и хранится в виде срезов, которые помещены между стекол.
– То есть мозг нарезан, как… э… как колбаса, и каждый ломтик лежит между стекол? Фантастический бутерброд получается, – весело сказал Наводничий и даже хохотнул, но тут же спохватился и снова изобразил на лице серьезную задумчивость. – Вы меня извините за это сравнение. Просто хочется понять все как можно точнее.
– Вы все правильно поняли, – ответил Русанов. Он по-прежнему был невозмутим.
– А зачем решили сохранить мозг? – спросил Василий.
– В этом институте сохраняется не только мозг Ленина, но и многих выдающихся личностей. Зачем? Видимо, хотели уловить какие-то особенности строения, выяснить взаимосвязь между строением мозга и талантами человека. Насколько это реально, трудно сказать. По структуре мозга, я полагаю, вряд ли можно что-либо вычислить. Скорее, гениальность связана как-то с обменными процессами.
– Кстати, если мозг из головы Ленина вынули, то значит, ему череп пилой распиливали. Или топором разрубали. Значит, на голове должен быть довольно-таки большой шрам. А я, когда бывал в мавзолее, ничего подобного не видел.
– Вы рассуждаете здраво. Шрам действительно существует. Он тянется от уха до уха через темя. Раньше, чтобы скрыть шов, вокруг головы клали такой, знаете ли, венчик. Но теперь необходимости в венчике нет. Теперь шов замаскирован специально разработанной для этой цели пастой. Паста имеет цвет кожи и незаметна для посетителей мавзолея.
– Понятно. А какие манипуляции с телом проводятся сейчас?
– Мы периодически опускаем тело в бальзамирующий раствор. Нечасто – примерно раз в полтора года.
– И оно там отмокает, впитывает раствор, да? И как вы его кладете в ванну? Прямо в костюме?
– Зачем же? Раздеваем его и кладем. Потом опять одеваем.
– Ясно-ясно. А как вы его из саркофага вынимаете? И как переносите в ванну? Я имею в виду, при помощи специальных рычагов, или как? Тело же, наверно, непрочное.
– Ну почему же? Мы берем его, как обычного… как обычное тело. Тело сохранило эластичность. Так что, просто руками. Берем и погружаем в емкость. И там бальзамирующий состав…
– Да. Состав, значит, проникает всюду, куда нужно, да? И снаружи тела, и внутрь, и в голову, да?
– Конечно. В голову тоже. Бальзам попадает внутрь головы через горло.
– Наверно, когда вы погружаете тело Ленина в сохраняющий раствор, у него из носа пузырьки идут. Ведь из пустой головы воздух должен выходить, правильно?
Русанов кивнул.
– Вот бы фото сделать… – мечтательно сказал репортер.
– Извините, но фотографировать эту процедуру нельзя, – безразличным тоном сказал Русанов. – К сожалению.
– Эт-то да! – искренне пригорюнился Василий.
– У вас есть еще вопросы?
– Позвольте мне сфотографировать вас, – сказал Наводничий. – Вот, скажем, на фоне портрета Ленина, раз уж нельзя попасть в вашу лабораторию.
– Да, пожалуйста. Но я не говорил, что нельзя попасть в лабораторию, – сказал Русанов, и в глубине его спокойных синих глаз скользнула искра озорства. – Я говорил, что запрещено фотографировать процедуры, которые проделываются с телом Ленина.
Василий даже не пытался скрыть своего удивления и радости.
– Да? – сказал он, едва веря в удачу, но уже напряженно соображая, что ему сулит предложение Русанова. – Значит, можно будет сделать съемку в лаборатории? О! Алексей Алексеевич, спасибо! А может… там есть еще какие-то тела, которые вы сохраняете? И может, вы разрешите сфотографировать их?
– Конечно, – индифферентно ответил медик. – Мы как раз занимаемся сейчас очень интересной работой. Восстанавливаем мумию древнего скифского воина.
Василий слушал и одновременно готовил фотоаппарат к съемке. На этот раз он пристегнул не тот громадный объектив, через который разглядывал голубя на голове Маяковского и ножки девушки, а другой, гораздо меньший. Сверху аппарата Наводничий приладил фотовспышку с поворотной головной частью и деловито огляделся.
– Так, встаньте, пожалуйста, вот здесь, – сказал он. – Ага, вот так. Внимание, Алексей Алексеевич, – Василий нацелил объектив на Русанова. – Работаем.
Один за другим три ярких всполоха метнулись к потолку, раздались щелчки затвора фотоаппарата. Наводничий повернул головку фотовспышки набок и сделал еще несколько снимков. Теперь при каждом щелчке аппарата свет вспышки шарахался о ближайшую стену.
– А почему вы направляете вспышку не на меня, а в сторону? – спросил Русанов.
– Специально. Понимаете, свет отражается от поверхности потолка или стены (ну, неважно, от чего) и рассеивается равномерно. Картинка от этого получается более качественной: не бывает жирной тени за фигурой, и глаза человека не дают красного отсвета.
– Я вижу, вы – профессионал.
– Да, – сказал Василий без чванства, но твердо. – Ну, Алексей Алексеевич, здесь у нас вроде бы все. Теперь, может, пройдем в лабораторию?
– Да, пойдемте. Но имейте в виду, что много времени я вам уделить не смогу.
– Ничего, мы быстро управимся, – сказал Василий, выходя вслед за Русановым из кабинета. – Значит, говорите, скифский воин?
…До того, как Русанов с Наводничим вошли в лабораторию, в ней царила музейная тишина. Собственно, о лабораторном предназначении этой просторной светлой комнаты говорил лишь стоявший в углу стеклянный шкаф с разноцветными растворами в многочисленных банках и баночках да еще небольшой стол на колесах, на котором были разложены сверкающие хирургические инструменты – в основном зажимы и пинцеты различной конфигурации и величины. Больше здесь ничего не было. Если не считать, конечно, главного: в центре комнаты помещался второй, стационарный стол, узкий и длинный. Сверху его закрывал надстроенный защитный колпак с плоской стеклянной крышей и стеклянными опирающимися на периметр стола боками. Несмотря на то, что деревянные рейки, из которых состоял каркас этого сооружения, были тщательно ошкурены и даже полакированы, выглядел колпак таким, каким и был на самом деле, – примитивным и кустарным.
Впрочем, о неказистости этого ящика вмиг заставляло забыть его содержимое: за стеклом, на белой простыне, покоились настоящие мощи. Древний скиф лежал на спине, а голова его была повернута направо. Покрытое темно-коричневой кожей тело сильно усохло, в некоторых местах кости были оголены – особенно на лицевой части черепа, – и все же это была мумия, а не скелет. Но что сохранилось особенно хорошо, так это густые каштановые волосы, заплетенные на затылке в две толстые косы, которые аккуратно лежали на левом плече мумии. Широкий оскал и пустые глазницы скифа были обращены ко входной двери, словно он, как живой, только что оглянулся на звук отпираемого замка.
Дверь открылась, и в лабораторию вошли ученый и репортер.
– А нашли это захоронение в Горном Алтае, на плато Укок, – говорил Русанов, закрывая за собой дверь. – Этому скифскому воину больше двух тысяч лет.
– Он старше Христа, – задумчиво констатировал Наводничий, подходя к ложу под стеклянным колпаком. – Алексей Алексеевич, а как же это?.. – Василий пощелкал ногтем указательного пальца по колпаку. – Вы же сейчас говорили, что мумия может храниться при комнатной температуре. А тут тело – в саркофаге.
– Все обстоит именно так, как я сказал. В могиле тело сохранилось действительно только благодаря тому, что оно было в замороженном состоянии. Однако сейчас восстановление мумии по нашему методу практически завершено, и теперь она может храниться при комнатной температуре. Без всякого ущерба для внешнего облика. Так же, как и тело Ленина. А защитный саркофаг – он нужен только, чтобы кожа мумии не обветривалась. Вот, смотрите, – Русанов подошел к столу и распахнул окошко, которое находилось сбоку саркофага, на уровне черепа скифского воина. – Видите, я могу открыть вот здесь, например, и спокойно работать с мумией. И никакой заморозки для ее сохранения не требуется.
– А! Так тут форточки есть. А я их сначала и не заметил.
Василий просунул руку в окошко и поводил ею в воздухе над черепом мумии, как это делают народные врачеватели, когда пытаются снять головную боль у пациента.
– Да. Здесь так же тепло, как и в комнате, – подытожил свой эксперимент Наводничий. – А знаете, ха-ха, что мне напоминает этот саркофаг? Он точь-в-точь похож на парник, который у моих родителей на даче. И даже форточки такие же. Отец в этом парнике рассаду подращивает – помидоры всякие, огурцы.
– А по какому шоссе у ваших родителей дача?
– Да это не здесь, не в Подмосковье. Они живут в Орле. А у вас есть дача? Большой особняк, наверно?
– Есть, но не особняк, – сухо ответил Русанов. Похоже, он пожалел о том, что разговор начал уходить в сторону. Наводничий почувствовал это и, не углубляясь далее в дачную тему, взялся за фотоаппарат.
Отрешившись от всего, сосредоточенно глядя на мумию, он медленно обошел вокруг застекленного стола, словно бильярдист, который напряженно прикидывает, каким шаром и куда лучше ударить. Наконец фотограф остановился. Лицо его озарилось вдохновением и готовностью к действию.
– Алексей Алексеевич, – сказал Наводничий, – вы понадобитесь мне в кадре, если можно.
– Пожалуйста.
– Возьмите в руки что-нибудь… – Василий подошел к столику на колесах. – Возьмите какой-нибудь инструмент и поработайте над скифом. Ну, скажем, что вы можете с ним делать, чтобы это было правдой, чтобы это не выглядело смешно для специалистов?
– Могу протирать тампоном кожу мумии.
– Отлично! Протирайте ему скулу, а на меня не обращайте внимания. Будьте естественным, как будто меня здесь вообще нет.
Русанов взял крупный пинцет. Затем, отворив дверцу стеклянного шкафа, ухватил пинцетом тампон из большой банки, окунул его на секунду в бесцветную жидкость, которая была в банке поменьше, и подошел к мумии. Полусогнувшись, он стал осторожно дотрагиваться тампоном до черепа воина, а Наводничий, зайдя с противоположной стороны саркофага, открыл второе окошко и принялся снимать. Фотоаппарат выдал серию вспышек.
– Ого! – неожиданно прекратив съемку, сказал Василий. – Что это у него на правом плече? Вот этот синий рисунок – это что, татуировка?
– Да, – ответил Алексей Алексеевич, разогнувшись. – Я думаю, это самая древняя татуировка, которая дошла до наших дней в натуральном виде и сохранилась, можно сказать, такой, какой была при жизни скифа.
– У меня сегодня по-настоящему удачный день. Что же тут наколото? Что-то не разберу.
– В этом положении тела рисунок полностью не виден, он довольно-таки большой. Он – и на лопатке, и на плече, и на предплечье. Тут изображен бегущий олень. Видите, на предплечье? – это оленья нога. С острым копытом. Видите?
– Да-да-да.
– Причем, обратите внимание: татуировка так расположена, что при ходьбе или беге, когда рука скифа двигалась, должно было получаться, что и нарисованный олень тоже идет или бежит, понимаете?
– Да… – сказал Наводничий и, прильнув глазом к видоискателю фотоаппарата, с близкого расстояния обрушил сонм вспышек на коричневое плечо воина. – Вот это съемка! Разрешите, я поверну мумию набок, чтобы получше…
– Нет-нет, – быстро ответил Русанов. – Мумию прошу вас не трогать. Не нужно.
Неожиданно в дверь лаборатории зашла статная молоденькая блондинка, и диалог медика и журналиста прервался. Девушка была в синих джинсах и голубой кофточке, на плечи ее был накинут медицинский халат.
– Ой, я не знала, что тут кто-то еще, – сказала девушка Русанову и покосилась на Василия.
– Ничего, – ответил Алексей Алексеевич.
Он улыбнулся, а Наводничий машинально отметил про себя, что это, пожалуй, первая улыбка, которая появилась на лице Русанова за все время их общения. Алексей Алексеевич подошел к девушке, приобнял ее за плечи.
– Здравствуй. Как дела? Давай там поговорим, – сказал он блондинке и показал на дверь. – Василий, извините, я на минуту покину вас.
– Алексей Алексеевич, подождите-подождите! – затараторил Наводничий. – А можно сфотографировать эту девушку рядом со скифом? Девушка, вы специалист лаборатории? Давайте, я прошу вас! Один кадр!
Блондинка, казалось, даже не слышала, что к ней кто-то обращается. Она отвернулась. Причем поворот головы, как подметил журналист, она совершила в своеобразной и довольно милой манере: сначала повернула голову, а затем чуть подняла ее и опустила. Этакая царица, кивком отдающая повеление вельможам. И тут же молча вышла из комнаты. За нею со словами: «Извините, Василий, но это лишнее» – вышел и Русанов.
Дверь плотно закрылась, Наводничий остался наедине с древним скифом.
– Личное – неличное, – проворчал Василий, плохо расслышавший последнее слово старика. – Какая разница? Мне картинка нужна.
От досады Василий даже зарычал.
Быстро, впрочем, успокоившись, он стал неспешно ходить по лаборатории, сделал несколько общих снимков мумии.
Алексей Алексеевич все не появлялся.
Наводничий осторожно подошел к двери и приложил ухо к щели. Стало слышно, что Русанов где-то рядом беседует с девушкой, но слова их сливались в неразличимый гомон. Василий слегка заскучал.
– Так, – оглядев комнату, сказал он себе под нос, – что я тут еще не снял? А! Татуировку в полном виде, вот что.
Он на цыпочках, оглядываясь на дверь, приблизился к стеклянному саркофагу. Держа фотоаппарат наготове в правой руке, он взялся левой за плечо мумии и уже хотел, было, повернуть воина набок, но тут послышался скрип открываемой двери. Наводничий отдернул руку от мумии.
– А, вот и вы, Алексей Алексеевич, – сказал он, обернувшись. – А я татуировку тут рассматриваю.
– Извините, что покинул вас, – сказал Русанов. – Так на чем мы остановились?
– Я хотел бы сфотографировать рядом со скифом эту лаборантку, вот которая сейчас заходила. Где она? Позовите ее, я очень вас прошу. Это будет отличная карточка.
– Нет-нет, не нужно.
– Ну почему? Она ведь тоже имеет отношение к сохранению тел. А карточка получится – просто супер. Я уже и сценку придумал. В кадре, крупно – череп скифа, страшный такой, а за ним, прямо рядом, сидит молодая красивая лаборанточка в белом халате, она смотрится в зеркало и губы накрашивает. А?! Согласитесь, в этом что-то есть.
– Василий. Эта девушка… она зашла ко мне по личному делу.
– Ну да, понимаю, на работе тоже можно, – тут Наводничий исподтишка кинул лукавый, оценивающий взгляд на старика, – это самое, беседовать по личному делу. Но карточку-то все равно можно сделать. Почему бы нет?
– Василий, вы, очевидно, что-то неправильно поняли. Она моя внучка, и работает не здесь, а в совсем другом месте. Так что, извините…
– Понятно. Хорошо. Но может быть, в лаборатории работает какая-нибудь другая женщина? А? Только, Алексей Алексеевич, нужна молодая, а то эффект будет не тот.
– Нет. Девушек у нас нет.
– Черт! Жалко.
– Да. Ну, Василий, тогда, наверно, все? У меня, честно говоря, уже и времени совсем нет. Вы сумку вашу, кажется, оставили у моего секретаря?
– А, кофр? Да, он там.
В комнате секретарши, Алексей Алексеевич быстро попрощался с Наводничим и ушел в свой кабинет. Секретарша взяла со стола красную папку и последовала за Русановым. Дверь в кабинет закрылась. Василий неспешно уложил фотоаппарат в сумку, достал из нее ежедневник и, по-хозяйски подойдя к столу секретарши, набрал на ее телефоне номер.
– Алло, – деловито сказал он в трубку, – это фирма недвижимости «Граунд плюс»? Я хочу купить однокомнатную квартиру. Самую дешевую. Да. Еще бы, я цены знаю! У вас там уже есть моя заявка. Посмотрите – моя фамилия Наводничий. Да-да, я к вам уже дважды на этой неделе обращался, но ваши специалисты пока что мне помочь не смогли. Что? Да, конечно, давайте прямо сейчас. Хорошо, трубку не кладу, жду.
Глава 4. Первый пятикирпич
Новоиспеченный риэлтер Владимир Осташов, умаявшийся от безрезультатных переговоров с десятками лжевладельцев и лжепокупателей квартир, подпирая голову руками, ссутулился перед синим экраном монитора. Глаза его были закрыты, он спал.
Он не слышал и не видел, как истово и увлеченно стучала по клавишам клавиатуры его соседка Ия. Он не обращал внимания на доносящиеся с разных сторон звонки телефонов, говор сотрудников и противный визг старых игольчатых принтеров.
Не видел Владимир и того, как технический секретарь Катя, побеседовав с кем-то по телефону, прикрыла трубку рукой и, подманив жестом начальника отдела Александра Мухина, стала что-то нашептывать ему на ухо. Склонившийся к ней Мухин, похоже, очень быстро понял, о чем идет речь. Он остановил Катю поднятым кверху указательным пальцем, распрямился и оглядел находящихся в зале работников. Змея улыбки изогнула его губы.
– Ну что, негры, солнце еще высоко, и… есть заявка на покупку квартиры, – сказал он совсем негромко, но слова его подействовали сильно.
Сотрудники прекратили настукивать пальцами по клавиатурам, положили телефонные трубки и затихли. Михаил Варламов (тот самый, который неохотно посвящал Осташова в тонкости работы с компьютерной программой перед тем, как за это дело взялась Ия), – Варламов поднял свое умное лицо, и оно стало еще более умным. Сама Ия энергично тряхнув хвостом волос, принялась нетерпеливо переминаться на стуле с ягодицы на ягодицу, отчего стала напоминать добрую лошадку перед стартом на ипподроме. Глаза милой брюнетки Софии Пелехацкой полыхнули, как у заправской женщины-вамп. Юрий Битуев выключил единственный из принтеров, который еще продолжал визжать, и чуть ли не со стуком сомкнул свои густые брови. Симпатичная шатенка Наталья Кузькина стыдливо уставилась в окно, словно девушка, явившаяся на романтическое свидание и вдруг почувствовавшая, что именно сегодня ей признаются в вечной любви и сделают известно какое предложение. Одним словом, все застыли в ожидании.
– Клиент, по-моему, хороший… – сказал Мухин и стал неспешно переводить взгляд с одного сотрудника на другого. – С этим клиентом будет работать… будет работать сотрудник… который умеет быть ответственным… Потому что этому клиенту нужна самая-самая… самая… – Тут Мухин взял со стола Кати лист бумаги, посмотрел в него и закончил скороговоркой: – Самая дешевая однокомнатная квартира.
Мухин даже артистично прищелкнул пальцами, как бы говоря своим жестом: вот это клиент так уж клиент, вот уж действительно крупная рыба!
Все мгновенно вернулись к прерванным делам, как будто никакого объявления о «хорошем клиенте» не было вовсе. Мухин злорадно улыбнулся.
– Клиент просит подобрать вариант прямо сейчас, – громко сказал он.
Однако его уже никто слушал. Зал был полон обычного шума и суеты. И тут Мухин вдруг внимательнее поглядел на Осташова. До начальника отдела только теперь дошло, что Владимир был, кажется, единственным, кто не попался на его крючок. Единственным, кто даже ухом не повел ни в начале объявления, ни в финале.
– Спит он, что ли? Взяли, блин, работничка… – пробормотал себе под нос Мухин и подошел с листком заявки к Владимиру.
– Владимир! – бодро сказал Мухин.
Осташов очнулся и поглядел на него в ошеломлении, не понимая, что сказать и как себя вести.
– Володь, – сказала Ия, – не спи – замерзнешь.
– Ия! – перебил ее начальник отдела. – По-моему, я для всех негров уже сообщил, что солнце еще высоко. Занимайтесь рубкой тростника. Теперь что касается вас, Владимир. Вы хотели свежую заявку? Вам везет. Сейчас Катя переведет звонок на ваш телефон. У вас есть шанс. Клиент хочет купить однушку, поговорите с ним и, по возможности, подберите нужный вариант. Прямо сейчас.
На столе перед Владимиром звякнул телефон.
Осташов взял трубку и услышал напористый, уверенный голос молодого мужчины (голос, как уже понял читатель, принадлежал фотографу Василию, звонившему из лаборатории, занимающейся сохранением тела Ленина).
Окончательно придя в себя, Владимир тоже подтянулся и стал вдруг исключительно собранным. Он начал уточнять, какую именно квартиру желает приобрести клиент, и тут же, плечом прижав телефонную трубку к уху, принялся подыскивать варианты в компьютере.
– Она должна стоить не больше двадцати пяти тысяч баксов, – говорил Наводничий. – И чтобы в квартире ни одного человека не было прописано. Это условие – железное.
На экран монитора полезли сообщения о продаваемых квартирах, но ни одного путного среди них не было. То цена оказывалась слишком высокой, то балкон отсутствовал, то этаж не тот.
– А вот еще по поводу района мы не говорили, – сказал Осташов. – Вам где квартира нужна?
– Где-нибудь на востоке. Идеально – на «Щелковской».
При этих словах Осташова осенило. Он попросил у собеседника извинения за задержку, положил телефонную трубку на стол и стал с волнением перебирать на столе бумажки, в которых помечал данные квартир и телефоны маклеров, с которыми успел пообщаться за последние часы. «Я должен был записать эту квартиру, – тихо говорил себе Осташов. – Не может быть, чтобы не записал! Где же она?» Владимир отчетливо помнил, что, когда он искал по телефону трехкомнатную квартиру для предыдущего клиента, то один из многочисленных маклеров картавым голосом предложил ему «плюнуть на трешку, а вместо этого лучше заняться шикарной однушкой».
– Ага, вот она, однушечка, – сказал Осташов и положил перед собой исписанный лист.
Владимир, как первоклашка, стал водить пальцем по буквам, с трудом разбирая, что значат им же нацарапанные закорючки, а в ушах его звучал голос того самого маклера. «Запишите, вы не пожалеете! – тараторил, картавя, маклер. – Метро „Щелковская“, улица Амурская, причем от метро всего десять минут пешком, первый пятикирпич (дом, конечно, – хрущоба, но что поделаешь?). Общая площадь тридцать два метра. Комната – семнадцать. Кухня – шесть с половиной (маловатенькая, но опять же, сами понимаете – в хрущобе другой и не встретишь). Телефон, паркет, балкон. Не удивляйтесь, квартира хоть и на первом этаже хрущобы, но балкон там почему-то есть. Окна – в зеленый двор. В отличном состоянии. Свободна, никто не прописан. А стоит-то всего двадцать шесть тысяч».
Осташов, волнуясь, взял трубку.
– Алле, вы слушаете?
– Да-да, – ответил Наводничий. – Ну что там?
– Кажется, я нашел подходящий вариант. Но мне надо позвонить хозяину и уточнить, не продана ли квартира. Вы могли бы перезвонить минут через десять?
– Через десять? – переспросил Василий и посмотрел на дверь с табличкой «Русанов А. А.», за которой скрылись хранитель тела и его монументальная секретарша. – Постараюсь. Лучше, конечно, через пять.
Осташов дал отбой и быстро набрал номер маклера.
В краткой беседе выяснилось, что квартиру на Амурской можно посмотреть немедленно.
– Я вот что хотел бы еще уточнить, – сказал маклеру Владимир. – У меня тут записано буквально следующее. Э-э, «первый пятикирпич». Это правильно?
– Правильно-правильно, – прокартавил риэлтер.
– То есть, иными словами, квартира находится на первом этаже пятиэтажного кирпичного дома, так я понимаю?
– Разумеется, так. А как это еще можно понять?
– Я просто хотел уточнить, – сказал Владимир; ему не хотелось, чтобы собеседник догадался о его некомпетентности. – И, кстати, по поводу цены. У меня записано – двадцать шесть тысяч. Это…
– Это с торгом.
– А если считать, что мы с вами уже целый час торгуемся?
– Двадцать пять. Но меньше уже не просите, я не могу работать задаром. Цена уже и так хорошая, и даже более чем.
Через сорок пять минут у подъезда одного из домов на Амурской улице встретились Осташов и маклер, отрекомендовавшийся Семеном Александровичем. Поправив очки, маклер начал азартно расписывать достоинства квартиры.
– Недостатков у этого варианта я при всем желании не обнаруживаю! – подытожил свой монолог Семен Александрович. – А вот, наверно, и ваш покупатель, – маклер прищурил глаза, оглядывая Василия, который стремительной походкой приближался к подъезду.
– Сразу видно: деловой молодой человек, – церемонно сказал Семен Александрович, протягивая руку Василию.
– Вы Владимир? – спросил Наводничий, поздоровавшись.
– Нет, Владимир – он, – Маклер показал на Осташова пальцем. – А я – Семен Александрович, представитель продавца.
– Прекрасно, а я – Василий, представитель себя, любимого.
Троица взошла на первый этаж.
Дверь им открыла тихая старушка.
Быстро, но придирчиво осмотрев жилье, Наводничий вернулся в прихожую, резко обернулся к остальным участникам встречи, которые гуськом ходили за ним по квартире, и сказал:
– Где документы?
Семен Александрович ловко перехватил тонкую папку на тесемках из рук старушки и передал Василию. – Так, розовый листок – это у нас приватизация, – начал просматривать содержимое папки Наводничий. – А где оценка квартиры? Ага, вот она, справочка, так, бюро технической инвентаризации оценило квартиру… Нормально оценило. Так, дальше. Выписка из домовой книги – на месте. Копия финансового лицевого счета – тоже на месте. Долгов по квартплате и за телефон нет? – строго обратился Василий к старушке.
– Все у нас уплочено, – отозвалась бабуся. – Все, как полагается. И за электричество, и за газ. Мы всегда за все платили, – старушка тяжко вздохнула. – Могу за все годы показать квиточки.
Она пошла в комнату и выдвинула ящик старого комода.
– Не надо, не надо, верю, – остановил ее Наводничий. – Мне нужна только справка об отсутствии задолженности по квартплате, потому что без нее сделку не оформят. Вот я ее у вас вижу в папке. Вы мне лучше другое скажите: на новом месте вы уже прописались?
– А как же. Сын купил большую трехкомнатную на Преображенке. Мы теперь все вместе жить будем. Как двойня родилась, так сразу я всем нужна стала. Да нет, шучу, – рассмеялась старушенция. – Сын у меня добрый, заботливый. Вчера вон, повез меня к врачу этому (как его?), кардиологу, и обратно привез, лекарства купил.
– Так, понятно, – прервал ее Наводничий. – Вас как зовут?
– Клавдия Антоновна.
– Паспорт ваш, Клавдия Антоновна, на всякий пожарный мне покажите. Я хочу посмотреть, как там с пропиской.
Старушка, отошедшая было от комода, снова открыла ящик и достала из него паспорт.
Содержанием паспорта Василий остался доволен.
– Приятно иметь дело с таким осведомленным покупателем, – сладко заметил Семен Александрович. – Вы, наверное, не впервые покупаете недвижимость?
– Да, не впервые. Так, Клавдия Антоновна, значит, продаете квартиру? – сказал Наводничий. – А цена…
– Цена бесподобная, – встрял Семен Александрович. – Квартиру уже вчера должны были купить, но у покупателя что-то там не сладилось с деньгами. Он очень нас просил не продавать еще пару дней, но продавцы ждать не могут.
– Да, – сказала Клавдия Антоновна. – Нам надо быстро. Сын-то мой, видишь, в долги влез, чтоб ту квартиру купить, а теперь отдавать деньги приходится. Да-а, жалко, что вчерашний мужчина не купил.
– А вы бы цену снизили, – предложил Наводничий.
– Куда же снижать? – сказал Семен Александрович. – Цена великолепная.
– Цена никакая не великолепная, а самая обычная, – задумчиво сказал Василий, искоса метнув взгляд на безмятежное лицо старушки. Та промолчала. Промолчал на этот раз и Семен Александрович.
– Но квартиру я все-таки возьму, – сказал Наводничий. – Деньги у меня с собой, так что поехали к нотариусу.
На несколько секунд воцарилась пауза: все остолбенели от такой прыти покупателя. Первым оправился Семен Александрович.
– После нотариуса купчую полагается зарегистрировать, – сказал он и как бы невзначай забрал у Василия папку с официальными бумагами. – А в департамент муниципального жилья мы сегодня уже не успеем, они же через два часа прекратят прием документов на оформление.
– Успеем, – весомо ответил Василий, открывая наружную дверь.
– Подождите-подождите, – вскинулась старушка. – Мне тогда надо сына вызвать, я одна деньги принимать не могу. Такие деньжищи, вы что?
– Давайте, Клавдия Антоновна, действуйте! – сказал Наводничий. – Позвоните сыну, а потом дайте трубку мне, я объясню ему, куда нужно подъехать.
Старушка отправилась к телефону, который стоял на столике у окна, а Василий обернулся к Семену Александровичу.
– У меня есть знакомый нотариус, на Третьей Тверской, – прекрасная женщина. Она нас примет без всякой очереди, и мы везде успеем. Будьте уверены, мы везде успеем, – Наводничий был явно в ударе. – И, кстати, Семен… э-э…
– Александрович, – подсказал маклер.
– Да. Вы, Семен Александрович, работаете, видимо, не от фирмы, а сами по себе?
– А что такое?
– Да ничего. Я просто хочу четко знать: вы свою долю за посредничество получите с бабушки, правильно?
– Правильно. На этот счет не беспокойтесь.
– На этот счет я не беспокоюсь, – заверил Наводничий. – Просто я не хочу, чтобы с вашей стороны потом вдруг ко мне возникли какие-то неожиданные претензии.
– Боже упаси.
– Итак, Семен Александрович, – сказал Василий. – Я отдаю продающей стороне двадцать пять тысяч долларов и на этом – все. Правильно?
– Это правильно. Только еще остается вопрос: кто заплатит за оформление нотариусу и в департаменте? Это же, как ни как, будет долларов двести.
– Ну, двести – не двести, а все же, конечно, деньги, которые на полу не валяются, – ответил Наводничий. – Обычно эти расходы берет на себя фирма, не зря же она получает пять процентов.
Оба – и Наводничий, и Семен Александрович – словно только теперь вспомнили о существовании еще одной заинтересованной стороны и уставились на доселе молчавшего Осташова. Владимир, между тем, был совершенно подавлен скоростью, с которой развивались события. Он сильно опасался, как бы его не обманули.
Перед выездом на просмотр квартиры начальник отдела Мухин, в упор глядя на Осташова, вразумлял его:
– Если квартира клиенту понравится, то сразу берите его и везите сюда, на фирму. Мы тут составим договор, по которому он должен будет отдать фирме пять процентов стоимости квартиры. Сюда же надо привести и продавца, чтобы он тоже договор подписал – о том, что обязуется продать квартиру через нас. Но главное – все-таки покупатель! С ним договор надо будет подписать в обязательном порядке. До сделки! Иначе он нас кинет. А если он нас кинет, то виноватым будете вы, Владимир. Понимаете? Тогда эти пять процентов придется отдавать фирме вам. Теперь – что касается самой сделки. Ее тоже желательно проводить на фирме. Схема такая. У нас тут за углом нотариальная контора, мы оттуда вызываем нотариуса, он все оформляет. Деньги пересчитываются и опечатываются здесь, в сейфе. А потом вы вместе с продавцом и покупателем едете в департамент жилья регистрировать сделку. Наша фирма, естественно, выдаст вам деньги на оформление сделки, и вы оплатите там нужные расходы, а когда вернетесь, отчитаетесь перед фирмой кассовыми чеками. Но главное не в этом. Главное – в другом: документы после регистрации в департаменте лично вы должны взять в свои руки и держать их в своих руках до тех пор, пока вы все не вернетесь к нам на фирму. А когда вы возвращаетесь сюда, тогда происходит последний этап. Продавец из сейфа получает деньги, а покупатель отдает нам положенные пять процентов (минус расходы на оформление купчей) и получает документы на купленную квартиру. В общем, все очень просто. – Тут Мухин с сомнением посмотрел на напряженное лицо Осташова и добавил: – Короче, запомните: тащите всех сюда, чтобы все происходило под нашим контролем.
К концу этого энергичного монолога голова у Владимира пошла кругом, и единственное, что утвердилось в его памяти, это то, что сделка должна происходить в здании фирмы – тогда все будет в порядке.
Так было в теории. Однако на практике, в квартире старушки, ситуация явным образом сворачивала с предначертанной Мухиным колеи.
Осташов в растерянности глядел на собеседников и не знал, что предпринять.
– Нам нужно поехать в офис фирмы, – неуверенно сказал он.
– Вообще-то, да! – неожиданно горячо поддержал его Семен Александрович. – И давайте, раз мы уже договорились, то все же таки поедем на фирму завтра. А то знаете, что может случиться? Мы совершим купчую у нотариуса, а в департамент не успеем. И сделка остановится на половине, и все отложится до завтра. И всю ночь, вместо того чтобы спать, как честные люди, мы все будем нервничать и думать, как там дело выгорит завтра. Поэтому я предлагаю завтра с утра, спокойненько…
– Ну-ну! Знаю я это завтра, – перебил его Наводничий. – Завтра к вам прибежит этот ваш вчерашний покупатель, скажет, что нашел деньги, и вы продадите квартиру ему.
Семен Александрович шумно хватанул ртом воздуха, собираясь опровергнуть выдвинутые против него обвинения, но Василий не дал ему и слова вставить:
– Вы, Семен Александрович, конечно, сначала скажете ему, что у вас есть другой покупатель, то есть – я. Но он добавит сверху тысячу баксов, и вы продадите – да-да-да, я знаю, вы с радостью продадите ему уже практически мою квартиру. У меня был такой случай, а я, между прочим, ошибок никогда не повторяю. Так что – сегодня. Сейчас. А если вдруг случится землетрясение и мы не попадем вовремя в департамент, то я дам хороший задаток, и ночью все будут спать спокойно. Ну? Как насчет задатка, Семен Александрович?
– Хороший задаток всегда на пользу делу, – ответил сразу унявшийся маклер. – Хороший задаток! Этого уже достаточно, чтобы иметь уверенность в завтрашнем дне. Давайте сразу уточним, о какой сумме может идти речь?
– Штука. Я дам штуку, и если на следующий день я не выполню свое обязательство, то есть не стану покупать эту квартиру, то эта тысяча баксов останется вам. А если выполню, то тысяча пойдет в зачет всей суммы, то есть я просто додам вам остальные двадцать четыре тысячи. Но я уверен, что мы зря сейчас теряем время на эти разговоры. Клавдия Антоновна, дозвонились вы там до сына?
– Занято у него что-то, – ответила старушка из комнаты.
– Ч-черт!
– Я звоню, милый, звоню, – сказала Клавдия Антоновна.
Не зная, куда себя деть, Наводничий стал нервно оглядываться по сторонам, и взгляд его натолкнулся на вопрошающие глаза Осташова.
– Мы должны оформить наш договор на фирме, – сказал Владимир.
– Да что вы волнуетесь? – сказал Наводничий. – Кстати, давай перейдем на «ты», не возражаешь? Я – Василий. А тебя как? А, да – Владимир.
– Владимир.
– Володь, я обещаю, что после сделки я отдам положенные пять процентов. Это, кстати, будет… – Наводничий на секунду поднял взгляд к потолку. – Это будет тысяча двести пятьдесят долларов. Я деньги считаю мгновенно. А как, кстати, с оплатой нотариуса и прочих услуг? У тебя как у представителя фирмы есть на это деньги?
– Откуда? Я же не знал, что все так быстро получится.
– Хорошо. Я сам оплачу все, что положено, и вычту эти деньги из пяти процентов, – Василий заглянул в комнату. – Клавдия Антоновна, ну, как там дела? Дозвонились?
– Да-да, – радостно ответила старушка. – Идите к телефону.
Через пять минут участники сделки вышли из подъезда.
Наводничий, встав на край тротуара, властно поднял руку. Рядом остановилась «Волга» с бледным пятном свежей краски на двери. Из-под пятна проглядывали фрагменты черных букв и квадратиков, по которым можно было догадаться, что еще недавно машина принадлежала государственному таксопарку. Из автомобиля немедленно вылез пожилой водитель и, зайдя спереди «Волги», заглянул под днище.
– Что, командир, сломался? – спросил Василий.
– Да нет, показалось, – помедлив, ответил шофер.
– До центра нас добросишь?
– Главное, чтоб она добросила, – кивнул водитель на машину. – Колымаги древние нам раздали, а хрен ли толку? Она ломается каждую неделю, а запчасти теперь покупаем на свои. Бензин – тоже на свои. Приватизация хренова.
– Ладно-ладно, не прибедняйся, я понял, к чему ты клонишь. Разорить нас хочешь, капиталист?
– Я дорого не беру, – ответил таксист. – Садитесь. Договоримся.
Наводничий оглядел своих партнеров и сказал:
– За такси платим в складчину, я – не ухарь-купец.
Под ворчание Клавдии Антоновны на тему дороговизны частного извоза, пассажиры и водитель уселись, и «Волга», словно стрекоза, махнувшая крыльями, одновременно хлопнув всеми четырьмя дверьми, рванула вперед.
Облачение голой устной договоренности в униформу официальных бумаг, а также связанные с этим поездки по городу (сначала к нотариусу на 3-ю Тверскую, а затем в департамент муниципального жилья на Зеленый проспект) заняли более трех часов. Но для Осташова эти события спрессовалась в несколько мгновений.
После завершения всех процедур, уже вечером, по вестибюлю первого этажа департамента Владимир шел к выходу на улицу как в тумане.
Он открыл стеклянную дверь, которая вела через предбанник ко второй двери, и в этот момент вспомнил, как стремительно был подписан договор о купле-продаже квартиры у нотариуса. Владимир вспомнил, как нотариус – энергичная женщина с плечами пловчихи – протянула Василию и Клавдии Антоновне экземпляры договора и как те по очереди быстро расписались под текстами.
Осташов распахнул вторую стеклянную дверь и, пока проходил к последней, третьей двери, перед его внутренним взором проплыла сцена в туалете департамента, где сын Клавдии Антоновны – медлительный мужичок, глядящий исподлобья, – пересчитывал зеленые сотенные купюры, выложенные на подоконник Василием. В нескольких шагах от них стоял, пристроившись к писсуару, посторонний мужчина, и струя его уже давно иссякла, а он все стоял и косился на горку денежных пачек на подоконнике. Впрочем, как только его взгляд наткнулся на стальной взгляд Василия, посторонний мужчина суетливо застегнул ширинку и ретировался.
Владимир открыл третью дверь, которая вела на залитую вечерним солнцем площадь, и вспомнил последнюю сцену этого дня. Вспомнил, как на втором этаже департамента, где происходила регистрация заверенной нотариусом сделки, девушка-клерк выглянула из окошка в стеклянной перегородке и, отведя в сторону руку Осташова, сказала:
– Зарегистрированные документы выдаются на руки только продавцу и покупателю – лично.
До этого момента Владимира все еще не покидала надежда на то, что он, в соответствии с наказом начальника отдела, возьмет документы и приедет с Василием и Клавдией Антоновной в офис фирмы, чтобы оформить с ними договор о посредничестве. Но, услышав фразу девушки из окошка, он подумал, что теперь, скорее всего, в офис никто не поедет. С бледным лицом Владимир отошел в сторону и глянул на Василия, который как нарочно не обращал на него ни малейшего внимания. В голове Осташова пронеслись слова Мухина: «Он нас кинет! А виноватым будете вы!» Между тем, Наводничий подошел к окошку выдачи документов и взял свой экземпляр купчей. Наскоро пробежав бумагу взглядом, Василий сложил ее вчетверо и сунул в боковой кармашек кофра. Клавдия Антоновна тоже взяла свой договор, и документ тут же перекочевал к ее сыну. В свою очередь, сын аккуратно, не сгибая, вложил лист в пластиковую папку и спрятал ее в «дипломат», куда незадолго до этого были уложены доллары с подоконника в туалете.
– Зер гут, – сказал мужичок, защелкнув замки «дипломата». Он вынул из внутреннего кармана пиджака несколько зеленых купюр, пересчитал их, скрывая от окружающих в кулаке, и отдал Семену Александровичу, сказавши:
– Это тебе, Саныч, как договаривались.
Все начали прощаться друг с другом.
Сын старушки в последний раз глянул исподлобья на остальных.
– Всем до свидания, – сказал он и, взяв свою родительницу под руку, удалился.
Попрощался и Семен Александрович. Владимиру он сказал: «Ну, до свидания», а Василию протянул визитную карточку со словами: «Приятно было познакомиться; если будет надобность, позвоните мне – рад буду помочь».
– Так, теперь надо с тобой рассчитаться, – сказал Осташову Наводничий. – Только сначала я сбегаю в сортир. Ты не хочешь, на дорожку?
Владимир подумал, что надо бы увязаться за Василием, чтобы тот не сбежал, а сказал:
– Нет, я на улице покурю.
И вот он уже докурил сигарету, а Василия среди выходящих из здания людей все не было. «Какой же я идиот, – подумал Осташов. – Этот хитрован, наверно, уже свалил через какое-нибудь заднее крыльцо, а я тут стою и жду. А что ему может помешать? Да ничего. Надо же было так облажаться. Кретин! Дубина!»
Трудно сказать, до каких еще эпитетов в свой адрес дошел бы Владимир, если бы в этот момент в дверях не появился Наводничий.
– О! Володь, ты здесь? А я думал, ты под дверями туалета будешь меня караулить. Значит, решил довериться, да? Между прочим, мне ничто не мешало взять и смыться с твоими комиссионными через служебный выход.
Осташов слегка смутился. Ему не нравилось, когда другие угадывали ход его мыслей, в которых он представал не идеальным, в частности сейчас – недоверчивым и подозрительным.
– Ну ладно, давай, посчитаем, сколько я в итоге тебе должен, – сказал Василий, доставая пачку денег.
– Вообще-то, – сказал Владимир, – я бы хотел, чтобы ты сам отдал деньги людям на фирме. Так будет правильно.
– Зачем этот формализм? Сдашь денежку ты. Какая разница?
– Я сегодня первый день работаю. И хочу, чтобы все было четко, как полагается. Это же не мои деньги, это деньги фирмы. Я не хочу, чтобы они шли через мои руки.
– А ты уже сообщил на фирму, что сделка состоялась?
– Нет.
– Ну тогда, кстати, ты можешь и вообще не говорить об этом.
– Нет, так не пойдет.
– Насчет меня не волнуйся. Если – что, я молчу, как рыба об лед. Никто и не узнает. Этот посредник, Семен Александрович, – он постоянный партнер фирмы?
– Не знаю. Вряд ли. Я на него по телефону вышел случайно, через другого маклера. И квартиру он мне в принципе случайно предложил.
– Ну а чего ты теряешься? Приедешь завтра на работу, скажешь, что квартира покупателю не понравилась, да и дело с концом. Если хочешь, я даже завтра специально могу позвонить вашей приемщице заказов. Скажу, что вариант меня не устроил и что прошу подобрать мне что-то еще. И все дела. Хапнешь свою тысячу – плохо, что ли? Кто не рискует, тот не закусывает шампанское черной икрой. Тебе часто тысячу баксов судьба подбрасывает?
– Это-то понятно. Но… Честно говоря, не хочется начинать работу вот так. А вдруг это как-нибудь вскроется. Они тогда потребуют с меня не только эти бабки, а еще и какой-нибудь моральный ущерб придумают – иди потом, расплачивайся. А не расплатишься – они крышу свою бандитскую науськают. Бандиты мне «счетчик включат». Знаешь, как это бывает?
Следует заметить, что на самом деле Осташов вовсе не боялся срезать у судьбы подметки в виде шальной тысячи долларов. Просто ему претило жульничать. Душа его не принимала двойной игры вообще, и в частности сейчас он не хотел обманывать даже антипатичного ему директора фирмы Букорева. Между тем, по впечатлению Владимира, Наводничий был человеком совсем иного склада. Василий (Осташов был убежден в этом) вряд ли бы поверил его ссылкам на честность и совестливость, а если бы и поверил, то наверняка поднял бы Владимира на смех. Вот почему Осташов счел за благо объяснить свой отказ боязнью расплаты.
– Да, бандиты – это… да, – сказал Наводничий. – Хотя серьезные люди вряд ли станут мараться из-за несчастной штуки баксов. А несерьезных можно и отбрить. Ну, в общем, сам смотри. Чего, собственно, я тебя уговариваю? Мне-то все равно. Единственное, что… Мне, конечно, было бы удобней не тащиться сейчас в этот дурацкий офис, а просто отдать комиссию тебе. А ты уж делай с деньгами, что хочешь. Договорились?
– Вообще-то… Я вот подумал. Тебе же ничто не мешало слинять с этими деньгами через запасной выход. Так? А теперь ситуация становится прямо противоположной: мне-то тоже ничего не мешает взять сейчас бабки и зажать их. А на фирме сказать, что ты меня кинул. А?
– Шантажируешь? Нет, ты так не сделаешь, я тебя вижу, – Василий вдруг вспомнил голубя на голове Маяковского, усмехнулся и добавил: – Я тебя вижу, голуба! Ну что? Бери – и разбегаемся, хоккей?
Владимир не ответил, только отвернулся и глубоко вздохнул.
– Ну все, черт с тобой, поехали, – решительно сказал Василий и, хлопнув Осташова по плечу, пошел к дороге. – Но имей в виду, я еду с тобой только из-за того, что ты помог мне купить квартиру, которая мне позарез была нужна. Знаешь, сколько уже вариантов я пересмотрел? Жуть! И все было не то. А с тобой раз – и готово. У тебя легкая рука. Где твоя лавочка находится? Давай тачку возьмем и…
– Слушай, может, на метро поедем? У меня сейчас с деньгами напряг.
– В жопу метро. Поедем на тачке. Я плачу.
В качестве такси молодым людям попался мощный джип «Шевроле» (личный водитель какого-то бизнесмена левачил на хозяйской машине), и в Лефортово, до Княжекозловского переулка, они домчались очень быстро.
Глава 5. Василий
В отделе купли-продажи известие о сделке, удачно проведенной новичком в первый же день работы, вызвало фурор. Смущенного Владимира обступили с поздравлениями.
Между тем, начальник отдела Мухин, не обращая внимания на шум и суматоху, взял калькулятор, ручку, чистый лист бумаги и, усевшись с Василием за отдельный стол в углу комнаты, начал процедуру приемки комиссионных.
Переговорный процесс показал, что в трактовках размера комиссионных у сторон существуют некоторые несовпадения. Быстро придя к согласию относительно суммы в целом (тысяча долларов с хвостиком), Наводничий и Мухин начали увлеченно спорить о точных цифрах. Если конкретно, сначала – о пересчете в доллары рублевых расходов, понесенных Василием при совершении сделки, а затем, когда обрели общее мнение по этому поводу (сошлись на 180 долларах), уперлись в откуда-то вылезшие девять долларов, которые почему-то никак не вписывались в уже проведенные вычисления. Мухин считал девять долларов причитающимися с покупателя квартиры, а Василий, напротив, полагал их своими. Прошло полчаса прежде чем недопонимание развеялось в пользу Наводничего: под его неослабным натиском Мухин был вынужден капитулировать.
– Хорошо, предположим, я не знаю, как возникла эта разница в девять долларов, и у меня нет документов, подтверждающих этот расход, тут вы правы, – объяснял свою точку зрения Наводничий. – Но! Я знаю четко одно: мне в зачет должны пойти все деньги, которые я потратил, пока мы метались сегодня по городу. А эти девять долларов, по моим подсчетам, вошли в мои затраты. А! Вот что! Я понял, куда девались эти деньги. Мы же пользовались тачками. И я платил за это. И это было абсолютно необходимо. Если бы мы не ездили на такси, а таскались бы на общественном транспорте, то вполне возможно, что не успели бы совершить сделку. И поэтому расходы на такси должна взять на себя ваша фирма.
На это Мухин уже не нашелся что ответить. Вернее, он с легкостью мог бы и дальше изыскивать контраргументы и продолжать дискуссию. Но дело было в том, что в этот момент начальник отдела наконец понял: перед ним сидит человек, который твердо решил не отдавать спорные девять долларов и который несомненно, ни под каким видом, ни при каких обстоятельствах, никогда не отдаст их. Мухин с уважением посмотрел на Василия и пожал ему руку, словно гроссмейстер гроссмейстеру после захватывающей шахматной партии. Затем он попросил Наводничего задержаться на некоторое время, чтобы поговорить о возможностях дальнейшего сотрудничества, и, взяв с собой комиссионные, вышел из зала.
Пока длилась словесная битва титана Наводничего с гигантом Мухиным, страсти по поводу сделки новобранца Осташова успели затихнуть, кто-то из сотрудников ушел домой, кто-то, вдохновленный успехом Владимира, остался поработать еще. Сам же Осташов попытался найти в компьютере какие-нибудь новые перспективные варианты покупки и продажи недвижимости, но эйфория удачи не давала ему сосредоточиться. Строчки на экране монитора появлялись, исчезали, снова появлялись, но так и оставались всего лишь вереницами буковок и цифр – без смысла и содержания. Наконец Осташов сообразил, что работа у него сегодня уже не сладится. Тогда он открыл программу «Калькулятор» и подсчитал, сколько должны составить его законные 15 процентов. Получилось 160 долларов 50 центов.
«Интересно, когда мне их отдадут?» – подумал Владимир. Он поискал глазами начальника отдела, но не нашел его. Покинутый Мухиным Наводничий сидел в углу зала и был поглощен перебиранием содержимого кофра. Василий выкладывал на стол и снова укладывал в сумку коробочки с фотопленкой, объективы, какие-то бумажки. Только, когда секретарша Катя принесла ему кофе, он поднял взгляд и обратил внимание на скучающего Осташова.
– Как дела? – весело спросил Владимира Наводничий.
Владимиру показалось неуместным беседовать с клиентом через весь зал, поэтому он встал, чтобы подойти к нему, но тут в отдел вернулся Мухин и сходу поманил Осташова:
– Владимир, вас вызывает шеф. Срочно. Только просьба: вы там не рассусоливайте, ему через десять минут надо уезжать на деловую встречу. Понятно, да? На все вопросы отвечайте четко, коротко.
Едва Осташов вошел в кабинет директора, тот достал из ящика стола деньги.
– Это ваши комиссионные, гм-гм, – сказал Букорев, пересчитывая купюры. – Сто пятьдесят один доллар. Гм-гм. Пятьдесят центов за мной. Все правильно?
– Ну, почти, – после некоторой заминки ответил Владимир, подумав при этом: «Так и знал, что зажмет немного; непонятно только, почему он девять долларов откесарил, а не десять? Якобы для точности, видимо».
– Нет, не почти, а все точно. Поверьте, мы считали с Мухиным очень скрупулезно. Наверное, вы не учли все расходы, которые понесла фирма в связи с этой сделкой.
– Ну ладно, чего уж копейки считать, – согласился Осташов.
Букорев на этот ответ нахмурился. Он протянул деньги Владимиру, но тут же вернул руку в исходное положение.
– Надеюсь, Владимир Святославович, вы успели проверить чистоту квартиры?
– Чистоту? Да вроде все документы были в порядке.
– Вроде? В нашей работе «вроде» может дорого стоить. Да… Значит, ничего не проверили. Гм-гм. Это очень плохо. Как же так?
– Покупатель очень торопил со сделкой, – в замешательстве сказал Осташов. – Он просмотрел все документы и был доволен.
– «Доволен». А вам не пришло в голову, что это может быть подстава? Гм-гм. Вот, к примеру, завтра эта старушка, продавец, подаст в суд и наплетет в суде, что ее обманули при сделке. Поплачется, скажет, что воспользовались ее старческим слабоумием. И суд, скорее всего, расторгнет сделку и вернет ей квартиру. Конечно, по решению того же суда старушка отдаст покупателю деньги назад. Но это будут не те двадцать пять тысяч долларов, которые он дал за квартиру. Это будет сумма в рублях, которая записана в договоре купли-продажи. А в договоре, гм-гм, фигурирует сумма квартиры по оценке Бюро технической инвентаризации. Сумма, которая гораздо меньше, чем двадцать пять тысяч долларов. Вы же, наверно, уже поняли, что продажа квартиры специально оформляется по минимально возможной цене, чтобы налогов платить поменьше. Но реально-то покупатель всегда платит гораздо больше. Гм-гм. Платит валютой. Гм-гм. И если возникнут какие-то негативные обстоятельства, то к нашей фирме он будет предъявлять претензии, исходя из реальной суммы. Кто тогда должен будет вернуть ему разницу в ценах? Я думаю, что вы. В нашей фирме каждый сам отвечает за свои действия. И не только в нашей фирме. Это общепринятая практика. Гм-гм. Да… Ничего не скажешь, отличная сделка…
Осташов приуныл.
– А при регистрации, в дэ-эм-жэ, никаких проблем не было? – спросил Букорев.
– В департаменте жилья? Нет, там все прошло гладко.
– Ну ладно, будем надеяться, что все обойдется. Ладно. Я не буду вычитать штраф из вашего заработка. На первый раз, гм-гм… как говорится, победителей не судят… Наверно, тут есть и вина начальника отдела. Мухин должен был вас получше проинструктировать. Я сделаю ему замечание. Ладно, вот, получите ваши деньги. Гм-гм. Надеюсь, в будущем вы будете более внимательны. На этом, наверно, все. Поздравляю. Если у вас нет вопросов, то – до свиданья.
Осташов выскочил из кабинета как ошпаренный.
Ему захотелось срочно побеседовать с кем-нибудь из сведущих сотрудников, чтобы развеять сомнения насчет возможного коварства продавщицы старушки. «А еще лучше, – подумал Осташов, – поговорить с Наводничим. Он в этом деле матерый зубр».
Но Василия в зале не оказалось.
– Клиент уже ушел, – сказал Мухин. – Кстати, он сказал, что очень доволен вашей работой. Поздравляю. Деньги вы уже получили?
– Да, все нормально, – сказал Осташов. – Я только хотел обсудить сделку. Ну, чтобы понять, что из этого может получиться… В смысле, э-э, какие там возможны подводные камни.
– Я готов ответить на любые вопросы, но вообще-то рабочее время уже давно кончилось. Как видите, все уже разошлись по домам, мы с вами тут последние. Вы, конечно, можете оставаться здесь и работать хоть всю ночь, это разрешается. А мне уже пора. Поговорим завтра, хорошо?
Дверь хлопнула, и оставшийся в одиночестве Владимир устало опустился на ближайший стул. Осташов только теперь вспомнил, что не успел пообедать. И тут же вспомнил, что принес с собой в офис купленную еще в департаменте жилья бутылку минеральной и бублик. Владимир подошел к своему столу, достал из пакета и то, и другое, и через пять минут ни того, ни другого уже не было. Он неспешным движением вынул из нагрудного кармана пачку «Явы», с удовольствием закурил.
Тут в зал вошел охранник Григорий Хлобыстин.
– Черт, я забыл, что здесь не курят, – усталым голосом сказал Осташов. – Я сейчас выйду.
– Да ладно, кури, уже все ушли, – сказал Хлобыстин и сам закурил. – Разведка донесла, что ты сегодня сделку провернул.
– Да, повезло.
– Говорят, ты штуку баксов в лавку принес?
– Да. Не так уж много. Я смотрю, быстро тут информация разносится.
– А ты думал! С тебя, между прочим, причитается.
Осташов подумал, что и вправду хорошо бы немного выпить. Он даже начал размышлять, что лучше купить – вино или водку? Но в этот момент на столе секретарши Кати замурлыкал телефон. Григорий снял трубку и, зажав ее рукой, сказал Осташову:
– Ну чего? Может, возьмем сухенького? У меня деньги тоже есть.
Только после этого Хлобыстин приложил трубку к уху и сказал в нее:
– Фирма «Граунд плюс».
Послушав немного, что вещали в трубке, Григорий с удивлением сказал Осташову:
– Володь, это тебя. Твой клиент, который квартиру купил. У него проблемы какие-то.
Трубка легла на повлажневшую ладонь Осташова.
– Алле, Василий? Это я, Осташов… Так. Так. А, понятно! Я-то испугался, думал с квартирой нелады. Понял-понял. Сейчас посмотрю.
Владимир положил трубку на стол и, заметно повеселев, сказал Хлобыстину:
– Говорит, забыл объектив от фотоаппарата.
Осташов прошел в угол зала, где сидел Наводничий, и, заглянув под стол, увидел на тумбочке небольшой кожаный цилиндр. Возвращаясь к Хлобыстину, он расстегнул молнию на цилиндре – внутри оказался искомый объектив.
– Алле, Василий, да, он здесь, да, на тумбочке лежал, – сказал Осташов в телефонную трубку. – Подвезти? Ну, наверно, могу. А куда? Так. Понял. Если смотреть со стороны Красной площади на ГУМ, то за ним, за ГУМом. Ты бы мог проще сказать: в Ветошном переулке. Я бы сразу понял. А как же он, по-твоему, называется? Ветошный и есть. Значит, у входа в проявку «Кодак». Ага. Ну пока, увидимся.
Владимир повесил трубку.
– Я так понимаю, сегодня мы уже не выпьем, – сказал Хлобыстин.
– Да, – виноватым тоном ответил Осташов. – Видишь, клиенту надо объектив отвезти.
– Да послал бы ты его. Пусть бы сам приезжал.
– Ну, уже согласился. У него времени нет, спешит куда-то. К тому же мне надо бы с ним еще поговорить о сделке. А с тобой мы выпьем. Завтра или, там, когда соберемся.
– Завтра – не моя смена. Да ладно. Хрен с ней, с выпивкой. Давай, иди, я запру за тобой. Посмотрю телек, сегодня вроде футбол какой-то должен быть.
Когда Осташов вышел из метро, солнце уже испускало на город последние, косые лучи. Владимиру нравилась Москва в это время суток. Так же, впрочем, как нравилась и во все другие отрезки дня и ночи. Вот и сейчас, пройдя через двор прочь от Площади революции, он остановился у Ветошного переулка и залюбовался тем, как дореволюционной постройки дома Никольской улицы по неизбежной кривой уходят в сторону Лубянки. Прохожих было уже немного, и Никольская, остывающая после жаркого дня, дышала легко и вольно.
Осташов, возможно, еще долго стоял бы, глядя, как в каменных складках улицы растет синий вечер, но лихой свист, донесшийся из Ветошного переулка, вывел его из созерцательного состояния. Владимир оглянулся.
– Там что-то интересное? – громко спросил его Наводничий, стоявший около двери, над которой помещалась пластиковая вывеска «Kodak».
Владимир махнул рукой, дескать, ничего, ерунда, улыбнулся и поспешил к Василию, размышляя по пути о том, что использованное в вывеске «Kodak» сочетание красного и желтого цветов отчего-то вызывает ощущение безвкусицы и пошлости, хотя, казалось бы, причин к тому нет ни малейших. «Сами по себе красный и желтый красивы, – думал Осташов. – Их сочетание – само по себе – тоже красиво. А вывеска – будто отрыжка какого-то мудака, какого-то патологически нормального мужика, у которого все в порядке, все, как надо: жена, ребенок, дружбаны на работе». Владимир представил себе, как некий правильный мужчина в пятницу, перед тем, как идти с работы домой, выпивает со своими друзьями пиво и потом раскатисто рыгает. А друзья на это хохочут. А потом сами по очереди рыгают – смачно и оглушительно. Осташов вспомнил, что сочетание красного с желтым применяется также в логотипе закусочных «McDonald`s».
– Держи, – сказал Владимир, протягивая Наводничему объектив в кожаном цилиндре. – Ты фотограф, я так понимаю?
– Да. Огромное тебе спасибо, – сказал Василий, открыв чехол и осмотрев объектив. – Извини, что вытащил тебя сюда. Просто у меня полный цейтнот. Сегодня еще надо успеть в «Рейтер». Кадрик хочу им продать. Сейчас вот пленку мне проявят по срочному заказу, карточки отпечатают и – вперед.
– «Рейтер» – это что ты имеешь в виду?
– Информационное агентство. У них рядом с Цветным бульваром фотослужба, – Наводничий спрятал объектив в кофр. – То есть, фу-у, голова уже не варит, они сейчас с Цветного на Киевскую переехали, в «Рэдиссон». А ты теперь куда поедешь?
– Я домой, но… – Осташов достал сигарету, закурил. – Извини, не предложил. Ты куришь?
– Бросил. Курение мешает деньги зарабатывать.
– Я чего хотел спросить? Насчет сегодняшней сделки. Наш шеф, когда ты уже уехал, меня пропесочил. Ну, за то, что я чистоту квартиры не проверил. А я-то сегодня первый день с недвижимостью работаю.
– Это было заметно.
– Да. Ну и я вот думаю, наверно, нам не надо было так спешить. Мало ли что может произойти. Продавщица не может оказаться аферисткой?
– Если ты насчет того, что она захочет отсудить хату назад, так я тебе четко могу сказать: хрен-то у нее это получится. Если бы мы с ней обмен сделали, тогда другое дело. А купля-продажа – это хана, это навсегда. Знаешь, что тут главное? Самое главное, что у этой бабки было разрешение на продажу от районного попечительского совета. Она же, как престарелый человек, без справки из попечительского продать квартиру не смогла бы. Ты же видел эту справку! Она в папке была.
– А, ну да, – подтвердил Владимир, но очень неуверенно. – И… что?
– Ну и то. Если бы в результате всего этого она попала на меньшую жилплощадь, тогда у нее еще был бы какой-то шанс выиграть суд. А она переехала в другую однушку, где у нее площадь больше стала. Поэтому попечительский совет и дал добро на продажу, понимаешь?
– А, понятно. Нет, подожди, она же сказала, что к сыну переезжает, в трехкомнатную.
– Да мне по барабану, к кому она переезжает! Важно не это, а то, где она будет числиться официально, по документам. Я видел все документы. У нее была выписка из домовой книги по месту новой прописки. Там было написано черным по белому – однокомнатная, площадь – сорок метров. Причем эта однушка на ее имя куплена. Там одна кухня почти как ее бывшая комната. Я же считаю все мгновенно! И вообще, чего ты так нервничаешь? На самом деле это я должен беспокоиться, а не ты. Я же купил квартиру! Но я, если ты заметил, спокоен, как удав. Короче, ты не обижайся, но давай об этом больше не будем.
– Ну да, ладно…
– Я тебе говорю: все нормально. Хотя вообще-то твой шеф правильно тебе хвост накрутил. Если не будешь держать ухо востро, можно на такие бабки влететь – мало не покажется. Ну, все, мне эта долбанная тема уже надоела.
– Василий, я еще вот что хочу спросить…
Наводничий возвел глаза к небу.
– Что?
– Погода сегодня, по-моему, чудо как хороша, не правда ли?
– А-а, да.
– Эта долбанная тема тебя устроит?
– Ха-ха, слушай, а ты вообще кто? Я имею в виду, ты же только сейчас начал квартирами заниматься. А так-то профессия у тебя какая?
– Художник.
– Серьезно?
– А что?
– Да ничего. Просто это сейчас как-то немодно. Вернее, неденежно.
– Я тоже так думаю.
– А что ты рисуешь? Или рисовал?
– В основном мне нравится городские пейзажи писать.
– А, так-так, так-так. Это очень хорошо, это очень кстати. Ты, наверно, все колоритные закоулки в центре знаешь?
– Ну, все – не все, но многие знаю, рисовал. Ты что, решил теперь и в центре квартиру купить?
– Нет, в центре я квартиру уже практически купил. Я же сегодня эту хату на Щелковской, думаешь, зачем взял? Я не так давно купил комнату в двушке на Арбате. Ну, не на самом Арбате, а в том районе, в Кисловском переулке. Во-о-от. Одна комната там моя, а во второй бабка живет. Я ее хочу сейчас отселить. Она давно мечтала на Щелковскую переехать, к дочке. И я с ней уже много раз таскался, квартиры присматривал. Я бабкин вкус точно знаю, поэтому сегодня спокойно взял эту однушку даже без того, чтоб ей показывать. Я и так знаю, что ей понравится.
– А если не понравится?
– Да и черт с ней. Квартира-то моя. Ну продам ее. Еще и наварюсь на ней немножко. Но это все фигня, бабке понравится – это без вопросов. Теперь мне осталось только сделать с ней одновременную куплю-продажу: она мне – свою комнату на Кисловском, а я ей – квартиру на Щелчке. И песец – пушистый зверь: я стану счастливым обладателем двухкомнатной в центре столицы нашей родины, городе-герое Москва. Москве. Как правильно? Ну неважно. Вот такой я молодец.
– А при чем здесь живописные закоулки?
– Это совсем другое. Сейчас скажу. Только давай зайдем, возьмем мою пленку из проявки и фотокарточки.
Василию нравилось называть фотографии на старый лад – карточками или даже фотокарточками. Он считал, это подчеркивает его особую причастность к миру фотографии, подчеркивает его профессионализм.
Он нырнул внутрь заведения «Kodak», Осташов пошел за ним.
– Алиночка, как моя пленка? – спросил Наводничий, подойдя к стойке.
– В порядке, как всегда, – ответила Алина и, отвернувшись, стала перебирать в коробке пакеты с готовыми заказами. При взгляде на крепкую спину Алины Владимиру отчего-то пришло на ум, что из этой девушки вышла бы добрая жена, классическая.
– Что там у тебя на этот раз? – спросила Алина, протягивая Василию пакет. – Что-нибудь интересненькое?
– А ты не посмотрела? Сегодня – просто триллер! – сказал Наводничий. – Сейчас покажу.
Он выбрал из пачки две фотографии. Одну дал Алине, другую Осташову.
– Супер, да?
– Фу-у, какая гадость! – сказала девушка. – Где ты такого скелета нашел? И что с ним этот очкарик старичок делает? Лоб ему, что ли, протирает? Фу, забери назад.
– Это не скелет, это настоящая мумия, – сказал Наводничий, забирая у нее фотографию. – Ничего ты не понимаешь в колбасных обрезках.
Василий хотел забрать снимок и у Осташова, но тот все еще продолжал внимательно рассматривать его.
– Как тебе карточка? – спросил Наводничий.
– По композиции, да и по всему остальному, безупречно, – ответил Владимир.
– Профессионально, – согласился Василий. – Достигается тренировкой.
– Что-то мне эта мумия напоминает… Где-то я уже такое видел.
– Да, ладно, где ты мог это видеть? Это же эксклюзив! Это знаешь, где происходит? В лаборатории, где тело Ленина обрабатывают. А мумия – это древний скиф. Воин. Ему, может, три тысячи лет сегодня исполняется.
– Клевый юбилей! – сказала Алина.
– А главное, редкий, – сказал Наводничий. – Я большой специалист по редкостям. Ну, все, Алин, мне уже пора. Послушай, кстати, когда же мы с тобой в каком-нибудь другом месте встретимся?
– Ну ты точно специалист… гм, редкостный. Я что ли приглашать кавалера куда-то должна? Ой, ну мужики! Бегают тут, бегают.
– Да, точно, ну мы побежали, – сказал Василий. – Честное слово, времени – ни секунды. Пока. Как говорят украинцы, вже целую вас.
– Куда целуешь? Хи-хи-хи, – Алина толкнула Наводничего в плечо. – Вась! Хулиган.
– А что я такого сказал? Каждый понимает в меру своей испорченности.
Василий с Владимиром вышли на улицу.
– Ну, я – на метро, – сказал Осташов.
– И я, – сказал Василий, и они направились к пешеходному тоннелю, пробитому в доме напротив Ветошного переулка.
– А я думал, ты только на тачках разъезжаешь, – сказал Осташов.
– Когда как. У меня «семерка» есть, я в ремонт ее утром поставил. А вообще-то, мне все равно, на чем ездить. Мне сейчас надо на «Киевскую» – на метро туда уж точно быстрее, чем на тачке. А тебе куда?
– Тоже по прямой, только в противоположную сторону, в Измайлово. На, – Владимир протянул Наводничему фотографию с изображением скифского воина. – Хороший снимок.
– Хочешь – оставь себе. У меня их полно, я в двух экземплярах сделал.
– А, это – для этого, для «Рейтера»? – спросил Осташов и положил фотографию в карман своей рубашки.
– Нет, «Рейтер» покупает только негативы. Ну, или слайды. Им карточки не нужны. Все иностранные конторы только исходные носители покупают. А карточки, я их по нашим газетам и журналам распихаю.
– Так ты в газете работаешь?
– Работал. А теперь сам по себе. Я – стрингер. Не путать с реактивным снарядом «Стингер». Хотя эффект примерно тот же: я стараюсь делать взрывную съемку. Понимаешь, надоело на чужого дядю пахать.
– Очень даже понимаю.
– Нет, ну у меня, конечно, есть ксивы нескольких наших редакций. Но это так, на всякий случай, обычно в корочки никто и не смотрит. Знаешь, какой у меня конек? Я снимаю там, куда не успевают или вообще не могут попасть иностранцы, и они вынуждены покупать у меня съемку. Вот я сегодня поговорил с одним мужиком, который занимается сохранением тела Ленина. И поснимал в их лаборатории.
– Прямо Ленина снял?
– Нет, это пока закрыто для всех, даже для меня. Но я снял, как сохраняют мумию скифа. Там технология сохранения все равно та же самая, так что это тоже эксклюзив. Ты хоть знаешь, что такое эксклюзив?
– Ну, так, да. Сейчас столько слов английских появляется…
– Эксклюзив – это материал, который напечатан только в одной газете и которого нет больше нигде.
– Так ты же сказал, что будешь продавать свою съемку и в «Рейтер», и в разные газеты, и в журналы еще…
– Ясное дело. Сначала по частям продам пленку иностранцам – всем, кто захочет, за баксы. А потом в наши газетыи пущу карточки веером.
– Что-то я не понял, а какой же это тогда эксклюзив?
На этот вопрос Владимир ответа сразу не получил, потому что собеседники к тому моменту уже миновали минорные колонны входа на станцию «Площадь революции» и Василий отошел к кассам, чтобы купить пластмассовый жетончик на проезд – у Осташова, который только общественным транспортом и пользовался, жетоны были припасены.
– Про что мы говорили? А, насчет эксклюзива, – сказал Наводничий, когда они прошли через турникет и встали на эскалатор. – Понимаешь, это они там у себя в редакциях будут думать, что печатают эксклюзив. А я… я не обязан их разуверять. Ха-ха, зачем разочаровывать людей, пусть радуются жизни. У меня уже выработалась четкая система, я считаю так: плох тот эксклюзив, который не продан десять раз.
– Ясно.
– Голову надо иметь на плечах. Иногда мне уже и сами иностранцы звонят, предлагают снять что-нибудь. Кстати, я же хотел тебя попросить – ну, насчет того, что ты рисовал улицы в центре города. У меня сейчас есть заказ от одной иностранной конторы. Условное название – «Улицы Москвы». Короче, надо интересно снять город. Я уже много там понапридумывал. И давай-ка тебя тоже сниму. Представь: красивый уголок, какая-то такая, чисто московская, кривенькая улочка. А чтобы усилить эффект, в углу кадра, спиной к зрителю, будет сидеть на раскладном табурете художник, то есть ты. И перед тобой будет мольберт с изображением этой же самой улицы. Идея, конечно, – не бог весть. Но в сочетании с другими кадрами будет нормально.
Собеседники сошли с эскалатора и, пройдя чуть вперед, остановились у статуи революционного матроса, увешанного гранатами и пулеметными лентами, и с наганом в руке. Пора было расходиться в разные стороны.
– У тебя есть мольберт и всякие художественные причиндалы? – сказал Наводничий.
– Есть.
– И уже готовые картины, где улицы нарисованы, есть, да?
– Да.
– Ну, вот, возьмешь все это с собой завтра. Или нет, завтра не получится. Ну, созвонимся, договоримся. А я тебе за это пузырь поставлю.
– Я думал ты так, по-приятельски просишь помочь. А ты… Знаешь, Вася, водки я себе и сам могу купить.
– Да ладно, не обижайся. Это я так просто.
Наводничий сделал шаг к статуе революционного матроса и, схватившись за отполированное тысячами ладоней дуло пистолета, с разыгранным надрывом простонал:
– Ну на, возьми ствол, грохни меня! Ты же по-человечески, по-братски хотел помочь, а я, как скотина, покупаю тебя за бутылку. Что, не будешь стрелять? Ну, как хочешь. Значит, сделаем съемку из любви к искусству, да?
– Тебя, по-моему, искусство-то не интересует. Ты же фотограф, то есть этот, стингер-фегингер.
– Да-да, конечно! Репортерская фотография – это же не искусство. Конечно-конечно. С такими взглядами тебе бы жить не в середине девяностых, а в начале века, и даже не этого века. Но меня это, кстати, не смущает. Расслабься. Чего ты такой серьезный?.. В общем, по съемке мы договорились – я звякну, когда чего.
Увидев, что взгляд Осташова тем временем почему-то стал отстраненным, Наводничий помахал из стороны в сторону ладонью на уровне его лица.
– Володя, алле, ты здесь?
– Да, – серьезно ответил Владимир. – Я все видел – ты сейчас рукой качал. Послушай, а насчет этого скифа древнего – твой ленинский специалист определил, сколько этому воину было лет, когда он умер?
– Да. Ему примерно лет до двадцати пяти было, где-то наш ровесник, короче. Тогда люди долго не жили, это я тебе как историк говорю.
– А отчего он умер?
– А черт его знает. От болезни наверно.
– Может, дубиной по башке получил?
– Ха-ха, бейсбольной битой. Нет, это вряд ли. Если погиб, то, скорее всего, его из лука подстрелили, а может, зарезали – череп-то и кости все целые. Да какая тебе разница?
– Не знаю… – сказал Осташов и пожал плечами, а Василий сказал: «Понятненько» – и они распрощались.
Глава 6. Не в ту степь
Степь, покрытая яркой травой, тянулась от горизонта до горизонта. Из-за неоглядного размаха этих просторов казалось, что зеленый ковер стелется во все стороны ровно и гладко, но на самом деле поверхность его бугрилась небольшими пологими сопками.
Два подростка лет десяти, шедшие по весенней степи, время от времени поглядывали вверх и прибавляли шаг: небо быстро затягивалось тучами.
– Вроде бы идем не так уж и долго, а смотри, Чойбалсана уже не видать, ни одной пятиэтажки не видно, – сказал упитанный мальчик, одетый в черный тренировочный костюм. – Вов, как думаешь, мы правильно идем?
– Ну ты, Жень, даешь! Ты же сказал, что знаешь, где монгольское кладбище, – ответил Вова, худощавый паренек с пшеничными волосами. Он на ходу заправил в серые брюки выбившуюся из них красную рубашку, но сделал это напрасно, потому что тут же быстро наклонился к траве, и коротковатая рубашка вылезла наружу снова.
– Макака! – позвал он, подняв что-то с земли. – Глянь, какой я камень нашел. Драгоценный.
– Сам ты макака. Я – Макаров, – огрызнулся пухлый мальчик и, не оглядываясь, пошел вперед. Но, сделав несколько шагов, резко остановился и, развернувшись, сказал:
– Если я Макака, тогда твоя кличка – Осел.
– Почему это?
– Потому что твоя фамилия Осташов. Она на «ос» начинается, и «осел» на «ос» начинается. Значит, ты Осел. Ха-ха-ха, Осел, осел, осел!
– Сам ты ишак… Ну хорошо, ты не ишак. И не макака. Доволен? Жень! Ну гля сюда, я серьезно говорю – я драгоценный камень нашел.
Женя подбежал к Вове и с любопытством посмотрел на протянутую к нему руку; на ней лежал сине-розовый полупрозрачный камешек размером с майского жука. Камешек был идеально отполирован дождями и песками, и внутри него можно было увидеть тонкие фиолетовые прожилки.
– Ух, ты! Везет тебе, Вовчик! А может, он не драгоценный?
– Нет, сразу видно – драгоценный.
– Давай меняться. Ты мне – камушек, а я тебе – патрон от Калашника. Во, смотри – не стрелянный.
Вова взял у приятеля патрон и стал его внимательно рассматривать. Патрон был великолепный, совершенно новый: пуля крепко сидела на месте, медная кнопка капсюля была нетронутой, а болотного цвета гильза – без единой царапины. Вова держал перед собой на двух раскрытых ладонях камешек и патрон, и, судя по выражению лица, сердце его рвалось на части.
– Ну что, мена? – спросил Женя.
Последовало тягостное молчание.
– Нет, не пойдет, – наконец ответил Вова и вернул патрон. – Патрон я у отца попрошу, может быть, и принесет. Или еще где-нибудь достану. А драгоценность – это драгоценность.
– Ну и дурак, – сказал Женя и вдруг припал к земле. – Ух ты, а я зато цветок нашел. Такого ни у кого нет.
Женя сорвал под корень и показал Вове ирис, а когда поднял взгляд еще выше, чтобы увидеть произведенный на товарища эффект, то сразу понял, что на этот раз тот попался. Невыразимо нежные лиловые лепестки ириса пленили его до нужной кондиции – это было очевидно. И грех было этим не воспользоваться.
– Отдаю цветок за камешек, идет? А ты себе другой камень найдешь.
– А может, я себе и цветок такой же найду?
– Держи карман. Найдет он! Такие цветы только в Африке растут, это африканское растение, – не мигнув глазом сказал Женя. – А здесь он случайно вырос. Такое один раз в сто лет бывает, я в книжке читал.
Вова покружился на месте, оглядывая зеленое пространство вокруг, но нигде – ни вблизи, ни подальше – подобных цветов больше не было.
Вова, с печалью посмотрев на свой камушек, протянул его Жене. Между приятелями состоялся обмен, и оба стали придирчиво разглядывать приобретения.
– Вов, я, наверно, пойду уже домой, – сказал вдруг Женя, сжав в кулаке камешек. – Я вообще хотел, чтоб мы сегодня на Керулен пошли, а не на какое не кладбище. На кой это кладбище вообще нужно?
– Ну интересно же посмотреть.
– Нет там ничего интересного.
– А чего мы на Керулене не видели? Тысячу раз уже там были.
– Я себе донку новую сделал, хотел ее опробовать.
– Да ладно, завтра рыбу половим.
– Ты не видишь, сейчас уже дождь пойдет?
– Сыкло! Дождя испугался.
– Ты сам, небось, ссышь один на кладбище идти. Прилип ко мне, как банный лист. Иди один. Слабо?
– Я же там не был никогда. Ты! Псих! Как я место найду?
– Я там тоже всего один раз был. Я помню, что надо идти примерно прямо – и все. Да найдешь ты, если хочешь.
– Ну пойдем вместе, Жень. Подумаешь – дождь. В доте каком-нибудь подождем пока пройдет. Жень!
– Нет, мы промокнем. Мать потом ругаться будет. А если грязью опять заляпаюсь, еще по шее надает.
С этими словами Женя развернулся и пошел к городу.
– Макака чертова! Ну и вали к своей мамочке, придурок.
Сердито сопя, Вова двинулся дальше в степь.
Идти в одиночку на кладбище, да еще по безлюдной степи, действительно было страшновато, но он не останавливался.
Через некоторое время он на секунду обернулся – Жени уже видно не было. Позади, как и впереди, как и вообще вокруг, простиралась необъятная, пустая степь. Только полевые мыши время от времени выскакивали из своих норок, пугливо озирались и, пискнув, немедленно снова прятались в своих таинственных подземельях.
Скоро на его пути попался большой бетонный дот, каких в окрестностях Чойбалсана было немало. Некоторые из приятелей Вовы говорили, что доты остались еще со времен боев при Халхин-Голе. Другие утверждали, что их понастроили не очень давно, чтобы обороняться от китайцев, если те вдруг решат «захапать нашу Монголию». Отец в этот вопрос ясности тоже не внес, поскольку в момент, когда Вова спросил его об этом, он пребывал в плохом расположении духа и пробурчал в ответ что-то вроде «стоят себе и стоят, никому не мешают».
Дождь по-прежнему не начинался, но Вова в дот все равно зашел – из любопытства.
Внутри было сыро и сумрачно. Свет проникал сюда только из находящегося под самым потолком прямоугольного огневого окна да еще из входного проема.
Освоившись в полумраке, Вова обнаружил на полу несколько консервных банок и россыпь гильз от крупнокалиберного пулемета. Гильзы, как и банки, оказались безнадежно ржавыми. Он наступил ногой на одну из них, и гильза с хрустом смялась – Вова даже не стал за ней нагибаться.
Потом он аккуратно вложил цветок ириса в нагрудный карман и полез по бетонным ступеням к окну. Ступеней было всего четыре, однако они были столь высокими, что Вове пришлось не идти наверх, а карабкаться. Взобравшись на последнюю, особенно крутую ступень, Вова посмотрел наружу. По пустой степи скакал гонимый ветром высохший куст перекати-поля. Вова оперся локтями о бетон подоконника, сложил руки, будто сжимает в них пулемет, и сам себе скомандовал:
– По врагам советской родины… Огонь!
В глухом помещении раздалось азартное «ту-ду-дуф, ту-ду-дуф». Вова поворачивался в окне, держа несущийся куст на воображаемом прицеле.
Но одинокий куст-шар быстро скрылся из вида.
Вова влез на подоконник, затем, выпустив ноги наружу, перевернулся на живот, повис на стене, держась пальцами за край окна, спрыгнул на землю и пошел дальше.
Ветер дул с правого бока и равномерно усиливался. Небо то совершенно темнело, то неожиданно местами прояснялось. Жаворонки, если и взлетали, то лишь потому, что, завидев приближение маленького человека, старались отвлечь его внимание от гнезд. Однако их тревога была лишней: птичьи тайны в данный момент мальчика не интересовали.
Прошагав с полчаса, Вова увидел монгольское кладбище. Никак не огороженное, оно представляло собой беспорядочное собрание могилок – без каких-либо надгробий. Когда он подошел ближе, то оказалось, что многие гробы не закопаны, а просто положены на поверхность земли и чуть присыпаны сверху грунтом. Причем с некоторых гробов ветры присыпку успели сдуть.
Вова вспомнил беседу своей матери с соседкой, когда женщины, сидя на кухне Осташовых, почему-то заговорили на траурные темы и начали обсуждать монгольские похоронные обычаи. Из того разговора, среди прочего, Вова узнал, что раньше монголы не закапывали умерших, и даже в гробы их не клали, а просто оставляли лежать в степи. В памяти Вовы сам собой воспроизвелся конец того разговора. «Ужас какой-то – эти монголы, – говорила, прихлебывая из чашки чай, соседка. – Люди, вроде, добрые, а родственников бросают на съедение животным, как дикари». «Как же они могут хоронить, если им религия не позволяет землю копать? – отвечала мать. – Из-за религии они только коней да верблюдов пасут, не сажают ничего, ни картошки своей не имеют, ни хлеба. Слушай, я в магазине сейчас была, хлеб дают прямо горячий». – «Ага, хорошо. Надо бы сходить. Ой, заговорились мы с тобой про этих косоглазых. Ну их! Наши теперь мало-помалу приучают их к культуре, так что никуда они не денутся, станут нормальной страной».
Побродив между могил, Вова заметил, что некоторые гробы лежат со слегка сдвинутыми крышками; внутри виднелись останки усопших. Вова забеспокоился: если какие-нибудь монголы вдруг явятся сейчас навестить могилы, то они наверняка решат, что крышки сдвинул именно он и, понятно дело, сильно разозлятся. Он с опаской огляделся по сторонам, но вокруг не было ни души.
Между тем, Вова с гордостью отметил про себя, что самих скелетов он не испугался. Зрелище, конечно, взволновало его, но не вызвало ни малейшего страха. Для Вовы лежащие в гробах усохшие человеческие останки были просто занятными предметами, которые он увидел впервые в жизни и которые поэтому достойны любопытства. Видом захоронений он остался доволен: осматривать их было даже интереснее, чем он предполагал.
Впрочем, кладбище было маленьким, и вскоре Вова дошел до его противоположного края. Здесь он увидел ровный ряд из нескольких свежеприготовленных, еще пустых могил, которые смотрелись среди остальных могил совершенно инородными. Их ровные стенки были сделаны из бетона.
Подойдя к кромке одной из этих могил, он заглянул вглубь (могила действительно была сделана на совесть глубокой) и увидел дно, которое тоже было бетонным. В могиле скопилось почти по колено дождевой воды. Вова догадался, что эти добротные бетонные пеналы сделали не монголы. «Это наши им приготовили, чтобы Монголия стала нормальной страной», – подумал он, снова вспомнив слова подруги матери.
Вова прошел вдоль всего бетонного ряда – во всех могилах стояла вода. И это было досадно, потому что, если бы могилы были сухими, то было бы здорово спрыгнуть вниз, на дно, а потом вылезти наружу. Впрочем, сообразил Вова, от этой забавы пришлось бы отказаться в любом случае: могилы были слишком глубокими, и выбраться оттуда у него вряд ли бы получилось.
Вова попробовал представить себе, как, собственно, можно хоронить людей в этих бетонных ямах. Выходило, что гробы придется опускать на воду, и они там будут плавать, как лодки в ванной. Впрочем, об этом Вова долго не думал, решив, что так, наверно, надо, – взрослым виднее, как правильно устраивать могилы.
И он побрел через кладбище назад, на этот раз оглядывая все вокруг более внимательно.
Неожиданно на слегка сдвинутой крышке одного из гробов Вова увидел несколько монет. Это была настоящая удача! Он с азартом собрал деньги и принялся пересчитывать их. Сумма, по мнению Вовы, набралась приличная – девяносто пять мунгов, почти тугрик. Некоторые из монет имели аккуратно рассверленные дырочки посредине. Он с радостью спрятал добычу в карман брюк и даже рассмеялся вслух, лихорадочно соображая, на шоколадку какого размера в военторге хватит этих денег.
Довольный, он невзначай снова взглянул на гроб. В широкой щели под сдвинутой крышкой можно было увидеть голые кости предплечья и кисти руки. Вова осмотрелся по сторонам и, убедившись, что степь вокруг по-прежнему пуста, сдвинул крышку еще немного. Затем еще. Затем еще, и тогда крышка окончательно сползла и завалилась набок.
Теперь скелет стал виден полностью. Череп и кости, лишь кое-где покрытые ветхими кусочками сгнившей одежды, были совершенно чистыми, и только грудная клетка оказалась наполненной чем-то, напоминавшим по фактуре вату – это было похоже на кокон огромной бабочки. Получалось, что под ребрами еще оставалась не вполне истлевшая плоть.
Пытаясь лучше рассмотреть череп, Вова чуть наклонился над гробом и увидел на дне его еще несколько монет. Он догадался, что их, скорее всего, положили родственники скончавшегося, чтобы умершему было хорошо на том свете. Вова не верил в загробную жизнь. Его родители были атеистами, да и учителя в школе, если об этом заходила речь, тоже с уверенностью говорили: ни загробного мира, ни богов, ни чертей нет. Верить в такую чушь, наставляли взрослые, могут только темные, глупые люди.
При виде свидетельства монгольского суеверия, Вова хмыкнул с чувством превосходства. Ему очень хотелось взять себе лежащие на дне гроба мунги (раз уж скелету они не нужны), однако тут он подумал, что родственники умершего, придя на обворованную могилу, пожалуй, расстроятся. Вове стало жаль этих неизвестных ему, пусть и отсталых, людей. Постояв немного, он вздохнул и не стал забирать деньги. Более того, он обошел могилу, надвинул деревянную крышку на место, вынул из кармана мунги, которые он мысленно уже потратил на шоколад, и, злясь на свою доброту, со стуком положил деньги обратно.
Увлекшись обследованием кладбища, Вова перестал обращать внимание на погоду и не заметил, как тучи окончательно почернели и слились в единую мрачную плоскость, низко нависшую над плоскостью степи. О надвигающейся грозе он вспомнил, только когда сверкнула молния и на землю полетели первые, редкие, но крупные капли. Сразу стало понятно, что сухим ему не только до дома, но и до пулеметного дота не добежать.
Но делать нечего, Вова, не разбирая пути, что есть духу припустился в сторону города.
Через несколько минут, однако, дождь неожиданно прекратился. Вова еще некоторое время по инерции бежал, но, споткнувшись об очередную кучку свежевыкопанной земли рядом с мышиной норой и чуть не растянувшись на влажной траве, остановился отдышаться. И тут прямо у своих ног он вдруг увидел то, что, по утверждению его приятеля Жени, случалось только однажды в сто лет – он увидел спрятавшийся в траве ирис. В шаге от первого рос еще один цветок, а дальше еще и еще.
– Ну, Макака, я тебе покажу африканское растение! – вслух сказал Вова и бросился собирать ирисы.
Набрав букетик, он поднялся с корточек и осмотрелся. Кладбища уже видно не было. Вову окружало пустое бескрайнее пространство, смыкавшееся вдали с черно-сизым небом. Над головой снова загрохотал гром. Ветер стал порывистым.
Неожиданно Вову охватила тревога: он вдруг понял, что, крутясь на корточках и собирая цветы, он потерял ориентировку. Вот-вот должен был начаться настоящий ливень, а Вова стоял в растерянности и не знал, в какую сторону двигаться. Он посмотрел на собранный им букет, вынул из нагрудного кармана изрядно помявшийся цветок, который достался ему в обмен на камушек, без сожаления выбросил его и положил в карман свежие ирисы.
Но где же находится город, куда бежать? Вова постарался успокоиться и стал тщательно осматривать пятачок, где собирал ирисы, пытаясь восстановить в памяти извилистый маршрут, проделанный им на корточках. После нескольких минут раздумий Вове показалось, что направление к дому найдено, и он понесся вперед.
Ливень, который дал ему значительную фору, вдруг, словно не в силах больше сдерживаться, грянул. И так грянул, что Вова сразу насквозь промок.
Бежать становилось все труднее. Причиной тому была не столько липнущая к телу, отяжелевшая одежда и раскисший, скользкий дерн, сколько неумолимо нарастающая уверенность в том, что он мчится не туда, куда надо.
Через некоторое время, которое показалось вечностью, совершенно обессилевший Вова увидел за стеной дождя серый дот. Однако это было совсем не то укрепление, которое попалось ему на пути к монгольскому кладбищу. Тут уж он не выдержал и заплакал.
Всхлипывая, Вова забрался в тесное помещение маленького дота, сел на валявшийся в углу полуразбитый деревянный ящик, выкрашенный в цвет хаки, затем прилег на него и под звуки дождя незаметно для себя уснул.
Когда он проснулся, было уже совсем темно.
Из дота Вова вышел в тоске. Было тошно даже подумать о том, как влетит ему от родителей, которые наверняка уже сходят с ума и ищут его по всей округе. Но это было не главное. Подлость ситуации состояла в другом: чтобы получить нагоняй, сопровождаемый серией тяжких подзатыльников, а возможно, и ударами куда ни попадя ремнем, ему еще предстояло хорошенько потрудиться – ведь надо было как-то найти дорогу и дойти до дома. И только в эту минуту ему наконец стало предельно ясно, что он действительно потерялся. Невдалеке послышался лай пробегавших мимо диких собак, который лишь добавил страху. Он замер и дождался, пока псы удалятся.
Ничто, ничто не могло подсказать ему верный путь к городу. От холода и отчаяния у него заболел живот, одеревенели ноги.
Однако Вова пересилил себя и решил все-таки попытаться сориентироваться. Он стал медленно, чтобы не услышали бездомные собаки, стая которых, возможно, была еще где-то рядом, обходить дот вокруг, и тут в прогале между двумя ближайшими сопками увидел огонек. Вова не смел верить глазам. Стараясь не топать и не шуршать травой, он поспешил на сопку. И какова же была его радость, когда с ее вершины ему открылся вид на вечерний Чойбалсан. Оказывается, все это время он был не так уж далеко от города! По-прежнему скользящими, бесшумными шагами Вова быстро пошел, почти побежал на огни.
Риэлтер Владимир Осташов открыл глаза – за тюлевыми занавесками, в кромешной тьме виднелись редкие светящиеся окна соседних домов. Он приподнялся в кровати. Насыщенный событиями первый день работы измотал его, но заснуть – видимо, из-за нервного перевозбуждения – никак не удавалось.
Он медленно спустил ноги на пол, так же медленно сел и, опершись локтями о колена, потер глаза, чтобы вернуться в реальность сквозь освеженные памятью картинки детства. Как далека теперь та весенняя степь! Когда все это было? Лет тринадцать назад. Больше, чем полжизни назад. Отца, кадрового офицера, тогда командировали в Монголию, и семья на три года поселилась в одном из бревенчатых домиков военного городка на окраине Чойбалсана. А куда делись те нежные ирисы? Никто не знает. Сохранился только детский рисунок, на котором выведенные акварелью фиолетовые цветы росли сквозь глазницы лежащего в траве черепа. Да, точно, это был череп с двумя фиолетовыми фонтанчиками, бьющими из глазниц. Как вспомнил Владимир, череп был изображен неуверенным простым карандашом и выглядел неподобающе весело. Рисунок он нарисовал в ночь после путешествия на монгольское кладбище: по окончании нешуточной трепки отец поставил его в угол и запретил трогаться с места до утра, но когда родители заснули, маленький Вова тихонько вышел из угла, взял карандаши и краски и, усевшись за стол на кухне, как мог поделился с бумагой своими впечатлениями от прошедшего дня.
Владимиру захотелось отыскать в шкафу коробку со своими детскими рисунками и просмотреть их, но было лень копошиться в шифоньере среди ночи. Он встал, нащупал во тьме на тумбочке пачку сигарет, зажигалку, не одеваясь, в трусах, вышел на балкон и закурил.
«Какого черта вдруг вспомнилось это кладбище?» – недоумевал Владимир. В обычной ситуации вопрос был бы риторическим, потому что детские воспоминания всегда наплывали без особых причин. Но только не в этот раз. Осташов быстро сообразил, в чем дело: видимо, на него слишком сильное впечатление произвела фотография скифской мумии, показанная ему репортером Наводничим. Владимир вспомнил, как спросил у Василия, что там у скифа на плече выколото, и как тот ответил: «Олень. Рука двигалась – и олень бежал». При чем здесь татуировка? Ни при чем. Дело в самом скифе. Мумия на фото жутко походит на останки, которые Осташов видел в детстве, в тех монгольских гробах. Да, вот что. Скелеты. Смерть.
Надо сказать, в последнее время Владимир вообще стал часто и с какой-то особой серьезностью задумываться о том, что такое смерть, о том, что остается на земле после ухода человека и какой смысл в связи этим имеет его собственная жизнь. Это началось несколько месяцев назад. Ни с того ни с сего он чуть ли не с отчаянием начал ощущать, что его покидает детская, ни на чем не основанная, аксиоматичная уверенность в собственном бессмертии. Ни малейших внешних поводов к тому вроде бы не возникало. Просто Осташов стал вдруг отчетливо понимать, что придет день (и нельзя исключать, что этот день может наступить уже завтра), и он исчезнет. Канет в никуда. И ничего в мире не изменится. На смену очередному утру, осознавал Владимир, как ни в чем не бывало придет полдень, затем настанет вечер, планета будет по-прежнему кружить вокруг Солнца – с одним лишь новым нюансом: в одном из бесчисленных городов на ее поверхности уже не окажется человека, которого зовут Владимир Осташов. Его тело, беспомощное тело превратится в останки и неотвратимо истлеет. Но гораздо раньше, чем это произойдет, – а именно в самый момент смерти – пропадут, словно и не было, улетучатся раз и навсегда его мысли, чувства, ощущения. И некому будет даже подумать эту самую мысль: «Вот меня и не стало». Это будет первая в его жизни (или смерти?) мысль, которой уже некуда прийти.
Конечно, раздумья о смерти не были диковинкой для Владимира, он и раньше осознавал конечность жизни. Впервые пугающие мысли стали приходить на ум еще в детстве, но тогда он чаще думал о смертности родителей, потому что был уверен, что они должны умереть раньше него. И ему становилось бесконечно жалко их. Иногда ночью, когда не спалось и его одолевали эти страхи, он вставал с кровати, подходил к спящим матери и отцу и тихонько гладил их по волосам. И на глаза его наворачивались слезы.
Позже, повзрослев, Владимир стал понимать, что никакой очередности в смертности не бывает – и стал страшиться неотвратимого ухода в никуда. Но отчего-то именно сегодня, именно сейчас его понимание собственной бренности стало вдруг бескомпромиссно чистым. И почти невыносимым.
Осташов прислонился к перилам балкона, глубоко затянулся и, подняв лицо к ночному небу, с силой, словно желая тем самым избавиться от угрюмых дум, выпустил струю дыма гаубично вверх. Густой клубящийся куст, выросший над ним в безветренном воздухе, несколько секунд постоял на месте, а затем медленно развеялся, и Владимиру вновь открылся вид на звездное небо. Оптимизма эта картина ему не добавила. Бесконечность космической пропасти с ее неизмеримыми масштабами, расстояниями и временами слишком наглядно иллюстрировала ничтожность человеческого существования.
В голове Осташова снова всплыл образ скифской мумии. Две с лишним тысячи лет назад, с унынием думал Владимир, этот парень носился на лошади по степям, охотился, воевал, кого-то любил, кого-то ненавидел, строил планы, красовался перед девчонками, татушку (наверно, модную по тем временам) себе на плече сделал, в общем – жил. А теперь осталось только засохшее тело. И это еще чудо, что оно сохранилось. С тех пор, как этот скиф умер, сотни миллионов людей появились на Земле и исчезли, и от них не осталось вообще ничего – даже нескольких связанных между собой молекул.
А ведь и его, Осташова, уже сегодня могло бы на этом свете и не быть. Дорожная катастрофа, финка в случайной драке, кирпич с крыши, в конце концов, – да мало ли причин – и все, его нет. В принципе, подумал Владимир, можно считать себя несуществующим, начиная уже со следующей секунды, вот прямо сейчас. Какая разница для этих звезд в вышине, когда именно он умрет? Что секунда, что целый век – для вселенной без разницы. Не хватит никакой фантазии даже представить себе, насколько мизерное и жалкое значение для всего мироздания имеет его жизнь.
Как ни странно, от этой мысли ему неожиданно стало удивительно легко. Потому что вместе с ничтожностью жизни стали казаться бесконечно мелкими и связанные с ней переживания, заботы, страхи. Осташов вспомнил фирму недвижимости «Граунд+», вспомнил, с каким трепетом он шел на собеседование к гендиректору Букореву, и даже вслух – впрочем, как-то растерянно – рассмеялся. Какая чушь! Какая мелкая, мышиная возня!
«Да, можно считать, что меня уже нет, – подумал Владимир. – Некоторые из моих школьных или институтских знакомых уже умерли, и я бы мог. Но я все-таки живу. Значит, можно считать, что моя жизнь – это уже вторая жизнь, и она совсем не связана с первой. Это просто такой подарок – вторая жизнь. И делай в ней все что хочешь!» Осташов при этой мысли как бы воспарил над собой. Увидел собственную персону со стороны. И что ему особенно понравилось, почувствовал себя невероятно обновленным и всесильным. Это было доселе совершенно неизвестное ему ощущение. Оказывается, можно вот так, без всякого эпического повода начать жить иначе, чем привык. Осташов почувствовал, что может ставить перед собой любые, самые смелые и грандиозные цели, и, главное, абсолютно никто не в состоянии помешать ему в их достижении. Было ощущение, что он, как герой сказки, вдруг узнал волшебное слово, которое открыло ему сказочную пещеру с несметными сокровищами. «Сезам» сработал – черпай ведром и трать направо и налево.
Оставалось только наметить, чего именно ему хотелось бы добиться. Чего? Да всего, чего угодно!
По некотором размышлении, однако, выяснилось, что с налету придумать по-настоящему достойные задачи не очень-то получается. Возникла проблема: на что конкретно израсходовать нежданно свалившееся на него богатство? К чему приложить свои феноменальные силы?
Владимир закурил вторую сигарету. Действительно, чего ему хочется больше всего? Денег? Деньги – это, конечно, хорошо. Но что такое деньги (по космическим масштабам)? Нет, это слишком мелко. Может быть, стать наконец знаменитым художником? Взять, и прямо с утра написать маслом какую-нибудь картину. Неважно, какую, главное – гениальную. Но уже в момент появления этой идеи он понял, что ее придется оставить. Около полугода назад он прекратил рисовать именно потому, что стало очевидно: он не знает, какие картины хочет писать. У него хорошо получались только виды старой Москвы. Улочки, подворотни, дворики, тупики. И никогда – люди. То есть он умел похоже и правильно – не придерешься – изображать человека. Но в его портретах всегда чего-то не хватало. Быть может, чего-то самого нужного, основного. И Осташов решил, что не будет больше трогать краски – пока не сообразит, чего он в жизни не понимает. То ли сам про это узнает, то ли люди каким-то образом невзначай подскажут или обстоятельства. Даже свои любимые улицы он перестал рисовать. Поскольку ему стало казаться, что, если уж по-честному, то и в улицах на его холстах тоже чего-то не достает. В общем, Владимир решил, что надо выждать время.
А если бы он мог прямо сейчас написать что-то супер-пупер, продолжил свои размышления Осташов, – что-то мирового класса? Ну и что? Ну завтра стал бы, предположим, крутой знаменитостью. И что? Сколько их, великих художников? Пруд пруди! И он будет одним из них. Всего лишь! И кроме того, как долго зрители смогут любоваться его произведениями? Тысячу лет? Три тысячи? А что будет с картинами через десять тысяч лет? Это же только холсты с красками, а не каменные скуотптуры. Конечно, к тому времени люди, возможно, придумают, как сохранять картины в течение тысячелетий. Придумали же, как сохранять тело Ленина. Но еще вопрос: будет ли его творчество интересно кому-то через десять, двадцать, пятьдесят тысяч лет? И будет ли вообще тогда существовать человечество?
Круг замыкался. Выходило, что на свете нет жизненных целей, достижение которых составило бы равноценную альтернативу самому факту жизни.
По спине Осташова пробежала дрожь. Впереди опять замаячил страх смерти, и Владимир поспешил освободиться из этого мысленного капкана. «Для начала можно бросить курить, я как раз давно хотел, – подумал Осташов. – Вот и новая, вторая жизнь – бросил курить. Просто так. Потому что захотелось. Потому что могу».
Он сделал последнюю затяжку, без сожаления вдавил окурок в пепельницу и вернулся в комнату.
Владимир чувствовал, что больше не в состоянии размышлять на эти темы: очень уж близки были его логические построения к черте, за которой вновь открывалась пропасть, полная леденящего страха и ужаса. «Какого черта, человеку дано осознавать все это? – подумал Владимир. – Растения и животные гораздо счастливее нас».
Глава 7. Ост
«Растения и животные счастливее нас, – продолжил свою мысль Владимир, – хотя они, наверное, думают о людях то же самое».
Он включил свет, присел на край кровати и огляделся, пытаясь найти себе какое-нибудь занятие.
Кроме узкой кровати, в его комнате находились платяной шкаф, письменный стол, на котором помещался маленький телевизор и аудиосистема, да еще потертый стул и большой стационарный мольберт в углу. Немудрящую обстановку, впрочем, скрашивали картины, в изобилии развешанные по стенам. В основном здесь висели полотна, написанные маслом, но попадались и акварели, и маленькие рисунки, выполненные углем, серебряным карандашом, пастелью и даже просто цветными карандашами.
Рядом с умело нарисованными портретами, пейзажами и натюрмортами соседствовали явно ученические работы, и объединяло эту разномастную домашнюю галерею, пожалуй, только одно – в нижнем углу каждой картины была подпись: «Ост». Подписываться таким образом Осташов придумал, еще будучи подростком, когда это слово навевало ему мечты о путешествиях и приключениях в духе историй Жюля Верна и Роберта Льюиса Стивенсона.
В последний раз свою трехбуквенную подпись Владимир вывел под портретом матери. На картине молодая женщина (Осташов рисовал ее по старой фотографии) была в светлом платье, с распущенными, ниспадающими на плечи и спину темными волосами; она сидела на мотоцикле, опираясь ногой о землю. Одной рукой женщина держалась за рукоятку руля (пальцы – на рычаге газа), а другой сжимала ключ, вставленный в скважину зажигания. Казалось, еще миг – и она заведет двигатель и укатит по проселочной дороге туда, куда был устремлен ее задорный взгляд – в солнечные да веселые просторы.
Картина далась легко, и вначале Осташову понравилась. Но очень скоро он вдруг взглянул на нее по-новому и чуть не выбросил.
С тех-то пор Владимир и разуверился в своих способностях и впал, как лягушка по осени, в творческий анабиоз.
Однако следует пояснить, что перед этим Осташов испытал еще одно серьезное разочарование. Неожиданно для себя он пришел к удручающему выводу: живопись в России никому не нужна.
В этом скорбном мнении о стране Осташов утвердился эмпирическим путем, когда пытался торговать своими картинами на рынке «Вернисаж», в Измайлово. Зимой он арендовал там стол с навесом и в течение месяца простоял в ряду между ядреной бабищей, продававшей матрешек, и хмурым типом, прилавок которого был завален военной амуницией советского образца.
Вообще-то, ярмарка не специализировалась на картинах, как таковых. В основном здесь продавали другое: сарафаны, пуховые платки, деревянные пасхальные яйца, новодельные под старину и восстановленные старые иконы, игрушки, патефоны, коромысла – словом, все, чем русская народная традиция, а также давнишняя советская и даже дореволюционная промышленность могли украсить быт. Что же до художников, то их жиденькая стайка кучковалась со своими произведениями в дальних рядах, куда не всякий покупатель забредал. Но Владимиру от дома до «Вернисажа» было рукой подать, и это обстоятельство стало решающим: вставать ни свет, ни заря, чтобы ездить куда-то дальше, было выше его сил.
К собратьям по искусству на рынке Осташов не примкнул. Место, которое он выбрал, на языке торговцев называлось проходным, то есть располагалось недалеко от входа и считалось выгодным. Правда, за такой прилавок и платить надо было вдвое больше, чем за столик на отшибе. Но Владимир, уверенный, что его картины расхватают быстро, без сомнений выложил сорок тысяч рублей. Хотя при этом в администрации рынка он долго спорил с управляющим, настаивая на том, чтобы арендовать торговое место только на неделю, ну в крайнем случае – на две.
– Почему я должен платить за целый месяц? – кипятился Осташов. – Я продам свои картины – и все.
– Я еще раз говорю: меньше, чем на месяц мы места не сдаем, – ответил управляющий, круглый дядя с лукавыми глазками. – Остальное – дело ваше. Это же не моя проблема – сколько вы и чего продадите. И, кстати, тем более не моя проблема – продадите ли вообще хоть что-то.
И ведь как в воду глядел, подлец. За весь месяц у Владимира не взяли ни одной картины.
В последний день Осташов, понурый и печальный, пришел в конторку администрации, чтобы продлить аренду, однако управляющий ему отказал:
– Извините, но ваше место с завтрашнего дня арендовано другими людьми – на год вперед.
– А почему вы сдали мое место без моего ведома. Надо же было у меня спросить. А может, я бы тоже взял его на год?
– Вообще-то их аренда была оформлена еще месяц назад, когда вы приходили сюда в первый раз. Но я вам тогда этого не сказал, потому что вы, насколько я понял, задерживаться не собирались. И я думаю, ничего такого страшного не случилось. Мы можем предложить вам на выбор несколько других мест – в том секторе, где все художники продают свою продукцию. Я так понимаю, торговля у вас пошла отлично, раз вы хотите продлить аренду. И это очень хорошо, руководство рынка это всегда приветствует.
Хитроглазый кругляк-управляющий лгал. Он был прекрасно осведомлен обо всем, что происходило в любом уголке подведомственной территории, и конечно, он знал про фиаско Осташова.
Владимир запахнул свое темное пальто, поглубже надвинул на лоб кроличью ушанку и молча вышел наружу.
Он медленно побрел вдоль пестрых торговых рядов, время от времени бесцельно останавливаясь то у одного, то у другого прилавка.
Около стола, на котором высились многоярусные пирамиды из расписных шкатулок, Осташов задержался надолго. Внимательно рассматривая мелкие детали рисунков на боках и крышках шкатулок, Владимир вдруг вспомнил прочитанную в каком-то географическом журнале статью о древней вилле, откопанной археологами на берегу Средиземного моря. Где именно располагалась вилла, Осташов не помнил. Как не помнил он и многих других подробностей. Например, древнегреческая ли это была вилла, или она принадлежала некоему римскому патрицию. Но главное, собственно, заключалось не в этом. А в том, что полы гостиного зала в этом особнячке украшала мозаика, которая в точности имитировала объедки и прочий мусор. Читая заметку, Владимир отметил про себя, что хозяин древней виллы, заказавший себе это дизайнерское решение, пожалуй, был большой хохмач. На фотографии, помещенной рядом со статьей, было хорошо видно, с какой дотошностью безвестный художник изобразил арбузные и апельсиновые корки, огрызки яблок, обглоданные кости.
Владимир не сразу понял, отчего вдруг ему припомнилась эта мозаика. «А, вот что, – сообразил наконец он. – Если бы какой-нибудь богатый заказчик заказал мне оформить площадку перед крыльцом своего особняка в Подмосковье, то я бы сделал так. Закатал бы площадку в асфальт и прямо в нем, в асфальте, выложил бы мозаику в стиле этих шкатулок. Да-да! Это было бы то, что надо! Так, а каким должен быть материал мозаики? Так-так. А! Слегка глянцевым, вот каким».
Осташов почувствовал что-то вроде лихорадки, всегда сопровождавшей его, когда он размышлял над сюжетами картин. В подобные минуты его пронизывала почти физическая дрожь. Это состояние было верным предвестником того счастливого момента, когда вдруг, после долгих поисков и мучений, ему в голову приходила идея, которая одним махом разрешала все противоречия.
«Весь рисунок, целиком, должен быть виден только с высоты, с балкона особняка, – горячечно думал Владимир. – Это должна быть русская тройка – кони скачут во всю прыть. Так. А отдельные детали мозаики, каждый отдельный ее фрагментик должен представлять собой опавший лист какого-то дерева. Когда кто-нибудь будет идти по площадке, то у него должно возникать впечатление, будто дворник не успел подмести листву, будто под ногами беспорядочно валяются всякие листья. Какие там должны быть листья? Ну, всякие, разные: кленовые, липовые, дубовые, осиновые, рябиновые. Да! А вся картина будет видна только с расстояния, сверху, с балкона, или из окон второго, там, или третьего этажа. Так-так-так! И причем особенно классно это будет смотреться после дождя, когда асфальт будет глубоко черным, как фон на этих шкатулках».
Из мечтательного состояния Осташова вывел старичок, который, подойдя к прилавку, сказал продавщице:
– Откуда эти шкатулки?
– Из Палеха, – ответила продавщица – женщина из тех типажей, которых за глаза называют «Рязанью»: под теплым цветастым платком копна русых волос, нос картошкой, щеки на морозце горят снегирями.
– Ага, – сказал старик, прищурившись, – значит, мастера в Палехе их делают, да?
– Да.
– А потом они их красками раскрашивают, лаком покрывают, да?
– Да.
– А вы, значит, здесь эти шкатулочки продаете, да?
– Да-да. Что будете покупать-то, дедуля? – спросила продавщица, не понимая, к чему тот клонит.
– А вы сами откуда?
– В смысле?
– «В смысле», – передразнил ее дед. – А в том смысле, что люди где-то там работают и за это копейки получают, а вы тут собрались, перекупщики чертовы.
– Что это вы, дедуля?
– Спекулянты!
– Да чего вы тут раскричались? Поговорить, что ли, не с кем?
– Понаехали! Ворье! Бандиты! Ты не отворачивайся, ты мне скажи, откуда ты сама-то?
– Из Биробиджана, – с издевкой сказала женщина. – Иди отсюда к чертям! Дурак старый!
Старик немедленно умолк и двинулся прочь, словно только этих магических слов и ждал.
Раскипятившаяся торговка со злостью посмотрела на Владимира.
– А вы что хотели?
Осташов не ответил, потому что не слышал вопроса, в это время он думал: «Да, мозаика из опавших листьев… Опавшие листья на черной от дождя земле, на черном асфальте. В стиле Палеха… Палех – это русская осень. Теплые цвета на жутко черном фоне… Как будто в пропасть все летит… Или в космос…»
Он зашагал дальше по торговому ряду, размышляя, сколько долларов можно было бы запросить за оформление такой площадки с какого-нибудь нувориша. Тысячи три? Нет, мало. Лучше – семь. Да, семь было бы в самый раз. На семь тысяч долларов можно много чего сделать. Во-первых, матери можно будет отвалить денег. Ну, сколько? Тысячи три – пусть порадуется, пусть в кои-то веки почувствует себя богатой. И отцу дать три тысячи – он в последнее время постоянно теряет работу: не успеет куда-то устроиться, как уже эта фирма разоряется или сокращение штатов проводит, и отец сразу вылетает. А на оставшиеся деньги можно купить машину или еще что-нибудь такое. А можно снять себе квартиру на год. Хотя нет, на год уже денег, наверно, будет недостаточно. Черт возьми, как это мало – семь тысяч! А ведь, казалось бы, сумма солидная. Отхватить семь тысяч за раз – это действительно круто. Что же тогда делать с этими деньгами?
Владимир столь самозабвенно окунулся в грезы и размышления о гонораре, что только спустя некоторое время вспомнил: а ведь никакого богатого заказчика, никакой площадки с мозаикой под Палех и, соответственно, никаких семи тысяч в его жизни не существует.
Возвращение к реальности пришлось на тот момент, когда он приблизился к странному прилавку. Хозяин этого стола, улыбчивый парень, торговал старинными стеклянными емкостями.
– Желаем чего-нибудь приобрести? – спросил он Осташова, улыбнувшись еще шире.
Владимир не ответил.
Он стоял и смотрел на склянки с угрюмым недоумением: кому все это может понадобиться? Осташов взял со стола самую большую бутылку. На боку конусовидного сосуда было отлито «Шустовъ».
– В начале века в такие бутылки разливался знаменитый шустовский коньяк. Гремел на всю Россию, – прокомментировал продавец.
«Из этой бутылки мог Врубель наполнять себе бокал, – подумал Осташов. – Мог и Бакст. И Саврасов. Хотя нет, этот алкаш вряд ли бокалом пользовался. Прямо из бутылки, наверно, хлестал».
– Бери – всего пятьдесят тысяч рублей, – сказал улыбчивый парень, увидев, что Владимир кладет бутылку на место.
Осташов проигнорировал призыв торговца. Постояв еще немного, он молча взял с прилавка малюсенький флакон с литым двуглавым орлом и литой же надписью «Аптека».
– Десять тысяч, – сказал продавец.
Владимир вздохнул. Склянка ему была ни к чему.
– Семь тысяч, – сказал парень.
Осташов нахмурился еще больше.
– Пять тысяч… Три…
Владимир уже и не рад был, что остановился у наполненного стеклом прилавка.
– Очень уж дорого, – сказал он первое, что пришло ему в голову.
– Вот что, друг, – ответил вмиг посерьезневший парень. – Дешевле я продать не могу – это ж товар не уважать. Возьми даром, раз тебе очень надо.
Парень говорил искренне, это было видно.
Осташов поставил пузырек на стол и побрел по «Вернисажу», стараясь не задерживаться у прилавков.
Путешествуя таким образом, он в конце концов дошел до сектора, где располагались художники.
– Здорово, коллега, – приветствовал его бородатый мужичок лет сорока пяти, который держал в руке половину бутерброда с колбасой. Одетый в теплый тулуп, этот художник источал довольство и спокойствие. Он сидел, откинувшись на спинку складного стула. Перед мужичком помещался застеленный газетой деревянный ящик, который был сервирован на одну персону: на нем стояла поллитровка «Столичной» и маленький стаканчик. За спиной бородатого художника располагалось три решетчатых стенда, увешанных малоформатными копиями классических полотен. Особенно много было почему-то копий картины «Грачи прилетели».
– Привет, – со вздохом ответил Владимир.
– Как темпы торговли?
– Нулевые. Весь месяц…
– Нулевые? Ха-ха-ха, ха-ха-ха.
Художник, казалось, очень обрадовался, но, увидев, что Осташов совсем помрачнел, бородач смутился и закашлялся.
– Неужели ничего не идет? Ты же, я знаю, почти у входа торгуешь. Правильно? Хм. Странно. Ты садись, – художник кивнул на второй ящик, валявшийся рядом с его импровизированным столиком. – Садись, в ногах правды нет.
– Но нет ее и выше, – ответил Осташов, похлопав себя по ягодице. Однако, помедлив, все же сел.
Мужичок достал из сумки еще один стаканчик и поставил его рядом с первым.
– Напиток у меня, как видишь, есть, а вот закуска уже практически, – бородатый художник с аппетитом впился в бутерброд, – вакуфка практивмнифки кончилаф.
Мужичок без суеты доел бутерброд и философски добавил:
– Это не беда, что закусить нечем. Раз надо, закуска будет.
И правда, откуда ни возьмись, рядом с ними появилась рябая тетка с кастрюлей.
– Кому пирожки горячие? Чебуреки называются. Чебуреки, чебуреки!
– Tchebureque? – озадаченно переспросил оказавшийся поблизости негр-покупатель, на котором было стильное длиннополое пальто и только что купленная фуражка офицера советских ВВС. Негр, видимо, попал в эту часть рынка по недоразумению: обычно иностранцы дальше рядов с матрешками и военным обмундированием не заходили.
– Я-я, фольксваген, – поддержала светскую беседу тетка с кастрюлей, тут же, впрочем, забыв про иностранца, – это был не ее клиент. – Мальчики! – обратилась она к Владимиру и бородатому художнику. – Вам сколько штук?
– Два, – сказал бородач. Он взял у торговки чебуреки, положил их на ящик и вынул из внутреннего кармана своего тулупа кошелек.
В кошельке он копался ровно столько времени, сколько потребовалось Осташову, чтобы расплатиться с теткой.
– А, ты уже дал деньги, ну ладно, – сказал художник, пряча кошелек обратно. Затем он взял чебуреки и протянул один Владимиру.
– Подкрепись, а то у тебя вид такой несчастный – всех покупателей мне распугаешь.
– Где они есть, покупатели эти?
– Что, совсем дела плохи? – мужичок взялся за бутылку и проникновенно посмотрел на Владимира.
– Месяц торгую, и ни одной, – представляешь? – ни одной картины не продал.
Художник понимающе налил.
Выпили.
Откусили от беляшей.
– Ты почем картины-то продаешь? – спросил мужичок.
– Самую дешевую я оцениваю в двести долларов.
Услышав это, художник поперхнулся.
– How mach is it? – неожиданно подал голос негр, который тем временем подошел к стендам бородатого мужичка. Темный указательный палец был наставлен на картину с изображением златоглавой сельской церкви, проступающей сквозь пелену метели.
– Твенти долларс, – ответил художник, вставая со стула.
Негр завертел головой.
– О’кей, фифтен, – сказал мужичок и немедленно снова сел на стул, а усевшись, тут же отвернулся от иностранца, всем своим видом показывая, что это последняя цена и что, более того, ему вообще безразлично, купят ли у него эту картину.
Негр начал отсчитывать деньги.
Когда он, взяв картину, удалился, художник помахал перед носом Осташова зеленоватыми купюрами и спрятал их в карман.
– Вот как надо продавать товар. Учись, пока я жив.
– Моя самая дешевая картина стоит двести долларов, – набычившись, сказал Владимир.
– Может, и стоит. Но ведь ее не покупают. Понимаешь? – художник налил по второй. – Спрос рождает предложение.
– Нет, – задумчиво помолчав, сказал Владимир, – в искусстве все наоборот: сначала предложение, а потом – спрос.
– Хэх! А кто говорит об искусстве? Речь-то – о торговле. Прочувствуй разницу. А если уж ты хочешь воспарить и продавать картины задорого, то надо сначала в моду войти. Вон как Витас Фасонов. Знаешь такого художника?
– Его каждая собака знает.
– Вот именно. Он, слышал, что недавно учудил? Выставил в галерее икону, где Христос с топором во лбу. По лицу – кровища, и топор так натурально нарисован.
– Какая пошлятина! Я не верующий, и мне в общем до фонаря, но это пошло и гнусно.
– За то какая пресса была! Возмущение общественности, протесты священников! Представляю, сколько после этого он получил заказов на портреты.
– Если все так просто, чего ж ты сам такой скандал не устроишь?
– Кому я нужен? А Витас – это имя.
Мужичок поднял стакан. Осташов тоже. Они чокнулись и выпили.
– Я этого Фасонова знал, когда он еще был никому не известным задрыгой, – неспешно продолжил бородатый художник. – Портвейн с ним сколько раз по подъездам пили. А знаешь, как у него все началось? Он однажды через одну свою бабу получил заказ на портрет. От какого-то, не помню, генерала КГБ, что ли. Портрет нарисовал грамотно: очень похоже, а в то же время сделал человека немного красивее, немного посолидней, чем на самом деле. Ну, тому понравилось – он порекомендовал Витаса своему дружку из ЦК КПСС. Нарисовал этого второго, из ЦК – тот пихнул его дальше. И пошло-поехало. Понимаешь, это же вообще самый лучший способ прыгнуть из грязи в князи – приклеиваешься к великим мира сего, и они тебя на своем хвосте вытаскивают. Ты обрати внимание, как эти ведущие на телевидении известными становятся. Приходит на экран новый мальчик, начинает вести какую-нибудь передачу. Какую – неважно, главное, чтобы быть в кадре рядом со знаменитыми певцами там, или политиками, артистами.
Мало-помалу художник начал раздражаться.
– Годик-два такой мальчонка берет интервью у знаменитостей, – бородач говорил все громче. – А потом смотришь, он уже и сам вроде как знаменитость. Уже его и в кино вдруг сниматься приглашают, уже он в каких-то жюри заседает – тоже мне авторитет, мать его так, судья хренов…
– Здорово, господа художники, – прервал речь мужичка подошедший к собеседникам казак. В том, что это был именно казак, сомневаться не приходилось: одетый в казачью форму, при погонах, он держал в руке нагайку. Посмотрев на бутылку водки, казак спросил:
– Какие планы? Напиться и подраться?
– Ну, Кондратич, ты же меня знаешь, – ответил художник. – Когда это я буянил? Мы так, по чуть-чуть. Ты сам-то грамульку принять не хочешь?
– Нет, спасибо, у меня своя настойка есть, я ее – вечером, после работы, а сейчас нельзя, – сказал казак и пошел дальше, скрипя сапогами по притоптанному снегу.
– Ладно, давай действительно пока больше не пить, – сказал бородач Осташову, убирая бутылку в сумку. – А то сейчас эту приговорим, за второй побежим – и хана.
– Как скажешь. Послушай, я вот все понять не могу, почему здесь казаки охранниками работают? Клоунада какая-то.
– Да это директор рынка придумал. Мол, раз тут народными промыслами торгуют, значит, и охрана должна быть национальная. А что – мне нравится. Они же настоящие казаки. Со Ставрополя, кажется. Хорошие ребята. Наших, если кто напьется, никогда ментам не сдают.
– Ну ладно, я пойду.
– Ты ближе к вечеру подходи, допьем пузырь. Можешь сразу и второй приносить – один черт придется еще брать.
Осташову не хотелось много пить, но, поскольку художник угостил его, он почувствовал себя должным ему. «Надо выкатить бутылку», – подумал Владимир и сказал:
– А где тут водка поблизости продается? Я как-то еще не покупал ее здесь ни разу.
– А ты давай мне деньги – я возьму. Я как раз собирался отойти в магазинчик. Вот так, вот и отлично, – бородач взял у Владимира деньги и спрятал их в кошелек. – Ну, подходи позже. Тебя, кстати, как зовут-то?
– Володя.
– А я – Коля.
И они пожали друг другу руки.
«Да, грачи прилетели, – подумал Владимир, бросив взгляд на стенды бородатого художника. – Прилетели, сели и никуда уже не улетят. Фасонов ему не нравится! А кому он нравится? Если уж ты очень принципиальный, нечего тогда и самому грачей рисовать. Неужели и я могу стать таким?.. Таким… завистником и… бездарью… и полным козлом?»
Придя к своему прилавку, Осташов не стал спрашивать у соседей, интересовался ли кто из покупателей его товаром. Он собрал картины, связал их, взвалил на спину и покинул «Вернисаж» навсегда.
Дома он снова развесил полотна по стенам, и с тех пор они свое место не покидали. И новые картины к ним не прибавлялись.
Последней работой Владимира, как уже было сказано, стал портрет матери, законченный накануне его торговой эпопеи. На картине молодая женщина сидела на мотоцикле. Казалось, еще миг – и она умчит по проселочной дороге в солнечные да веселые просторы.
На этот портрет, как и на другие висящие в комнате картины, Владимир со временем почти перестал обращать внимание. Из предмета ежедневных захватывающих размышлений они превратились в банальную часть обстановки.
Так было и сейчас, когда Осташов вернулся с балкона, где его терзали мысли о смерти. Он присел на край кровати и стал оглядываться по сторонам, пытаясь найти себе какое-нибудь занятие. Несмотря на то, что минуту назад он решил начать вторую, совершенно не связанную с первой, блистательную жизнь, Владимир чувствовал в глубине души неуверенность и дисгармонию: очень уж близки были его логические построения к черте, за которой вновь начинала маячить мысль о неминуемости смерти.
Взгляд Осташова привычно, не задерживаясь, скользил по картинам. Но едва в поле его зрения оказался портрет матери, Владимир вздрогнул.
Ему припомнилось, как однажды в детстве, когда мать была молодой, а он, соответственно, – маленьким карапузом, она привела его в кабинет врача. У Вовы болело ухо, и доктор, быстро обнаружив причину боли – серную пробку, – решил вымыть ее марганцевым раствором. Приготовления к процедуре повергли Вову в панику. Врач положил на столик сверкающую металлическую воронку, изогнутую эмалированную ванночку и главное, самое чудовищное – огромных размеров шприц. Вова быстро слез с процедурного кресла, вскочил на колени матери, которая сидела на стуле рядом, и, уткнувшись в ее кофточку, горько зарыдал. Мать долго уговаривала его снова сесть в кресло, но это было бесполезно. Вова выл и лил слезы до тех пор, пока мать не сказала:
– Ладно, пойдем домой. Пробка сама вылезет, правда доктор? Не бойся, зайчик мой родной, все будет хорошо, успокойся.
Вспомнив сейчас этот случай, Осташов вдруг пожалел, что не может снова стать маленьким. Ему захотелось уткнуться, как много лет назад, в мягкую кофточку. Захотелось, чтобы мама с любовью погладила его по голове и сказала ласковым голосом: «Не бойся, зайчик, все будет хорошо, ты никогда не умрешь».
Впрочем, Владимир тут же устыдился этой секундной слабости и взял себя в руки. «Ничем она не поможет, – подумал Осташов. – Я на свете один. И я сам все могу».
Он встал и бодро прошелся по комнате.
– Так, курить я бросил, – вслух сам себе сказал Владимир. – Теперь надо мускулы подкачать. Это всегда пригодится.
«Интересно, сколько раз я смогу отжаться без передышки?» – подумал Осташов.
Он лег на ковер и начал упражнение.
Эксперимент показал, что его максимум – это 21 отжимание подряд. Результатом Владимир остался крайне недоволен.
Немного отдышавшись, он вновь прильнул к ковру и начал отжиматься. Руки его дрожали, лицо налилось краской, с каждым разом отрывать тело от пола становилось все труднее.
– Ты чего это? – неожиданно прозвучал с порога голос матери.
Осташов обмяк и распластался на ковре.
– Не спится что-то, – проговорил он хрипло.
Сообразив, что лежит перед матерью в одних трусах, Владимир медленно, тяжело дыша, поднялся, сел на стул, снял с его спинки шорты, надел их и, наконец, поднял взгляд.
На лице матери было беспокойство, так надоевшее Владимиру в последние годы.
– У тебя… – сказала она.
– …все в порядке, Володенька? – весело продолжил ее обычную фразу Осташов. – Ха-ха. Я угадал? Мама, со мной все в полнейшем порядке.
Владимир невольно сравнил стоящую в дверях мать с девушкой на портрете. «Она здорово сдала после ухода папаши, – подумал он. – А времени-то прошло – всего два года». Перед ним стояла женщина с диагнозом: «Живет прошлым». Она уже не вспрыгнет на мотоцикл и не укатит ни в какие солнечные да веселые просторы. Потому что свои веселые просторы она уже проехала.
Осташов отметил про себя, что, пожалуй, впервые оценивает ее вот так, отстранено, будто совершенно чужого человека.
– Не передразнивай мать, – сказала она и пошла на кухню, бормоча на ходу: – Весь в отца. Все в балаган превращают. Никакой ответственности…
Взяв из шкафа полотенце, Владимир отправился принять душ.
Когда он вышел из ванной, мать уже снова спала, из ее комнаты доносился негромкий храп.
Осташов вышел на балкон.
Уже вовсю светало, зеленый двор внизу дышал свежестью, пели птицы.
Осташов, сотрясаясь, зевнул. Надо было хоть немного поспать – скоро на работу.
Зайдя обратно в комнату, он вспомнил, что обещал фотографу Василию попозировать на одной из живописных улочек в роли художника.
Владимир слегка выдвинул из угла большой стационарный мольберт – за ним у стены обнаружился мольберт поменьше, который в сложенном виде был похож на фанерный портфель. Чтобы после работы не ездить за ним специально, Осташов решил взять его с собой прямо с утра. Он перенес этот деревянный кейс в прихожую («Иначе забуду») и, сказав вслух: «Позавтракать, что ли?» – завалился в постель.
Владимир быстро проваливался в сон, мысли путались.
Вдруг ему представилось, будто он скифский всадник, быстро скачущий по весенней степи. Фантазия вмиг поглотила его, и Владимир стал на некоторое время диким кочевником. Себя, несущегося на взмыленном коне, Осташов увидел при этом несколько со стороны: в воображении он наблюдал за собой, как могла бы наблюдать за ним птица, неотступно парящая по-над лошадью. Это было захватывающее зрелище! Вот он мчится во весь дух по густой траве, грива лошади развевается в горячем потоке воздуха, и полощутся за плечами всадника две тугие темные косы.
Всадник мчался, а взгляд Осташова, вернее, птица, наблюдающая за всадником, вдруг стала отставать, отставать и затем полностью остановилась, зависнув около какого-то куста, мимо которого воин только что проскакал. Ветви куста виделись черными, словно находились, в отличие от всадника, в тени. Всадник быстро удалялся, а черный куст начал расти, все более закрывая собой обзор, и вскоре всю картину поглотила мгла.
Глава 8. Второй день в недвижимости
Дверь фирмы «Граунд плюс» открылась, и Осташов, прижав к себе сложенный мольберт, тут же шагнул внутрь. При этом он чуть не наступил на ноги впустившему его охраннику Хлобыстину, – да и наступил бы, если бы тот не отскочил в сторону.
– Ты чего ломишься, как раненый носорог? – сказал Григорий.
Владимир в ответ так неистово посмотрел ему в глаза, словно собирался сказать что-то уничижительное. Хлобыстина, однако, это не смутило. На лице его отразилось искреннее любопытство – и не более того.
Осташов, в свою очередь, тоже стал с любопытством рассматривать охранника.
«Вот стоит Григорий, – подумал при этом Владимир. – Он сейчас что-то сказал. Как он это сделал? Он на выдохе подвигал челюстью и поворочал языком, и от этого в воздухе произошли колебания. Как глупо! Он думал, что в его действии есть смысл. А никакого смысла не было. Он этого не понимает, потому что совсем не думает о том, что придет его время и он умрет. А я понимаю: я уже сегодня ночью умер, и теперь живу вторую жизнь».
– Гриша, а почему ты до сих пор на посту? – индифферентным тоном спросил Владимир. – Тебя же, вроде, должны были сменить.
– Сменщик попросил побыть вместо него до пяти, – ответил Хлобыстин, закрывая входную дверь. – А мне не жалко.
– Понятно, – сказал Осташов и пошел по коридору.
– Может, тебе похмелиться надо? – сказал ему вдогонку Григорий.
Владимир пропустил вопрос мимо ушей.
– Если че, заходи, у меня пиво есть, – участливо добавил Хлобыстин.
Осташов ничего не ответил и быстро прошествовал к отделу купли-продажи.
– Ну что, обмывал вчера первую сделку? – спросил его начальник отдела Мухин, едва он вошел в компьютерный зал.
– Нет, – ответил Владимир и, обведя взглядом коллег, добавил: – Всем добрый день.
Сотрудники, которые уже давно сидели за компьютерами и телефонами, с интересом посмотрели на Осташова. Риэлтер Михаил Варламов при этом напряг свое умное лицо. Милая брюнетка Софья Пелехацкая прищурилась. Юрий Битуев, как всегда, насупил кустистые брови. Симпатичная шатенка Наталья Кузькина улыбнулась и с энтузиазмом сказала:
– Привет.
– Значит, говоришь, не поддавал вчера? – сказал Мухин. – А если ты посмотришь в зеркало, то оно тебе другое скажет. Сам весь белый, а под глазами синева. Похоже, от души повеселился, да?
– Нет.
Владимир подчеркнуто спокойно выдержал подозрительный взгляд Мухина, еще раз, уже довольно грубо сказал: «Нет», – и решительно прошел к своему рабочему месту.
Его соседка по столу Ия приветственно тряхнула хвостом волос, Осташов кивнул в ответ, поставил мольберт у стены и сел за компьютер. Остальные тоже принялись за свои занятия. И только начальник отдела стоял недвижим. Мухин о чем-то думал. Некоторое время он, сжав губы и прищурившись, смотрел в пол, а затем медленно подошел к Осташову, встал рядом и, глядя из-за плеча Владимира в его монитор, сказал:
– Тот факт, что сотрудник фирмы совершил вчера сделку, еще не означает, что сегодня этот сотрудник может позволить себе опаздывать на работу. На первый раз я ограничусь предупреждением. Но если такое будет повторяться, то тогда я буду вынужден доложить об этом руководству. И хочу сразу предупредить, что это может повлиять на проценты, которые этот сотрудник будет получать со следующих сделок. Владимир, когда я говорю, что это может повлиять на проценты, это означает, что проценты снизятся. Вы меня понимаете?
Осташову вдруг стало смешно. «И этот туда же, – подумал он. – Жует воздух. А спроси, зачем жует, – хрен ответит». С искренней, щедрой улыбкой на лице Владимир обернулся к Мухину и, окинув его, словно неразумного ребенка, снисходительным взглядом, ответил:
– Конечно, понимаю. Чего же тут непонятного?
Мухин слегка опешил.
– Вот и отлично, – сказал он и пошел вдоль ряда сидящих за столами сотрудников, которые уже не обращали внимания ни на самого Мухина, ни на Осташова. В зале стоял обычный гомон и гул.
Владимир тоже с головой окунулся в работу. На окружающую действительность он обращал внимание лишь тогда, когда технический секретарь отдела Катя, приняв телефонный звонок от клиента и заполнив соответствующий бланк, подзывала к себе Мухина, чтобы показать ему очередную свежую заявку на покупку квартиры. В такие моменты Осташов делал вид, будто занят работой на компьютере, а сам внимательно слушал, о какой квартире идет речь. Он все ждал, что начальник отдела переадресует заявку ему. Но Мухин даже не поворачивался в сторону Владимира. Телефон Кати трезвонил почти без умолка, заявки поступали одна за другой, словно вся Москва решила вдруг обзавестись при посредстве фирмы «Граунд+» новой недвижимостью, но вот уже некоторые из сотрудников получили по второй заявке, а Осташову все еще не перепало ни одной. «Муха! – подумал Владимир. – Решил слегка подрессировать меня, сволочь».
Осташов упорно пытался выловить в заводях компьютерной памяти сколько-нибудь стоящие варианты продажи квартир, но все впустую, рыбка не давалась – ни велика, ни мала. Квартиры оказывались то уже проданными, то недоступными из-за слишком длинной цепочки посредников. Еще труднее было поймать клиента-покупателя. Ситуация повторялась до одури. Хороший, толстомясый клиент выскальзывал, как сом из намыленных рук, а мелкие покупатели красноперками бросались врассыпную, едва он обращал на них внимание.
Владимир заскучал. Делать дело, которое не приводило ни к какому, даже мало-мальски путному результату, становилась все тягостней. К тому же давала о себе знать бессонная ночь. Голова его начала туманиться. Вскоре Осташов стал клевать носом.
Насилу удерживая в приподнятом состоянии отяжелевшие веки, он огляделся по сторонам. Вокруг по-прежнему кипела работа. Он бросил взгляд на Ию. Она, положив телефонную трубку, эпохально встала и, протискиваясь между стеной и спинкой его стула, проворковала:
– Чего ты квелый такой, Володя? Покурить не хочешь?
– Нет, – сказал Осташов. Он окончательно впал в предсонное оцепенение и ничего не мог с этим поделать.
– Может, тебе подушку принести? Ты только намекни – я организую, – сказала Ия и обратилась к девушке, занимавшей место перед Владимиром:
– Русанова, Аньчик, пошли, что ли, покурим?
Девушка (та самая, что заходила в лабораторию хранителя тела Ленина, когда там фотографировал Наводничий), – девушка с белокурыми волосами, ниспадающими на плечи, пружинисто встала. Поправив плечики своей легкой бордовой кофты и подтянув небесного цвета джинсы, она посмотрела через плечо на сонного Осташова, который как раз в этот момент закрыл глаза и особенно низко кивнул головой. Девушка хихикнула и пошла вслед за Ией. «Чего она хихикает? – вяло подумал Владимир, на секунду открыв глаза и посмотрев на удаляющихся девушек. – Интересно, что это за Аньчик? Я ее вчера здесь не видел… Может, пойти покурить, взбодриться? Нет, в своей второй жизни я не курю. Пошли они все к черту… Сейчас я это… немного посижу, отдохну, а потом все равно найду себе классный вариант».
Когда Ия и Анна вернулись в зал, Осташов, уронив голову на грудь, мирно посапывал, а Мухин, стоя несколько поодаль, в упор смотрел на него.
Лицо Мухина при этом выражало досаду и пренебрежение. Он взирал на Владимира с видом прославленного гладиатора, который (неожиданно для себя и собравшейся на трибунах публики) слишком быстро поверг в прах другого известного бойца – с виду такого мощного и опасного, а на поверку оказавшегося полным ничтожеством, деревенщиной, пастухом, не достойным появляться на священной арене. Оглянувшись на вошедших девушек, Мухин торжествующе улыбнулся, как бы приглашая их в свидетели ситуации.
– Т-с-с, тихо, – довольно громко сказал он, приложив палец ко рту. – Смотрите, не разбудите надежду и гордость нашей фирмы. Он во сне уже и сделку, наверно, устроил. А вот прям сейчас он уже, наверно, комиссионные получает. Сейчас самый сладкий момент!
Большинство сотрудников отдела поутихли и обратили взоры на Владимира. Осташов, между тем, почувствовав из-за неожиданно установившейся тишины, что что-то не так, встрепенулся и стал с удивлением смотреть по сторонам.
Окружающие взорвались смехом.
Смеялись, или хотя бы улыбались, – все. Но только не Мухин. Начальник отдела был сосредоточен и серьезен. Для него смех сотрудников означал одно: трибуны дружно опустили большой палец вниз, публика хочет немедленной смерти истекающего кровью противника, и победившему гладиатору остается лишь добить его одним эффектным ударом. Вопрос состоял только в том, каким оружием это сделать.
В этот момент на столе у технического секретаря зазвонил телефон.
Катя подняла трубку и почти сразу подозвала к себе Мухина. Она зажала трубку ладонью, пошептала ему что-то на ухо, после чего начальник отдела сказал блондинке, которая все еще стояла с Ией в центре зала:
– Аня, это звонит клиент по фамилии Кукин.
– А, да, это мой клиент, – ответила Русанова и направилась к своему столу. – Катя переключи, пожалуйста, звонок на меня.
– Нет, Катя, – сказал Мухин, не оборачиваясь при этом к Кате, а продолжая смотреть на Анну. – Подожди с переключением. Попроси клиента подождать минуточку – пусть он повисит на трубке, если может. Аня! Этот клиент ищет однокомнатную квартиру в центре.
– Да-да, я в курсе.
– Я в курсе, что ты в курсе, – сказал Мухин. – И я, кроме того, в курсе, что ты работаешь по этой заявке уже почти два месяца. И никакого результата. Что ты на это скажешь?
– Что я скажу? – задумчиво ответила Анна, заняв свое рабочее место. – У меня такое впечатление, что ему вообще не очень-то важен результат.
– А я тебе на это вот что скажу. Клиент, который ездит на «Мерседесе» и который регулярно тратит время на просмотр квартир, все-таки заинтересован в результате. И мы здесь тоже работаем не ради процесса, а ради результата. Поэтому интересы тут, я думаю, совпадают. Правильно я рассуждаю?
– Да, это – в точку, интересы совпадают, – глядя в окно, по-прежнему задумчиво произнесла Русанова.
– В общем, я принимаю решение: эту заявку, Аня, я у вас забираю. И передаю ее Владимиру Осташову. Владимир, я уверен, что даже с таким клиентом, как этот, вы сможете найти общий язык. Я уверен, что вы не дадите ему повода разочароваться в нашей фирме.
Мухин взял из руки Кати телефонную трубку и сказал:
– Алле, здравствуйте, с вами говорит начальник отдела купли-продажи Александр Витальевич Мухин. Наша сотрудница, которая до сих пор работала по вашей заявке, к сожалению, занята в настоящее время другим поручением. Поэтому я переключу сейчас вас на другого сотрудника. Что? Нет-нет, Анна будет занята другой заявкой очень долгое время. Нет, и завтра она не сможет, это долговременный проект, и я думаю, в ближайшие месяцы она не сможет заниматься вашей заявкой.
Начальник отдела положил трубку на стол.
– Давай, Кать, брось этот звонок на Владимира, – сказал Мухин тоном, каким обычно дают команду «фас».
– Алле, – взяв свою трубку и прокашлявшись, сказал Осташов. – Добрый день. Меня зовут Владимир Святославович.
– Привет, – послышался неестественно бодрый голос в трубке. – Тебе сколько лет?
– Э-э, а что?
– Ну, не больше двадцати пяти, я так по голосу слышу, да?
– Да.
– Ну а мне чуть за тридцать. Поэтому давай, что ли, без отчеств обойдемся?
– Давай.
– Меня Иваном зовут. Ну, чего там с Анькой-то приключилось, ее нет, что ли, в офисе?
– Нет, она здесь, просто мне поручили заниматься ее заявкой.
– А… Ну-ка, перекинь звонок ей, я с ней поговорю, пока ты будешь варианты мне искать. Только по-тихарца звонок перекинь, не афишируй там, а то у вас начальничек какой-то быковатый.
– Без проблем, только я хотел узнать, какая квартира нужна?
– Володь, у вас же есть моя заявка. Посмотри там. Ну чего я по сто раз буду одну байду рассказывать? Хорошо?
– Конечно, хорошо, – сказал Осташов. – Кому охота одну байду сто раз рассказывать? Девяносто девять раз – еще куда ни шло, а сто – это уже перебор.
Он все больше склонялся к выводу, что обладатель чрезмерно энергичного голоса в телефонной трубке отчасти пьян. Владимир привстал и, наклонившись вперед, тронул Анну за локоть.
– С тобой хотят поговорить, – приглушенно сказал он ей. – Только потом обратно мне звонок верни.
Владимир хотел подойти к Кате, чтобы взять у нее данные по запросу Ивана Кукина, но сообразил, что поскольку заявка была подана два месяца назад, то информация о ней уже давно должна содержаться в компьютере. Осташов начал нажимать на клавиши. На экране монитора открылось нужное окно, и тут он вспомнил, что сегодня уже натыкался на эту заявку. Более того, не зная, что она закреплена за Русановой, он уже пытался найти Ивану подходящий вариант, и из этой затеи ничего не вышло.
Владимир еще раз внимательно просмотрел высвеченную на экране таблицу. Клиенту требовалась однокомнатная квартира в центре города. Причем ни один из параметров, которые обычно волнуют покупателей жилья, Кукина не интересовал. «Удаленность от метро», «Этаж квартиры/этажность здания», «Наличие балкона», «Состояние квартиры», «Покрытие пола», «Наличие лифта», – во всех этих и других графах заявки стоял прочерк. Исключение составляла только графа «Цена», в ней значилось: «До 1500 долл./кв. метр».
– Ия, подскажи, пожалуйста, почем сейчас может идти квадратный метр в центре города? – спросил Осташов у соседки.
– Где-то по две штуки.
– Не меньше?
– Всяко бывает, конечно. Но дешевле тысячи восьмисот за метр – практически нереально. Если найдешь такую хату, скажи, мы ее вмиг пристроим.
«Дармовщину ищет, – подумал Владимир. – А где ее взять? Да, молодец Мухин, хорошую заявочку мне подкинул, просто пальчики оближешь. Сколько придется искать такой дешевый вариант? Два месяца, как Аня? Или три? С таким заказом, наверно, можно и год провозиться».
Осташов оторвал взгляд от монитора.
Анна продолжала беседовать по телефону. Впрочем, говорил в основном, видимо, Иван, поскольку она лишь время от времени тихим голосом роняла то «да», то «нет». Наконец блондинка повернулась к Владимиру и спросила:
– Ты нашел что-нибудь для него?
– Скажи ему, пусть перезвонит завтра, – ответил Осташов. – Или лучше я сам ему позвоню, когда найду вариант.
Владимир набрал номер телефона Семена Александровича – маклера, с помощью которого он вчера так быстро нашел квартиру для фотографа Василия. Он позвонил ему в надежде на повторение чуда, но Семен Александрович на сей раз ничем посодействовать ему не смог.
– Нет, ни прямо сейчас, ни позже я вам такой квартиры не дам, – сказал маклер. – Я даже искать ее не буду, и записывать себе это не буду, пустыми фантазиями я не занимаюсь. И вам, молодой человек, не советую. Если будет реальный заказ, звоните, всегда к вашим услугам.
– А у вас реальный заказ есть? – сказал Владимир и, еще не закончив свой вопрос, услышал в трубке скорые гудки отбоя.
– До свиданья, – сказал Осташов, уже положив трубку.
– Что, повторить вчерашний подвиг не удается? – спросила его, полуобернувшись, Русанова. – Странно. Про тебя тут уже такая слава идет, что ты варианты, как звезды с неба, хватаешь.
Осташов хотел ответить в том духе, что еще не вечер и, мол, будет вечер – будут и звезды, но, чуть подумав, сказал:
– Аня, ты извини, что я занимаюсь твоим клиентом. Получается, что я тебе дорогу перебежал. Если хочешь, я не буду ничего делать по этой заявке.
– Я не на это намекала, – строго сказала Анна.
– А на что?
– Я вообще ни на что не намекала. Ты меня совсем не так понял. Я сказала только то, что сказала… Кстати… Ты извиняешься, как будто уже нашел клиенту квартиру, ха-ха.
– А я думаю, что найти такую квартиру проще пареной репы. То есть не пойми это так, что репа запарится, пока такую квартиру найдешь. Я не на это намекал. Я сказал только то, что сказал.
Анна полностью повернулась на своем крутящемся стуле и весело глянула на Владимира, видимо, ожидая увидеть на его лице ответную улыбку. Но Осташов не улыбнулся.
Русанова прищурилась, пытаясь отыскать в его глазах хоть какую-то несерьезность, но тщетно. Анна хмыкнула и отвернулась.
«Что дальше делать?» – подумал Владимир и перевел взгляд на Мухина, который все это время прохаживался по залу. На очередном повороте Мухин остановился и сказал техническому секретарю:
– Катя, если я вдруг кому-то буду нужен, я – у себя. Пойду чайку попью.
– Ну вот, кто-то работает, а кто-то отдыхает, – отозвалась Катя.
– Да уж конечно, – сказал Мухин. – Как будто я кому-то запрещаю чаи гонять на рабочем месте. Кстати, – обратился он уже к залу. – Кто у нас новенький и не знает, вон в углу чайник, можно принести свою чашку и пить чай. Но работа все равно прежде всего. Работайте, негры, солнце еще высоко.
Мухин скрылся за малоприметной дверью в углу зала.
– Володя. Осташов, – позвала Катя, зажав рукой телефонную трубку. – Запиши заявку, тут люди как раз однушку в центре продают. Может, тебе подойдет. Только потом в любом случае занеси все данные в бланк и мне на стол положи. Господи, клиенты сегодня с ума посходили, звонят и звонят.
Катя набрала трехзначный номер и положила трубку. На столе Осташова запиликал телефон.
– Софья, посиди за меня, – сказала Катя, – я в магазин сбегаю, а то у нас сахар кончился.
– Сейчас иду, – сказала Софья Пелехацкая. – Ой, слушай, Кать, заодно возьми и мне кофе со сливками в пакетиках.
Владимир поднял трубку.
– Алле, агентство недвижимости «Граунд плюс», слушаю вас, – почти автоматически повторил он фразу, с которой громко начинала свои разговоры с клиентами Катя.
– Алле, – послышался в трубке глухой мужской голос. – Вы записываете? Короче, у нас однушка есть. Метро… э-э… «Площадь Ногина» – как там она сейчас называется?
– «Китай-город».
– Да, от метро десять минут пешком. Третий пятиэтажного. Старый кирпич, но дом после капремонта. Общая площадь – сорок семь метров, жилая – двадцать пять, кухня – девять, есть холл. Санузел совмещенный, паркет, есть балкон. Телефон отключен за неуплату, но недавно – можно, короче, восстановить. Я врать не буду, состояние квартиры – вилы, но она не убитая, это точно. Документы готовы, жилец уже выписан и уже прописан на новом месте. Продаем срочно, шестьдесят тысяч, без торга.
Осташов старательно записал все сказанное, а также телефон незнакомца и спросил:
– Какие-то особые замечания по квартире имеются?
– Особые? Ну, особенно унитаз тута сломан, но мы его сейчас делаем. Больше ничего сказать не могу. Ну, хоп. Если чуть чего, звоните.
– Подождите. А как вас зовут?
– Камиль Петрович.
– Камиль Петрович, чуть чего уже настало. У меня есть покупатель. Давайте посмотрим вашу квартиру. Ну, скажем, через час-полтора вы можете ее показать?
– Могу. Я как раз сейчас здесь, давайте, буду ждать вас. Адрес тогда запишите: Хитровский переулок, дом 2, квартира 9. На двери там номера нет, но, как по лестнице на третий этаж подниметесь, сразу налево такая покоцаная дверь будет, деревянная.
Владимир взглянул на заполненный бланк заявки. «Можно бы поднять цену сразу на десятку», – подумал он и пододвинул к себе клавиатуру. Открыв программу «Калькулятор», Осташов быстро подсчитал, сколько в этом случае составят стандартные пять процентов, которые берет фирма с покупателя. Сумма – три с половиной тысячи долларов – смотрелась красиво. Тем более что с накинутой «десяткой» это было бы уже тринадцать с половиной тысяч. Замечтавшись, он машинально набрал номер Кукина.
– Опочки! – воскликнул Иван, услышав от Осташова, что «пора идти покупать квартиру». – То есть вот так вот, да? Нет, мне это нравится. Ладно, пойдем покупать квартиру.
Осташов продиктовал адрес (без номера квартиры) и назначил встречу у подъезда.
– Володь, квартиру мы сейчас съездим посмотрим, базара нет, и я ее сразу куплю, это тоже без вопросов, и все это, конечно, ништяк. Только сначала, может, ты цену назовешь? Ха-ха-ха, ну, так, мне чисто интересно.
– Семьдесят три с половиной, – неожиданно для себя выпалил Осташов.
– Так, ага, – сказал Иван. – Это по сколько гринов за метр-то получается? Сейчас я калькулятор возьму… Так… Это вообще-то больше, чем по полторы штуки за квадрат. А поторговаться там нельзя?
– Думаю, можно. Я поторгуюсь. Хотя даже если они на торг не пойдут, цена, на мой взгляд, и так гораздо ниже рыночной.
– Ну, посмотрим-посмотрим. Давай, до встречи.
Перед тем, как отправиться на просмотр, Осташов набрал номер продавца. Владимир подумал, что будет нелишним сделать ему предупреждение, которое, как он не раз слышал, делали сторонним посредникам другие сотрудники отдела.
– Камиль Петрович, – сказал он твердо. – Покупателя я скоро приведу, это остается без изменений. Но у меня есть одно условие: о цене с моим клиентом буду говорить только я. Вы на этот счет вообще с ним не должны разговаривать, идет?
– Мне об этом говорить не надо. Я не первый день в недвижимости кручусь. Ну, кстати, я тоже тут посредником получаюсь, и вам тоже не надо говорить с моим клиентом. Сегодня на показе квартиры его дома не будет, но потом он будет, и, короче, на будущее имейте в виду.
– Меня об этом предупреждать тоже не надо. Я уже второй день в недвижимости.
Осташов, не мешкая, отключил компьютер и пошел к выходу. По пути он попросил Катю передать Мухину, что отправляется на просмотр, и, положив на ее стол заполненный бланк, быстро вышел из зала.
В бумаге, положенной им на стол Кати, в графе «Цена от продавца» была проставлена цифра «70».
До трамвайной остановки он шел стремительно, почти бежал. Осташов опасался, как бы Кукин не прибыл на место раньше него и не встретился там с глазу на глаз с Камилем Петровичем. Конечно, Камиль Петрович обещал не обсуждать с покупателем цену квартиры. Но можно ли доверять его словам? Отчасти Владимира успокаивало то обстоятельство, что с Иваном он договорился встретиться у подъезда, а Камиль Петрович ждал их в квартире. Однако мало ли, как может сложиться ситуация. Вдруг Кукин из любопытства один поднимется на третий этаж. А там из двери случайно выглянет Камиль Петрович. Вот и все. После этого посредник им вообще будет не нужен.
Глава 9. Иван
Владимир вышел из метро, миновал прохладный подземный переход и поднялся на солнцепек Солянского проезда. Не обращая внимания на жару, маневрируя по узкому тротуару между разморенными пешеходами, он устремился вперед по Солянке. Осташов неплохо ориентировался в хитросплетениях центральных улочек Москвы и без всяких путеводителей и карт представлял себе, в каком направлении надо двигаться.
Что и говорить, в другое время он превратил бы поход по центру первопрестольной в неспешную прогулку с заглядыванием в каждый дворик и каждую арку, с любованием на затейливое пересечение линий крыш, замысловатое сочетание домов и построек разных эпох. Но сейчас виды старого города Владимира не интересовали, он спешил на просмотр квартиры.
Осташов быстро добрался до первого перекрестка, свернул налево, в Подколокольный переулок, однако затем вместо того, чтобы, никуда не сворачивая, двигаться по его дуге вплоть до Хитровского переулка, он вдруг засомневался в правильности пути и пошел по Малому Ивановскому. Этот маршрут, конечно, тоже был одним из кратчайших, но, когда позади остались Хохловский, Подкопаевский и Большой Трехсвятительский и перед ним открылось Бульварное кольцо, Владимиру стало ясно, что он дал маху. Через десять минут, поплутав еще немного по дворам, сильно запыхавшись, Осташов вышел наконец на то место, где Хитровский переулок кубарем и криво летел куда-то к черту вниз от Малого Трехсвятительского.
Стоя на безлюдном пятачке, образованном этим т-образным перекрестком, Владимир заметил припаркованный у левой обочины Хитровского переулка «Мерседес» салатового цвета. Это была одна из тех старых моделей, чей внешний дизайн так незамысловато воплотился в контурах советской «Волги». «Мерседес» стоял у ближайшего подъезда, и сквозь лобовое стекло было видно, что в салоне автомобиля никого нет. Сердце Владимира стукнуло. «Иван уже здесь, – подумал он. – Шустрый малый. А я-то размечтался, что у меня сегодня все повторяется, как со вчерашней сделкой».
Подойдя торопливыми шагами к истертым ступеням, ведущим к подъезду, Осташов увидел прямо над дверями лепной герб – два скрещенных топора.
Он взялся за дверную ручку, но тут его внимание привлекли два типа, вывернувшихся из арки, мимо которой он только что прошел. Оба были одеты бог знает во что, чуть ли не в рвань, и оба были пьяны; один, правда, лишь малость, второй же, которого первый почти тащил на себе, с трудом переставлял ноги. В зюзю пьяный гражданин в свою очередь вел на поводке безродную рыжую дворнягу. Впрочем, пес был трезв.
Компания, хаотично оглядевшись, направилась в сторону Осташова.
– Сейчас проветримся, – сказал тот, что вел пьяного товарища под руку. – И больше, Толян, сегодня уже ни капли не бухаем. А завтра – только по капелюшке, потому что надо просыхать.
– Я знаю, что ему надо, – отозвался Толян. – Ему природа нужна. Вот ты, Андрюха, ты это понимаешь?
– Кому природа нужна?
– Да ему, – ответил выпивоха и дернул пса за повод. – А здесь кругом асфальт снизу.
Тут он, споткнувшись, выскользнул из дружественных рук и рухнул.
– И сверху, – закончил Толян свою мысль, лежа на тротуаре и косясь на ставшее столь близким асфальтовое покрытие. Пес сел рядом и от души зевнул.
Андрюха по-борцовски ловким, отработанным движением ухватил Толяна и стал поднимать его на ноги.
Осташов отвернулся, открыл дверь и хотел уже войти в подъезд, но вдруг услышал, как сигнализация «Мерседеса» коротко чмокнула, как бы послав кому-то смачный воздушный поцелуй. Это был характерный звук сигнализации, которая отреагировала на команду брелка и разблокировала двери автомобиля. Владимир вновь обернулся и немало удивился, увидев брелок с ключами в руке Андрюхи. Откуда у подобной личности «Мерседес» (пусть и подержанный), было загадкой. Между тем, Андрюха прислонил приятеля к машине, открыл заднюю дверцу и сказал:
– Падай-ка лучше сюда.
Тот и не пошевелился.
– Ты прикинь, Андрюха, – скорбно сказал он, потрогав ссадину на скуле. – Ему же даже дристануть здесь как следует негде.
– Кому?
– Рыжему. Кому ж еще? – сказал Толян и улыбнулся собаке. – Да, мой хороший? Негде тебе присесть по-человечески. Как считаешь, Андрюх?
– Да, в нашем пьяном деле главное вовремя просраться и проспаться, – философски заметил Андрюха. – Толян. Ну что? Ты долго тут стоять будешь? Залезай, поедем на бульвар, подышим часик. И волчара твоя рыжая будет там, как на природе.
Толян наконец свалился на заднее сиденье. Андрюха впихнул внутрь его ноги, загнал в салон пса, закрыл дверцу и с облегчением вздохнул.
«Так, – подумал Осташов. – „Мерседес“ не Ивана. Я, значит, успел на просмотр первым».
– Извините, не подскажете, это по Хитровскому дом номер два? – спросил он у Андрюхи, который собирался уже занять водительское место.
– Нет. Вот все так ошибаются. Тут, куда вы идете, уже четвертый дом начинается. А во второй надо заходить со двора. Иди в арку, и там налево будут подъезды, – сказал Андрюха, махнув рукой в сторону подворотни, из которой он появился со своим приятелем.
Владимир вошел в арку и увидел тесный двор с несколькими деревьями и маленькой детской площадкой. Двор был проходным – другая арка вела из него на Малый Трехсвятительский. Из машин тут стояли лишь старенький желтый «Москвич» да еще серебристый джип «Тоета».
Поднявшись на третий этаж, Осташов остановился у обшарпанной деревянной двери, которая хранила на себе следы неоднократных взломов и последующего врезания новых замков. На месте, где должна была быть кнопка звонка, торчали два провода, обмотанных рассохшейся, покрытой жирной пылью изолентой. Какая публика обитает за такими дверями, известно. Владимир постучал, и через несколько секунд со словами: «На просмотр?», его впустил в квартиру на удивление чисто выбритый человек в отличном темном костюме и галстуке. В руке он держал веник.
Осташов вошел. Просторную прихожую тускло освещала бутылка. То есть освещала, конечно, лампа – обычная, свисающая с высокого потолка электрическая лампа, но поскольку она, наподобие сувенирного кораблика, была заключена в уемистую винную бутылку с неровно отколотым дном, то получалось, что свет исходил именно от бутылки. Владимир повел взглядом направо и налево. Кроме настенной вешалки с отломанными крючками, которые были без затей компенсированы вбитыми рядом толстыми гвоздями, и пустой коробки от телевизора, в холле ничего больше не было.
– Вы бы знали, что тут раньше творилось, – сказал человек в костюме, скуластое лицо которого в этот момент резко выхватил из окружающего полумрака прожекторный пучок света, струящийся вниз из ствола бутылки-абажура. Осташов снова посмотрел на странный абажур, потом на скуластое лицо, а затем заглянул за него – в приоткрытую дверь, ведущую в комнату, и увидел в комнате окно на улицу. Одна из секций окна напоминала фантастическую, квадратно разинутую пасть: из рамы острыми зубами торчали треугольники разбитого стекла.
– Проходите, – посторонился человек в пиджаке и, выставив для рукопожатия запястье, вместо ладони, добавил:
– Камиль Петрович. Извините, руки грязные, убираю тут немножко.
Отрекомендовавшись со своей стороны, Владимир прошел в комнату.
– Да-а-а, – сказал он. – Бывает хуже, но реже.
Рваные, заляпанные обои, колченогая, изодранная мебелишка, раздавленные прямо о паркет окурки, кругом клочки газет и целлофана, пивные крышки, рыбные хвосты и всякая подобная дрянь, по углам – множество пустых бутылок; комната производила удручающее впечатление. Но что Осташов сразу по достоинству оценил, так это чудесный вид из пыльного окна, выходившего в переулок: напротив, через дорогу, росло большое раскидистое дерево, и стояла в строительных лесах небольшая православная церковь, маленький купол которой (со свисающим ржавым крестом) располагался как раз на уровне взгляда. Картина создавала какое-то особенное настроение, вселяла в душу безмятежность и мир.
Камиль Петрович стал подметать пол.
– А клиент когда придет? – спросил он.
– Да вот должен подойти, – ответил Осташов. – А ваш клиент, я имею в виду, хозяин квартиры, он, я так смотрю…
– Ну, а что? Какой есть.
– Ну, да, понятно. А где он?
– Да… Он, это, отошел прогуляться с моим напарником. Я подумал, чего им тут мешаться, толпу создавать? Но вообще, если квартира покупателю понравится, мы можем совершить сделку и без хозяина. У меня уже есть от него доверенность на продажу.
– Ясно… А почему квартира так дешево продается?
– Все нормально, не волнуйтесь, и по документам все чисто, без проблем. Я бы и сам купил эту квартиру, но у меня просто нет времени возиться, ремонтировать… Потом же, ее отремонтируешь, еще надо искать хорошего покупателя. Конечно, тут бы лоск навести, она бы по другой цене пошла. Но времени нет. А мне нужно быстро деньги – и вперед, за следующую квартиру браться: у меня есть на примете один вариант расселения, и мне срочно деньги надо. Вообще, работы по Москве – только успевай.
Камиль Петрович зачерпнул в объемистый совок порцию мусора, сметенного в кучу в центре комнаты, отнес его в прихожую и опрокинул в коробку от телевизора. Повторив процедуру несколько раз и покончив с кучей, а также выбросив пустую вино-водочно-пивную посуду, он, брезгливо поморщившись, закрыл коробку.
– Пойду, руки помою, – сказал Камиль Петрович.
– А я спущусь вниз, – сказал Владимир, – посмотрю, может, покупатель подъехал. Да, Камиль Петрович, вот еще что: если вдруг покупатель спросит о цене…
– Это я помню. Если спросит, я молчу.
– Нет. Молчать не надо. Я прошу вас сказать: «Семьдесят».
Камиль Петрович не удивился, во всяком случае, выражение лица его ничуть не изменилось.
– Ладно. Ваш клиент – ваша цена, – сказал он.
Когда Осташов вышел из подъезда, оказалось, что Кукин уже приехал. Иван стоял рядом со своим черным «Мерседесом», подержанным, но не настолько дряхлым, как автомобиль, в который чуть ранее усаживалась пьяненькая двоица с собакой.
Владимир обратил внимание на то, что широкий «Мерседес» Ивана, для парковки которого во дворике не было места (два закутка, подходящих для этой цели, были заняты «Москвичем» и джипом «Тоета»), – широкий «Мерседес» наглухо перегородил узкую дорожку, так что проехать по ней другим автомобилям было теперь совершенно невозможно. Но Ивану, судя по всему, это было безразлично.
– Ждать себя заставляешь, – весело сказал Кукин, не здороваясь. Затем он снял темные очки, повесил их на уровне солнечного сплетения, зацепив дужкой за пуговицу своей синей сорочки, и улыбнулся в черные средней густоты усы, отчего стал похож на откормленного кота. Владимир пригляделся к Ивану и понял, что ошибся, когда во время телефонного разговора заподозрил его в нетрезвости. Кукин не был подшофе. Хотя, надо заметить, его манера говорить – с гусарским напором и одновременно несколько заплетающимся языком – и впрямь могла сбить с толку.
– Нам сюда, – сказал Осташов и быстро вошел в подъезд.
Осмотр квартиры протекал по преимуществу в молчании. Кукин пытался балагурить, но его шутливый тон никем поддержан не был. Даже на те вопросы Ивана, которые касались непосредственно жилища, Владимир отвечал вяло, ничего не приукрашивая, не выказывая ни малейшей заинтересованности, приличествующей роли посредника. Всем своим видом он как бы говорил: не хочешь – не бери, на квартиру с такой ценой и без тебя покупатели найдутся. Да и Камиль Петрович стал в присутствии клиента как-то особенно собран и немногословен.
В отношении Кукина Осташов испытывал противоречивые чувства. Ему не нравились бесцеремонные хитрецы, каким ему виделся Иван. Но одновременно этот, всем на свете довольный субъект с нахальным взглядом был чертовски обаятелен. Осташов было даже подумал, что они могли бы стать приятелями. Однако очень скоро в поведении Ивана обнаружилась одна весьма неприятная черта: он имел манеру даже при самой невинной теме разговора вдруг, прищурившись, в упор взглядывать в лицо собеседнику, словно надеясь застать человека врасплох и отыскать в его глазах какую-то тщательно скрываемую правду. И было очевидно, что Иван не сомневается в том, что его во всем, в любой мелочи хотят нагреть, – это подразумевалось как само собой разумеющееся.
Владимира коробило столь явное недоверие со стороны Ивана, хотя – интересное дело – в то же время его ничуть не смущало, что сам-то он собирался облапошить клиента на целых десять тысяч. Кукин просто не знал, насколько весомые имел основания, чтобы быть осмотрительным и настороженным.
Осташов, между тем, понимал, что поступает нечестно. Но это ведь бизнес, успокаивал он себя, и кукинская подозрительность лишь укрепляла его в сознании собственной правоты: если кто-то изначально не верит (и по всему заметно, никогда не поверит) в твою порядочность, то зачем поступать с ним порядочно?
Следует признать, что под внезапными взглядами Кукина в душе Владимира нет-нет, да и мелькала тень беспокойства, не узнал ли Иван как-нибудь об обмане. Но постепенно Осташов с этим справился. И действительно, как мог узнать клиент о лишней десятке? Владимир несколько раз задавался этим вопросом и, в конце концов, сообразил, что никак этого быть не могло.
Да, видать, матерый мне попался прохиндей, думал Осташов. А прикидывается тут сибирским валенком, лыбится постоянно, ну прямо Ванек Ваньком. Да, объегорить такого – это не для слабосильных. Но только не для меня, подумал Владимир, только не для того, кто начал новую, вторую жизнь!
Когда осмотр закончился, Камиль Петрович молча сунул Кукину в руки документы на квартиру и, отойдя к окну, закурил. Иван бегло просмотрел бумаги, передал их Владимиру и сказал:
– На, глянь, все ли тут в порядке. А я пока еще кое-что спрошу.
– Ну, чего, – сказал он, подойдя к Камилю Петровичу. – В принципе вариант мне более-менее подходит. В принципе. Но давайте уточним, сколько стоит квартира?
– Семьдесят, – не мигнув, ответил Камиль Петрович.
– Дороговато для этой норы. Тут в ремонт еще надо вложить огромные бабки. Я думаю, надо спустить цену. А? Ну что?
– От той цены, которую я назначил, – мрачно сказал Камиль Петрович, – я уступить не могу ни копейки. Это – что касается лично меня. А вообще, по цене все разговоры вы должны вести со своим маклером. Есть такое правило.
– То есть вот так вот, да? Ну хорошо. Володь, ты как?
– В смысле? – непонимающе поглядел на него Осташов.
– Ты можешь цену снизить?
– Давай о цене позже поговорим.
В этот момент в дверь квартиры постучали.
Камиль Петрович направился в прихожую и открыл дверь. Фигура Камиля Петровича заслоняла посетителя, но их разговор был Осташову и Кукину слышен.
– Это здесь можно квартиру посмотреть? – спросил посетитель.
– Да, но вы пришли раньше, чем мы договаривались. Сейчас тута смотрит первый клиент.
– Ну и что?
– Ну то: если он скажет, что берет, то вы уже посмотреть не сможете. Какой смысл?
– Как это «какой смысл»?! Я же ясно по телефону сказал: мой шеф уже готов взять эту квартиру, только посмотреть на нее надо. Нельзя же покупать, вообще не глядя.
– Наверно, нельзя. Но вы же не сказали по телефону, что уже берете. Этого ясно сказано не было. И это… а где ваш шеф?
– Его нет. Сначала я должен ему доложить, а потом уже он приедет. Но я с ним говорил про квартиру. Он сказал, что готов ее взять.
– Ну, короче, это не моя проблема.
– Но она может стать вашей. Что вы себе позволяете? Я – помощник министра! Я для него квартиру ищу.
– Ну, не знаю, если хотите, подождите, а потом, может быть, зайдете и посмотрите.
– Что же мне на лестнице стоять? Что за дела?
– Так. Вы или ждите там, или не шумите тут.
Камиль Петрович захлопнул дверь перед носом посетителя и вернулся в комнату.
Скандально настроенный помощник министра оказался как нельзя кстати. Осташов понял, что Кукину придется принять решение, не откладывая. Что ж, чем быстрее, тем лучше.
– Ну, раз мы тут уже все посмотрели, наверно, нам тогда пора идти, – коварно сказал Владимир.
– Нет, давайте так, – сказал Иван Камилю Петровичу. – Прямо сейчас договоримся о скидке в цене, и я эту берлогу покупаю.
– Я уже говорил, – сказал Камиль Петрович, – что с этим – не ко мне. Пожалуйста, отойдите с Владимиром на кухню, если я мешаю, и переговорите там о чем хотите.
Иван двинулся на кухню. Там он, переминаясь от волнения и лихорадочных размышлений с ноги на ногу, дождался Осташова, подошедшего вразвалочку, и сказал:
– У меня есть идея. Ты сейчас сбрасываешь две штуки, и я тут же хапаю квартиру. А если не сбрасываешь, то я – пас. Вон, сам видишь, охотников до нее достаточно.
«Правильно я сделал, что десятку к цене набавил», – подумал Владимир.
– Нет, я так не могу, – сказал Осташов. – Я уверен, что в качестве исключения тебе на фирме скинут, скажем, полштуки, или даже штуку. Но не больше.
– Ладно! Штука – тоже неплохо. Пошли, я скажу этому чурбану, что беру квартиру, – и рванули на фирму. Значит, ты сказал, что скидка на штуку баксов будет точно! Смотри, потом не отказывайся.
Через пять минут троица уже рассаживалась в машины. Камиль Петрович сел в «Тоету», а Владимира посадил с собой Иван.
– Ха-ха-ха, – радовался Кукин, крутя руль «Мерседеса». – Видел, как это было? На лестнице-то? Как этот помощник министерский перекособычился, когда я ему сказал, что квартира уже куплена? Он, наверняка, хотел навариться на этом деле. А хрен-то. Ха-ха! Хренушки! Ха-ха-ха! Кто не успел, тот опоздал. Навариваются в нашей жизни только самые мобильные. Типа меня. Ха-ха-ха! «Квартира уже куплена». Как я его, а? Опочки! Культур-мультур, и танки наши быстры!
Иван был необыкновенно воодушевлен.
Осташов глядел на дорогу и молчал. «Главное теперь – не сболтнуть чего-нибудь лишнего, – подумал он, – чтобы этот Иванушка не прочухал про накинутые сверху десять тысяч».
– Ты чего киснешь? – спросил Кукин.
– С чего мне киснуть?
Иван закурил.
– Я догадываюсь, с чего. Наверно, переживаешь, что проценты фирмы пришлось снизить? – сказал он. – И твои процентики тоже снизятся, да? Да-а-а! Ха-ха-ха! Но ты не расстраивайся. Ты же в этом не виноват, так получилось. Все-таки лучше, чем ничего. Хотя ты мог бы упереться и не уступать. А может, я бы сломался? Там же эта шестерка какого-то министра в бой рвалась. Он бы взял квартиру.
– Не все любят рисковать, – сказал Владимир.
– Да, не все.
Осташов промолчал.
– Рисковать мало кто себе позволяет, это точно, – сказал Иван и бросил снисходительный взгляд на Владимира.
Владимир молчал. Ему чертовски хотелось курить. Не вынимая сигаретную пачку из нагрудного кармана, он нащупал в ней сигарету, но лишь покрутил пальцами и оставил на месте.
– Скажи честно, – продолжил Кукин после некоторой паузы. – Это вы там специально для меня разыграли спектакль?
– Какой спектакль?
– Ну, с помощником министра, – Иван метнул испытующий взгляд на Владимира. – Чтобы он орал: «Мой шеф берет квартиру»?
– Нет. А зачем?
Осташов сначала даже не понял, о чем идет речь. Но затем, подумав, мысленно согласился: такой прием, пожалуй, действительно мог бы применяться для создания искусственного ажиотажа. Тут Кукин был прав. Но ведь в реальности это получилось спонтанно. «Сам бы ты, наверно, не задумываясь, устроил такой балаган, – про себя обратился Владимир к Ивану. – Праведник-святитель нашелся».
– Я знать не знаю этого помощника, – сказал Осташов. – И мне плевать на него.
«И плевать на твои подозрения», – чуть не добавил он, все более накаляясь. Но, вместо этого, взял себя в руки и сказал:
– Тебе эта квартира-то зачем, перепродавать будешь?
Осташову было совершенно безразлично, зачем Кукин берет квартиру, он лишь хотел пустить разговор в другом направлении. А кроме того, Владимир подумал, что, как бы ни был скучен или неприятен этот разговор, он – Владимир – все-таки риэлтер, а со стороны профессионального риэлтера было бы правильно подыгрывать клиенту.
– Ибстественно, перепродавать, – ответил Иван. – Па-па-ру-ра, и танки наши быстры! Что, хочешь, чтобы я только через тебя ее продавал?
– Да нет, я просто спросил.
– Хочешь, конечно. Но это я не обещаю. Выставлю ее на продажу, а дальше – уж извини: кто быстрее покупателя найдет, с тем я и буду иметь дело. Но пока что квартиру я еще купить должен. Пе-ре-продать, и танки наши быстры! Мне дядя Миша денег отвалил на устройство салона красоты. Чтоб там моя женушка потом директрисой работала и не скучала. Помещение уже нашел, но пока там все наладится, пока туда-сюда, я подумал, дай-ка я часть денег крутану.
Кукин вновь наградил Владимира молниеносным сверлящим взглядом, как будто хотел уловить в его мимике следы коварных замыслов.
– А кто такой дядя Миша? – спросил Осташов, с усилием подавив зевоту.
– Дядя. Не мой – жены. У нее родители погибли, давно. И этот дядя Миша ее воспитывал.
– Ясно… А почему деньги надо крутить именно через покупку квартиры?
– А-а-а! Ха-ха, я таким Макаром заодно еще одну проблему решаю. Мне база нужна. Ты же меня, как мужик мужика, понимаешь? Трахаться приходится где придется: то в тачке, то вообще непонятно где. База позарез нужна.
– Понятно.
– А теперь все по-другому пойдет. Сейчас найму хохлов каких-нибудь, они мне за неделю квартиру очистят, слегка отремонтируют, – и можно жить… более регулярно, ха-ха! Месяца два-три там потрахаюсь, а потом продам.
– А дальше?
– А дальше – видно будет. Я сейчас одну клевую телку уломал на это дело, – Иван в очередной раз испытующе и подозрительно посмотрел на Осташова и продолжил: – Она, правда, с присвистью, со своими закидонами, но баба клевая. И тело ничего, и мордашка. Трахаться иногда готова – хоть на улице. А первый раз я ей в подъезде впендюрил. Как школьник, блин, какой-то. До дома ее подвез, потом на этаже еще постояли, побалакали о том о сем, потом смотрю, она вроде готова, ну я и вдул ей. По самые помидоры. И сейчас еще одну телку обрабатываю, но она пока не дает. Очень серьезная девушка. Ну ничего. Куда она денется, когда разденется?
– А как же жена? – со скукой спросил Осташов.
– А чего жена? Жена – это, конечно, хорошо, но этого мало. Ха-ха-ха! Да-а. Жена – дура. Ей чего не наплети, она всему верит. Вот дядя Миша, он действительно… Ему под горячую руку не попадайся, раздавит, как комара. Крутой мужик. У него весь коттедж на Николиной горе ружьями увешан. Но он их не любит. Его любимое оружие – калашник. Причем, не эти последние модели, на пять сорок пять заточенные, а старый калаш, настоящий, калибра семь шестьдесят два. У него и на «Мерсе», на шестисотом, номер такой – семь, шесть, два.
– Он у тебя бандит, что ли? – сказал Владимир и отвернулся, чтобы всласть зевнуть.
– Нет. Вокруг него бандюков много, это – да, а сам он – нет, он политикой занимается. Фамилия очень известная, но я тебе не скажу. Па-па-ру-ра, и танки наши быстры…
Иван был очень доволен собой.
«Надо ж, как разговорился, – подумал Осташов. – Чуть ли не всю свою жизнь мне тут собрался выложить. Хотя… Чего бы ему не поболтать? Ну закончим мы с ним сейчас сделку, и все, больше вряд ли когда увидимся… Чем хорош большой город – в нем встретишь кого-нибудь, и можно, как в поезде с незнакомым человеком, спокойно поговорить о чем угодно, поговорить – и забыть про чела. С ним уже никогда не столкнешься». Владимиру стало немного жаль Ивана: едет, радуется, что задешево квартиру получает, и даже не подозревает, что мог бы получить ее гораздо дешевле.
– Значит, семьдесят, говоришь? – неожиданно спросил Кукин и метнул на Осташова хитрющий взгляд. – А может, шестьдесят, или даже пятьдесят? А?
– Да. То есть – что? А! Да, семьдесят. Мы же уже вроде бы все обговорили. Квартира от продавца идет за семьдесят.
* * *
– Значит, Владимир, ты говоришь, от продавца – семьдесят? – спросил начальник отдела купли-продажи Александр Витальевич Мухин, когда участники сделки уже сидели вокруг овального стола в комнате для переговоров фирмы «Граунд+».
– Семьдесят, – сказал Осташов и посмотрел на Ивана.
Иван посмотрел на Камиля Петровича и спросил:
– Семьдесят?
Камиль Петрович посмотрел на Владимира и сказал:
– Семьдесят.
– И сверху – проценты фирмы, – сказал Александр и оглядел всех.
– Должно быть три с половиной тысячи – пять процентов, – сказал Кукин. – Но ваш сотрудник обещал мне скидку на тысячу долларов. Поэтому не три, а две с половиной тысячи.
– Да? – удивился Мухин. – Владимир, как это так?.. Ну, ладно, с вами, Владимир, мы это позже обсудим. А вам, – Мухин обернулся к Ивану, – я бы хотел сказать, что, видимо, произошло какое-то недоразумение. Владимир у нас тут – рядовой маклер, и я не знаю, почему так вышло, но он взял на себя лишнюю ответственность и снизил долю фирмы.
Осташов заволновался. Объяснять Мухину во всеуслышание, что фирма и без того получит комиссионных более чем достаточно, он не мог. Конечно, надо было еще до начала разговора отвести его в сторону и предупредить об обстоятельствах предстоящей сделки. Но все произошло так быстро, и Владимир был так уверен в своей правоте, что ему и в голову не пришло наедине переговорить с начальником. Впрочем, сделать это было не поздно и сейчас. Осташов хотел уже попросить Мухина выйти из комнаты для объяснения, но тут Иван хохотнул и сказал:
– А куда ему было деваться? Если б он не скинул проценты, я бы не стал брать квартиру. Между прочим, там уже в дверь ломился второй клиент, и он бы точно купил ее. И тогда мы не сидели бы здесь. И не говорили бы о процентах вашей фирмы.
Мухин нахмурился и по очереди внимательно оглядел окружающих. Камиль Петрович, Иван и Владимир тоже по очереди нахмурились, кто-то из них в подтверждение слов Кукина кивнул, а кто-то развел руками. Тогда Мухин нахмурился еще больше. Но сказал:
– Хорошо. В качестве исключения.
У Владимира отлегло от сердца. Теперь, подумал он, нужно как можно скорее покончить с переговорами, пригласить нотариуса, заключить договор и на всех парах мчаться в департамент жилья, на регистрацию купчей.
– А деньги у вас с собой? – спросил Мухин Ивана.
– Да, с собой. Я готов к сделке.
Осташов посмотрел на часы. Времени до конца рабочего дня оставалось уже немного. Но это ерунда, подумал Владимир, если не тянуть резину, то сделку сегодня полностью совершить все-таки удастся.
– А у хозяина квартиры с собой документы? – спросил Мухин Камиля Петровича.
– С собой, – сказал Камиль Петрович. – Но, говоря юридически, я не хозяин, а доверенное лицо хозяина.
– А где же хозяин? – насторожился Мухин.
– Да все с ним в порядке.
– А почему он сам не продает?
– Ну, у него времени нет.
– Редкий случай… А хозяин квартиры… после продажи… где будет?
– Да что вы, ей богу! Убивать его никто не собирается. Я его в деревню переселяю, в Тверскую область. Там я домик ему подыскал. С ним все будет нормально, это я гарантирую. Никакого криминала. Мне лишние проблемы не нужны.
– Ну, если цены всех устраивают и если обе стороны хотят совершить сделку сейчас, тогда я схожу, приведу нотариуса. Она у нас тут рядом, очень опытная женщина. Нотариус посмотрит документы, и можно…
Но за нотариусом идти не пришлось: совершенно неожиданно дело приняло другой оборот.
– Вообще-то я не сказал бы, что для меня так уж принципиально купить квартиру прямо сей момент, – сказал Кукин. – Но если другие очень торопятся, то ради бога, пожалуйста, только вот еще что остается, – Иван уставился на начальника отдела и медленно продолжил: – Раз фирма берет проценты, то лично вы мне должны от лица фирмы гарантировать, что у меня никаких проблем с этой квартирой потом не будет.
– Так, стоп! – сказал Мухин. – Фирма может гарантировать это только после всесторонней проверки документов. А для проверки нужно время.
– Ну, начинается… – сказал Камиль Петрович. – Это что, называется срочная продажа? У меня другие, может, сегодня бы взяли квартиру.
– Нет! – убежденно сказал Мухин. – Без проверки квартиру никто не возьмет. Другой вопрос, что покупатель на время проверки должен дать залог. Скажем, две тысячи долларов. Если он передумает покупать квартиру, тысяча останется фирме, а вторая тысяча – продавцу.
– И сколько вы собираетесь проверять квартиру? – спросил Камиль Петрович.
– Три дня, я думаю, хватит, – сказал Мухин. – Такой план всех устраивает?
– Если только не больше трех дней, – сказал Камиль Петрович. – Тогда меня это устраивает.
– А меня не устраивает, – сказал Кукин Мухину, глянув при этом на Камиля Петровича проницательным взглядом, в котором читалось: «Я так и знал, что ты жулик». – А если после проверки выяснится, что квартира какая-нибудь паленая. С вас я обратно свою штуку получу, а этого… – снова взгляд на Камиля Петровича, – человека я где искать буду? Короче, две тысячи в залог – это много. Пятьсот – это еще как бы ничего.
– Вся сумма будет у нас в сейфе храниться. Так что… при такой цене на квартиру, две тысячи – залог нормальный, – возразил Мухин.
– Что ж тут нормального? Две тысячи! По-моему, и одной хватит выше крыши.
– Или две тысячи в залог вот прямо сейчас, или я отказываюсь от переговоров и ухожу, – сказал Камиль Петрович. – И так вы три дня у меня из оборота изымаете.
Все посмотрели на Кукина.
Иван похлопал глазами, повздыхал и наконец согласился. При этом вид у него был очень довольный. Похоже, он с самого начала был готов дать две тысячи, а препирался только для проформы.
– И последнее, – вкрадчиво, но вместе с тем твердо сказал Камилю Петровичу Мухин. – Если хозяин квартиры где-то в обозримой доступности, то я думаю, пусть он сам и совершает сделку, а не через доверенных лиц.
– Закон позволяет совершать сделки с недвижимостью по доверенности, – сказал Камиль Петрович, поправив узел галстука. – Мне, например, так будет удобнее, и спокойнее.
– Ну, тогда нам придется, кроме документов на квартиру, проверять еще подлинность вашей доверенности на продажу. И, кстати, на всякий случай еще запрашивать сведения о вас через наших знакомых на Петровке, 38.
– Господи, ну зачем все так усложнять? – сказал Камиль Петрович. – Можете просвечивать меня хоть через Петровку, хоть через Лубянку, мне все равно. Но это же все лишнее время. Ладно, хотите, чтобы хозяин продавал, хорошо, будет вам хозяин.
– Так всем будет спокойнее, – подытожил Мухин. – Ну, на том сегодня и закончим.
После того, как две тысячи залога были пересчитаны, положены в конверт, опечатаны и заперты в отдельную ячейку большого сейфа, который помещался здесь же, в комнате для переговоров, все участники беседы вышли в рабочий зал.
Иван и Камиль Петрович распрощались с Мухиным и Владимиром. Камиль Петрович при этом передал папку с документами начальнику отдела, а Кукин еще особо помахал рукой Анне Русановой, хитро глянув на нее. Он спросил, не выйдет ли она покурить на крылечко, но та сказалась очень занятой, и он, надев темные очки, вышел из зала вслед за Камилем Петровичем.
В помещении стало тише обычного. Мухин и Осташов увидели, что многие с любопытством глядят на них.
– Ну что, Володь, можно поздравить с очередной сделкой? – весело спросила с последнего ряда Ия.
– Рано, – сказал Мухин и обвел зал взглядом. – Так, чего это вы все прохлаждаетесь? Рубите тростник, негры, рубите: солнце еще высоко.
Александр пригласил Осташова зайти в комнату переговоров. Прикрыв за собой дверь, он начал наставлять Владимира:
– Значит, вам по этой сделке вот что надо будет сделать. Сходите с хозяином квартиры в его РЭУ, возьмете там выписку из домовой книги. Посмотрим, не прописан ли там кто-нибудь. Второе: сходите с ним в психоневрологический диспансер и наркологический диспансер, пусть он в вашем присутствии возьмет справки, что не состоит у них на учете.
– А если состоит?
– Если состоит, то плохо. Хозяин квартиры, как мне говорит мой опыт, законченный алкаш. Этот Камиль вертит им, как хочет, и за гроши забирает его квартиру. Если хроник в наркодиспансере засвечен, тогда нам надо брать с покупателя расписку, что он знает об этом. Пусть за все последствия отвечает сам. Если хочет. Вы, кстати, не сказали – что представляет из себя квартира? Пьяная? Хозяина вы на просмотре видели? Что он за человек?
– Меня с ним не знакомили, но, по-моему, – тот еще алконавт.
– Ну, вот, видите? Эта пьянь квартиру продаст, а потом нам фортель выкинет. Подаст в суд, скажет, что вот барыги, спекулянты какие-то, воспользовались его болезнью. Напоили, обманули, заставили бумаги подписать. Этот же Камиль причем и будет руководить им. Понимаете? А если алкаш еще и в психушке на учете состоит, тогда вообще… с таким вариантом лучше никогда не связываться.
– Ясно. А если он в диспансерах не значится?
– Тогда другое дело. Но на всякий случай вам придется съездить в деревню, на его новое место жительства. Это еще бабушка надвое сказала, есть ли там в принципе дом-то, в который его вышвыривают, или это все липа, и он окажется на улице. Тогда ведь тоже могут возникнуть осложнения. А у нас фирма солидная. Нам проколы не нужны. Ну… Все… Кажется, ничего не упустил. Да, все. Вы можете идти работать. А я пойду доложу обстановку Константину Ивановичу.
Осташов отправился на свое место. Он устало сел на стул. Оглядел бумажки на столе. Собрал их в стопку и прихлопнул ладонью.
– Ну, рассказывай, что за квартиру ты впарил? – спросила его Ия, выпятив грудь. – Дорогая хата?
– Да как тебе сказать… Вообще-то, еще и сделки-то не было. Пока – только залог внесли. И хвастаться заранее, знаешь… плохая примета.
Осташов соврал. Он никогда не верил ни в какие сглазы и ни в какие приметы. Еще в детстве, услышав от кого-то про несчастья, приносимые черной кошкой, он спросил мнение отца на сей счет, и тот охарактеризовал подобные разговоры как «бабью болтовню» и посоветовал «забыть навсегда». Маленький Вова поверил отцу на слово. Однако решил все-таки поставить эксперимент. Как-то по дороге в школу, он увидел сидящую в стороне кошку угольной окраски. Вова кинул в нее камнем – чтобы спугнуть – и, когда она метнулась прочь, намеренно пересек траекторию ее бегства. Домой из школы он вернулся с пятеркой по математике. Вова сделал для себя вывод – раз и навсегда. И теперь если на улице перед ним пробегала черная кошка, он без раздумий продолжал свой путь. Если навстречу шла женщина с ведром (хоть и крайне редко, но в городе можно встретить женщин, идущих с ведром), то он, скорее, мог обратить внимание на линию бедра, чем на содержимое ведра. И, словом, сейчас Осташов сказал Ие про плохую примету, лишь для того, чтобы замять неинтересный для него разговор.
Но Ия, похоже, униматься не собиралась.
– Ну, ты крутняк, Володя! Вообще! Не успел прийти, а уже подряд две сделки забацал. Не хило. Так и миллионером скоро станешь.
Владимир промолчал.
– Аньчик! А ты чего молчишь? – обратилась Ия к Анне Русановой, которая работала за своим компьютером впереди Осташова. – Между прочим, Володя сегодня твоего клиента обработал. Всего за один день управился. А тебе этот усатик сколько уже мозги парит?
Анна полуобернулась – так, что могла видеть и Ию, и Владимира – и ответила, слегка закрасневшись:
– Кто кого парит в нашей жизни, Ия, это еще большой вопрос. А то, что Володя квартиру нашел… Молодец Володя. Что тут скажешь? Мне это, между прочим, тоже выгодно – одной проблемой меньше.
– Да ладно басни рассказывать, – сказала Ия. – Какая тебе выгода? Хотя… ты права. Иногда такой кадр попадется… Потеешь с ним, потеешь, уже кажется, ну все, что можно, ему предложила, а этому уроду все не так. А потом, смотришь, он – раз, и соскочил с крючка, сволочь.
В этот момент в зал вошел начальник отдела.
– Прошу внимания, – сказал Мухин. – Алле, негры! Оставьте на минуту свои мачете, тростник потом дорубите. Это объявление всех касается. Значит так. Тим-билдинг, о котором я говорил где-то с неделю назад, состоится завтра. Форма одежды – походная: сидеть будем с шашлыками, на природе. Теперь, значит, как это планируется по времени. Рабочий день завтра заканчивается в двенадцать. Потом можете съездить домой переодеться, и потом встречаемся на платформе «Красково». Это надо ехать на электричке от метро «Выхино» – там езды минут двадцать, от силы. Встречаемся на платформе «Красково» в семнадцать ноль-ноль. Быть – всем! Без опозданий. И еще не забудьте плавки и купальники: там есть неплохая река, можно искупаться, позагорать. Тем, кто замужем, можно приехать с мужем. Или с другом. Или, если это мужчина, то соответственно – можно приехать с женой. Или подругой. Но – внимание, подчеркиваю! – брать с собой только по одной.
– По одной – вина, или по одной – водки? – спросил какой-то толстяк, имени которого Владимир не знал.
– Я имел в виду, что вы можете приехать с одной женщиной, в смысле – с одним человеком со стороны. Приезжать с толпой чужих людей, не работающих в нашей фирме, не надо. Хотя еще лучше – никого с собой не брать. А спиртное с собой вообще строго-настрого не приносить. Все, что требуется, уже закуплено лично мной. За счет фирмы.
По залу прошел шум одобрения.
– Так, поднимите, пожалуйста, руки те, кто, собирается приехать со спутником или спутницей, то есть с людьми, не работающими на нашей фирме: я должен сориентироваться по количеству продовольствия, которое надо будет взять.
– Кто же поедет в Тулу со своим самоваром? – сказала Ия.
– А продовольствия лучше брать побольше, – добавил толстяк.
Руки подняли лишь три-четыре человека.
– Ага, – сказал Александр Витальевич, оглядев зал. – Прекрасно! Я где-то так себе и представлял. Все, на этом мое объявление закончено. Вопросы есть?
– Есть, – сказал Владимир. – А что такое этот… «дибилдинг», или как вы сказали?
– Ха-ха-ха, – воскликнула Ия, бросив игривый взгляд на Осташова. Усмехнулись и некоторые другие.
– Для тех, кто не присутствовал на прошлом разговоре о тим-билдинге, объясняю, – сказал Мухин. – Это термин из главной науки наших дней, то есть из теории менеджмента. «Тим-билдинг» происходит от английских слов «тим», что значит «коллектив, команда», и «билдинг» – «построение». Все вместе – «построение команды». Понятно?
– Строить нас будете? – спросил Владимир.
– Ну, что вы все по-совковому воспринимаете? Имеется в виду не построение на плацу, как в армии, а строительство. Строительство команды. Короче, мы будем на природе неформально общаться… и закусывать. И таким образом станем лучше понимать друг друга, и построим сплоченную команду единомышленников. Понятно? Так, народ! – Мухин поднял вверх указательный палец. – Еще одна важная вещь. Совсем забыл. Предупреждаю всех: если кто на тим-билдинге напьется и будет вести себя по-свински, тот сразу вылетит с работы. Это уже личное нашего шефа Константина Ивановича добавление к теории менеджмента.
На столе Осташова запиликал телефон.
Владимир бросил вопрошающий взгляд на секретаря.
– Бери-бери, это тебя спрашивают, – сказала ему Катя.
Осташов приложил трубку к уху и сразу понял, кто звонит, – это был фотограф Наводничий.
– Как дела? У меня тоже все в порядке, спасибо, что поинтересовался, – энергично затараторил Василий (к этому моменту Владимир успел сказать лишь «Слушаю вас»). – Ну что, ты готов?
– Я-то готов, – весело ответил Осташов. – Спасибо, что сейчас расскажешь, к чему именно.
– Я так и знал, что ты уже все забыл, предатель. Мы же договаривались, что ты будешь позировать на съемке.
– Я-то как раз все помню, я и мольберт взял с собой. А вот ты наверняка свой фотоаппарат забыл. Теперь будешь извиняться, рыдать, просить перенести съемку. Ладно, забыл, так забыл, встань с колен, я тебя прощаю. Раз у тебя нет фотоаппарата, ничего не поделаешь, сфотаешь меня, великого художника, в следующий раз. Ну, давай, пока.
– Э, э, э, стой! Не вешай трубу! Ты куда?
– Испугался?
– Так, Володь, все. Давай теперь без «хи-хи». Время сейчас сжимается, и все теперь пойдет ускоренно.
– В смысле?
– Ну, в смысле свет уходит, а мне нужно обязательно сегодня доснять один сюжет. Правда, это сюжет не про город, поэтому ты мольберт с собой не бери. С мольбертом я тебя потом сниму. А сейчас надо срочно про пьяниц сделать.
– Спасибо за доверие. По-твоему, у меня для этого подходящая мордень?
– Пойдет какая есть. Володя, я тебя умоляю! Свет же уходит.
– Да ладно тебе. Сейчас же лето – чуть не до полночи светло на улице.
– Только не учи профессионала, когда светло, а когда нет. Все! Короче! Я уже все придумал, сниму тебя на Красной площади. Давай, встретимся в Ветошном переулке. Там, где вчера, помнишь, стояли?
– А почему на Красной площади?
– Потом объясню. Дуй мухой, я жду тебя через полчаса.
– Так быстро я не успею. Сорок минут.
– Хорошо, а я пока пузырь куплю.
Осташов положил трубку.
На душе у него было весело и легко. Он хлопнул ладонью по лежавшим перед ним бумажкам, встал и решительно направился к двери. Проходя мимо Мухина, Владимир скороговоркой сказал ему: «Ну, я пошел – вы разрешите? – спасибо, до свиданья».
Осташов уже открыл дверь, и через мгновение она бы за ним закрылась, но тут его окликнула Катя.
– Это опять тебя, – сказала секретарь, показав взглядом на телефонную трубку, которую держала в руке.
Владимир подошел к ее столу.
– Алле, Володь, – послышался в трубке голос Василия. – Хорошо, что еще застал тебя. Слушай. Давай, значит, меняем место встречи. Ты подходи прямо на Красную площадь. Встань там… сейчас скажу, дай сообразить. Встань у кремлевской стены, где-нибудь в районе Царской башни. Знаешь она какая? Она такая маленькая, как беседка, следующая после Спасской. Вот там стой. Кстати, поглядывай на верхушку Спасской башни. Я буду там, где колокола, на балкончике, или как он там называется.
– Тебя туда пустят?
– Вопрос!
– А что ты будешь делать на Спасской башне?
– То же, что обычно. В общем, я оттуда махну тебе рукой, чтоб ты мне позавидовал, ха-ха. А потом я спущусь, и мы займемся, о чем договаривались. О`кей? Ну, давай.
Осташов положил трубку. И только тогда заметил стоявшего рядом Мухина.
– Спасибо, что спросили у меня разрешения уйти с работы, – сказал начальник отдела. – Я позволяю вам это сделать. Всего доброго.
На выходе из офиса Осташов столкнулся с охранником Григорием Хлобыстиным, который, закончив смену, прощался со своим напарником.
До трамвайной остановки дошли вместе. Поговорили о том о сем, Владимир рассказал, куда едет.
– Значит, ты с этим своим фотографом пить будешь? – сказал, входя в трамвай, Хлобыстин.
– Ну, вообще-то, главное – сделать съемку. Но, наверно, и выпьем. Не выбрасывать же бутылку.
– А мы, между прочим, с тобой хотели обмыть твою сделку, помнишь?
Глава 10. Григорий
Поговорив с Осташовым, Василий Наводничий небрежным движением нахлобучил трубку на старомодный телефонный аппарат, украшенный позолоченной эмблемой в виде герба СССР. В советские годы такие аппараты – обязательно цвета слоновой кости – были непременным атрибутом кабинетов высоких начальников.
Рядом с телефоном, на столе, за которым сидел Наводничий, лежал целый ворох бумаг и чертежей. Василий протянул руку и взял первый попавшийся лист. Не поднося его ближе к лицу, он прочел набранное крупным шрифтом название документа: «Плановый ремонт Большого Кремлевского Дворца». Тут же, сбоку значилось: «Согласовано. Заместитель коменданта Кремля В. В. Десятов». Дальше следовал разбитый на пункты текст, который Василия не заинтересовал. Бумага упала на стол.
Кроме фотографа, в кабинете никого не было.
Наводничий встал и прошел к окну.
Перед ним открылась небольшая площадь, за которой белели колокольня Ивана Великого и церковь Двенадцати апостолов; между ними виднелся строгий Успенский собор. Чуть ближе томились металлические монстры – Царь-колокол с отбитой губой и Царь-пушка с бутафорскими ядрами. Обычной толпы зевак рядом с экспонатами не наблюдалось: в этот день Кремль был закрыт для посещения.
Через некоторое время на правом краю площади появились два бронированных лимузина марки «ЗИЛ», сопровождаемые двумя вороными «Волгами» с синими маячками на крышах. Строго шурша шинами, автомобили миновали площадь, свернули направо, за Царь-колокол, и укатили в сторону Боровицких ворот.
– Все, папа уехал, – сказал, войдя в кабинет, человек лет пятидесяти, энергичный, в сером костюме. – Теперь можно и фотографировать. Кот из дома – мыши в пляс.
Наводничий повернулся к вошедшему.
– Это вы тут, в Кремле, кого, Ельцина, что ли, папой называете? А, Валерий Викторович?
Валерий Викторович уселся в кресло, в котором несколько минут назад сидел Наводничий, брякнул на стол какую-то железяку и стал перебирать бумаги.
– Ну а кого еще? Он нам отец родной, кормилец и поилец.
– Ага, поилец и кормилец, а также выпивалец и закусец.
– Ну-ну! Ты, давай, это… поскромней. Здесь слышимость, знаешь ли. Подведешь меня под монастырь.
– Да ладно, сейчас свобода слова.
– Это с вас, с журналистов, спроса нет, а мы люди служивые. Так, все, Вась, не отвлекай меня. Сядь, погоди еще немного, сейчас пойдем. По поводу твоей съемки я команду уже дал. Только мне надо еще один звоночек сделать.
Наводничий зашел с другой стороны стола и сел на стул.
– Вы бы сменили герб-то на телефоне, – сказал он. – Пора уже двуглавым все обклеивать.
– Команда поступит – заменим, – ответил Валерий Викторович и заговорил в телефонную трубку:
– Алле, это я, Десятов. Как дела? У меня тоже ничего, потихоньку. Послушай, Алексеич, ты какой брус мне отправил? Ну. Ну. Не надо ля-ля. Я только что видел, что там ребята разгружают. Нет, не пятьдесят на пятьдесят, а сорок на сорок. Твою мать, Алексеич, посмотри заявку. Ну. А хрен ли ты споришь? У меня всегда все четко, за это здесь и держат. Ладно, сорок на сорок тоже пригодится. Ну а что ж теперь, туда-сюда материал возить? Я это дело сейчас оформлю. А пятьдесят на пятьдесят ты мне это – сегодня же. Понял? Ну, давай. Привет жене.
Десятов положил трубку и, нахмуренный, видимо, все еще думая о проблемах с брусом, взял со стола железяку. Это был обычный, хотя и довольно крупный шпингалет.
– Пойдем? – спросил Наводничий.
– Да, – сказал Валерий Викторович, не двигаясь, впрочем, с места и вновь принявшись разгребать на столе бумаги. – Куда ж я этот перечень положил? А знаешь, что это за шпингалет? Это, между прочим, историческая ценность.
– Это? – Василий взял шпингалет в руки и стал осматривать его со всех сторон.
– Да. Знаешь, он откуда? С веранды, которую для Ленина на крыше построили. Ну, еще в те времена.
– Я эту историю знаю, я вообще историк по образованию. Ильич на этой веранде воздухом дышал, правильно?
– Ну да. Когда уже совсем плохой стал.
– А сначала он хороший был, по-вашему?
– Ох, Вася, сколько с тобой общаюсь, все ты норовишь подковырнуть. Ну, что ты за человек? Вот лучше, если хочешь, возьми шпингалет себе. Сейчас с верандой уже окончательно решено: на слом ее, к чертовой матери. Я оттуда еще штук двадцать таких могу взять. Хочешь?
– Зачем? – спросил Василий, и положил себе на колени стоявший до этого на полу кофр, и открыл его крышку. – Не нужен мне этот шпингалет.
– Пригодится. На даче привинтишь. Бери пока один этот, а я тебе еще дам – через недельку или когда. Хорошие шпингалеты, крепкие.
– Да у меня и дачи-то нет, – сказал Наводничий, и положил шпингалет в свой кофр, и закрыл крышку на застежку, и накинул лямку на плечо, показывая, что готов идти.
– Ну, как знаешь, не надо – так не надо. Остальные шпингалеты в следующий раз, ладно? Так. Сейчас давай делом займемся. Хрен с ним, с перечнем, потом найду. Пошли. Я тебя провожу до Спасской башни и на руки специалистам сдам, часовщикам. Они как раз профилактику на курантах проводить будут. Ты же просил, чтоб в кадре люди были и это… И что еще, ты говорил?
– И движение.
– Вот будут тебе двигающиеся люди.
* * *
Внутри Спасской башни царила приятная прохлада.
Наводничий быстро поднимался по каменной лестнице, которая была настолько крута, что туфли впереди идущего часовщика мелькали у самого лица Василия.
– Как хорошо-то здесь, Александр Карлович, – остановившись и задрав голову, обратился к своему проводнику Василий, – не то, что на улице.
– В Кремле стены толстые, – донеслось сверху; Александр Карлович, одетый поверх обычной одежды в синий халат, проворно вскидывал ноги на высокие средневековые ступени, с каждым шагом взмывая, взмывая, взмывая. Наводничий сказал себе под нос: «Во прет старикан», – и пустился за ним.
В помещение, где обитало время России, Василий вошел, запыхавшись.
– Здесь надо бы, – тяжело дыша, сказал он, – лифт сделать.
– Мы привыкли, – сказал Александр Карлович, погладив себя по коротко подстриженной седой голове, и поздоровался с тремя другими часовщиками, которые с гаечными ключами и масленками в руках уже лазали по металлическим лестницам и балкам, смонтированным вокруг часового механизма.
Наводничий, глянув на устройство часов Спасской башни, с восхищением сказал: «Понятненько». Зрелище было действительно грандиозное. Один маятник – в полтора человеческих роста! Рядом с огромными шестернями, колесами и рычагами Василий почувствовал себя муравьем в будильнике. Впрочем, это не помешало ему моментально оценить фотографическую ценность того факта, что многие части механизма были выкрашены в яркие цвета – преимущественно красный, синий и желтый. Наводничий несколько секунд подумал и решил, что это, видимо, было сделано для удобства работы наладчиков, скажем, чтобы было видно, куда какой рычаг тянется. Конечно, такой карнавал мог иметь и другую цель, к примеру, защитить металл от коррозии. Но какая Василию была разница, зачем государственной важности механизм превратили в детскую книжку-раскраску? Главное – фотографии получатся что надо! Кроме того, Наводничий отметил про себя, что стены и высоченный потолок машинного зала были побелены. Белые стены – это тоже хорошо для съемки.
Василий взялся за аппарат. Он успел отснять целую пленку, когда неожиданно услышал крик одного из наладчиков:
– Поберегись: время!
Часовщики, которые возились с механизмом, отскочили в сторону, как ужаленные.
Некоторые колеса, шестерни и валы часов вдруг закрутились с утроенной скоростью.
– Сейчас начнется, пошли наверх, на колокольню, – сказал Александр Карлович Василию. – Там эффект будет лучше.
Наводничий, смутно догадываясь, о каком эффекте говорит Александр Карлович, последовал за ним.
Они быстро двинулись по винтовой лестнице.
Вот и люк, ведущий на колокольную площадку. Василий успел лишь по пояс высунуться из этого проема в каменном полу звонницы, и тут действительно началось. Колокола (наиболее внушительный и сановитый был подвешен под куполом, остальные – в арочных окнах) выдали с детства знакомый мотив. Но как выдали! Даже заткнув уши пальцами, Наводничий получил жуткую, невообразимую встряску.
По окончании мелодии он уселся на край люка и с кислой миной оглядел висящие вокруг него колокола, которые всё еще источали последние ноты.
– Система «Dolby surround»? – крикнул оглушенный фотограф.
Лицо Александра Карловича осветилось улыбкой радушного хозяина, сумевшего угодить гостю.
– Еще б не долбит, – сказал он и показал пальцем, на колокол, висевший прямо над головой фотографа. – Вот в этом, самом большом, сто тридцать пять пудов!
Наводничий задрал голову.
– Кстати. А с потолка пустить звук в кинотеатрах американцы, по-моему, еще не додумались. Или уже сделали?
– Это я не знаю… Так а зачем в кинотеатре колокола развешивать? По-моему, незачем.
– Золотые слова, Александр Карлович.
Василий начал фотографировать, а Александр Карлович уселся на стоящий на полу колокол и стал сгибать пассатижами какую-то проволоку.
– А этот почему не висит? – спросил Наводничий, ткнув носком туфли в сиденье часовщика. – Лишняя запчасть?
– А мы их все скоро поснимаем. Надо новые отливать.
– Во-от, – сказал Василий, – Готовый информационный повод: последний бой – кранты Курантам. «Наверх вы, товарищи, все по местам, последний парад наступает».
– Нет, не эта песня будет, – сказал Александр Карлович. – Другая.
– А, значит, вы и мелодию замените?
– Ага, мелодию будем менять на «Славься», композитора Глинки. Ну, чего? Вы, кажется, уже все, что можно, здесь сфотографировали. Может, пойдем вниз?
– Послушайте, а я вот как-то не заметил, где внутри башни место, откуда стрелки у часов растут?
– Это все равно вниз надо.
Александр Карлович полез в люк, за ним – и Наводничий.
Не прошло и минуты, как они оказались в том месте, откуда, по выражению Василия, стрелки росли. Оно располагалось в совершенно пустом помещении, где все четыре стороны были закрыты не стенами, а циферблатами. Циферблаты состояли из множества сшитых между собой металлических листов и оттого походили на лоскутные одеяла.
Наводничий подошел к одному из них. Не нужно было быть механиком, чтобы понять, каким образом приводятся в движение стрелки часов. От их основания наверх тянулись передаточные цепи. Увлекшись рассматриванием осей стрелок, Василий чуть не наступил в стоящую на полу неглубокую прямоугольную ванночку, в которую с цепей стекало смазочное масло. Он чертыхнулся и тут только заметил в циферблате, прямо перед собой, небольшой трапециевидный ставень.
– Это что? – спросил Наводничий. – Отсюда прямо на улицу можно выглянуть?
– Конечно, – сказал Александр Карлович.
– А мне можно?
– Ну, я думаю, раз уж вас допустили сюда, то, наверно, можно.
Василий немедленно снял деревянный засов, вынул ставень из циферблата и высунулся наружу. Внизу, под часами, находился балкон, кольцом охватывающий Спасскую башню. Еще ниже он увидел зубья кремлевской стены, ведущей к Царской башне, которая по своей малости ничуть не закрывала собой башню следующую, Константино-Еленинскую. А дальше – перед Василием открылся великолепный вид на Васильевский спуск, на Москву-реку, Балчуг и вообще Замоскворечье.
– Это надо как-то использовать, – сказал Наводничий. – Александр Карлович, а на этот балкон внизу выход есть?
– Есть.
Василий заставил отпирающегося Александра Карловича высунуться из окошка, а сам сбежал вниз, вышел на кольцевой балкон и стал снимать наладчика, торчащего из нижней части циферблата.
– Александр Карлович, вы делайте что-нибудь.
– Да мне нечего здесь делать. Снимайте быстрее. А то мужики наши увидят – засмеют: я здесь – как кукушка в ходиках.
– Я прошу вас, Александр Карлович, плоскогубцами схватите какую-нибудь клепку на циферблате.
– Зачем?
– Ну, чтоб на карточке это выглядело. Вы как бы там что-то поправляете. Ну откуда читатель знает, надо вам тут что-нибудь поправлять или нет? Раз делаете – значит, так надо. А вот если вы просто так будете из окна смотреть, то тогда и правда, как кукушка. Понимаете? Ну!
Александр Карлович повиновался.
Затем Наводничий порылся в своем кофре и достал оттуда газету, на первой странице которой красовалось название: «Экспресс новости», – а чуть пониже: «Первый российский таблоид». Василий попросил часовщика спуститься, а когда тот вышел на балкон, показал ему на фотоаппарате кнопку и сказал:
– Нажмете вот сюда и снимете меня, хорошо? Наведете так, чтоб я был прямо в центре кадра. Я тут уже все настроил, вам надо только нажать на кнопку.
Наводничий побежал наверх, высунулся по пояс из окошка в циферблате, протянул вниз, в сторону Александра Карловича, руку, в которой была газета (сложенная так, чтобы было четко видно название), скомандовал часовщику начинать и ослепительно улыбнулся в объектив.
– В «Экспресс новостях» оторвут эту карточку с руками, – радостно бормотал себе под нос Василий. – Купят, сволочи. И хорошо купят!
…Между тем, пока Наводничий увлеченно занимался своим делом, внизу, стоя с наружной стороны кремлевской стены, его уже давно дожидался Осташов.
На условленное место встречи Владимир прибыл не один, – с охранником Григорием Хлобыстиным, который напросился обмыть первую сделку Осташова.
– Что он там показывает из часов? – спросил Владимир Григория.
– А хэ его знает, журнал какой-то. Или еще что.
– Меня подгонял, а сам лазает там и не выходит никак, – сказал Владимир.
– Ну. А тебя он даже не замечает. Когда же мы пить-то начнем?
Хлобыстин вложил пальцы в рот и по-разбойничьи свистнул.
– О, наконец-то, – сказал Осташов, увидев, как Наводничий замахал ему рукой.
– Ты скоро? – крикнул он Василию.
– Да. Володь, сходи пока за водкой.
– Ты же сказал, что сам купишь.
– Ну куда ее по такой жаре? Она б остыла давно.
– Ладно. А где встретимся?
– Давай, иди вон туда, к Ветошному, там есть, где пузырь взять недорого. А потом возвращайся сюда. Или я туда подойду, если ты вернуться не успеешь.
В этот момент в сторону Осташова и Хлобыстина двинулся один из дежуривших на Красной площади милиционеров. У него был вид человека, которого следует опасаться, даже если он не в милицейской форме.
Замедлив на несколько секунд шаг, милиционер полуобернулся и, посмотрев вверх на Василия, торчащего из проема в циферблате часов Спасской башни, злобно крикнул ему:
– Ты долго там орать будешь? Устроился, как в собственной форточке!
Подойдя к приятелям, милиционер перестал хмурить брови, отчего лицо его стало еще более свирепым.
– Совсем уже оборзели со своей демократией? – сказал он. – Считаю до трех. Если еще будете тут, заберу на трое суток. Быстро с моего участка!
* * *
Стало уже вечереть, но зной не спадал. Наводничий стоял на углу, всегда людном в это время суток, многоязычно гомонящем углу Никольской улицы и Ветошного переулка, около ГУМа, и, высоко закинув голову, пил газированную воду из пластмассовой бутылки. Другой рукой он привычно держался за лямку висящего на плече кофра с фотоаппаратурой.
– Ту-ду-ду-`ду, ду-`ду! – послышался рядом голос, имитирующий бравурные звуки трубы, зовущей в атаку.
Не отнимая бутылку ото рта и продолжая пить воду, Наводничий, как конь, повел вокруг скошенными глазами.
Только что подошедший к нему Осташов – а это именно он исполнил бодрую мелодию – сказал:
– Вася, я с Гришей пришел, – Владимир кивнул на стоявшего рядом Григория Хлобыстина. – Он у нас на фирме охранником работает. Свой человек. И тоже может попозировать для съемки.
Василий, еще больше скосившись, глянул на Григория, промычал что-то, что можно было истолковать как «Привет», или «Ага», и, снова пустив свой взгляд, словно воздушного змея, в гору, продолжил процесс безмятежного поглощения напитка. Осташов и Хлобыстин, у которых в руках были такие же, как у Василия, бутылки с водой, словно по команде, отвинтили крышки, приставили сосуды к жадным губам и запрокинули головы.
Лишь опорожнив емкости до дна, все трое горнистов опустили головы.
– Во-о-от, – сказал Наводничий, словно подытоживая долго длившийся разговор. И тут же, не в силах сдержаться, выпустил придавленную отрыжку, и сказал: «Извиняюсь: газировка».
– Да херня, не меньжуйся, – сказал Григорий и намеренно беспардонно, громко рыгнул, после чего весело и задиристо глянул на Василия.
Осташов тоже посмотрел на фотографа. Было видно, что Наводничий принял дурацкий вызов Хлобыстина и собирается каким-то образом ответить. И действительно, сосредоточившись, Василий покрутил головой и с видом оперного певца, расправив грудь и выставив вперед свободную руку, тоже рыгнул – на сей раз с утробным резонансом, величественно и раскатисто. Несколько прохожих в ошеломлении обернулись. Владимир, стрельнув взглядом по сторонам, смущенно потупился.
– Ну, вот и познакомились, – сказал Наводничий. – Где вы бродите-то? Я тут уже десять минут вас жду.
– Да мы думали ты еще долго там будешь снимать, решили в ГУМ зайти, – сказал Осташов.
– Понятненько. И водку еще не купили. Понятненько.
Три пустые пластмассовые бутылки из-под газированной воды влетели, кегельно столкнувшись, в широкую урну, и троица направилась к торговой палатке, представлявшей собой будку на автомобильном прицепе.
– Давай я куплю бутылку, – сказал Осташов Василию. – Я обещал Грише обмыть свою первую сделку. Совместим приятное с полезным. У нас получатся классический треугольник. Русский любовный треугольник – одна на троих.
– Лучше две возьмем, – сказал Григорий и тоже достал из кармана деньги.
– Мужики, вы как хотите, а я на работе не бухаю, – сказал Наводничий.
– Тогда лучше одну, – сказал Владимир, забирая из окошка прохладную бутылку «Столичной» и пакет с несколькими пирожками и бутылкой «Фанты».
– Девушка, – обратился к продавщице Василий. – А вот мне интересно, откуда в Москве столько киосков на колесах развелось?
– Как откуда? Покупают люди.
– А почему на колесах?
– Ну вы, мужчина, такие вопросы задаете. Че, непонятно разве? Если какие проблемы с местной братвой, раз, снялся – и на другое место. Удобно же. А вы че, тоже, что ли, хотите купить палатку? Я могу устроить.
В глазах девушки полыхнул финансовый интерес.
– Нет, я просто любопытный, – ответил Наводничий и, повернувшись к Григорию и Владимиру, сказал: – Ну, почапали на мой спуск.
– На какой спуск? – не понял Хлобыстин.
– На мой, Васильевский спуск. Его в честь меня так назвали. Ты не в курсе?
– Может, лучше… э-э… вон туда? – спросил Григорий и показал пальцем в сторону учреждения общественного питания с названием «Бутербродная».
– Ну, начинается, – сказал Наводничий. – Мы зачем вообще собрались? Пошли.
Вступив на Красную площадь, Василий огляделся и сказал:
– Да, все правильно. Снимать будем около Василия Блаженного.
– Менты повяжут, – сказал Хлобыстин.
– Ничего, мы быстро, не успеют, – ответил Наводничий.
– А почему не снять в другом месте? – поддержал сомнения Григория Осташов. – Какая разница, где люди водку пьют?
– Вы ничего не понимаете. Там будет лучше всего. Там Спасская башня в кадр впишется идеально.
– А на кой обязательно Спасская башня? – спросил Хлобыстин.
– «Ну вы, мужчина, такие вопросы задаете. Че, непонятно разве?» – голосом давешней продавщицы сказал Наводничий. – Значит, объясняю. Этот сюжет про российское пьянство мне «Миллиет» заказала. Это турецкая газета такая. Короче: фотки в иностранную газету пойдут. Во-о-от.
– А, ну ясно, – сказал Григорий, – это, чтоб турки сразу врубились, что дело в России происходит, да?
– Золотые слова, – сказал Василий.
В это время перед троицей прошествовала группа иностранных туристов, направлявшихся к Мавзолею. Пропустив вереницу громко переговаривающихся на английском языке гостей Москвы, Наводничий продолжил:
– Они же у себя там, в своих странах, как думают? Если есть Спасская башня или Собор Василия Блаженного, значит, – Москва. А если просто в какой-то забегаловке мужики пьянствуют, то хрен его знает, где это – в Нью-Йорке или в Усть-Засрайске…
– Да, точно, – сказал Хлобыстин. – Я вчера в какой-то газете читал, что иностранцы ни хрена, кроме своего бизнеса, не знают. Там, короче, написано, что проводили опрос в Нью-Йорке, Париже и в этом… ну, еще где-то. И в общем, они даже не в курсе, в каком году у нас была революция. Ха-ха. И еще они думают, что немцев во Второй мировой войне не мы, а Штаты расфигачили. Во мудаки, прикинь.
– Ты что, газету «Правда» читаешь? – спросил Наводничий. – Только «Правду» до сих пор интересуют вопросы про революцию.
– Нет, на кой мне их коммунистическая галиматья, – горячо сказал Григорий, словно юнец, которого обвинили в пристрастии к онанизму. – Нет, это где-то в другой газете было.
– А кстати, ты сам, – сказал Наводничий, – по какому признаку можешь врубиться, что на какой-то фотокарточке изображен, например, Париж?
– По Эйфелевой башне, ясный пень. Чего у них там еще такого особенного есть-то?
– Вот именно. Между прочим, у них там черт те чего только нет! Но главное, ты прав, – это действительно Эйфелева башня. Вот башня – и все, хоть ты тресни! То же самое и с Москвой – Кремль и Василий Блаженный, и баста! Вообще я уже давно понял: все в мире устроено просто. Надо только уметь ставить себя на место другого человека, и тогда ясно, что и как он видит.
– Вась, а кто тебя пустил в Спасскую башню? – спросил Осташов.
– Один кремлевский начальник. Мой знакомый. Я в Кремле, как у себя дома.
Подойдя к чугунной ограде Покровского собора, Наводничий вынул из кофра фотоаппарат с широким объективом, попросил Григория и Владимира подождать, а сам стал ходить по брусчатке между храмом и кремлевской стеной, примериваясь, где расположить своих фотомоделей. Однако дело кончилось тем, что он с недовольным видом вернулся на исходную позицию. Тут он постоял немного в задумчивости, потер ухо и медленно, постоянно оглядываясь на Спасскую башню, пошел вниз по тротуару, что окольцовывает подножье одетого в камень пригорка, на котором возвышается Покровский собор. И только там, внизу, отыскал наконец нужную точку. Василий встал так, чтобы пригорок прикрывал его от Красной площади (вернее, от расхаживающих по ней милиционеров) и, в то же время, так, чтобы этот каменный холм не заслонял собой Спасскую башню. Было у найденного места и еще одно преимущество: башня располагалась выше съемочной площадки. Что было немаловажно для той компоновки кадра, которую Наводничий только что придумал.
Увидев, что Василий поставил кофр на асфальт и призывно махнул рукой, Владимир с Григорием поспешили к нему.
Осташов на ходу достал из пакета водку. Пить на жаре прямо из бутылки ему совершенно не хотелось.
– Мы, кстати, можем пока ее не открывать, – сказал он, приблизившись к фотографу. – Чего из горла хлебать? Можно горлышко поглубже взять в рот, и не будет видно, есть там крышка или нет. А? – Владимир вопросительно посмотрел на Василия. – А по настоящему выпьем уже потом, где-нибудь в спокойной обстановке, культурно, из стаканчиков.
Хлобыстин взял у Осташова бутылку и решительно отвинтил крышку.
– Не хочешь, не пей, а я выпью, – сказал Григорий и, тоже вопросительно посмотрев на Василия, спросил:
– Ну, чего?
– Вопрос, между прочим, принципиальный, – сказал Наводничий, взявшись рукой за подбородок. – Я думаю ты, Гриша, прав. Хоть съемка и постановочная, но все равно, в кадре все должно выглядеть абсолютно натурально. Конечно, если бы вы были актеры, то вы бы мне и с «Боржоми» внутри пузыря всё как в жизни изобразили. А так…
– Придется пить водку, – с радостью констатировал Хлобыстин.
– Золотые слова, – сказал Василий. – Только, смотри, Гриша, начнешь только по моей команде. Встань ко мне боком. Так. На меня не смотри. Меня вообще здесь нет. Когда будешь пить, пузырь слишком высоко не задирай. И слишком низко не опускай. Смысл в чем? В том, что когда ты будешь пить, мне нужно, чтобы между твоей головой и бутылкой, там сзади, ну, на фоне, влезла Спасская башня. Врубаешься? Какой я, черт возьми, молодец! Классно придумал!
Василий посмотрел на Хлобыстина через видоискатель фотоаппарата. Затем, по-прежнему глядя сквозь оптику, он, пятясь, сошел с тротуара. Потом сделал еще шаг назад, потом шаг вперед, остановился и присогнул ноги в коленях.
– Отлично, – сказал он.
Григорий приложил бутылку водки к губам.
– Гриша, я же сказал, ждем команду, – сказал Наводничий. – Послушай, Володь, ну чего ты стоишь с этим пакетиком, как сирота? Давай, достань, что ли, пирожок и жуй его. И встань поближе к Грише. Вы же у нас как бы компания: Гриша будет пить, а ты, получится, вроде как уже хлопнул водки и закусываешь. Во, так лучше. Расслабься и забудь, что тебя снимают. Так… Гриша, ты готов?
– Да сто лет, как готов. Давай команду, теплая уже водяра. С вами пока выпьешь, подохнуть можно, бубеныть.
– Еще секундочку. Покрути бутылку, чтоб этикетка на меня смотрела, где написано «Водка». Вот! Ну, Гриша, пей водку. Только постарайся медленно.
Хлобыстин пропел строчку из все еще модной в те годы песенки о жизни одесских бандитов: «А ну-ка, сделайте мне фото, месье Жан», – потом с шумом выдохнул, сосредоточенно приставил бутылку ко рту и сделал первый глоток.
– Чуть выше пузырь! – сказал Василий и начал снимать.
Затвор аппарата защелкал со скоростью, которая поразила Осташова. Владимир такой фототехники вблизи никогда не видел.
– Вова! Не зырь ты сюда! Оба на бутылку смотрите! – сказал Наводничий.
Василий фотографировал, как всегда, вдохновенно. Резкими движениями он менял позицию, приговаривая после каждого второго-третьего щелчка затвора: «Теперь отсюда, теперь отсюда».
Между тем, Григорий, не спеша, сделал еще два солидных глотка. Потом опустил бутылку, вытер повлажневшие губы, и, поморщась, сказал Осташову:
– Запивку!
Владимир открыл «Фанту» и дал ему.
Василий продолжал безостановочно снимать.
– Вот это – то, что надо. Сразу видно: человек честно водку пьет, а не отлынивает, как некоторые, – говорил он.
– Подумаешь, проблема – из горла хлестать, – сказал Владимир.
Осташова задело, что кто-то может усомниться в его способностях на сей счет. Он взял у Хлобыстина бутылку и приложился к ней. Наводничий вновь принялся снимать.
Все шло замечательно. Но когда Владимир сделал второй глоток, Василий гораздо громче прежнего сказал:
– Wow, good, very good. Unbelievable!
Осташов подумал, что Наводничий заговорил на английском просто так – ради шутки, что ли, и, не опуская бутылку, лишь заткнув губами горлышко, немного передохнул, а затем сделал еще один глоток, и затем еще.
– What a picturesque site! – тараторил, между тем, Василий (и это уже показалось Владимиру подозрительным). – Magnificent! Divine!
– Мент, – обернувшись, тихо сообщил Хлобыстин. – Сейчас нас примут.
Теперь стало ясно, для чего Василию понадобилась английская речь: с иностранцами милиция, как правило, обходится несравнимо более уважительно, чем со своими согражданами. Владимир тоже оглянулся. Со стороны Красной площади приближался лейтенант. Это был не тот подтянутый милиционер, который прогнал их от Спасской башни. Нет, это был другой милиционер – типичный страж порядка всех времен, площадей и народов – милиционер, жандарм, полицейский, альгвазил и так далее: краснощекий, с животом борца сумо и ковшами мощных ручищ.
– Валим, – шепнул Григорий.
– Не дергайтесь, – также шепотом сказал Наводничий, минуя Хлобыстина и Осташова и направляясь прямиком навстречу опасности.
– I really love Moscow, it`s the coolest city I`ve ever seen, – вытирая пот со лба и широко улыбаясь, сказал Василий и тут же нацелил фотоаппарат на служителя закона.
– А ну убери, – сказал тот и замахал руками. – У-бе-ри! Меня нельзя фотографировать.
Наводничий любезно опустил аппарат. Милиционер подошел к Осташову, пытавшемуся, но не успевшему спрятать бутылку в пакет.
– Так, ребята, что пьем? Водочку? Почему нарушаем? Здесь даже курить запрещено.
– Рашен водка, – сказал Владимир, поддерживая затеянную Василием игру, и протянул бутылку милиционеру. Осташов хотел сказать по-английски: «На, выпей с нами», – но не смог, поскольку, в отличие от фотографа, владел только родным языком.
– Давайте, идите отсюда, – устало сказал милиционер.
– Водка… рашен, – сказал Хлобыстин, который тоже ни в одном иностранном языке не разумел ни бельмеса.
– Я все понял, – кисло улыбнувшись, сказал милиционер. – Вы туристы, как я погляжу. А раз туристы, идите к себе в гостиницу и там – рашен водка, на здоровье, хоть упейтесь. Давайте, идите! И чтоб я вас тут с этим делом больше не видел. Глядите мне, я вас запомнил.
Похоже, милиционер сильно сомневался в иностранном происхождении стоящей перед ним троицы. Но, как бы то ни было, он предложил выход из ситуации, который устраивал всех, и приятели скорым шагом удалились в направлении Варварки.
На углу Хрустального переулка они остановились.
– Ты успел наснимать, что хотел? – спросил у Василия Григорий, который явно повеселел.
– Да. Абсолютно все, что хотел, я сделал, – сказал Наводничий.
– Доставай, – сказал Хлобыстин Осташову. – Я еще клюкну.
– Фотки нам дашь? – спросил у Василия Владимир, вынимая из пакета водку и пирожок.
– Боже, мужики, вы себе даже не представляете, сколько раз я слышал этот вопрос! – сказал Наводничий. – Ну разумеется, дам, какие проблемы? Ну, чего, пойдем обратно к площади Революции? Мне надо пленку сдать в печать.
– Да сдадим мы твою пленку, погоди, – сказал Григорий и хлебнул из бутылки, и стал с удовольствием жевать пирожок. – Послушай, а чего ты не сказал этому менту, что у тебя начальник в Кремле знакомый? Он бы от нас сразу отвязался.
– Это скучно. А я скуку ненавижу. Эх… хорошо, конечно, вот так вечерком, когда дела уже сделаны, расслабиться, выпить.
– Я, наверно, это… еще немножко, – взяв бутылку водки, сказал Владимир.
– А я, кстати, только что очень прозрачно намекал, что и мне уже можно предложить выпить, – сказал Наводничий. – Я ведь – тоже человек.
– Ты же сам сказал, что не будешь, – сказал Осташов и сделал порядочный глоток. Бессонная, беспокойная ночь, суматошный день и жаркая погода сделали свое дело, водка густо ударила ему в голову.
– Я сказал, что во время работы не пью, – сказал Наводничий. – А теперь я свободен.
– Правда, что ли? – несколько заторможено сказал Владимир.
– Теперь тебе надо нас догонять, – сказал Василию Хлобыстин и забрал у Владимира бутылку.
– Ха-ха-ха. А что, мы куда-то от Васи убегаем? – спросил Осташов у Григория, пока тот делал глоток, и затем взял у него бутылку, примериваясь снова выпить.
Василий, сопя, вырвал у него поллитровку и, сказав только: «Хамье», – от души приложился и запил водку остатками «Фанты».
– Во-о-от, – сказал он. – Теперь мы будем говорить на одном языке.
– Ага, – сказал Владимир. – На китайском. Или на фарси.
– Или на языке хуакили, – предложил Наводничий.
– На языке о**ели, – сказал Хлобыстин. – Ну, давай добьем пузырь, там осталось-то – всего ничего.
– Это последний, – сказал Осташов, передавая пирожок Василию.
Пирожок был разделен на три равные части. Бутылка, совершив последний круг по рукам, опустела и со звуком исполненного долга встала на асфальт около водосточной трубы.
– Слушай, Гриш, объясни мне свою логику, – сказал Наводничий. – Почему ты сейчас пузырь из-под «Фанты» бросил в урну, а поллитру поставил на землю?
– Блин, ты как с Луны свалился. Кому пластик от «Фанты» нужен? А стеклотару всегда сдать можно. Может, кому на пиво не будет хватать, он подберет флакон, и это… Или может бабка какая-нибудь возьмет.
– Так ты филантроп?
Хлобыстин мудреного слова не понял, это было написано на его лице.
– В смысле? – настороженно спросил он.
– Ну, в смысле – спонсор. Ха-ха. А теперь приз от нашего генерального спонсора, – сказал, обращаясь к прохожим, Василий, копируя при этом манеру восторженной речи ведущих телешоу. – Специальное предложение для бабушек, которым завтра поутру надо будет срочно опохмелиться. Абсолютно бесплатно! Для всех участниц нашей супер-мега-игры «Утренний забег»! Для всех старых хрычовок, кто всю жизнь играл во все игры, но так не набрал очков даже на пиво.
– Ну? – весело сказал Хлобыстин. – Где дальше бухать будем? Это я вас как генеральный спонсор спрашиваю.
Сидеть в закусочной молодые люди не стали. Купив вторую бутылку, они решили найти какое-нибудь уютное, а точнее, укромное место на воздухе. И в результате, через непродолжительное время, оказались на Моховой, во дворике старого здания Московского университета.
Они удобно расположились на скамейке под раскидистой яблоней. От улицы их отгораживали дремучие кусты и чугунная ограда, а от входа в университет – высокий пьедестал памятника Ломоносову. Отлитый из темного металла основатель университета сидел в свободной позе на банкетке, взирал поверх голов собутыльников на скрытую от них Манежную площадь и при этом, как показалось Осташову, лукаво улыбался.
Владимиру было хорошо. Он с удовольствием выпивал и болтал со своими новыми приятелями. В ход пошли случаи и приключения из жизни. В основном, как водится, связанные с женщинами и выпивкой.
Тон беседе задал Хлобыстин с повествованием о том, как однажды летом, приехав на свадьбу к брату в Киев, он со своим знакомым-киевлянином пошел купаться на Днепр.
– Короче, приперлись мы на пляж. Выпили вина. Искупались. Еще выпили.
– Везет! – сказал Наводничий.
Владимир пьяно рассмеялся.
– Глядим, – продолжил свой рассказ Григорий, – две бабы рядом загорать располагаются.
– Везет! – сказал Осташов и снова рассмеялся. Ему очень понравилось это словечко в качестве комментария к воспоминаниям Хлобыстина.
Сам же Хлобыстин обиженно поджал губы, но вновь продолжил:
– Обычные овцы, но в принципе – ничего. Одна мне даже понравилась. В общем, мы к ним: «Девчонки, давайте выпьем». Ну, они согласились.
– Везет! – хором сказали Василий и Владимир.
– Да вы уже достали! Вы будете слушать, или нет?
– Ну, все, извини, – сказал Осташов. – Чего там, значит? Вы с девчонками пить стали, да?
– Ну, да. Выпили, потравили анекдоты, трали-вали, кошки драли. Так отдыхаем – то купаемся, то пьем. Уже нафигачились сухого, и мой кореш начинает под этих овец клинья подбивать. Типа, у меня дома родителей нет, поэтому, мол, как насчет продолжить банкет у меня? Ну, те смекнули: дело идет к траху. Одна, вроде, не против была, а вторая, коза, уперлась рогом, типа, мы в гости к незнакомым не ходим. Ну, мне как-то до фонаря, вина еще навалом – есть, чем заняться и без баб. А дружбан мой обиделся. И вижу, что-то он кумекает. Потом усмехнулся так и говорит: «Я – за вином». И пошел. А я еще себе думаю: «На кой бегать: еще ж не кончилось?» Потом приходит он назад. Пустой. «Не было вина». А, погодите, забыл сказать: мы пока пили, я очередь на лодочной станции занял, чтоб на лодке покататься. Ну, вот, он пустой притащился. Но у нас вина и так полно. Разлил он по стаканам и говорит: «Вон, смотрите, какой катер по реке летит». Мы смотрели-смотрели. А чего смотреть? Там катеров этих – завал. Ну, мы потом обернулись, а он так руку от стаканов отдернул. Я тогда внимания на это не обратил. «Ладно, – говорит, – давайте выпьем». Бабы цапнули стаканы, а он: «Стоп, положите стаканы, я вам еще булькну, а то мало налил». Те поставили. Он за бутылку взялся и опять: «Ух ты, какой катер пошел». Мы опять глядим на реку. Катера как катера, ничего особенного. В общем, выпили наконец. Туда-сюда, и пошли на лодке с телками кататься. Я гребу. Уже на середину Днепра выплыли. И тут, главное, мне так приспичило, что сил нет. Ну, ладно, думаю, потерплю до берега, не в лодке же при всех срать. А девки тоже, сначала шептаться стали, а потом вдруг говорят: «Нам в туалет надо, греби скорей назад». А корефан мне подмигивает. «Сейчас, – на ухо говорит, – посмеемся, сейчас начнется». А мне как-то не до смеха: чувствую, что уже все, больше терпеть не могу. Погреб со всей дури к берегу. А расстояние большое. И это, смотрю, а дружбан уже и сам побелел весь, за живот держится, и орет мне: «Дай я за весла сяду, ты медленно гребешь». Стали пересаживаться, и тут он ка-а-ак бзднет! «Ой, – говорит, – я лучше поплыву». И прям в одежде в реку – хренак. Короче, чего тут рассказывать? Оказывается, он не за вином, а в аптечный киоск бегал. Накупил там пургену кучу. Хотел бабам отомстить за то, что трахаться с нами не хотят. Только по пьяни все спутал и насыпал во все стаканы! В общем, до берега никто не дотянул. Все в воду посигали. Потому что все обосрались.
Хлобыстин замолк.
– Ха-ха-ха, шаланды, полные фекалий, в Одессу Костя приводил… – пропел Василий.
Осташова рассказ Григория несколько покоробил.
– Ну и друзья у тебя! – сказал Владимир. – Он же настоящий кретин.
– Чистых кровей, – с видом эксперта в области кретиноведения согласился Хлобыстин. Причем было видно, что Григория совсем не смущала ни эта история, ни его самоличное участие в ней.
– Но этот мой друг, между прочим, он – не хохол, а наш, русский, – не пойми к чему добавил Хлобыстин.
– Хамство национальности не имеет, – вдруг запальчиво сказал Наводничий. – И, между прочим, я сам украинец. Поэтому предупреждаю: насчет хохлов не очень-то. Я сам могу до утра рассказывать анекдоты про украинцев. Но меня просто бесит, когда кто-то на полном серьезе начинает говорить про недостатки моей нации целиком.
– Да хва тебе, развыступался! Чего я такого сказал-то? Я же про кента своего рассказывал.
– Ладно, все, – сказал Василий. – Ну и чего дальше было? Или уже вся история?
– Бубенть! – сказал Григорий. – Я-то сначала и не понял ничего, ну, когда все обосрались и попрыгали в воду. Думал, может, закусили чем-то несвежим. А потом мы плывем к берегу, за лодку держимся, все грустные такие, а этот пьяный дятел вдруг как начнет ржать. «Ну, что, – говорит, – дуры, как пургенчик? Здорово я вам дал продристаться?» Я хотел ему в табло заехать. Но промахнулся, только немного по скуле задел. Несподручно драться, когда ты в воде и в сисю пьяный, да еще когда у тебя полные штаны. А потом уже не стал его бить: после Пасхи яйцами не машут.
– А потом чего? Так и пошли по городу домой, с полными штанами? – спросил Василий, которого, как всегда, интересовали технические детали.
– Да на кой? – ответил Хлобыстин. – Когда до берега уже мало оставалось, девки поплыли налево от пляжа, за кусты, а мы дотолкали лодку до станции, а сами – в другую сторону, тоже за кусты. Там и постирали штанцы. А потом обсушились. И телки, наверно, так же сделали. Мы их больше никогда не видели. А жалко. Одна вправду мне понравилась. Главное дело, когда рядом с лодкой плыли, она как раз ко мне ближе всех была, и посмотрела так на меня… До сих пор этот взгляд помню.
– Влюбилась, наверно, – хохотнув, сказал Осташов.
– Да уж конечно! Она подумала, что я был в курсе, ну, что это была наша совместная с этим дуриком шутка. Ничего не сказала, только посмотрела на меня, как на… Как не знаю на кого. Я со стыда так под воду и ушел с головой. И так и плыл под водой, пока воздуху хватило.
Григорий немного помолчал и деловито, словно на производственном совещании, подвел итог:
– Вот такой дружбан был у меня в Киеве – полный привет.
Глава 11. Все хорошо
Водная гладь с плеском раздалась в стороны, и из нее выросла блондинистая голова. Вынырнувший прикрывал лицо крепкими ладонями, по которым с волос стекали струйки воды. Через несколько секунд струйки иссякли и превратились в ленивые капли. Руки скользнули вниз, и только теперь в блондине можно было узнать Осташова.
– Полный привет, – сказал сам себе Владимир, и затем, шумно выдохнув, открыл глаза.
Он увидел, что и должен был увидеть человек, принимающий ванну: свои торчащие из воды колени, собственно ванну и смеситель с кранами, от которого наверх, вдоль белого кафеля стены тянулась металлическая лоза душевого шланга.
– Надо ж было так напиться, – снова вслух сказал Осташов.
– Ты звал меня, Володя? – послышался из-за двери голос матери.
– Нет.
– У тебя там все в порядке?
– Да.
– Если будешь продолжать в том же духе, кончишь, как твой отец недоделанный.
– Ну все, – тихо сказал Осташов, – завелась.
– Все свои худшие гены сыну передал, паразит. Алкоголик проклятый.
– Мама, – устало сказал Владимир. – Я видел папу несколько дней назад. Он давно уже не пьет.
– Так я и поверила. Горбатого могила исправит. Каким всегда был придурком, таким и…
Осташов не услышал продолжения ворчания, он снова с головой ушел под воду.
В его памяти вдруг вспыхнула картинка вчерашнего вечера. Словно наяву он увидел Григория и Василия, сидящих на лавочке под яблоней перед памятником Ломоносову, безудержно хохочущих.
– Ладно, мужики, я пошел, – сказал, отсмеявшись, Наводничий. – Завтра работы – до черта и больше.
На этом воспоминание прерывалось.
Владимир вынырнул из воды.
– Володя, я на работу ухожу, – услышал он голос матери. – Долго в ванне не лежи. Тебя же, наверно, в агентстве ждут. Только нашел приличную работу, и сразу прогуливать начал.
– Да выхожу я уже.
– Завтрак на столе. Я пошла.
Осташов опять закрыл глаза. И опять – проблеск в памяти. Вот он стоит около какой-то большой березы, справляет малую нужду и, задрав голову, смотрит сквозь развесистые ветви на звезды, которые волшебно сияют в глубоком иссиня-черном небе; а в голове только одна мысль: «Хорошо!»
Затем слышен голос Хлобыстина:
– Да кто матом ругается? В общественном месте! Где вы общество нашли? Да убери ты свои руки!
Владимир оборачивается на выкрики и звуки возни и видит силуэты трех, не то четырех человек. Рядом с ними, в слабом свете фонаря стоит «УАЗ» – синяя полоса на желтом боку. Силуэты толкаются, образуя как бы единое целое – некое странное существо. «Сон разума рождает чудовищ», – мелькает комментарий в голове Осташова. Вот многоногое существо втискивается в машину. Включаются задние габаритные огни. Владимир застегивает «молнию» ширинки. Заурчал мотор, автомобиль разворачивается и направляется в сторону Осташова. Владимир, качнувшись, выходит из своего убежища наперерез машине. Вот его кулак с грохотом опускается на капот. «Куда без меня?» Открывается передняя пассажирская дверца, из которой выглядывает милиционер в фуражке. «Скажи спасибо, что для тебя места нет, дурак, уйди с дороги». – «Сначала Гришу отпустите!» – «А ну, давай его тоже заберем, как-нибудь доедем!»
Затем – снова отказ памяти в виде непроглядной тьмы.
Осташов открыл глаза и с трудом сел в ванне. Нашарив на гладком дне кольцо пластмассовой пробки, выдернул ее. Вода стала постепенно убывать. Владимир решил не вставать, пока ванна окончательно не опустеет, и опять закрыл глаза.
И – новый обрывок воспоминаний. Но на сей раз тьма по-прежнему остается беспросветной.
– Покурим? – слышится во мраке голос Хлобыстина.
– Чего покурим? Все же отобрали, – слышится голос самого Осташова. – Душно в этой камере, черт.
– Ты что, первый раз в ментовку залетаешь?
– Да. А что?
– Да ничего, видно.
– Да. Ни хрена не видать. Темно, как…
– Как у негра в жопе, ха-ха. А ты хотел, чтоб тебе свет на ночь включили?
– А что, у белых людей в жопе свет на ночь включается?
– Ха-ха-ха.
Слышится чирканье зажигалки, и рядом – после пары искристых холостых чирканий – вспыхивает язычок пламени. Во тьме прорисовывается лицо Григория, прикуривающего сигарету. К Осташову протягивается рука Хлобыстина со второй сигаретой. Владимир тоже прикуривает. Пламя гаснет, в темноте остаются только два красных огонька.
– Когда менты забирают, – говорит Григорий, – первым делом, пока тебя еще везут, надо деньги, сигареты и зажигалку незаметно в носки ныкать. Они в отделении карманы обыскивают. И шнурки снимать с туфлей заставляют. И – запихивают тебя в камеру. А что в носках, спрятано, обычно не смотрят. В чеботах посмотреть могут, а в носки уже носа не суют. Думают, что туда никто ничего спрятать не догадается. Как будто тут к ним лохи какие-то попали.
– Они же не самоубийцы, в твои носки нос совать.
– Они – суки рваные!
– На чем это мы сидим? Помост какой-то деревянный.
– Нары. Ляг поспать, если хочешь.
– А ты?
– А я попробую вытащить нас отсюда.
Послышался оглушительный стук: Хлобыстин пинал, судя по звукам, обитую жестью дверь.
– Сержант! Открой! Человеку плохо! Слышь?! Врача надо, сержант!
Осташов бросил окурок на пол и раздавил его подошвой. Немного посидел, потом заскучал, откинулся на нары и тут же забылся.
…Открыв глаза и обнаружив себя в пустой ванне, Владимир удивился. Он не знал, сколько времени продремал, но пустая ванна уже успела настолько остыть, что показалась ему ледяной. Осташов поежился и, с трудом встав, пустил на себя теплую воду из душа.
Побрившись и покончив с водными процедурами, он обтерся и направился на кухню. Плоские настенные часы в виде тарелки с нарисованным красным яблоком показывали одиннадцать. «Ничего, – подумал Владимир. – Зато прочухался».
Переборов себя, он сел за уже холодную яичницу и столь же остывший чай.
Пока вяло ел, поставил перед собой телефон и набрал номер квартиры в Хитровском переулке. Камиль Петрович, взявший трубку на том конце, в ответ на предложение начать проверку документов изъявил всяческую готовность к сотрудничеству, но почему-то попросил с визитом не спешить. Ну что ж, Осташов и не был в состоянии проявлять энергичность.
Владимир зашел в свою комнату и надел извлеченные из шкафа свежую рубаху и джинсы. Облачение, которое было на нем вчера, валялось на стуле – до неприличия измятое и местами грязное. Но огорчило Владимира другое. В карманах вчерашней одежды он обнаружил жалкие копейки – хватит лишь на проезд в метро в один конец. «Менты, сволочи, все деньги сперли», – подумал Осташов. «Или потерял», – была вторая его мысль. Какая из версий ближе к истине, он сообразить не мог. Как ни силился, у него не получалось воскресить в памяти ни финал пребывания в отделении милиции, ни процесс возвращения домой. «Ну то, что не помню, как домой вернулся, – это ладно, это понятно: вернулся на автопилоте, – размышлял Владимир. – Но чем все закончилось в ментовке, я в принципе помнить должен». Осташов предпринял еще одну попытку прорваться в нужную точку прошлого, но в памяти она отсутствовала. Либо была защищена неизвестным ему кодом доступа.
Так или иначе, он стоял перед фактом: денег нет, а сегодня надо, обязательно надо ехать разбираться с документами на квартиру в Хитровском переулке. Потом еще коллективная вылазка на природу – тимбилдинг. Ну и вообще, нужно как-то жить.
Что делать? Ситуация была неприятная, но небезнадежная. В подобных случаях Владимир особо не горевал, у него был испытанный выход из тупика: он припадал к источнику знаний – книге. Брал с полки какой-нибудь томик и вез его на Новый Арбат. Там, у магазина «Дом книги», вечно стояли рядом со своими заваленными книгами торговыми столиками перекупщики, которые с удовольствием брали шедевры мировой литературы – то, что в советские времена доставалось родителям Владимира ценой неимоверных ухищрений и взяток.
Следует заметить, что в достопамятные годы строительства социализма полки с раздвижными стеклами в квартире Осташовых наполнялись в основном ради него, любимого сына. Чтобы он читал и был умницей. И Владимир был умницей и любил читать. Он с трепетом относился ко многим произведениям в детстве. И продолжал ценить содержимое книжных полок, когда вырос. С одной стороны. Но с другой стороны, на определенном этапе выяснилось, что проза жизни (как, впрочем, и ее поэзия) стала вступать в финансовое противостояние с прозой и поэзией написанной.
Вот и сейчас Осташов никак не мог решить, с каким из литературных сокровищ ему не жаль расстаться. В конце концов, скрепя сердце, он сузил выбор до трех книг. Владимир положил перед собой на письменный стол том рассказов Ивлина Во, стихи Артюра Рембо и роман Фейхтвангера.
Конечно, среди годами копившейся в доме литературы водилось немало хлама, который можно было бы продать без всяких сожалений и переживаний. Но тут возникала загвоздка. Перекупщики давали за такую дрянь гроши, и, чтобы выручить сколько-нибудь весомую сумму, Осташову пришлось бы изъять с полок сразу десяток добротно изданных единиц макулатуры. И это бы бросилось в глаза матери. А так, когда исчезала одна-две книжки, то, если даже мать и обращала на это внимание, всегда можно было сказать ей, мол, друг почитать попросил.
Владимир долго вздыхал, но так и не смог выбрать, кого из трех авторов принести в жертву. И решил перевалить ответственность на жребий. Он закрыл глаза, крутнулся на одной ноге на 360 градусов и с размаху хлопнул рукой по тому месту, где находились приговоренные. Открыв глаза, он увидел, что ладонь базируется одновременно на Во и Рембо. Чтоб никого не обижать, Осташов свез на Арбат… всех троих.
* * *
В Хитровский переулок Владимир прибыл уже в более или менее устойчивом состоянии духа.
Ободранную дверь продаваемой квартиры, как и в первый раз, ему открыл Камиль Петрович. Но сейчас этот представитель продавца выглядел особенно озабоченным. Едва поздоровавшись, он, не включая в прихожей люстру-бутылку, сразу пошел в комнату.
– Идемте, – сказал Камиль Петрович. – Сейчас сами все увидите.
Осташов проследовал в комнату, и увидел там, кроме Камиля Петровича, еще двух людей, чьи лица показались ему знакомыми. Приглядевшись, Владимир узнал их. Это были те самые субъекты, которые вчера, будучи в непотребном виде, вышли из дворика этого самого дома №2 по Хитровскому переулку и сильно удивили Осташова, когда укатили на собственном «Мерседесе». Мужчина, занявший тогда место за рулем иномарки, сидел теперь на стуле, совершенно трезвый и мрачный. Другой же был по-прежнему сильно пьян и лежал на некоем подобии дивана под разбитым окном. Правая рука его была поднята и не опускалась. Да и не могла опуститься, поскольку была прикована наручниками к батарее отопления.
– Приветствую! – нечленораздельно рявкнул со своего топчана узник и с радостной улыбкой помахал Владимиру ладонью прикованной руки.
Осташов тоже помахал рукой, но с меньшим энтузиазмом.
– Вот! – сказал Камиль Петрович. – Это и есть хозяин квартиры. Сбежал вчера, пока мы с вами переговоры на фирме вели. И только сейчас вот, как раз перед вами, приполз. А вы еще хотите, чтоб он на сделке присутствовал!
– Я такого не говорил, – сказал Владимир.
– Ну, начальник ваш. Какая разница? – сказал Камиль Петрович и начал выговаривать сидящему на стуле товарищу: – Как ты мог упустить его, Андрюха?! Ну как ты мог? Ты же знал, что все документы уже готовы, что скоро сделка.
– Я тебе уже сказал, Петрович, – ответил Андрюха. – Он, сука, воспользовался тем, что мимо патруль ментовский проходил. Понимаешь ты или нет? Я же его пытался держать, но смотрю, менты на нас смотрят, ну я и отпустил его. А что было делать, екэлэмэнэ? Ты же знаешь, я паспорт потерял, а новый только через неделю сделают. Замели бы меня, бухого, и крандец! Сколько бы продержали в камере?
– Ладно, хватит, – тихо сказал Камиль Петрович, – слышал я уже все это.
– А хрена тогда орешь? – утомленно спросил Андрюха.
– Ха-ха-ха! – внезапно захохотал хозяин квартиры, глядя в потолок.
– Толик, – тихо сказал ему Камиль Петрович. – Ты рот вообще не открывай. Не доводи меня, сволочь.
Толян улегся на бок, положил свободную ладонь под щеку и закрыл глаза.
Осташов стоял в растерянности. Камиль Петрович был прав, никаких дел с хозяином жилья сегодня получиться не могло. Совместные с ним визиты в наркологический и психоневрологический диспансеры представлялись нереальными, а ведь без сволочи Толика (с этим определением Камиля Петровича Владимир был согласен) справку о том, состоит ли он там на учете, никто не выдаст.
– Ну, короче, – сказал Камиль Петрович. – Плюс я тут вижу только один: что он все-таки притащился домой, а не завис где-нибудь у своих друзей. Значит, так, Андрюха. Алле, ты меня слышишь? Андрей!
– Что?!
– Держи флаг бодрей! У нас есть до сделки два дня. Два дня, чтоб он стал похож на человека. В принципе достаточно.
Из-под окна донесся храп уснувшего Толяна.
– Закемарил? – сказал Камиль Петрович, глянув в сторону топчана. – Это хорошо. Андрей иди это, поставь курицу вариться. Как проснется, мы сунем его в душ, потом бульончик попьет.
– Не станет он бульон пить, – сказал Андрюха.
– Не станет – не получит свой стакан сухого. Так что, как миленький станет, никуда не денется. Андрюха, имей в виду, до сделки он ни под каким соусом не должен выходить из квартиры.
Камиль Петрович и Андрюха беседовали, не обращая особого внимания на стоявшего рядом Осташова. Владимир, меж тем, вспомнил два вчерашних эпизода: во-первых, как во время просмотра этой квартиры в дверь ломился помощник какого-то депутата, крича о том, что готов немедленно купить жилье, и во-вторых, как затем, по пути на фирму, Иван Кукин спросил, не была ли эта сцена спектаклем, призванным раззадорить его, Кукина, покупательский аппетит. Теперь самому Владимиру вдруг показалось, что перед ним разыгрывается комедия – чтобы он не мог проверить подлинность документов.
– Мужики, я все, конечно, понимаю, но как с проверкой документов? – с тревогой спросил Осташов.
– Да это не проблема, – сказал Камиль Петрович и посмотрел на наручные часы. – Поехали! В пару часов, я думаю, уложимся. Андрюха, короче, пока не вернусь, этого козла от батареи не отстегивай.
– А если он в туалет запросится?
– Ведро вон в ванной стоит, принеси, пусть туда… Ну или отведи его на толчок. В общем, как хочешь, но смотри: под твою ответственность его оставляю.
– Пошлите, – сказал Камиль Петрович Владимиру и двинулся к двери. – Я, когда с вами по телефону говорил, думал, что наш Толик надолго ушел в туман, и поэтому говорил, чтоб вы не спешили сюда. Ну а теперь – все! Больше он не смоется.
На «Тоете» Камиля Петровича они довольно быстро объехали нужные адреса. На вид неспешный, этот торговец недвижимостью, тем не менее, управлял своим праворульным джипом весьма агрессивно. На дороге его машина обретала какие-то сверхъестественные возможности. В иные моменты, когда «Тоета» ужом ввивалась в очередной автомобильный затор, Владимиру казалось, что она, словно резиновая, буквально изгибается, чтобы проскользнуть в нужный просвет.
Под впечатлением лихой езды Осташову вдруг представилось, будто он скифский всадник, быстро скачущий по весенней степи. Уже знакомая ему фантазия вмиг поглотила его, и Владимир стал на некоторое время диким кочевником. Себя, несущегося на взмыленном коне, Осташов увидел при этом несколько со стороны: в воображении он наблюдал за собой, как могла бы наблюдать за ним птица, неотступно парящая по-над лошадью. Это было захватывающее зрелище! Вот он мчится во весь дух по густой траве, грива лошади развевается в горячем потоке воздуха, и полощутся за плечами всадника две тугие темные косы.
Осташов задумался над тем, какая именно птица могла бы лететь и наблюдать за всадником. И решил, что – орел. Каковы из себя орлы, а главное, как летают эти тяжелофюзеляжные хищники, Владимир хорошо знал, поскольку мальчишкой в Монголии нередко наблюдал их в естественной природе. Заодно уж в памяти сразу возникли и картинки из детства – как он выхаживал раненного орленка, которого подобрал в степи (чтобы эта кроха размером с курицу не носилась по квартире и не гадила где попало, пришлось сколотить из толстых реек вольер, напоминавший манеж для маленьких детей).
Тем временем видение, действие которого развивалось как бы вне зависимости от мыслей Владимира, продолжалось. Всадник мчался по степи, грива лошади и две тугие темные косы скифа развевались в горячем, плывущем и колеблющемся воздухе. Всадник мчался, а взгляд Осташова, то есть птица, наблюдающая за всадником, вдруг стала отставать, отставать и затем полностью остановилась, зависнув около какого-то куста, мимо которого воин только что проскакал. Ветви куста виделись черными, словно находились, в отличие от всадника, в тени. Всадник быстро удалялся.
Неожиданно меж черных ветвей возник тоже совершенно черный силуэт человека с колчаном, полным стрел, за спиной. Человек закинул руку за плечо, вынул из колчана стрелу. Вот он уже натягивает тетиву, целясь в спину скачущему скифу. Осташов, реальный Осташов, представлявший себе этот фантастический сюжет, неожиданно подумал, что если лучник убьет всадника, то и он, Владимир, тотчас же умрет, прямо здесь, в «Тоете», едущей по асфальтовой дороге. Осташова охватил панический страх. Непонятно, отчего, но эта мистическая связь с судьбой скачущего по степи скифа, оказалась более реальной, чем нынешняя, окружающая действительность. Владимир не сомневался, что гибель всадника в его фантазии будет означать и его собственную реальную смерть. Проклятье! Снова смерть и небытие были так близко, как в неспокойную ночь, когда он размышлял о себе и о том, что будет через сто, тысячу, десять тысяч лет…
С огромным трудом Владимиру удалось вынырнуть из видения. Он стал усиленно, во все глаза глядеть по сторонам, заставляя себя отмечать все детали и особенности попадавшихся на пути домов, машин, пешеходов – только бы удержаться в реальности, только бы не вернулось опять видение, в котором черный лучник готов в ближайшее мгновение выпустить смертоносную стрелу…
Вскоре машина остановилась у какого-то официального крыльца.
– Ну, приехали на первую точку, – сказал Камиль Петрович. – С тобой все в порядке?
– Да-да, – ответил Осташов, вытирая пот со лба. – Да.
Дело делалось своим чередом.
Сколь шустр был Камиль Петрович в пути, столь же проворно он влезал и в очереди к нужным учрежденческим окошкам.
Как выяснилось, присутствие пьяницы Толяна при получении бумаг и не требовалось: у Камиля Петровича была генеральная доверенность, которая позволяла проводить любые действия от имени алкоголика. Заминок не было ни малейших. В конечном итоге, не прошло и полутора часов, как на стойке регистратуры психоневрологического диспансера женщина в белом халате хлопнула печатью по последней справке, и Камиль Петрович сказал Владимиру: «Ну, хоп, я поехал».
Осташов положил справку в свою папку и хотел уже вслед за Камилем Петровичем покинуть диспансер, но вдруг его внимание привлекла большая профессионально написанная картина, украшавшая дальнюю стену холла.
Владимир подошел ближе и принялся рассматривать холст.
На картине был изображен мужчина, почти голый, прикрытый в соответствующем месте лишь набедренной повязкой, который, управляя каким-то странным бескабинным полувертолетом-полусамолетом, драматично ускользал от трех летающих вокруг него скелетов чудовищ, так и норовивших зацепить пилота кинжальными лезвиями зубов и когтей. Левой рукой летчик сжимал штурвал, а правой – палаш, которым отбивался от преследователей.
Там и сям на картине, в промежутках между участниками адской гонки, в разных направлениях порхала мелкая живность. Как то: воробышек о четырех лягушачьих ногах, крылатая ящерка с головой мыши, помесь бабочки с пескарем и другие вполне мирные персонажи, которые, как видно, не имели отношения к основной коллизии и поэтому выглядели случайными прохожими, попавшими в зону уличной перестрелки бандитов. Сюжет несомненно был почерпнут безвестным художником из кошмарных снов и галлюцинаций.
Осташов привычным взглядом оценил палитру использованных масляных красок. Преобладающими цветами тут были: черный (фон), красный и телесный. «Влияние Босха», – подытожил свои наблюдения Владимир.
Нарисованная страстно и убедительно (насколько убедительным может быть бред больного), картина произвела на Осташова должное впечатление. Однако следует заметить, это было впечатление, которое принято называть эстетическим. Владимир, конечно, вспомнил свои недавние размышления о смерти. Вспомнил и фантазию, в которой черный лучник целился в спину удалявшегося на лошади скифа. Но к собственному удовлетворению ощутил лишь слабые отголоски былого страха. Только вот неприятно скользнуло опасение – как бы это леденящее отчаяние и ужас перед неотвратимостью смерти не повторились.
В холле диспансера было безлюдно. Осташов вернулся к окошку регистраторши и спросил ее:
– Извините, а вам не кажется, что здесь могли бы быть картины повеселее? В таком заведении, как ваше, наоборот бы надо какой-нибудь лес с речкой повесить, или вазу с цветами…
Владимир жестом пригласил женщину критически посмотреть на жуткое полотно. Однако та посмотрела только на самого Осташова, а переводить взгляд на картину, видимо, давно уже опостылевшую ей, не стала. Она вздохнула и вновь обратилась к лежащему перед ней на столе непомерно иллюстрированному журналу мод.
– Что пациенты дарят, то и вешаем, – сказала она тоном, каким в учреждениях просят посторонних не мешать работать. – А вы что хотели?
«Так и знал, что этот Иероним Иваныч Босхов состоит здесь на учете», – подумал об авторе картины Владимир.
Он вышел из диспансера и закурил на крылечке. При этом Осташов вспомнил свое решение бросить курить и подумал: «Да какого черта?! Я могу бросить в любой момент – это главное. Так что сейчас могу курить, сколько влезет. А брошу – потом, когда захочу».
День складывался, как нельзя лучше. Справки получены, Камиль Петрович показал себя с самой лучшей стороны и был явно не из мошенников, в чем и требовалось убедиться. Все шло, как по маслу. Осташов определенно входил во вкус риэлтерской работы, и она все больше нравилась ему.
«Что дальше? – Бодро задал он себе мысленный вопрос и сам же мысленно на него ответил: – Дальше мне надо домой, немного поспать и – на пикник, в Красково. Интересно, а Букер на этот – как его? – на тимбилдинг приедет?» Ответа у Владимира не было, а строить предположения он не стал.
* * *
Между тем, именно в этот момент, находясь в совершенно другой части города, на кухне своей квартиры, гендиректор фирмы «Граунд+» Константин Иванович Букорев (или Букер, как его называли за спиной сотрудники фирмы) раздраженно сказал:
– Нет, я не поеду на этот… гм-гм… тимбилдинг!
Константин Иванович отодвинул от себя пустую тарелку, рукой отмел к тарелке крошки с кружевной скатерти, посмотрел, чисто ли стало место, которое он подмел метелкой ладони, и поставил на это место левый локоть, облаченный в синий рукав, – Букорев был в прекрасном, переливающемся глубью синевы костюме и синем же атласном галстуке.
– И ты, Галя, – продолжил Букорев, – знала, что мне с самого начала не нравилась эта твоя идея с выездом всей фирмы на природу!
– Но ты же согласился со мной! – парировала жена Галина, которая стояла в длинном домашнем халате у раковины и нервно мыла посуду, встряхивая роскошными черными волосами, накрученными на красные бигуди. – Ты же согласился, что это хорошая идея. Что ты приедешь туда со мной, и сотрудники тоже приедут с женами и мужьями. И отношения на фирме поднимутся после такого общения на другой уровень. Не зря же говорят, что семья – ячейка! Ячейка общества!
– Но не ячейка в банке!
Вымытая, сияющая стальным боком кастрюля с грохотом опустилась на газовую плиту.
– А теперь вдруг, когда ты сам же все организовал, ни с того ни с сего – «не поеду»!
– Начиталась иностранных книг! Лизинг-франчайзинг, дилеры-шмилеры… гм-гм… Если хочешь знать, у нас тут не Европа. И даже не Азия! Здесь Россия! Здесь всегда была и всегда будет жопа! Здесь никакие пьянки на работе специально организовывать не надо. Они и так происходят. И руководство в них участия принимать не должно. Чтобы не терять авторитет перед подчиненными. Но ты же меня никогда не слушаешь! Ты мне все-таки пропихнула… гм-гм… эту свою идею, и я, как дурак, согласился на нее. Да, конечно, я сам дал команду и сам приказал там все организовать. Но теперь принимать участие в этом не буду. Потому что у меня деловые встречи. У меня нет времени на распивание пива с какими-то… гм-гм… сотрудниками. Я их, может, завтра уволю, а на их место наберу других. Какого черта мне с ними якшаться?!
– Ты раньше со мной так не ругался.
– И ты раньше не лезла в мои дела. И не контролировала меня: когда ушел, когда пришел, где был, почему не позвонил.
– Что ты выдумываешь? Никто тебя не контролирует. Ты сам в последнее время через день приходишь заполночь. Я что, не имею права спросить, где ты бываешь?
– Так, хватит. Я пошел. И приду поздно! Где буду? На переговорах, в ресторане, или еще где-то, где у нормальных людей всегда проходят переговоры. Понятно? А ты, если хочешь, ехай… гм-гм… без меня на тимбилдинг. Я тебе не запрещаю. Пожалуйста, езжай. Будешь там представителем гендиректора.
– Ну и поеду!
– Давай-давай! Проветришь голову. А заодно увидишь своими глазами, чем такие идеи заканчиваются. Все, пока.
Букорев вышел из кухни. Через несколько секунд хлопнула входная дверь.
Галина села за стол и всплакнула.
Немного успокоившись, она подтянула к себе стоявший на столе телефонный аппарат и набрала номер.
Галина звонила своей подруге Светлане, с которой некоторое время назад случайно познакомилась в парикмахерской (та жила неподалеку, в Сокольниках). Светлана была значительно старше Галины, но духом обладала молодым и студенчески беззаботным. Житье-бытье она устроила так: единственного, уже совершеннолетнего сына держала на расстоянии (паренек обретался у ее матери и, соответственно, своей бабушки, в противоположном конце города), а себе Светлана обеспечила веселое одиночество в однокомнатной квартире, где ничто не мешало разнообразить досуг частой сменой любовников.
Как женщина давно разведенная деньги она привыкла зарабатывать самостоятельно. Последний год Светлана трудилась в туристическом агентстве. Там же в основном знакомилась и со своими будущими кавалерами, которые, так уж получалось, по большей части оказывались людьми небедными и нескупыми и частенько баловали ее подарками. А иногда и деньжатами.
По телефону подруги побеседовали коротенько, зацепившись языками всего на час.
Галина изложила только что состоявшийся разговор с мужем и оценила эту перебранку почти как катастрофу. И заявила, что ни на какой пикник не поедет. Светлана же, напротив, нашла ситуацию вполне позитивной. Она полагала, что ничего плохого не произошло. По мнению подруги, в отношениях с мужем у Галины все складывается именно так, как и должно складываться.
Каков, собственно, итог ссоры? Муж послал ее погулять. Так? Так! Ну, стало быть, надо этим воспользоваться! Ведь если он разрешает ей развлекаться отдельно, без него, и даже как бы подталкивает к этому, значит, и сам позволяет себе кое-что лишнее. Зачем же теряться? Чтобы потом, когда у него обнаружится другая женщина, рвать на себе волосы из-за того, что потеряла время на этого прощелыгу? Честной женщине никогда нелишне иметь запасной вариант.
Следует заметить, Галина уже привыкла к тому, что в глазах Светланы все мужья – проходимцы, у которых на уме лишь одно: как бы налево сходить. Но сейчас Галина впервые подумала, что, пожалуй, нельзя исключать, что подруга права.
– Там мужчины-то у вас молодые будут? – спросила в конце разговора Светлана.
– Костя говорил, что у них на фирме средний возраст где-то двадцать пять, что ли, лет. Или около того, точно не помню.
– Жалко, что мне с тобой нельзя поехать. А то мне мои старперы что-то как-то поднадоели. Хочется какого-нибудь, эх, соколика! Чтоб помоложе был, и чтоб не смотрел постоянно на часы, не пора ли к женушке бежать. Я тебе плохого не посоветую. Не будь раззявой, не теряйся там. Сними себе кого-нибудь. Сама увидишь, сразу мир станет другим.
– Нет, Светик, мне этого не надо, у меня муж есть. Я хочу поехать в Красково ради дела.
Глава 12. Тайный знак
Глаза Осташова выражали скуку. Скуку и смирение с ней. На лбу его проступил бисер пота. Владимир стоял спиной к стене в тамбуре пригородного электропоезда, одолеваемый невероятной духотой, которая образовалась в вагонном предбаннике из-за июньской жары снаружи, а также оттого, что внутри яблоку негде было упасть.
Поезд, дергаясь, постепенно замедлял ход.
С каждым резким притормаживанием толпа давала сильный крен в сторону той стены, у которой стоял Владимир, и лишь после всеобщего кряхтения и перетаптывания вся масса возвращалась в прежнюю, вертикальную позицию. Тогда Осташов мог относительно свободно дышать и не отворачивать лицо из опаски, что огромный рюкзак ближайшего соседа поцарапает ему нос.
– Станция «Красково», – прохрипели динамики голосом, исполненным отвращения и презрения.
Читатель! Вот это прелюбопытная, между прочим, подробность российской жизни. Трудно понять, отчего, но дело обстоит именно так: поголовно все водители поколесно всех средств общественного транспорта сообщают названия предстоящих остановок, как правило, именно таким, бесконечно надменным и брезгливым тоном.
По этому поводу мне вспоминается один мой знакомый – преподаватель физики.
Этот мой знакомый, еще будучи студентом, мечтал о карьере в элитном научном центре. Мечтал о блистательных открытиях, которые будут отмечены Нобелевской премией (насчет премии он никогда не сомневался, и могу поспорить, что на этот случай у него даже была заготовлена благодарственная речь в адрес Нобелевского комитета). Но мечтания его не сбылись. Возможно, главное открытие жизни – необязательно связанное с физикой – ждало его впереди? А возможно, открытие уже состоялось, но он его принял за что-то незначительное и пропустил? Об этом он не задумывался, поскольку с юности мечтал лишь о своей физике. И вот…
И вот представь себе, читатель: стоит он, мой физик, уже с легкой проседью на висках, в классе безнадежно средней школы и объясняет подросткам азы термодинамики. Он рассеянно смотрит на ряды сидящих за партами учеников и не видит никого и ничего. Он не склонен переоценивать ни способности лоботрясов, ни их тягу к знаниям, и безмерна тоска его невидящего взгляда.
Только когда в поле зрения физика попадает некий ученик с третьей парты у окна, взгляд преподавателя на минуту сосредотачивается: этот парнишка («Шляков», – всплывает в сознании учителя фамилия ученика, причем фамилия звучит в голове физика как-то отвлеченно, словно название какого-то неизвестного явления природы), – этот парнишка, размышляет учитель, наверняка далеко пойдет. Слету, с первых слов юнец ухватывает суть объясняемого, и все укладывается в его умной голове системно и четко. И что приятно, из всех предметов обучения именно физика ему, похоже, особенно интересна. Да и самого учителя физики Шляков, кажется, ставит выше остальных преподавателей. Да! Что ни говори, приятно иметь ученика, который, чем черт не шутит, лет через пятнадцать, глядишь, станет лауреатом…
Тут, впрочем, ход размышлений учителя неожиданно прерывается. Он замечает некое беспокойство в поведении подростка. Отчего бы это Шляков сидит, как на иголках? А, догадывается физик, паренька, похоже, заинтриговала новенькая ученица, которую посадили перед ним, и сорванец горит желанием оказать ей знак внимания. Девочка и впрямь обещает стать красавицей. Что же Шляков? Ну так и есть! Лишь учитель отворачивается и устремляет взгляд на портрет Эйнштейна, который висит на стене, проказник устраивает над головой девочки целый салют из клочков бумаги и, довольный ее замешательством, заливается победно-счастливым, хотя и приглушенным смехом.
Школьница с недоумением – несколько показным – начинает стряхивать белые клочки с волос и плеч, а физик снова мрачнеет. Шалость даровитого ученика не осталась для него не замеченной, хотя он и смотрел в другую сторону. Он и отвернулся-то лишь для того, чтобы спровоцировать Шлякова. А сам, между тем, наблюдал за происходящим при посредстве застекленного портрета Эйнштейна и видел все, словно в зеркале. Угол отражения равен углу падения. Эх, Шляков-Шляков, если б ты знал, как низко пал сейчас в глазах преподавателя!
Учитель физики с тоской констатирует, что чрезвычайная сообразительность Шлякова уравновешивается столь же неуемным озорством и неусидчивостью. «Нет, он не станет нобелевским лауреатом», – решает физик. И на душе у него становится мерзко. И физик вызывает Шлякова к доске голосом, исполненным беспредельной скуки, разочарования и пренебрежения.
Однако если говорить о машинистах, шоферах и прочих возницах общественного транспорта, то не все же они, наверно, в юности мечтали стать космонавтами, а когда не вышло, прониклись таким стойким презрением к миру и таким ядовитым пессимизмом, которые поневоле прорываются в голосе во время объявления остановок.
А может, звучащая из динамиков спесь возникает от сознания того, что они, водители, находятся у штурвала, а те, кого они везут, – нет. То есть они – рулевые, капитаны дорог, властелины железных и прочих путей, а пассажиры, в их понимании, – лишь ведомое стадо, скопище баранов, норовящих не соблюсти правила собственной погрузки-выгрузки? Черт его знает! Туман и неизвестность…
Впрочем, хватит отвлекаться. Хватит замедлять ход истории. Когда речь идет о судьбе, на тормоза не нажмешь.
Итак, толпа налегла на Осташова еще раз, но это была уже последняя судорога торможения. Поезд примкнул к бетонной платформе под открытым небом (станция «Красково» ничем не отличалась от большинства второстепенных подмосковных станций и состояла из двух голых перронов, между которыми пролегали железнодорожные пути).
Входные двери остервенело разъехались в стороны, и в их проеме, между потных лиц и всклокоченных причесок, Владимир увидел Анну Русанову. Почти сразу, закрыв на секунду ее лицо, перед Осташовым мелькнул громоздкий рюкзак соседа по тамбуру, но Владимир успел заметить, как она, словно ждала и была готова к этой мимолетной встрече взглядами, быстро вытянула губы как бы в поцелуе, адресуя этот визуальный поцелуй именно ему – Владимиру. Осташов готов был поклясться, что так оно и было, но после того, как через мгновение снова увидел ее, Анна уже смотрела настолько безучастно и отстранено, что теперь Владимир сильно засомневался: не примерещилось ли ему это воздушное лобзание?
Он глядел на нее неотрывно.
На Русановой был розовый сарафан и розовые же летние матерчатые туфли. Она стояла в одиночестве у невысокой выкрашенной в желтый цвет ограды платформы и тоже в упор смотрела на Владимира. Машинально придав лицу выражение той степени приветливости, которая требуется при встрече с коллегой, Осташов кивнул ей, однако та в ответ и бровью не повела.
«Я, наверно, перегрелся», – подумал Осташов о «поцелуе».
В облике Анны была благостная уверенность в чем-то – неизвестно в чем. Не кивнув в ответ, будто не видя или не узнавая Владимира, она медленно отвернулась и стала смотреть куда-то в сторону, вдоль платформы. Она стояла спокойно, не обращая внимания на окружающее, словно все ей тут было уже давно и до мельчайших подробностей знакомо. Если бы кто-нибудь в тот момент представил себе, что поезд, на котором приехал Владимир, – это странный одноэтажный дом с удивительно длинной анфиладой комнат, а перрон, окаймленный с трех сторон металлической изгородью, – это, соответственно, балкон дома, то следовало без сомнений признать, что принадлежит этот дом никому иному, как Анне Русановой, – столь спокойно и уверенно стояла она у желтых перил.
Пассажиры начали выходить из вагона, и Владимир продвинулся чуть вперед. В низине, за спиной Анны, его взору предстал классический июнь московских предместий. Горячие деньки совершенно преобразили картину, которая обычно смотрится невзрачно.
По-женски округлые изнывали от зноя бедра реки, словно одетые в голубые колготки с серебряными блестками; зеленый лес – страстно, яростно зеленый лес, каким он бывает в Подмосковье только в начале лета, – фамильярно облокотился на упомянутые голубые бедра, лениво развалившись и заняв собой всю левую половину пейзажа; правее, за рекой и лугом, располагался пологий холм, покрытый множеством огородов и оттого похожий на колоду затрепанных карт, которую чья-то небрежная рука оставила беспорядочной кучей на зеленом сукне.
Волнующее впечатление произвело все это на Владимира. В пейзаже удивительно сочетались внешняя скромность и подспудная разухабистость. Или, наоборот, под наигранной разнузданностью природа как бы скрывала свою внутреннюю стыдливость – толком было не разобрать.
Вдобавок Владимир почему-то решил, что Анна, стоящая вот так, на фоне живописного вида, в точности похожа на знаменитую Мону Лизу. Возможно, на него повлияло отдаленное композиционное сходство между старинным полотном и живым изображением, а возможно, – что-нибудь другое, сказать сложно. Во всяком случае, отождествлению Анны с малопривлекательной, тонкогубой и толстощекой пассией великого Леонардо не помешало даже то, что Русанова была блондинкой с довольно чувственными чертами лица.
Анна чуть щурилась от солнца. Ветер касался ее длинных распущенных волос, трогал легкий розовый сарафан, четче обозначая фигуру и без того достаточно открытую. Мир вокруг сиял.
Между прочим, не долее нескольких секунд наблюдал Владимир очаровавшую его картину. Но в течение этих секунд с реальностью происходило (так, по крайней мере, померещилось Осташову) нечто странное. Владимиру почудилось, что толпа в дверях совершенно замерла и что вообще остановилось все вокруг – застыли даже птицы в полете над ближней опушкой леса, – и лишь подол сарафана Анны продолжал шевелиться от ветра. Мгновение драгоценным камешком застопорилось в песочных часах жизни.
Но, впрочем, ненадолго. Народец в тамбуре пришел в движение, и вихрастые головы, как малярные кисти, варварскими взмахами заработали по бесценному полотну неведомого мастера. Владимир снова отошел к стене и задержался, надеясь, что толпа из вагона быстро схлынет на перрон, а те люди, которые приготовились к посадке и томились на платформе по бокам дверей, еще не успеют ринуться внутрь, – вот тут-то, ожидал Владимир, ему удастся поймать повтор чудесного мига. Однако когда пассажиры покинули тамбур, Анны на месте не оказалось. А без нее пропала и прелесть всего изображения. Вернее, оно вдруг наполнилось пронзительной тоской.
Владимиру это показалось непонятным. Ведь он не был влюблен в нее. Но еще более странным ему показалось то, как вообще в его голову могла прийти мысль о влюбленности. Конечно, Анна была привлекательна. Очень привлекательна. Однако по большому счету она его не волновала. Осташов был убежден в этом. А между тем, он не только глубоко проникся мимолетной картиной, центром которой была Русанова, но сверх того, отчего-то тут же с уверенностью сообразил: этот внезапно запавший в сердце стоп-кадр сохранится в памяти навсегда и станет для него тайным символом несбывшихся надежд, несостоявшейся любви.
В жизни Осташова была несостоявшаяся любовь. Даже две. Первая в десятом классе. Девушку звали Наташей, Владимира она просто не замечала, потому что ей нравились мужчины возрастом не менее двадцати лет, студенты или ребята, отслужившие в армии, но никак не однокашники.
Вторая большая любовь накрыла волной Осташова, когда он уже учился в автодорожном институте. Эта вторая девушка, кстати, тоже была Наталья. И с ней они тоже учились на одном курсе, в одной группе. И тут по существу произошла та же история, что и в десятом классе. Когда Наталья-2 выскочила замуж за Олега Горбатова с четвертого курса, пребывание в «Автодоре» потеряло для второкурсника Владимира последние остатки смысла, и он без сожалений ушел из института. А отцу, с трудом пристроившему его туда, на этот раз пришлось задействовать свои связи, чтобы загремевший в армию сын попал в хорошую часть поблизости от Москвы (что, кстати, вполне удалось: всю службу Владимир проволынил художником при офицерском клубе под Подольском).
Вот каковы были две большие несостоявшиеся любви Осташова.
Первая любовь испарилась как-то быстро, сама собой. Вторая оказалась занозистей, долго терзала и мучила, но в конце концов тоже исчезла, превратилась с течением времени в аморфно-обобщенную тоску.
Картина с Анной Русановой, стоящей у перил на платформе «Красково», таким образом, стала олицетворением этой тоски и несбывшихся мечтаний – тех расплывчатых, сокровенных ожиданий, которые клубятся на дне колодца души и в таком, дремучем виде обладают для сердца фантастической, термоядерной энергией, а при попытке извлечь их на поверхность и пересказать кому-нибудь превращаются в нечто тривиальное, плоское и выморочное. Подобные мечты и внутренние искания существуют на особицу и не подлежат переводу на буквенный язык.
Кстати, Владимир и размышлял о девушке Анне и обо всем этом тоже смутно, не детализируя и не раскладывая стремительные чувства по полочкам, сколоченным из слов.
Увязнув в своих впечатлениях, Осташов уже последним из пассажиров медленно приблизился к дверям. В левой руке он держал свернутую трубой газету, а правой пытался щипками отлепить от влажного тела серую летнюю майку. Когда Владимир в рассеянности наконец ступил с площадки тамбура на станционный бетон, какая-то суетливая бабка с мешком за плечами, бурей врываясь в вагон, ощутимо пихнула его локтем.
– С-с-споди, выходют, как из театра! – прошипела старая ведьма.
Владимир выпад проигнорировал. Он не спеша подошел к ограде станции, сунул газету под мышку (отчего бумажная труба ничуть не смялась) и раскурил сигарету.
Некоторое время он заворожено смотрел прямо перед собой, на пейзаж.
Неожиданно газетная труба под мышкой сплющилась – из нее выскочила поллитровка. Успев с досадой выпалить: «Ну привет!» – Осташов молниеносным движением схватил падающую емкость. «Привет», – вслед за тем прочел он на этикетке спасенной бутылки. Владимир усмехнулся тому, что своим названием водка ответила на его восклицание.
Сосудом народного напитка Владимир запасся в магазине, еще в Москве, здраво рассудив, что спиртного, которое обещал закупить начальник отдела Мухин, могло не хватить, а отыщется ли в незнакомом сельском уголке алкогольный прилавок, это вилами на воде писано.
Владимир сунул газету в ближайшую урну, поискал взглядом коллег и увидел, что они уже гурьбой человек в двадцать-тридцать скучились на краю платформы, словно компания пляжников на конце мола. Оживленно переговариваясь, они стали горохом спрыгивать с бетонного торца на шпалы – за последний вагон все еще стоящего на станции поезда. Владимир невольно отметил, что и Анна находится среди них. Но выделил ее как бы по инерции: он сильно сомневался, стоило ли, собственно, принимать так близко к сердцу эту новоявленную Мону Лизу. «Какого черта в самом деле?» – подумал он.
Дымя сигаретой, он направился к веселой ватаге, а навстречу ему тронулся состав, попасть в который так спешила толкнувшая его старуха. Очень скоро немытые вагоны с тусклыми лицами за мутью пыльных окон промелькнули мимо, напоминая о себе лишь утихающими – «стук-в-стык, стук-в-стык» – звуками парных ударов колес о рельсовые соединения.
С уходом электропоезда обнаружилось, что и по другую сторону станции, за второй платформой, – сплошь раздолье: леса да поля, и кое-где только редкие дачные домики. Железная дорога с мостом над рекой разделяла этот залитый солнцем простор пополам.
Платформа, по которой брел Владимир, как-то враз обезлюдела. Лишь на другом ее конце он, оглянувшись, увидел чей-то силуэт.
Солнце, казалось, налегло с удвоенным жаром. Громогласно жужжали и стрекотали насекомые. Пышные ароматы зелени и живой земли, воспринимаемые городским обонянием как потрясающий сюрприз, явствовали даже сквозь табачный дым. При этом в воздухе не было тополиного пуха, который в этот период лета всегда заполоняет Москву. Осташов не любил эту особенность столицы – Москва в июне становится похожей на огромную квартиру, где хозяева держат свору отчаянно линяющих длинношерстных псов.
Владимир шагал, ни о чем не думая. Неудобства езды в электропоезде остались позади, жизнь была хороша, а сулила стать еще лучше.
Ватага сослуживцев уже спустилась с кручи железнодорожной насыпи и гуськом вытянулась на тропинке, которая вела через небольшой заросший бурьяном пустырь к реке. Судя по хохоту, то и дело долетавшему оттуда, многих коллег охватило предпраздничное воодушевление. Обратив на это внимание, Владимир заметил, что в его сердце тоже нарастает эйфория: дружеская попойка на природе – занятие само по себе приятное, а тут еще в компании и несколько девушек симпатичных присутствует…
Вся группа была видна ему, как на ладони, и можно было спокойно разглядывать и сравнивать женские фигурки. Владимир наметил по крайней мере пять девиц с достойными линиями. Но кем именно заняться во время пикника? Он припомнил поведение этих избранниц в офисе фирмы, прикинул насколько каждая из них готова окунуться в легкую авантюру и в зависимости от степени возможной податливости рассортировал желанную пятерку. Анна была в их числе, однако находилась, по классификации Владимира, в конце списка: слишком уж она казалась непредсказуемой, а ему хотелось не просто полюбезничать, он жаждал скорых и в прямом смысле слова осязаемых результатов. Непринужденная обстановка, выпивка и, наконец, наличие леса, в котором можно уединиться, – все это делало пирушку на лоне природы отличной ситуацией для стремительного, ни к чему не обязывающего любовного приключения.
Дойдя до конца платформы, Владимир глубоко вдохнул душистый воздух. Он критически посмотрел на оставшуюся не выкуренной половину сигареты и отпустил ее из пальцев.
От окурка, упавшего к его черным туфлям, потянулась плавная непрерывная дуга дыма – того же сизо-белесого цвета, что и джинсы, которые были сейчас на Владимире.
Осташов приготовился спрыгнуть на шпалы, смерил взглядом расстояние до них и, когда уже, разведя руки в стороны, оторвался подошвами от кромки перрона, вдруг услышал, как сзади, вдогонку ему, в упор, в самый затылок кто-то громко, совершенно хамским голосом рявкнул: «Дай прикурить!»
От неожиданности Владимир полетел вниз неловко и, приземляясь, завалился назад. Впрочем, спиной о рельс не ушибся – успел упереться рукой в гравий. Другую руку, в которой он сжимал бутылку, Владимир инстинктивно поднял вверх, чем и уберег, уже во второй раз, полную внутреннего значения емкость от звонкой гибели.
Было понятно, что кто-то гаркнул ему вслед не для того, чтобы попросить об одолжении. Владимира намеренно хотели испугать и, как ни досадно, своего достигли. Но кому, недоумевал он, какой сволочи, это понадобилось? И откуда эта сволочь так внезапно появилась за спиной? Наглый голос казался знакомым, но не настолько, чтобы Владимир сразу узнал его обладателя.
– Твою мать, – зло процедил он и начал медленно подниматься, стараясь после испытанного глупого страха выглядеть солидным и внушительным.
Встав на ноги, он повернулся всем корпусом и увидел на платформе, совсем рядом, виновника своего конфуза – сидящего на корточках офисного охранника Григория Хлобыстина, который, трясясь от немого смеха, пытался раскурить сигарету от окурка, брошенного Владимиром.
Хлобыстин фыркал, руки его плясали, сигарета и окурок никак не состыковывались. Даже его пестрая рубаха, казалось, хихикала своими складками. Григорий вне сомнений был искренне счастлив: его шутка возымела именно тот, уморительный, по его мнению, эффект, которого он, видимо, и ожидал. Продолжать гневаться при виде этой детской, упоительной радости было невозможно.
– Скотина ты, Гриша, – сказал Владимир, смягчаясь, однако сохраняя серьезное выражение лица.
– Ха-ха-ха, – наконец в голос от души залился Григорий. От хохота он даже потерял равновесие и всем задом, не заботясь о чистоте своих светлых брюк, уселся на платформу. – Вот это полет! Ха-ха-ха! Высший пилотаж! Хорошо, что за бутылку крепко держался, а то б точно упал!
Это было уже слишком. Владимир в новом приливе озлобления быстро взял из-под ног камень и запустил им в Григория. Хлобыстин уклонился, вскочил на ноги и, не переставая смеяться, отбежал на несколько метров назад.
Обутый в новые кроссовки, он пружинисто стоял, покачиваясь из стороны в сторону, словно теннисист, готовый среагировать на очередную подачу мяча.
Владимир отвернулся. В нем все кипело, ему хотелось отомстить Григорию. Но Хлобыстин, это было ясно, дожидаться расправы не стал бы, а носиться за ним по всей платформе Владимиру совсем не хотелось. Он вздохнул и двинулся по шпалам.
Надо сказать, что обычно Владимир и сам с удовольствием потешался над примитивными штучками в стиле Чарли Чаплина. Но только тогда, когда видел их в кино или шоу. В жизни он не любил проделывать что-либо, вроде выдергивания стула из-под садящегося человека, и уж тем более ему не нравилось, если в падающие клоуны определяли его самого.
Хлобыстин подождал, пока Владимир отойдет на безопасную дистанцию, и, спрыгнув с перрона, пошел за ним.
– Да ладно тебе, Вовчик! Чего, обиделся? Ха-ха. Ну, извини!
Осташов не отзывался.
Некоторое время Григорий молча шел за ним. Потом, уже на тропинке, которая выписывала синусоиду в дикой траве, он догнал Владимира и таким тоном, как будто ничего не случилось, затараторил:
– А я, главное дело, с чего-то решил, что сбор назначили в другом конце станции. Ну и ломанулся туда. Смотрю – нет никого. Я – скорей в эту сторону, а тут, вижу, идет кто-то, я поближе подскочил – оказывается, это ты идешь… мечтаешь…
Григорий попытался заглянуть Осташову в глаза, но тот отвернулся.
Хлобыстину эта ситуация, как видно, стала наскучивать. Он окинул взглядом окрестности и сказал: «Та-а-ак! Погода – что надо…» – и тут же, посмотрев на маячившую впереди группу, с чувством потер ладони, словно гурман перед богато накрытым столом, и добавил:
– Кого будем трахать?
Глава 13. Scolia maculata
– Кого трахать-то будем? – переспросил Хлобыстин.
Владимир с интересом глянул на Григория, но тут же вновь отвернулся и, сдвинув брови, отрезал:
– Иди в жопу!
– Нет, Вов, ну серьезно, – Хлобыстин по-дружески пихнул Осташова плечом. – Ты телку себе уже наметил?
– Там видно будет.
– Подожди-ка минуту, – сказал Григорий. – Поссать надо.
Он свернул с тропы налево и скрылся за кустом боярышника. Осташов за ним не пошел.
– А ты? – донесся из-за ветвей голос Хлобыстина.
– Не хочется.
– Володь – ох, хорошо! – поди сюда.
– Зачем?
– Давай махнем по пятьдесят грамм, – после некоторого молчания предложил Хлобыстин.
– Нет, не хочу.
– А похмеляться кто будет, Пушкин?
– Не хочется.
– Ну и зря. Организм-то не казенный, – сказал Григорий, выходя к тропинке.
– Меня тошнит даже при мысли… фу… нет. Попозже. Ты, если хочешь, на, выпей, – Владимир протянул Григорию бутылку.
– У меня есть, – ответил Хлобыстин.
Он выпростал спереди рубаху из брюк и, сказав: «Во, видел?» – показал заткнутую за пояс бутылку «Праздничной». А в кармане у него нашлось и маленькое яблоко.
– Даже закусить в принципе есть чем, – сказал он. – Правда, только одно. У метро с лотка стырил, ха-ха. Тебе укусить оставить?
– Нет.
– Ничего ты в этой жизни не шаришь.
Григорий выпил и съел яблочко целиком – только хвостик выбросил.
Приятели неспешно двинулись дальше.
– Меня, Гриш, мучает один вопрос, – сказал Осташов. – Чем у нас вчера в ментовке все закончилось? А главное, куда мои деньги девались?
– Как это – куда девались? Ты же их в носок сунул.
– Когда?
– Когда нас из отделения выгнали.
– Да?
– Ну да. Когда там уже только дежурные менты остались, мы с ними нашу водку допили и…
– А с чего вдруг они с нами пить стали?
– Ты же начал возбухать, типа того, что «не имеете права ограничивать свободу художника», а дежурный офицер это услышал и почему-то тебя из-под замка выпустил. Ну, и меня заодно. Ты ему начал баки заливать про это… русскую живопись. Что она медным тазом накрылась. То есть не медным тазом, а каким-то черным квадратом. А он стал тебе что-то наоборот доказывать, подкованный такой мент попался, культурный. И, короче, вы с ним своим спором всю дежурную бригаду просто ухайдокали. Но зато он под это дело нашу водку из-под стола вынул – и пошло. Ты такой веселый был, анекдоты рассказывал. А потом ты одного из них еще за бутылкой послал. Но тут им позвонили и сказали, что вот-вот какая-то проверка должна нагрянуть, и они нас попросили по домам. А ты начал орать, что мы никуда не пойдем, что проверяющим тоже нальем. Тогда они нас под белы ручки – и на улицу. Хорошие менты оказались. Они нам всё, что изъяли, – всё отдали. И бабки тоже.
– И бабки?
– Прикинь! Я сам до сих пор в шоке.
– А зачем я деньги в носок положил?
– Ну это ж я тебе насоветовал. Чтоб другие менты не отобрали, если по пути опять вляпаешься. Тебя после этого больше не заметали?
– Нет, не замеНтали. Это я бы, наверно, помнил.
– Значит, так и лежат в носке, деньги-то. Ты сейчас в тех же носках, какие вчера на тебе были?
– Нет, естественно.
– Вот – жаль. Можно было бы прямо сейчас проверить, что там есть, кроме твоих ног.
Владимир сунул сигарету в рот, в поисках зажигалки стал обшаривать карманы джинсов и неожиданно вынул из заднего кармана пятидесятидолларовую купюру. На лице его выразилось полное недоумение. За книги на Арбате он выручил рубли. Значит, это вчерашние деньги, которые он считал пропавшими. Но откуда они?! И он мгновенно вспомнил, откуда: придя пьяным домой, он положил семьдесят долларов на трюмо – матери (Да-да, вот как все было!), и пятьдесят долларов – в карман джинсов, специально, чтобы назавтра не забыть их…
– Нашлись деньги! – сказал он Хлобыстину, показывая пятидесятку. – Надо же, а я книги продал. Идиот!
– Ну видишь? – ответил Григорий. – Я ж тебе говорю: менты честные попались.
Когда Осташов и Хлобыстин подошли к компании сослуживцев, была уже развернута на траве целлофановая клеенка, и были уже расставлены на ней одноразовые тарелки и прозрачные пластмассовые стаканы. Женщины заканчивали нарезать хлеб, сыр-колбасу, огурцы-помидоры. Мужчины открывали бутылки пива, но в стаканчики не наливали, а просто расставляли по скатерке.
– Глянь, – тихо сказал Владимиру Григорий. – Этот Мухин, кроме пива, ничего не закупил. Он точно долбанутый. На всю голову.
– Опоздавшие, – обратился к Осташову и Хлобыстину Александр Мухин, – садитесь, сейчас начинаем.
Начальник отдела сидел на траве во главе длинного «стола», между двумя женщинами, одна и которых была замухрышкой, вторая же – на нее Владимир сразу обратил внимание – яркой, отлично сложенной брюнеткой, лет около тридцати. Это была Галина – уже знакомая читателю (но не Осташову) жена Букорева.
Приятели уселись на свободное место, напротив Мухина. Рядом с Осташовым как нарочно оказалась его соседка по офисному столу Ия.
– Мы с тобой всегда на Камчатке – и на работе, и на отдыхе, – манерно сказала Ия, поглаживая конский хвост волос на своем плече и поправляя большой бант на затылке. – И все время мы с тобой вместе.
Осташов прокашлялся и, отвернувшись, возвел глаза к небу.
– Основное правило, – сказал Хлобыстин. – Подальше от начальства, поближе к кухарке.
– Сам ты кухарка, нахалюга, – Ия надула губки.
Тут Мухин постучал ножом по бутылке, призывая всех к вниманию, встал со стаканом в руке и пустился говорить первый тост. Это была здравица гендиректору фирмы.
– Нет, ну одно только пиво, бубенть, – вполголоса сказал Хлобыстин. – И это называется – накрыли поляну. Хорошо, что мы с собой взяли. А, Вов?
Григорий налил водку Осташову и себе.
– А мне? – сказала Ия.
Хлобыстин налил и ей.
– Сразу видно: наш человек, – сказал он и толкнул плечом Владимира. – Володь, давай-ка, местами поменяемся, а то мне не с руки будет даму через тебя… хм… обслуживать.
Осташов с готовностью пересел на место Хлобыстина, который, едва обосновавшись рядом с Ией, обнял ее за талию и сказал:
– Радость моя, не ставь стакан, прольешь. Володь, ну, поехали, по-тихому. Этот Мухин будет балаболить еще полчаса. Вот работенка у человека: рот закрыл – рабочее место убрал. Первый тост предлагаю – за встречу.
Все трое, не поднимая высоко рук, соединили стаканчики, выпили и с аппетитом принялись есть.
Начальник отдела, меж тем, долго и вычурно превозносил успехи фирмы, и когда уже не только троица в противоположном от него конце стола, но и все собравшиеся, не вытерпев, выпили по первому стаканчику, и более того, уже готовы были чокнуться второй порцией (пили кто во что горазд, кто – пиво со стола, кто – водку и вино, принесенные с собой), – только тогда Мухин наконец произнес:
– И чтобы быть немногословным, давайте еще раз пожелаем здоровья Константину Ивановичу, его с нами нет, но я хотел бы представить вам…
Тут брюнетка, сидевшая рядом с Мухиным, принялась настойчиво дергать его за штанину. Начальник отдела нагнулся, она шепнула ему что-то на ухо, и начальник отдела, смешавшись, сказал:
– Э… на чем я остановился?
– Хотели нам кого-то представить, – подсказал кто-то из сидящих.
– Нет, не хотел представить… То есть, да, я хотел бы представить, что Константин Иванович вместе с нами, но, к сожалению, как я уже сказал, дела не позволили ему приехать. Вот так, кто-то отдыхает, а кто-то вместо вас работает. В общем, официальное открытие тим-билдинга будем считать законченным! Теперь можно общаться по интересам. Но… не забывая, что все это – в целях повышения производительности труда.
Застолье двинулось своим чередом. Сначала компания была единой, сотрудники перекидывались шутками из конца в конец стола, а затем, после пятого-шестого тоста, как это обычно бывает, наступила вторая фаза, и общая беседа распалась на отдельные разговоры.
Осташов все это время пил мало, налегал на закуску и стрелял глазами по женским лицам. К его огорчению, очень быстро стало очевидным, что почти все примеченные им с платформы девицы уже разобраны другими кавалерами. Причем, было заметно, что произошло это не сейчас – просто в расковывающей обстановке пикника открылись взаимные симпатии, которые в офисе явственно не выражались.
На вульгарно-томную Ию Осташов внимания не обращал. Она огорчалась, но недолго. Ия угощалась водкой наравне с Хлобыстиным. Вскоре они с Григорием уже через раз пили на брудершафт с поцелуями. И после каждого очередного тоста поцелуи становились все продолжительнее. Когда Ия встала («Мне надо в лесок на минутку отойти»), Григорий погладил ее по попе, по ногам, и она не отстранилась, не назвала его нахалюгой, а сказала лишь:
– Вы тут без меня все не выпивайте, я быстро.
Владимир порадовался в душе за приятеля, который, не требуя от судьбы изысков, просто брал, что в руки шло.
Еще раз оглядев всех симпатичных молодых особ, Осташов остановил свой взор на Русановой – похоже, она была свободна.
Анна увлеченно беседовала с Пелехацкой. Лишь один раз пристальный взгляд Владимира дождался ее ответного взгляда, но она сощурилась, как сощуривается человек угадавший чей-то коварный замысел, и тут же состроила ему рожицу – выкатила глаза и показала язык, словно говоря: «Что уставился? Отвяжись!» Осташова это задело: сделано все было не озорно, не шуточно, а очень всерьез, ровно так, будто Владимир давно навязывается со своими чувствами и до смерти надоел ей.
Что она себе думает, черт бы ее побрал? Она думает, что он втюрился, что ли, в нее? Нет, что эта Русанова вообще о себе воображает?
«Так, – подумал он, – Аньчик отпадает».
Единственной женщиной, которая, по прикидке Владимира, тоже была незанята, оказалась привлекательная брюнетка, сидевшая по правую руку от Мухина. Осташов приметил, что она тоже украдкой поглядывает на него. Впрочем, Владимир не поручился бы за безошибочность своего наблюдения.
– А кто это рядом с Мухиным, не знаешь? – спросил он у Хлобыстина.
– Жена его, Лена. Елена, бля, прекрасная.
– Она, чего, тоже в нашем агентстве?
– Нет, просто пару раз заходила за ним после работы – поэтому я знаю ее.
– Да… Никогда бы не подумал, что такая шикарная черная лисонька – жена нашего Мухина.
– Да куда ты смотришь-то, бубеныть?! Жена – с другой стороны. Поганка бледная. Натуральная мегера! Обрати внимание, как она там втихаря пилит его и дергает. Даже издалека видно, плешь ему грызет. Это – на людях. А прикинь, как она его дома гоняет. Как пацана, небось. А он перед ней – видал? – на задних лапках по стойке смирно. Мудак! Как можно с такой стервозой жить?
Владимиру стало жалко Мухина, за то, что он подкаблучником в семейной жизни оказался.
– Слушай, а вторая рядом с ним – она кто?
– Хэ-зэ.
– Кто?
– Хрен знает. Я первый раз ее вижу. Наверно, новая сотрудница. Ты на нее, что ли, решил взгромоздиться? Ништяк телка. Я бы ей тоже отдался. Ну попробуй. Семь футов тебе под килем. Презерватив только на киль надеть не забудь.
В это время Мухин поднялся и позвал всех играть волейбол.
– Так, где мой помощник? – сказал он.
Рядом с начальником отдела, откуда-то из-под его локтя, появился низкорослый мужчина лет пятидесяти.
– А, вот! Анатолий Кузьмич, сегодня вы из мастера офиса превращаетесь в мастера лесов, полей и рек. Где там у нас мяч?
Анатолий Кузьмич пошел к стоящей недалеко «Волге», взял из багажника волейбольный мяч и бросил в сторону нескольких сотрудников, которые уже встали в круг.
Осташов хотел было воспользоваться всеобщим движением, чтобы естественным образом приблизиться к брюнетке, но увидел, что с ней завел разговор раскрасневшийся Битуев. «Не вовремя ты пригреб своими бровями», – подумал Владимир.
– Что-то ты, Володь, совсем отстаешь, – сказал Хлобыстин. – Давай-ка, я тебе налью.
– Наливай, – сказал Осташов; ему вдруг надоел этот пикник. – Плесни нормально.
Григорий налил три четверти стаканчика.
– И мне, – сказала вернувшаяся из леса Ия.
Владимир изготовился, как спортсмен к ответственному выступлению, и выпил все до капли. На глаза навернулась непрошеная влага. Он зажмурился. А когда открыл глаза, то первое, на что упал его взгляд, был куст, что одиночно топорщился невдалеке. Орешник ли рос, или что другое, Осташов не знал, да это было и не важно. Владимира поразила форма растения: густой куст состоял из длинных прямых ветвей, стрелами торчащих из одной точки земли. Это был зеленый взрыв. И одновременно – иллюстрация другого взрыва. Который произошел в голове Осташова после ударной дозы водки.
Выставив назад локти, Владимир откинулся на спину, словно в том месте, где рос куст, действительно произошел взрыв, и его откинуло взрывной волной. Осташова словно контузило, звуки доносились, как сквозь вату. Но, что удивило, голова при этом оставалась ясной.
– Вы мужчины всегда так, – донеслись до него обращенные к Хлобыстину слова Ии. – Как до ответственности дело доходит, так вы сразу в кусты.
– Можно и в кусты, – ответил Григорий, – Пойдем, что ли, прогуляемся.
– Ха-ха, а ты приставать не будешь?
– Ха-ха-ха, а ты?
Они встали и пошли в сторону леса.
Владимир тоже встал. Он хотел сойти к речке и немного поплавать, чтобы прийти в себя, но тут увидел, что Битуев оставил брюнетку ради волейбола.
Осташов приблизился к ней. Брюнетка собиралась подняться с травы, и его галантно протянутая рука пришлась кстати.
– Я слышал, вы новенькая сотрудница? – сказал Владимир. Он старался говорить медленно, чтобы сохранять внятность речи. Внятность давалась с трудом.
– Да, можно и так сказать… – ответила она, смутившись. – Я тут с вашим начальником отдела говорила – по его словам, вы делаете большие успехи.
– Да ну, это так… Повезло. Но я бы гораздо больше порадовался, если бы мне повезло сейчас, чтобы я познакомился с такой девушкой, как вы, с девушкой небесной красоты… Я – Володя. А вас как зовут?
– Галина.
– Очень приятно.
– Мне тоже приятно познакомиться, но мне уже пора.
– Да ладно, Галь, оставайся еще.
– Нет. Мне и правда пора.
– Точно?
Галина кивнула.
– Ну, тогда я провожу до станции.
– Нет, меня на этой «Волге» отвезут, я уже договорилась.
– Жаль. Очень, очень, очень жаль. Ладно, тогда завтра встретимся в офисе. Я надеюсь.
– Надеяться всегда можно. Но в офисе я вряд ли буду появляться. Я дома… работаю.
– Это хуже. Тогда хоть телефончик свой дай. Я подскочу, и мы вместе поработаем.
– Ну, не знаю… Это как-то … Я, кстати, замужем.
– Понятно, – Владимир даже с лица спал. – А я думал, ты здесь одна.
– Здесь одна. А дома муж бывает. Вечерами. Или поздними вечерами.
– А днем?
– Днем?
– Да. Почему люди не могут пообщаться днем? – сказал Осташов и сунул руку в карман. – Сейчас я найду, чем записать телефон.
По лицу Галины вовсю гулял румянец. Она быстро огляделась по сторонам и тихо сказала: «Не надо записывать, лучше запомнить», – и назвала номер.
– Ну, я поехала, до свиданья.
– А я пойду окунусь, – сказал он. – Что-то голову напекло.
Владимир распрощался и спустился к реке. Здесь он достал из кармана ключ от квартиры и нацарапал им номер телефона на пачке сигарет.
Затем сел на валявшийся рядом обломок толстой ветки и уставился на водную гладь. До другого, пологого берега, где простирался обширный луг, было не меньше пятидесяти метров. Посидев некоторое время в приятном безмыслии, Владимир разделся и зашел в реку.
Он с наслаждением, медленно разводя перед собой руками, поплавал на глубине, где вода была особенно прохладной, вышел на берег и, совершенно расслабленный, ничком упал на траву.
Полежал так некоторое время, потом перевернулся на спину. Солнце светило прямо в лицо. Осташов щурился. Сквозь ресницы он видел, как от светила к нему тянулись лучи, похожие на крылья стрекозы или другого насекомого – тончайшие, прозрачные, переливающиеся радугой красок, переплетенные золотыми жилками.
Солнечные лучики-крылья напомнили Владимиру некоторые эпизоды из детства – пожалуй, самые счастливые моменты его жизни. И он с удовольствием мысленно окунулся в атмосферу тех памятных беззаботных дней.
Это происходило в Ростове-на-Дону (очередное место службы отца), мать тоже работала – Володя после занятий в школе был предоставлен самому себе, то есть все свободное время проводил со сверстниками на улице. Гонял в футбол, стрелял из рогаток и самострелов, запускал воздушных змеев, бегал наперегонки, играл в салки и прятки, таскал со строек карбид и с его помощью устраивал взрывы, носился с горок на самодельной «тачке» – платформе, сколоченной из дощечек и снабженной в качестве колес подшипниками – сзади двумя маленькими, а спереди одним большим, посаженным на деревянный поперечный рычаг, который можно было поворачивать, управляя таким образом гоночным снарядом… Словом, дни его были заполнены делами и заботами до отказа.
Но больше всего ему нравилось ловить с ребятами насекомых. Одно время это превратилось для них в настоящую страсть. Кузнечики, богомолы, бабочки, шмели, жуки, стрекозы – все становилось предметом охоты. Каждый из приятелей старался поймать экземпляр покрупнее. Козявок пришпиливали булавками к плотному картону, либо, что было практичнее, ко дну больших спичечных коробок (раньше такие продавались). Было очень важно зафиксировать букашек в зрелищной позе до того, как их тельца и конечности высохнут и станут ломкими, поэтому сразу после смерти насекомых на игле, им аккуратно расправляли лапки и крылышки.
Это были охотничьи трофеи, аргументы в хвастовстве. А у Володи была и другая причина для коллекционирования этих удивительных существ – чтобы рисовать их. Это чертовски удобно – в любое время иметь в своем распоряжении подлинных натурщиков и натурщиц, пусть и в виде мумий.
Рисовать насекомых было нелегко, особенно трудно давалось Володе изображение крыльев. Однако Осташов умел быть настойчивым, и сейчас, сидя на берегу реки в Красково и глядя сквозь прикрытые ресницы на лучи солнца, Владимир с ностальгией вспоминал, как он шаг за шагом продвигался в своем умении изображать безупречные формы летательных механизмов насекомых. Гораздо позже, впрочем, он понял, что на самом деле главная сложность заключалась не в том, чтобы достоверно нарисовать контуры крылышек и правильно прочертить внутренние прожилки, а чтобы передать заключенную в этих лопастях невесомость, сочетанную с поразительной для столь невеликих размеров силой.
Нельзя сказать наверняка, какое из детских увлечений – рисовать насекомых или ловить их – было в те дни для Володи более захватывающим. Процесс охоты (Осташов это отлично помнил) рождал в его сердце неописуемую по пронзительности гамму чувств.
Владимиру стало любопытно вспомнить какие-нибудь конкретные ситуации ловли насекомых. И первым ему на память пришел эпизод с бабочкой-махаоном. Этот случай сохранился в памяти до мельчайших подробностей.
Вот бабочка неторопливо летает около большого цветущего куста жасмина. Наконец, выбрав цветок, садится на него – словно по заказу всего лишь на расстоянии вытянутой руки от затаившего дыхание Володи. Он смотрит на это чудо и верит и не верит, что сможет поймать красавицу. Насыщенно желтый фон ее наряда весь покрыт ажурными черными кружевами, а каждое из двух нижних, малых крыльев украшено ярко-синей линией, которая скачет острыми волнами и обтекает своим последним, особенно широким всплеском красное пятнышко – красное, будто солнце на рассвете…
Как назло сачка под рукой нет.
Очень медленно, чтобы не спугнуть бабочку, Володя протягивает сложенные лодочками ладони. Вот его руки уже рядом с ней, справа и слева от цветка, и уже остается только схлопнуть их, как вдруг она вспархивает. Сердце мальчишки обрывается вниз, но быстро возвращается на место: бабочка не улетает прочь, а, лишь покружившись рядом, опять садится на тот же цветок. Она сует хоботок в тарелочку цветка. Спокойно сидит. Его руки рядом, наготове. Пора! Раздается хлопок – пальцы лишь задевают бабочку, которая на долю мгновения опережает охотника и взвивается в воздух.
Все, он спугнул ее навсегда. Так с тоской думает Володя. Но бабочка, полетав немного, вновь садится на тот же самый цветок. Такого не бывает, так не может быть, но это так. Вот она, совсем близко – если не сдерживать дыхание, то оно даже может потревожить ее. Ну, теперь он ее не упустит! Руки тянутся вперед. Медленно-медленно. Только не надо спешить! Неожиданно она, пару раз нервно взмахивает крыльями, словно собираясь взлететь. Нет, если действовать такими темпами, ее можно и упустить, мелькает в голове Володи, и он делает резкое движение, и бабочка, почуяв неладное, взметается вверх. Володя замирает как вкопанный и не убирает рук – черт возьми, она должна, должна снова сесть на этот цветок, думает он словно в тумане. И происходит чудо, которое ему чудом уже не кажется, бабочка, не понимая грозящей опасности, действительно садится на прежнее место. Ну, все – ты моя, думает Володя. Он облизывает пересохшие губы. Больше он не оплошает. Сейчас-сейчас. Но в душе проскальзывает сомнение: а если она опять успеет среагировать? В глазах рябит от напряжения. Он хлопает ладонями и сразу же разнимает их, поскольку решает, что она успела вырваться, и вдруг до него доходит, что он напрасно открыл ловушку – бабочка была в руках, она точно была там, она попалась, а он отпустил ее! Бабочка неуверенно машет помятыми крыльями, делает несколько кругов около куста, затем летит выше и дальше, и дальше, и скрывается из виду… Ну и черт с ней, все равно она с такими обтрепанными крыльями в коллекцию не годится, думает Володя, пылая от обиды, задыхаясь от ненависти к себе…
Да с бабочками ему не очень везло. Трудно было добыть также и большую стрекозу. Впрочем, за стрекозами он охотился редко. Высыхая, эти вертолетики теряли свое очарование, потому что мутнели их выпученные глаза. Только у живых стрекоз (особенно у крупных – дозорщиков) можно было наблюдать непередаваемый, переливающийся из синего в зеленый и обратно, глубокий цвет глаз.
Другое дело кузнечики с их мелкими, невыразительными гляделками. Хотя у этих (во всяком случае, у некоторых из них – у красноперок) была своя изюминка – роскошные, малиновым баяном распахивающиеся крылышки. Кстати, вот тоже вроде бы шустрая братия, однако их Володя всегда ловил с легкостью. Причем, обходился без сачка или какого-либо другого снаряжения.
Но кого нельзя было взять голыми руками – это шмелей, пчел и ос. А самым опасным среди летунов считался красноголовый шмель – так мальчишки называли мощное, похожее на шершня насекомое длиной около четырех-пяти сантиметров. Вспомнив о нем, Осташов отчетливо представил себе этого демона, который и в самом деле имел красную либо оранжевую голову, снабженную устрашающими клещами челюстей. Крылья – дымчатые, желто-коричневые, отливали иссиня-вороным, металлическим блеском. На внешней стороне мохнатого черно-коричневого брюшка – четыре крупных желтых пластины, которые блестели, как бы постоянно выдавая (в четырех экземплярах – для дураков) предупреждающий светофорный знак «Движение запрещено». Оканчивалось брюшко пятью жалами – Володя подсчитывал.
Свирепый вид этих истребителей внушал пацанам страх и почтение. Но красноголовых, тем не менее, ловили. И очень просто – надев на руку отцовскую кожаную перчатку. (У самих ребят кожаных перчаток не было: кто ж им купит трепать такие дорогие вещи?) Иногда красноголовых держали на поводке, словно летучих собачек. То есть обвязывали этого шмеля обычной ниткой в том месте, где грудная часть туловища соединялась с брюшной, и нитка (длинной метр-полтора) становилась поводком. «Выгуливать» такого шмеля во дворе было чертовски престижно и приятно. Но и страшно – порой он вдруг направлял свой грозный полет в сторону владельца…
Несколько лет спустя, уже в Москве, старшеклассник Осташов узнал, что насекомое, которое он в Ростове называл красноголовым шмелем, – никакой не шмель. И не оса. И не шершень. А – сколия, паразит личинок жуков-носорогов. Scolia maculata – сколия-гигант. Это выяснилось в Музее зоологии МГУ, куда Володя отправился вместе со всем классом на экскурсию. Там же он окончательно убедился в том, что бабочка, так и не пойманная им у куста жасмина, зовется махаон (это он знал и раньше, но не был уверен). А вот большие кузнечики с красным оперением, как выяснилось, правильно именуются не красноперками, а кобылками розовокрылыми.
…Ощутимый пинок под зад – вот чем закончилось для Осташова рассматривание насекомых в музее зоологии. Сейчас, вспомнив это, Владимир улыбнулся. Но тогда ему было не до смеха. Колесников – одноклассник, который пнул его, – бросился к ближайшей стене и прижался к ней спиной. «Ну, Колёсик, сейчас ты получишь, гадина», – сказал Володя и двинулся к обидчику. «Мне по жопе бить нельзя, – крикнул Колесников. – Я у стенки». Володя совсем забыл, что по дороге в музей они договорились играть в жопки – игру бесхитростную и у школьников необычайно популярную. Все правила ее заключаются в том, чтобы дать пендаля другому игроку, а самому прижаться задом к стене. Насильно отрывать играющего от стенки запрещается. Так что для продолжения эстафеты вам следует поискать задницу другого участника игры – не прислоненную в данный момент к стене. Володя оглядел музейный зал и увидел, что почти все одноклассники носятся меж стеклянных стендов с экспонатами и награждают друг друга пинками. «Кретины! – крикнула сопровождавшая их биологичка, бессильная остановить разбушевавшуюся мальчишескую стихию. – Я никогда больше вас никуда не поведу, дегенераты. Всем – неуд в журнал! Всех родителей – к завучу!»
Владимир теперешний, лежащий на траве у реки, чуть в голос не расхохотался, вспомнив тот поход в научный храм мумифицирования животных. Веселенькое было времечко…
На этом, однако, воспоминания прекратили свое плавное течение. Картинки стали путаться и развеиваться. Осташова неудержимо клонило в сон.
Лежать на солнцепеке становилось в тягость, даже близость реки не спасала от духоты, и Владимир, превозмогая вялость и расслабленность, переполз в тень огромной ивы.
С поляны доносились восклицания и смех сослуживцев.
«Как хорошо! – подумал Владимир. – Только бы никто не трогал». И уснул.
Проснулся он оттого, что поблизости звучали чьи-то голоса.
Осташов отлепил щеку от руки и поднял голову.
Рядом, совсем близко, лежа на животе, загорала с закрытыми глазами Русанова. Она была в голубом купальнике. Вспомнив розовый сарафан, в котором Анна стояла на платформе, Владимир подумал о ней: «Кобылка розовокрылая», – и усмехнулся. Аналогия с насекомым показалась ему забавной. Мысли на эту тему сами собой продолжились, и Осташов, припомнив зловредное поведение Русановой (когда она скорчила ему рожу), подумал, что Анна, скорее, не кобылка-красноперка, а – сколия.
У берега, хохоча, шумно плескались Ия и Григорий. Хлобыстин был почему-то в рубашке.
Увидев, что Осташов проснулся, он крикнул:
– Вов, похож я на авианосец?
– Ты просто вылитый авианосец, – сказал Владимир.
– Ай-ай, – кричала Ия. – Гриша, дурак, перестань брызгаться.
– Гриша, – сказал Осташов. – А чего ты в рубашке?
– Я ее кетчупом заляпал, теперь стираю, – сказал Хлобыстин. Он окунулся с головой и тут же поднялся. Правая рука его была сжата в кулак. Он разжал ладонь, с нее стала стекать жидкая кашка зачерпнутого со дна песка.
– А вот и стиральный порошок, – сказал Григорий и потер песком левый рукав рубашки. – В полевых условиях песок для стирки и мытья – самое оно. Мы в армии так стирались.
– Мы тоже, – сказал Владимир и снова опустил голову.
– Что-то мне надоело плескаться, – сказала Ия. – Гриш, пойдем в картишки перекинемся, или в волейбол сыгранем. Слышь, пойдем, устроил тут прачечную.
– Господи, – сказала Анна, – что за мужчины недотепистые пошли? Женщинам самим себя приходится развлекать.
Осташову показалось, что это камушек, в том числе, и даже в основном – в его огород.
Он посмотрел на ее лицо, шею, руки, и все остальное.
Анна была хороша. Классические формы, подумал он, Венера Милосская. Только пальцы рук, как отметил про себя Владимир, были слегка коротковаты. Впрочем, это отступление от классики было столь незначительным, что его можно было в расчет не принимать. Не говоря уж о том, что сравнивать руки Анны (или чьи-либо еще) с руками каменной красавицы с острова Милос вообще затруднительно – по объективным причинам.
Помедлив, он пододвинулся к Русановой и попытался приобнять ее за плечи, с трудом соображая на ходу, какой бы отпустить комплимент, но за мгновение до того, как он коснулся Анны, она пренебрежительно сказала: «Что это?» – и чуть ли не с брезгливостью покосилась на Владимира. Осташов, так и не тронув ее, убрал руку.
– Это и есть все развлечение, на которое ты способен? – с усмешкой спросила она.
Владимир озадачился. Понять вопрос можно было по-разному. Либо Русанова оскорбилась (из-за того, что ее замечание насчет недотепистости мужчин приняли за приглашение к близости). Либо она и в самом деле откровенно позвала к сближению, и ее рассмешила неуклюжая и медлительная реакция Осташова на этот зов. Так или иначе, но Владимир снова почувствовал себя ужаленным.
Он молча поднялся и с разбега нырнул в воду.
Отплыв подальше, он лег на спину и замер, глядя в небеса. «Черт побери, что за невезуха сегодня с бабцами?!» – подумал он.
– Аньчик, пошли в волейбол играть, – донесся до него голос Ии.
Выходя из реки, Владимир увидел, что Хлобыстин сидит на берегу в одиночестве.
– Меня, вообще-то, этот тимбилдинг уже достал. Может, пойдем отсюда? – сказал Григорий.
– Сейчас. Обсохнут плавки, и двинем. Ты как с Ией-то прогулялся?
– Ну ее к матери!
– Что, не дала?
– Скажешь тоже – не дала!
– А чего?
– Все было ништяк, пока все не началось. Дура неумелая. Бубенть, надо ж до такого возраста дожить и не научиться ртом работать. Все настроение испортила. Клыками своими.
– Зря ты ее напоил.
– Такую напоишь. Хлещет водку, как лошадь, а сама трезвее меня. Ха-ха, слушай, у меня случай однажды был. Бухали как-то у одной знакомой. Ну вот. А у нее квартира – однокомнатная. Ну и там нас несколько человек было. Накачались мы – в дугаря. Хозяйка уже тоже готовая, и я к ней подлез (я вот почему и вспомнил: там – тоже баба пьяная была). В общем, целовались мы с ней в кресле, целовались, надо уже дальше что-то делать, а хата-то однокомнатная. Ну, потащил ее в ванную. Заперлись, все нормально. Поставил я ее в позу, трусняк спустил, сам уже тоже расчехлился, а она вдруг начала мычать, одной рукой за ванну держится, а другую руку наверх подняла и какой-то знак мне делает. А я лица-то ее не вижу. Ну чего тут думать, въезжаю ей сзади… Ха-ха-ха, и так, главное, смешно получилось, знаешь, как будто я ее насквозь проткнул и изо рта пробку вышиб: как она в этот момент блеванет!
– Фу-у.
– Ага. Серый Волк напялил Красную Шапочку по самые уши, ха-ха-ха. Прикинь, так все и продолжалось: она – блюет, а я ее – пялю. Ха-ха-ха, как вспоминаю, всегда ржачка накатывает. Обоссаться, да?
– Да. Это очень смешно. И как-то даже трогательно.
– Ха-ха-ха, это точно, она была тронута до глубины… всего. А ты думал! Я на полдороги не останавливаюсь. Только вот сегодня не получилось. – Григорий потер пах. – Ч-черт, какая ж эта Ия дубина. Овца с клыками.
Глава 14. Половина
Галина приехала домой взвинченной. С одной стороны, она была горда тем, что сумела устроить тим-билдинг, каким он ей виделся по прочтении пары книг на темы управления персоналом. И это преисполняло ее чувством собственного достоинства. Однако в не меньшей степени она была и раздражена: Галину выводила из себя мысль о том, что осуществить эту вылазку на природу пришлось в одиночку, без супруга и даже вопреки его воле.
Господи, ну почему он так по-свински отнесся к ее инициативе? Ведь все, что она хотела, – использовать передовые методы менеджмента. Почему он думает, что она не в состоянии помочь ему в бизнесе? Отчего такая нетерпимость? Неужели приревновал ее к фирме? Или рассуждает, как все мужики: что баба – всегда дура, что ее вмешательство только повредит?
Но ведь я ему жена, я – его половина, думала Галина. Кому же еще доверять, с кем посоветоваться, как не со мной? Почему я должна сидеть дома, как клуша? Чем мне заниматься? Почему я должна только и делать, что готовить завтраки, обеды, ужины, мыть посуду, пылесосить квартиру, стирать пыль с мебели, гладить ему сорочки и брюки, надраивать до блеска его туфли и заниматься прочей ерундой, и главное, ждать его, ждать, ждать? И все это каждый день, до одури, без конца!
Раньше хоть в театры иногда ходили, на концерты какие-нибудь. А теперь – у него, видите ли, работа! У него нет времени! Ну так если нет времени, если столько много работы, тут бы я как раз и помогла. Ведь когда дело только вставало на ноги, сам говорил, что надо приобщаться к бизнесу, что жена предпринимателя должна уметь руководить фирмой, чтобы подменить мужа, если он вдруг заболеет, или если ему понадобится на время скрыться куда-нибудь.
Конечно, она, сама виновата: нужно было сразу же заняться этим. Но тогда ей это было неинтересно, она вообще не хотела об этом думать.
И немудрено. Всю жизнь она трудилась в своем захолустье. То швеей на фабрике мягкой игрушки, то потом контролером ОТК на полусекретном заводе. За унизительно маленькую зарплату, которая не позволяла головы поднять. А в последний год платить и вовсе перестали, но увольняться было страшно, и она продолжала работать, живя надеждой на выплату денег. А вечерами надо было помогать родителям на огороде – картошка-морковка, поливка-прополка. Тягостное, тупое существование. Разумеется, были и развлечения. По выходным она иногда ходила с подружками на дискотеки или в бары, но там были всё одни и те же скучные лица. И когда Костя Букорев предложил ей выйти за него замуж, переехать в Москву и забыть о своем заводе, как о дурном сне, она от счастья вспорхнула на седьмое небо.
Букорев, конечно, не был принцем на белом коне. Но что поделать, не всем же достаются писаные красавцы. Довольно было и того, что человек культурный. И состоятельный. Теперь можно было не ходить на проклятую работу, не думать о завтрашнем дне, о насущной копейке. И она была безмерно рада.
Конечно, поначалу, когда положение стремительно перебравшейся в Москву новой семьи было нестабильным, а перспективы – неясными, она хотела устроиться куда-нибудь. Но пока искала подходящее место, прошло время, а там неожиданно и школьный друг Ребус подвернулся. При его поддержке появилась фирма недвижимости, и жизнь покатилась по накатанной колее. Муж руководил бизнесом, Галина с удовольствием занималась домом, семейным очагом.
Однако все когда-то надоедает, и теперь ситуация изменилась. Точнее, ситуация изо дня в день оставалась прежней, и именно это стало проблемой. Привычный образ жизни мало-помалу превратился в трясину, которая затягивала и душила Галину. А мужа, похоже, это не трогало.
Размышляя об этом после возвращения из Красково, Галина места себе не находила, за что ни бралась, все валилось из ее рук.
Ей нужна была какая-то разрядка. Галина сделала себе кофе и села на кухне за телефон.
Хорошо, что она познакомилась со Светой. Света всегда всё понимает, всегда может дать разумный совет, или по крайней мере просто выслушать.
Светлана оказалась дома. Она довольно долго, почти не прерывая, слушала сбивчивую речь Галины и наконец сказала:
– Ох, Галчонок, вам бы ребенка родить, сразу бы все наладилось.
– Я прошу тебя, только не надо сейчас об этом. Ты же знаешь, что он не хочет.
– Да ладно, я так, к слову пришлось. И вообще, чего ты зациклилась? У тебя же в принципе все нормально. Многие бы бабы дорого дали, чтобы жить, как ты. Муж с деньгами, квартира, обстановка – все есть. Развлекайся сколько душе угодно. Какие, кстати говоря, у тебя планы на вечер?
– Да никаких. Как всегда. Костя сказал, что придет поздно, какие-то переговоры у него. Может, зайдешь ко мне? Поболтаем, винца выпьем.
– А чего, можно. Клади бутылку в холодильник, жарища такая.
* * *
Вернувшись на электричке в Москву, Осташов и Хлобыстин не разъехались по домам, а сели в метро и отправились в центр города – прогуляться по Тверской. Очень уж не хотелось заканчивать вечер, сидя дома.
– У тебя бабы какие-нибудь есть? – сказал Григорий, когда они проходили мимо арки-въезда в Георгиевский переулок.
– Две, – ответил Владимир. – Мы с тобой прямо в унисон думаем. Но проблема в том, что я не взял с собой записную книжку. А на память их телефоны я никак не могу вспомнить.
– Зато у меня все с собой, – сказал Хлобыстин и достал из заднего кармана брюк маленькую, с пол ладони, зеленую книжку. – Главное застать кого-нибудь дома. Хотя сейчас уже, конечно, такое время, что все должны быть на блядках.
Приятели затиснулись под козырек уличного таксофона, и Григорий набрал первый номер.
– Алле, Натэла! Чего поделываешь? Слушай, давай, мы с другом к тебе подъедем сейчас, а ты пока подругу выпиши. Мы с собой все привезем, и вино, и закусь. Ну Натэл! Да хватит тебе, успеешь ты подготовиться к своим экзаменам, надо же когда-то и передышку себе дать. Ну мы едем, да? Что? Кто позвонил? А? Жду.
– Ей в дверь кто-то позвонил, – сказал Владимиру Хлобыстин. – Сейчас откроет – договорим. Она уже почти уломана. Сейчас я ее додавлю.
– Алле-алле, да, я тут, – сказал он в трубку. – Ну что хорошего скажешь? Родители с дачи вернулись? Бал-лин горелый! Вот непруха! А ты сама-то выездная? Дома сидеть будешь? А, ну ладно, в следующий раз. Тысяча поцелуев, ха-ха, в тысячу разных мест.
Несколько последующих звонков результата тоже не принесли. Кто-то из подруг Григория уже имел свои виды на вечер, других не было дома.
– Жопа, – подытожил Хлобыстин, вешая трубку.
Приятели пригорюнились. И тут, закуривая, Осташов заметил на пачке сигарет еле различимые царапины – номер телефона Галины.
Он позвонил ей без особой надежды, но действовал напролом: с места в карьер обрушил на Галину поток комплиментов и без обиняков стал напрашиваться в гости. Она отвечала сдержанно, но, как показалось Владимиру, была недалека от того, чтобы согласиться. Впрочем, развить натиск ему не удалось: в трубке раздался писк, сигнализирующий об иссякшем счете вставленной в таксофон телефонной карты, и через короткое время разговор прервался.
– Черт, придется идти за новой карточкой, – сказал Осташов.
Тем временем Галина, сидя у себя на кухне, положила телефонную трубку и, взяв бокал с вином, сказала сидящей напротив Светлане:
– Давай выпьем, знаешь за что? За то, чтобы перед нами в жизни всегда было несколько дорог. Куда хочешь, туда и сворачивай. А?
Светлана лукаво улыбнулась.
– Ты куда это наметила сворачивать? Налево?
– Да ну! Просто… так все надоело. Хочется чего-то нового. А что может быть нового?
– Га-а-алка! Меня ты не проведешь. Кто он?
– Ты про кого?
– Не притворяйся. Тот, который сейчас звонил.
– А, этот. Да это, господи боже мой, сегодня познакомились, он на фирме у Кости работает, маклер.
– Ну и…
– Ну что «ну и»? Ну, познакомились на тим-билдинге, Володя его зовут. Ну, и все.
– О-о! Тихоня! Два часа мне тут про мужа занудного рассказываешь, и больше ни гу-гу.
– А что больше? Я же тебе все рассказала про тим-билдинг.
– Чего ты мне рассказала? Выпила немного пива и уехала домой. Вот что ты мне рассказала.
Светлана хотела налить в бокалы еще вина, но оказалось, что бутылка уже пуста.
– Откроем вторую?
– Давай, – ответила Галина и зашла за барную стойку в углу кухни, где в навесных шкафчиках под притемненными стеклами угадывались силуэты бутылок.
– Ну, не томи, Галя, рассказывай, рассказывай.
– Чего тут рассказывать, Свет? Я же говорю, сидели у реки. Я и правда немного побыла и собралась уже уезжать, тут он подскакивает. Ну, познакомились, и я сразу уехала. Вот и все.
– Ты скажи: какой он из себя? Заметный мужчинка?
– Да, честно говоря, я его так уж сильно и не разглядела. Конечно, он ничего… Глаза серые, даже с зеленью. Лицо такое умное, благородное лицо. Волосы светлые, густые. Руки красивые, сильные, но не в смысле как у Шварценеггера, а просто сильные. И ноги стройные, длинные. Плечи широкие.
Подруги выпили еще по бокалу.
– Так-так, Галь, ну, рассказывай дальше.
– Да все, вроде.
– А как у этого Володи с тылом?
– В смысле с финансами? Я думаю, не очень. Да и, Свет, ну при чем здесь деньги?
– Вот именно. При чем здесь деньги? Мы же не про банкира говорим, а про муж-чин-ку. И когда я тебя спрашиваю: «Какой у него тыл?» – я имею в виду, какая у него жопа.
Галина в смущении рассмеялась и прикрыла лицо ладонью.
– Ой, ну ты, даешь, Светик.
Но затем Галина подперла голову рукой, возвела глаза к потолку и, посерьезнев, сказала:
– Светик, ты даже представить себе не можешь, какая у него жопа. Даже через джинсы все понятно. Ой, ха-ха-ха, по-моему, я уже пьяная. Мне больше пить не надо, а то я со стула сползу.
На столе зазвонил телефон.
– Это, наверно, опять он, Володя. Первый раз почему-то оборвался разговор. Он говорил, что хочет букет мне принести, прямо сейчас… Даже не знаю, что ему сказать. Зря, наверно, я ему телефон дала. Он уверен, что я новая сотрудница – такая же, как он сам, понимаешь?
– Да ты трубку сначала сними. Может, это не он.
Как выяснилось, это и вправду был не Владимир. Это был Букорев. Он сообщил жене, что деловые переговоры затягиваются, и что домой он сможет вернуться только утром.
– Ну и пусть себе переговаривается, – сказала Светлана, когда встревоженная Галина передала ей разговор с мужем. – Вернется, никуда не денется. И мы с тобой посидим спокойно.
– Мы и так спокойно сидим. Чего нам беспокоиться. Хотя ничего спокойного я тут не вижу. Происходит какая-то… Просто херня какая-то происходит! Я не понимаю, какие могут быть переговоры ночью. Что это за бред? Светик… По-моему, он был поддатый.
– Да, не переживай ты, Галка. Не ты первая, не ты последняя. Мужики все такие.
– О чем это ты?
– Сама знаешь – о чем. И не надо на меня так смотреть, как будто это я с ним сейчас… шурум-бурумничаю.
– Ну, знаешь что.
– Ну что? Что я такого удивительного сказала? Кто мне говорил, что подозревает его в шашнях на стороне? Не ты, что ли?
– Мало ли, что я говорила? Господи. А я-то думаю, чего он со мной сексом уже почти полтора месяца не занимается? То устал, то настроения нет, скотина… Ч-черт! Ну я ему устрою переговоры. Я переговорю с этой сволочью.
– Не будь дурой. Если у него кто-то есть, то ни до чего ты с ним не договоришься. Он будет врать до последнего. Я тебе всегда советовала и буду советовать: не смотри на него. В конце концов, будь хозяйкой своей судьбы.
Галина внимательно посмотрела на подругу и с удивлением огляделась, словно впервые видит и Светлану, и собственную кухню.
– Живи сама по себе, наслаждайся жизнью, – продолжала Светлана. – Вот Володя тебе подвернулся. Ну и пользуйся случаем. Классный мужик, по твоим словам, с красивой, ха-ха-ха, жопой, в конце концов. Хоть будет о чем на пенсии вспомнить. Почему бы и нет? Ему сколько лет?
Ответить Галина не успела, потому что снова зазвонил телефон.
Приложив трубку к уху и послушав, о чем ей говорили в течение десяти-пятнадцати секунд, за которые она успела заметно побледнеть, Галина молча положила трубку на место.
– Что-то случилось? – спросила Светлана. – Кто это был?
– Это была какая-то шлюшка. Она сейчас с моим Костей.
– А что сказала?
– Сказала, что она с моим Костей. Что сейчас она очень хорошо проводит с ним время. А попозже, ночью, ей будет вообще бесподобно. Вот что она сказала. Так и сказала: «Бесподобно».
– Врет. Завистница, наверно, какая-нибудь. Таких стерв сколько хочешь. Им лишь бы чужую жизнь отравить.
– Когда звонил Костя, там слышалась музыка, – вяло и заторможено сказала Галина. – Эта песня, знаешь? «На Вернисаже как-то раз», и там что-то такое, и дальше «Но вы вдвоем, вы не со мной».
– Ну и что?
– Да то, что, когда эта тварь сейчас говорила, та же самая песня была, она как раз заканчивалась – вот эта же самая песня.
Галина залпом выпила бокал красного вина, краска ударила ей в лицо, и одновременно телефон, стоящий на столе, – цветом такой же, как пылающие щеки Галины, – разразился звонком.
Галина машинальным движением подцепила трубку, сказала в нее: «Подождите минуту» – и зажала ее ладонью, чтобы на другом конце не слышали ее слов.
– Радуйся, – шипя, сказала она Светлане. – Ты оказалась права: мой муж действительно изменяет мне.
На глаза Галины навернулись слезы.
– А мне что за радость? – сказала Светлана. – Я же просто просчитывала ситуацию. Просто хотела подготовить тебя к худшему варианту.
Рот Галины скривился, по щекам потекли слезы.
– Ну не надо, Галчонок, – запричитала Светлана. – Да брось ты. Да он мизинца твоего не стоит. Плакать еще из-за него.
Впрочем, в голос расплакаться Галина себе не позволила. Глаза ее слезились и одновременно сверкали яростью.
В этот момент телефонная трубка выскользнула из ее руки, со стуком упала на стол и таким образом напомнила о себе.
– А это-то кто звонит? – шепотом спросила Светлана.
– Володя.
Светлана внимательно посмотрела на Галину и сказала: «Пошлю-ка я его, нам не до гостей сейчас», – и потянулась за телефонной трубкой. Но Галина опередила подругу. Несколько секунд она помахивала трубкой в воздухе, отирая другой рукой слезы, а затем решительно сказала в нее: «Володя?»
…Спустя полчаса хмельные да веселые Осташов и Хлобыстин – «Девчонки! А вот и мы – небось, не ждали?! Давайте знакомиться максимально близко!» – уже входили в дверь Галины с бутылкой шампанского, двумя бутылками водки и двумя скромными букетами тюльпанов.
За столом мужчины пустились с места в карьер. Они непрестанно предлагали тосты, полные двусмысленностей, без умолка балагурили и рассказывали анекдоты. Женщины смеялись и тоже пили, но Владимир видел, что Галина чем-то озабочена. Она то хохотала, запрокинув голову, то вдруг впадала в унылое оцепенение, и в такие моменты тактичный Осташов старался не гнать коней.
Хлобыстин же по своему обыкновению ни в чем удержу не знал. Пытаясь удивить новых подруг, он рассказал, среди прочего, и о том, как давеча они с Осташовым позировали на Красной площади перед фоторепортером знаменитой турецкой газеты. Рассказ был сильно драматизирован. Так что даже Владимир, участник событий, слушал эту историю с изумлением. По версии Григория, закончилось дело тем, что им пришлось спасаться от милиции на автомобиле репортера. Мол, их приняли за каких-то шпионов. И в них стреляли. И от погони удалось оторваться только при выезде за город. Все смеялись, пьяные, от души. «Чего, не верите?» – сказал Хлобыстин и с обиженным видом достал из кармана вырезку из американской газеты.
«Kremlin hawks» – называлась небольшая заметка, проиллюстрированная фотографией бравого российского солдатика на фоне Спасской башни. На руке молодого бойца, которая была защищена особой кожаной перчаткой с красивой бахромой, гордо восседал настоящий ястреб-тетеревятник.
– Вот, пожалуйста! – сказал Григорий. – Видали? Это он фотографию забацал, мой дружбан Вася, про которого я сейчас рассказывал, журналист.
Осташов не понял, каким образом фотография из американской газеты может подтвердить фантастичную историю Хлобыстина про погоню со стрельбой, но, похоже, кроме него, Владимира, никого из присутствующих эта неувязка не смущала. Женщины стали с любопытством рассматривать фото.
– Ого, – сказала Светлана. – Это что, прямо в Кремле у нас, что ли, такие птицы обитают?
– Ну да, – сказал Григорий. – Их там специально держат, чтобы на ворон охотиться.
– Да? – заинтересованно спросил Осташов. – Гриш, а откуда у тебя это?
– Что, газетка? А ты не помнишь? Ну, ты даешь. Нам же с тобой Вася рассказывал про этих ястребов. Когда мы у памятника пили. И заметку мне подарил. Чего, вправду не помнишь?
– Ну ладно, хватит вам разбираться, кто чего помнит, – сказала Галина. – Рассказывай, Гриш, что тут про ястребов-то написано.
– В общем, дело так было, – сказал Хлобыстин. – Еще в замшелые советские времена одна ворона села на березу в Кремле, а под березой как раз какой-то член Политбюро стоял. Вот. И короче, как она дристанет сверху, и точно этому члену на пиджак попала.
– Ха-ха, правильно и сделала, – сказала Светлана. – Этой вороне только лапу пожать за это можно, ха-ха-ха.
– Да. И этот хрен из Политбюро, – продолжал Григорий, – распорядился изничтожить ворон, чтоб духу их в Кремле не было. Ну, гэбэшники – что? Приказ надо исполнять. Стали репу чесать, как ворон перебить. И чего только не делали с этими воронами, все равно хоть сколько-то их оставалось в Кремле. И до сих пор остается.
– Так что, их ястребами теперь гоняют? – спросила Галина.
– Да, ястребы – самое лучшее оказалось. А то ворон поначалу и из ружей мочили. И потом даже какую-то установку у иностранцев купили, которая специальные звуки издает, и птицы от этого сваливают подальше. На аэродромах такие применяются. Но против ворон эта установка не очень фурычила.
– Во, кэлэмэнэ, какие дела в нашем собственном Кремле делаются, – сказала Светлана. – А мы и не знаем ни черта.
– Ну и сколько этих ястребов сейчас там? – спросила Галина.
– Когда два, когда три, а когда всего один. Их приручают и дрессируют, чтоб на ворон охотиться могли. Но птица-то – вольная, вот они иногда и улетают из Кремля совсем. И не возвращаются. Тогда новых завозят.
– Ну да, новых завозят… – зло сказала Галина.
– Володь, ну ты чего заслушался-то? – сказал Хлобыстин. – Ха-ха, один черт, потом опять ничего помнить не будешь. Лучше б рюмахи наполнил. Давай-ка я сам быстрее. Галь, а ты чего сидишь? Поставь какой-нибудь музончик такой, ато у нас тут, бубеныть, весело, как в библиотеке.
Галина ушла в комнату и вернулась лишь через минут десять. С аудиокассетой в руке.
– Это моя любимая, – сказала она. – Еле нашла, я ее уже тысячу лет не слушала.
Небольшой музыкальный центр, помещавшийся на широком подоконнике кухни, выдал песню «Savage silk» в исполнении Suzi Quatro, девицы с инфернальным голосом и личиком ангела.
Все повскакали танцевать, и танец быстро превратился в неистовство.
Хлобыстин обнимал обеих женщин, причем руки его путешествовали по таким местам, куда обычно допускаются только руки любовников. Светлана пребывала в состоянии восторга, Галина же мягко, но настойчиво отстранялась и как бы невзначай попадала в объятия Осташова.
– Кто это лабает? – спросил Григорий.
– Я тоже от этого старья балдею! – ответила Светлана.
Буйство, однако, кончилось очень быстро.
Светлана, пританцовывая, сказала что-то Галине на ухо. После чего произошла сцена, никем не предвиденная.
Галина выключила музыкальный центр и громко сказала:
– Так, всё, поразвлекались – и хватит. Давайте, все по домам.
Взглянув на ее лицо, Владимир понял, что это не шутка. Галина говорила всерьез и была непреклонна. Конечно, ее пытались переубедить, но никакие уговоры и призывы «перестать дурью маяться» не имели ни малейшего результата.
– Ну, что вы спорите? Я же вас не выгоняю. Просто муж сейчас по мобильному звонил – скоро вернется, вы понимаете, черт возьми, или нет? Сами должны соображать, не маленькие, – сказала она наконец, и этот аргумент показался всем резонным.
Гости засобирались уходить. Вид у них был приунывший, один лишь Хлобыстин продолжал хорохориться, впрочем, без особой настойчивости.
– Подумаешь, муж вернется. Нормальные люди из-за этого гостей не вытуривают. Муж. Ну и что? Ты бы нас в шкаф спрятала, ха-ха-ха. Прикинь, картинка: муж притаранился, а из шкафа – песни. Ха-ха-ха, он бы дверцу шкафа открыл, ха-ха-ха, а ему голые, в сисю пьяные мужики стаканы с винищем протягивают.
– Нормальные женщины, – сказала Галина, посмотрев на подругу, – прячут в шкаф только одного мужчину, а не толпу.
– Ладно, пока, Галь. Светик, подтягивайся, мы с Володей пока у лифта покурим, – сказал Григорий и шепотом добавил Светлане: «Может, все-таки уговоришь ее? Еще бы немного посидели…»
Осташов с Хлобыстиным направились к лифту, но долго им ждать не пришлось. На пороге покинутой ими квартиры появилась Светлана. Из-за ее фигуры выглянула Галина и сказала:
– Володь, можно тебя на секунду – ты тут кое-что забыл.
Осташов вернулся, Галина впустила его в квартиру и прикрыла дверь.
– Вот ваша статья из газеты, – сказала она. – Не знаю, твоя или Гришкина. И я хотела еще тебе сказать. Ты уж не обижайся, что все так вышло, но, по-моему, Светик хотела тут групповуху устроить. А я этих вещей не признаю, понимаешь? Может, конечно, мне показалось, что она чего-то такого хотела, не знаю. В общем, дело даже… У меня сегодня был очень неудачный день и… С вами, конечно, весело, но настроение у меня все равно поганое. И вообще я с тобой… не готова к чему-то… Понимаешь? Извини, ладно? Не обижайся.
– Да ладно тебе оправдываться. Я все понимаю. Я и сам заметил, что у тебя какие-то неприятности. Бывает. Ну, пока. Но я изо всех сил надеюсь, что мы еще увидимся.
– Позвони мне завтра, днем, хорошо?
Осташов вышел из квартиры, и дверь за ним почти неслышно закрылась.
Пройдя к лифту, он увидел, что ни Хлобыстина, ни Светланы на лестничной площадке уже нет. Когда Владимир спустился вниз и вышел из подъезда, то стало ясно, что его друг и новая знакомая времени зря не теряли: в палисаднике, за кустами слышались шуршание ветвей, возня и женские вздохи.
Осташов решил не мешать товарищу и побрел, выписывая ногами синусоиду, в сторону станции метро.
Проходя мимо очередного фонаря, посмотрел на заметку про ястребов, которую все еще держал в руке, пьяненько усмехнулся, этак усмехрюкнул, и сунул сложенную вчетверо бумажку в карман.
Глава 15. Гонки с козлами
На руке бравого российского солдата сидит ястреб-тетеревятник, а позади виднеется Спасская башня. Этой фотографией была проиллюстрирована небольшая заметка, которая помещалась на последней странице американской газеты со скромным названием «The Globe of Boston».
Газету читала белокурая женщина преклонных лет, сидевшая за рулем автомобиля. Впрочем, заметку про кремлевских ястребов она не видела. Старушка, похоже, только начала знакомиться с содержанием номера, во всяком случае, в данный момент она рассматривала первую страницу газеты. Ее взгляд был прикован к статье (рубрика «Сегодня»), заголовок которой сообщал о предстоящем прилете президента Америки Билла Клинтона в Бостон для встречи с жителями города. Неожиданно старушка с раздражением смяла своими мозолистыми руками газету и бросила бумажный ком на соседнее сиденье.
Дама выскочила из кабины (это был грузовичок «Форд» оливкового цвета), затем, невзирая на почтенный возраст, проворно влезла в кузов, из кузова – на крышу салона (не помешало ей и голубое платье чуть не до пят, в которое она была одета) и, прикрыв глаза ладонью, посмотрела вперед, потом – назад. В обе стороны шоссе тянулись нескончаемые ряды стоящих в пробке автомашин, отсвечивающих под ярким солнцем.
Старушка нахмурилась. Она спустилась в кузов, осторожно шагнула в сторону правого борта и присела на корточки перед стоявшей здесь объемистой металлической клеткой, которая более чем наполовину была закрыта наброшенной сверху грубой материей. Женщина приподняла край мешковины и заглянула внутрь.
Когда она распрямилась, выражение лица ее стало недобрым.
Старушка переместилась обратно в кабину. Тут она, кое-как расправив газету, опять принялась за чтение, но не прошло и пары минут, как снова отшвырнула «The Globe of Boston», сказав на английском: «Чертово бостонское движение! Для него и целого глобуса мало!» – и решительно повернула ключ зажигания.
Просигналив несколько раз, а затем жестами показав соседям по пробке, чтобы они выпустили ее машину на обочину, старушка выехала из русла заболотившейся автомобильной реки, и припустилась по ровному зеленому полю.
Престарелая гонщица мчалась, до пола вжимая педаль газа.
Грузовичок стремительно двигался в сторону крупного аэропорта, где на размеченном линиями бетоне стояли ряды больших и маленьких самолетов самых разных мастей.
Глаза женщины одержимо блестели. Она смотрела только вперед и не сразу заметила, как с правой стороны поля тронулся и, быстро набрав скорость, понесся наперерез ее «Форду» черный джип устрашающих габаритов.
В какой-то момент увидев все-таки внедорожник, старушка подумала, что это случайность, и решила не обращать на него внимания. Однако когда между автомобилями оставалось несколько десятков метров, и рукою водителя джипа на его крышу был водружен синий маячок, который немедленно стал мигать, и взвыла сирена, то стало ясно, что «воронок» мчится по ее душу.
Женщина нажала на тормоз, грузовичок остановился, и она обреченно уткнулась головой в руль.
Джип встал рядом. Сирена стихла, а маячок продолжал поблескивать.
Задняя дверь внедорожника открылась. Из его темного нутра вылез огромный рыжий детина – черный костюм, черный галстук, темные очки, к уху прикреплено переговорное устройство с микрофончиком на длинной, тянущейся ко рту дужке.
Неотрывно глядя на старушку, мужчина направился к ее «Форду». На ходу он осторожно сунул правую руку под левую полу пиджака, и оттуда, из подмышки, прозвучал щелчок.
Мужчина подошел к водительской двери грузовичка, представился агентом службы охраны президента США Джоном Конгоривером и попросил старушку предъявить водительское удостоверение. Получив требуемое, агент Конгоривер сказал:
– Мэм, сегодня в аэропорте особый режим, и вокруг аэропорта особый режим тоже, и боюсь, я вряд ли смогу пропустить вас дальше.
– Понимаю, – сказала старушка. – Я читала в газете, прилетает мистер президент, да?
Агент Конгоривер сделал шаг назад, бросил косой взгляд в кузов «Форда», попросил женщину выйти из машины и, когда она вылезла, спросил, что у нее находится в большой упаковке.
– Козел, – сказала женщина.
– Мэм, вы можете понести ответственность за оскорбление офицера, – сказал Конгоривер. – Я повторяю свой вопрос: что у вас там, в кузове?
– Козел! Скотина! Животное!
– Я ведь предупредил вас, мэм.
Агент Конгоривер махнул рукой напарнику, негру, сидевшему за рулем джипа, и тот – одетый тоже в темный костюм – подошел к грузовичку.
– Проверь, что там, – сказал Конгоривер, кивнув на кузов.
Афроамериканец («Агент службы охраны президента Майкл Макгрегор, мэм, я должен осмотреть вашу машину») полез в кузов.
– Значит вы – Пикси Рэй, мэм? – сказал между тем агент Конгоривер, рассматривая водительское удостоверение женщины. – Чем вы занимаетесь?
– Я фермер, – ответила Конгориверу женщина. – А кто вы, я уже поняла, вы…
– Козел, – сказал агент Макгрегор из кузова и недоуменно хохотнул. У агента Конгоривера заходили желваки, он шумно выдохнул и, похоже, собрался ответить напарнику грубо, но Макгрегор его опередил:
– Здесь козел, настоящий козел.
Он снял мешковину с клетки, и стало видно, что в ней действительно находится козел. Вернее, козленок, который сидел, подогнув под себя ножки, и тоскливо глядел вокруг, словно хотел найти поблизости хоть одну родную, козлиную морду и никак не мог.
Животинка испустила жалобный не то крик, не то писк, и старушка с сочувствием покачала головой.
Оба агента уставились на нее. И тут женщину словно прорвало. Сбиваясь и поправляясь, старушка скороговоркой стала объяснять, что она на самом деле фермер, а не террористка, как они могли подумать, и что ее действительно зовут Пикси Рэй (это записано в автомобильных правах), что она опаздывает на рейс «Бостон-Москва», то есть не она опаздывает, а козлик опаздывает, потому что лететь в Москву предстоит ему, ведь этого козлика она должна послать в Россию, своему знакомому фермеру Александру Сазонову, поскольку в России сейчас жуткий недостаток в козлах, точнее, козлы-то там есть, но вот породистых животных нет совершенно, и она обязана помочь своему далекому коллеге Сазонову улучшить породу, а агенты ФБР должны помочь ей побыстрее добраться в аэропорт.
– Ребята, вы видите, трафика по всей дороге нет, – сказала Пикси. – Я вас очень прошу, пропустите – уйдет же самолет.
Агенты опустили глаза.
– Ну, я сожалею, но думаю, вряд ли что-то можно сделать, – сказал агент Макгрегор.
– Я понимаю, что должна была ехать по шоссе, а не по полям, как у себя на ферме, – сказала Пикси. – Но, знаете, я уверена, что мистер президент одобрил бы мои действия, если бы узнал, зачем я так спешу. И уверена, он был бы благодарен вам, если бы вы меня пропустили… И кстати! Думаю, с другой стороны, он сильно огорчился бы, если бы до него дошло сообщение, как я, гражданка Соединенных Штатов и его верная избирательница, не получила помощи от его охраны в таком пустяковом деле… Да! Думаю, это очень хорошая идея: когда вернусь на ферму, я обязательно напишу президенту письмо, и подробно опишу ему эту ситуацию.
Агенты переглянулись.
– Мы никак не можем вас пропустить, таковы правила, – сказал агент Конгоривер. – Единственное, что можно сделать, в качестве исключения, – я сейчас свяжусь с начальством и спрошу. Хотя не думаю, что нам разрешат пропустить вас.
Он залез в джип, закрыл дверь (видимо, чтобы его не было слышно) и, отвернувшись от старушки, связался по переговорному устройству с начальником.
Пикси Рэй тоже отвернулась от агентов. Какая-то птичка пролетела тем временем невдалеке от нее и спикировала в траву.
– Похоже, жаворонок, – определила старушка, а затем, успокаивая себя, нараспев продолжила: – Птица сидит в траве. Бог восседает на небесах. Агент торчит в джипе. Каждый знает свое место. И все хорошо в этом мире, – последнее предложение она проговорила, словно заклинание, как бы уговаривая судьбу: после произнесения этой фразы все действительно должно сложиться хорошо. Затем она резко обернулась, и увидела, что Конгоривер спешит к ней с озабоченным видом.
– Мэм, – сказал он, приблизившись, – все хорошо! Мы проводим вас в нужное место, на терминал.
– Благослови вас Бог, – воскликнула старушка. – Спасибо, агент Макгрегор.
– Я – Конгоривер, мэм, – сказал рыжий великан и, показав на напарника-негра, добавил: – Это он – Макгрегор.
– Ну конечно. Как я могла ошибиться?
– Садитесь в свою машину и следуйте за нами.
Пикси впрыгнула в кабину своего «Форда».
– Похоже, ребята, Господь направлял ваших родителей поистине неисповедимыми тропами, – переиначив фразу из Писания, проворчала она, пристегивая ремень безопасности. – Если бы я была агентом какой-нибудь секретной службы, наверно, у меня фамилия была бы Тамагаси, или что-то в этом духе.
Агенты между тем резво заняли места в джипе, и оба автомобиля след в след понеслись по траве в сторону аэропорта.
* * *
Восемь автомобильных протекторов утюжили зеленый ковер. По траве след в след катили белая «Нива» и за ней серебристый джип «Тоета». И трава, по которой они ехали, росла не в чистом поле, а на грунтовой дороге – еле заметной колее, затертой глухим русским лесом, а сверху придавленной низким, быстро мрачнеющим небом.
За рулем «Тоеты» сидел Камиль Петрович. Рядом с ним на пассажирском сиденье зевал и потягивался Осташов.
– Проснулись? – сказал Камиль Петрович. – Вы, наверно, сильно устали: как от фирмы отъехали, так вы почти сразу и заснули. Часа четыре едем – вы все спите.
– Торжок уже проехали?
– Да. Недалеко осталось.
– Что-то мы в какую-то глухомань заехали… А кто это перед нами на «Ниве»?
– Не знаю.
– Надо ж в такой дыре кто-то ездит.
– Да, места тута… Хоть вроде бы Москва-то недалеко… Вообще, можно было бы и по асфальтовой дороге гнать. Но там кругаля получается, а эта дорожка через лес – почти напрямую к деревне. Время – деньги. Да… Деньги-денежки… Здорово вы сделку провели. Большие деньги взяли. Ну и я вас не подвел, правильно? Процент фирмы ваш начальник получил, а что мне выдали семьдесят штук, оттуда я вам десятку не сразу отдал, а в коридоре отдельно, по-тихому. Я все эти вещи понимаю… В нашем бизнесе уговор надо соблюдать. Чтоб спать спокойно… Вы не подумайте, мне не обидно: раз сумел оторвать червонец, значит, сумел. Мы-то с моим Андрюхой-напарником долго возимся за такие деньги. А вы раз – и себе в карман.
– Я не знаю, за какие вы деньги работаете. Думаю, что все-таки за большие, чем десять штук с квартиры. Но это не мое дело. А я все полностью начальнику отдела отдал. Себе ничего не оставил.
– Да ладно… Мне-то что? Ну будем считать, что отдали. Честно говоря, даже не думал, что этот ваш начальник – как его?
– Мухин.
– Я не думал, что он будет заставлять вас ехать сюда, проверять, куда мы нашего Толяна поселим. Я думал, он просто хочет посмотреть, как я отвечу. Если начну упираться, типа не надо сюда таскаться, тогда что-то нечисто, а если соглашусь, тогда все в порядке… Эй, Толян! Ты как?
Камиль Петрович глянул, полуобернувшись на заднее сиденье. Там, развалившись, спал Толян – бывший владелец однокомнатной квартиры в доме на пересечении Малого Трехсвятительского и Хитровского переулков. Камиль Петрович посмотрел ниже, где на коврике за спинкой кресла Владимира, свернувшись калачиком, спала рыжая дворняжка Толяна. Услышав слово «Толян», собака подняла голову, а сам Толян поднялся и сел, словно только и ждал, что к нему обратятся. Он посмотрел мутным взглядом в окно и весело возгласил: «Шла машина темным лесом, за каким-то интересом, ха-ха-ха». Затем со стоном рухнул и захрапел. Собака тоже сунула нос себе в живот и закрыла глаза.
Камиль Петрович опять кинул взгляд назад и сказал:
– Опять уже дрыхнет, пьянь. Э-э-эх… Конченая пьянь.
– А вы, как я понимаю, специализируетесь как раз на таких… вариантах? Вычищаете столицу от алкоголиков? – спросил Осташов.
– Ну да, мы с Андрюхой – санитары леса, то есть это, города.
– Так и самим спиться недолго.
– Не-е-ет, я не пью. Вообще не пью. На мне вся организация дела. Дело перерывов не любит. Ну вот Андрей, он, конечно, в основном близко общается с такими чмырями, ему – да, ему приходится. Но это уж кому что нравится.
В обрюзгшем небе сверкнула ветка молнии, и через несколько мгновений из стороны в сторону по окрестностям зашарахались раскаты грома.
* * *
Букорев отвел взгляд от мрачного неба, задумчиво осмотрел свой кабинет и, словно бы только что заметив минуты две уже молча стоящих перед его столом Мухина и Осташова, сказал:
– Так, гм-гм, о чем вы хотели со мной поговорить?
– Я еще раньше собирался занести вам деньги, – ответил Мухин, – но Оксана сказала, что вы хотели бы, чтобы я зашел через пятнадцать минут. И чтобы вместе с Владимиром Святославовичем.
– А, да, значит, Оксана передала… Кстати, она теперь моя не секретарь, а помощница… гм-гм… помощник генерального директора – вот как называется ее должность, – сказал Константин Иванович. – Гм-гм… Так что у нас со сделкой?
– По нашему обычному прейскуранту покупатель должен был заплатить фирме с этой квартиры три с половиной тысячи, – сказал Мухин. – Но Осташову пришлось пойти на уступку: там сложилась такая ситуация, что иначе сделка бы ушла от нас – я вам уже докладывал. Поэтому под моим руководством удалось получить две с половиной минус пятьсот на оформление, итого – две тысячи долларов.
– Надеюсь… гм-гм… эти ваши уступочки не станут правилом.
– Нет-нет-нет! – горячо заверил директора Мухин. – Это было в качестве исключения. Тут ровно две тысячи. Все новенькие, я сам выбрал из кучи, которую покупатель за квартиру внес.
Александр положил на стол ровную тоненькую стопку сотенных американских купюр.
Рядом шлепнулась и расползлась густым веером целая колода сотен – эту, гораздо более толстую стопку американских банкнот бросил на стол Осташов. Хотел положить, но деньги выскользнули, и получилось, что он их бросил. Владимир застыдился нечаянного пошло-театрального жеста и стал подравнивать деньги.
Букорев и Мухин тупо наблюдали за этими манипуляциями, а по окончании их так же бестолково уставились на Осташова. Обоих явно интересовали не жесты Владимира, а происхождение денег.
– Это десять тысяч, – сказал Осташов и кратко объяснил, откуда они взялись, извинившись в конце, что не предупредил начальника отдела о том, что он (Владимир) изначально завысил для покупателя цену как раз на эти десять тысяч.
Поняв, что речь идет о дополнительной, впечатляющей прибыли с той же самой сделки, гендиректор заметно повеселел. Но как ни удивительно, взгляд его при этом стал мрачным, как небо за окном. Мухин, похоже, также пребывал в двойственном состоянии. Он удало улыбался, глядя на Букорева (дескать, глядите, какие у меня в отделе кадры работают), а выражение его глаз, между тем, выдавало тревогу. И беспокоился он неслучайно. Осташова Константин Иванович похвалил и, немедленно отсчитав ему агентские проценты – тысячу восемьсот долларов, попрощался с ним, а вот начальника отдела попросил задержаться. И голос директора не сулил Мухину ничего приятного.
– Александр Витальевич! – сказал Букорев, как только Владимир закрыл дверь. – Ты что творишь, а? Совсем мышей не ловишь! Как это получается, что твой работник держит в руках десять тысяч, а ты об этом ни сном, ни духом, а? Гм-гм… Десять тысяч! А? Гм-гм… А если бы он не принес сюда эти деньги? И все нормально, да? Все в порядке! Нате вам, Константин Иванович, две тысячи и будьте довольны – так, да?! Гм-гм… Вот скажи мне – эту квартиру Осташов сам на стороне нашел, или она к нам на фирму пришла?
– Квартира от нас, Константин Иванович. Но там, видите, так все покатилось без остановки.
– Да! Квартира, дорогой Александр Витальевич, наша! А дальше мне скажи: покупателя он на стороне нашел? Или покупатель тоже наш?
– Константин Иванович!
– Да! Покупатель тоже наш! Все наше! Кроме денег. Гм-гм… Этот Осташов мог бы, значит, и не приносить деньги. Гм-гм… В общем, еще раз такой бардак повторится – ищи себе работу. Понятно, да? Гм-гм… А почему, кстати, он отдал мне десять тысяч? Ведь мог же не отдавать. А? Нет, взял и отдал. Вот и вопрос: почему? Побоялся? Или не сообразил?
– Ну… Он порядочный человек… Честный…
– Наивный, ты хочешь сказать? То есть дурак, да?
– Вы всегда все правильно оцениваете, Константин Иванович. Дурак, конечно.
– Нет, дорогой Александр Витальевич! Он не дурак. Дураки по двенадцать, нет – по тринадцать, с учетом его первой сделки, да, по тринадцать тысяч долларов дураки за неделю не зарабатывают… Гм-гм… Следи за ним внимательно. Чувствую, принесет он неприятностей. Взял и сам отдал деньги. Почему?
* * *
«Взял и сам отдал деньги, – думал о себе Осташов, глядя в окно „Тоеты“ на мелькающие мимо деревья и кусты. – Зачем? Мог же не отдавать. Для всех же на фирме только одна цифра в сделке была известна – семьдесят тысяч. Никто бы ничего не узнал. Пришел, называется, деньги зарабатывать. Ну вот они, деньги, были в руках… На десять тысяч баксов можно жить целый год, и не ходить на работу, не сидеть каждый день за компьютером в мудацком офисе, никому не звонить, никуда не бегать, не суетиться. Да какой там год! Два! Два года спокойной жизни!.. Молодец я, прям охренеть какой молодец. Камиль-то, кстати, тоже мог бы не отдать мне эти десять тысяч. Не отдал бы да и баста! Он же был уверен, как и до сих пор уверен, что я свою фирму наколол и заграбастал эту разницу в цене себе в карман. Вот и не отдал бы. Он бы мог подумать: раз я скрываю эти бабки от фирмы, то значит, не стану никому на фирме жаловаться на него. Значит, меня можно кинуть – и никаких напрягов по этому поводу не будет… Хотя – нет. Он, наверно, подумал, что у меня, помимо фирмы, есть другое прикрытие – какие-нибудь знакомые бандиты. Да, Камиль просто зассал со мной связываться. Решил, что за мной кто-то стоит, и зассал. Не зря он тут вещал насчет выполнения уговоров в нашем бизнесе и насчет спать спокойно… Блин, да какая вообще разница, почему он отдал мне десять тысяч?! Главное, что эта куча баксов была у меня, и я выложил ее Букеру на стол… Ч-черт!.. Вася бы, фотограф, никогда бы не отдал. И Хлобыстин бы тоже. И кот этот, покупатель – Кукин кот! – он бы уж точно не отдал. А я… – Владимир вздохнул. – А я отдал… И – правильно сделал. Пошли они все!.. Как хотел, так и сделал… Играть надо по правилам. Хотя, конечно, я придурок…»
Лесная колея вывела наконец оба автомобиля – и «Ниву», и следовавшую за ней «Тоету» – на асфальтовую дорогу. Камиль Петрович крутанул руль влево, поддал газу и пошел на обгон. Однако, поравнявшись с «Нивой» и посмотрев на того, кто был за ее рулем, он слегка притормозил и поехал так, чтобы машины двигались вровень.
– Сазонов! Эй! Здорово, Алексан Палыч! – сказал, открыв окно, Камиль Петрович водителю «Нивы».
– Привет, Камиль, – ответил Александр Павлович Сазонов, мужчина лет сорока пяти, загорелый, с цепким и умным взглядом под широким лбом, переходящим в залысину.
– Тачку, смотрю, себе купил, – сказал Камиль Петрович. – А я-то думаю, кто передо мной ползет?
Поскольку «Тоета» была с правым рулем, а «Нива», понятное дело, – с левым, беседовать водителям было вполне удобно.
– Чего пожаловал? – спросил Александр Павлович.
– Провиант для своих говнюков везу. Хотя они теперь твои. Ну и еще одного работничка тебе.
– Да, помогаешь ты мне рабочей силой. Что ни человек, то золотые руки, и ум ясный – горный хрусталь… Значит, еще одного везешь? – Александр Павлович кивком указал на Осташова.
– Это со мной, по делу. А навсегда другого везу, вон сзади, храпака давит – ну, выпивши, конечно, а чего ж?
– Спасибо тебе! Еще один на мою голову.
– Слушай, Палыч, а у тебя кто это взади в клетке?
– Из Америки козлика послали. Особой породы. От него такое потомство пойдет! Всю область молоком залью! В Москву возить буду. По семь литров в день каждая коза даст!
– Ну видишь, не все в жизни хреново… Надо ж, из самой Америки! Слушай, Алексан Палыч, а у меня для тебя сюрприз: я тебе насос везу, который ты просил.
– Да? Не забыл? Ну спасибо. Вот за это спасибо. а то я уж думал, придется из-за него таскаться в Москву. Старый чиню-чиню, все равно разваливается.
– Ну, ладно, Алексан Палыч, я рвану вперед, а то с твоей «Нивой» рядом тащиться – хочется выйти и рядом бежать: и то скорее будет.
– У меня она, между прочим, новая. Не то, что твой рыдван двухсотлетний.
– Вот ты… заноза!.. А давай на спор, кто до твоего Страшново быстрее долетит? А? Кто проиграет, тот это… э-э-э… Да на что хочешь спорим, один черт я первый буду. Можно и без спора. А? Ну?
– Можно.
Оба автомобиля остановились.
– Сейчас я тебе покажу, – сказал Камиль Петрович, – кто тута Шумахер.
– Фамилия для России неподходящая.
– На ста-а-арт!..
Двигатели машин начали попеременно взвывать.
– Внима-а-ание!..
Моторы заревели оголтело, уже не затихая. Осташов окончательно проснулся.
– Хоп!
Молния располосовала небеса. Под грохот грома автомобили устремились вперед, и «Тоета» сразу оторвалась от «Нивы». Осташов с сожалением подумал, что гонки увлекательными не будут: они мчались по прямой, и у Александра Павловича не было ни шанса. Что ж, в любом случае – чем быстрее они доедут, тем быстрее назад, в Москву.
«Тоета» неслась, не подпрыгивая и даже не качаясь. Неширокое сельское шоссе поражало качеством поверхности – ни щербинки, ни трещинки. И в голову приходило лишь одно объяснение: захолустье, глушь – машины почти не ездят, поэтому асфальт как в свое время положили, так он и лежит целехоньким.
Глядя на ленту дороги, стремительно скользящую навстречу, Владимир вспомнил фантазии, посетившие его во время поездки с тем же Камилем Петровичем по диспансерам, и вновь представил себя скифским всадником, скачущим по привольной зеленой степи. Знакомое видение вмиг поглотило его, и Владимир стал на некоторое время диким кочевником. И снова в своем воображении Осташов смотрел на себя, несущегося на взмыленном коне, со стороны, как мог бы наблюдать за ним орел, неотступно парящий по-над лошадью. И снова грива лошади и две тугие темные косы всадника развевались в горячем потоке воздуха.
Неожиданно взгляд Осташова, то есть орел, наблюдающий за всадником, стал отставать, отставать и затем полностью остановился, зависнув около какого-то куста, мимо которого только что проскакал скифский воин. Ветви куста виделись черными, словно находились, в отличие от всадника, в тени. Всадник быстро удалялся. И как уже это было, меж черных ветвей вдруг возник силуэт человека с колчаном за спиной. Человек закинул руку за плечо, вынул из колчана стрелу. Вот он уже натягивает тетиву и целится в спину скачущему скифу. И вновь реальный Осташов неожиданно подумал, что если лучник убьет всадника, то и он, Владимир, тотчас же умрет, прямо здесь, в «Тоете», едущей по сельской дороге. И Осташова охватил ужас. Мистическая связь с судьбой воображаемого скифа снова оказалась более реальной, чем окружающая действительность. Владимир опять был уверен, что гибель всадника в его фантазии будет означать и его собственную реальную смерть.
Владимир попытался вынырнуть из видения, но у него ничего не получилось. А может быть, ему не хотелось выходить из этой игры? Да, несомненно, он понимал краем сознания, что это всего лишь игра, наверняка опасная, но ему хотелось продолжать ее. И видение продолжилось. «Если он умрет, то и я умру, если он умрет, то и я умру…» – вертелось в голове Осташова. Тем временем черный лучник натянул тетиву и уже приготовился выпустить смертоносную стрелу вслед всаднику. Осташов (или тот орел, что наблюдал перед этим за скачущим воином) вдруг словно во мгновение ока переместился вперед, и оказался в непосредственной близости от спины скифа. Четко и крупно были видны загорелые лопатки всадника. Затем еще крупнее – правая лопатка с татуировкой, точь-в-точь как у мумии скифского воина, фотографию которой показывал Наводничий. На лопатке находилась часть татуировки – задние ноги и половина туловища оленя. Голова оленя располагалась на плече и ключице, а передние ноги – на руке скифа. Таким образом, при движении казалось, что изображенный олень скачет вместе с хозяином татуировки. Рисунок жил.
Лучник выпустил стрелу. Внутренний взор Осташова теперь был рядом с ней. Вот стрела со свистом прошивает раскаленный воздух, и мчится явно быстрее всадника. Она вот-вот настигнет его. Еще совсем немного – мгновение, или несколько мгновений, неизвестно, – и наконечник с глухим стуком ударит в спину воина. Похоже, гибель неминуема…
– Стоп! Нам, по-моему, вправо, – сказал Камиль Петрович и резко остановил машину перед съездом на грунтовую дорожку, которая пряталась меж высоких кустов. Осташов от резкого торможения ударился головой о лобовое стекло. Видение со скачущим скифом исчезло. Храпевший до того Толян свалился вниз, где лежал его рыжий пес. Послышался собачий визг. Матерясь и кряхтя, Толян поднялся и занял сидячее положение. Из носу у него вяло потекла струйка крови. Но странно, вид у него был радостный. Похоже, алкоголь надежно отгородил его сознание от действительности, Толян плохо понимал, что происходит, и был совершенно нечувствителен к боли.
Следует, впрочем, заметить, что и Владимир потирал ушибленный лоб, вовсю улыбаясь: он был доволен, что фантазия, которая, казалось, уже становилась в его жизни навязчивой, прекратилась. «Бред какой-то, – подумал он. – Что это опять со мной было? Так и спятить, на хрен, недолго. Надо с этой русской рулеткой больше не баловаться».
Камиль Петрович сдал назад, повернул и углубился в кустарник.
Владимир с облегчением выдохнул, он был рад, что избавился от кошмарного видения, и изо всех сил старался освоиться с реальностью.
Тем временем «Нива», весело просигналив, проехала по асфальту мимо них.
– Куда это он? – сказал Камиль Петрович. – Ох, я дубиноголовый! На этой же тропе завал из деревьев после урагана. – Он включил задний ход. – Как я забыл! Вот что значит, давно сюда не ездил.
– А что это за мужик, с которым мы гоняемся? – спросил Владимир.
– Фермер местный. Он сам-то из Москвы. Лет пять назад переехал сюда с женой, частное хозяйство развернул. Коз держит. А по прошлой-то жизни он, не поверишь, – химик, кандидат наук. Английский и немецкий знает. И она тоже два языка знает. На военном производстве оба работали. А институт их прикрыли.
Выбравшись на асфальт, Камиль Петрович припустил за «Нивой».
– Все равно моя победа будет! – сказал он.
– Я щас бля… – промычал сзади Толян, – бле… блявану. Тормози, Камиль.
– Терпи, а то убью к черту! – проорал Камиль Петрович.
– Как скажешь, командир, – с готовностью отозвался Толян и вытер ладонью кровь из-под носа и с подбородка.
Когда серебристый джип домчался до нужного поворота направо, «Нива» уже не только свернула туда, но и, осторожно преодолев кривобокий, весь в ухабах съезд на земляную дорогу, пошла подниматься по колее в горку среди поля, покрытого ровным бобриком зеленых побегов пшеницы. Вообще, как отметил про себя Осташов, Александр Павлович вел свою машину очень бережно, словно вез ребенка. «Так у него же козленок в салоне», – вспомнил Владимир. Осташов теперь уже думал, что и на старте «Тоета» (на самом деле потрепанная и не настолько быстроходная, как хотелось бы Камилю Петровичу), – «Тоета» сразу вырвалась вперед, наверно, лишь потому, что Александр Павлович не слишком резко надавил на газ.
Пшеничное поле было неровным – дыбилось посредине довольно высоким холмом, и грунтовка вела как раз туда – если так можно выразиться, на вершину поля, за которой виднелась обширная крона дуба.
Странное дело, в густом, тенистом лесу дорога была довольно крепкой, а здесь, на открытом пространстве, автомобильная колея то и дело превращалась в две черные вязкие канавы. Белая «Нива», однако, почти не качаясь, уверенно шла вперед. Было заметно, что тропа известна водителю до мельчайших подробностей. «Тоета» же, хоть и догоняла ее, но двигалась с трудом и рывками, постоянно ныряя в ямы.
– Эх, – сказал Камиль Петрович, когда его джип в очередной раз забуксовал, – жалко у меня сейчас только одна ось ведущая, другая не фурычит.
Неожиданно дорога стала ровнее и крепче, и «Тоета» наконец настигла «Ниву».
Машины набрали приличную скорость и вровень летели прямо навстречу дубу, как бы все более вырастающему из холма. «Интересно, справа или слева она огибает дерево?» – подумал о дороге Владимир.
По капоту и крыше «Тоеты» стали ударять редкие, но крупные капли дождя, и Осташов хотел сказать Камилю Петровичу, что начинается дождь и надо бы поднять стекло на двери, однако, глянув на увлеченного единоборством «санитара города», понял, что сейчас никакие обращения услышаны не будут.
Владимир наклонился чуть вперед и за профилем Камиля Петровича увидел напряженное лицо управлявшего «Нивой» Сазонова, который также был весь во власти стихии борьбы.
Автомобили будто срослись и ноздря в ноздрю, то есть бампер в бампер мчались вперед и вперед, оставляя сзади клубы дорожной пыли.
В этот момент, словно проникшись драматизмом ситуации, в салоне «Нивы», в своей клетке, громко заблеял козленок. И одновременно на заднем сиденье «Тоеты» переселенец Толян сказал: «Э, э, э, Камиль, потише». На что оба водителя ответили так. Будто по команде обернувшись (Александр Павлович через правое плечо, а Камиль Петрович через левое – если бы кто-то наблюдал за ними через задние стекла двух машин, то у наблюдателя возникла бы ассоциация с двуглавым российским орлом), – обернувшись, оба водителя разом крикнули каждый своему попутчику:
– Заткнись, козел!
А в следующую секунду, когда они вновь обратили взоры вперед, все седоки обоих автомобилей (исключая козленка и собаки, хотя нельзя быть полностью уверенным, если говорить о козленке) истошно заорали: «Бля-я-я!!!» – потому что машины как-то уж очень неожиданно выскочили на вершину пригорка, где рос дуб, и всем показалось, что столкновения с мощным деревом не миновать. Впрочем, аварии не произошло: в последнее мгновение машины метнулись в стороны: «Нива» вправо, «Тоета» – влево. После чего стало ясно, что Сазонов выиграл, поскольку именно справа дорога огибала дуб, и «Нива» упылила вперед. А Камилю Петровичу не повезло – его автомобиль, со всего размаху впечатавшись в громадную рытвину, полную жирной грязи, безнадежно забуксовал.
– Эх, твою мать, – обреченно сказал Камиль Петрович, заглушив мотор, и Толян получил наконец возможность выйти и поблевать. Пес тоже выскочил наружу, весело виляя хвостом.
Затем Владимир с Толяном толкали-толкали «Тоету» (Камиль Петрович сидел за рулем) и потихоньку, враскачку выпихнули ее из ямы. До начала настоящего дождя еле управились.
– Сазонов, паршивец, хоть бы вернулся, помог вытащить тачку, – проворчал Камиль Петрович и поднял стекло на двери.
Под оголтелым ливнем «Тоета» рванула дорогой, которая стала раскисать на глазах.
– Только бы снова не застрять, – сказал Камиль Петрович.
Ни Владимир, ни Толян ему не отвечали – выдохлись. Осташов вытирал платком вспотевшее лицо, а Толян гладил по голове свою дворнягу, она была теперь гораздо чище, чем ее хозяин, который при выталкивании машины из грязи вел себя, пожалуй, излишне героически.
До Страшново было рукой подать, с пригорка деревенька перед ними лежала как на ладони. Всего-то восемь изб вдоль дороги да несколько сараев позади – вот и весь населенный пункт. Через минуту, когда подъехали ближе, Осташов заметил, что угол одного из сараев горит (это был еще недостроенный, не покрытый крышей сарай, рядом с которым земля была усыпана стружками и обрезками досок). Собственно, постройка уже почти не горела – дождь хлестал по пожару, выбивая из обугленных досок клубы дыма, и они тут же рассеивались в воздухе. Вокруг сарая бегали трое мужчин. Третьим был фермер Сазонов – он догонял второго, который с топором в руке пытался настичь первого.
– Это мои ребята, я их сюда переселял, – сказал Камиль Петрович, остановив машину. – Надо, наверно, выйти, помочь Сазонычу…
– Чего это они не поделили? – сказал Осташов, наблюдая за беготней сквозь мельтешение дворников на лобовом стекле.
– Поэтому Алексан Палыч за нами и не вернулся, у него здеся вон какие дела… – сказал Камиль Петрович. – Да, надо бы ему помочь утихомирить этих дураков.
Но пока Камиль Петрович и Владимир, а также индифферентно настроенный Толян (его рыжий пес тут же куда-то убежал), поеживаясь, выбирались из автомобиля и без особой решительности подходили к месту событий, фермер сам справился с ситуацией.
Александр Павлович вдруг встал как вкопанный, дождался, когда двое бегунов сделают очередное турне вокруг сарая, пропустил мимо себя первого, а второго остановил точным ударом в челюсть. Обладатель топора наткнулся на фермерский кулак, словно на недвижимую балку. Ноги и тело его по инерции пролетели вперед, а голова осталась на месте, и он всей спиной рухнул на траву. Сазонов взял топор из руки поверженного и отшвырнул подальше. Затем он дождался другого любителя побегать вокруг сарая, ополоумевшего, не видящего никого и ничего, и провел с ним совершенно ту же процедуру остановки, которая уже столь удачно была опробована.
Не ранее чем через минуту крестами брошенные наземь мужики очнулись, собрали раскинутые руки, сели. Отрешенность была на их лицах, обращенных к стоящему перед ними Александру Павловичу. Ни они, ни Сазонов, чьи белая сорочка и черные брюки были уже насквозь мокрыми, не обращали внимания на ливень. Камиль Петрович, Осташов и Толян спрятались под крышей крыльца ближайшей избы и оттуда наблюдали.
– Долго молчать будем? – спросил Сазонов. – Что у вас тут за очередная дурь приключилась? Серега, сукодей проклятый, не можешь жить спокойно?! Что тут? Отвечай!
– Палыч, мы твой сарай уже заканчиваем строить, – заговорил мужик, к которому обратился фермер. – Гля, нормально вроде получается.
Александр Павлович посмотрел на дымящий угол сарая, и мужик, который предложил ему удостовериться в нормальности сарая, тоже уставился на постройку, причем с удивлением.
– Обана! Что это случилось? – сказал мужик и продолжил после паузы: – Палыч, это не я подпалил. Это – вон, Витек.
– А чего он сказал, что я денег за мою хреновую работу не получу? Какая ж она хреновая? Хорошая работа. А он мне денег не хочет давать.
– Каких, сука, денег?! – рявкнул Сазонов.
– Ну Палыч! – ответил Витек. – Ты же сам сказал, что оставляешь Серого за главного. А он сказал, раз он главный, значит, деньги за нашу работу ты ему дашь, а он уже распределит между нами, как хочет. И сказал, что мне не даст ни копейки. Чего?
– Я, может, это, пошутил, – сказал Серега. – Кто виноват, что этот дурак шуток не понимает. Я уж не говорю про руки. Руки-то – из жопы растут!
– Сволочи! – заорал фермер. – Пошли отсюда к едрени матери, пока я вас собаками не затравил! Олигофрены! Оба с глаз моих! Каждый – в свою берлогу! И чтоб я вас больше сегодня не видел!
Сазонов бросил полный ненависти взгляд на Камиля Петровича, сел в «Ниву» и укатил со своим козликом за крайнюю избу деревни.
Серега и Витек поднялись с земли и уковыляли прочь.
Дождь начал утихать. Потом и вовсе закончился. Словно специально был ниспослан на эту часть земли лишь только для того, чтобы погасить фермерский сарай.
– Пойдем, Толян, определю тебя на жительство, – сказал Камиль Петрович и обернулся к Осташову. – А вы, хотите – с нами, а хотите – пока подождите. Я его устрою, а потом еще продукты разгрузить нужно.
Сквозь редеющие тучи стали пробиваться лучи солнца. Владимир медленно пошел вдоль домов. Завернув за крайнюю избу, за которой скрылась «Нива», он увидел небольшой загон, где бродили около двух десятков коз и столько же овец. Там же, внутри загона, под дощатым навесом, с которого еще капали дождевые капли, какая-то женщина средних лет в синем тренировочном костюме, зажав меж ног козочку, склонившись и держа рукой переднюю конечность животного, обстригала края копыта мощными ножницами, похожими на садовые. Коза дергалась и взбрыкивала, и подстрижка шла медленно. Снаружи изгороди на корточках сидел Сазонов. Он гладил по голове козлика – как видно, того, что привез с собой. Глаза фермера излучали радость. Александр Павлович задрал козлику ногу и сказал:
– Тань, ты только посмотри, какие яйца! Как у взрослого козла уже! А что будет, когда вырастет?! Вот это производитель, вот это я понимаю!
– Ты, когда будешь письмо в Америку писать, без меня не отправляй, – ответила Татьяна. – Я тоже черкну Пикси пару слов, от себя ее поблагодарю. Какая женщина добрая, дай ей бог здоровья.
– Ладно, Тань, потом закончишь этот педикюр – надо бы нашего американского козлика в ясли посадить. Чтоб отдохнул с дороги. На-ка, держи красавца.
Александр Павлович переправил козленка поверх изгороди в загон.
Осташов подошел ближе и поздоровался. И с ним поздоровались.
Татьяна нежно подхватила козлика и унесла в небольшое дощатое строение в углу загона, а Сазонов подошел к Осташову с просьбой, не найдется ли огонька, и оба закурили.
– Вы, насколько я могу судить, с Камилем недвижимостью занимаетесь? – учтиво спросил фермер.
– Нет, – ответил Владимир. – То есть да, сейчас занимаюсь, но я работаю не с Камилем, а на одной фирме. Неделю назад начал.
– А до этого кем, если не секрет?
– Я вообще-то художник.
– Понятно. А мы вот фермерствуем с женой, – Сазонов кивнул в ту сторону, куда пошла Татьяна, и затем, словно бы решив, наконец, что с таким человеком, как Осташов, можно иметь дело, протянул руку для рукопожатия, и представился. Собеседники познакомились, и Александр Павлович предложил Владимиру перекусить.
Зашли в избу, помыли руки под рукомойником, Сазонов усадил Осташова за стол у русской печи, а сам скрылся за дверью второй половины избы. Вышел он оттуда уже переодетым в сухую одежду – джинсы и синюю рубашку. Тут и Татьяна появилась, и мгновенно стол наполнился безыскусной, но очень аппетитно пахнущей снедью: вареной картошкой, жареными бараньими ребрышками, соленостями и прочими блюдами, среди которых было и козье масло – красивое, белее белого, но при приближении к нему слегка отдающее псиной. Впрочем, Осташов после уговоров намазал себе его на хлеб, и вкус ему понравился.
Фермер то и дело говорил об американском козленке, нахваливал его, а еще больше – далекую заокеанскую фермершу, приславшую чистопородного производителя.
– Эта Пикси мне – как мать, честное слово, – увлеченно рассказывал Сазонов. – Представь себе, я начал переписываться с международными ассоциациями козоводов, и через одну такую организацию она узнала, что я хочу возродить в России козоводство. У нас ведь коз нормальных по сути и не осталось. До революции в России козы были одни из лучших в Европе. А теперь ничего не осталось. Всю породу извели за советское время. Наши козы – это просто недоразумение, они от силы полтора литра молока в день дают, понимаешь? Так, представь, эта Пикси Рэй узнала обо мне, сразу стала писать, давать советы, справочники всякие прислала, а теперь вот еще козленка. Бесплатно! Знаешь, сколько стоит козла из Америки сюда переслать? Я бы столько свободных денег никогда, наверно, не нашел. Мне только в Шереметьево за него пришлось за растаможку заплатить триста долларов. А если б я еще перелет оплачивал?!
В дверях появился Камиль Петрович со словами:
– О какие приятные запахи у вас! Как я вовремя подоспел!
– Так ты же у нас Шумахер, – сказал Сазонов.
– Ой, да ладно! Если б у меня обе оси были рабочие, ты бы на своей «Ниве» только пыль сзади глотал.
– Конечно. Ось виновата. И колеса какие-то слишком круглые попались. Понятно.
– Ну, все. Ладно. Победил ты, Алексан Палыч, победил, веселись. Скажи лучше, куда сгружать продукты для контингента, на полки, куда обычно?
– Ну а куда? Слушай, а ты козленка моего посмотреть не хочешь?
– А ты насос, какой я тебе привез, посмотреть не хочешь?
– Хочу. Где он?
– Саш, да погодите вы со своими насосами-колесами, – сказала Татьяна. – Камиль, прямо сейчас брось все, и сядь поешь – голодный же, наверно. Потом будете делами заниматься.
О подожженном сарае никто даже не заикался. Александр Павлович, похоже, не мог думать ни о чем, кроме козленка, остальные же обходили горячую тему из вежливости.
– А вы продукты привезли – это для ваших клиентов, которых вы в эту деревню поселили? – спросил Владимир Камиля Петровича.
– Ага.
– А чего, они сами себе еды купить не могут?
– Нет, не могут. Если им дать денег, они могут себе купить только водку. Им, кстати, и продукты тоже в руки нельзя давать. Я первый раз как сделал? Помнишь, Палыч? Сгрузил им крупу гречневую, сгущенку, макароны, короче – целую кучу, и уехал. Так они все в ближнем селе за полцены продали. А деньги пропили.
После сытного обеда все пошли смотреть заморского козленка, затем – новый насос. Затем Камиль Петрович стал разгружать продукты из «Тоеты», а Сазонов пригласил Осташова прокатиться на «Ниве».
– Тут рядом, – сказал он. – Тебе будет интересно.
Пока ехали, Александр Павлович без умолка рассказывал про свои фермерские дела. Про то, как неделю назад в загон для скота пробрался ночью волк и порезал несколько овец и коз. Про то, что сын его, Боря, пытается стать бизнесменом в Москве и ни в какую не хочет приехать помочь отцу. И еще что-то рассказывал, что Владимиру было совсем неинтересно, но длилась поездка недолго. Как и объявил Сазонов, «тут» действительно оказалось рядом – и трех километров не проехали по земляным ухабам, как попали в соседнее село.
«Нива» остановилась у заброшенной каменной церкви без креста.
Александр Павлович сказал: «Пойдем, посмотришь» – и они вылезли из автомобиля.
Все двери и окна в церкви отсутствовали. Причем вместе с рамами. Осташов заглянул в один из оконных проемов и увидел, что пол внутри храма усыпан битым кирпичом, штукатуркой, бутылочными осколками и всякой дрянью, а на стенах не сохранилось ни одной фрески, если они, конечно, здесь когда-нибудь были.
Рядом с церковью росли двумя ровными рядами старые липы, меж которыми торчал постамент высотой с человеческий рост, выкрашенный в ярко синий цвет, а на нем помещался громадный бюст Ленина черного цвета. Ленин, как не трудно догадаться, был установлен к церкви затылком.
«Черт! Зачем меня сюда занесло? – подумал Владимир. – Дернуло же потащиться с этим фермером. Он здесь в глуши одурел, наверно, от своих алкашей и от всей этой жизни. Увидел нового человека, с которым можно цивильно поговорить, теперь затрахает своей болтовней».
– Вот, смотри, какой вид, – сказал Александр Павлович. – Перекресток времен. Вот что нужно сейчас рисовать, если ты художник.
– Почему? – сказал, скрывая досаду, Осташов.
– Потому что сейчас ведь у нас опять все перевернулось. То была партия и Ленин, а теперь – деньги и православие. Этот памятник наверняка снесут, а церковь восстановят. И больше такую картину уже не увидишь и не нарисуешь. Правильно?
– Не знаю. Наверно.
– Я тебе точно говорю.
– Вообще-то мне ваша изба больше понравилась – в смысле если уж тут что-то рисовать.
– Еще бы. Это же не новодел какой-нибудь. Старинная работа. Классическая русская изба, ей лет девяносто. И еще столько же простоит, если следить за ней. Ладно, поехали обратно.
Вернувшись к дому, они сели на лавочку рядом с дощатой дверью, над которой была приколочена подкова, и закурили. Камиль Петрович уже успел разгрузить «Тоету» и ушел посмотреть, как устроился на новом месте Толян.
– Хорошо тут у вас, – сказал Осташов, глядя вдаль.
Александр Павлович тоже задумчиво оглядывал тянущиеся к горизонту поля и перелески, сияющие под ярким солнцем.
– Да… На это можно смотреть бесконечно, как на костер. Или на море.
«Точно! – подумал Владимир. – Поэтому такие пейзажи и подходят для рисования. И так всегда в живописи. За любую картину – хоть за пейзаж, хоть за портрет, или еще что – за любую картину стоит браться, если только понимаешь, что на нее можно будет смотреть без конца. Не отрываясь. Как на костер». Осташов обрадовался этому открытию, как вообще всегда радовался своей или чужой удачной мысли.
– А воздух тут какой! Хоть кружкой черпай и пей, – сказал Сазонов и, помолчав, неожиданно добавил: – Хочешь, оставайся здесь. Будешь помогать мне. Серьезно. Я работой тебя сильно не загружу.
– Не знаю даже. Я же на фирме работаю.
– Да бог с ней, с фирмой.
– Да и в сельском хозяйстве я ничего не понимаю. Я художник.
– Тем более. Приезжай хотя бы на лето. Поживешь, порисуешь, места здесь видишь какие – загляденье. Здоровья наберешься. А насчет сельского хозяйства – тебе ничего понимать и не надо, работа-то самая простая. Построить что-нибудь, или еще что. Я объясню по ходу дела.
Осташов был в растерянности. Он не боялся простого труда, умел работать и пилой, и рубанком, и стамеской – любым инструментом: отец, спасибо, в свое время научил, да и в школе на уроках труда проходил. Но главное заключалось в другом: он был очень рад сделанному минуту назад открытию по поводу того, какие картины должен рисовать настоящий художник, однако очень сомневался, что хочет приехать сюда рисовать местные пейзажи. Почему именно эти? Вообще – почему пейзажи? А не натюрморты, например, которые можно рисовать и дома?
– Неожиданно это как-то, – ответил наконец Владимир. – Не обижайтесь, но я, честно говоря, не уверен, что мне это сейчас нужно.
Сазонов вздохнул.
– А что тебе нужно? – спросил он, не отрывая взгляда от просторов, спросил так, как мог бы спросить отец сына во время задушевной беседы о смысле и целях жизни. – Ну правда, вот говорят, плох тот солдат, который не хочет стать генералом. Ты в чем хочешь стать генералом? Чего ты хочешь?
– Не знаю. Как все, наверно, – денег. Может, я генеральным директором нашей фирмы стану?
– Звучит как-то неубедительно. Ладно, не хочешь правду говорить – не говори.
Владимир вздохнул и в ответ ничего не сказал. И снова стал смотреть на леса и поля, которые, перемежаясь, тянулись из края в край земли.
* * *
Позже, вечером, когда Осташов с Камилем Петровичем отправились на «Тоете» во глубину этих необъятных просторов, Александр Павлович, проводив серебристый джип взглядом из окна своей избы, сел за письменный стол. Он спустил со стола на пол корзинку с мелкими сухими луковицами какого-то растения, пододвинул к себе лист чистой бумаги и начал быстро писать:
«Уважаемый Борис Николаевич! Пишет Вам фермер Тверской области Сазонов А. П. с последней надеждой на справедливость. И сразу перейду к делу. Я развожу породистых коз и уже могу поставлять населению не только крайне полезное для здоровья козье молоко, но и козье масло и сыр (недавно приобрел оборудование). Однако продавать эту продукцию на законных основаниях не имею права. Дело в том, что на продукцию козоводства в нашей стране не существует ГОСТов. Поэтому я не могу сертифицировать ее. А без сертификата качества я не могу наладить серьезные поставки продукции – торговые организации не принимают.
Прошу Вас, уважаемый Борис Николаевич, как Президента России и Главу Правительства! Дайте, пожалуйста, задание Госстандарту на внедрение ГОСТов на козье молоко, масло и т. д. Только очень прошу не передавать это письмо на рассмотрение в сам Госстандарт. Туда я уже много раз писал и они с меня требуют за это несколько тысяч долларов, которых у меня вообще нет. Тем более что мне не понятно, почему я один должен платить за всю Россию? Этими стандартами будут пользоваться все козоводческие хозяйства страны».
Тут Сазонов остановился и задумался. Ему поскорее хотелось разделаться с этим письмом и приступить к другому, благодарственному письму на имя Пикси Рэй, приславшей ему чудо-козлика с яйцами взрослого (по российским меркам) производителя. Но Александр Павлович всегда все делал по порядку, а в письме президенту России еще явно требовалось подпустить жалостливости и просительности, которые всегда давались Сазонову с трудом.
Меж тем, в это время на другом конце Света, в Америке, где еще было утро текущего дня, фермерша Пикси Рэй тоже писала письмо. Своему, американскому президенту.
«Уважаемый мистер президент! Хотела бы выразить вам искреннюю благодарность. Во время вашего визита в Бостон ваша служба безопасности была столь любезна, что помогла мне отправить моему коллеге в России козленка…»
Глава 16. Минуты спокойствия
Кончики пальцев нежно дотрагивались до темной, конусом выгнутой монеты, которая, словно шляпка, венчала собой белый атласный холмик. Говоря точнее, этот конус располагался не на холмике, а, скорее, на очень крупном бильярдном шаре, который почему-то потерял твердость, размяк, и оттого стал походить на примятую, каплей потекшую планету Земля. Да, пожалуй, так: темная шляпка монеты лежала на сплюснутой копии Земли, на маленьком белоснежном глобусе, где не было обозначено ни единого континента, ни океана – полное раздолье для магелланов и колумбов.
Осташов смотрел блаженным, затуманенным взором на налитую грудь Галины, на сосок, до которого он дотрагивался пальцами, и был преисполнен гордости за то, что эта ценность принадлежит сейчас ему.
…Читатель! Жизнерадостный мой читатель! Дружище! Согласись, какое все-таки счастье, что в мире выпущено в обращение так много нерукотворных, конусом выгнутых монет, которые спрятаны под изысканными вечерними платьями и повседневными кофтами, под суровыми деловыми пиджаками и шаловливыми купальниками, под домашними халатами и спортивными куртками!
Что и говорить, одежда, скрывающая женские прелести, тоже важна, она тоже «играет значение и имеет роль». Но далеко, далеко не всегда. И далеко не для всех. Скажем, для собирателя монет, который грезит только тем, как бы пополнить свою коллекцию, и который готов ради нового приобретения на самые безрассудные дерзания, – для такого коллекционера сейф, где хранятся вожделенные кружочки, интересен лишь постольку, поскольку существует необходимость преодолеть его замки. Истинному нумизмату все нипочем – только бы монеты оказались в его личной коллекции. А уж единожды попав в нее, произведения божественной чеканки больше никогда оттуда не исчезнут, ведь эти сокровища хранятся в ларце под названием душа, а душа, говорят, вечна. Так что, когда какой-нибудь умник уверяет вас, будто деньги на тот свет не заберешь, не верьте этому евнуху – заберешь. Еще как заберешь! Возьмешь с собой все до последнего гроша. И не захочешь, а возьмешь.
Впрочем, Осташов по натуре не был коллекционером женщин. Нет, он определенно не был Казановой, хотя при возможности не отказывал себе в удовольствиях.
Итак, Владимир отвел взгляд от Галины и стал блаженно смотреть в потолок.
В изголовье квадратной кровати, на которой они лежали, высилась спинка из резного дерева. Эта в целом бирюзовая спинка была украшена причудливыми завитками серебряного цвета и оттого напоминала морскую волну, застывшую в момент удара о береговые камни. Если вы видели подобный выхлест стихии, если видели, как упругий пласт воды влетает в прибрежные валуны, разрываясь в лоскутья и восхитительно кипя, вы понимаете, о чем речь.
Взмахнув длинными ресницами, Галина посмотрела в зеркало, которое широкой дугой изогнулось на противоположной стене.
В просторном контрастном мире крыльев зеркала была видна вся картина: она – обольстительная спелая брюнетка, поглаживающая рукой пах любовника (накрашенные алым лаком длинные ногти четкими каплями выделялись на фоне поросшего темно-русой кудрявостью заповедного мужского уголка), и он – ладно сложенный парень, мысленно перенесшийся, судя по блаженной улыбке, куда-то туда, куда был обращен его взгляд, – выше резного бирюзово-серебряного кипения.
– Я дрожу, – проговорила Галина голосом, в котором угадывалось удивление и зависть к самой себе. – Какой ты у меня… – она, чуть сощурясь, вгляделась в отражение. – Сладкий, бархатистый, мощный, огонь! – глаза ее полыхнули, она стиснула в порыве чувств то, что нежила ладонью.
– Ох, – Владимир был возвращен этим пожатием из заоблачных высот на землю.
Он приподнялся и оперся на локти. Взглядом, который тут же снова подернулся поволокой истомы, встретился в зеркале с озорным взглядом Галины, выдохнул: «Век бы так лежал» – и вновь откинулся на подушку.
– Хватит валяться, – прошептала Галина. Она осторожно, будто опасаясь спугнуть, поцеловала Владимира в ухо, а затем вдруг энергично, почти делово оттолкнулась губами от его головы, вскочила с постели и выскользнула из комнаты.
Спустя некоторое время из ванной послышался плеск воды.
Владимир повернул блаженное лицо к окну.
Яркое солнце лучилось сквозь тюль занавесок. Из полуоткрытой балконной двери доносились обыденные городские звуки. В этом звуковом фоне были смешаны неясный рокот и гул автомобилей, крики и писк гуляющих во дворе детей, близкий, видимо, происходящий на соседнем дереве воробьиный скандал, неизвестной генеалогии железный стук, какие-то внезапные далекие дребезжания… Все эти обычно пропускаемые мимо ушей шумы и шумчики показались Владимиру невероятно трогательными и родными: он вдруг вспомнил свои детские ощущения, когда его, дошколенка, укладывали после обеда спать и единственным развлечением, пока он не погружался в дрему, служили доносившиеся из открытой форточки городские шумы. Какими новыми, свежими, необычными казались ему эти звуки! Они долетали до его маленькой уютной постельной норки, не давая забыть о существовании громадного и непознанного мира, который простирался за пределами комнаты. Эти звуки казались чем-то гораздо большим, чем просто шум города. Они олицетворяли собой вселенную, они обещали открытия и чудеса!
– Лапуля, если хочешь пописать – унитаз свободен, я уже принимаю душ, – услышал Осташов голос Галины.
Владимир вздохнул. Медленно сел, свесив ноги с кровати. Поднял руки и с удовольствием потянулся. Особо двигаться по-прежнему не хотелось. Бессмысленным взглядом окинул он загроможденную мебелью спальню.
Владимир встал, прошел, как был, голый, меж двух по-барски раскидистых кресел к ажурному журнальному столику. Взял из вазы, полной разных фруктов, крупное яблоко ядовито-зеленого цвета. Со смачным хрустом, словно герой рекламного ролика про зубную пасту, откусил внушительную часть.
На одном из кресел лежала одежда – его и Галины. Видно было, что вещи не побросаны кое-как, впопыхах, а спокойно сняты и аккуратно положены. Не то, чтобы, скажем, его серые брюки свисали со спинки кресла совершенно стрелочка к стрелочке, но и не были скомканы. Рубашка Владимира и ситцевый летний халат Галины также были оставлены явно неторопливой рукой. В общем, все говорило о том, что это уже не первое сближение мужчины и женщины, – обошлось без горячки и суеты.
Владимир жевал яблоко и, глядя на вещи, вяло размышлял: одеться – или потом? Решил, что лучше потом: все равно надо принять душ, вспомнил он. Вновь с аппетитом откусил яблоко и, ворочая набитым ртом, направился к балкону, на свежий воздух.
Минуя небольшой сервант, за стеклянной витриной которого на стеклянных же полках теснилась всевозможных форм праздничная посуда, Владимир боковым зрением увидел сидящую на позолоченной кайме одного из серебряных бокалов осу. Не поворачиваясь к ней, Владимир медленно протискивался между сервантом и спинкой небольшого полукруглого дивана, искоса глядя на осу, которая, как ему показалось, тем временем стала кружиться на краю серебряной емкости.
«Как она попала в шкаф?.. – неспешно размышлял Осташов. – Нужно бы выгнать… Еще укусит, зараза…» С досадой по поводу предстоящего размахивания газетой (он успел уже представить себе, как станет выпроваживать в балконную дверь жужжащую бестию тигриного окраса, как будет дергаться и увертываться от возможных ее атак), Владимир впрямую глянул на бокал за стеклянной дверцей, но осы там не оказалось. Она вмиг пропала.
Странно. Владимир практически не спускал с нее глаз, она не могла незаметно отползти в сторону или улететь.
«Да ну ее», – решил Осташов.
Он вновь повернул голову к балкону и уже было двинулся к нему, как вдруг неожиданно для себя снова искоса глянул в шкаф – насекомое столь же внезапно, как исчезло, опять явилось на инкрустированной позолоченной каемке бокала. Из ниоткуда! Словно во мгновение ока выросло из пылинки. Что за черт? Владимир снова впрямую посмотрел на бокал. И оса вновь пропала. И тогда до него наконец дошло: никакая это была не оса. Луч солнца поигрывал на золотом резном орнаменте – потому и примерещилось. Обман зрения.
Едва возникнув, мелочевка чувств, связанных с несуществующей осой, быстро испарилась. Эта ничтожная душевная сумятица почти не потревожила того полнейшего, однозначного и безоговорочного покоя и, возможно, даже счастья, которое переполняло его и которое он интуитивно пытался не расплескать сколько-нибудь резким душевным движением. Безмятежное состояние не покидало его, и единственным следствием солнечного плутовства стало то, что Владимир отвлекся от своего намерения выйти на балкон. Он развернулся, прошел к одному из двух кресел и удобно расселся, выставив ноги на соседнее – на котором лежала одежда.
Яблоко Осташову вскоре надоело, и он положил оставшуюся половину на журнальный столик, рядом со своими наручными часами.
Глядя на искусанное яблоко, Осташов подумал, что если бы он его рисовал, то, пожалуй, изобразил бы в виде зеленой пиалы, наполненной каким-то белым напитком. Причем содержимое пиалы было бы взбудоражено, в ней зритель бы увидел целую бурю. «Прямо как моя жизнь – буря в стакане и постоянная суета», – подумал Владимир.
Текли редкие минуты, свободные от сутолочного ритма его существования, от разноколесицы столичной жизни.
«Как бы сделать, – размышлял Владимир, – чтобы, когда вдруг появляется такая, как сейчас, потрясающая невесомость вдоль позвоночника, – тут он даже немного поерзал спиной по мягкой ткани кресла, словно желая удостовериться, что эта невесомость действительно в наличии, – чтобы когда вселяется такая беззаботность, такая свобода от проблем, – Владимир попробовал представить, какие, собственно, дела по большому счету волнуют его в данный момент, и подобных дел не отыскалось, – и когда появляется такое, как сейчас, легкое дыхание, – тут он глубоко вдохнул и выдохнул, – как бы сделать, чтобы это ощущение равновесия и покоя сохранялось как можно дольше? Как бы мне сохранять это состояние в любой ситуации, несмотря ни на что, всегда? Наверно только силой воли – больше никак». Владимир попробовал поразмышлять еще и о силе воли как таковой, но не преуспел в этом, споткнувшись о совершенно неожиданное предположение. «А ведь очень может быть, – подумал вдруг Осташов, – что через много лет я вспомню вот эти самые минуты и скажу, что они-то и были мгновениями настоящего счастья». Впрочем, Владимир немедленно отверг такое допущение как унизительное и кощунственное: еще не хватало считать счастьем минуты после обычного траха с обычной женщиной, пусть и очень привлекательной. Нет, счастье – это что-то особенное, необычайное, и у него, Осташова, в этом смысле еще все впереди.
Владимир осмотрел журнальный столик и тоном проснувшегося человека пробормотал:
– Вообще-то пора бы что-нибудь съесть. Что-нибудь существенное, обеденное…
Надо заметить, что Осташов, как и полагается здоровому парню в двадцатитрехлетнем возрасте, во всякий день обладал отменным аппетитом.
Тем временем Галина закончила плескаться, еще раз напоследок подставила улыбающееся лицо под теплые струи душа. Затем краны с горячей и холодной водой обеими руками закрутила, изящно при этом изогнув спину. Изящным же движением выпрямилась, откинув назад мокрые волосы. Она пребывала в отличном настроении, и движения ее были округлы и ловки. Отодвинув полупрозрачную занавеску, она сошла из ванны на махровый коврик и широким жестом, каким, представляя публике, снимают покрывало со скульптуры, сдернула полотенце с хромированной змеевидной трубы полотенцесушителя.
Галина принялась вытирать голову, мурлыкая себе под нос модную песню про любовь. Мельтешенье белого полотенца отражалось в зеркальном подвесном потолке, в большом овальном зеркале, перед которым она стояла, в глянце обложенных черным кафелем стен. После заполошного шелеста водяных струй тишина, воцарившаяся в ванной комнате, была приятна и усиливала ощущение радости и свежести. Галина обтерла тело и соорудила на голове чалму из полотенца.
Нанося на лицо питательный крем, она вспомнила Светлану – свою нынешнюю лучшую подругу. Ближе к вечеру Света наверняка, как обычно, позвонит ей по телефону. Они поболтают о последнем нашумевшем фильме. Не обойдется, разумеется, и без обсуждения салата, общепринятый рецепт которого Галина еще сегодня утром переиначила на свой лад.
Вспомнив об этом кулинарном эксперименте, она отвлеклась от своих мыслей и крикнула через дверь ванной комнаты:
– Володя, лапуль, слышишь?
– А? – отозвался Владимир.
– Вынь из холодильника салатик в красненькой маленькой кастрюльке. Сейчас поедим – обалдеешь какой вкусный!
Владимир решил, что Галина услышала только что вполголоса высказанное им пожелание «съесть что-нибудь существенное», и бодро отправился на кухню.
Галина взяла с полочки другой крем – теперь уже для рук – и продолжила размышления. Конечно, ни модный кинофильм, ни новый рецепт салата в телефонной беседе со Светой главными не будут. До главного дойдет чуть позже, когда Света спросит: «Ну, как там поживает твой молодой друг?» Возможно, вопрос будет построен иначе, но то, что в нем непременно прозвучит «молодой друг», Галина знала точно, ибо в последние два с половиной месяца, в течение которых она встречалась с Осташовым, так бывало всегда. Причем в целом вопрос будет задан тоном притворно безразличным, а на слове «молодой» Света, без сомнений, сделает интонационный упор. Ведь Владимир на восемь лет младше Галины. О, она не дура! Она понимает, что именно скрыто за этим акцентом. А скрыто следующее. Лучшей подруге Свете уже стукнуло сорок три («За срак», – тут же мысленно прокомментировала Галина), и упоминание о чужой молодости воспринимается ею болезненно. Подчеркивая в своем вопросе молодость Владимира, Света исподволь хочет навязать Галине примерно такую мысль: кому он, этот щенок нужен, мы-то, Галя, с тобой давно уже солидные дамы, женщины с прошлым, и мы не можем равняться с подобными молокососами. Ну разве лишь побаловаться с ним, поразвлечься для экзотики…
«Врешь! – мысленно отразила Галина вероломное нападение лучшей подруги. – Не мы, а одна ты – старуха. И Владимир мне очень даже подходящая пара».
И Галина с наслаждением стала обдумывать свой ответ.
Ах, Светочку интересует, «как там молодой друг»? Что ж, Галине есть что рассказать о том, как молодо проводит она время с Владимиром! Как он целует, как нежит – сначала мягко, потом настойчивей, потом неистово, пока не доведет ее и себя до страстного беспамятства. («Он вылизывает меня с ног до головы», – мысленно сформулировала Галина фразу для предстоящего разговора со Светой, хотя надо заметить, «с ног до головы» было явным преувеличением – таковы, возможно, были мечты Галины, но не реальность.) И только затем, скажет в телефонную трубку Галина, только затем, после продолжительных ласк у них с Владимиром начинается основное. И кстати, сегодня они опробовали позу, которую еще не использовали, но которая Галине очень понравилась. Она стояла, опираясь руками о стену, а Владимир, пристроившись сзади, держал ее за бедра (поскольку Галина была несколько ниже Владимира, она надела туфли на высоком каблуке). И это было умопомрачительно!.. А потом они еще раз любили друг друга – уже в постели… И все, все это будет в подробностях доложено лучшей (чтоб она сгорела от зависти!) подруге.
Предвкушая решительный триумф, Галина даже высунула язык, не замечая, что дразнит не Свету, а собственное отражение в зеркале.
Совершенно освежившись, таким образом, Галина хотела снять с вешалки свой невесомый шелковый красный халатик, который всегда надевала после душа, но задумалась, стоит ли его надевать. Ее посетила шальная мысль: а вдруг Владимир сумеет еще раз… Если сейчас выйти к нему голышом, он, возможно, соблазнится. Хотя, кстати, такая символическая одежка, скорее, не помешает, а наоборот, поможет раззадорить его. Решено! Галина надела пылкий халатик, повесила на его место снятое с головы полотенце, повернулась к зеркалу и оправила красный шелк, чтобы он, чего доброго, не прикрыл ее прелести.
Осташов к этому времени уже вернулся из кухни и, вновь вальяжно развалившись в кресле, бестолково глядел в газету и покачивал указательным пальцем лежащее на столике зеленое полушарие яблока.
Крутобокое яблоко покачивалось неохотно.
В коридоре, из-за угла появилась Галина.
Босая, кошачьей походкой, с игривым коварством в глазах надвигалась она на Осташова. Яблоко под пальцем Владимира остановилось. Галина дошла до порога спальни и развела руки в стороны, мол, а вот и я – нравлюсь?
Но дальше дело не пошло.
Ни с того ни с сего в дверь квартиры позвонили.
Осташов машинально перевел взгляд с Галины на соседнее кресло, где лежала его одежда, потом опять – уже вопросительно – взглянул на Галину. На лице ее было недоумение.
– Может, соседка? – шепотом предположила она.
С раздражением, но, впрочем, стараясь ступать тихо, она скрылась за коридорным поворотом.
В груди Осташова скользнул холодок.
Он подобрался в кресле и глянул на настенные часы. Затем посмотрел на свои часы, которые лежали на столике. На обоих циферблатах стрелки торчали пучком, показывая начало двенадцатого. Утро закончилось.
Владимир старался услышать, что происходит в конце коридорного зигзага, у входной двери, но ничего слышно не было. Почти в тот же миг оттуда донеслись приближающиеся торопливые шаги Галины – столь легкие, что их перемещение угадывалось главным образом по скрипу паркета.
Галина шла на цыпочках, скованно балансируя руками и глядя себе под ноги.
Когда она добралась до спальни и встретилась глазами с Владимиром, выражение напряженного прилежания, с которым она старалась бесшумно передвигаться, сменилось на ее лице гримасой, призванной сообщить Осташову беспредельный ужас и страх.
– Му-у-уж! – шепотом сказала она.
Ладони Осташова мгновенно покрылись потом.
В принципе, похаживая в гости к замужней даме, он не исключал возможности такого казуса, однако неизменно думал об этом как о чем-то фантастичном. Он отчего-то полагал и даже был уверен, что с ним, Владимиром Осташовым, подобного никак не могло случиться. Но вот случилось, и он остолбенел, не зная, что предпринять.
Лихорадочно оглядываясь, Владимир понимал лишь одно: в ближайшие минуты, а может, и секунды, здесь появится муж Галины и увидит то, что видит сам Владимир. Глазам мужа, перво-наперво, предстанет Галина – едва одетая. Затем супруг узрит Осташова – совершенно обнаженного. Увидит расстеленную, всю измятую постель. Рядом на полу два использованных оранжевых презерватива. И, наконец, недоеденное яблоко (в растерянности Владимир и невинный фрукт причислил к неопровержимым доказательствам прелюбодеяния).
Очевидность измены была вопиюща.
Без конца приговаривая: «Вот гадство! Вот гадство! Вот гадство!» – Осташов ринулся к одежде и стал нервно надевать брюки. И это было разумно: если ничего изменить нельзя, то судьбу следует встречать хоть мало-мальски достойно – хотя бы в брюках.
– У нас есть несколько минут, – тихо сказала Галина, морща лоб. – Он пока войти не сможет.
– У него нет своих ключей?
– Есть-есть. Но я, как увидела его в «глазок», успела защелкнуть «собачку» на замке. Пока не разблокирую, он ключом не отопрет.
Галина вдруг как будто совладала с волнением, во всяком случае лицо ее стало решительным.
В своем халатике она красной искрой метнулась к кровати. Наспех расправляя одеяло, обнаружила в постели трусы Владимира и бросила их ему – тот слету поймал, стал запихивать в брючный карман.
В дверь позвонили еще раз. Потом еще раз, уже настойчивей.
– Значит, так, – отрывисто говорила Галина. – Волосы у меня мокрые. Я скажу ему, что была в ванной и звонок сразу не услышала. Так? А ты… – тут в ее рассуждениях возникла заминка. – Что сказать про тебя? – Галина почти с ненавистью смотрела на Владимира. – Что здесь делаешь ты?!
– Одеваюсь… – ответил Осташов.
Галина махнула на него рукой.
Набросив на кровать песочно-бежевое покрывало, она принялась расправлять складки.
Осташов схватил с кресла свои носки. Чтобы удобнее было надевать их, он сел на торцевой край журнального столика. Столик от этого немедленно встал на дыбы, и ваза с фруктами санями с горки поехала по столешнице. Владимир изловчился и подхватил ее. При этом он вскочил со столика и тот с громким стуком принял прежнее, горизонтальное положение. Несколько фруктов, стопка газет, еще что-то полетело на пол.
Галина посмотрела на Осташова испепеляющим взглядом.
Поставив вазу на место, он уселся в кресло и продолжил многотрудное надевание носок.
Все это время Владимир безостановочно размышлял лишь об одном: куда бы к черту отсюда деться? Прыгнуть с балкона? Высоко – четвертый этаж. Что же остается? Встретиться с рогоносцем лицом к лицу? Наверняка не обойдется без драки, тоскливо подумал Осташов. Мордобоя Владимир не любил. В особенности, когда считал себя неправым.
– Значит, вот что, – сказала Галина, которая думала о том же. – Ты сейчас спрячешься, понял? Когда он зайдет, я его отвлеку. А ты, как будет момент, тихонько выскочишь из квартиры. Так. Куда б тебе спрятаться? Дай сообразить… Ох, совсем забыла: на кухне же рюмки стоят. Господи, дернуло же нас пить с утра вино, – последние слова она уже договаривала, устремляясь заметать следы застолья.
Осташов завертелся по комнате в поисках верного убежища.
Дверной звонок звонил все чаще и дольше.
Невпопад застегивая пуговицы на рубашке, Владимир прокрался по коридору и собрался уже скользнуть в соседнюю комнату, но тут его догнала Галина.
– Куда ты?! Быстро иди за мной.
Следуя за ней мимо прихожей, Осташов отчетливо услышал донесшийся из-за входной двери голос:
– Гм-гм, Галя, это я, гм-гм, открой.
И после короткой паузы снова раздалось аккуратное покашливание: «гм-гм, гм-гм».
Ужасающая догадка пригвоздила Осташова на месте. Это аккуратное покашливание… Это до тошноты знакомое, проклятое «гм-гм»! Неужели за дверью томится директор фирмы? Букорев? Он и есть муж Галины?!
Сердце Осташова бешено колотилось.
Галина порхнула за поворот коридора. Как флаг на ветру, мелькнул за угол красный халатик, который развевался над ее голыми ягодицами. Именно на них, на белые ягодицы смотрел Владимир за миг до того, как они скрылись за углом. Но он не видел, не давал себе отчета в том, что видит эти округлости. Он думал о Букореве, и перед его глазами явственно маячило лицо директора. Реальность и фантазия в голове Осташова странно смешались, так что в сумме получилась нелепейшая чушь: Галина, вместо своей прелестной попы, уносила за угол мерзкую рожу директора. «Гм-гм», – кашлянула при этом рожа из-под реявшей в воздухе шелковой ткани. Однако Осташову было не до забав. Весь взмокший, он опрометью кинулся догонять Галину. Ему захотелось немедленно выяснить, кто ее муж. Может, все-таки не Букорев, а кто-то другой?
У входа в спальню Галина остановилась и Владимир, с маху налетев на нее, чуть не сбил любовницу с ног, да и сам едва удержался, чтобы не упасть. При этом он нечаянно толкнул полуоткрытую дверь в комнату, и дверь распахнулась и шарахнулась о стену.
– Потише ты, господи! – зло прошептала Галина, отпихнув Владимира от себя.
– Галя, гм-гм, открой. Что там у тебя происходит? Открой, гм-гм, – донесся обеспокоенный голос мужа.
– Прячься за кровать! – теряя самообладание, страшным шепотом приказала она Владимиру.
Но тот стоял как вкопанный.
Показывая пальцем в направлении входной двери, Осташов стоял недвижимый, с бестолковым выражением на лице и, похоже, хотел о чем-то спросить.
– Муж? – наконец выдавил он.
Галина посмотрела на него, как на идиота.
– Да! Муж! Прячься! Быстро!
Сказав: «Ага», – Владимир перескочил через кровать и лег на пол в промежуток между кроватью и стеной.
– Сейчас открою, иду-иду, – крикнула Галина мужу, стараясь, чтобы голос звучал спокойно и любезно (что в определенной степени удалось). Галина наскоро застегнула халатик и поправила волосы и уже хотела выйти из спальни, но над кроватью появилась голова Осташова.
– Твой муж наш гендиректор?
Галина ничего не ответила. Она собралась с силами и поспешила в прихожую.
Когда Галина наконец впустила благоверного, Владимир, лежа за кроватью, глядел в потолок и мысленно клялся начать новую жизнь, то есть никогда больше не иметь амурных дел с замужними женщинами. Никогда! «В их доме», – впрочем, внес он уточнение.
Уходя, Галина затворила за собой дверь спальни, и поэтому Осташов из своего укрытия не мог разобрать, о чем говорят супруги в прихожей. По тону беседы можно было лишь понять, что они препираются. Муж бурчал, не переставая, и его «гм-гм» звучало крайне укоризненно. Однако и Галина, похоже, в долгу не оставалась.
Постепенно они, видимо, стали приближаться к спальне: уже можно было различить отдельные фразы: «Я не обязана караулить у порога, когда ты придешь!» – «А у меня, гм-гм, не было времени по телефону предупреждать».
Осташов прижался к кровати, словно солдат-новобранец к стенке окопа при лобовом обстреле. Владимир был бы рад и вовсе залезть под ложе, но щель под кроватью была слишком узка.
Супруги, казалось, уже стояли у самой спальни. Во всяком случае, Владимир абсолютно четко слышал негромкие слова мужа, который успел несколько смягчиться: «Ну, ладно, у меня мало времени, гм-гм, мне скоро уходить надо. Погоди, что-то я хотел…»
Владимир затаил дыхание. Теперь он почти не сомневался: в нескольких метрах от него находится его директор Букорев!
Однако, подумал Владимир, муж Галины вряд ли вот так, ни с того ни с сего ринется проверять, не спрятался ли в спальне кто-то посторонний. Эта мысль, впрочем, Осташова не успокоила.
Он повернул голову набок, чтобы, если Галина с мужем войдут в комнату, наблюдать из-под кровати за передвижением их ног.
Владимир прижался щекой к выложенному традиционной елочкой паркету и вдруг обомлел.
– Ч-черт! – сдавленно прошептал он.
Тот ряд паркетных шашек, который простирался от его лица вглубь комнаты, был у противоположной стороны кровати украшен двумя оранжевыми презервативами. Владимир оставил их там, потому что сразу после финала любовных игрищ ему было лень тащиться в туалет и спускать их в унитаз, как он это обычно делал. Ну а позже, когда на горизонте, на опасно близком горизонте, замаячил муж, Владимир и Галина в лихорадке то ли просто забыли убрать презервативы, то ли понадеялись друг на друга – сейчас это было неважно. Главное, что предательские средства гигиены и контрацепции остались, где были: как заходишь в комнату – так и вот тебе, на самом заметном месте, рядом с кроватью.
В ушах Осташова бешено застучало. Не помня себя он вскинулся, пересек на четвереньках кровать, схватил оранжевые резинки и, кое-как оправляя за собой складки на покрывале, вернулся в убежище. Ныряя за кровать, он нечаянно ударил локтем по стене. Звук получился глухим, но неслабым.
– Что это там упало? – сказал муж и немедленно открыл дверь, и заглянул в спальню.
Владимир лежал ни жив ни мертв.
– Не что, а кто – любовник, ха-ха! – каменным голосом сказала Галина. И сразу же затараторила:
– Ну, так. Я голодная и собираюсь поесть. Если ты будешь, давай мигом мой руки и присоединяйся. Я как раз накрываю стол.
Муж аккуратно кашлянул.
Несколько секунд он стоял на месте, но Галина от него не отступала, и после ее слов: «Так что, я, значит, на твою долю накрываю?» – он все-таки затопал по коридору в направлении ванной.
– Володя! Живо выметайся! – скомандовала Галина.
Тот не заставил себя ждать. Пулей перемахнул через кровать, выскочил в коридор и на цыпочках понесся мимо закрытой двери ванной. Галина скользила за ним, нервно барабаня кулачками по его спине.
– Вечно здесь темень, – шепотом проворчал Владимир в прихожей, которая действительно была отдалена от всех окон. Не включая свет, он отыскал на ощупь туфли, схватил их и выскочил прочь. Входная дверь за ним моментально закрылась.
Владимир не мог поверить, что все обошлось.
– Ф-ф-у-у-у, – от всей души выдохнул он.
Однако мешкать у порога было незачем.
Ошалевший и радостный, Владимир гарцевал к лифту, заложив правую руку, в которой держал туфли, за спину и вытянув левую – с презервативами – вперед. Он прыгал, вскидывая колени, и напевал: «Красотки, красотки, красотки кабаре, вы созданы лишь для наслажденья…» Презервативы он держал за шкирку и, отягченные содержимым, резиновые мешочки маятником покачивались перед ним. У лифта Осташов сделал последний, особенно эффектный прыжок, обеими ногами приземлился на кафельный пол и туфлями с размаху нажал на кнопку вызова лифта, которая одиноко торчала на голубой стене. Наверху зашумел мотор и через несколько секунд двери лифта открылись, как занавес, – кабинка подана.
Но Владимир не трогался с места. Он вперил взгляд в туфли и некоторое время стоял, не шевелясь.
Изумленно глядя на обувку, Осташов медленно отнял ее от стены. Он смотрел и не верил своим глазам: в его руке были какие-то чужие туфли. Вернее, не какие-то, а черные, с модными бордовыми подпалинами, причем на правой туфле красовалась царапина, очень похожая на запятую.
Презервативы выскользнули из пальцев Осташова и шлепнулись на пол. Владимир был близок к обмороку – вне всяких сомнений туфли принадлежали Букореву. Осташов отлично помнил, как вчера, случайно встретившись в коридоре фирмы с Константином Ивановичем, обратил внимание на эту царапину на туфле гендиректора.
Что же делать?!
За спиной Владимира скрипнула дверь.
Осташов, вздрогнув, обернулся и увидел на лестничной клетке Галину. Глаза ее были безумны, в руках она держала туфли Владимира.
Не говоря ни слова, они произвели обмен и поспешили расстаться.
Выходя из подъезда, уже обутый, Осташов мрачно проговорил: «И свобода вас примет радостно у входа, и тати-мати, мать их так» – концовка цитаты сходу ему не припомнилась, но напрягать память он не стал.
– Братан, время не подскажешь? – услышал вдруг Владимир чей-то невыразительный голос.
К нему ли был обращен вопрос или к кому-то другому, и кто интересовался временем, Осташову было безразлично.
Лишь сделав пару шагов от подъезда, он заметил прямо перед собой низкорослого паренька, который ждал ответа. Парень выглядел безнадежным плебеем и шантрапой – тем разительней был контраст между общим видом подзаборника и наглым, уверенным взглядом его суженных глаз, дерзко смотревших в упор на Осташова.
– Братан, ну че, время не подскажешь? – повторил он.
– Нет, – резко сказал Владимир, даже не собираясь смотреть на циферблат.
Но едва ответив, он внезапно сделал для себя ужасное открытие: смотреть-то было и не на что – наручные часы на руке просто отсутствовали! Он почувствовал пустоту на запястье левой руки, для верности глянул на это запястье, и даже правой рукой еще пощупал его – часов не было.
В голове Владимира вихрем пронеслась вся цепочка его действий около журнального столика, на котором лежали часы, и ему стало ясно, что они улетели куда-то вместе с фруктами, когда он, пытаясь надеть носки, уселся на край столешницы. Несколько апельсинов и яблок, вспомнил Осташов, он с пола подобрал, а вот часы с того момента больше не видел.
Да, все сходилось: вопреки удивительному везению, которое сопровождало его на протяжении всей эпопеи побега, Владимир все-таки оставил в квартире Галины улику. Обычные наручные часы превратились в часовой механизм, подключенный к жизненной бомбе.
С другой стороны, подумал Осташов, часы – это, слава богу, не туфли, и есть крупный шанс, что Букорев их не обнаружит. Ведь часы могли завалиться в какое-нибудь малодоступное место. Тогда их, по его просьбе, найдет Галина. А если они лежат на виду? Что тогда? А ничего, успокаивал себя Владимир, и в этом случае, скорее всего, первой их заметит Галя, а не муженек: ведь он спешил куда-то, с какой стати ему рыскать по спальне? И кроме того, на часах ведь не выгравировано: «Это часы Владимира Осташова, любовника жены гендиректора фирмы «Граунд+«… В общем сейчас надо поскорее найти телефонную будку и позвонить ей, чтобы она поискала часы.
– Может, ты еще скажешь, что и денег у тебя нет? – прервал размышления Осташова все тот же невзрачный тип, суженные глаза которого излучали уже откровенное хамство и какую-то подлую веселость.
– Чего-чего?
– Братан, гони бабки. Тебе сказано. Быстро.
Осташов не успел даже удивиться этой наглости.
– «Братан», – не задумываясь, передразнил он замухрышку, – а не пошел бы ты на хер? Быстро.
Оппонент, казалось, только этого и ждал. Ухмыльнувшись, он сунул правую руку в карман широких брюк и, как-то поскучнев, чуть ли не зевая, вплотную подступил к Осташову. И немедленно Владимир почувствовал удар в живот. Не очень-то сильный, обычный, как ему показалось, удар кулаком, но в животе от него почему-то стало прохладно.
Осташов замахнулся, чтобы ответить наглецу, но тот отпрянул, и в руке его Владимир увидел довольно длинный нож, с которого на асфальт капнули несколько тяжких красных капель.
Осташов обмер. На какой-то миг им овладело недоумение по поводу глупости и несуразности происходящего, но уже в следующую секунду все его мысли и чувства были начисто сметены настоящим, парализующим, животным страхом. Легкая прохлада в животе мгновенно превратилась в ледяную волну, которая прокатилась по всему телу. Неужели это все? Вот так, внезапно и совершенно бестолково умереть? Ни с того ни с сего! Погибнуть от руки какого-то урода?! Как же такое может быть? Он тронул место, куда пришелся удар, и ощутил на ладони липкую влагу.
Паренек, между тем, задвинул выкидное лезвие в ручку ножа, спрятал холодное оружие обратно в карман и, посмеиваясь, стал отступать.
Держась за рану, Осташов отметил про себя, что непосредственно от удара ножом он ничуть не обессилел, что он не чувствует особой боли и что нет никакой нужды с криками и стонами валиться наземь, как это делают при аналогичных обстоятельствах герои кинофильмов. Более того, Владимир ощущал полную уверенность в том, что он в состоянии догнать эту улыбчивую тварь и забить голыми руками до смерти. А его, Осташова, собственная смерть сейчас никак невозможна. Без всяких подкрепляющих причин и доказательств – просто не-воз-мож-на! Владимир почувствовал уверенность в том, что ситуация для него совершенно неопасна. Ну пырнули финкой в живот – надо в больницу, чего тут такого страшного? Осташов вдруг вспомнил свое то ли сновидение, то ли видение со скачущим скифом и летящей ему в спину стрелой, и решил почему-то, что тогда, во время этой фантазии у него даже было больше оснований для беспокойства за свою жизнь, чем при данных обстоятельствах.
Владимир переводил взгляд то на свою окровавленную руку, то на медленно расползавшееся красно-бурое пятно на рубахе, и все еще не до конца верил в случившееся. Когда он наконец поднял взгляд, вопрошавший мир о смысле происходящего, то увидел, как замухрышка достиг поворота и скрылся из виду за кустом с желтой осенней листвой.
Глава 17. Без фигур
Василий Наводничий постучал по закрашенному белой краской стеклу, в котором было прорезано круглое окошко.
В ответ – тишина.
Василий посмотрел на надпись «Справки», бровью покрывавшую окошечко, и громко сказал:
– Алле, мне нужна справка.
– Сейчас-сейчас, – донесся откуда-то из-за стекла старушечий голос. – Чайку не отойдешь попить, все идут и идут.
За окошком показалась пожилая женщина в белом халате.
– Добрый день, мне нужно попасть к Осташову. Имя – Владимир. Он вчера, вроде, к вам в больницу поступил.
Старушка села за стол, стоявший по ту сторону стекла, и надела очки.
– Сейчас посмотрю… Все торопливые такие. Это вам надо сейчас выйти на улицу, потом так вот направо, налево, пройдете так вот корпус, и потом там будет арка такая на проход. И вниз. Пожалуйста.
Последние слова женщина сказала, уже удаляясь за внутреннюю дверь, из-за которой только что и появилась.
Застегнув «молнию» на своей коричневой кожаной куртке, Наводничий вышел из корпуса приемного отделения и уверенной походкой направился по территории больницы, по аллее. Достигнув нужной, как ему казалось, арочной двери, он вошел в нее и стал спускаться по лестнице.
– С каких это пор больничные палаты в подвалах стали размещать? – сказал он вслух. – Дожили. Какой-то песец – пушистый зверь в стране творится.
Подвальный коридор, по которому шел Василий, был мрачен, а закончился и вовсе обитой жестью дверью с табличкой «Морг».
Наводничий в недоумении огляделся.
– Навестил, называется, товарища, – помрачнев и оглянувшись, тихо сказал он в пустоту коридора.
Василий взялся за ручку двери, дернул пару раз, дверь была заперта. Он постучал в нее кулаком – тишина.
– А фоторепортаж из морга я еще никогда не делал… – сказал Наводничий и, сложив ладони пиалой вокруг рта и приложив это приспособление кумулятивного действия к тонкой щели между дверью и косяком, крикнул:
– Эй, в морге, есть кто живой?
Никто не отозвался.
– «Вот так направо, вот так налево и вот так вниз», – голосом старушки из справочного окошка сказал Василий и с чувством добавил: – Старая дура, хоть бы предупредила, что Володька уже… – Наводничий помрачнел. – Черт, жаль.
* * *
Григорий Хлобыстин курил у входа в офис фирмы «Граунд+», когда с тем же намерением покурить из двери вышли Ия и Анна.
– Девчонки, вы, как всегда, вовремя.
– А что такое? – спросила Ия.
– Не видишь, что ли, скоро дождь начнется. Как пойдет – и до вечера, и опять придется в конуре смолить.
– Да, блин, не май уже месяц, – сказала Ия и посмотрела по сторонам на рядом стоящие осины, с которых порыв ветра сорвал стаю засохших листьев. Листья заскакали по асфальту, как воробьи.
– Какой сентябрь прохладный выдался, – сказала Русанова.
– Ничего, со дня на день бабье лето должно начаться, – сказал Хлобыстин.
– Ты прям с такой уверенностью заявляешь, как будто бабье лето по расписанию бывает, – сказала Ия.
– В конце сентября полагается, – ответил Григорий.
– Интересно, какой октябрь будет? – сказала Анна своим обычным тихим голосом, словно говорила сама себе, и, посмотрев на Хлобыстина, спросила:
– Что-то друга твоего Володи уже второй день не видно, заболел, что ли?
– Осташов-то? Ну в принципе да, – ответил Григорий. – Его зарезали.
Анна побледнела и промолчала, а Ия раскудахталась:
– Да ты что?! Ничего себе! А что случилось? Вляпался во что-то с какой-нибудь квартирой? И чего, насмерть?
– Ну то есть его не совсем того, он в больницу загремел. Я в точности сам ни хрена не знаю, – сказал Хлобыстин. – Только полчаса назад только вот это и узнал, что вам сказал. Домой ему просто так позвонил спросить, как дела, а там мать расстроенная, она мне и сказала, что он типа где-то на нож нарвался. А чего к чему, она, похоже, сама не в курсе.
– С ним серьезное что-то? – спросила Ия. – Куда его ранили?
– Я ее спросил, а она ничего толком не говорит. Сказала, бог, типа, даст, все будет в порядке.
– Да… – сказала Ия. – Ну и дела…
– В порядочных фирмах вообще-то принято кого-то от коллектива посылать проведать сотрудника, если он попал в больницу, – сказала Русанова.
– Я тоже как раз подумала, – подхватила Ия. – Ты хоть догадался узнать у матери, где он лежит?
– Ой, бубеныть, ну без вашей подсказки куда нам дуракам до чего-то догадаться? – огрызнулся Григорий. – Ясный пень, спросил. Городская больница номер… номер… Короче, у меня там на бумажке записано, сейчас докурим – скажу. Я завтра к нему схожу, сегодня не могу – у меня смена.
– Бедный Володечка, я прямо сегодня съезжу к нему, – сказала Ия. – От коллектива. Ты как, Аньчик, со мной поедешь, или, ты говорила, у тебя дел полно?
– Да, намечались пара просмотров, но что-то я хозяев квартир никак не могу вызвонить. В принципе можно съездить, – Анна опустила глаза. – Твоя-то четырехкомнатная на Курской как? Тоже срывается?
– Ой, блин, я склеротичная! – Ия шлепнула себя ладонью по лбу. – Точно! Мне же сегодня покупателей туда вести надо. Хоть бы им понравилась хата, нехилый бы навар срубился. Блин, не получится в больницу. А вечером попозже в палату наверно не пустят?
– Смотря, в каком он там состоянии, – сказал Хлобыстин. – Если в тяжелом, могут и днем не пустить – если ты ему не родственник, а так, неизвестно кто, от коллектива.
– Очень смешно, – сказала Ия.
– А я и не шутил… – ответил Григорий. – Короче. Хватит вам тут напрягаться – все у Вовца будет ништяк. Я завтра сгоняю в больничку и вам расскажу, как там и че.
* * *
– Басни дедушки Крылова, – зло сказал коротко постриженный мужчина лет сорока пяти с одутловатым лицом и пронизывающим взглядом. Мужчина был в коричневом костюме, серой сорочке и темно-синем галстуке. Он сидел на стуле и в упор смотрел на Осташова, лежащего на больничной кровати.
– Вы впервые видели молодого человека, который ни с того ни с сего ударил вас ножом. Вот все, что вы мне рассказали уже в третий раз, и теперь, наверно, хотите, чтобы я с этой лапшой на ушах ушел отсюда… («Действительно, шел бы ты отсюда», – подумал в этот момент Владимир.) Я не со вчера работаю в органах, Владимир Святославович! Поэтому не говорите мне, что это все случайность.
Оперуполномоченный откинулся на спинку стула и после паузы продолжил примирительным тоном:
– Я хочу открыть вам один секрет: случайностей в нашей жизни, ну, практически не бывает. Если с вами вдруг, я подчеркиваю, вдруг, или, как вы выражаетесь, случайно стряслась какая-то беда – значит, была причина, которую создали вы сами. Понимаете? Это значит, вам не нужно было находиться в том месте, где эта случайность случилась, и вы не должны были общаться с людьми, с которыми перед этим общались, а должны были находиться в каком-то другом месте и совсем с другими людьми… Понимаете?.. Жизнь устроена просто.
Опер вздохнул и уставился в окно, на увядающие кроны деревьев. Владимир задумался: «А может, это правда не случайность? Нет, не может быть. Кому понадобилась моя кровь? По квартирам у меня все всегда чисто было, ни от кого никаких претензий… Может, меня Букер заказал? Узнал, что я к его жене таскаюсь, и заказал. Нет, это бред. На хрен он тогда приперся к себе домой как раз перед этим. Нет, если бы он меня заказал, он бы в тот момент специально торчал бы где-нибудь в другом конце Москвы, причем, чтобы там была куча свидетелей. Нет, Букер про нас с Галкой ничего не знал. И наверно, до сих не знает».
– Итак, продолжим, – сказал оперативник. – Вот вы сказали, что вышли из подъезда, где смотрели какую-то квартиру, которую кто-то собирался продавать, правильно?
Осташов насторожился.
Опер достал из внутреннего кармана пиджака блокнот и ручку.
– Расскажите, пожалуйста, подробнее, что это была за квартира, и главное, что я хочу знать на данный момент, – номер квартиры, телефон и кто вам ее показывал.
Владимир нахмурился и начал теребить угол пододеяльника. Лишь по истечении доброй минуты тишины он наконец промямлил:
– Вообще-то я перепутал. Я не смотрел квартиру. Я там просто гулял около подъезда.
Опер широко улыбнулся.
– Вот что, – не переставая улыбаться, сказал он. – Я больше ничего слушать не желаю. Как хотите. Просто поймите: ведь очень может быть, что эта история для вас не кончилась. Вы, мне так кажется, то ли чего-то боитесь, то ли не понимаете, и сами для себя ухудшаете положение. А вдруг я вот сейчас уйду, а к вам в палату случайно… Зайдет какой-то молодой человек… Совершенно незнакомый вам, как и в тот раз… А потом тяжкие телесные повреждения придется переквалифицировать в тяжкие со смертельным исходом, то есть в убийство… А вы мне тут про прогулки заливаете.
В этот момент за спиной оперативника открылась дверь, и Осташов с удивлением увидел Василия. «Быстро Вася узнал про меня, – подумал Владимир. – Видимо, матери звонил».
Милиционер, услышав, как сзади открылась дверь, и увидев на лице Осташова выражение, которое можно было принять за признак растерянности, обернулся. И дальше в голове опера что-то произошло. Только что вошедший посетитель (то есть Василий) стоял на месте, но в фантазии милиционера он, Василий, достал сзади из-за пояса пистолет, а из кармана куртки – глушитель, который нереально быстро, будто при ускоренной съемке, навинтил на ствол. Затем уже не в ускоренном темпе, а как в обычной жизни, передернул затвор, взвел курок. Затем опять карикатурно быстро сделал несколько шагов к кровати Осташова (который лежал с закрытыми глазами и храпел) и навел пистолет на голову спящего. Самого себя, по-прежнему сидящего на стуле, милиционер увидел стоящим за киллером (то есть за Василием) и подсказывающим ему, как подсказывает режиссер актеру на репетиции:
– Стоп-стоп-стоп, так не пойдет. А подушку? Подушку надо на лицо. Чтоб мозгами не забрызгаться.
Киллер Василий поднял вверх указательный палец свободной руки (дескать, конечно, как я мог забыть про брызги мозгов?) и вновь с нечеловеческой быстротой обернулся к соседней, пустой койке, взял с нее подушку, и затем, опять замедлив движения, осторожно положил подушку жертве на лицо, и нацелил пистолет…
– Глюк! – сказал реальный, все еще стоящий в дверях Наводничий. – Володь, привет, дорогой, ты представляешь, я уже думал у меня настоящий глюк – смотрю написано: «Морг»! Меня туда бабка со справок отправила, когда я у нее спрашивал, где ты лежишь. Представляешь? В морг! Ха-ха-ха. Вот же дура!
– Я дура?! – крикнула, влетев в палату вслед за Василием и пихнув его в спину, молодая медсестра; в руке ее был шарообразный леденец на пластмассовой палочке. – Хамло! – Медсестра выглянула из-за мощной фигуры фотографа и нашла взглядом милиционера. – Я в другом конце коридора была. Я сказала ему, что сюда нельзя, что тут важная встреча, а он мне ручкой помахал и – видите? – нагло прет, как к себе домой. Еще и дурой обзывается.
Медсестра отправила леденец в рот.
– Да не вас я дурой назвал, девушка! – сказал Наводничий.
– Вы вообще кто? – спросила она, снова вынув леденец.
– Это мой друг, пусть пройдет, а то я без него не поправлюсь, – весело сказал Осташов, радуясь возможности отделаться от расспросов оперативника.
А опер, тряхнув головой, чтобы избавиться от своего видения про киллера, сказал медсестре:
– Ничего-ничего, уже можно, я ухожу.
Он встал и подошел к Василию.
– Еще и в верхней одежде, – не успокаивалась медсестра. – Пациент всего сутки после операции! Снимите куртку хотя бы.
– Радость моя ненаглядная, с вами я с удовольствием даже полностью разденусь, – сказал Наводничий. – Когда мы познакомимся с вами поближе, вы узнаете, как я умею быстро раздеваться.
– Поближе он познакомится, – сказала медсестра уже без ярости в голосе. – Мечтать не вредно.
Милиционер, подошедший тем временем к Василию, сказал:
– Это хорошо, что друг пришел. Вы вот, пожалуйста, чисто как друг, объясните ему, что если уж он попал в переплет, то в его интересах помочь следствию. А к вам, Владимир Святославович, я через пару дней еще наведаюсь, и тогда уж будьте любезны – определитесь: или мы расследуем это дело, или пишите заявление, что сами нечаянно упали и напоролись на какую-то железяку и что ни к кому претензий не имеете. Мне лишний висяк без надобности.
– А что так можно? – сказал Осташов. – Да я прямо сейчас могу написать.
– Не спешите, мой вам совет. Подумайте хорошенько.
Пропуская Василия дальше в палату, опер между делом заглянул фотографу за полы куртки и сказал: «Проходите, пожалуйста», – и при этом еще как бы дружески похлопал его сзади по пояснице – три раза хлопнул (слева, по позвоночнику и справа). Ну, так, для порядка: никогда ведь не мешает проверить, нет ли у человека за ремнем огнестрельного оружия.
Наводничий демонстративно – перед медсестрой – снял куртку, показал ей обутые поверх кроссовок полиэтиленовые пакеты на резинках («Смотрите, какие я бахилы у вас внизу купил, от Кардена») и прошел к Владимиру. Оперативник и медсестра, вздохнув, скрылись за дверью.
– Садись, рассказывай, что там в мире происходит, – сказал Осташов.
– Ха-ха, это ты рассказывай, что с тобой происходит, – ответил Василий. – Я звоню Грише, как дела, то да се, а он мне говорит, что тебя кто-то пырнул. Еще эта бабка-дуболом из справок со своим моргом… Фу, что-то я устал сегодня.
За дверью палаты послышалась возня и спор. Голос медсестры: «А я вам говорю, что нельзя!» – «Чего это нельзя?» (мужской голос) – «Там уже есть один посетитель». – «Да я уже пришел, как это нельзя?» – «А я вам говорю…» – «Вино с нами пить будете?» – «Вы с ума сошли?» – «Я к другу с работы еле вырвался на минутку». – «Я милицию вызову!» – «Ну я прошу тебя, я пошутил про вино, я на ми-нут-ку!» Все это время дверь то приоткрывалась, то закрывалась, но наконец распахнулась полностью, и в палату шагнул Хлобыстин.
– Боже мой, кого я вижу! – обрадовался Владимир.
– Ну и друзья у вас, один наглее другого, – возмущенно сказала Осташову медсестра. Она сунула в рот леденец на палочке (похоже, девушка жить не могла без этих леденцов и вынимала очередную сосалку изо рта только тогда, когда надо было что-то сказать) и вышла, хлопнув дверью.
– Гришаня! – Наводничий встал и обнял Хлобыстина. – Ты как вообще здесь оказался? Ты ж по телефону сказал, что не можешь прийти, у тебя смена.
– А я стоял, курил, смотрю Букер, ну, наш директор, на своем «Опеле» подваливает. Ну я ему сходу прогнал пургу, типа у него там в ходовой что-то стучит, и говорю, у меня тут рядом есть знакомые автомастера, они типа мне за бесплатно посмотрят, что там. Ну этот лох на халяву сразу купился, ха-ха-ха, мудила грешная. Дал мне ключи, типа: хрен с ней, с охраной этого офиса – кому нужно нападать на него? И, оп-па, я прыгнул в тачанку и погнал сюда. Ништяк я придумал?
В палату зашла медсестра, из угла ее рта торчала, словно сигаретка, палочка леденца. Она вручила Григорию и Василию по белому халату.
– Это нужно было надеть еще перед входом в палату! – сказала она, не вынимая на сей раз конфету изо рта.
* * *
Опер шел по аллее больницы.
Под ноги ему слетали желтые листья. Начал накрапывать дождь.
На душе у опытного сыщика было тягостно. Он вспомнил себя, молодого. Вспомнил, как, будучи первокурсником юридического факультета, мечтал стать поэтом и однажды принес свои стихи про весну в редакцию журнала «Юность». А ему там усталый дядя грубо сказал, что абсолютно ни одной удачной строчки в его стихотворениях обнаружить нельзя. Посоветовал учиться стихосложению у классиков, а еще лучше – по возможности скорее забыть про собственное поэтическое творчество, это, дескать, возрастное, пройдет. Годы спустя при сборке вещей для переезда на новую квартиру милиционер наткнулся на позабытые машинописные листки и понял, что строгий редактор (или кем он там был) сказал все правильно: стихи были ерундовые. Наивные, неумелые. Но при воспоминании о том посещении редакции у служителя закона все равно сжались кулаки, потому что поэзию он не бросил, и позже у него стали получаться неплохие стихи…
Вот и этот художник с ножевой раной, подумал опер, – что художник делает в недвижимости, среди маклеров? Почему так получается? «Я у подъезда гулял». Дурачок, корчит из себя крутого, еще пальцы бы веером пустил. Милиционер пнул распальцованный кленовый лист, как раз попавшийся под ногу.
Сыщик очень расчувствовался. И решил постараться помочь Осташову. И шаг его стал энергичным.
* * *
Наводничий и Хлобыстин, проведя с полчаса в палате Осташова, засобирались уходить. Оба пожали Владимиру руку и, все еще разговаривая с ним, начали потихоньку двигаться к выходу.
– Ну ты вообще орел! – сказал Василий. – Пялить жену собственного гендиректора! Ай молодца!
– И главное, молчал, как партизан, – с обидой сказал Григорий. – Мне-то мог бы сказать, бубеныть.
– А теперь как, – сказал Наводничий, – будешь продолжать к ней ходить?
– А пуркуа бы и не па? – ответил Владимир.
– В смысле? – не понял Хлобыстин.
– Это смесь французского с нижегородским, Гриша, – пояснил Василий. – Означает: почему бы и нет.
– А-а, ну да, – сказал Григорий. – По бабам – это дело, конечно, хорошее. С одной стороны.
– Не понял, – сказал Василий. – Почему «с одной стороны»?
– Да жениться ему пора уже. Женись, Вовец, я тебе дело говорю.
– Ой-ей-ей, кто бы рассуждал на эти темы. Нет, Вась, ну ты понял, какой тут у нас учитель жизни выискался? У самого жена, и дочь, а он все по сторонам шарит. А мне, видите ли, советы отвешивает. Ты сам зачем женился-то, если только и делаешь, что по бабам таскаешься?
– Дурик, чего ты на мою жизнь смотришь? – сказал Хлобыстин, приоткрыв дверь, но все еще оставаясь в палате. – Я – это я, а ты – это ты. Вот тебе как раз жениться надо, из тебя нормальный муж получится. Со стороны-то видно.
– Как я могу жениться? – сказал Осташов. – Я же не зарабатываю еще путевых денег, и не знаю, как у меня будет с этим дальше. Это же главное, чтоб жениться. И вообще, что значит «женись»? Вот прям бери и женись! На ком?
– Да на Русановой, – ответил Григорий с глупым выражением лица. – Пурка бы не на ней?
– А почему на ней?.. Мы с Аньчиком общаемся-то так – «привет-пока». Я же ее совсем не знаю. Как я на ней женюсь?
– Ну-у… не знаю, сам смотри, – сказал Хлобыстин, и выражение его лица стало еще более глупым.
– Нет, ну ты предлагаешь мне: женись на Русановой. Ну почему вдруг именно на ней?
– Да откуда я знаю! Чего ты пристал? Я просто для примера сказал.
– Ну харэ спорить, вы меня оба уже утомили, – сказал Наводничий. – Устроили тут философскую дискуссию без повода. Все. Пока, Вованище, мы пошли.
– Будь здоров, – сказал Григорий и открыл дверь полностью, и шагнул за нее.
– О! Анька, легка на помине. Здорово – давно не виделись, – сказал он, уже находясь вне поля видимости Осташова. – Ты к Вовчику?
Сердце Владимира ударило. «Она все про себя слышала».
– А я только что подошла, – донесся до Осташова сконфуженный ответ Русановой. – Ты же говорил, что не сможешь сегодня, вот я и поехала от нашего отдела, проведать.
– Так я и правда не мог, а потом – раз, ха-ха, и смог. Ну пока.
В коридоре послышались удаляющиеся шаги Хлобыстина и Наводничьего.
Анна прошла к кровати Владимира и села на стул. Она быстро справилась со смущением. В то время как Осташов чувствовал себя очень неловко. В голове вертелись слова Григория насчет женитьбы на Русановой. «Какого черта он приплел ее? Редкостный дурак», – злился Осташов. Он не сомневался, что Анна слышала их последние рассуждения – дверь-то была наполовину открыта. «Бляха-муха, а я здесь орал, что не женюсь на ней. Ну а чего, в принципе? Все правильно. Ну, да, я и не хочу на ней жениться. Чего тут обидного? Я же не сказал, что не женюсь, потому что она уродина, или там, какая-то безмозглая. Я просто говорил, что не знаю ее, и про заработки говорил…»
* * *
– Насколько я понял, эта бабец, которая к Володьке пришла, она и есть, кого ты ему в жены подпихивал? Где-то я ее уже видел, – сказал Наводничий, идя по больничному коридору своей давящей походкой – он ступал по линолеуму, словно массажист в бане, разминающий ногами спину клиента.
– Так у нас на фирме и видел, – ответил Хлобыстин. – Где ж еще? Она с Вовцом в одном отделе работает.
– Нет. Где-то еще. У меня фотографическая память на лица. Где-то еще… Где только, не могу вспомнить.
* * *
– А это кто был, вместе с Гришей? Знакомое как будто лицо, – спросила Русанова уже после расспросов о здоровье Владимира и после того, как он вполне правдиво рассказал об инциденте, который привел его на больничную койку (разумеется, заменив историю с Галиной и ее мужем на выдумку про осмотр квартиры).
– Кто с Гришей был? Да это друг мой, Вася. Ты его у нас в конторе, наверно, видела. Он мой первый клиент. Однушку, помнишь, купил? – сказал Осташов.
Сам он в этот момент думал о другом. Он повнимательней рассмотрел, во что одета Анна, и подумал, что одета она явно без расчета произвести на кого-то эффект. На ней были бордовые кроссовки, коричневые вельветовые джинсы и простой серый шерстяной свитер без выреза и узоров, под которым не было никакой блузки или рубашки. Тем прелестнее, впрочем, выглядела ее открытая шея.
– Нет, я этого парня где-то в другом месте видела, – сказала Анна. – Хотя какая разница?
* * *
Оперативник, который расследовал обстоятельства ранения Осташова, действовал стремительно. Приехав в офис фирмы «Граунд плюс», он без лишнего шума (благо в это время охрана в лице доблестного Григория Хлобыстина на входе отсутствовала) прошел в кабинетик сотрудницы, ведавшей кадрами, и, предъявив удостоверение, потребовал сотрудничества. Выслушав довольно туманные пояснения опера о расследуемом происшествии, женщина сказала:
– Вряд ли я смогу вам чем-то помочь.
– Помогать правоохранительным органам – святой долг любой кадровой службы предприятий и учреждений всех форм собственности и…
– Я слушаю вас.
Сыщик, казалось, задумался, как дальше вести разговор. Несколько раз постучал своей зажигалкой по столу, затем спрятал ее в карман.
– Мне немедленно нужно знать, не живет ли кто-то из работников фирмы по данному адресу, – решительно сказал милиционер и, положив на стол перед женщиной блокнот, ткнул пальцем в нужную строку своих записей.
– Все может быть. Если хотите, сами посмотрите, – женщина достала папку с надписью «Анкеты» и шлепнула ее на блокнот опера. – Я вам ничего не говорила.
Сыщик раскрыл папку, и стал изучать первую анкету – где в графе «Должность» значилось: «Генеральный директор».
– Ага!.. – сказал оперативник. – Да, адрес в точности тот. Надо же, сразу в десятку, без пристрелки! Тэк-с, женат, детей нет. Судя по фото, человек он, похоже, уравновешенный. Или нет?
– Да спокойный вроде. Ну может слегка так на кого-то тут пошуметь, но только по делу. Он, кстати, по-моему, в своем кабинете – можете к нему пройти.
– Я к нему обязательно пройду. Но сначала вы мне скажите, какие у них взаимоотношения – у Осташова и у Букорева?
– Никакие. Тот – гендиректор, а этот – просто сотрудник. Володя месяца три-четыре как к нам устроился.
– Букорев – сам реальный владелец фирмы, или кто-то другой?
– Оформлено на него. Насколько мне известно
– А между ними никогда не возникало ссор? Может, Осташов деньги взял в долг у фирмы и не отдал. Знаете, как бывает: берут, например, на что-то, на машину, на квартиру, а потом отдавать не хотят. А?
– Нет, такого я не слышала. Вряд ли. Константин Иванович очень… бережливый, денег не дает никому.
– Может, Осташов как-то иначе у фирмы деньги взял? Ну, зажал, украл?
– Нет, что вы. Наоборот. Однажды он по-честному даже десять тысяч отдал, хотя мог не отдавать, и Константин Иванович на понедельничной планерке перед всеми поставил его в пример. А другого сотрудника, которого только заподозрил, – бывают такие, себе на уме – просто выгнал и все – без всяких скандалов, через начальника отдела, через Мухина, передал тому, что прямо сейчас собирай свои вещи и уходи, и чтоб больше тебя здесь не было…
– Понятно. Скажите, а вот жена тут в анкете… Жена гендиректора на фирме кем-то работает? Или, может, просто появляется иногда?
– Нет. Не заходит она сюда. Я ее только раз и видела – она вместо Константина Ивановича на пикнике была, когда он вывозил на природу всех сотрудников. Когда ж это? В июне. Да, в июне.
– Вместо Константина Ивановича. А сам он почему не поехал?
– Не знаю. Занят был чем-то, не мог. Вот она его вроде как заменяла, в качестве хозяйки, что ли.
– Весело было?
– Да, хорошо посидели.
– И она веселилась?
– Она – нет, она так, немного побыла, для галочки. Ха-ха, для галочки – ее Галиной как раз и зовут.
– Ну и как вообще эта Галина, молодая-красивая?
– Мужчинам она, по-моему, понравилась. Хотя на жен начальства обычно боятся посматривать.
– Какая вы наблюдательная. Гм. Ну и как там все проходило? Выпили? Естественно. И Осташов?
– И он.
– А не заметили, он с ней там… с Галиной… как-то… нет?
– Он к ней подходил, парой слов они обменялись, потом она уехала. А что случилось-то с Володей? Вы и не сказали.
– Да в общем ничего особенного. Подрался просто.
– Ой. С Константином Ивановичем?
– Почему с Константином Ивановичем?
– Так ведь получается, около его дома все произошло.
– Да нет, не с ним драка была. С хулиганом одним. И я этого хулигана сейчас ищу. Осташов квартиру там рядом показывал. Просто случайное совпадение. Жизнь, я вам скажу, полна случайностей. Ну, спасибо вам огромное, извините, что побеспокоил… Жалко, что мало в чем я тут продвинулся, – Опер постарался выглядеть разочарованным. – Ничего не выяснил… Ладно, у меня со временем напряженка. И вот что… Вы о нашей беседе – ни-ко-му ни гу-гу. Ладно? Ну, пойду я. Только еще к Константину Ивановичу загляну на секунду. Как вы говорите – для галочки.
Сыщик едва скрывал радость.
* * *
– Ну рассказывай, как до такой жизни дошел, – сказала Анна, чуть привстав со стула и поправив одеяло, которое наполовину сползло с больничной койки Владимира.
– Даже не знаю, что еще, я вроде бы все уже рассказал, – ответил Осташов. – Живу вот, видишь? И то хорошо.
– Тогда анекдот расскажи.
– Анекдот?.. Э-э… Что-то как назло ничего в голову не приходит… А! Вспомнил один. Хотя нет, он не очень-то приличный.
– Не волнуйся, не растаю.
– Ну… Ха-ха, ладно. В общем… Ха-ха-ха. Ой, черт! – Владимир поморщился от боли и схватился рукой за живот.
– Болит?
– Да. Если смеюсь, о-ой, вообще невозможно… Да, ну анекдот. Приходит десятиклассница на прием к гинекологу. Он ей говорит: «Пожалуйста, проходите, снизу до половины разденьтесь и располагайтесь на смотровом кресле, я пока вашу карту заполню». А сам садится за письменный стол и отворачивается. Десятиклассница говорит: «Ой, доктор, я на таком кресле никогда не сидела, как тут надо?» – «Как? Ты в машине когда-нибудь отдавалась?» – «Да». – «Ну вот так же и устраивайся». Ну та чего-то там пыхтит-старается, а врач заканчивает в карте писать, оборачивается. «Ой, девушка! Это в какой же вы машине отдавались?» – «В «Оке».
Русанова анекдоту не рассмеялась. И даже не улыбнулась. Она вдруг как-то тревожно подобралась.
– Извини, Аньчик, – сказал Владимир. – Ну видишь, я же предупреждал, что анекдот неприличный. Напрасно я его рассказал. Тем более что ты даже не смеешься.
– Да, – сказала Анна.
– Но анекдот все-таки, по-моему, прикольный, да?
– Анекдот как анекдот.
– Теперь ты давай расскажи. Посмотрим, какие анекдоты тебе нравятся.
– Не надо, у тебя живот заболит… А ты здесь хорошо устроился. И так в палате всего три койки, так еще на двух никого нет. Прямо по-княжески.
– Отсюда только сегодня утром мужиков выписали. А завтра уже, наверно, других поселят. Медсестра сказала.
– Ну вот и хорошо. Никто храпеть не будет, поспишь ночью спокойно.
– А может, я не хочу спокойно, – весело сказал Осташов.
Анна улыбнулась.
– Расхрабрился. Отдыхай, набирайся сил.
– Я и так сильный, – беспечно начал развивать тему Владимир. – Вот медсестра вечером лекарства принесет, надо будет попросить ее измерить мне силу. А лучше скажу ей, пусть и вторую какую-нибудь медсестру с собой приведет. Как раз тут две кровати свободны. Для измерений. Сначала с одной измерю, потом – с другой.
Лицо Русановой стало совершенно серьезным.
– Слушай, я тут анекдот вспомнила.
– Нет, лучше не надо, у меня живот…
– Как раз про измерения.
– Ну серьезно, Аньчик, живот же заболит.
– На улице бабушка к парню подходит. «Сынок, не подскажешь, как найти площадь Ленина?» – «Бабка, ты че, в школе не училась? Надо длину Ленина умножить на ширину Ленина».
Осташов, корчась от боли, захохотал. И долго не мог остановиться.
– Прикольный анекдот, правда? – с безжалостностью в голосе сказала между тем Анна.
– Да-а-а… О-о-ой… Я сейчас пополам тресну. О-о-ой, мама, как больно.
– Я знаю, – задумчиво сказала Русанова. – Ну ладно, раненый, я, наверно, на следующей неделе еще зайду. А может, не зайду.
– Да меня, может, на следующей неделе уже выпишут. У меня же ничего важного внутри не задето.
– Вот и веди себя хорошо, ато заденет.
– Ты что, правда уже уходишь?
– Да. Мне пора.
– Ты еще придешь? Приходи, а то здесь скучно.
– Ничего, тебя медсестры развлекут.
– Да причем здесь медсестры? Правда, Аньчик, будет время – заскакивай.
– В следующий раз к тебе, может, кто-то другой от коллектива придет.
– А ты?
– А я зачем?
– Зачем-зачем… Ну… – Владимир подмигнул ей. – В шахматы поиграем.
– А ты в шахматы любишь играть? – спросила Анна с искренней заинтересованностью.
– Да.
– Я раньше тоже любила играть. С отцом.
– Нет. Я пошутил насчет сыграть в шахматы. Просто приходи, поговорим.
– А может, прямо сейчас поиграем? – Анна неожиданно прильнула к Владимиру, прикрыв его одеялом до подбородка и сковав тем самым его руки. Она дерзко глядела ему прямо в глаза.
– Э-э… сейчас? У меня тут нет ни доски, ни фигур… Если бы мы были игроками суперкласса, можно было бы конечно представить себе доску и говорить друг другу ходы. Знаешь, бывают люди, которые умеют играть на слух.
– Лично я предпочитаю на ощупь. Две-то фигуры здесь есть.
Русанова заулыбалась и отстранилась.
– Не хочешь – не надо, – вдруг серьезно добавила она. – Видимо, бывают люди, которым двух фигур мало. – Она встала с кровати.
– Погоди, нет, подожди, – запротестовал Осташов, раздосадованный своим промахом и непонятливостью. – Вот ты всегда так!
– Мне пора.
– Пора?
– Да. Пора.
– Слушай, кстати, я давно хотел попросить у тебя домашний телефон. Можно? Тут на этаже есть телефон-автомат. Я тебе позвоню.
– Хорошо, – Русанова достала из своей сумки листочек бумаги, написала свой номер, положила на кровать, быстро ушла.
* * *
– Вот, смотри, что я сегодня утром нашел, – сказал Букорев и положил на свой рабочий стол наручные часы.
Женская рука с длиннющими накрашенными ногтями взяла со стола часы и уже через секунду брякнула их обратно.
– Барахло, – сказала секретарша Оксана и, откинув назад пряди своих рыжих волос, села на стол гендиректора. – Такую фигню можно было бы и не поднимать с асфальта.
– С какого асфальта? Ты не поняла. Это я нашел у себя дома. В спальне. И это не мои часы.
– А чьи же, Галкины?.. А-а-а!.. Я врубилась!… Господи… Убедился наконец. Я тебе никогда не говорила, жалела тебя, но если по-честному, давно уже надо было тебе сказать: а что ты от нее ожидал?
– А что я должен был ожидать?
– По тому, что ты мне о вас рассказывал, я уже давно поняла: она просто на твоей шее в Москву переехала из вашей дыры. И больше ни-че-го! Что еще можно из такой ситуации ожидать?
– А я ее любил…
– Стерва и шлюха… Господи, Косточка мой, как мне тебя жалко.
Вид у Константина Ивановича в эти минуты действительно был жалкий и раздавленный.
Когда он после долгих, но неудачных ухаживаний за Галиной, отчаянно, «в последний раз» предложил ей выйти за него замуж и переехать с ним в Москву, и услышал от нее сначала: «Я подумаю», а на следующий день при тех же обстоятельствах («в самый последний раз») еще и «Ну, хорошо, Костя, давай попробуем», – у Букорева сквозь туман радости все-таки мелькнула мысль о том, что причиной внезапного согласия могла в большей мере послужить магия слова «Москва», а не магия его личности. Он гнал от себя эту неприятную догадку, но она снова и снова возвращалась, не давая покоя, лишая чувства собственного достоинства.
Однако их жизнь в столице постепенно наладилась, и Константин Иванович стал замечать, что Галина по-настоящему привязалась к нему. И, пожалуй, даже полюбила. Но… Это наблюдение вызвало в нем не ответное, еще большее, чем прежде, чувство, а наоборот – злорадство. На сей раз Галина стала в своих чувствах зависимой от него, и ему захотелось поквитаться за первоначальную униженную беготню за ней, за тогдашнюю просительную позу души. Нет, он не хотел развестись и бросить ее – просто поблудить тихонько. Чтобы хоть так, по-тихому почувствовать себя орлом.
Тем более что, в отличие от его родного городка, где незамеченным за юбками особо не побегаешь, девятимиллионная Москва предоставляла такие возможности сплошь да рядом. Собственно, так оно и вышло, что – рядом. Знакомиться и приударять за женщинами где-то совсем на стороне Букореву мешала его природная неуклюжесть в этих отношениях, умноженная на неискоренимый провинциализм воспитания. Поэтому, когда обнаружилось, что молоденькая секретарша Оксана, такая недосягаемо столичная, вдруг проявила к нему интерес, Константин Иванович воспарил от радости. С ним ей интересно! С ним ей просто хорошо, и ей от него ничего не надо, думал он. Потому что она ему так говорила, когда он время от времени преподносил ей какие-нибудь пустяки в подарок. Поистине тупость мужская в делах любви порой безгранична.
– Интересно, – сказал Букорев, – где эта тварь нашла себе… гм-гм… Вот тварь-то!.. Кого она себе нашла?!
– Бедный мой Косточка!.. – Оксана погладила его по голове, он дернулся, и она пересела в кресло напротив. – Ну чего ты так расстраиваешься? Какая тебе разница – кого она нашла? Скажи спасибо, что случайно узнал наконец правду. Хотя и сам мог бы еще с самого начала догадаться, как у вас все сложится, и не тащить ее за собой в Москву. Чего убиваться-то теперь? Тебе с ней плохо было и без ее измен, поэтому ты меня и соблазнил. Господи, вот теперь осталось только волноваться: где она, с кем, – Оксана сделала паузу и, чуть ли не облизнувшись от предвкушения эффекта, добила «своего Косточку»: – И в каких позах… и как им сладко…
Лицо Константина Ивановича перекосилось.
– Я ей устрою сладкую жизнь!
В дверь постучали.
– Позвольте? – послышалось из-за раскрываемой двери, и в кабинет вошел оперативник.
– Букорев Константин Иванович?
– Да, – дыша паровозом, машинально ответил гендиректор.
– Мне нужно побеседовать с вами.
Сыщик, оценивая обстановку, быстро оглядел помещение, лишь на два мгновения попридержав взгляд на Оксане. В первое из этих двух мгновений он увидел Оксану в целом (ее туфли-лодочки стояли рядом с креслом, а сама она сидела в такой небрежной позе, что из-под юбки виднелись трусики). А во второй миг его выразительный взгляд наткнулся на не менее выразительный взгляд секретарши, и между ними словно бы произошел молниеносный диалог. «Так-так, все ясно», – сказали глаза милиционера, при этом уже получая в тот же момент ответ Оксаны: «Плевать мне на твое „так-так“, ты кто, вообще, такой, чтобы тактакать здесь?!»
– Гендиректор сейчас не может с вами побеседовать, – Оксана оправила юбку, ее ступни юркнули в туфли, она поднялась. – Пойдемте. Пойдемте со мной в приемную, вы мне скажете, по какому вопросу…
– Я из уголовного розыска, – опер, не обращая внимания на Оксану, подошел к столу и показал Букореву удостоверение. – Константин Иванович! Мне с вами нужно поговорить наедине. Сейчас же. Хотя я могу вызвать вас и к себе в кабинет. Но не думаю, что это будет вам на пользу. Дело серьезное.
– Гм-гм… да-да… пожалуйста… – было заметно, что Константин Иванович совершенно выбит из колеи и соображает с трудом. – Садитесь…
– Спасибо, кофе не надо, – мстительно сказал Оксане милиционер и, дождавшись, когда она выйдет, плотно закрыл дверь.
Сыщик не стал садиться в топкое, размягчающее кресло. Он взял стоявший у стены стул и приставил его спинкой вплотную к столу, прямо напротив Букорева. Таким образом, когда оперативник оседлал стул и водрузил руки на стол, позиции собеседников оказались равными. Кто к кому явился для официального разговора, кто в этой ситуации хозяин, а кто гость, было не вполне очевидно – с какой стороны посмотреть.
– Честно говоря, я вам по-мужски сочувствую, – сказал опер. – Живешь-живешь с женой, а потом вдруг узнаешь, что она с кем-то путается.
Сквозь отрешенность на лице Константина Ивановича мелькнуло удивление.
– Кто же стерпит, если жена изменяет, – ринулся в атаку сыщик. – А уж тем более, если она это делает с твоим собственным подчиненным.
Теперь уже Букорев даже не пытался скрыть своего изумления.
– Да, Константин Иванович, мне уже все известно. Я и сам тоже пережил такую ситуацию, и поэтому хорошо понимаю вас. И я пришел сюда, в общем-то, только чтобы уберечь вас от дальнейших ошибок. А то, что вы наняли этого отморозка замочить любовника вашей жены – Осташова, это дело уже, считай, в суде. Там все ясно. Потерпевший опрошен – Осташов, если вы еще не знаете, выжил и находится в больнице под охраной сотрудника милиции. И самого этого сопливого горе-киллера мы быстро вычислили, он тоже все рассказал. И орудие покушения – нож изъят. Короче, без суда уже никак не получится, при всем моем сочувствии. Протоколы и всякие бумаги подготовлены, нож – на экспертизе… Да… Что тут сказать?..
– Гм-гм… гм-гм…
– Нет, вы лучше меня дослушайте. Я в принципе должен был по долгу службы прийти сюда, взять вас в наручники и просто отвезти в СИЗО. Но… как я уже говорил, я по себе знаю, что чувствуешь, когда тебя предает близкий человек, и я решил помочь вам. У вас есть только один шанс как-то подкорректировать дело и свести все к минимальному наказанию – пишите чистосердечное признание в организации покушения.
– Покушения?! – Букорев наконец обрел дар речи. – Я не организа-зова-вывал никакого покушения! Это же просто сумасшествие какое-то. Что за дурдом?
– Понимаю, – сказал милиционер с уважением. – А вы молодец! В такой ситуации не теряетесь, трезво мыслите. Точно! Я бы тоже не признал организацию покушения. Погодите, я соображу, как нам с вами это получше оформить. Все правильно. Напишите, что не хотели покушения на жизнь и здоровье вашего сотрудника Осташова, а просто хотели, чтобы нанятый вами уголовник пуганул его – чтобы Осташов прекратил унизительную для вас интимную связь с вашей женой. А уголовник вас неправильно понял и… Это прекрасная мысль! Так вы можете уже рассчитывать даже на условный срок, – оперативник говорил быстро и четко, не давая Константину Ивановичу вставить ни слова. – Но только имейте в виду: при таком раскладе нанятый вами человек будет нести основную ответственность, а он тоже не дурак. Он будет навешивать на вас организацию преступления. Короче говоря, чтобы суд поверил вам, а не ему, вы должны описать в своем чистосердечном признании все подробности – кого вы наняли, где, при каких обстоятельствах, на каких условиях…
– Гм-гм…
– Константин Иванович. Не надо. Я вижу, что вы хотите спорить со мной. Но спорить не надо. Я своей работой не первый день занимаюсь, и уж поверьте мне на слово, для вас это самый лучший выход. Так что… берите ручку и пишите. Где тут у вас ручка?
Милиционер стал деловито оглядывать почти пустой стол, а Букорев тоже стал оглядывать, но рассеяно и бесцельно, просто повинуясь бодрому призыву сыщика, и их взгляды одномоментно пали на наручные часы, которые Константин Иванович некоторое время назад демонстрировал Оксане. Букорев потянулся за часами и тут же отдернул руку, а затем все-таки схватил их и убрал в ящик стола.
– Новые часы приобрели? – сказал опер. – «Ку энд ку», вроде бы, там был значок? Скромненькая модель, по-моему. С учетом вашей должности.
– Гм-гм… О вкусах не спорят.
– Да, конечно, особенно, если можешь выбирать. А когда выбирать не из чего, а тебе в камеру суют на обед только вонючую баланду с тараканами, вместо супа, а на второе – селедку с черным хлебом, и так каждый день, и у тебя от этого бесконечный понос и трусы запачканы, вот тогда будет самое время поспорить о вкусах. Мно-о-ого будет времени…
– Да подождите же вы! – Букорев вскочил со своего кресла. – Я просто не понимаю! Я правда не понимаю, о чем вы говорите!
– Что вы не понимаете?
– Все, что вы тут наговорили про какого-то уголовника и этого, Осташова. До вашего прихода я и не знал, что это Осташов с моей женой… – Константин Иванович осекся, как человек понявший, что сболтнул лишнего.
– Ну! И что?! Про измены жены-то вы знали – сами сейчас сказали. А чтобы нанять убийцу и зарезать любовника жены, совсем не обязательно знать жертву по фамилии или в лицо.
– Я никого не нанимал!.. Гм-гм… И никого не собирался убивать. Или пугать, как вы тут мне навязываете, гм-гм…
– Ну, смотрите… Я хотел вам помочь… Вот мой телефон, – милиционер достал из кармана визитку. – Я даю вам самый последний шанс. У вас есть только сутки. Доставайте свои новые часы – сверим время.
Букорева передернуло.
– Я пошутил. Насчет «сверим время». А насчет всего остального – время пошло, – сыщик положил на стол визитку и быстро удалился.
Глава 18. Точки зрения
На следующее утро две сотрудницы фирмы «Граунд плюс» Ия Бадякина и Наталья Кузькина посетили Владимира в больнице. При следующих обстоятельствах.
На первом этаже хирургического корпуса Ия зашла в лифт, в большую кабину, в которых обычно возят каталки с лежачими больными, и уже собиралась закрыть раздвигающиеся железные решетки, когда увидела подходящую к дверям Наталью. Поприветствовав ее, Ия сказала:
– И ты сюда же?
– Да. Но я долго быть у Володи не смогу, у меня дела.
– В принципе могла бы и вообще не ходить, я бы и от тебя и от всех приветы передала.
– Если б я знала, что ты пойдешь, не поехала бы. Но Мухин же поручил проведать его.
– Чего это наш начальничек вдруг такой добренький стал?
– Ну, как обычно, сказал, что мы на фирме – одна команда, завелся там про свою любимую теорию менеджмента.
– Ох Мухин, ну до чего хитрожопый. Это я ему еще вчера сказала, что хочу проведать Осташова от лица фирмы. И он сказал, что хорошо. А сегодня утром, значит, он тебя припахал, как будто это его идея и он такой заботливый организатор, блин. Хочешь, угадаю, как это было? Он это тебе поручил громко, чтобы все слышали, да? И скорей всего, когда рядом был Буккер, правильно?
– Да, точно.
– И Букер, небось, его похвалил. А может, не похвалил, ну неважно, короче, Муха в очередной раз засветился перед руководством в лучшем виде.
Лифт прибыл на нужный этаж, Бадякина раздвинула решетки, и девушки пошли по длинному больничному коридору.
В этот же момент в палату Владимира, которая находилась в самом конце г-образного коридора, вошла медсестра – за щекой у нее был леденец на палочке, а в руках – большой пузырек с зеленой жидкостью и еще плоская деревянная палочка с намотанной на конце ватой.
– Везет вам, Володя, – сказала она. – Вам еще и сегодня пока никого не подселят. Только завтра.
– Клево, я люблю быть один, – ответил Осташов.
– Так, сейчас будем смазывать шов зеленкой, оголяйте живот.
Бадякина и Кузькина тем временем шли по коридору и продолжали разговор.
– Вот это, кстати, еще вопрос, – сказала Наталья, – насчет того, в каком виде Мухин засветился перед Константином Ивановичем.
– Почему?
– Не знаю. По крайней мере когда Мухин сказал, что в нашем современном сплоченном коллективе мы должны быть как одна семья и что вот, Осташов стал членом нашей семьи, глава которой наш Константин Иванович – и все в этом духе… Вот. То Константин Иванович вдруг как закричит: «Что вы имеете в виду?» – и покраснел, как рак, и выскочил из отдела. Хотя потом тут же вернулся и сказал, что не имеет ничего против, чтобы навещали больных. Прикол, да? Он вообще какой-то не в себе последние дни, ты обратила внимание?
– На кого внимание, на Букера? Тоже мне мужчина. Крыса в очках – я на таких вообще не смотрю, – сказала Ия.
Девушки посмотрели друг на друга непонимающе.
Между тем, лежа на своей койке, Владимир оголил, как просила его медсестра, живот, а та открыла банку, поставила ее на тумбочку, окунула вату на палочке в зеленку.
– Так, у Володи седьмая палата, – сказала тем временем Ия. – Вон там должна быть дверь, за поворотом, почти дошли. Сейчас мы поглядим, как тут наш орел кукует.
Осташов в эту секунду ойкнул и шумно втянул в себя воздух: медсестра принялась смазывать шов.
– Что, жжется? – спросила медсестра.
– Ничего, нормально, – ответил Владимир.
– Скажешь тоже – орел, – сказала Бадякиной Кузькина, глядя на цифру «7» на двери, до которой уже было несколько шагов.
– Сейчас подую – легче станет, – сказала медсестра и вынула леденец на палочке изо рта, и нагнулась к его животу, и приступила к делу самым старательным образом. Она то, немного разгибаясь, набирала воздух, то, снова приблизив лицо к низу его живота и сложив губы в турбину, выдавала изо рта мощную прохладную струю.
– Он какой-то стеснительный, орел этот, – сказала Наталья. – На девушек не смотрит и…
Тут Кузькина смолкла, потому что, сделав последний шаг к приоткрытой двери палаты №7 и заглянув в широкую щель, увидела сцену, которая ее нельзя сказать, чтобы шокировала, но уж точно смутила. Картина была такая. Осташов лежит на кровати – верхняя часть пижамы задрана на грудь, одеяло откинуто на ноги. Рядом на стуле спиной к двери сидит девушка в белом халате и в белой шапочке, по которым можно без труда определить, что она медсестра, и эта медсестра, низко-низко склонившись к паху Владимира, медленно, но ритмично покачивает головой и всей верхней частью тела вверх-вниз, как нефтяной станок-качалка на каком-нибудь каспийском нефтепромысле. При этом слышалось шумное дыхание медсестры. Словом, насчет рода действий медсестры мнение у Натальи сложилось вполне определенное.
Кузькина сделала Бадякиной знаки, чтобы та тоже остановилась и не шумела.
– Ты че? – шепотом спросила Ия.
– Еще чуть-чуть, – сказала медсестра (теперь ее голос хорошо был слышен стоящим за дверью Бадякиной и Кузькиной) и еще раз смазала зеленкой шов на животе Владимира, и снова принялась дуть на живот.
– Кажется, нам лучше пока не входить, – шепотом сказала Бадякиной Наталья.
– Спасибо, сейчас хорошо, – простонал Владимир.
Ия оттеснила Наталью в сторону и, не трогая дверь, заглянула в щель. И увидела то же, что видела ее коллега – качание медсестры, сопровождаемое сопением.
Кузькина с Бадякиной обменялись многозначительными взглядами.
А тем временем медсестра закончила обезболивающее вентилирование шва на животе пациента, закрыла крышкой банку с зеленкой, сунула шарик леденца в рот, и там во рту этот шарик сразу хрустнул. Медсестра вынула пустую палочку изо рта и облизала губы.
– Вкусно? – спросил Осташов.
Медсестра хотела ответить, но, похоже, поперхнулась. Глаза ее округлились, она судорожно несколько раз сглотнула.
– Ой, я проглотила, – сказала она. – А хотела подольше во рту подержать.
Кузькина за дверью закатила глаза и покрутила головой, мол, вот каковы эти бесстыдницы медсестры. Бадякина солидарно вскинула брови и вздохнула.
Медсестра прошла в угол комнаты, где располагалась раковина с краном, а под раковиной – мусорное ведро с педалью для открывания крышки, выбросила зеленый тампон на палочке и палочку от конфеты, затем стала мыть руки.
Ия решительно постучала в дверь.
– Да-да, – сказал Осташов, и девушки вошли в палату и поздоровались с Владимиром, который уже укрылся одеялом, – Ия поздоровалась осуждающим тоном, а Наталья смущенно.
Медсестра протерла мокрой рукой губы (под соответствующие взгляды девушек из агентства недвижимости), не спеша вынула из кармана халата одноразовую салфетку, тщательно вытерла губы и руки. После чего, так же неспешно посмотревшись в зеркало над умывальником, поправила белую шапочку, и сказала девушкам: «К посетителям просьба: пациента не напрягать – ему сейчас нужен только покой».
– Мы-то его напрягать не собирались, – ехидно ответила Ия.
Медсестра благожелательно сказала: «Вот и хорошо», и вышла из палаты.
Бадякина и Кузькина снова обменялись многозначительными взглядами.
– Бэ ка, – шепнула Ия. – Без комплексов. Ну то есть вообще.
Наталья хихикнула.
– Это ты про что? – спросил у Бадякиной Осташов, глядя на нее ясными глазами.
– Да так, ничего. Мы в принципе на пять минут, нам на работу надо.
* * *
Вечером Осташов позвонил Анне домой, и она сказала, что пакует чемодан: подруга неожиданно предложила ей выгодную «горящую путевку» на две недели в Турцию, так что она улетает рано утром.
– Жалко, – сказал Владимир.
– Почему жалко? Очень даже кстати!
– Я имел в виду не то, что ты поедешь отдыхать, жалко. А жалко, что я тебя не увижу две недели. Меня очень скоро выпишут.
– Я знаю, на тебе там все заживает как на собаке, – сказала Русанова. – Мне Ия все рассказала. А насчет того, что скоро выпишут, ты не расстраивайся. Конечно, это удобно – лежать в больнице: медсестры целый день в твоем распоряжении, но они, я думаю, и после выписки смогут поднимать твой тонус. И проводить процедуры. Полезные для здоровья.
– Погоди, Аньчик. Почему после выписки какие-то медсестры должны за мной ухаживать? А! Ты что, всерьез восприняла то, что я молол вчера про медсестер?! – голос Осташова помимо его воли стал нежным. – Глупенькая Аньчик!
– Собака Вовчик, – ледяным тоном ответила Анна.
– Что?
– Собака, говорю. В смысле здоровье у тебя, и рефлексы, как у здорового животного.
– С тобой что-то не так?
– Да нет, все нормально. Хотя нет, не все, мне тоже нужно здоровье поправить и отвлечься. Я даже знаю как. Ну, пока.
И она повесила трубку.
На следующее утро Осташов проснулся, посмотрел в окно и увидел в нестерпимо ясных небесах серебристый пузатый самолет, который с тихим, торжественным гудением медленно пересекал пространство окна. Как ни тянулся Владимир, чтобы проследить его полет, лайнер скрылся за оконным выступом стены. А по сердцу Осташова полоснула острая тоска: Анна улетела отдыхать на юг, а он остался здесь, в скучной Москве, в осточертевшей больнице.
По-прежнему глядя в окно, Владимир сел в кровати. Теперь ему стали видны деревья. Желтая, а кое-где все еще совершенно зеленая листва была припорошена снегом. Осташов столь раннему первому снегу не удивился, словно был уверен: ничего иного в такое муторное утро ожидать от природы и не приходится. Конечно, снег через пару часов растает, но от этого уже ничего не изменится, потому что первый снег – это всегда символ, всегда рубеж.
Владимир надеялся, что его одолевает лишь легкая меланхолия, которая скоро пройдет. Но уже днем понял, что попался всерьез: что без памяти влюблен в Русанову и что с этим ничего поделать уже невозможно.
После обеда к Осташову наведался оперативник. Было заметно, что этот Шерлок Холмс чем-то расстроен.
– Не клеится дело, – задумчиво начал он. – Не шьется. Была маза крутануть твоего рогатого босса на чистосердечное, но он в отказ ушел. Упертый. Под лоха косит. И ты тут лежишь, тоже строишь из себя.
– Ничего я не строю. Просто это действительно случайность. Я-то знаю.
– Да, конечно. Тебе еще только одеяло на плечо накинуть, как благородному дону, и вякнуть что-нибудь про честь дамы и про чужую тайну, которую ты готов в могилу унести. А ведь на самом деле – чуть не унес. Только будет ли эта дама на твою могилку цветочки приносить? Ну в общем, все, – милиционер заговорил официальным тоном. – Владимир Святославович, не смею больше нарушать ваш покой. Вот форменный бланк, ручка, пишите, – опер положил на тумбочку бумагу и ручку. – Пишите, что случайно споткнулись и напоролись на железяку, торчавшую из земли.
– Постойте, давайте уточним, так вы что, встречались с мужем Галины? С нашим гендиректором?
– Конечно. И сделал все, что мог. Но какие у меня были карты на руках? Никакие. Я блефовал. По твоей милости, между прочим. Потому что ты тут из себя героя корчил и ни хрена мне не рассказал. А твой гендиректор, видишь, взял и не купился, и все, мне дальше крыть-то нечем.
– То есть вы ему все рассказали? Он что, теперь про нас с Галей все знает?
– И раньше знал.
– Он ничего не знал! А вот теперь знает!
– Я думал об этом. Это все фигня. Даже если предположить, что он реально ничего не знал и что это был не его заказ порезать тебя, то все равно тебе беспокоиться не о чем. Он так обосрался, что тронуть тебя не посмеет. И никаких последствий из-за того, что он узнал, все равно тебе не будет. Не волнуйся. Ну, может, конечно, уволит. Это понятно. Но киллера не подошлет.
– А как же его жена? Как же Галя?
– Ну извини. Я должен покушение на убийство расследовать или чьи-то шашни прикрывать? Не маленькая, наверно, знала, что делала. Ты, кстати, за нее тоже не переживай: он и ее трогать не станет. У него так очко игрануло, я-то, слава богу, людей повидал во всяких ситуациях. Он теперь ничего такого с ней не сделает. Ну, может, конечно, разведется. Это понятно.
– О-хре-неть… – задумчиво произнес Владимир.
– В общем, пишите заявление о несчастном случае, и закончим с этим.
Осташов помолчал, уперев отуманенный взгляд в спинку кровати, а потом сказал:
– А знаете, что я вам скажу? Не пойти ли вам с вашим заявлением…
Он умолк, подбирая словцо. Оперативник напрягся.
– Да брось ты, Вованище, чего ты раздухарился?!
Осташов и милиционер с удивлением обернулись на вопрошавшего, коим оказался стоящий у двери Василий Наводничий. Опер начал бурчать что-то насчет того, что у него с Владимиром конфиденциальная беседа, но Василий как ни в чем не бывало продолжил:
– Правильно же тебе человек говорит: пиши заявление и забудь про все, – Наводничий обернулся к блюстителю законности. – Я все равно все слышал, – он снова посмотрел на Владимира. – Тебе же помогли выпутаться из ситуации, ну и радуйся.
– Да в том-то и бред, что до этого всего не было никакой ситуации, – сказал Осташов.
– Не было, так потом была бы. Ты чего, не всасываешь? Бабы, они же такие – им всегда в конечном счете надо навязать мужику серьезные отношения, женитьбу.
– Ну и что? – сказал Осташов. – И где логика? Если уж на то пошло, вот теперь-то она как раз с ним разведется и пристанет ко мне с женитьбой.
– А ты скажи, – парировал Василий, – что ты не виноват, что ее муженек псих ненормальный и что он киллеров подсылает, поэтому тебе жизнь дороже и ты не собираешься целыми днями прятаться от его головорезов.
– Хрень какая-то, – сказал Владимир.
– Да все в нашей жизни хрень. Пошли ее культурно, и песец – полярный зверь. Чего ты усложняешь? Самое главное, что тебя действительно уже могло бы и не быть. А ты жив, почти здоров. Ну и радуйся. И пиши заявление человеку.
Оперативник, сидевший до этого момента выжидающе и тихо, приободрился. Он взял с тумбочки шариковую ручку, попробовал, как она пишет, на краю тут же валявшейся газеты, и протянул Осташову. Владимир взял ручку и, недовольно пыхтя, сел поближе к тумбочке.
– Вы настоящий друг, – сказал милиционер Василию. – Я в смысле – друг Владимира.
– Я разумный человек, – сказал Наводничий и протянул руку для рукопожатия. – Василий. А вас как зовут?
– Дмитрий. А чем вы занимаетесь?
– Да тем же практически, чем вы: ищу информацию – на людей, на ситуации, фиксирую это дело на фотопленку, на аудиопленку, протоколирую, так сказать, а потом получаю за эту инфу деньги. Только деньги называются не зарплата с премией, а гонорар.
– Понятно, журналист. А в какой газете работаете?
– Во всех, где платят. Кстати, это просто классно, что мы так близко познакомились и стали друзьями, которые могут друг другу чем-то помочь, – Наводничий снова и очень горячо затряс руку Дмитрия, а Дмитрий чуть отодвинулся.
– Ну уж прямо сразу друзья, – сказал оперативник и освободил свою ладонь.
– И я тоже говорю – сразу друзья, – сказал Василий. – Послушай, Дим, возьми меня с собой на задержание преступника. Сделаем классный, живой фоторепортаж, договорились?
– Ну вот, готово про железяку, – сказал Осташов и лег.
– Дату и подпись внизу поставили? – Дмитрий быстро прочел написанное. – Очень хорошо.
Оперативник сунул бумагу в свою папку, попрощался и вышел из палаты. Но от Василия ускользнуть было не так-то просто. Репортер увязался за Дмитрием, кинув на ходу Владимиру: «Я сейчас».
Вернулся он минут через десять, сияющий.
– Супер! – сказал он. – Мы с ним созваниваемся и идем брать преступника. Конечно, его еще придется немного дожать, чем-то заинтересовать, но главное – он не против и дал свой телефон. Вованище, все идет как надо!
– У тебя – да. У тебя, я смотрю, вообще неприятностей не бывает, из всего ты умудряешься плюсы вышибать.
– А у тебя что плохо? Ты давай не закисай. Все зависит от точки зрения. Так посмотришь на жизнь – вроде жопа, а с другой стороны глянешь – совсем другая масть.
Глава 19. На круги
Два месяца спустя Галина сидела на кухне у своей подруги Светланы, пили кофе. Но на столе стояла также бутылка красного вина и два узких хрустальных стакана. У Галины стакан был наполовину наполненный, у Светланы пустой, лишь дно было покрыто розовой пленкой, а по окружности дна оставшаяся жидкость как бы лежала жгутиком. Словом, при рассеянном (или пьяненьком) взгляде можно было предположить, что какой-то шутник бросил в ее хрусталь только что распакованный розовый презерватив, который своим калибром точно пришелся по диаметру дна.
Слегка пьяной Светлане, смотревшей на стакан, это сравнение показалось тематически уместным для их разговора. А еще ей в голову пришла другая мысль, и Светлана эту идею немедленно осуществила: налила себе из бутылки и изрядно отпила.
– Как здесь сыро в вашей Москве, слякоть! Не то, что на Кубе. Фу, ну почему путевки такие маленькие, всего две недельки?! Как там здорово! Господи, бывает же у людей погода. Галюш, это что-то невероятное. Как я отдохнула! Там в отеле такой кубинец в баре работал – Хосе. Не очень-то молодой, но – стройный, кожа шоколадная. Как мы с ним ночами на пляже трахались! А рядом – пальмы. На небе – звезды. Песочек – бархатный. А у Хосе прибор… о-ой!
– Тоже бархатный? – спросила Галина, знавшая о предпочтениях подруги.
– Да!
– Ну ты в своем амплуа, Светик. Постой, а ты же туда собиралась с этим своим – как его?
– Ну. Со Стасиком. Иномарками торгует. Я с ним и ездила. Но ты же знаешь наших мужиков. Только и делал что напивался каждый вечер и падал спать. Ни на дискотеку нормально не сходить, ну вообще – ничего. А я что, по-твоему, должна была протухнуть с тоски?! Я себе сама счастье могу устроить.
– Я в последнее время тоже такая довольная. Спокойная.
– Давай, рассказывай, мы же столько не виделись. Значит, я так поняла, после той поножовщины (бедный Володька) и когда следователь твоему Косте все рассказал, он тебя простил?
– Да. Так, кстати, и сказал: я все прощаю. Костя повел себя очень благородно.
– А ты сама-то ему призналась? Мало ли что там ему какой-то следователь намолол, он ведь наверняка тебя расспрашивал.
– Да, спрашивал, и я сказала, что было один раз.
– Дурра. Ни-ког-да. Ну сколько тебе говорить? Даже если тебя из постели, из-под любовника муж вытаскивает, никогда нельзя признаваться. Не было – и не было.
– Да ладно. Было же, – Галина подняла стаканчик, и Светлана тут же последовала ее примеру, и они выпили. – А Костик все понял. Это моя, говорит, вина, что так произошло – потому что я тебе мало внимания уделял. И предложил начать сначала. Как будто ничего не было.
– Вообще-то, удивительно.
– Представляешь? И предложил, чтобы ничего не напоминало об этом нашем плохом периоде, поменять квартиру. Уже сам выписался и меня выписал. На днях пропишет на новой квартире. На мое имя, между прочим, купил.
– Надо же. И как квартира, большая? Где?
– Я пока не видела. Он не рассказывает, где и что. Говорит только – хорошая. Хочет сюрприз сделать. Взял у меня доверенность на все эти дела и сам все оформляет.
– А он про свою шлюху тебе рассказал? Кто она была?
– Сказал, что случайно познакомился на какой-то деловой встрече. Но между ними ничего не было. Просто встречались изредка.
– И ты поверила. Глупенькая ты, Галька. Господи, учить тебя и учить. А твой Володька – ты с ним больше не встречаешься?
– Нет.
– Ну я так в целом знаю, что ты его отшила. Мне… э… Гришка говорил, Хлобыстин.
– А он-то откуда знает?
– Ну, он Володю как-то расспрашивал про его дела, и тот ему немного рассказал.
– Рассказал про меня Грише?
– Ато Гриша про вас не знал. Ты же при нем и познакомилась, и начала крутить с Володей.
– Ну да, ладно, какая разница теперь. Да, короче говоря, Вову я, можно сказать, что отшила. Он мне, еще когда в больнице лежал, позвонил. И я ему сказала, что надо нам все это прекратить, потому что у нас с мужем все наладилось. В общем, как есть, так и сказала.
– А он чего?
– Да ничего. Я все понимаю, говорит.
– И не стал протестовать?
– Нет.
– Ты из-за этого расстроилась?
– А чего мне расстраиваться? Наоборот, очень даже хорошо, что он все понял, как надо.
– Ну это понятно. Хотя… Не знаю… Мне было бы все-таки обидно.
– Ну что… Мог бы, конечно, не соглашаться со мной так уж быстро… Тут ты права… Хотя… Так все равно лучше, чем если бы он начал доставать меня и закатывать скандалы. Знаешь, муж есть муж. Костя, видишь, какой хороший оказался. И надежный. Я правда рада.
– И Володька тебе больше совсем не нужен?
– Нет. Побаловались – и хватит.
– Мне Гришаня говорил, Володя все так же работает, на фирме у Кости.
– Ну да. Костя сказал, что раз ничего серьезного не было, значит, ничего не было. Он никого трогать не собирается, и Володя может продолжать работать. Костя сказал, что передаст через сотрудников фирмы, которые его навещают в больнице (ну, на тот момент навещали), что Володю ждут после выздоровления и что пусть свободно возвращается и приступает к обязанностям, что он ценный сотрудник. На фирме-то никто ничего про нашу ситуацию не знает. Кроме Гриши. Надеюсь, он там не болтает с кем не надо, как с тобой. Короче, я тогда же еще, когда Вова мне из больницы звонил и когда я ему сказала, что между нами все кончается, я ему тогда же и сказала, что он может спокойно работать на фирме, если хочет. Он мне потом еще один раз звонил, когда уже вышел на работу. Мы с ним не говорили, так только – «Как дела?», и он сказал, что вышел на работу, и все нормально.
– Да-а-а… Ну, твой Костя действительно удивительный. Это ж кому рассказать – никто не поверит. Чудеса. И как у Володи сейчас на работе, получается? Ты раньше, помнится, все нахваливала его, какой он крутой риелтер оказался – прирожденный продавец недвижимости.
– Не знаю, честно говоря. Вроде бы все нормально. Я с ним не хочу общаться, ато вдруг опять пристанет…
– А ты и отказать не сможешь, ха-ха-ха, да?
– Ну нет! Да ну тебя, я про другое.
– Ой, господи, да понятно. Но все равно интересно же, как Володя теперь работает.
* * *
А Владимир Осташов, между прочим, работал вполне успешно. В тот момент, когда Светлана интересовалась состоянием его дел на фирме, он вышел из офиса «Граунд плюс» покурить и как раз думал об этом. О том, что за полтора месяца напряженной работы после больницы он реализовал три сделки – небольшие, но все же. Кстати, процентов за них ему пока не выдали.
Осташов вспомнил, как не хотел выходить на эту работу, когда почувствовал себя достаточно здоровым, ведь понятно, что здесь ему придется периодически нос к носу сталкиваться с шефом, у которого по милости Владимира на голове произрастали ветвистые рога. Осташов вообще воспринял приглашение вернуться как странную шутку Букорева. В этом несомненно был какой-то подвох. Даже после того, как начальник отдела Мухин позвонил ему домой и, справившись о здоровье, официально передал слова Константина Ивановича насчет продолжения работы, Осташов не изменил своего мнения. Несмотря на то, что именно в «Граунд плюсе» он впервые в жизни стал зарабатывать неплохие деньги, ничто не смогло бы заставить его остаться тут. Вся эта история с Галиной и ее мужем… И теперь вдруг делать вид, будто ничего не произошло… Нет, это было действительно странно и глупо.
Безусловно, это было и странно, и глупо. Но Анна… Анна Русанова! Владимир позвонил ей домой в первый же день после ее возвращения из отпуска. И сказал все: что любит ее, как никого никогда не любил, что не мыслит себя без нее и хочет быть с ней вечно. В ответ, впрочем, услышал скептичное предположение о том, что он, видимо, уже многим женщинам говорил то же самое. Владимир пламенно заверил ее, что никому никогда не говорил слов любви (и это была чистая правда), хотя он, разумеется, до нее жил не в безвоздушном пространстве и действительно влюблялся.
Анна отнеслась к его признанию даже не с недоверием, а просто невнимательно, словно бы речь шла о какой-то маловажной детали человеческих взаимоотношений, и предложила быть ближе к делу. Осташов попросил ее о встрече – не откладывая в дальний ящик, вечером. И к его радости Русанова без обиняков согласилась.
Владимир предложил на выбор: пойти в кино, кафе или просто прогуляться где-нибудь в центре. И немедленно был поднят на смех: взрослый мужчина приглашает девушку на такие детские забавы! И как же они будут проводить свидание? «В кафе, прямо на столике?» – спросила она. Или будут, как школьники, только лишь целоваться в кинозале на последнем ряду? Или в тихом переулке, где-то в темном углу, в кустах? В темных кустах – это, пожалуй, вариант, но вариант летний, а сейчас ведь уже холодно, на улице дождь и ветер. Что, Осташов у нас такой закаленный? Не боится там себе что-то мужское застудить?
Владимир опешил. Но, справившись с собой, предложил встретиться где-либо на квартире: устроить вечеринку у друга или подруги – он пока не знает, где это можно устроить, у кого нет дома родителей, но он сейчас узнает и перезвонит. И единственной возможностью оказалась квартира подруги Галины – одинокой Светланы: Григорий Хлобыстин, которому он позвонил по поводу куда бы завалиться на вечерок, заявил, что как раз сегодня собирался взять вина и «погужбанить» у Светланы и что она наверняка согласится, чтобы компания была расширена Владимиром и его подругой. Светлана, по словам Хлобыстина, уже не раз говорила, что была бы не прочь, чтобы они веселились и расслаблялись не вдвоем – это как-то скучновато, – а чтобы Григорий пригласил именно Владимира (можно и с подругой).
Так и вышло. Расположившись на просторной кухне у Светланы, они вчетвером пили вино, водку и коньяк, хохотали, танцевали, потом Светлана увела Хлобыстина в комнату, а Владимир с Анной остались у стола.
Русанова выключила верхний свет, и кухню стала освещать только небольшая настольная лампа под красным абажуром. Осташов решил, что пора действовать, и снова, на сей раз гораздо более цветисто признался ей в любви и желании связать с ней всю оставшуюся жизнь. Что вновь был принято с кривой ухмылкой и вопросом: «И это все, зачем ты меня сюда пригласил?» Было видно, что она нервничает. Разгоряченный Владимир почти сорвал с себя сорочку, скинул также майку, хотел и полностью раздеться, но что-то его остановило, а именно – соображение, что Русанова может, вместо того, чтобы отдаться, снова высмеять его. С Анны, пожалуй, станется. Поэтому Осташов, не вполне раздетый, подошел к Анне, и попытался ее поцеловать. Но она не позволила – к чему эта спешка?
Осташов снова уселся за стол. Не зная, что делать, налил себе и ей вина. Чокнулись. Он выпил. Она пригубила. И спросила: «Ну так что, это вся программа вечера, на которую способен современный мужчина?» Владимир опять подступил к Русановой, но она ускользнула со своего места и присела на небольшую тахту, находившуюся рядом, в углу кухни. И сказала задушевным тоном: «Ну зачем ты так? У нас ничего не получится. Наверно, не судьба. Володь, ну что ты тут затеваешь?» Чем снова ошарашила Осташова, поскольку это он как раз не мог понять, что за игру она затеяла. К чему это упорное отстранение? При том, что Анна явно провоцирует его на это, и при том, что он хочет ее не «просто так», а уже совершенно определенно изъявил свои чувства и желание сделать их отношения долгосрочными и серьезными. Все как девушки предпочитают.
Владимир налил себе полный фужер коньяка (Русанова пить отказалась) и жадно опустошил его. Но пьянее от этого не стал. Его била нервная дрожь. Он решил предпринять еще одну попытку и с отчаянно бьющимся сердцем подсел к Анне на тахту, обнял ее. Она, как бы вновь отстраняясь от него («Ой, не надо, ну что ты, Володя?»), легла. Владимир попытался обнять ее, погладить грудь, но Русанова, согнув руки в локтях, прикрылась ими, твердя свое: «Не надо, Володя…» Осташов убирал ее руки, она снова ими закрывалась и отталкивала его, не давая себя даже поцеловать. И так они некоторое время боролись, пока она вдруг не вскочила с тахты. Подошла к окну и, глядя в темному, задумчиво, словно сама себе, сказала: «Видно, все-таки не судьба». Владимир был готов убить ее на месте. Но господи, как же она была прелестна – беззащитная, печальная, вот так стоящая с опущенными плечами у темного окна, по которому стекали капли дождя!
Пребывая в последней степени замешательства, Осташов надел майку и сорочку. Выпил еще фужер коньяка. Выкурил сигарету.
Анна молча стояла у окна. Владимир выпил еще фужер. А Русанова, наконец подошла к столу, включила люстру и сказала, что уже поздно и ей пора домой. И тут на глазах Осташова с Анной произошла мгновенная метаморфоза. Это уже была совсем не та Русанова, что минуту назад – не томно-печальная девушка, а злая на весь мир, полностью замкнувшаяся в себе фурия. Она вышла в прихожую, оделась, и, наотрез отказавшись от его предложения проводить ее («Время-то детское», – с ненавистью в голосе присовокупила она), и ушла.
Затем из комнаты в кухню вернулись Светлана и Григорий. Он – одетый, с почти пустой бутылкой шампанского в руке, пьяный. А вот полуобнаженная Светлана выглядела очень трезвой и недовольной (кстати, несмотря на возраст, она была отменно стройна и свежа). Из легкой перепалки Светланы и Григория Осташову стало понятно, что его приятель оказался как мужчина не на высоте. Хотя, похоже, самому Хлобыстину было наплевать. Он был пьян и этим вполне счастлив.
Через некоторое время Григорий, помутнев рассудком, заявил, глядя на стоящие на шкафчике две бутылки вина и бутылку водки, что пить ничего не осталось и надо «сгонять», и, как его ни отговаривали, ушел. За ним ушел и Осташов, а утром он обнаружил себя в собственной кровати дома.
Через день, придя в себя, Владимир позвонил Русановой, чтобы договориться о свидании, но та ответила, что свидание у них уже было, и ей не понравилось. Конечно, встретиться они еще могут. Как-нибудь. Потом. А пока Владимиру следует потренироваться. Осташов пропустил издевки мимо ушей, настаивая на свидании в ближайшее время. Анна парировала тем, что если ему действительно дорого общение с ней, можно говорить и по телефону. Владимир не сдавался: ему очень важно видеть ее, он жить без нее не может. Русанова, однако, и тут нашлась: Владимир ведь скоро опять выйдет на работу – разве не так? – там он ее и будет видеть.
И Осташов вернулся в «Граунд плюс».
Коллеги приняли его сочувственно и радушно. К тому же в первый же день выяснилось, что гендиректор Букорев теперь в офисе вообще не появляется. Несколько дней Владимир проскакивал от входной двери до своего отдела быстро и глядя в пол: он не мог даже представить себе, как будет держаться, если на его пути возникнет фигура Константина Ивановича. Но мало-помалу успокоился, решил, что при встрече с мужем Галины он просто поздоровается и тут же отвернется. Неприятно жить с мыслью, что ты в любой момент можешь оказаться в щекотливой ситуации. Но, в конце концов, если рогатого мужа подобное положение вещей не смущает, то почему любовник его жены (бывший!) должен бесконечно переживать по этому поводу?
Постепенно Осташов перестал думать о Букореве и полностью погрузился в работу с недвижимостью. И надо заметить, работа спорилась. Владимир прекрасно ладил с клиентами. Достаточно быстро оброс множеством знакомств в этой сфере. А с десяток частных маклеров и сотрудников других фирм стали его довольно близкими соратниками. С ними он поддерживал постоянное деловое общение, через них и для них лучше всего получалось искать нужные варианты купли-продажи – по сути это была стихийно сложившаяся команда единомышленников, которая действовала четко и слаженно, словно самостоятельное агентство. Интересно, что у себя в отделе Владимир таких сподвижников не нашел. Здесь воздух был пронизан духом конкуренции, обособленности и зависти, хотя некоторые из сотрудников держались группами.
Итак, дела Осташова на работе шли отменно. И все это, несмотря на вечно подавленное состояние духа, в котором он пребывал из-за запутанных, невообразимых отношений с Анной. Он видел ее в будни на работе, но здесь они почти не общались – не было ни времени, ни условий. А общались они, когда не виделись, то есть когда Владимир (а это происходило чуть ли не каждый вечер) звонил ей домой. Вот тут уж Осташов давал себе волю: он, кажется, уже успел рассказать Анне всю свою жизнь, они беседовали обо всем на свете, хотя говорил – так у них сложилось – в основном он, а она слушала. Владимир чувствовал, что нравится ей. Пару раз она даже намекала, что любит его. Однако встречаться с ним по-прежнему не желала. И тем держала его в хроническом тягостном напряжении.
Всякий раз, как он заводил речь о свидании, Русанова искусно переводила разговор на другую тему, а если он раздражался и припирал ее к стенке, просто отказывалась встречаться. Почему? В ответ он слышал, на его взгляд, вздорное, не поддающееся логике объяснение – не судьба. В чем состоит этот феномен под названием «Не судьба» Анна никак не раскрывала. Однажды он все-таки весьма настойчиво потребовал растолковать: почему же, черт возьми, не судьба?! Она ответила буквально следующее: «Я – плохая, а ты – хороший, ты найдешь себе другую, подходящую девушку, и у тебя с ней все будет хорошо».
С тем же непостижимым для Осташова постоянством Анна во время их телефонных разговоров иногда вдруг начинала намеренно неправильно истолковывать его слова, чтобы выходило, будто он ее не любит и готов променять на любую другую женщину. Он с жаром принимался доказывать обратное, она стояла на своем, и тогда он в запальчивости срывался и говорил грубости, а она, словно только этого и ожидая, обижалась и бросала трубку телефона. Владимир после таких ссор погружался в еще большее уныние. Русанова же на следующий день на работе здоровалась с ним сладким голосом и напоминала, чтобы он обязательно позвонил вечером, и вечером, когда он звонил, говорила с ним очень нежно, очень ласково – чуть ли не мурлыкала, как кошка после сытного обеда.
Есть ли у нее кто-то, другой мужчина? Этот вопрос оставался для Владимира без ответа – Анна на эту тему вообще ни разу ни слова не проронила, даже если он ее спрашивал, а сам Осташов сделать какой-либо однозначный вывод, исходя из поведения любимой, не мог.
Глава 20. В смятении
– А может, Аньчик – девственница?
С этим вопросом Осташов обратился к другу Хлобыстину, вышедшему на скрипучий снег из дверей агентства недвижимости с сигаретой наготове.
Как уже было сказано, в тот момент, когда в другой части Москвы, на своей кухне, пьяненькая Светлана интересовалась у Галины состоянием дел Владимира, Осташов курил на крылечке офиса. Он размышлял о том, что за полтора месяца напряженной работы после больницы он реализовал три сделки – небольшие, но все же, – хотя процентов за них пока не получил.
На первый взгляд, это странно – человек думает о работе и деньгах и одновременно спрашивает мнения приятеля о своей девушке. Однако ничего противоречивого тут нет. Потому что на самом деле, о чем бы ни думал в последнее время Владимир, его мысли параллельно всегда были заняты еще и Анной. Он просыпался утром и засыпал в ночь с думами о своей возлюбленной.
Не в силах разобраться в своих отношениях с ней, не зная, что предпринять, чтобы прояснить наконец ее чувства по отношению к себе, Осташов посвятил в эту ситуацию друзей Григория и Василия. Помочь ему советом они не могли, но теперь не удивлялись, видя его в постоянной задумчивости. И не удивлялись разговорам о ней, которые он взял за привычку заводить ни с того ни с сего, без всякой связи с текущими обстоятельствами.
Вот и сейчас Григорий, выйдя покурить и увидев на крыльце Владимира, отнесся к тому, что Осташов без предисловий завел речь о Русановой, как к должному. Впрочем, сам вопрос все-таки изумил его. Предположение о девственности Русановой, по мнению Григория, было в высшей степени абсурдным.
– Бубенть, Вовец, у тебя совсем башню переклинило! – ответил Хлобыстин, справившись с оторопью. – Ты хочешь сказать, что Аньчик до сих пор целка? Ей же двадцать три, да? Да, по-моему, не меньше. Вовец! Ты чего и правда думаешь, что если она тебе не дает, то она ни с кем другим не пыряется?
– Что это еще за «пыряется»? Ты слова выбирай.
– Ну извини, – Григорий закурил. – Это ж я просто говорю, что думаю. Ты спросил – я ответил… Ты не расстраивайся так сразу. Я же свои эти… догадки строю. Чего ты?
– Я – ничего!
– Ну, серьезно, Вовец, брось. А может, ты и прав: может, у нее и нет никакого хахаля…
– Ну все, хватит.
– Ну хватит – так хватит.
Они помолчали. Затем Осташов сказал:
– Букер пропал куда-то наглухо. Интересно, когда он деньги за сделки начнет давать? Надо будет у Мухина спросить: кроме самого-то генерального, у нас никто денег не выдает?
– Я такого никогда не слышал, всегда только Букер. Это он специально же делает, не догоняешь? Чтобы народ помнил, с чьей руки кормится. Но он как раз сегодня должен показаться, с утра ходит такой слух. Вроде бы и денег людям даст. И тебя вызовет в кабинет. Чего, Вовец – меньжуешься?
– Ну вот еще! Чего мне бояться? Я честно работаю и хочу получить свои бабки. А личные дела к бизнесу не относятся.
– Да хрен его знает, что куда относится. Вот меня он, я думаю, сегодня выпрет из фирмы.
– За что?
– А, ну да, я же тебе не рассказывал. Я пару дней назад учудил, ха-ха-ха. Он меня вызвал тут неподалеку, я к нему подъехал, а он сказал, чтоб я его «Опель» показал своим слесарям на сервисе. Он заднее крыло немного помял, в гараж-«ракушку», чайник, не вписался. Ну и хотел, чтоб я узнал у пацанов, за сколько они возьмутся выправить и покрасить. На фирменном-то опелевском сервисе цены за ремонт – сам понимаешь. Короче, пожадничал наш Букер. Ну я чего? Давай, говорю, «Опель» до вечера и с работы отпускай – объеду еще несколько знакомых точек по Москве, везде цены проясню и весь расклад выдам.
* * *
Да, так все и было, как рассказывал Хлобыстин.
У кинотеатра «Родина» Константин Иванович сказал Григорию:
– В баке бензин есть, но если не хватит, вот тебе еще деньги, заправишься.
И Букорев дал Хлобыстину несколько купюр. Которые позже, минут через пятнадцать, перекочевали из руки Григория в руку кассирши винного отдела продмага «Будемте друзьями», находившегося неподалеку, по левую сторону метростанции «Семеновская», – в итоге три бутылки вина и две водки улеглись на заднее сиденье «Опеля».
А еще Константин Иванович сказал:
– И чтоб никаких поездок по своим делам. Никаких гонок, ездить осторожно.
И дал Хлобыстину связку ключей от машины с брелком сигнализации. Который позже, уже вечером, вися на ключе зажигания под рулем мчащейся машины, сильно болтался из стороны в сторону.
Если бы в тот момент кто-то протянул взгляд от замка зажигания вверх, вдоль рулевой колонки, то стало бы видно, – что рука Григория постоянно крутила руль то влево, то вправо. Что, в свою очередь, происходило оттого, что пьянющий Хлобыстин, сидя за рулем летящего по загородной трассе «Опеля», глядел не перед собой, на дорогу, а назад, на задние сиденья, где хохотали две столь же пьянющие девушки, с одной из которых он пытался соединить губы в поцелуе. И это было нелегко, потому что Хлобыстину надо было хоть как-то держать руль, а девушка, тянущая к нему губы, периодически начинала хохотать и таким образом отвлекалась от намеченной цели. Дополнительным затруднением служила и поза девушки – она полулежала, высунув ноги в лакированных белых туфлях в открытое окно.
И, кстати уж, если бы кто-то протянул взгляд от торчащих из окна туфлей девушки поверх крыши, наискосок, то стало бы видно, что из противоположного окна, со стороны переднего пассажирского сиденья, тоже торчит человеческая конечность (на этот раз мужская и передняя), которая сжимает за горлышко открытую бутылку шампанского.
Ну и продолжив путешествие взгляда неизвестного наблюдателя дальше, загнув этот взгляд с крыши вниз, в окно, можно было бы увидеть, что рука с шампанским принадлежит курчавому упитанному парню, который был тоже весел. Очень весел. А потом вмиг стал очень серьезен. Эта стремительная перемена в лице толстяка произошла, когда впереди показался «МАЗ», с ревом несущийся по встречной полосе, по которой, собственно, и выписывал кренделя на дикой скорости «Опель» Константина Ивановича.
Курчавый парень резко переместился влево и дернул руль левой, то есть свободной рукой. А из бутылки, которую он по-прежнему крепко сжимал правой рукой, выплеснулось шампанское на Григория.
Парень дернул руль не вправо, на себя, поскольку вправо уйти от столкновения уже не получалось, а дернул руль влево. И «Опель» улетел с шоссе под истошный сигнал благополучно пролетевшего мимо трейлера. В эту секунду, кстати, лобзание Григория и девушки в лакированных туфлях наконец состоялось.
Между тем, улетев за кювет, «Опель» ни во что не врезался, а попал прямо на заснеженную грунтовую дорогу, которая круто вниз спускалась с пригорка. Такое везение.
Дальше «Опель» пронесся по инерции метров пятьдесят и остановился только тогда, когда на капот, под самое лобовое стекло нахлынула волна – машина влетела в озеро.
В неожиданно возникшей тишине пьяный Хлобыстин, глядя на колыхание воды на капоте, сказал: «Всё, девчонки, дорога кончилась».
* * *
– Я тебе, кстати, звонил, чтоб ты подскочил, но тебя не было, – оправдывающимся тоном завершил свой рассказ Григорий. – И Васе звонил, он тоже где-то шарился. Поэтому я с бухлом к соседу попер. Ну, сели с ним, накатили, ну и понеслась мездра по кочкам.
– А что за телки с вами были? – спросил Осташов.
– Сосед выписал. У него их полная телефонная книжка. Вот уж кто по бабам ходок!
– Так ты не говоришь – а зачем вас черт понес за город?
– Думаешь, я помню?
– Может, на дачу к кому?
– Может. Что ты докопался – куда да зачем? Отзынь – не помню.
– Я еще одно не пойму, – сказал Владимир. – Как тебя Букер послал ездить? У тебя же тогда должна быть доверенность на тачку.
– Так он мне ее оформил. Он решил, что стал уже крутым и что ему западло самому рулить. Ну и хотел, чтоб я стал его водилой. У меня ведь стаж, я с семнадцати лет за рулем. А теперь… Бубеныть, я же ни вечером, ни на следующее утро, и ни днем ему «Опель» не пригнал, а только аж на следующий вечер. И не звонил. Тачку-то мы из озера на канате вытащили – нашли там в деревне трактор. Тракторист, ясен хер, был бухой в умат, ну и… короче, это отдельная песня, как мы «Опель» на берег вытягивали. В общем, тачанка внутри вся была мокрая насквозь, и я хотел, чтоб она просохла. Ну и самому надо было мальца поправить здоровье и просохнуть, вот я и не появлялся… Выгонит меня, конечно, Букер. Хотя нет, вряд ли. Он же такая гадюка, он что-нибудь получше придумает. Вот ты бы на его месте выгнал меня?
– А ты ему рассказал, как ты на его тачке летал?
– Я ему пургу прогнал, что меня мент остановил и хотел на бабки поднять, потому что я доверенность дома забыл – ну я типа домой пожрать заезжал и забыл бумажку. И вот я начал с ментом права качать, и он придрался, типа тачка может быть в угоне, ее надо проверить, и угнал ее на штрафную стоянку. И мне пришлось там находиться, на стоянке, чтобы с нее менты детали не поснимали, а позвонить оттуда было неоткуда.
– В принципе правдоподобно.
– Нет, фигня это все. И Букер, конечно, не поверил. Он увидел, что передний бампер треснул и на капоте вмятина. Наверно, мы какое-то маленькое деревце все-таки срубили, когда с шоссе вылетели. И короче, он сказал, что я должен за это ответить по-любому. Вот такая хрень.
– А что ты ему про вмятину сказал?
– Сказал, что на штрафной стоянке отходил от машины поссать, а менты, наверно, за то, что не хочу денег дать, своими резиновыми дубинками отфигачили «Опель». По вредности. Ну, так чего, ты бы на его месте попер меня с работы?
– Да. Попер бы.
– А вот он не попрет. Можем даже замазать спор на пузырь водки, что он хитрее что-нибудь придумает. А?
– Что «а»?
– Спорим на флакон, что так и будет, как я сказал?
– Нет, не хочу я спорить, – ответил Осташов и, бросив окурок, вернулся за свой стол, и с головой окунулся в работу. Русанова в это время была на просмотре квартиры, и ничто не отвлекало Владимира от дел.
Однако не прошло и получаса, как Осташова от работы все-таки оторвали: начальник отдела вызвал его в свой кабинет.
– Значит, так, Владимир, – деловито сказал Мухин, когда вошел Осташов. – Приехал Константин Иванович. Времени у него, как всегда, мало. Кому успеет, даст денег. Значит, давай сверим, сколько тебе причитается, чтобы ты там не устраивал долгих подсчетов и споров. Чтобы все было четко – зашел в кабинет, получил проценты – и на выход, чтобы следующий заходил. Так, ты у нас самый результативный негр за последнее время, ты нарубил тростника… Значит, с первой сделки фирма получила три тысячи сто долларов. И твои десять процентов отсюда составят…
– Почему десять? Пятнадцать же полагается.
– Ты что забыл? Это раньше полагалось, а теперь у нас прогрессивная шкала – мое изобретение.
– А, ну да.
– Так, напоминаю: теперь у нас за расчетный период принимается календарный месяц. Если за этот месяц человек прокручивает сделки, то с первой сделки имеет десять процентов, со второй – пятнадцать, с третьей – двадцать, и тэ дэ.
– У меня три сделки.
– Да, три. Но распределяются они по периодам так: у тебя две сделки за прошлый месяц, и одна – за этот. За первую квартиру ты должен получить десять процентов, за вторую – пятнадцать, за третью – опять десять, потому что… вот так…
– Хорошо вы придумали.
– Ха-ха-ха, конечно. Я же должен свой хлеб отрабатывать. Мне, между прочим, Константин Иванович за тебя, за то, что ты тогда десять тысяч втихаря заработал…
– Я их для фирмы заработал и по-честному сам отдал.
– Да-да. Но так нельзя. Надо чтобы начальство было в курсе. Поэтому после того случая мне пришлось что-то придумывать. Ты, чем тут кипятиться, лучше бы поучился. Вот я получил за тебя от гендиректора по одному месту, и сразу придумал что-то такое, чтобы оптимизировать работу фирмы. Начальство – оно же, как ребенок, ему нужно что-то в руки положить, что-то дать, какую-то бумажку, и тогда оно радуется, – было видно, что Мухин очень доволен собой. – Вот я положил в руки Константину Ивановичу новую систему оплаты сотрудников, и он теперь насчет меня радуется. А ты и все остальные сотрудники должны давать ему в руки – через мои руки! – денежки клиентов. И вам он тоже будет радоваться.
– Ну да. Тут практически у всех в месяц больше одной сделки никак не выходит. И по вашей системе нам теперь, вместо пятнадцати, только десять процентов полагается.
– Ну, Володь, что я могу сказать? Надо стараться. Все ведь справедливо, можно ведь и на двадцать процентов выйти, а если больше сделок, то и на тридцать, и на больше процентов. Возможности неограниченны. Все честно.
В этот момент дверь кабинетика Мухина открылась, и в ней показалась голова секретарши отдела Кати.
– Осташов здесь? Вов, давай к Букеру, зовет.
* * *
В комнате, предшествующей кабинету Букорева, Владимир столкнулся с Григорием.
– Я уже все, – весело сказал Хлобыстин.
– Ну и как? – спросил Осташов.
– Да… – Григорий покосился на секретаршу Оксану. – В общем, я пошел вещи собирать. Но я тебя дождусь.
Хлобыстин вышел.
– Можно? – спросил Владимир у Оксаны.
– Можно, – презрительным тоном ответила рыжая секретарша. Она, поморщившись, брезгливо посмотрела на него (причем удостоила взглядом лишь его ноги, выше своих глаз и не подняла) и так и проводила взглядом обутые в потрепанные кроссовки стопы Осташова, которые он направил в кабинет гендиректора.
Константин Иванович сидел в своем кресле, сложив руки на пустом рабочем столе, рассматривая свои пальцы. Когда Владимир вошел, он поднял лицо, спокойно глянул ему прямо в глаза и сказал:
– Проходите.
Следует заметить, что Осташов с волнением ожидал этого момента – момента, когда они впервые после знаменательных событий встретятся глазами.
Сам Владимир пребывал в смятении. До этой минуты он был уверен, что и Букорев будет испытывать неловкость. Однако признаков беспокойства ни на лице, ни в поведении руководителя фирмы не наблюдалось. Никакого напряжения, никаких эмоций. Словно это была обыденная встреча начальника и подчиненного, к которой не примешивались иные обстоятельства. Препикантные обстоятельства.
Что ж, тем лучше, подумал Осташов и тоже постарался расслабиться.
– Так, гм-гм, что у вас? – Букорев начал разговор в своей обычной манере. Трудно сказать отчего, но Константин Иванович предпочитал обставлять дело именно так – будто сотрудник явился сюда не по его вызову, а по собственной инициативе.
– Мухин сказал, что сегодня день расплаты… то есть оплаты… – Владимир запнулся, но быстро взял себя в руки и продолжил. – Сказал, что вы сегодня будете давать проценты за сделки.
– Гм-гм, ясно. А больше, гм-гм, он вам ничего не говорил?
– Нет. Он хотел сказать, сколько у меня вышло процентов, но не успел, и Катя меня вызвала сюда.
– Ну, в общем, правильно сказал вам Мухин. Сам того не зная, очень правильно сказал – день расплаты. Гм-гм, гм-гм.
Букорев выдвинул ящик боковой тумбочки, взял из него что-то и аккуратно положил на стол перед Владимиром. Осташов посмотрел и увидел свои собственные наручные часы. Те самые.
– Вы не заработали деньги, гм-гм, вы потеряли время.
Похоже, гендиректор выдал заготовленную фразу. И затем эффектно замолчал, сложив руки на груди и тем самым показывая: разговор окончен.
Подобного поворота событий Владимир не ждал и ничего не ответил. Чуть помедлив, так и не сообразив, как ответить, да и стоит ли отвечать, он взял часы и сделал шаг к выходу. Но тут Константин Иванович, не удержавшись, все же продолжил:
– А вы думали, будет иначе?.. Я всегда видел, как вы относитесь ко мне – свысока. Гм-гм. Вы, наверно, считаете меня глупым, а себя очень умным. Думаете, что вы благородный, а я – подлый… Гм-гм… Это, по-вашему, очень благородно продолжать зарабатывать деньги у человека, которого вы так… Вы, наверно, считаете меня скупым, потому что сами относитесь к деньгам несерьезно. А деньги – это самый лучший измеритель, гм-гм, и благородства, и ума. И самая лучшая проверка. Вы серьезно думали, что я забыл эту историю и спустил вам с рук? Ну и кто из нас теперь, гм-гм, умный? И, кстати, еще о благородстве, гм-гм… хочу спросить. Если я разведусь с Галиной, вы на ней женитесь?
– Это вообще-то мое дело, – промямлил Осташов.
– Конечно, гм-гм. Но вопрос от этого никуда не девается. Ну, что скажете? Чем же вы лучше меня?.. Гм-гм… Идите, я вас больше не задерживаю.
Осташов, взмокший и красный, вышел из кабинета.
– У меня ваша трудовая книжка, – остановила его Оксана, когда он, закрыв за собой дверь кабинета, собрался покинуть приемную. – И еще… по приказу Константина Ивановича я вчера отправила данные на вас в московскую гильдию риэлтеров. О том, что вы не… не… – Оксана глянула в бумагу на столе, как в шпаргалку, и продолжила: – Неблагонадежный сотрудник. И они разошлют вашу фамилию по всем агентствам недвижимости. А может, уже разослали, – рыжая чертовка протянула Осташову трудовую книжку. – Всего вам хорошего, до свиданья.