Глава 21. Коварство

Если вы, проснувшись рано утром, с изумлением обнаруживаете себя не дома, не на родимой кровати, если это пронзительное открытие добирается до вашего сознания сквозь ощущение непостижимой тошнотворности в организме, то… То эта непостижимая тошнотворность, мерзостность, гадостность очень скоро становится вполне определенна и понятна.

И именно вот какова.

Во рту – вкус. Вкус… Вы вчера на сон падучий не жевали свои носки? Нет, говорите? А может, было? Ну, так, знаете ли, маленькая постирушка? Чего стесняться-то? Ладно, на нет – и суда нет.

Вернемся к настоящему моменту.

В носу отсутствует малейшая вентиляция, зато, наоборот, густо гнездится запах тех же носков, которые вы вчера, как пытаетесь уверять, со стиральным порошком на ночь не жевали.

В голове, в этой чужой квартире, можно сказать, в чужом недвижимом имуществе, какие-то мерзавцы медленно, со скрежетом передвигают шкаф из одного помещения (в смысле – полушария) в другое. И там, в углу второй комнаты (около виска), шкаф неловко наклоняют, и он, громадный трехстворчатый платяной шкаф, кренится, кренится и – ба-бах! – шарахается навзничь.

Но это не все. Ваши руки… Ноги… Тело… Их вместе наскоро не собрать. По ним наверняка проехалось нечто особенное, крупное и важное. Вроде Колеса Судьбы.

Значит, утро. Дела у вас обстоят превосходно. Чарующе. Полнейший ажур! Я утверждаю это серьезно. Я не шучу, ибо никогда не шучу столь безжалостно. Несмотря ни на что, у вас действительно фарфоровое с позолотой утро. А иначе зачем было накануне так напиваться? Именно с целью ощутить, назло всему, чарующе полный ажур.

И чтобы не разбить этот ажурный фарфор утра, главное – не надо, во-первых, немедленно обеспокоиваться вопросом: «Где я?» Во-вторых, вряд ли нужно иступлено обещать себе: «Больше – никогда!» И в-третьих, совсем не обязательно очертя голову решать проблему «Что делать?»

Сейчас я хотел бы в тактичной форме подсказать это одному герою книги. И даже не только подсказать, но и приказать по-отечески. Но увы! Писателю не докричаться до своих словесных питомцев. Ему не дано помочь любимцам, населяющим его собственные книги. Так же, как не способен он помешать дрянным их обитателям. Нет, он не в силах изменить ход своих историй.

Подозреваю, кстати, что подобное банальное признание можно было бы услышать и от нашего Создателя по поводу всех нас. Глядя по сторонам, убеждаешься: его одолевают аналогичные трудности. Хотя, с другой стороны, всякая душа имеет право на потемки. Просто родителям невыносимо сложно признать это право за душами собственных чад. Что же касается Создателя и его взаимоотношений с нами, то он, быть может, как раз и не пытается стучаться ни в чьи души. Из соображений тактичности и невмешательства в чужие потемки. В конце концов, кому надо, тот, даже сидя на трибуне во время финального матча Кубка УЕФА, различит беззвучный глас, к нему обращенный свыше.

Итак, герой, которому автор не в состоянии помочь, – Осташов проснулся в чужой квартире, в чужой (двуспальной) кровати, и первое, что попалось ему на глаза, были ноги в темных носках, лежащие на соседней подушке.

Пройдя все вышеописанные этапы первых мгновений похмельного утра, Владимир сообразил, что находится в гостях у Хлобыстина и что ноги на соседней подушке, стало быть, Гришины. «Больше никогда не буду так напиваться!» – дал себе слово Осташов. После чего вспомнил, что вчера вечером не позвонил матери и не предупредил ее, что заночует у друга. Теперь она, конечно, жутко волнуется. Надо ей позвонить. Она, естественно, начнет упрекать. А еще нужно ей сказать о том, что его уволили… Где же телефон? Телефона рядом нигде не видно.

Владимир хотел встать и поискать телефон по квартире, но услышал за закрытой дверью комнаты голоса – родня Хлобыстина уже не спала. Одному выходить к почти незнакомым людям было неудобно, и Осташов попытался разбудить Григория. Однако сколько он ни дергал его за ноги, никаких признаков активности, кроме матерного ругательства, не добился.

«Что же делать с Аньчиком?» – привычно перескочил на своего конька Владимир и снова уткнулся в подушку. И мучился этим вопросом, пока не уснул.

Через какое-то – неизвестно, долгое ли – время Осташов снова проснулся. Он чувствовал себя лучше, но решил, что будет правильнее, если он еще немного вздремнет. Закрыв глаза, он попытался подавить угрызения совести и забыть о предстоящем объяснении с матерью. И у него это уже начало получаться, когда вдруг сзади послышался звук открывшейся двери и быстрые приближающиеся шажки, после чего Владимир ощутил, как чья-то маленькая ладошка хлопает его по плечу.

– Папа, папа! Дорибута!

Осташов медленно обернулся на веселый детский голос и увидел маленькую девочку, с лица которой на его глазах пропала улыбка.

– Ты кто? – спросила девчушка.

– Я? – прохрипел Владимир и стал прокашливаться.

– Где мой папа?

– Наверно, вон он, – Осташов кивнул на ноги в носках на соседней подушке.

– А где папина говада?

– Голова? Где-нибудь там. Поищи.

Девочка обежала кровать и, подняв край одеяла, радостно воскликнула:

– Вот мой папа! Ура! Ха-ха-ха! Дорибута, папулечка!

На другой стороне кровати раздался стон, и после паузы Владимир услышал голос Хлобыстина:

– И тебе доброе утро, Котик.

– Я тебя нашла!

– Ага, – ответил Григорий. – Молодец. Нашла.

– Теперь ты водишь.

Девочка подбежала к окну, спряталась за штору и крикнула:

– Ну давай, ищи меня!

Снова издав стон, Хлобыстин, не поднимая головы, сказал:

– Но только один раз. Потому что папа устал.

Затем в комнате воцарилась тишина.

Владимир сел, свесив ноги с кровати, и ударился обо что-то жесткое. Посмотрел на пол, там лежал его переносной мольберт. «Ну да, я же его с собой взял с работы, – подумал он. – Черт! Вася – дятел, заставил притащить этот ящик на фирму, а сам так и не стал снимать меня с мольбертом на фоне улицы».

Осташов услышал шорох у окна, медленно перевел взгляд туда, и увидел, как из-за шторы выглянула девочка, и тут же услышал храп Хлобыстина.

– Ну! – возмутилась девочка. – Так не честно! Папа! Ищи меня! Па-па!

Григорий вновь проснулся. Затем, двигаясь по-пластунски, развернулся так, чтобы голова оказалась там, где полагается, в изголовье кровати. Было видно, что движения даются ему нелегко. Девочка вновь скрылась за штору.

– Раз, два, три, четыре, пять, – Хлобыстин поднял подушку повыше. – Я иду искать. – Он тяжко откинулся, облокотившись на подушку спиной, и нашарил на тумбочке сигареты. – Кого найду, – Григорий закурил, – того убью.

За занавеской послышалось довольное хихиканье.

– Та-а-ак, где моя доченька? Ну-ка, посмотрим под кроватью, – Хлобыстин и не собирался никуда смотреть. – Так, под кроватью Котика нет. Где же она? Дядя Вова, куда спряталась моя Катенька, ты не видел?

– Нет, – ответил Осташов. – Она такая быстрая, что я не заметил – куда.

– А может, она за шкафом? Сейчас поглядим, – не двигаясь с места проговорил Григорий.

– Гриш, а какого черта ты куришь? – сказал Владимир. – Здесь же ребенок.

– Бубенть, ты прям как моя жена.

В дверь вошла молодая женщина. Улыбнувшись, она поздоровалась с Осташовым, а потом, с укоризной посмотрев на Хлобыстина, сказала:

– Вот! Тебе нормальный человек говорит: какого… ты тут смолишь, не успел глаза продрать?

За неимением под рукой пепельницы Григорий открыл сигаретную пачку, вынул из нее пару остававшихся там сигарет и вдавил окурок в пустую коробку.

– А вот и мама наша пришла, – сказал он. – Наташенька! Мамочка наша ненаглядная! Ты не видела, куда спряталась Катенька?

– Нет, папаня ты наш пропащий, не видела. Быстрее ищи ее, и идите завтракать.

Наталья вышла из комнаты, перед этим еще раз вежливо улыбнувшись Владимиру. Из чего он заключил, что вчера вечером, когда они с Хлобыстиным отмечали свое бесславное увольнение, пьяный Григорий был прав, настоятельно приглашая его к себе домой в качестве громоотвода от гнева жены. Как объяснил Григорий, он рассказывал Наталье про Осташова, и она составила о Владимире самое лучшее мнение. А потому, рассуждал вчера Хлобыстин, не будет ругать мужа за пьянство в присутствии столь достойного человека, который, вот ведь, тоже иногда дает слабинку. Если бы я, мол, просто выпил, аргументировал Хлобыстин, было бы еще так сяк. Но перед этим же еще и дома не ночевал (это когда занимался «Опелем» Букорева) и после этого обещал жене не пить целый месяц.

Погромыхивание расставляемой на столе посуды, шлепанье дверцы холодильника и прочие приятные звуки, доносившиеся с кухни, подвигли приятелей к подъему. Не потому что их мучил голод – аппетита после вчерашнего, разумеется, не было, – просто эта кухонная возня настраивала на нормальное течение жизни, в котором, как известно, всегда есть место завтраку в кругу семьи, другим мирным занятиям.

– Дядя Вова, я понял, где может быть моя Катюша, – сказал Григорий.

– Очень интересно: где она может быть? – сказал Осташов.

– Она, наверно, за занавеской прячется.

– Нет, ну что ты, она, наверно, не там.

– А я вот сейчас посмотрю.

Хлобыстин наконец поднялся, в трусах, майке и носках, и подошел к шторе.

– Сейчас-сейчас, – сказал он и осторожно заглянул в дочкино убежище. – Ага! Вот она где!

Катенька с радостным визгом выскочила на середину комнаты и захлопала в ладоши.

Владимир встал, оделся, и только теперь увидел, что телефон, который он безуспешно искал во время первого пробуждения, находится совсем близко, на комоде. Осташов позвонил матери, сообщил, что у него все нормально, и, тяжко вздыхая, выслушал то, что обычно выслушивают загулявшие сыновья от своих родителей, с которыми еще живут.

Позавтракали не спеша.

Наталья держалась приветливо и добродушно, хотя на вопрос расхрабрившегося Григория: «А где тут было, у нас вчера с собой оставалось – сухенькое?» – ответила безапелляционно:

– Было, да сплыло. Никаких опохмелок не жди.

– У нас с Вовой неприятность произошла, – сказал Хлобыстин. – А тебе хоть бы хны.

– Какая такая неприятность?

– Уволили нас. Сокращение штатов.

– Черт! Как чувствовала. На днях сон плохой приснился, а я себе думаю: «Да ничего, обойдется, все будет хорошо». И вот здрасьте – уволили! Точно сокращение штатов? Или опять что-нибудь натворил?

– Ничего я не творил. Дела у фирмы, наверно, хреново пошли, вот нас и это… да, Володь? – Хлобыстин пихнул под столом ногу Осташова.

Владимир промычал что-то утвердительное.

Наталья принялась молча убирать со стола.

– Вовец, у тебя как с деньгами? – спросил Григорий.

И тут Наталью вдруг прорвало.

– С какими еще деньгами?! Тебе все мало? Неприятность у него – уволили! Ну и что? Ты теперь неделю горевать мне тут собрался?

Она метнулась из кухни, но очень быстро вернулась и бросила на стол городской телефонный справочник. Звук получился на славу. Страдающие от похмелья друзья поморщились.

– Вот телефоны города Москвы, все какие есть! Звони куда хочешь, мне все равно куда, но пока не найдешь себе работу, из кухни ты, Гришенька мой разлюбезный, никуда не выйдешь!

Наталья вышла и с грохотом закрыла за собой дверь.

Хлобыстин и Осташов закурили.

– Херня все это, Вовец, не обращай внимания. Сейчас курнем и потащимся опохмеляться.

– Я похмеляться не люблю.

– Да ладно, немного-то надо, для здоровья.

– Ну пива можно бутылку.

– Пива, конечно.

– Но вообще она права. Давай-ка полистаем, вдруг что-то сообразим.

– Баля, зануды! Ну давай. Давай так: три раза книженцию как придется открываем и, если чего-то найдем интересное, тогда звоним туда и спрашиваем, а если нет, то – в жопу, идем пить. Договорились?

– О кей, открывай.

Хлобыстин раскрыл справочник посредине. Посмотрев на левую страницу, он сказал:

– Так, читаем: «Полиграфия – услуги». Ты в полиграфии что-нибудь шаришь?

– Нет. Хотя как художник я мог бы попробовать оформлять какие-нибудь буклеты или книги. Не знаю. Вообще-то это особая художественная специализация.

– Все с вами ясно, господин художник. Мне это тоже как-то не нравится. Хотя охранником или водилой я где угодно могу работать.

– А ты в принципе кто по профессии-то?

– Столяр. Серьезно – чего ты ржешь?

– А почему не столярничаешь?

– Сам паши за две копейки. Я вон дачу теще поставил – с меня хватит.

Григорий перевел взгляд на правую страницу справочника и прочел:

– Поликлиники административных округов, для взрослых.

– Больница и поликлиника у меня уже недавно были. Давай дальше.

Григорий закрыл книгу и снова открыл, но на этот раз ближе к началу.

– Банки Российской Федерации.

Он пролистнул несколько страниц.

– Ты долбанись – сколько у нас банков!

– Ну и черт с ними, дальше ищи.

– Так, последний раз открываю – мы договорились. Что тут у нас? Вот. Химическая чистка, на хер бы она упала. А тут? Хладокомбинаты, холодильники. Все, приплыли. Пошли бухать.

– Ничего не бухать. На хладокомбинатах всегда грузчиков не хватает. У меня знакомый так подрабатывал. Говорил, там очень нехило платят.

– Да? Ну потом позвоним.

– Гриша, ну что ты за лентяй такой? Ну набери хоть один номер ради интереса.

– У тебя деньги есть?

– Нет, с собой мало совсем, только на метро.

Хлобыстин перенес телефон с настенной полки на стол, набрал номер и, когда соединение состоялось, сказал в трубку:

– Здорово, Вась. Как дела?.. Рад за тебя. А у нас с Вовцом плохо. Нас с работы обоих погнали… Ну, увидимся – расскажем за что. Мы тут вместе, у меня дома. Слушай, старый, выручай. Ты сейчас свободен?.. Врешь… А я чувствую, что врешь. Давай подъезжай ко мне, мы тебе навстречу выйдем… Зачем-зачем? Твои друзья от похмелья подыхают, а денег нет. Понимаешь? Нету денег… Да знаю я, какое продолжение у пословицы. Нету денег – привяжи к жопе веник, правильно?.. А какое там еще дальше продолжение, ты знаешь? Ну-ну-ну… Хрен с два ты знаешь! А я знаю: по дороге пойдешь – монетку наметешь… Ну харэ трындеть, Вась, приезжай. Мы тебя, знаешь, где будем ждать? Тут, недалеко от моего дома, на лавочке, где, помнишь, с тобой пиво пили. Где еще парикмахерская… Ну давай.

Григорий положил трубку и пододвинул телефон Владимиру.

– На, теперь звони на хладокомбинаты. Полчаса-час у нас есть.

* * *

– Полчаса-час у меня есть, а потом надо на вокзал, – сказала Галина, открыв дверь Светлане, и пригласила ее жестом проходить в квартиру. – Извини, я думала, что уеду позже, поэтому и сказала, чтобы ты приехала. Я тут маме когда позвонила и сказала, что срочно к ней приезжаю, она разволновалась. – Галина вытерла платком опухшие красные глаза. – Я ей ничего про наши с Костей дела не рассказывала. Но она почувствовала, что что-то случилось. У нее давление поднялось, и она сказала, что ей так плохо стало, что она, наверно, вызовет неотложку. В общем, я хочу побыстрее к ней попасть.

Пока Галина тараторила, ее подруга миновала коридор и вошла в комнату.

По мере продвижения Светланы от входной двери вглубь квартиры (всего несколько шагов), ее глаза все более округлялись от изумления. И было чему удивляться. Это была не та просторная, превосходно обставленная квартира, в которой жила Галина и которую Светлана хорошо знала. Нет, это была другая, однокомнатная квартирка. Настоящая клетушка, конура. И ремонт в ней был сделан под стать размерам – самый примитивный. На полу везде – дешевенький линолеум, на стенах – безвкусные и тоже копеечные обои. Из мебели в комнате находился маленький стол, два стула и застеленная раскладушка.

– Вот, – шмыгая носом, сказала Галина и обвела вокруг рукой. – Теперь это мое жилище. А на этом я сегодня спала, – она показала на раскладушку.

– Это вот и есть сюрприз, который тебе твой Костик обещал? – сказала Светлана, принимая в объятия Галину, которая начала рыдать. – Вот же скотина!

– Господи… Светик… как хорошо, что ты приехала. Ты меня всегда так поддерживаешь…

– Ну ладно-ладно, успокойся. Как-нибудь все устроится. Ну и тварь… А с той вашей квартирой что?

– Ничего. Он ее, оказывается, еще месяц назад продал – с отсрочкой заселения покупателей. Он когда меня сюда привез, дал ключи и высадил из такси, – Галина говорила, постоянно всхлипывая. – И сказал: «Поднимайся на второй этаж, квартира номер пять». «Ты, – говорит, – обалдеешь». Я поднялась, а тут – вот это вот… Я – вниз, а там такси уже нет, он на нем уехал…

– Гадина!

– Я думала, может, ошибка какая-то. Назад поехала, а в нашей квартире уже бабища какая-то. Выходит – «Вам чего?» Я говорю: «Я живу здесь». А она говорит: «Иди отсюда, аферистка, пока я милицию не вызвала». В общем, я сюда вернулась, а вечером он мне звонит… И говорит, мол, это тебе за верность и преданность… Скажи спасибо, что хоть это тебе дал. А у меня, говорит, теперь начнется новая жизнь, на новом месте и с новой женой.

– Ну-ну-ну, ну ладно, Галюш! Не плачь. Ничего. В жизни всякое случается. А кто эта прошмандовка, на которой он собрался жениться? Он сказал тебе?

– Сказал, – по щекам Галины текли слезы. – Я, как дура, спросила, а он сказал. Зачем я спросила? Зачем мне это знать?

– Врага надо знать! Вот зачем. Ну и кто?

– Секретарша его.

– Фу! Как это… Господи! Эти мужики – ну, все, как один. Как же они друг на друга похожи. Ты ее знаешь?

Галина кивнула.

– И какая она из себя?

– Ры-рыжая, – Галина уже и не пыталась сдерживать потоки слез. – И тощая.

– Молодая? Ну конечно! Секретутка!

– Я к маме поеду… Я здесь быть не могу…

– Конечно. Поезжай, Галюш. Поезжай, залижешь раны, а потом возвращайся – подумаем, как тебе отсюда перебраться в другой район, – Светлана подошла к окну, из которого были видны промышленные постройки и громадные металлические емкости, между которыми тянулись замысловато перекрученные, скрещивающиеся трубы, испускающие в некоторых местах клубы дыма. – Это бензиновый завод, да?

– Нефте… перерабатывающий…

– Ну да, я знала, что он в Капотне, но никогда здесь раньше не была. Да-а-а, Костик! А какого благородного из себя строил, сука. Я одурела, пока к тебе сюда на автобусе ехала, такая вонища от этого завода.

* * *

Владимир и Григорий стояли у лавочки, на месте назначенной встречи с Василием, и от нечего делать глядели, как напротив работали отделочники, ремонтировавшие фасад какого-то учреждения. Собственно, ремонт был почти завершен. Свежевыкрашенная розовая стена, укрытая внизу коричневыми мраморными плитами, фигурные окна с позолоченной окантовкой, крылечко с витыми чугунными перилами – все сияло новизной и смотрелось сквозь негустую пелену тихо падавшего снега как-то особенно изящно. Картину портили только примерно две дюжины металлических пластин, которые двумя горизонтальными пунктирными линиями тянулись по верху фасада. На них, похоже, предполагалось крепить вывеску.

– Здесь раньше парикмахерская была, – сказал Хлобыстин.

– А теперь что будет? – спросил Осташов.

– Хэ-зэ. Вон на тротуаре какие-то буквы навалены. Когда пришпилят, тогда и увидим.

Григорий поежился. Было прохладно, а на нем была не очень плотная куртка. Владимир был одет теплее, в пальто, но ботинки у него были осенние, и он почувствовал, что ноги начинают подмерзать. Впрочем, долго ждать Василия не пришлось, через четверть часа он подкатил на своих белых «Жигулях», и на душе у ожидавших его приятелей сразу стало веселей.

– Ты чего на тачке? – спросил Хлобыстин, встав ему навстречу. – А пить как будешь?

– А я тебе и не говорил, что буду пить, – сказал Наводничий. – Так, немного посижу с вами и поеду, у меня дела. Меня, в отличие от вас, дураков, выгнать с работы невозможно, ха-ха-ха, я сам себе начальник.

– Вот за что ты мне нравишься, Вася – никто так не умеет посочувствовать, как ты, – сказал Осташов.

– Не нравится – могу уехать.

– Ну-ну! – шутовски переполошился Хлобыстин. – Он же как раз и сказал, что ты нам нравится. Нам в тебе все очень нравится, Вася. Особенно уши. Давай, бабки скорее, я сбегаю, ато уже сил никаких нет.

– А при чем здесь уши? – зевнув, спросил Наводничий.

– Да не при чем. Ты на хрена приехал, души из нас вынимать?

– То уши, то души какие-то…

– Вася! – сказал Григорий. – Я тебя сейчас убью.

Взяв наконец у Василия деньги, Хлобыстин энергичной, если не сказать крылатой походкой ушел за пивом.

– Пошли в тачке посидим, – предложил Наводничий Осташову.

– Черт! Я мольберт у Гриши дома забыл. Ладно, попрошу, чтобы потом как-нибудь привез.

Они устроились в машине, Василий включил двигатель и печку, и Владимир в общих чертах поведал, как и почему произошло увольнение – его и Григория.

Тем временем ко входу в ремонтируемое учреждение резво подкатил небольшой черный «Мерседес», из которого выскочил молодой мужчина с усами, сразу принявшийся кричать на рабочих.

Переулок был тихим, автомобили по нему почти не ездили, а «Жигули» Василия с приоткрытым окном, в которое куривший Владимир выпускал дым, стояли метрах в тридцати от крыльца с чугунными перилами, где происходила эта сцена, поэтому друзья хорошо слышали, что кричит владелец «Мерседеса»:

– Чего вы еле шевелитесь? Давайте быстро буквы привешивайте! Скоро Михаил Алексеевич приедет работу смотреть, а вы тут еще ни черта не сделали.

Рабочие стали вяло огрызаться и ворчать, но задвигались быстрее.

– Не надо эти буквы хорошо крепить, – объяснял усатый рабочим. – Пока просто наживите слегка, лишь бы как-нибудь держались. Может, Алексеич и не утвердит надпись, тогда совсем другую будем делать. Давайте-давайте, шевелите поршнями! Что вы разбираете эти буквы?! Берите и вешайте их подряд, какие под руку попадутся. Все подряд, главное – быстро!

– Ух ты! – сказал Осташов, приглядевшись к кричавшему человеку. – Старый знакомый. Ну точно говорят: Москва – большая деревня. Куда ни попади, везде чью-то знакомую морду увидишь.

– Это ты про этого крикуна? – спросил Наводничий.

Дверца «Жигулей» открылась, и в салон ввалился Хлобыстин.

– Вовец! Сейчас мы с тобой оживем, – сказал он, вынимая из пакета зеленые бутылки.

– Шустро ты смотался, – отозвался Владимир.

Василий достал из бардачка открывалку и протянул назад, Григорию.

Держа на колене две бутылки, Хлобыстин во мгновение ока сорвал с них крышки, и страждущие, сделав по нескольку глотков, возблагодарили своего друга, который безостановочно нажимал кнопки магнитолы в поисках радиоволны с музыкой, которая была бы по сердцу.

– Да ладно вам, отдадите с процентами, – чуть смутившись, ответил Наводничий.

Так и не найдя подходящую музыку, он выключил магнитолу и спросил Осташова:

– Вованище, так откуда, ты говоришь, знаешь этого кекса?

– Какого кекса? – спросил Григорий.

– Да вон стоит, руками машет, – сказал Владимир. – Он мой покупатель. Я ему квартиру впарил в центре. Как же его зовут? Иван вроде. Да, вспомнил – Иван Кукин. Это моя вторая сделка была.

– А первая была со мной, – сказал Наводничий. – Помнишь?

– Еще бы. Я, наверно, таким лохом выглядел, да?

– В принципе, да. Но не слишком. Ты в основном помалкивал. Поэтому не сильно в глаза бросалось, что ты лошина. Я имею в виду, что ты полный ноль.

– Вась, я уже понял твою мысль, – попытался остановить его Осташов.

– Что ты вообще ни в зуб ногой.

– Да ясно, ясно, – сказал Владимир.

– Что ты такое дерево, во, – Василий постучал костяшками пальцев по рулю. – Дубина из дубин. Ну то есть, наверно, можно где-то найти второго такого барана…

Владимир поставил бутылку на коврик между ног и с выкликом: «Придушу гадину!» – схватил Василия за горло.

Началась возня, которую остановил невозмутимый голос Хлобыстина:

– Вов, тебе вторую-то открывать?

– Ну давай, – Осташов одернул на себе пальто, поднял с пола первую бутылку, допил и взял у Григория вторую.

– Слышь, Вась, – сказал Хлобыстин, – а мы уже нашли работу – тебе Вовец еще не говорил? – на хладокомбинате грузчиками, мясо таскать. Там, я думаю, и подворовать можно будет.

– А чего ты не хочешь частным маклером начать работать, раз уж тебе в агентства путь заказан? – спросил Наводничий у Владимира.

– Да, не знаю. Что-то меня тошнит от всего, что связано с недвижимостью… Пока поработаю грузчиком. Дебильная, конечно, работенка.

– А чего ты хочешь? Я – в смысле какую бы ты работу в идеале себе хотел? – спросил Василий.

– Не знаю, – сказал Осташов. – Посмотрим. А ты как? Так и будешь до пенсии бегать между редакциями?

– Нет. Зачем же? Я вот накоплю денег, куплю себе супераппаратуру для студийной съемки. И буду делать только элитные карточки на обложки.

– Телок снимать будешь? – сказал Хлобыстин.

– Да, Гришаня, обзавидуйся – буду телок снимать. И голых – тоже.

– И работу будешь на дом брать? – сказал Владимир.

– Да я прямо дома себе фотостудию и запипеню. А ты, Гриш, что делать в жизни хочешь?

– Да какая разница – лишь бы денег рубить. Вот сказали бы мне: «Копай здесь яму, кубометр – двадцать баксов», – я бы, знаешь, какой котлованище отрыл? Мама дорогая!..

– О, как раз в тему, Гриш, – сказал Осташов. – Пошли?

– Куда?

– В «Союзпечать», говно качать. Ты – носом, я – насосом. Ты – качать, а я – деньги получать.

– Ха-ха, это из кино, что ли, какого-то?

– Не из какого не из кино. Детская считалка. Вы в детстве так не говорили?

– Не-а, – Хлобыстин закурил. – А вообще, я вам скажу, лучше всего – это, конечно, ограбить банк … Ничего, ребя, и по нашей улице проедет инкассатор.

– Обана, – сказал Наводничий.

Восклицание, впрочем, касалось не Хлобыстина, которого Василий уже не слушал. Наводничий смотрел в окно, в ту сторону, где шел ремонт фасада. И где теперь было припарковано уже два автомобиля – вторым был тоже «Мерседес», тоже черный, но совершенно новый и гораздо более величественный, чем первый, а именно шестисотый. Рядом стоял седоватый господин, очень импозантный, подтянутый, в длинном стильном пальто. За спиной господина высился массивный детина, как видно, его телохранитель.

– Это же Михаил Ярычев. Собственной персоной, – сказал Наводничий.

– Это… который в верхах крутится? – сказал Хлобыстин.

– Он сам и есть верхи. Любопытно, что здесь может делать депутат госдумы? – сказал Василий и немедленно взял с заднего сиденья свой кофр, и достал из него фотоаппарат.

Депутат, между тем, молча сверху вниз смотрел на бывшего осташовского клиента, Ивана Кукина, который, попеременно глядел то на уже прикрепленную вывеску учреждения, то на депутата Ярычева – в ожидании его вердикта.

«САКИРМАХРЕПЯКА» – гласила надпись.

– Что за хренотень они прилепили? – спросил Хлобыстин.

Этот же вопрос интересовал и его друзей, сидящих в «Жигулях», а также, похоже, и Ярычева, который в полной тишине негромко, но грозно сказал Ивану:

– Вань, прочти, пожалуйста, это вслух.

– Михаил Алексеевич! Это неважно, как буквы идут, мы просто их побыстрее хотели привесить, чтобы успеть к вашему приез…

– Ва-ня, – твердо остановил его Ярычев. – Я сказал – прочти.

– Сакир, махрепяка, – в два этапа прочитал Иван, поскольку за раз прочитать эту абракадабру было сложно. – Но это все нормально. Если по уму повесить, получится «парикмахерская», мы буквы потом перевесим. Просто торопились, и я думал, вы, самое главное, в целом оформление посмотрите, как тут все…

Ярычев захохотал.

Он согнулся и хохотал не в силах остановиться.

– О-о-ой, – Михаил Алексеевич наконец перевел дух. – Ну, зятек! Я тебя так и буду теперь звать – Махре, ха-ха-ха, Махрепяка. Вот ты и есть Махрепяка!

Кукин улыбался, как видно, радуясь тому, что туча миновала. Смеялись и рабочие.

Осташов с Хлобыстиным тоже смеялись в машине. И только Наводничий даже не улыбался. Не теряя времени даром, он снимал происходящее на фотокамеру через полуоткрытое заднее окно. Причем действовал осторожно, прячась от взглядов ярычевского телохранителя за фигуру Григория.

– А почему «парикмахерская», а не «салон красоты»? – весело спросил Ярычев у Кукина.

– Народ не пойдет, – ответил Иван. – Подумают, что здесь дорого, и даже не зайдут.

– Да? – Михаил Алексеевич потер затылок. – Ладно, подумаем еще. А в целом я доволен. Молодец. Ну все, я поехал. Пока, Махрепяка, ха-ха-ха!

Депутат уселся в машину (телохранитель предупредительно открыл ему заднюю дверцу шестисотого, затем аккуратно закрыл ее и занял свое место впереди).

– Как вам депутат? – спросил друзей Наводничий.

– Крутой, – сказал Григорий.

– Я был как-то на его встрече с избирателями – фоторепортаж делал, – сказал Василий. – Туда он приехал на старой раздолбанной «Волге», ха-ха-ха. А вдали от избирателей, видали, на чем катается?

– Это шестисотый мерин? – сказал Осташов. – Я их, честно говоря, не различаю.

– Ясный пень, шестисотый. Только номер у него какой-то говеный, – сказал Хлобыстин. – У нормальных крутых, там, ноль-ноль-один, или сто один, или еще как-то так. А у него – семь-шесть-два. Как у лоха.

– Не семь-шесть-два, а семь – шестьдесят два, – сказал Владимир. – Врубаешься?

– А! Точно, – сказал Василий. – Это у него калибр «Калашника».

– О, бля, какой ты у нас, Вовец, оказывается, догадливый, – сказал Хлобыстин.

Осташов не хотел развеивать это лестное мнение о себе, и поэтому несколько секунд сомневался, стоит ли говорить, что он не сам догадался про номер машины, а узнал это от Кукина, который не в меру разоткровенничался во время покупки квартиры. Но, посомневавшись, Владимир все-таки рассказал друзьям – в том числе, и о том, что Иван побаивается тестя. Побаивается, но все равно изменяет его приемной дочери. Причем, водит своих любовниц как раз в ту квартиру, которую тайно купил на деньги Ярычева при его, Осташова, посредничестве.

– Хорошая история, – сказал Наводничий. – Можно было бы ее продать.

– Да? – Григорий очень оживился. – Давай продадим. А кому?

– В том и дело, что сейчас некому. Выборы только прошли. Если б немножко раньше это узнать, тогда бы конкуренты Ярычева купили бы такой материал.

– А хрена ты молчал? – Хлобыстин пихнул в плечо Осташова.

– Да откуда я знал, что это кому-то интересно? – сказал Осташов. – Да и вообще, по-моему, бред все это.

– Желательно, конечно, было бы на видео снять, как этот Махрепяка пялит телок, – размышлял вслух Наводничий. – Вованище, ты помнишь, где эта хата?

– Помню. Да и в бумажках у меня где-то адрес должен был остаться.

– Ну вот, – сказал Василий. – Залезли бы туда, поставили бы скрытую камеру, сняли бы. Хотя… прав ты, Володь, это все – бред. Гораздо лучше было бы, если бы заснять самого Ярычева с проститутками, в бане – ну, как обычно. А так это не очень хороший товар под выборы. Нет. Говно это. Потому что в это говно только самого Махрепяку можно носом тыкать. А сколько с него возьмешь?

В этот момент Наводничий встретился взглядом с Хлобыстиным, и взгляд Хлобыстина при этом стал значительным.

– Ты серьезно? – спросил Василий.

– А почему нет? Интересно, сколько бабла может дать за такую пленку Махрепяка? – спросил Григорий. – Хотя бы штук шесть баксов даст? Чтоб по паре штук на брата.

– Чтобы эта порнуха не попала к его тестю, – уточнил Василий, словно видеопленка уже лежала в бардачке его «Жигулей», и остается только хорошо продать ее.

Оба вопрошающе посмотрели на Осташова.

– Вы чего? – сказал Владимир. – Это же чистая уголовщина – лезть в чужую хату. А если соседи ментов вызовут?

Григорий и Василий продолжали молча смотреть на него.

– Да и нет у него столько денег, он же обычный человек, – сказал Осташов. – Это у тестя деньги.

– Вот пусть у тестя и занимает – не колышет, – сказал Хлобыстин.

Все посмотрели в ту сторону, где находился Иван.

– Нам теперь лучше перед ним не светиться, – сказал Григорий.

В эту секунду Кукин, стоявший к ним спиной, стал медленно поворачиваться.

Все трое, как по команде, отвернулись, и Хлобыстин сказал:

– Вася, уходим.

Наводничий, быстро включив сцепление, плавно тронулся и поехал. И по мере того как Иван понемногу поворачивался к «Жигулям», машина Василия так же потихоньку от его взгляда ускользала, ускользала, ускользала, и затем Наводничий резко завернул за ближайший дом, так что лиц троицы Кукин так и не увидел. Затем Василий сделал еще один поворот и остановился.

– Ну ладно, потом еще поговорим насчет Махрепяки, – сказал он. – Мне пора на съемку. А вы куда? Пить?

– А чего пить-то? Все уже выпили, – сказал Григорий. – Вась, дай еще денег, а?

– Больше нет.

– Жмот.

– Не ля-ля ни грамма ваша телеграмма.

– Слышь, Вовец, поехали к Светику, – сказал Хлобыстин. – У нее всегда есть что выпить.

– К какому Светику?

– К подруге твоей Гальки – к какой еще?

– Она уже не моя. И пить я больше не хочу, точно тебе говорю. Вась, докинь меня до какого-нибудь метро.

– Ну и хрен с вами, зануды, а я поеду к ней. Зайду только домой, душ приму. Ну пока.

– Пока.

– Стоп, – сказал сам себе Григорий, едва открыл дверцу. – Вов, а этот твой ящик-то у меня остался.

– Мольберт? Черт, да, у тебя.

– А ты чего с мольбертом таскался? – спросил Наводничий. – Рисовал что-нибудь, ха-ха-ха, по пьяни?

– Да это все из-за тебя, между прочим, – ответил Осташов. – Уговорил меня тогда еще, давно – помнишь? – что тебе надо снимать старую Москву, и что надо, чтоб в кадре был художник с мольбертом. Вот с тех пор он на работе и валялся. А вчера уволили – пришлось, хочешь – не хочешь, забирать его оттуда.

– Ну, кстати, про старую Москву заказ никто не отменял, – сказал Василий. – Просто там, где мне съемку заказали, их шеф московского бюро надолго уезжал домой. Хорошо, что ты мне напомнил, надо ему звякнуть – может быть, им еще и нужна эта съемка.

– Ну, все, я ушел, – сказал, вылезая из машины, Хлобыстин.

Дверь за ним захлопнулась, Наводничий завел мотор и тронулся дальше.

 

Глава 22. Запланированные свершения

– Ну чего, Вованище, ты домой? – сказал Наводничий, когда Хлобыстин вышел из машины. – Мне на Преображенку надо. Это же где-то в твоих краях.

– Да на тачке от Преображенки до меня езды всего ничего.

– Не, я уже отвезти тебя не смогу: опаздываю – просто песец.

– Ну черт с ним, мне оттуда на автобусе до синей ветки метро, а там десять минут до «Семеновской». А чего за дело-то у тебя?

– Помнишь того следака, то есть опера, который к тебе в больницу притаскивался? Вот я его наконец уломал, чтоб он меня на задержание преступника взял. Такая живая съемка всегда продастся. Я ему за это, между прочим, пристроил его стихи в газету. Вон сзади в кипе посмотри, где-то на поверхности должна быть.

Владимир взял из кучки журналов, лежавших на заднем сиденье, газету. Это были «Экспресс-новости». На первой странице, под названием газеты, значилось: «Первый российский таблоид» – а чуть пониже была помещена фотография женщины с огромной обнаженной грудью, которую она поддерживала руками, прикрытыми полотенцем. Края полотенца, расшитые национальными русскими узорами, свисали с боков. Сжимая свои груди, женщина держала между ними высокий тонкий стакан, доверху наполненный пенистым пивом. В подвале страницы аршинными буквами пояснялось: «Мисс титя» – и уже в самом низу шрифтом помельче: «Итоги конкурса фотографий наших читательниц».

– Он для этой газеты стихи написал? – спросил заинтригованный Осташов. – Интересно, про что?

– Ха-ха, не для этой. У него просто стихи были, ну и он попросил помочь их где-нибудь тиснуть. Ну вот я сюда смог запендюрить. Правда, к этим стихам такую историю про автора сочинили – полный привет. Ну а что сделаешь? По-другому никак не хотели печатать. И так-то еле уломал – пообещал им эксклюзив в ближайшее время.

Пока Наводничий говорил, Владимир уже начал листать газету и обнаружил два стихотворения. Они находились где-то посредине номера, внизу страницы. Один стих был довольно длинным, а второй, который назывался «Обратный путь», был коротким. После пива, залитого на старые дрожжи, Осташов был совершенно не настроен воспринимать пространные тексты и поэтому прочел именно второе стихотворение.

«Веет прохладой печальных истин,

И цепенеет усталый лес.

Всё забывая, падают листья,

Лету оставив свой радостный плеск.

Сумрак сгустился. Ветер забвенья

Между деревьев тропу метёт —

В ночь с понедельника на воскресенье

Кто-то обратной дорогой пойдёт.

Листья – как лица, в шелесте – фразы,

Канут во мгле, и уже не вернуть.

Все, кто ни есть, все исчезнем мы сразу

В миг, когда кто-то отправится в путь».

– А ничего в принципе, стихи-то.

– Может быть, не знаю. Ты верхнюю статью посмотри и на рубрику всей страницы обрати внимание.

Осташов поднял взгляд и удивился. Страницу, на которой были напечатаны стихи, венчала рубрика «Каннибализм».

– Нет, ну эта рубрика только к верхней статье относится, я так понимаю, – сказал Владимир.

– И к верхней, и к стихам. Ты почитай-почитай.

Заголовок был следующий: «Мой дед съел Ленина». Под ним шел так называемый врез – выделенное жирным шрифтом вступление к материалу:

«Редакция «Экспресс-новостей» обычно не предоставляет свои страницы для стихов, но Михаилу Гусеву – автору поэтических строк, которые помещены ниже, мы отказать не смогли. Дело в том, что Михаил только для нашей газеты рассказал историю своего деда – Михаила Афанасьевича Гусева, который в годы Великой Отечественной был сотрудником НКВД, служил в Кремле.

В конце 1941 года, когда возникла реальная угроза захвата немцами столицы, тело В. И. Ленина было решено эвакуировать в Казахстан, и Михаил Афанасьевич сопровождал спецгроб в составе охраны спецэшелона. В одну из январских ночей в степях Казахстана немецкая авиация разбомбила эшелон. Выжил только Михаил Афанасьевич. Части НКВД обнаружили разбитый состав только через неделю.

Даже раненный, Михаил Афанасьевич оставался в лютый мороз на посту, рядом с телом вождя. Трупы его товарищей съели волки. И Михаилу Афанасьевичу, чтобы не умереть с голоду, пришлось съесть тело Ленина. Он оставил нетронутыми лишь голову и руки Владимира Ильича. Теперь становится понятно, почему только эти части забальзамированного трупа демонстрируют сейчас открытыми в мавзолее на Красной площади, ведь под костюмом вождя – пластмассовый муляж. Но, впрочем, обо всем по порядку – в эксклюзивном интервью нашего корреспондента Равиля Галеева с внуком Михаила Афанасьевича».

– Да-а-а… – сказал Осташов. – А мент знает, под каким соусом его подали?

– Пока нет, – беспечным тоном отозвался Наводничий.

– Я думаю, он слегка прибалдеет.

– Да и не слегка. Но это будет потом, он же сразу не станет читать, ха-ха-ха. А я уже успею отснять задержание бандитов.

Когда белые «Жигули» достигли станции метро «Преображенская площадь», оперуполномоченный уже ждал Василия.

– Времени у нас мало, – сказал он Василию, едва тот открыл дверь. – Давай за нашей «девяткой», здесь близко.

Оперативник сел в милицейские «Жигули» 9-й модели, которые тут же сорвались с места. Наводничий с Осташовым, который еще в пути напросился посмотреть, как будет проходить съемка, двинулись за ним.

Попетляв немного по прилегающим улицам, они остановились у одного из подъездов ничем не примечательной пятиэтажки.

Из милицейской машины, кроме самого опера, который был в штатском, вышли два молоденьких милиционера в форме, в бронежилетах и с автоматами.

– Старый знакомый, – негромко сказал оперативник, увидев Владимира. – Ты что, тоже журналистом заделался?

– Да я так просто.

– Тогда здесь подожди. И ты, Вась, вообще-то тоже лучше побудь у машины, а я потом тебя позову, и ты там все, что хочешь, зафиксируешь.

– Нет уж, я с вами. А кого брать будем?

– Честно говоря, так получилось, что никого брать-то пока не будем. А может, и будем – как получится. Сейчас проведем типа плановой проверки паспортного режима на одной квартире – там кто-нибудь из криминального мира вроде должен быть. Проверим документы, побеседуем.

– Ну-у, – Василий был разочарован.

– Ну так получилось. Но я в случае чего за тебя отвечать по-любому не собираюсь, – сказал оперативник. – Давай, или жди здесь – или вообще никак.

– Ладно, договорились, – с неожиданной готовностью согласился Наводничий.

– Ты это… – опер замялся и заговорил еще тише. – Как там с газетой, еще не получилось?

– Да все окей, стихи опубликованы – я же обещал. В машине свежий номер.

– Ну, потом дашь, – сказал блюститель закона, глянув на стоявших в стороне милиционеров. Похоже, он предпочитал не раскрывать перед коллегами тайну своего хобби.

Оперативник кивнул автоматчикам, чтобы шли в подъезд, и сам направился за ними.

Василий посмотрел на Владимира, цокнул языком и сказал:

– Что я тебе говорил? У меня всегда все по плану. По моему плану.

Как только трое блюстителей закона скрылись в дверях подъезда, Наводничий вынул фотоаппарат из кофра и решительно отправился за ними.

Осташов поплелся следом. Он разволновался, поскольку впервые участвовал в чем-то подобном.

Кодового замка на двери не было, и, выждав несколько секунд, Василий тихонько открыл ее.

В подъезде Наводничий, как кошка, крался за милиционерами, держа между ними и собой дистанцию в один лестничный пролет. Владимир поднимался, чуть отстав от друга.

На четвертом этаже шаги милиционеров стихли. Наводничий и Осташов тоже остановились. Сверху до них донеслась тихая трель дверного звонка.

– Открывайте, проверка паспортного режима, – послышался голос оперативника.

Дверь немедленно открылась, и около нее, похоже, началась какая-то возня.

Василий ринулся вперед. Владимир тоже стал понемногу подниматься, и тут от дверей раздался чей-то истошный крик:

– Зачем открыл, урод?!

Опять возня, и тот же молодой мужской голос:

– Стойте, где стоите, суки!

– Брось ствол, – сказал опер. – Нас трое, всех не завалишь. Да еще дом окружен.

Преодолевая страх, Осташов поднялся еще немного и остановился за несколько ступеней до площадки четвертого этажа. Теперь он видел почти всех участников сцены: оперативника с пистолетом перед дверью и по обе стороны от нее двух милиционеров с автоматами наготове, а также Василия с фотоаппаратом, стоящего за спиной опера. Фотоаппарат и все милицейское оружие были нацелены на открытую дверь квартиры в левом углу площадки.

– Только дернитесь – шмалять начну! – крикнул кто-то из квартиры.

– Ладно, никто не дергается, – сказал опер, – давай поговорим.

Милиционер, который прятался от хозяина квартиры за косяком слева от двери, поймал взгляд оперативника, поднял ствол укороченного автомата вверх, убрал левую руку с цевья, показал ею на себя, потом на того, кто стоял в прихожей квартиры, а после, чуть нагнувшись, провел ребром ладони по своим коленам, словно отрезает их. Опер слегка кивнул, и милиционер низко присел и направил автомат на дверной проем. Владимир сообразил, что происходит. Видимо, этот милиционер собирается неожиданно полоснуть очередью снизу по ногам преступника. Оперативник, тем временем, сказал стоявшему в дверях:

– Так, давай обойдемся без стрельбы. Я медленно уйду на этаж вниз, и мы поговорим, чтоб не целиться друг в друга. Договорились?

Но тут все милицейские приготовления к атаке пошли прахом. Наводничий нажал на пуск, сверкнула вспышка фотоаппарата, и немедленно раздалось два выстрела – один из квартиры, второй сделал опер. Василий напропалую продолжал снимать. Под щелканье затвора фотоаппарата послышался звук упавшего в прихожей тела.

Оперативник оглядел себя. Он был до некоторой степени в шоке.

– Вроде цел, – сказал он. – Рикошетом никого не цепануло? – Он посмотрел на милиционеров и, обернувшись, по-видимому, только сейчас заметил Василия у себя за спиной.

– Я – нормально, – ответил один милиционер.

– И я в порядке, – сказал второй.

– А я тем более, – сказал Наводничий.

Оперативник хотел что-то сказать фотографу, но сдержался – не до того было. Он снова сосредоточился и сделал милиционерам знак, чтобы шли за ним в квартиру. А Василию махнул рукой, мол, проваливай.

Наводничий, который остался ждать перед дверью, еще пару раз снял труп убитого.

– Карточки будут – ну, просто супер, – сказал он. – Только вот бы он еще не лицом вниз валялся.

Осташов подошел к Василию. Перед друзьями лежал щуплый парень с большой выходной раной в спине, рубаха в этом месте была буро-черной. По полу, на уровне груди, медленно растекалась черная лужа крови. Покрытие в прихожей было дощатым, и три-четыре ручейка из этой лужи двигались к плинтусу по руслам, образованным продольными стыками досок.

Дальнейший осмотр квартиры милиционеры закончили быстро, обошлось без приключений. Внутри обнаружился только совершенно безобидный старик-алкаш, который лыка не вязал, его вывел в наручниках один из молодых милиционеров.

– Можно зайти-то? – громко спросил Наводничий.

– Нечего тут ходить, – ответил откуда-то из комнаты не видимый Владимиру опер. – Концерт по заявкам окончен. Иди вниз, я сейчас тоже спущусь.

– Окей, все, только последний кадр сделаю.

Василий наклонился к мертвецу, аккуратно просунул руку под его голову и повернул ее набок, держа двумя пальцами за нос.

– Ну вот, – сказал он. – Так хотя бы в профиль видно.

Наводничий успел сделать пару снимков, когда в коридор из комнаты шагнул оперуполномоченный.

– Вася, это место происшествия… твою мать. Какого ты здесь что-то трогаешь?! Сначала огонь спровоцировал, а теперь… С тобой и не захочешь – начнешь материться.

– Ну он же таблом вниз лежал – как его снимать? Я ему только башку повернул.

– Забирай своего друга, и валите отсюда, – заорал выведенный из себя опер.

Когда Наводничий и Осташов вышли из подъезда, на Владимире лица не было.

– Ты чего такой бледный, перенервничал? – спросил Василий.

– Знаешь, кто это был, кого сейчас убили? Тот самый – это он меня ножом пырнул.

– Серьезно? Охренеть. А чего ты ментам не сказал? Хотя – правильно, что не сказал. Стал бы свидетелем, писанина, протоколы. Как в анекдоте про тещу: на хрен, на хрен – умерла, так умерла.

Владимир закурил.

– Ну и денек сегодня, – сказал он, выпустив дым. – День старых знакомых. То Ивана ни с того ни с сего встретил, то теперь этого…

– Ивана, это какого, Махрепяку?

Осташов кивнул.

– Слушай, ты, кстати, дай мне адрес, где этот Махрепяка квартиру купил, – сказал Наводничий. – Тебе там светиться не надо, потому что тебя он, скорей всего, хорошо запомнил. А мы с Гришаней как-нибудь вечерком туда подскочим, осмотримся.

– Ты все-таки вцепился в это дело, да?

– Ну, не знаю. Посмотреть, просчитать надо – стоит ли? Я вообще-то компрой никогда не промышлял. Но почему не рискнуть? Ты адресок давай.

– Домой мне позвони сегодня, скажу, так я номер дома и тем более квартиры не помню.

* * *

Поздно вечером Наводничий позвонил Осташову. Владимир давно уже спал, и звонок разбудил его.

Кое-как отыскав в ящике письменного стола нужную бумажку, он продиктовал адрес квартиры Ивана Кукина и быстро закончил разговор.

Затем умылся и снова лег. Но сразу заснуть не удалось.

В памяти всплыла картинка с трупом застреленного опером замухрышки. Это было сильное впечатление. Владимир вспомнил, как показался ощеренный рот убитого, когда Наводничий повернул его голову. И это напомнило Осташову мерзкую улыбочку, появившуюся на лице замухрышки тогда, летом, у дома Галины, после того, как Владимир схватился за рану.

Лежа потом в больнице, да и позже Осташов с особой ненавистью вспоминал именно эту надменную, хамскую ухмылку. Владимира бесило это воспоминание. Он жалел, что не догнал тогда мерзавца и не избил его, хотя силы позволяли. Короткое время, которое у него было для расправы, он упустил, подонок просто ушел, скрылся не спеша за поворотом, и Осташова терзало сознание невозможности мести. Отчего-то именно этой улыбки, а даже не самого факта ранения ножом он ни за что не мог бы простить молодому, чуть ли не малолетнему замухрышке. Владимир не раз желал ему смерти, и представлял его мертвым, в гробу. И вот сегодня эта воля совершенно неожиданным образом осуществилась.

Осташов ощутил удовлетворение от свершенной, пускай и чужими руками, мести. И одновременно – стыд: его стала мучить совесть за то, что он – все-таки он! – убил человека. Но главное, что поразило Владимира, заключалось в самой его убежденности, что он (так уж выходило) может одним своим желанием, своей фантазией причинить кому-то реальный вред. Осташов решил, что сегодняшняя смерть замухрышки была совсем не случайной. Несмотря на свое всегдашнее пренебрежение к мистике, Владимир вдруг с уверенностью подумал, что между видениями, в которых его обидчик представал лежащим в гробу, и гибелью этого обидчика была вполне прочная связь.

Владимир ощутил гордость за себя, за свои загадочные духовные возможности. И тут же затем испытал страх. Он испугался этой таинственной силы, она была слишком опасной. Осташов помнил, что почти так же желал несколько раз смерти, например, как это ни кощунственно, и матери, и отцу (разве что, не представляя их в гробу). Это случалось, когда родители слишком подавляли его, мешали ему жить так, как он считал нужным. Слава богу, с ними ничего до сих пор не случилось. Наверно, потому что он желал им смерти не по-настоящему, предположил Владимир.

Осташов встал, надел домашние тренировочные штаны, накинул рубаху и вышел на балкон покурить.

Это немного отвлекло его от мрачных размышлений.

Затем он вспомнил, как, стоя несколько месяцев назад здесь же, на балконе, думал о смерти, как боялся ее. Теперь былого ужаса в его душе не было и в помине. О возможности своей смерти он больше не задумывался, ее для Владимира уже просто не существовало. Он не мог умереть – он любил! И его страстная любовь к Анне перекрывала все. И в мире не было преград, которые он не мог бы преодолеть благодаря этому чувству, не существовало целей, которых бы он не мог достичь. Лишь одна была закавыка – любовь все еще не завоевала для него саму Русанову. С чем Осташов смиряться не хотел.

«Утром позвоню ей и договорюсь о свидании, – решил он. – Она не отвертится!»

 

Глава 23. Ничего лишнего

На следующее утро Владимир позвонил Русановой домой, трубку взял ее дед.

Как ни была Анна немногословна в разговорах с Осташовым, он к этому времени уже знал, что она живет с мамой, которая работает врачом в детской поликлинике, и дедом – ученым-химиком. Впрочем, о том, что дед занимается сохранением тела Ленина, Анна Владимиру не говорила. Другого деда и бабушек у Русановой не было. Что же касается ее отца, то он, как и в случае с Осташовым, ушел от них и завел себе другую семью.

Итак, телефонную трубку взял дед и сказал, что Анны нет, она на работе, и попрощался. Владимир ему не ответил, а вместо этого, сказал:

– Э-э-э…

– Вы что-то еще хотели спросить? – вежливо поинтересовался старик.

– Вообще-то да. Меня Владимир зовут.

– Я догадался. Я узнал ваш голос – вы ведь часто сюда звоните, да?

– Ну… да. А вы ее дедушка?

– Да. Алексей Алексеевич.

– Очень приятно.

– Мне Анечка рассказывала о вас и… Что вы хотели спросить?

– Понимаете, я люблю вашу внучку. Вот.

– Гм, понятно.

– Ну вот. И я хотел спросить, потому что Аньчик, то есть Аня, она мне очень мало про себя рассказывает. А я чувствую, что у нее как будто что-то такое было в жизни – она часто бывает такая печальная… И я вот хотел узнать… Я думаю, может, я чем-то мог бы ей помочь?

– Что вам сказать, Володя? Да. Была у нее история. Но вряд ли вы в этом поможете. Что было, то прошло.

– Расскажите, пожалуйста, мне это очень важно.

Старик Русанов вздохнул.

– Ну, знаете, это вам лучше у нее самой спросить. Это ваши взаимоотношения, и будет правильно, если вы и Анна сами будете их строить.

– Я вас очень прошу, расскажите. В двух словах.

– Ну… в общем, был у нее один знакомый, они с детства дружили. И собирались после десятого класса пожениться. Но перед свадьбой выяснилось, что у молодого человека есть еще другая девушка, причем уже на восьмом месяце беременности… Только вы не говорите, ради бога, Анечке, что я вам рассказал. Я, честно говоря, вам симпатизирую. Но вы же знаете ее характер. Если она узнает, что я это рассказал вам… шума будет много.

– Ну… да, конечно. Обещаю. И еще вот что… Хотя это, нет… Но может все-таки… Э-э, а сейчас у нее… ну, я имею в виду… я хотел спросить… – Осташов сгорал от стыда, но был не состоянии не спросить и спросил: – У нее кто-то есть? Не я – кто-то другой?

– Ну, по поводу того, считает ли она, что у нее кто-то есть, или как – насчет этого вы, Володя, уже точно с ней как-то сами разбирайтесь. Я полагаю, это совершенно не мое дело – вмешиваться в такие сферы.

На том и распрощались.

После этого разговора Владимир набрал номер агентства «Граунд+», но сразу, даже не дождавшись гудка, повесил трубку. Он был слишком взволнован, чтобы говорить с Анной. Надо было хоть немного успокоиться.

Осташов пошел на балкон, покурил. Кое-как придя в себя, вновь позвонил в агентство. Секретарь Катя узнала его. Многозначительно переспросив, с кем он хочет поговорить, она переключила линию на аппарат Русановой.

– О! Привет. Я слушаю, – послышался в трубке голос, от которого Владимира всякий раз охватывала дрожь.

– Привет, Аньчик. У меня свежая новость – я тебя очень сильно люблю.

– Так-так. Я тебя слушаю.

– И вот, что я решил.

– Да. Я тебя слушаю.

– Давай где-нибудь встретимся?

– Зачем?

– Ну, поговорим.

– Поговорим и все? – голос Русановой стал несколько ироничным.

– Нет. Поговорим и… и… ну, встретимся как мужчина с женщиной.

– Что-то мне подсказывает, что замах у тебя на рубль, а удар будет на копейку.

– Почему на копейку. Я-то чего? Это уж как ты там… захочешь.

– А чего я?

Владимир почувствовал, что разговор, как это у них постоянно случалось, вот-вот может свернуть на дорогу взаимных колкостей и насмешек, а там уж будет недалеко и до ссоры. Между тем, растроганный рассказом деда Анны, проникшись к ней жалостью и еще большей, чем обычно, нежностью, Осташов решил, что постарается быть с Русановой максимально тактичным.

– Ладно, Аньчик, – ласково сказал он, – давай просто договоримся и встретимся. Да, моя хорошая?

– Давай. Когда?

Осташов несколько растерялся, он не ожидал столь быстрого согласия.

– А когда ты закончишь работать?

– В шесть-семь.

– Ну вот – после этого.

– И где?

– Где? – Осташов только сейчас задумался о предметной стороне дела. И правда, где устроить свидание?

– У меня вечером мать дома будет, – сказал он.

– И мои будут дома – ну и что? Ты маму боишься, да?

– Нет. Причем тут «боишься»? Просто лучше же, когда никого рядом нет. Разве не так? В общем, давай я сейчас что-нибудь придумаю и тебе перезвоню, хорошо?

– Хорошо.

* * *

Идея сделать тайную съемку свидания Ивана Кукина с любовницей и, шантажируя его разоблачением перед всемогущим тестем, заработать на этом уже настолько овладела друзьями Владимира, что они готовы были начать действовать. Наводничий и Хлобыстин позвонили Осташову и попросили его встретиться с ними. Зачем? Так, обсудить кое-что. Это не телефонный разговор.

Через пару часов Владимир, Василий и Григорий входили в магазин, торгующий средствами защиты.

Небольшой зал магазина был пуст. Увидев посетителей, продавец – упитанный дядя, до этого читавший газету, задрав ноги на прилавок, встрепенулся и встал. Подойдя ближе, Осташов увидел, что продавец читал страницу «Криминальные новости».

– Могу чем-то помочь, молодые люди?

Друзья молча стали осматривать выставленный в витрине и на полках товар. Тут было все – от сейфов до газовых баллончиков.

– Вам что-то для защиты офиса? – спросил продавец, когда все трое сгрудились у витрины с видеокамерами.

– Для защиты? – переспросил Хлобыстин.

– А! Извините, как я мог подумать, что таким серьезным молодым людям нужна защита? Это другие, наверно, должны держать ухо востро, когда имеют дело с вами. Правильно я рассуждаю?

Наводничий испытующе посмотрел на продавца. Было непонятно, всерьез он говорит или подтрунивает над ними.

– Ну типа того, братан, – ответил Григорий без улыбки.

Продавец, видимо, решил не рисковать и тоже стал весьма серьезен.

– Нам надо это… такая специальная вещь, – сказал Хлобыстин, который не очень ясно представлял себе, что им нужно. – Наверно, с дистанционным управлением… Чтобы с какого-то расстояния… кого-то… это…

– Понятно, – деловито ответил продавец. – Можете не продолжать. Предлагаю обратить внимание сюда, – он покопался за стеллажами. – Вот. Запчасть от мобильного телефона.

Продавец положил на прилавок некое устройство, а сам достал из кармана очень крупный (в те времена других и не было) мобильный телефон, вытянул из него антенну и набрал номер.

Устройство на столе стало через равные промежутки времени с гудением вибрировать.

– Некоторые, – сказал продавец, в упор глядя на озадаченных покупателей, – считают, что это идеальный детонатор. Для подрыва. Хотя я так не считаю. Но это мог бы быть идеальный детонатор, если бы кому-то это понадобилось. Потому что запчасти от мобильников иметь в кармане закон не запрещает.

– Не хотелось бы выглядеть несолидными клиентами, – сказал Наводничий, – но взрывать мы никого не хотим.

– А разве я говорил, что кто-то кого-то хочет взорвать? – ответил продавец.

– Мы подумаем, – сказал Василий. – А тут у вас почему-то ценников нет. Сколько стоит вон та камера?

– Восемьсот убитых ежей. В смысле – уе, в смысле – условных единиц. То есть долларов. Но она не такая качественная. Я бы рекомендовал ту, которая там рядом, справа. Полторы тысячи убитых ежей. Это если свой дом или офис охранять. А если надо у других что-то подсмотреть, вон еще за три с половиной тысячи – она без проводов передает картинку на расстояние, поэтому записывающее устройство можно установить где-то в соседнем помещении, или в автомобиле, под окном. Очень удобно.

– Нам надо подумать, – сказал Наводничий. – Мы, наверно, зайдем позже.

Когда друзья вышли на улицу, Григорий сказал:

– Ну цены вообще. Вась, у тебя есть три с половиной штуки?

– Может и есть, но я столько выложить не готов. Даже если мы на равных скинемся, все равно дорого. Мне ремонт в моей квартире надо делать, там такая разруха.

– Да, – сказал Хлобыстин. – Как-то в лом такие бабки давать, даже если бы были, потому что хэ-зэ, что из этого всего еще получится.

– Надо подумать, как по-другому этого Махрепяку подловить, – сказал Василий.

– Да, надо репу почесать хорошенько, – сказал Григорий.

– Значит, давайте, сейчас расходимся по своим делам и чешем до завтра-послезавтра, – предложил Наводничий.

– А чего, квартира у тебя до сих пор совсем убитая? – спросил у него Владимир.

– Ну не совсем, но жить там напряг.

– Черт, а я хотел попросить у тебя привести туда кое-кого.

– Нет, женщину туда лучше не приводить. Порядочная девушка от этой квартиры охренеет.

* * *

Встретились Владимир с Анной, в конечном итоге, в квартире Осташова: его мать, словно по заказу, отправилась этим вечером к своей давней подруге на другой конец Москвы. Владимир знал, что раньше полуночи от этой любительницы перемыть чужие косточки она не вернется, поэтому времени для свидания было вполне достаточно.

Едва они вошли в прихожую, Осташов попытался поцеловать Анну, но она уклонилась.

– Погоди. Ты чего? Показал бы сначала, как живешь.

– Чего тут показывать? Живу, как все.

– Я ко всем в гости не хожу, я к тебе пришла.

– Ну, проходи.

– Можно руки помыть? – спросила Русанова, когда сняла пальто и туфли.

– Вот там, – Владимир указал дверь ванной.

Сам Осташов, приходя домой, тоже всегда первым делом мыл руки и умывался. И следует отметить, что он вообще был очень чистоплотен – порой до брезгливости. В частности, старался не держаться за поручни в метро, троллейбусах и другом транспорте, не здороваться с людьми за руку, если этого можно было избежать, а когда мыл руки в каком-нибудь общественном туалете, то, вытерев их одноразовой салфеткой, применял ее потом, чтобы закрыть кран, не касаясь его пальцами. Поскольку в описываемые времена салфетки водились далеко не во всех московских туалетах (что, впрочем, и поныне не редкость), то Владимир вытирал лицо и руки своим носовым платком, а краны так и оставлял незакрытыми.

Двухкомнатную квартиру под руководством гида Владимира Анна осмотрела быстро, задержалась она, лишь в комнате Осташова, когда осматривала развешанные на стенах картины.

– Ну, чем будешь угощать? – спросила она.

– Я вино купил сухое. Только оно белое – наверно, кислятина. Красного в той палатке не было, а искать уже времени не хватило.

– Чем же ты занимался весь день, что времени не хватило?

– Да ничем особо, честно говоря. Не знаю, как-то так вышло, – рассказывать Русановой о встрече с друзьями в магазине охранных принадлежностей Владимир, естественно, не собирался.

Белое, которое они сели пить на кухне, действительно оказалось чертовски кислым. Анна отпивала маленькими глоточками, а Осташов все равно на него налегал – он был крайне напряжен, и ему никак не удавалось расслабиться.

Посидев на кухне и поболтав о том о сем, они перебрались в его комнату.

Русанова принялась подробно расспрашивать его о картинах: как он их рисовал, почему так, а не иначе… И Владимир стал рассказывать ей – о соответствии цветовой гаммы настроению картин, об искусстве композиции, вообще о живописи, гармонии и так далее. Лишь в редкие минуты он вспоминал о цели свидания – как раз в те моменты, когда ему казалось, что Анна каким-то образом подает знак: наступило время для сближения. Но когда он пытался сблизиться – обнять, поцеловать ее, – она отчего-то сжималась и отодвигалась. Это вгоняло Осташова в ступор непонимания, вслед за чем он раздражался. И тогда Русанова, желая сгладить эту шероховатость, вновь спрашивала о первой попавшейся на глаза картине, и он опять погружался в мысли и разговоры об искусстве. Эта странная игра продолжалась бесконечно, так что оба игрока потеряли счет времени. Они балансировали на грани: она – не решаясь открыто отдаться ему, он – не осмеливаясь на радикальные действия из-за боязни обидеть ее.

Когда уже часы показывали одиннадцать, Анна сказала:

– Володь, а ты костюмы вообще носишь? Никогда не видела тебя в костюме.

– Да, есть у меня один, со школы еще, я его только один раз на выпускной вечер одевал. Я пиджаки как-то не люблю.

– Покажи.

– Зачем?

– Не хочешь, значит, как хочешь, – Русанова помрачнела, как всегда, неожиданно.

Владимир открыл шкаф, снял с вешалки пиджак. Анна улыбнулась и кивнула, мол, надень. Осташов со вздохом повиновался.

– Тебе идут пиджаки, зря ты их не носишь. Только этот уже не очень-то модный, тебе надо новый костюм купить, будешь неотразим. Ну снимай.

Он снял пиджак, бросил его на стул, а сам подошел к окну и уставился невидящим взглядом во тьму. Владимир был уверен, что Русанова твердо настроена и сегодня не сдаться. Он задумался. Что за бред сейчас происходит? Мужчина пригласил женщину домой. Он ей сказал, что любит ее и хочет ее. Она приходит. И делает вид, будто не поняла, зачем он ее пригласил! Какого черта, думал Осташов, она показывает свой характер? Что она этим хочет доказать? У него, между прочим, тоже есть характер.

– Скоро мать вернется, – не оборачиваясь, зло сказал он. – Через час, наверно. А может, раньше. Так что…

– А ты книги читать любишь? – глаза Русановой блеснули озорством.

– В принципе, да, естественно. Смотря – какие.

– Я сейчас один роман читаю. Погоди, сейчас покажу – я взяла его, чтобы в метро не скучно было.

Русанова быстро вышла в прихожую, вынула из своей сумки роман и сказала:

– Пойдем на кухню, еще вина выпьем?

Когда они расположились за столом на кухне, Анна протянула Осташову книгу. Это была потрепанная книжица в мягком переплете. Автор, из разряда третьесортных, был Владимиру незнаком. Обложка сообщала, что это дамский роман.

– Я, когда в педагогическом институте училась, литературоведение проходила. И наш доцент, который лекции читал, говорил, что хорошую книгу отличить от плохой очень просто. Нужно открыть ее на любой странице, хоть посередине, и если начинаешь читать, и тебе хочется продолжать, и трудно остановиться, то значит, это – на самом деле хорошая литература. А если нет, то соответственно – наоборот.

– Да. Я замечал. Классика вся такая, иногда случайно перебираешь книги, откроешь какого-нибудь Достоевского и – все, уже не оторвешься.

Анна взяла у него книгу, полистала – похоже, она искала какой-то отрывок, наконец, открыла на нужной странице и со словами: «Вот, почитай вот отсюда, мне интересно, как ты это оценишь» – вернула роман Владимиру.

– А я пока пойду к зеркалу причешусь, хорошо? – сказала Русанова.

– Иди, конечно – зачем спрашивать?

Анна ушла в прихожую, где на стене висело большое зеркало.

Осташов начал читать: «Джонни стоял у окна и пил из бокала шампанское. Он думал о своей Николь, которая была так близко, в соседней комнате, но одновременно – так далеко, потому что он все еще не мог сказать ей, как восхищен ею и как был бы счастлив, если бы она согласилась навеки стать его.

Неожиданно вошла Николь. Она была в купальнике и в его пиджаке. «Господи, как она прелестна!» – подумал Джонни. Он подошел и, ни слова не говоря, подхватил ее на руки и понес в спальню».

«Что я делаю?! – угрюмо подумал Владимир. – Вместо того, чтобы давно уже трахаться, я сижу и читаю какой-то кретинский дамский роман! Конечно, Аньчик пережила такое – ее обманул этот ее одноклассник. Но почему за него я должен расплачиваться? Она же как будто мне мстит за него! Ну вот что она сейчас делает? Просто издевается, стерва! А я все это глотаю, как последний идиот».

Осташов услышал приближающиеся шаги и, зло сказав: «Дрянь твой роман», – поднял голову и с ненавистью посмотрел на Русанову. Она была по-прежнему в желтой кофте и джинсах, но поверх кофты на ней был накинут его пиджак.

– Это пиджак твой дрянь, – отрезала она и, подойдя к Владимиру забрала у него книгу. – Ладно, мне пора домой.

– Конечно. Детишкам пора баиньки.

Анна вернулась в прихожую и, повесив пиджак на вешалку, стала быстро обуваться.

Тут только до Владимира дошло, ради чего она затеяла всю эту катавасию сначала с его пиджаком, а затем с дамским чтивом. В книге счастливчик Джонни, узрев свою Николь в пиджаке, самым романтичным образом транспортировал ее на ложе любви. В реальности же получился сбой, и Осташов остался ни с чем. «Господи, она же хотела меня, а я опять все испортил», – с тоской подумал Осташов, понимая, что благоприятный момент, которого он так ждал, был упущен, и в супермаркете жизни он (Владимир) снова оказался на полке уцененных товаров под табличкой «Неудачники. Распродажа». Впрочем, одновременно Владимир внутренне возмутился: почему, собственно, она заставляет его ловить какие-то дурацкие благоприятные моменты? Если оба все понимают, то к чему такие замысловатые кренделя? Это какое-то лукавство, ханжество! Скорее всего, думал он, за всем этим что-то кроется. Но что?! Простое соображение, что Русанова действительно может считать не его, а кого-то другого более подходящей партией для себя, Владимир даже не рассматривал.

– Может, еще задержишься? – холодно спросил Осташов.

– Нет, мне пора. Все, на что ты способен, ты мне уже показал. Я картины имею в виду. Можешь теперь спокойно ложиться в постель и спать.

Русанова уже была готова выйти. Владимиру хотелось ответить резкостью и захлопнуть за ней дверь, но он стерпел: долг джентльмена обязывал проводить женщину в столь поздний час до дома. «Погоди, я тебя провожу». Анна не возражала.

Он быстро оделся.

Всю дорогу, пока ехали на метро от «Семеновской» до «Арбатской» и далее на троллейбусе №2 по Новому Арбату и Кутузовскому проспекту, они молчали и старались не встречаться взглядами. Анна была очень сердита. Осташов чувствовал себя виноватым, и это ему не нравилось, поскольку он не считал, что в чем-то виноват – словом, Владимир тоже был в негодовании, внутри него все кипело.

На остановке у дома №26 вышли. Русанова сразу стала прощаться.

– Я провожу тебя до подъезда? – чуть не скрипя зубами, сказал он.

– Я сама дойду.

– Ты в этом доме живешь?

– Да. Ты дальше не ходи. Пока.

– Спокойной ночи.

– Нет, это тебе спокойной ночи. А мне нравятся ночи неспокойные, – ядовитым голосом ответила Русанова. – Нормальные мужчинки это приветствуют, уж поверь мне.

– Поверь мне, нормальные женщинки – тоже. Особенно медсестры.

Владимир со злорадством отметил, что неожиданно для себя попал в точку. Анна сжала рот, а крылья ее носа поднялись, придав ей схожесть с хищной птицей. Взгляды несостоявшихся любовников горели настоящей ненавистью. Никаких примесей – одна только стопроцентно чистая, испепеляющая ненависть! Ничего лишнего – только личное. Казалось, еще миг – и они вцепятся друг в друга.

Словно по уговору, однако, они одновременно сделали молча по шагу назад, как СССР и США во время Карибского кризиса, и затем развернулись и пошли в противоположных направлениях. Но тут Владимир получил кинжал в спину.

– Володь, всего тебе хорошего. Никогда больше не звони мне.

* * *

Наутро Осташов проснулся с твердым намерением круто изменить свою жизнь и вытравить Анну из сердца. Он решил уехать из Москвы – куда-нибудь. Желательно в незнакомое место. И вспомнил, как его приглашал к себе фермер, к которому он ездил вместе с маклером Камилем Петровичем. Покопавшись в своих деловых бумагах, привезенных домой из агентства недвижимости, Владимир нашел номер телефона Камиля Петровича. Разузнал у него (потому что сам не помнил), как зовут фермера, как называется деревня и как до нее добраться. Быстро собрал в сумку вещи – только необходимое. Позвонил матери на работу, предупредил ее, что срочно уезжает к другу в Торжок. Надолго ли? Пока на несколько дней, а там видно будет. При этом твердо остановил ее расспросы – сказал, что дела у него в порядке, просто все надоело, ему надо развеяться. И поехал.

До Твери Осташов добрался на электричке, оттуда на автобусе – до Торжка. Однако в сторону деревни Страшново местный автобус, как оказалось, ходил лишь по утрам. Стало понятно, что заночевать придется в Торжке.

Порасспросив прохожих, Владимир выяснил: ночлег задешево можно найти в общежитии бездействующего сельхозтехникума. И там ему действительно за очень скромную плату предоставили отдельную комнату. Впрочем, выспаться не удалось: всю ночь в соседнем номере, через тонкую стенку, какие-то офицеры пили, играли в карты и матерились. Вполне возможно, однако, что Осташов не сомкнул бы глаз и в тишине: он всю ночь с переменным успехом боролся с воспоминаниями об Анне, изо всех сил стараясь избавиться от ее образа, то и дело возникавшего перед его внутренним взглядом.

Спозаранку Владимир отправился на автобусную станцию и через три часа уже подходил к избе фермера Сазонова. Окрестности, утопавшие в снегу, выглядели совсем не так привлекательно, как это было летом, в первый приезд Осташова. На душе у Владимира стало тоскливо.

На стук в дверь вышла жена фермера Татьяна. Которая, однако, Осташова не узнала. Тем не менее, выслушав сбивчивые объяснения Владимира о том, что он решил, наконец, откликнуться на предложение ее мужа – Александра Павловича и вот приехал пожить и потрудиться, женщина пригласила его в избу.

– А Саши нет, – сказала Татьяна. – Он поехал в Тверь судиться с председателем колхоза, то есть не колхоза, а – как он теперь называется, я все время забываю, – в общем, колхоза. Ты садись вот сюда, я как раз обедать собралась, поедим.

Осташов занял предложенное место на лавке. Татьяна стала собирать на стол.

– Представляешь, какие паразиты. Они нам предложили коровник отремонтировать и взять в аренду. Коровник-то – одно название, развалился весь. Мы его собрали из руин, коров в кредит купили, и все вроде нормально было. А этот председатель нам теперь говорит, что с нового года аренда новая будет – в десять раз плату поднял. Ну не сволочь?!

Владимир взялся за ложку и пододвинул к себе тарелку супа.

– А как поживает козлик, которого вам из Америки прислали?

– Ой, отлично! Мы за ним ходим, как за ребенком. Здоровый стал. Спасибо фермерше американской. Эта Пикси Рэй, которая его прислала, она просто золото. Мы с ней переписываемся. И она всегда спрашивает, как дела у козлика, и радуется за нас. Бывают же нормальные люди на свете! Не то что этот урод председатель, сам ничего делать не умеет и другим не дает. Там вон на холодильнике возьми письмо от Пикси, если хочешь, почитай.

Владимир приподнялся и взял с холодильника лист бумаги с пришпиленным к нему конвертом. Начал читать: «Уважаемый Александр Павлович! По существу вашего письма на имя Президента Российской Федерации, поступившего для ответа в Госстандарт РФ, сообщаем, что в ближайшее время из-за нехватки средств разработать стандарты на молоко козье и продукцию, вырабатываемую из него, не представляется возможным. Однако напоминаем вам, что подобные работы могут быть проведены при условии оплаты их стоимости вами, либо иными юридическими лицами».

– Это не американское письмо, – сказал Осташов. – Это… что-то про президента и какие-то стандарты. А, вот нашел иностранный конверт. Здесь на английском. Я, честно говоря, английский плохо знаю.

– Ой, извини, я и не спросила, можешь ты английские тексты читать. Мы-то с мужем – свободно. А насчет стандарта и президента, это – так, ты в это не вникай, это ерунда. Пикси, между прочим, тоже своему президенту письмо писала. И представь себе, ответ от самого Клинтона получила. Прямо с его подписью. Когда она козлика нашего из Бостона посылала, как раз Клинтон в аэропорт должен был приехать, ну и там все охранники оцепили. А Пикси опаздывала, и охрана ее пропустила. И она поблагодарила президента за чуткость подчиненных. А он ей, значит, ответил – спасибо вам, уважаемая миссис Рэй, за помощь России. В таком духе, в общем. Она нам даже ксерокс письма прислала. Вот какой у нас козлик знаменитый! О нем президент США знает!

– А, может, за Клинтона его помощники ответили? И факсимиле вместо подписи вниз шлепнули.

– Ну, понятно, что не сам он на письма граждан отвечает. Но ему же, я думаю, доложили, поэтому… ну, не знаю, все равно приятно!

Осташов под говор Татьяны, который он слушал вполуха, с удовольствием доел суп и вплотную занялся котлетами с пюре.

– А как дела у этого мужика, ну, которого Камиль Петрович сюда переселил, когда мы с ним приезжали?

– У Толика-то? У него ничего. Прижился. Раз в месяц позволяем ему напиться – деньги даем в руки. Три дня пьет без остановки, потом – опять человек. Хороший работник, когда трезвый, пашет, как трактор.

Когда закончили обедать, Татьяна села за швейную машинку – занавески на окнах решила обновить.

– Может, пока жду Александра Павловича, что-нибудь сделать? – спросил Владимир. – Дров наколоть, или что-то еще?

– Да нет, не надо. Зимой вообще тут работы немного. Несравнимо меньше, чем в сезон. Ребята справляются.

– Да? Не вовремя, значит, я приехал?

– Ну подожди Сашу. Он завтра или послезавтра вернется, поговорите. А пожить можешь у Толика в избе, у него там есть топчан свободный.

Осташов сильно призадумался. Какова обстановка в избе Толика, он себе мог представить, благо видел квартиру, из которой того переселили. Жить в таком свинарнике? Все существо чистоплотного Владимира восстало против этой затеи.

– Черт! Жалко, что у вас нет телефона, – сказал Осташов. – Так бы я мог хоть позвонить сначала, все выяснить, а потом ехать.

– Да ты не переживай. Вот Саша вернется, и все образуется, он тебе, наверно, найдет работу.

Владимир помолчал, а потом соврал:

– Я вообще-то на один день и приехал, чтобы все разузнать, а оставаться сразу и не собирался. Поэтому я уж поеду, а через какое-то время еще приеду.

В автобусе на пути в Торжок Осташов не переставал удивляться себе. «Нет, ну я точно дебил, – думал он. – Поссорился с Аньчиком и из-за этого решил похоронить себя в какой-то богом забытой дырище. „Пожить можешь у Толика“. Спасибо, конечно. Со всякими алкашами я еще не жил!.. Господи, зачем я сюда поперся?!»

На рейсовый автобус до Твери Владимир снова опоздал. И ему опять пришлось отправиться в студенческое общежитие.

На сей раз за стеной никто не шумел, но Осташов и в эту ночь почти не спал – все размышлял о Русановой, то проклиная ее, то умиляясь всплывающим в памяти ее словечкам, жестам, взглядам, улыбке…

Забылся он только под утро. А уже через час в дверь постучала дежурная, которую он попросил разбудить его к утреннему автобусу.

В Москву Осташов вернулся совершенно разбитым. И дома сразу лег спать, и проспал почти сутки.

 

Глава 24. Здравствуйте, я вас не понимаю

С высоты птичьего полета был виден всадник, мчащийся на темной лошади по приволью зеленой степи. Рядом неслась тень большой ширококрылой птицы. В том, как эта тень скользила по траве, было что-то от движений ската, стремительно плывущего вдоль морского дна.

Полы длинного синего халата наездника, подкидывались и опускались в такт движениям лошади, и можно было подумать, что он скачет на крылатом коне, который, взмахивая крыльями, разгоняется, собираясь оторваться от земли и взмыть в поднебесье.

Всадник глянул вбок, заметил сопровождающую его тень, поднял свое плоское загорелое лицо с щелками глаз и увидел, что в небе парит орел. Человек не удивился. Во всяком случае, на его суровом монгольском лице не отразилось никаких чувств, и он отвернулся.

Если бы он был столь же зорким, как орел, он бы заметил, что в этот момент грозная птица тоже посмотрела на него – тоже безучастно – и затем снова устремила свой взгляд вперед. И увидела в степи то, что скрывалось от взора всадника за двумя сопками: большую пеструю толпу, дюжину юрт, множество пасущихся поблизости стреноженных лошадей, а также с десяток машин – автобусы и военные джипы УАЗы. Всадник свернул направо и погнал коня в обход ближайшей сопки, а орел продолжал лететь вперед.

– Пап, смотри, орел! – крикнул маленький Володя Осташов.

– О! Точно! – ответил отец; он был в парадной офицерской форме. – Хе, надо же – орел, как по заказу, ешкин кот: сейчас как раз вон тот здоровяк будет танцевать танец орла.

– А зачем?

– Танец орла – это у монголов танец победы. Победитель будет танцевать и радоваться. А его родня и друзья-товарищи будут им гордиться. Понятно?

Володя кивнул. Они с отцом находились в первом ряду обширного плотного людского кольца, внутри которого только что завершилась схватка двух монгольских борцов. Победитель стоял спиной к Володе; кроме мощной, мясистой спины борца Володю чрезвычайно впечатлили и тумбы его ног – ляжки монгола в самом деле были просто-таки лошадиными. Впрочем, второй борец, который стоял лицом в Володе, тоже смотрелся очень внушительно. Фигуры силачей были видны во всей их страшной красе, благо борцовские костюмы состояли только из узких треугольных трусов и открытых курток оригинального кроя: крепкие длинные (по запястья) рукава соединялись на спине лишь полоской материи, грудь и живот были совсем голые.

Из задних рядов к отцу пробился его приятель, тоже офицер.

– Слав, а что, борьба уже кончилась?

– Ну, – ответил отец.

– Эх, япона мать! А я так спешил!

– Нет, ты уже – все, опоздал. А жалко! Как они тут друг друга таскали! Почти полчаса! Вот этот ближний выиграл. А тот, дальний, продул, ему техники не хватило.

– И как проиграл – коленом или рукой до земли дотронулся?

– Дотронулся – это слабо сказано. Что ты! Этот трактор ухватил его за руку и за жопу, ха-ха, в смысле за трусы, потом резко подсел, и на плечах – опа! – поднял его на второй этаж, и оттуда сверху ка-а-ак е… – отец, который по случаю местного праздника Наадом был уже подшофе, посмотрел на Володю и поправился: – Как кинет его вниз – и на все четыре точки его поставил! Чистейшая победа. Редкий случай.

Тем временем откуда-то с противоположной стороны круга послышалась мелодия – заиграли монгольские народные двухструнные скрипочки. Победитель раскинул руки в стороны, а второй борец подошел к нему и в знак признания своего поражения, пригнувшись, прошел под его правой рукой, после чего выигравший схватку начал танец орла. Танец был столь же незамысловат, как и сопровождавшая его мелодия, и заключался в том, что богатырь с раскинутыми руками маленькими шагами-прыжками двинулся в такт музыке вдоль рядов зрителей. При этом он так тяжко топал, что всякий раз, когда его красивые расшитые сапоги с выгнутыми кверху носами выколачивали пыль из утрамбованной, крепкой почвы, Володе казалось, что земля проминается под силачом, как болотный травяной настил. Описав пару кругов, борец остановился, и его обступили с поздравлениями.

Отец тоже подошел к победителю и, улыбаясь, с чувством пожал монголу руку. Борец, заметив Володю, выглядывающего из-за спины отца, чуть наклонился и протянул руку и ему. Ладошка мальчугана утонула в пятерне великана.

– Сайн байна уу, – поприветствовал его монгол.

– Самбайну, – ответил Володя.

Во взгляде борца читалось нерушимое миролюбие и безмятежность, словно не в этих же глазах десять минут назад, во время схватки, сверкали молнии свирепости.

Подергав за руку отца, Володя сказал:

– Папа, я хочу побыстрее вырасти. Чтобы стать победителем.

– Каши надо больше есть, – рассмеялся отец на это, а оказавшийся рядом приятель отца (Володя знал, что он военный переводчик) сказал что-то силачу на монгольском языке и показал рукой на Володю. Борец серьезно посмотрел на мальчика, а затем тихо ответил – на монгольском же.

– Митикуй, – сказал Володя.

По-монгольски он знал лишь две фразы: «самбайну» (здравствуйте) и «митикуй» (не понимаю) – да и то не был уверен в правильности своего произношения.

– Он говорит, – пояснил приятель отца, – не торопись – замерзнешь. Это у них пословица такая.

Володя поднял взгляд выше головы борца и увидел в небе орла. Монгола отвлекли, и он отошел в сторону, а Володя так и продолжал стоять на месте.

Отец отхлебнул из фляжки и, морщась, передал баклажку переводчику.

– Все у них, у монголов, так – не торопясь да вразвалочку, – проворчал отец. – А еще кто-то говорит, что русские – по**исты. Да эти ребята кому хочешь по раздолбайству фору дадут. Ни о чем ни с кем не договоришься: скажет, приду в пять – значит, в лучшем случае жди его в десять.

Володя все следил и следил взглядом за парящей в небе птицей, пока орел не попал в ту часть неба, откуда ярко светило солнце. Лучи ослепили Володю, он зажмурился, и кругом воцарилась тьма.

* * *

Осташов лежал на своей кровати в сумраке. За окном, сквозь тюль, виднелось множество светящихся окон соседнего дома.

Темно, подумал Владимир – значит, вечер. Народ не дрыхнет – значит, еще ранний вечер.

Он был раздосадован тем, что воспоминание о Монголии, нахлынувшее на него сразу после того, как он проснулся, прервалось. Осташов попробовал вспомнить что-нибудь еще из детских дней – что-нибудь такое же безоблачное и милое, но тщетно. Им очень быстро овладевали совсем другие воспоминания. В памяти сами по себе всплывали неприятные моменты недавнего прошлого, которые требовали осмысления.

А что, подумал он, действительно самое время подвести промежуточные итоги жизни. Тошнотворные итоги.

Итак, первое: его уволили.

Вышвырнули с места, где он впервые в жизни мог так хорошо зарабатывать. Выперли, не заплатив за последние сделки, да еще и направив в гильдию риелтеров навет, в котором его представили неблагонадежным.

Обиднее всего было то, что это он сам повел себя настолько тупо, что его обманули с деньгами и оклеветали на весь риелтерский свет. Это – первое.

Второе: Анна.

Аня! Любимая Аньчик! Стерва чертова!

В памяти Осташова всплыла картинка: Русанова стоит у перил железнодорожной платформы. Это было в июне, когда они ездили всей фирмой на пикник. То есть на тим-билдинг, как это называл Мухин. Как же называлась та станция? «Красная»? Что-то, связанное с рисованием, с краской. «Красково»? Ну да. Аньчик стоит на платформе «Красково». Мона Лиза на фоне яркого подмосковного пейзажа.

Неожиданно Владимир совершенно отчетливо услышал нестерпимо унылое гудение самолета – точно такое же, какое он слышал, когда лежал на больничной кровати, зная, что Анна улетает из Москвы. Вот и сейчас за окном, где-то в высоком небе, в дальние дали, печально гудя, улетал самолет. Говоря объективно, с таким же звуковым эффектом самолет мог бы, наоборот, прилетать из дальних далей в Москву. Но Владимиру такое предположение в голову не пришло. Нет, для него было неоспоримо: самолет улетает. И под его заунывное, разрывающее сердце гудение картинка под условным названием «Красково», которая все еще висела перед внутренним взглядом Осташова, вдруг изменилась – с нее исчезла Русанова. Все было на месте – и платформа, и лес, и река, – и только Анна не смотрела больше вдоль станции с таинственной, блаженной уверенностью в чем-то, неизвестно в чем, и ветер не шевелил ее легкого сарафана. Анны не было.

Да, на сей раз они с ней не просто поссорились. Она, так сказать, официально дала ему от ворот поворот, на что, как казалось Осташову, она была не способна, чего он никогда и в мыслях не допускал. Тоже вариант увольнения. И что самое отвратительное, он проморгал момент, когда Анна оказалась менее привязанной к нему, чем он к ней, оказалась менее чем он, зависимой от общения и чувств, которые связывали их. И – послала его.

Как же он мог довести ситуацию до этого? Что произошло? Ведь по всему было видно (ну или, во всяком случае, отчетливо ощущалось), что она тоже любит его, что их любовь взаимна. Что же дало ей силу отказаться от него? Как у нее язык мог повернуться сказать такое: «Не звони мне»?!

Владимир давно уже не чувствовал себя настолько униженным. Конечно, перед самим собой он пытался представить дело в ином свете. Ну какая разница, кто кому отказал? Какая разница, кто произнес слова с этим смыслом? Главное же в другом: просто они надоели друг другу, их отношения зашли в тупик, они устали от бесконечных ссор. Да и сами эти частые ссоры разве не показатель того, что данным двум людям в жизни не по пути? Просто они не подходят друг другу, и нет тут никакой трагедии. Не хочет девушка, и черт с ней! Нет – и не надо, другую найдем. Так что по крайней мере с одним из двух увольнений все проясняется. Этого увольнения вообще не существует в природе. И стало быть, все в порядке.

В порядке?

Нет. Ни черта не в порядке!

Правда заключается в том, что он застрял в чувстве, как муха в паутине, а его любимая выпуталась и улетела.

Только сейчас Осташов вдруг смог сформулировать для себя главное противоречие, которое он не знал, как разрешить, и которое терзало ему сердце. Он относился к Анне как к любимой и считал, что интимные отношения с ней должны стать венцом их взаимоотношений, а она – словно бы наоборот. Она вела себя с ним, словно циничный опытный мужчина, решивший соблазнить девушку, причем соблазнить так, чтобы «после всего» и речи не могло возникнуть о каких-либо обязательствах. Поэтому Владимир и терялся всякий раз, когда они были наедине и дело двигалось к близости. Он не мог, не хотел допустить, чтобы это сближение произошло иначе, чем сближение двух по-настоящему любящих людей. Всем своим существом он был против того, чтобы это выглядело обычным сексом. Но почему она так ведет себя?! Ведь она видит, она точно знает и чувствует, что он любит ее. Это очевидно. Да и сама она вроде любит его – это Осташов тоже очень отчетливо ощущал. Казалось бы, женщина в ее возрасте должна только радоваться тому, что нашла свою судьбу. Что же ей мешает?! Какая тайна скрыта за этим? Отчего она с такой беспощадностью, с такой мукой для обоих старается противиться своей и его любви? Как будто она разведчица во вражеской стране, случайно влюбившаяся в «объект», у которого по заданию надо выманить государственные секреты, – и вот она мается и мается: врага любить нельзя (долг перед родиной не позволяет), а очень хочется.

В конечном счете, решил Осташов, получается, что он оказался слабаком.

И что из всего этого выходит? Выходит, что он все-таки получил не одно позорное увольнение, а два подряд: и на работе, и в любви. Две весомых, смачных пощечины от жизни. На тебе – раз, и на тебе, если уж ты сам подставляешь вторую щеку, – на тебе – два. Учись, осел!

От подведения таких итогов Осташова бросило в жар.

На письменном столе зазвонил телефон.

Владимир не хотел ни с кем разговаривать, но состояние его было таково, что ему позарез нужно было чем-то заняться, что-то сделать, неважно что, и он подошел в полумраке к столу, и взял трубку.

– Ну ты куда пропал-то, бубенть? – голос Хлобыстина был, как всегда, бесшабашен и бодр. – Мать сказала, что куда-то в Торжок, а куда точно, и сама не знает. Мы с Васей подумали, ты во что-то вляпался и сбежал от кого-то.

– Вы примерно правильно подумали, – ответил Осташов, стараясь, чтобы его голос звучал менее затравленно. – Только проблема в том, что от себя не сбежишь.

– От себя? А зачем от себя бегать? Ты, Вовец, запомни – есть такая песня: моя страна растет бамбук, я сам на сам ездатый друг! Больше слов нет, но этого хватит. Песня старого корейца, которому все по барабану. Понял?

– Какого корейца? Что за тупизм ты несешь? И что деревенские обороты? Не «сам на сам», а «сам себе» надо говорить.

– Это ты тупизмом страдаешь. А песня старого корейского барабанщика, которому все по барабану – это моя песня, я ее вчера придумал. И теперь пою. И ты теперь тоже можешь петь. Я даже разрешаю тебе петь «сам себе», вместо «сам на сам», раз уж тебе так больше нравится.

– Спасибо.

– Пользуйся. Ну ладно. Слушай, Вовец, пока ты там где-то под Тверью партизанил, мы с Васей уже все придумали насчет Махрепяки. Как сказал Вася, все гениальное… э-э… как там?

– Просто?

– Нет. Все гениальное – даром. Вот как. Короче, давай, часов в девять подсасывайся на тот адрес, где квартира Махрепяки, на Хитровский переулок. Там прям напротив этого дома стоит маленькая такая церковка. Вот у ее входа встречаемся – ты сам все увидишь.

– Сам на сам?

– Ха-ха, уразумел? Нет, Вовец, но у нас это правда гениально получилось!

– А сколько время-то сейчас?

– Семь уже. Ну, пока, увидимся.

* * *

К точке, где Хитровский переулок, взлетев на горку, утыкается в Малый Трехсвятительский, Осташов подходил в полдесятого. Он опаздывал, но ему было все равно, он был сильно подавлен и шел не спеша.

Дошмякав по водянистой снежной каше до церкви, Владимир никого у входа не обнаружил.

Он немного отошел и огляделся. Храм до самой маковки был одет в строительные леса. Впрочем, леса стояли только с задней стороны и по бокам здания, а обшарпанный фасад, который, похоже, предполагалось ремонтировать позже, был полностью открыт. Словом, будь Осташов сказочным Иванушкой, собирающимся нанести визит Бабе Яге, а церковь – ее избушкой на курьих ножках, ему не пришлось бы требовать у сруба встать к лесу задом, а к нему передом.

Осташов постоял на месте, закурил. Непонятно было, то ли друзья не дождались его и ушли совсем, то ли они просто отлучились куда-то на время (например, за выпивкой) и еще вернутся. Он подумал, что, скорее, второе, и снова подошел к двери.

Ранее не замеченная им табличка на стене сообщала: «Церковь Трех Святителей на Кулишках, XVIII век. Охраняется государством». Судя по нижним ярусам строительных лесов, которые были покрыты ровным, непуганым слоем снега без единого следа ремонтной деятельности, государство охраняло здание, как обычно, без особого рвения.

По другую сторону дверей висела еще одна табличка – уведомлявшая о том, что здесь располагается студия анимации «Взлет». Чему Владимир, естественно, не удивился – мало ли какая организация может находиться в храме?

Как-то, еще в советские времена, гуляя с одноклассниками по центру Москвы, Осташов заглянул в церковь Большого Вознесения на Никитских воротах, где венчался Пушкин (Володя из озорства прошмыгнул мимо зазевавшегося охранника, который дежурил на входе). Там он увидел большое количество оборудования, среди которого выделялись крупные, с футбольный мяч, блестящие металлические шары на стойках, навевавшие мысли о лабораторных уроках физики. А пару лет назад, в начале 90-х, он прочел в какой-то газете, что в постройке, до того как ее вернули православной церкви, действительно была секретная лаборатория по изучению электромагнитных полей.

Словом, ничего странного в том, что в церкви на Кулишках не молятся, а рисуют мультики, не было, и Осташова сейчас гораздо больше интересовало другое: куда, черт возьми, запропастились его друзья? Владимир, однако, тут же признал, что тот, кто сам опоздал, не имеет морального права на подобные вопросы. Он решил набраться терпения и подождать еще полчаса, а затем уж думать, что делать дальше.

На всякий случай он дернул за дверную ручку, хотя было ясно, что Григорий с Василием едва ли находятся внутри. Да и вообще в студии никого быть не могло. Кто станет сидеть на работе в позднее время? Создатели мультиков – тоже люди, они уже наверняка разошлись по домам. Дверь не поддалась. Все правильно. Между тем, сверху донесся какой-то щелкающий стук и, задрав голову, Осташов увидел, что в окне на втором этаже церковной пристройки горит свет. Похоже, в храме все-таки кто-то был. «Что-то я совсем рассеянный с улицы Бассейной, то эти леса на церкви только со второго взгляда рассмотрел, то теперь это окно горящее сейчас только заметил», – подумал Владимир.

– Христопродавцы, – услышал Осташов за спиной скрипучий голос.

Обернувшись, он увидел престарелую женщину с исполненным ненавистью взором.

– Здравствуйте, – сказал Владимир.

– Устроили в храме вертеп.

В этот момент Осташов вдруг засомневался, в нужном ли месте он дожидается друзей.

– А скажите, пожалуйста, здесь одна церковь или, может, поблизости еще одна есть? Я договорился встретиться…

– Испохабили все, – не унималась бабушка. – Ну ничего, недолго вам осталось, скоро вас отсюдова выставят, и, Бог даст, опять здесь будет «Прозрение очес», как полагается.

– Как-как, прозрение очей?

– «Как-как», – передразнила старуха. – Икона Богоматери, которую такие, как ты, антихристы умыкнули.

– Я вас не понимаю, – мрачно сказал Осташов и демонстративно отвернулся. Он и без того был не в настроении. Вдобавок Владимир и в самом деле не понял, о чем она толкует. Он не знал, что означает прозрение очес. Как не знал и того, кто такие три святителя, в честь которых названы храм и переулок. Ему вообще неведомо было, кого принято называть святителями, сколько их вообще – трое или больше? – и чем они, святители, скажем, отличаются от святых. Подобно большинству его сверстников, Осташов не был посвящен в историю русской церкви, не понимал ни истинной сути обрядов, ни терминов православия. Да и не желал ничего этого знать. Что же касается стоящей рядом женщины, следует добавить еще, что он не переносил тот особый род ядовитых старух, которых неизменно встречал, когда случайно забредал в действующие церкви, – на любого входящего в храм такие бабки всегда смотрят как на незваного татарина. Во всяком случае, так казалось Владимиру, и именно такие их взгляды он ловил на себе. Эта женщина была явно из их числа – возможно, жила поблизости и выжидала, когда церковь передадут Церкви, чтобы топтаться там день-деньской, впадая по временам в приступы ненависти к случайным посетителям. «Если еще что-нибудь вякнет, пошлю подальше дуру старую», – подумал Осташов, но женщина больше ничего не сказала. Затем послышалось удаляющееся хлюпанье мокрого снега под ее ногами.

Владимир посмотрел ей вслед и увидел на противоположной стороне Малого Трехсвятительского переулка белые «Жигули», которые до этого не замечал. Уж не Васина ли это колымага?

«Сидят, небось, там и не видят меня», – подумал он и двинулся к машине. Подойдя ближе, он с удовлетворением признал в ней «семерку» Василия – Осташов не помнил ее номер, но помнил специальный автомобильный блокнотик, при помощи присоски прикрепленный изнутри к лобовому стеклу, да в прибавку еще эта вечная куча газет и журналов на заднем сиденье. «Это точно Васькина тачка».

Однако в салоне никого не было.

Ладно, зато теперь ясно: они где-то здесь, надо ждать.

Владимир вернулся к церковной двери, и тут над его головой с характерным деревянным скрипом-скрежетом распахнулось окно. И когда Владимир глянул наверх, в окне уже торчала вихрастая голова навалившегося на подоконник Хлобыстина. До чего же родной была сейчас эта башка непутевого друга!

– Приперся наконец, – сказал Григорий, но не Осташову, а – полуобернувшись – кому-то внутри. Потом опять посмотрел на Владимира и со своим вечным задором поздоровался с ним.

– Ты там с Васей? – спросил Осташов.

– Да. Сейчас спущусь, открою.

Через минуту Хлобыстин с видом хозяина сопровождал Владимира по помещениям церкви.

На первом этаже располагался большой зал. Григорий включил свет, и на стенах зажглись лампы дневного света. Потолок в помещении оказался высоченным и куполообразным. Зал был уставлен длинными, от стены до стены, столами, заваленными красками, кистями, другими рисовальными принадлежностями, а также эскизами и готовыми рисунками с мультяшными персонажами – утятами, собачками и прочей живностью. Над каждым рабочим местом нависала на крупном кронштейне настольная лампа, а некоторые столы имели даже по две лампы. Стены сплошь были выкрашены в казенный грязно-желтый цвет – никаких фресок, орнаментов, или чего-то иного церковного не сохранилось.

С краю за перегородками располагались два кабинетика, похоже, начальственных. Как у нас на фирме, подумал Осташов и вспомнил, что уже не «у нас», и вздохнул.

– Здесь нечего смотреть, – сказал Григорий, – пойдем наверх.

Они поднялись по широкой винтовой лестнице, сколоченной из не оструганных досок.

– Здесь вот туалет – не хочешь? – показывал Хлобыстин, – а вот – кухня, а вот – самый главный зал.

В «главном зале» Осташов, прежде всего, увидел стоящий в центре бильярдный стол. Настоящий, большой бильярдный стол на резных ножках, над которым, чин по чину, нависала люстра с прямоугольным зеленым абажуром. На столе сидел, качая ногами, Наводничий с кием в руке. Теперь Владимир понял, какой звук доносился из окна – это был стук шаров.

– Прикольно, да? – сказал Василий. И он, и Григорий глядели на Владимира, в удивлении застывшего на пороге, и наслаждались его реакцией.

– Мы тоже обалдели, когда в первый раз увидели, – заверил Хлобыстин. – А еще поглянь-ка сюда, – он подошел к столу и указал пальцем на край стола.

На указанном месте деревянного борта был вырезан вензель из двух крупных букв «Ф» и «Ш», под которыми в две строки значилось: «Федоръ Шубинъ», и все это было заключено в подковообразную строку: «Поставщикъ двора Его Императорскаго Величества».

– Раритет, между прочим, – сказал Наводничий, поглаживая потертое зеленое сукно. – Настоящая русская классика. Видишь, какие узкие лузы? Тут бортовой шар в лоб не загонишь в угол, это тебе не какой-нибудь американский стол, где лузы, как это…

– Как ведра, – помог с подбором сравнения Григорий.

Осташов пожал руку Василию.

– Привет. Зашибись, ничего не скажешь! – сказал Владимир, оглядывая остальное убранство большой комнаты: шкаф, стулья, пару кресел, кривоватую тумбочку, небольшой столик, на котором стояла батарея пивных бутылок, большая часть которых была еще не откупорена. – Ну теперь колитесь, как вы сюда залезли? Ключ подобрали? Нас тут менты не повяжут?

– Вяжу здесь только я, – сказал Хлобыстин, давая Владимиру бутылку. – Я сюда охранником устроился – а?!

– Да ладно.

– А ты думал, бубеныть! Мы когда без тебя тут окрестности осматривали, зашли сюда, и сразу на их начальника наткнулись. Вася ему и ляпнул, что я охранник, ищу работу. Видел бы ты, как он обрадовался! Отлично, говорит, наш алкаш-охранник прошлой ночью заснул с сигаретой и чуть не спалил студию, поэтому я его выгнал. Меня спрашивает: не пьешь? Я говорю: нет, конечно! И он сразу же взял меня. Долбанись? Короче, я теперь тут ночной сторож. С восьми вечера до восьми утра. И все это, – Григорий повел рукой, – теперь наше. Гоняй шары, пей, даже баб можно привести.

– Гришань, – сказал Наводничий, – вообще-то мы тут по другому делу, ты забыл, наверно. Это – разведбаза, чтобы Махрепяку отследить.

– Одно другому не мешает, – отмахнулся Хлобыстин и сказал Владимиру:

– Ну чего паришься? Скидывай пальто, сегодня здесь тепло.

– А как следить-то за Махрепякой? – спросил Осташов. – По очереди будем на улице дежурить?

– Нет, все проще, – сказал Василий. – Хотя в то же время все сложней. Мы уже с Гришей просчитали его. Он появляется тут по будням каждый вечер где-то в начале – в половине одиннадцатого. И в принципе можно было бы его сфотографировать с его бабёхой, но… – Наводничий посмотрел на наручные часы. – Скоро они, кстати, должны появиться. Но время еще есть. Гришаня, давай доиграем партию по-быстрому.

Хлобыстин взял кий и приблизился к столу, а Владимир сел в кресло.

– Так, сейчас мой удар, – сказал Наводничий. – Короче, Вованище, никуда далеко ходить не надо, потому что снять Махрепяку у подъезда не получается: во дворе нигде в засаду не спрячешься, а самое главное – темень, без вспышки там ловить нечего.

– Н-да?

– Н-да! – сказал Василий и ударил по шару. В лузу он не попал, и Хлобыстин обрадовался:

– Мой ход!

– И как же его сфотать? – спросил Осташов.

– Сфакать? А очень просто – в окно.

– Бубенть, здесь работают профессионалы! – сказал Григорий, кивнув на Василия.

– Спасибо, Гришаня, – с гордым кивком принял комплимент Наводничий и стал прицеливаться кием в шар, потому что Хлобыстин уже успел тоже промазать.

– В окно, – задумчиво сказал Владимир после того, как с бульканьем выпил из горлышка больше половины бутылки пива.

В уютной обстановке этой странной церковно-студийной бильярдной Осташов впервые за последние дни расслабился. Мысли об утраченной Анне и потерянной работе как-то сами собой отошли на задний план, и ничто из текущей действительности его не раздражало. В частности, нисколько не тяготила медлительность, с которой друзья излагали существо предстоящего дела. Он не собирался поторапливать их с объяснениями. И даже, наоборот, подумал, что лучше было бы, чтобы они пока помолчали. Ему захотелось самому догадаться, как можно сфотографировать сладкую парочку через окно, которое находится на третьем этаже.

Наводничий и Хлобыстин, словно приняв во внимание невысказанное пожелание товарища, на некоторое время забыли о нем, и молча, с сосредоточенным видом стали перемещаться вокруг стола, отыскивая наиболее выигрышные траектории для ударов. Григорий при этом закурил и принялся выпускать дым под зеленый абажур, освещавший суконное поле битвы. Дым скапливался в четырехгранном зонте абажура и медленно клубился в нем, точно бы опасаясь выбраться из-под его защиты в открытое пространство комнаты.

«Как же снять Махрепяку в окно? – размышлял Владимир. – Там есть деревья рядом с домом – на дерево залезть? Карабкаться на такую верхотуру, да еще и с фотоаппаратом?»

Василий с эффектным стуком вогнал шар в лузу.

– Красиво, – сказал Хлобыстин.

– Со съемкой через окно, Вованище, только одна проблема, – задумчиво сказал Наводничий, – окно у них практически постоянно зашторено.

«Значит, получается, надо по очереди залезать на дерево, – думал Осташов, – и ждать, пока кто-нибудь, Махрепяка там, или его мадам, случайно откроет штору?»

Василий ударил еще раз, но неудачно.

«Торчать там на ветке неизвестно по сколько времени на виду у всей улицы?»

– Да на тебе! – сказал Григорий и сделал удар, после которого сгрудившиеся в одной части стола шары разбежались в разные стороны, и один из них покатился в ближайший к Осташову угол и, грузно свалившись в сетку лузы, раза три качнулся в ней и замер.

– Получил, Василиск?! – воскликнул Хлобыстин.

«Как классно, что есть дружбаны! – думал между тем Владимир. – И как классно, что нашлось такое место, чтобы мы вместе могли собираться! По идее это мы студии платить должны, а не то что они Грише зарплату будут давать».

– Да-а, кто бы мог мечтать о такой разведбазе! – сказал он.

Наводничий бросил взгляд на часы и решительно положил кий на стол.

– Так, пора, – сказал он и снял со спинки стула теплую куртку с капюшоном и достал из кофра фотоаппарат с весьма внушительным объективом. – Вованище, одевайся, выдвигаемся на позицию, сейчас я тебе все покажу.

– Я с вами, – сказал Григорий и набросил куртку.

Василий подошел к боковому окну и стал его открывать.

– Открой пошире, ато мы так накурили, хоть святых выноси, – сказал Осташов, а сам поставил на пол опорожненную бутылку, надел пальто и направился к двери.

– Э, ты куда? – окликнул его Наводничий. – Давай за нами.

Владимир обернулся.

Хлобыстин уже стоял за окном (на настиле строительных лесов, догадался Осташов) – глядя на Григория из комнаты, можно было бы подумать, что он висит в воздухе.

– О! А я думал ты открываешь, чтобы просто проветрить тут, – сказал Владимир.

Наводничий влез на подоконник и тоже спрыгнул на настил. Осташов, не задавая вопросов, последовал за друзьями.

Втроем стали подниматься по металлическим лестницам лесов. Третий от окна ярус был самым верхним. По этой верхней палубе они направились к единственному куполу храма. Только сейчас Осташов обратил внимание на ржавый крест, который не возвышался над куполом, как полагается, а свисал вниз, едва держась на какой-то последней связи. Да и сам купол оказался нецелым. Когда подошли к нему вплотную, Наводничий приостановил следовавшего за ним Хлобыстина:

– Гришань, пропусти-ка Вову.

Владимир приблизился к куполу.

– Смотри, Вовец, какую мы тут огневую точку оборудовали, – сказал Григорий.

Владимир увидел большое отверстие в боку купола, а затем, заглянув в это дупло, обнаружил внутри фотоаппарат, который успел положить туда Василий. С противоположной стороны купола был второй пролом. Пробоины были соединены между собой мостиком из обрезка толстенной доски, на которой лежал обыкновенный кирпич. Вот на нем-то, на кирпиче, и базировался фотоаппарат, нацеленный объективом на стоящий напротив дом. Кирпич, как сообразил Осташов, понадобился в качестве подставки, чтобы стеклянное око фотоаппарата было четко направлено в нужную точку.

– Камера механическая – не замерзает, – сказал Наводничий Владимиру тоном экскурсовода в музее. – И здесь она, как в палатке, снег не попадает. Ну, теперь понял всю глубину нашего разума? – Наводничий просунул руку к объективу и снял с него крышку. – Давай, загляни в видоискатель.

Осташов прильнул к фотоаппарату и увидел в кадре темное окно. Объектив обладал большой увеличительной силой, и окно было таким близким, будто Владимир сидел напротив него на дереве – буквально в паре метров.

– Вы специально купол пробили, чтоб аппарат туда сунуть? – спросил Осташов. – Клево придумали.

– Да нет, тут дырки уже были, – сказал Хлобыстин. – Ну, мы так, чуток еще жесть отогнули и расширили.

– Супер! Ну вы даете, – сказал Владимир и, повернувшись к друзьям, с восхищением посмотрел на них.

– Да, вот такие мы шпионы, – сказал Хлобыстин, – ГРУ Минобороны без нас много теряет.

– А там, внизу, что? – спросил Владимир, сунув голову в пролом и посмотрев в колодец башенки, на которой покоился купол. – Темно. Сквозная дыра в этот их зал, где мультики рисуют? Что-то я, когда в студии был, ничего такого на потолке не заметил.

– По-моему, была раньше сквозная, – ответил Хлобыстин. – Но они там, – Григорий показал вниз, – заделали не знаю чем, под побелкой не видно. Если б дырка была, ты прикинь, как бы сейчас тепло вытягивало! Как в русской печке с открытой трубой – не натопишься.

Хлобыстин, похоже, готов был сколь угодно долго обсуждать любые детали, связанные с наблюдательным пунктом. Василий тоже лучился гордостью и благодушием. Ситуация как бы требовала от Осташова, чтобы он спросил еще что-нибудь, но он не знал что: все было ясно.

– Ну вот так, Вованище, – сказал после паузы Наводничий. – В общем, ты на новенького – заступай на дежурство. Минут на двадцать – полчаса. Дальше – следующий.

– Можно и по часу, – предложил Осташов, – сегодня вон оттепель, не холодно.

– Смысла нет, – сказал Хлобыстин. – Они всего-то там торчат где-то до полдвенадцатого, может, до двенадцати, а потом сваливают. По разу по полчаса каждый подежурит – и хватит, больше не надо.

– Вась, а где тут на спуск нажимать? – спросил Владимир и снова посмотрел в видоискатель и тут же воскликнул:

– О, Вась, у них там свет зажегся! И окно не зашторено!

Наводничий среагировал мгновенно – сунул руку над головой Осташова в пролом купола и на ощупь нашел пальцем спусковую кнопку затвора.

– Иди на мое место, – сказал Владимир, собираясь сделать шаг назад, но Василий его остановил:

– Не шевелись, блин, смотри в камеру! – скомандовал он. – Как появятся оба в комнате, скажешь. Это может быть одна секунда, нет времени меняться местами. Мне за куполом ни черта не видно, ты будешь смотреть, а я нажму.

– Вот Махрепяку вижу. Он пока один, – сказал Осташов.

– Я тоже его засек, – сказал Григорий, который и невооруженным глазом видел, что происходит в освещенной комнате Ивана Кукина.

– Вот сука! – прокомментировал он наблюдаемое через несколько секунд.

– Ты про кого? – спросил Наводничий.

– Задернул шторы! – сказал Владимир.

– Ничего, – сказал Хлобыстин. – Он всегда так делает.

– Да? Ну тогда мы его до второго пришествия не поймаем, – сказал Владимир.

– Что предлагаешь? – спросил Наводничий тоном, который означал, что ничего лучшего предложить невозможно.

– А «мерседес», между прочим, Махрепякин не подъезжал, – сказал Осташов. – Откуда они взялись?

– А в этот дворик два въезда, – ответил Василий. – Один вон там, за углом, со стороны Трехсвятительского, отсюда не видать.

– Ладно, идите, я побуду, – сказал Владимир.

Наводничий отстранил его от фотоаппарата и надел на объектив крышечку.

– Ты вот на ведре рядом с куполом просто сиди и смотри, – сказал он, пододвигая ногой стоявшее в стороне заляпанное, с мятыми боками ведро накрытое картонкой. – Если в квартире занавес откроется, тогда уж ныряй в купол и снимай. А просто так держать объектив открытым не надо, запылится.

– Не ссы, Вовец, – сказал Григорий, – мы их щелкнем, вот увидишь.

– Я тоже так думаю, – согласился Наводничий. – Все когда-нибудь киксуют, и Махрепяка киксанёт. Ну, Гриша, пошли, доиграем партию, сейчас я тебя сделаю лузером, ха-ха, от слова «луза».

– Да конечно! У тебя кий еще для этого не вырос.

– Не нравится быть лузером, будешь аутсайдером, От слов «аут» (вне) и «сайд» (сторона), короче, будешь это… человек за бортом. Аутсайдер – это человек за бортом, которому никто не бросает спасательный круг. Потому что круг жалко. Аутсайдер все равно утонет и круг умудрится с собой на дно утащить.

Они направились по настилу к лестнице, а Осташов уселся на перевернутое ведро и закурил.

– Насчет бортов и забортов уж кто бы трындел! – парировал выпад Василия Григорий. – У тебя за эту партию уже два раза шар со стола вылетал. Это тебе фамилию надо переделать, вместо «Наводничий» – «Аутсайдер». Таки да, пожалуйте за бортешник, господин Аутсайдэр!

– Нет уж, за борт только после вас, уважаемый, – говорил Василий, уже находясь на каком-то из нижних ярусов строительных лесов. – Это вы самый настоящий, самый лузерный аутсайдер. И самый аутсайдерный лузер.

Глядя вслед друзьям, Владимир подумал, что еще неизвестно, что больше увлекает их в этой церкви-студии: бильярд или охота на Махрепяку. Во всяком случае, сам Осташов, когда его сменил на посту Хлобыстин, сразился с Василием в удовольствие, хотя и проиграл партию.

Затем дежурить наверх отправился Наводничий, и Владимир с таким же самозабвением сыграл с Григорием. А затем Василий вернулся с фотоаппаратом (потому что Кукин с любовницей уехал), и друзья втроем бились в бильярд по очереди до шести утра.

Бильярд – это, прежде всего, хорошая компания. Владимиру эта компания нравилась. И плевать ему было на то, что Ивана Кукина с любовницей сфотографировать в тот вечер так и не удалось.

Единственное, что подпортило Владимиру впечатление от ночи, это унылое гудение самолета в небе, которое он услышал утром, уже возвращаясь домой. Под это тягостное гудение в его сознании снова возникла картинка под условным названием «Красково», где на бетонной платформе на фоне зеленого леса и синей реки то стояла в своем легком сарафане Русанова, то исчезала.

 

Глава 25. Туш!

Военная ушанка без кокарды, лоснящаяся во многих местах телогрейка, джинсы, заправленные в зимние сапоги, поверх которых – обрезанные по щиколотку валенки (нечто вроде теплых галош), – в таком виде Осташов стоял на припорошенном снегом краю бетонной платформы. Над платформой, во всю ее длину, нависал мощный козырек, тоже бетонный, с редкими, но яркими лампами, свет которых выхватывал из окружающего ночного мрака бриллиантовую игру снежинок, медленно планирующих и падающих за платформу, туда вниз, где блистали рельсы, по которым приближался товарный вагон. Когда вагон поравнялся с Владимиром, за ним показался второй вагон и далее – толкающий их электровоз.

Платформа и козырек являлись составными частями (вставными челюстями) четырехэтажного здания, фасадную стену которого венчала скверно подсвеченная простыми лампами вывеска «Хладокомбинат».

Слева до Владимира донеслось нарастающее жужжание и погромыхивание – из недр здания, из широкого проема с раскрытыми настежь воротами на платформу выехал электрокар под водительством молодого мужчины внушительной комплекции. На железные бивни электрокара был насажен пустой деревянный поддон-ящик с довольно высокими бортами. Длинный ряд таких же пустых ящиков тянулся вдоль стены, беря начало от ворот и теряясь во мраке в неосвещенном конце платформы.

– Паша! Большой! Что там пришло? – послышался женский голос из двери, соседствующей с воротами.

– Говядину должны были подогнать – нашу и «Францию». Иди распечатывать. Или мы сами?

– Я вам дам – сами, – из двери выдвинулась женщина в годах. – За вами глаз да глаз, дай волю – вагонами станете воровать.

– Баба Тань, обижаешь! Мы же не начальство – вагонами переть.

Состав (если можно назвать составом пару вагонов) остановился, и уже через пару минут отцепленный кем-то локомотив убрался обратно, за угол здания.

Выходя из-за спины Владимира, вдоль вагонов пошли несколько грузчиков в телогрейках – здесь, на комбинате, телогрейки вообще были бессменным хитом. Один из них, мужчина малорослый, но при этом фундаментального телосложения, задел Осташова плечом и, сделав еще пару шагов, остановился и обернулся:

– Володь, а знаешь, в чем разница между русскими телками и французскими?

– Я, Паш, в Париже пока не был.

– Ну так а никто нигде не был. Но я – знаю.

– Ну и в чем разница? Те дают, а эти только дразнятся?

– Сейчас разгружать начнем – увидишь.

Баба Таня подошла к середине первого вагона, осмотрела пломбу на замке двери, достала из кармана ручку и блокнотик, что-то пометила в нем. Затем с помощью кусачек, извлеченных из другого кармана, перекусила кольцо проволоки, на которой висела пломба, прошаркала ко второму вагону, где проделала те же манипуляции, и отошла в сторону.

– Ну, мальчики, поехали, – сказала баба Таня. – Так, новенькие – кто тут у нас? – она поглядела на Осташова, – Володя и… – она выделила взглядом тощенького парня, – и Миша-студент. Значит, кладем все на весы и не трогаем, пока я не взвешу и не запишу, понятненько, да? Только потом можете переносить в ящики.

– А дальше куда? – спросил Паша-большой. – Как обычно, в морозилку?

– Нет, Степан Алексеевич сейчас позвонит и скажет, куда дальше. Может, машины подойдут, и сразу по магазинам отправим. Пока вот в ящики складывайте.

– Мужики, делимся, кто с каким бригадиром: трое – со мной, «Францию» носить, и трое – с Пашей-маленьким, наше, совхозное мясо таскать, – сказал Паша-большой, слезая с сиденья электрокара.

– Давай-ка лучше я с ребятами французскую говядину разгружу, – вкрадчиво сказал Паша-маленький (тот квадратный малый, что допытывался у Владимира, известно ли ему, чем отличаются телки России от телок Франции).

– Ага, разбежался, – весело ответил Паша-большой. – Очень ты умный.

– А че?

– Ты уже прошлый раз «Францию» тягал, так что теперь моя очередь, а ты иди нашу хреначить.

– Ой, ну и захреначу!

– Ну вот и захреначь!

– Да и захреначу!

– Ну вот и давай!

– Че «давай»?

– Хреначь – вот чего.

– Да захреначу, че ты.

По завершении этой содержательной дискуссии оба Павла подошли к вагонам. Паша-большой отпер засов раздвижной двери белого длинного изящного вагона, а Паша-маленький – замок двери вагона ржаво-бурого цвета, и они одновременно откатили дверные створы.

Осташов заглянул в ближайший, бурый, вагон, там висели подвешенные на крючьях четвертины коровьих туш. Владимир не без любопытства рассмотрел ярко красные кусищи с фиолетовыми печатями и сообразил, каким именно образом действовала разделочная пила мясника на бойне. Очевидно, она проходилась по обезглавленным и освежеванным тушам крестом. Сначала продольно – от форштевня до кормы прямо по килевой балке (по позвоночнику, стало быть). Осташов представил себе, как туша при такой операции раскрывается на манер раковины мидии и принимает вид бабочки с безмятежно расправленными крыльями. Далее разделочная пила разрезает образовавшиеся половины еще раз пополам, но уже поперек. Куски, таким образом, получаются двух типов: либо предплечье с примыкающими ребрами – штука, отдаленно напоминающая огромный аккордеон без одной клавиатурной боковины, либо бедро с частью таза – этакая бейсбольная бита циклопа.

Затем Владимир отправился на экскурсию к белому вагону. В нем Владимир увидел все те же четвертушки, или лучше бы сказать, четвертуши мяса. Правда, здесь они не висели, как в буром вагоне, а громоздились торосами на полу. Глядя на это мясо, Осташов понял, что имел в виду Паша-маленький, когда говорил о национальных особенностях пришедшей на разгрузку продукции. Французские куски на самом деле сильно отличались от российских. Прежде всего, размерами. Они были просто-таки чудовищными, исполинскими. Осташов, как неоднократно убеждался читатель, никогда не испытывал проблем с фантазией, но даже ему, легкокрыло передвигавшемуся в нереальных мирах, трудно было представить себе, какого роста могли достигать при жизни те заграничные быки или коровы, чьи части сейчас беспорядочно грудились перед ним.

Кроме того, французская говядина отличалась цветом. Точнее, мясо наверняка имело, как положено, здоровый цвет кумача, однако утверждать это с уверенностью было невозможно. Потому что все куски были тщательно запеленаты белой материей. Так, пожалуй, могла бы быть закутана древнеегипетская скотина (многотучная, не преминул бы подчеркнуть Гомер), забитая по случаю кончины фараона и замурованная вместе с его мумией в пирамиде, чтобы правитель, вздумай он закатить банкет в загробном мире, не испытывал недостатка в провизии.

Видимо, рассудил Осташов, французы оборачивают мясо материалом ради лучшей сохранности и чтобы соблюдались санитарные нормы.

– Ну, чего, Володь, увидал, в чем разница? – спросил, подходя, Паша-маленький.

– Да-а, вот это телки у них, – ответил Осташов. – Ну и ноги! Наверно, как у фотомоделей, от ушей растут.

– Ага, от рогов, ха-ха. И глянь – культурно, в чулках, как это тебе?

– Франция есть Франция.

– Ну и что, Володь, какое хочешь мясо таскать, наше маленькое, или французских монстров? – спросил Паша-большой, до этого стоявший рядом в молчании, и обменялся многозначительным взглядом с Пашей-маленьким, и хитро посмотрел на Осташова.

Владимир хотел без заминки ответить, мол, ему все равно, но в следующую секунду решил, что лица двух Павлов приняли лукаво-испытующее выражение неслучайно. Похоже, они считают, что ему, новичку, слабо носить крупногабаритные иностранные куски. Как бы не так!

– Я займусь «Францией», – небрежно сказал он, надевая рабочие перчатки. Да, черт возьми, его можно называть художником, а в последнее время – риелтером, и да, черт возьми, работать грузчиком ему еще не доводилось, но сейчас он всем тут покажет, что не относится к тем офисным хлюпикам, которые ничего тяжелее карандаша поднять не способны. Владимир чувствовал возбуждение, предстояло хорошенько физически потрудиться.

– Молодец, сообразил, где полегче, – сказал Паша-маленький, фыркнул и пошел к бурому вагону, так что Осташову пришлось лишь кинуть ему в спину: «Ничего себе – полегче! Да тут же не говядина, а бронтозятина какая-то!»

– Ладно, поперли, – сказал Паша-большой.

Он взялся за огромное бедро. Владимир вклинился рядом и ухватил такой же кусок. Замороженное до каменного состояния мясо тотчас стало студить руки. Паша-большой стащил свой оковалок с горы и понес, а Осташов задержался – поднять-то «Францию» он поднял, взял наперевес, вытащил из вагона, но вот нести ее оказалось не так-то просто. Тяжеленная мясная балка то клевала вперед, то, когда Владимир перехватывался, заваливалась назад, словом, вела себя, как бревно-качалка на детской площадке.

– Володь, ты, наверно, эквилибрист, – сказал Паша-большой, идя уже за следующим кусищем.

Осташов остановился и посмотрел, куда тот положил первое бедро – оно лежало на могучих напольных весах, что были установлены у стены. Владимир двинулся со своим бременем туда, но сделал лишь пять шагов и уронил ношу на пол. Павел за это время успел уже взять из вагона следующий груз, с которым и приблизился к стоящему в растерянности Осташову. И только сейчас Владимир обратил внимание на то, каким образом бригадир держал мясо. Пашин способ переноски длинномерных тяжестей в корне отличался от стиля, избранного Осташовым. Бывалый грузчик держал окорок, как знамя – вертикально, слегка облокотив о плечо, поддерживая «древко» на полочках ладоней.

«Здоровяк этот Пашка, – подумал, несколько приуныв, Владимир. – У меня кусман даже из-под мышки выскальзывает, а он его столбом несет и хоть бы хны – идет себе, улыбается». Меж тем, Паша-большой освободил одну руку и так, поддерживая бедро снизу лишь правой ладонью, достал из кармана платок, обстоятельно подтер нос и неторопливо убрал платок обратно в карман. Все было проделано, как мог заметить Осташов, явно напоказ – чтобы подразнить новобранца Владимира, глянь, мол, для меня это все равно что легонькая реечка. Ну ни дать ни взять гвардеец, который, как пушинку, держит коровью ногу, то есть нет – конечно, не коровью ногу, а винтовку, да – гвардеец, который держит винтовку «на караул», стоя в парадной шеренге на аэродроме во время торжественной встречи высокого иностранного гостя! «Издевается, – мысленно прокомментировал поведение бригадира Владимир. – Жопа! Еще и культурного из себя строит». Последнее замечание касалось эпизода получасовой давности: Осташов видел, как сморкался Паша-большой, стоя в отдалении, на асфальтовой площадке за рельсами. В тот раз бригадир при опорожнении носа если и рассчитывал на какой-либо резонанс, то, скорее, на воздушный, чем на общественный, и обошелся, как, собственно, и следовало бы ожидать от человека его специальности, без помощи платка. Используя пальцы, Павел от души, чуть ли не ревя авиалайнером, продул свои носовые турбины, после чего с восклицанием «Э-э-эх!» махнул рукой вниз, звучно ударив соплей о лед замерзшей лужи.

Однако, так или иначе, преимущество Павла, проходившее по графе «грузоподъемность механизма», было очевидно.

Тем временем двое других грузчиков Пашиной бригады, которые трудились на хладокомбинате, как и Осташов, по временному контракту, пронесли мимо свои доли «Франции». Они тоже успешно перемещали мясо по методу профессора Паши-большого – свечкой.

Владимир скис. Показательное выступление Павла с удержанием мясной кегли одной рукой произвело на него тягостное впечатление, но это бы ладно, Павел все-таки профессионал, он натренирован и умудрен. А вот легкая походка двух загруженных по ватерлинию своих же братьев-контрактников просто добила Осташова. Эти ребята, будучи с виду ничем не крепче Владимира, показывали себя настоящими молодцами. Их превосходство столь щедро подлило масла в огонь самоуничижения Осташова, что недалеко уже было до полного аутодафе. Единственное, что облегчило терзания Владимира – в этот момент на его глазах тщедушный Миша-студент, попавший в бригаду Паши-маленького, едва отчалив от бурого вагона, уронил кусок российского мяса и, раздосадованный, стал озираться по сторонам, как бы спрашивая: «Господи, и как же это мясо проклятое тащить?!» Теперь Осташов был не один такой неумеха – все лучше.

Ну а разрешил ситуацию Паша-большой, который великодушно пришел на выручку Владимиру. Советом.

– Я, когда первый раз мясо грузил, тоже офигевал тут на мужиков, как они эту байду ловко таскали, – доверительно сказал он. – А потом мне рассказали, как правильно надо делать и – амба, я скорей них стал бегать. Во – видал, как я держу? – Паша поглядел на Мишу-студента и махнул ему рукой. – Слышь, ты, студент, ты тоже посмотри, как надо браться. Вот глядите, главная фишка в чем? Чтобы центр тяжести этой хрени контролировать. А для этого надо ее торчком держать, просекаете? Чтоб вся тяжесть ложилась на одну точку, на руки, ну, и немножко на плечо. И руки не сгибайте, держите их вытянутыми. Давайте, попробуйте, как я – сами зацените, я гарантирую.

Осташов взялся правой рукой за узкую часть оковалка и приподнял ее, а левой рукой поддел говяжью шпалу ближе к середине. Затем рывком вскинул кусок и, резко подсев, взял вес на грудь в точности как Павел, и выпрямил ноги.

– Ну? – спросил Паша-большой.

Держать мясо и в самом деле было существенно легче, чем раньше, и Осташов сообщил об этом своему учителю.

– Ну во, – одобрил Паша. – Ништяк же, правда?

– Я балдею, надо ж, как легко, оказывается, – искренне ответил Владимир.

– И то же самое – с другими кусками, которые с ребрами. Вопрос технологии. Ты меня слушай – я херню не сморожу.

В этот момент Миша-студент наконец собрался с духом и тоже попытался взять коровье бедро так, как показал бригадир, но мясо у него снова выскользнуло и упало. Паша-большой со вздохом презрения отвернулся и сказал себе под нос:

– Студент.

Осташову на память пришел эпизод из детства, как он бегал с пацанами наперегонки на самодельных ходулях и почти всегда приходил к финишу последним, пока однажды случайно не сделал открытие, потрясшее его до глубины мальчишеской души. Он вдруг обратил внимание вот на что. Оказывается, чтобы быстро передвигаться на этих деревяшках, надо не просто держаться за них, а все время подтягивать их руками вверх, обеспечивая плотное прилегание боковых подпорок к ногам. Специально прибитые к ходулям подпорки, таким образом, почти срастаются с ботинками и становятся как бы вторыми подошвами, в целом же ходули обретают совершенно новое качество – они превращаются в почти естественное продолжение ног, и перемещение на них становится не тяжким испытанием с намозоливанием ладоней, а легкой прогулкой. Открытие сразу вывело Володю в безусловные фавориты всех дворовых гонок. А всего-то и надо было – знать, как правильно действовать на ходульной высоте. Вопрос технологии, это Паша точно подметил.

Дальше работа пошла спорей. Грузчики укладывали по три-четыре куска на весы, баба Таня, двигая цилиндры-гири на мерной планке, определяла вес, записывала его, затем мясо перемещалось в ящики. При этом баба Таня постоянно отходила в сторону – она одновременно обслуживала и вторые весы, куда приземлялась перед отправкой в ящики отечественная говядина, которую носила бригада Паши-маленького.

Трудились безостановочно. Шутки-прибаутки, которыми поначалу то и дело обменивались грузчики, стали потихоньку сходить на нет, и вскоре уже мужчины балагурить перестали вовсе. Только изредка матерились. Причем Осташов слышал, что в соседней бригаде ругаются чаще. Они там все, включая даже бригадира Пашу-маленького, почему-то беспрестанно роняли мясо и, соответственно, отпускали приличествующие случаю краткие комментарии.

Через некоторое время Осташов притомился и, оглядевшись, увидел, что и остальные члены бригады тоже устали. Однако темпа никто не сбавлял. Вагон требовалось очистить быстро, поскольку, как объяснил Паша-большой, он, вагон, еще до разгрузки где-то задержался, и теперь, если они проволынят и задержат транспорт, хладокомбинату придется выплачивать железной дороге неустойку.

К этому времени Осташов заметил краем глаза, что соседняя бригада испарилась в неизвестном направлении. Куда они делись? Отдыхать, что ли, свалили? Вот так – одни прохлаждаются, а другие пашут и пашут. Впрочем, намекать Паше-большому насчет перекура Владимир не стал, а сам бригадир бегал, как заводной, и знай себе остальных членов бригады подгонял.

Уровень белых глыб в вагоне заметно упал, а вскоре мясо вообще осталось лишь на дне, и поднимать куски стало невмоготу. Тогда грузчики по команде Паши принялись действовать иначе. То есть носили-то «Францию» по-прежнему в одиночку, но прежде чем взяться за свой кусок, каждый помогал приподнять и вскинуть ношу на грудь товарищу.

Причина исчезновения бригады Паши-маленького выяснилась сразу после того, как было покончено с французской говядиной.

– Мужики, никуда не отходим, перекуриваем и вперед – разгружать Россию, – сказал Паша-большой.

– А те-то ребята почему не доработали? – спросил Осташов.

– Их угнали мороженое в машину закидать. Баба Таня команду передала, ты не слышал, что ли? Ты, наверно, в это время в вагоне колупался. Не переживай, Володь, они на нашу долю мороженое тоже притащат.

– Вообще-то я про это и не думал, – сказал Владимир.

– А тут и думать нечего – стырят как миленькие, – сказал бригадир. – Пусть только попробует Паша-маленький порожняком здесь появиться – мы его моментом в морозильную камеру на ночь оформим.

Докурив, бригада отправилась ко второму вагону. Вот когда Осташов наконец понял, почему Паша-маленький с такой неохотой шел на разгрузку российской продукции и почему похвалил его за сообразительность, когда он вызвался носить «Францию». Все было просто. Несмотря на меньшие габариты, мясо из бурого вагона гораздо труднее поддавалось переноске, оттого что было не мороженным, а свежим, то есть охлажденным: мягкие куски так и выскальзывали из рук – успевай только отскакивать, чтобы ноги не отшибло.

Конечно, дело до некоторой степени облегчалось тем, что мясо в этом вагоне не приходилось поднимать с пола: оно висело на крючьях – как раз на уровне груди. И, более того, крючья крепились на роликах, которые катались на рельсах, протянутых под потолком вагона, а потому куски можно было, еще не сняв с крюка, подтягивать прямо к двери. Но все равно скользкость мяса напрочь затмевала и обесценивала это удобство.

Через полчаса-час, намучившись и наматерившись, окончательно взмокнув изнутри от напряжения и заляпавшись снаружи сочившейся из мяса кровью, бригада рухнула курить на перевернутый ящик-поддон.

– Нормально-нормально, мужики, – хрипло подбодрил коллег Паша-большой. – Скоро пойдем в раздевалку, в тепле отдыхать.

– Ну что, Паша, закончили уже? – спросила баба Таня, стоявшая в стороне, у весов.

– Да кажись, немножко осталось, – ответил бригадир. – Дух переведем и докидаем.

Тем временем в конце платформы показались силуэты, в которых Осташов, при их приближении, распознал Пашу-маленького со товарищи. Они действительно принесли целый ящик мороженого и предложили угощаться.

Никто из сидящих не шелохнулся, есть не хотелось.

Осташов уставился себе под ноги, в бетон платформы.

Перед внутренним взором Владимира все еще шла разгрузка. Многие ящики у стены были уже полны российской говядины, а сверху на мясо грузчики продолжали кидать все новые куски. Красное с кровью мясо шмякалось на мясо. Мясо – на мясо, мясо – на мясо, с характерным тяжким шлепком.

Осташову в этом виделось и слышалось что-то телесно-чувственное, почти эротичное. Окровавленная плоть исполняла гимн жизни, будто музыкальный ансамбль, состоящий из одних только глухих ударных инструментов.

Это могло бы показаться странным, но ощущения Владимира были именно таковы: мертвечина ударялась о мертвечину, играя туш во славу бытия.

Интересно, подумал Осташов, какая связь между этим мертвым мясом в крови и любовью? Между смертью и любовью какая-то связь точно есть, смерть и любовь определенно ходят в этом мире одной тропой.

Затем он без всякого перехода вспомнил улыбку Русановой.

И подумал: может, хватит уже злиться на Аньчика? Может, позвонить ей? Просто спросить, как дела?

Нет уж, перебьется. Пусть сама первая звонит, раз сказала: «Не звони».

– Там в вагоне еще одна нога висеть осталась, – устало сказал один из грузчиков-контрактников Павлу и кивнул на вагон.

– Знаю. Ты тут… это… рот закрой, ха-ха, береги силы, нам еще сегодня таскать и таскать до утра.

– Слышь, баба Тань, – обратился Паша-большой к учетчице. – Мороженого хочешь? Нет? Ну, смотри. Слушай, ты бы позвонила уже Степан Алексеичу, спросила, что дальше-то – в морозилку это все пихать или как? Нам немного доразгрузить вагон осталось.

Баба Таня зевнула и пошла в свою каморку.

Паша-большой быстро зашел в вагон.

– Ну чего ты встал, как пень? – сказал он из вагонного мрака Паше-маленькому. – Отдай ребятам мороженое и – шустро сюда, помоги мне с мясом.

– Блин, да сам, что ли, не справишься? – ответил тот, не двигаясь.

Паша-большой сделал удивленное лицо и по кругу оглядел сидящих контрактников, словно бы призывая их в свидетели неслыханной наглости второго бригадира. Осташов, памятуя о том, что Паша-большой в трудную минуту выручил его дельным советом, посчитал себя обязанным подсобить наставнику и направился в вагон.

– Ты чего? – удивленно спросил его Паша-большой.

– Давай я помогу, тут же всего-то одна нога осталась.

– Да ничего, мы сами справимся, – ответил, слегка смутившись, Паша-большой и яростно прошипел Паше-маленькому:

– Шевелись, твою мать, бабка Танька сейчас вернется.

– А-а, ты в смысле…

– Х.. на коромысле!

Долее Паша-маленький ждать себя не заставил. Он прошагал в вагон, и Осташов увидел, как бригадиры, не снимая говядину с крюка, вдвоем взялись за нее снизу и, словно чемодан на верхнюю полку в купе, закинули бедро под самый потолок – на металлические балки, по которым катались ролики с крючьями. Их движения при проведении этой странной операции были слаженными и отработанными. Оба тут же покинули вагон, причем Паша-большой, проходя мимо Владимира, спросил его утвердительным тоном:

– Ты же ничего не видел?

– Не видел, – ответил, проявив сообразительность, Осташов.

В дверях каморки показалась баба Таня.

– Степан Алексеич говорит, ничего пока трогать не надо, – сказала она, обращаясь к бригадирам. – Так что отдыхайте мальчики.

– Ну мы пошли в раздевалку, – сказал Паша-маленький.

Он скрылся в воротах, из которых выезжал на электрокаре Паша-большой, и все остальные грузчики потянулись вслед за ним. Только Паша-большой остался и закурил еще одну сигарету, и его примеру последовал Осташов.

– Ой, Паш, а куда ж ваши соколики-то уходят? – спросила баба Таня. – Ты ж говорил, там еще доразгрузить что-то надо. Или вы с Володей управитесь?

– Нет там больше ничего, это я ошибся. Звони, пусть забирают вагоны.

– Как же так? У меня тогда недостача получается по накладной.

– Ну недостача – значит, пиши, что недостача. При тебе же все кидали. Не веришь – иди и сама посмотри.

Баба Таня, недовольно бубня что-то себе под нос, зашаркала к бурому вагону. Заглянула в него, повернула голову налево, затем – направо.

– Да, все чисто… Ну ладно, что ж поделать? – сказала она и ушла к себе, закрыв дверь.

– Я тут крысу видел, вон там по платформе пробегала, – сказал Осташов Паше-большому.

– Здесь этих тварей полно.

– Мне одна крыса нужна.

– Живьем?

– Ну да. Надо поймать. У меня друг – фотограф, журналист. Ему для съемки крыса нужна, и он так и думал, что на комбинате они должны быть, ну и попросил меня, если получится, принести ему.

– Во, блин, дает. Ну пусть сюда приходит и снимает.

– Нет. Ему надо снять, чтоб она по улице бежала.

– А-а-а, понятно. Ну поймай, если сможешь. Как ты ее – не знаю даже…

– Я знаю как. Мы в детстве мышей ловили банкой. Но здесь нужных банок нет. Мне, вместо банки, небольшой такой ящик подойдет, деревянный. Нигде тут не видел?

– Ящик?

– Ну, потому что картонную коробку она же быстро может прогрызть. А деревянный ящичек – нет. А лучше всего, конечно – большая консервная банка, из-под сельди такие здоровые бывают, знаешь?

– Ну-ну, знаю. Я такую как раз видел. Где только? А! Вон туда иди, – Паша-большой показал пальцем на угол стоящего рядом двухэтажного здания. – За этот склад зайдешь, увидишь: хлам всякий валяется. Я там проходил сегодня мимо, и встал поссать, и увидел. Точно – валялась там банка. Ржавая только, но для твоего дела подойдет.

Осташов зашел за вагон, спрыгнул с платформы и двинулся в указанном направлении.

Зайдя за угол склада, он остановился. Место было неосвещенным. Вернее, оно освещалось, но только отчасти – косыми лучами прожекторов, установленных на крыше промышленного здания, которое находилось за пределами хладокомбината, за бетонным забором. Немного постояв в полумраке, пообвыкнув, Владимир стал искать банку и довольно скоро нашел. Он поднял ее, придирчиво осмотрел – банка была что надо – и положил на землю. Потом отыскал там же кусок алюминиевой проволоки и принялся изготавливать рычаг для крысоловки. Сначала Осташов распрямил проволоку, присел к банке, отмерил по ней нужную длину – примерно полтора баночного радиуса – и, сгибая и разгибая в намеченном месте, отломал излишек. Затем дважды под прямым углом загнул проволоку: сантиметра два с одного края и сантиметров десять – с другого. Получилось что-то вроде скобы с неравными по длине концами.

Пока Владимир делал рычаг, он увидел, как в отдалении открылись всаженные в бетонный забор железные ворота. В эти ворота змеились рельсы, по которым электровоз вернулся за порожними вагонами. Когда Владимир собирался идти с готовым рычагом и банкой назад, электровоз уже подцепил вагоны и медленно отъехал от корпуса хладокомбината, и перед неспешно возвращающимся Осташовым полностью открылась платформа, на которой стоял в одиночестве Паша-большой. Бригадир лихо дважды свистнул, и откуда-то из-за ворот, в которые локомотив увлекал вагоны, раздался ответный свист, тоже дуплетный. Зная, куда делся последний кус охлажденной говядины при разгрузке, нетрудно было догадаться, что кроется за этим в меру художественным пересвистом: Паша-большой давал знать кому-то за пределами хладокомбината, что можно принимать запрятанный под потолком бурого вагона гостинец, и этот кто-то, несомненно, находившийся в сговоре с Павлом, рапортовал, что сигнал принят.

Паша-большой тут же развернулся и потопал в раздевалку.

Осташов, взобравшись на безлюдную платформу, прошелся вдоль ряда ящиков с охлажденной говядиной, остановился и уставился на мясо.

Он снова представил себе, как грузчики кидают одни туши на другие. Мясо – на мясо, мясо – на мясо. Шлеп, шлеп, шлеп. Сочно, с оттяжкой. Шлеп, шлеп.

Смерть и любовь. Чем же они связаны? Неужели все объясняется примитивно: смерть отбирает жизнь, а любовь дает ее. Это как-то слишком просто. Это объяснение подходит для какого-нибудь научно-популярного фильма Би-Би-Си о дикой природе. На экране кабан трахает свинью, потом показывают свинячью семейку через несколько месяцев: тот же боров с той же хрюшкой, а рядом пасутся их поросята. Потом демонстрируется, как обоих взрослых задирает тигр. Ну а после на экране – выводок поросят, которые остались жить. Бодрый диктор за кадром рассказывает о том, что смерть одного существа ничего не меняет для популяции диких свиней, поскольку перед тем как погибнуть, особи уже успели дать жизнь новому поколению. И талдычит зрителям о том, что смерть этих бедняг имеет практически тот же смысл, что и их любовь, поскольку дает жизнь другому зверю – тигру…

Ну разве можно вот так, тупо, толковать о том, в чем состоит связь между такими неуловимыми, таинственными явлениями, как смерть и любовь? Разве в этом разгадка двух мировых загадок? Бред, так не может быть.

Ладно, согласился сам с собой Осташов, это бред. Но тогда в чем разгадка?

Владимир вспомнил Анну и подумал, что нечто, мешавшее ему добиться ее, нечто важное, но по какой-то причине недоступное его пониманию, вот-вот прояснится… Мясо – на мясо, мясо – на мясо, мясо – на мясо… Что же он не понимает? Нет, мысль ускользает, как охлажденная коровья нога из рук… Нет… Ничего не получается. Черт, ничего не понятно в этом мире.

Владимир шагнул к ближайшему ящику с говядиной, оторвал от разлохмаченной кромки одного из оковалков кусочек мяса, отошел подальше, в мало освещенное место платформы. Здесь он увидел кучку непонятного назначения металлических деталей, обрезков труб и чего-то еще в этом духе.

За кучей, в темном уголке, Осташов и установил на бетонном полу свою ловушку.

Конструкция была простой и эффективной: край перевернутой вверх дном жестянки опирался на длинный конец алюминиевой скобы, а короткий конец этой скобы с насаженным на него кусочком мяса находился глубоко под банкой. Итак, стоит крысе залезть под жестяные своды, приветливо приподнятые с одной стороны, и дернуть за кусок мяса, как алюминиевая подпорка сдвинется и банка прихлопнет ворюгу.

Смущал Владимира только малый вес банки. Какой-нибудь малохольной мышке, конечно, из-под нее не выбраться, а крыса, если проявит свои лучшие прыжковые и силовые качества, пожалуй, перевернет банку и освободится.

Осташов огляделся, и взгляд его наткнулся на валявшийся неподалеку старый рыжий кирпич. Общеизвестно, что старый, с отбитыми углами кирпич можно обнаружить где угодно – столько к сегодняшнему дню человечество напродуцировало этих параллелепипедов. Владимир сказал: «О! Класс!» – и аккуратно, чтобы не свалить алюминиевый рычаг, поставленный на боевой взвод, положил кирпич на банку. Ну вот, теперь можно быть уверенным, что, когда перед крысой опустится железный занавес, она не улизнет.

«Нет, смерть тут ни при чем, наверно, – подумал Осташов, вспомнив свои размышления о взаимосвязи между любовью и смертью. – Любовь – это никак не смерть, скорей всего. Может, любовь – это воровство? А человек же – не кусок говядины, чтобы его закинуть на карниз под потолок вагона и украсть, поэтому все так и сложно».

 

Глава 26. Старая, проверенная, очень хорошая камера

Милицейский фургончик с маленьким зарешеченным окошком на задней двери свернул с Садового кольца направо, на Цветной бульвар, затем, не доезжая до цирка, повернул еще раз направо, в короткий переулок, проскрипел шинами по снегу и разбросанному мусору мимо помойных баков и остановился в тупике у старого трехэтажного кирпичного здания.

Со стороны переднего пассажирского сиденья из автомобиля вылез милиционер со щеками, в которых тонули уши, и с шеей, которая своей державностью даже затмевала внушительность щек. Впрочем, фигуру его нельзя было назвать рыхлой, в страже порядка угадывался бывший спортсмен, скорее всего, тяжелоатлет. Зажмурившись и открыв рот в протяжном, все набирающем широту зевке, медленно вынимая на ходу связку ключей из кармана, он дотащился до заднего торца автомобиля, завершил колоссальный зевок львиным ревом и таращеньем глаз и отпер тюрьму на колесах. Как только рот милиционера захлопнулся, дверца камеры распахнулась, и на землю спрыгнул – руки в наручниках за спиной – Григорий Хлобыстин. За ним выскочил второй конвоир – неброской наружности, но подтянутый, справный, словом – идеальный милиционер.

Они прибыли к учреждению, от которого за километр веяло тоской и жизненными тяготами. Во всяком случае, стоявшие у входа несколько посетителей разного возраста и пола хранили на лицах выражение, не оставлявшее сомнений – дискотеки здесь не предвидится. Кто-то угрюмо курил, кто-то, держа в подрагивающих руках официального вида бумаги, с печалью глядел себе под ноги, кто-то тихо переговаривался, бросая по сторонам затравленные взгляды.

Хлобыстин, однако, держался совершенно иначе. В сопровождении двух вышеописанных милиционеров он прошел мимо висевшей на стене таблички «Тверской районный суд г. Москвы» и водвинулся внутрь, как завсегдатай, ступающий за порог родного пивного бара. Словно он в предвкушении приятного вечера и лишь несколько удивлен новым дизайном входа в любезное сердцу заведение, да вот еще руки отчего-то за спиной свело. В этом был весь Григорий, неунывающая натура: на его лице при любых ситуациях, как правило, читалось одно – уверенность, что его ожидает что-то приятное, вроде вечера в пивной. Конечно, обстоятельства могли добавить к этой доминанте чуточку той или иной краски, какой-то оттенок настроения. Но не более.

* * *

На зеленом поле бильярда лежали рядом два шара песочного цвета и морская раковина, примерно тех же размеров и наружной окраски, что и шары. Ракушка выполняла функцию пепельницы – из ее красно-оранжевого нутра, от тлеющего края сунутой туда сигареты, вверх скользила сизая ленточка дыма, которая теряла на определенной высоте строгость и прямоту и завихрялась кудреватым барокко.

Осташов стоял спиной к бильярдному столу, опершись подмышкой о посох-кий, и глядел в темное окно. На улице было холодно, старые окна закрывались плохо, и стекла наружных рам заиндевели настолько, что их нижние углы заросли веточками ледяных узоров.

Владимир был один на втором этаже бывшей (и будущей) церкви, а ныне пока еще мультипликационной студии. Через некоторое время он вышел из оцепенения, обернулся к столу, взял сигарету, пустил дым под зеленый абажур и положил кий на сукно, а сигарету – назад в пепельницу. Затем, обогнув бильярдный стол, подошел к журнальному столику, взял с него бутылку минеральной воды, отпил, но не поставил ее на место, а вернулся с ней к окну. Здесь он еще раз отпил минералки и вспомнил, как однажды в детстве, в суровые монгольские морозы, увидев на стекле такие же перистые побеги, решил усилить эту красоту, придать ей роста и масштабности.

Долго маленький Володя не размышлял, понятно было, что если перед тобой лед, то нарастить его просто – надо добавить холодной водички. Чтобы узоры не растаяли от излишков воды, действовал он осмотрительно, по чуть-чуть: изо дня в день приносил на подоконник кружку с водой, смачивал в ней пальцы и стряхивал капли на оконную морозь. И его настойчивость была вознаграждена, к Новому году на стеклах уже кустились мощные, чуть не в пол-окна пампасы. Попытки родителей вернуть окну статус-кво были нейтрализованы мелкой ложью о том, что-де это в школе задали такое домашнее задание – вырастить и зарисовать в альбом природное явление «Мороз», и, мол, он, Володя, хочет, чтобы у него был самый лучший рисунок.

Боже, как играли эти узоры на утреннем солнце! А как стали искриться и переливаться ледяные грани по вечерам, когда рядом с окном отец установил елку с электрическими гирляндами! Лампочки на елке были мелкие и разноцветные, как леденцы «Монпасье» в жестяной коробочке (военторговский магазин, прилавок справа). Лампочки мигали, и ледяные узоры на окне жили своей жизнью. Сложнейшие всполохи, беспрерывное перетекание света, разбегание и скрещивание цветных лучиков – завораживающее зрелище! Альбом Володи, в итоге, пополнился не одним, а целой серией рисунков, посвященных ледяным папоротникам. Правда, это был альбом не для школы. Это был секретный альбом для души, который он, стыдясь неумелости своих художественных опытов, прятал даже от родителей. Тот самый альбом, где после похода на монгольское кладбище появился рисунок, изображающий череп с фиолетовыми ирисами в глазницах.

Странное дело, подумал, отпивая еще минералки, Осташов, в Монголии он прожил всего два-три года, а затем, как и до этого, жизнь семьи протекала (вслед за службой отца) в других местах – Ташкенте, Курске, Ростове-на-Дону и так далее. Почему же сейчас, когда он вырос, из всего длиннющего кочевого детства, в котором было как минимум пять длительных стоянок, чаще всего вспоминаются случаи именно «монгольского периода»? Непонятно. Возможно, необозримые степи Монголии были воплощением скитаний, к которым он так привык? Собственно, он и сейчас не раз ловил себя на мысли, что не понимает, что такого особенного находят люди в том, чтобы иметь родной очаг, дом. Ему были чужды эти чувства. Наоборот, его постоянно куда-то тянуло, иногда он почти физически ощущал некий ветер воли и странствий, толкавший в спину и продувавший его насквозь – даже грудь холодило от этого волшебного сквозняка, свистящего в дыру на месте сердца.

Осташов оглядел подоконник. В правом углу особняком лежали молоток, пассатижи, отвертка и моток синей изоленты. Дежурный набор завхоза, подумал Владимир. Все остальное пространство подоконника было усеяно всякой ерундой – бумажками, старыми журналами и газетами, огрызками карандашей, частями сломанной авторучки… Среди прочего тут была также истрепанная рисовальная кисточка, из которой торчало не больше половины первоначально имевшихся волосинок. Осташов взял ее, открыл внутренние рамы окна и, как бармены при составлении коктейля льют напитки по лезвию ножа на стенку бокала, так и он, используя кисточку, стал из бутылки по капле пускать минералку на стекло внешней рамы, чуть выше ледяных узоров. Капли потекли по стеклу медленными слезами, оставляя по себе хрустально-прозрачные стылые следы, которые чем-то напоминали свежие мазки красок на картине. Дело шло потихоньку, и это было залогом успеха в создании ледяной композиции.

Осташов обратил внимание на то, что картинка растет по своим законам: где-то, куда он направлял капли, водица скользила и скатывалась до оконной рамы, почти ничего не добавляя к узору, а где-то мгновенно давала всходы изморози. И это никак невозможно было изменить. Казалось, Владимир со своим поливом был всего лишь ассистентом, подмастерьем какого-то неведомого художника – кого-то, кто и являлся настоящим творцом рисунка.

Интересно, подумал Осташов, а ведь так и в моей жизни все происходит. Как я ни трепыхаюсь по поводу решения каких-то проблем, они решаются не всегда в то время, когда я изо всех сил стараюсь решить их, а решаются как бы сами и в свое время, когда им приходит время решаться. Владимир вспомнил, что и его наиболее удачные картины, которые висят дома на стенах, тоже рождались как бы сами собой. Он мог долго и безуспешно биться над каким-то фрагментом композиции, а потом вдруг приходило решение, как бы подсказанное самой картиной и – сразу все вставало на свои места, и становилось ясно, что только такое (и никакое иное!) решение и требовалось.

Может, подумал Осташов, и насчет Аньчика суетиться не стоит – придет момент, и она станет моей? А что, если – наоборот? Может, сейчас как раз идет время, после которого придет момент, и она окончательно отвернется от меня? Это предположение Владимиру очень не понравилось, но он не мог не признать, что логика в нем присутствовала: если допустить, что рисунок жизни растет, как ледяной узор на стекле – по своим законам и по замыслу кого-то еще, то… Какого черта?! Осташов рассердился на себя. Так дойдет и до того, что начну рассусоливать тут про замысел и, блин, промысел божий. Бред!

Он отложил кисть и принялся понемногу орошать стекло, приставив к нему горлышко бутылки. Осташов понимал, что, пожалуй, напрасно так поступает, но все равно продолжал и, в конце концов, переборщил с наливом воды: теперь она уже не успевала студенеть и сворачиваться и, вместо того чтобы наращивать, стала размывать и истончать стрельчатый орнамент льда. На планке оконной рамы и даже на подоконнике сгруппировались лужицы.

Владимир отставил бутылку и вздохнул. Снова взял кисть и стал рассматривать ее. Затем обмакнул кисточку в лужице на раме и начал водить ею по стеклу. Почему такое долгое, долгое время совершенно не хочется рисовать? Рука не тянется к кистям, а те – к холстине. Ни малейшего желания. Как не было, так и нет. Чертова Аньчик! Душит, будто анаконда, вместо того, чтобы вдохновлять. Хотя при чем тут Аньчик? Рисование было заброшено еще до знакомства с ней. Почему?

Причина была на поверхности: полная потеря ориентиров и ценностей в жизни. Он вырос в одной стране – СССР, а теперь внезапно, никуда не эмигрируя, стал жить в другой – РФ. Сократилось не только количество букв в аббревиатуре и земель в государстве. Принципиально изменилось качество пространства, в котором оказались все его жители, и он, Владимир, в том числе. Он присягал на верность делу строительства коммунизма, когда вступал в октябрята, и затем, когда вступал в комсомол, и позже, когда принимал присягу защитника социалистического Отечества в армии. Клялся защищать Родину от мира капитала. И хотя накануне развала Союза всем уже было очевидно, что страна зашла в тупик, сама идея создать рай на земле, желанность справедливости, равенства и братства от этого не потускнели. Ибо как могут потускнеть эти ценности? Кто вменяемый скажет, что он против справедливости? Против равенства всех людей?

Владимир остро ощущал, что стал отступником. Предателем. Его мучила совесть, при том что одновременно Владимир не считал, что лично он кого-то или что-то предал. Он ведь ничего не делал такого, что могло бы повлиять на развитие эпических событий в стране. Он всего лишь жил. Как все вокруг.

Любил ли Осташов свою Родину? Да. Безусловно. Всегда так было. Но теперь любить ее становилось все труднее. И за ее прошлое, и за настоящее. Да и будущее виделось не очень-то лучезарным. Не очень-то заслуживающим любви.

«Спокойная совесть, любовь – это такие же ресурсы человеческой жизни, как время, деньги, физическая сила, острота ума», – подумал Осташов. При определенных обстоятельствах дефицит каждого из этих ресурсов может привести к тому, что человек становится беспомощным, не может с толком распорядиться остальными своими возможностями, он начинает совершать глупости или просто застывает, перестает двигаться вперед. «Вот и я застыл, – решил Владимир. – Это чувство вины непонятно перед кем и перед чем парализует мои мысли. В точности как в случае с Анчиком. Я дал ей все, какие только можно, клятвы. Потому что был уверен, что это правильно. И это дей ствительно правильно. Я же люблю ее. Какой вменяемый может не любить ее? Но что теперь со всем этим делать?»

От окна веяло таким холодом, что у Осташова начали стыть руки.

– Здоровеньки булы. Ты что это там высматриваешь? – послышался не очень бодрый голос Василия.

Владимир бросил кисть, прикрыл внутренние рамы окна и, обернувшись, увидел друга. Наводничий уже не только вошел, но и поставил на пол кофр с фототехникой, и теперь снимал куртку.

– Здорово-здорово, – поприветствовал его Осташов и тут же обратил внимание на букет цветов в целлофановой обертке, который откуда ни возьмись появился на тумбочке, что стояла близ двери – точнее, не на тумбочке, а на старом кожаном сиденье с пружинами внутри, что шапкой лежало на тумбочке Букет был скромный – три тюльпана. Василий перехватил вопросительный взгляд Владимира, и едва тот собрался спросить, кому предназначены цветы, опередил друга:

– Ну, что ты тут делаешь?

– Да… ничего.

Наводничий взял букет в руки, уселся на сиденье, и сиденье под ним со скрипом спружинило.

– Интересно, откуда здесь эта фигня? – спросил Василий, похлопав рукой по сиденью и начал качаться на нем вверх-вниз. – Может, из метро, там в вагонах такие же. Балдежное креслице, да? Как на лошади едешь.

– Ну-с, партеечку, сэр? – предложил Осташов. Он не стал озвучивать свой вопрос: было понятно, что давать пояснения насчет букета Наводничий не расположен.

– А завсегда, – ответил Василий и, положив букет на сиденье, принялся вынимать шары из бильярдных луз.

Однако минуту спустя, когда Владимир снова бросил невольный взгляд на цветы, Василий, заметив это, сказал:

– Эх, хотел, понимаешь, подарить девушке букет, но на месте ее не оказалось. Да и наплевать. Кто первый разбивает? Ну я, так я, раз тебе все равно.

– Мне не все равно, я тоже первым хо…

Наводничий сделал удар.

– Чу, – закончил фразу Осташов.

Василий чертыхнулся – ни одна луза не отяготилась. Впрочем, шары после удара расположились на столе таким образом, что и для Осташова легких вариантов не обозначилось.

– Ну хоть тебе ничем не помог, – почти зло сказал Василий. – Это тоже приятно. Даже не менее приятно, чем самому закатить.

Владимир окинул взглядом стол. Логика игры подсказывала, что, если уж не получается попасть в лузу наверняка, то следует отыграть осторожно, чтобы, по крайней мере, не предоставить хороших шансов противнику. Однако Осташов без раздумий сделал широкий жест – сильно разбил наиболее кучное скопление шаров, ни один из которых в лузу не пал, а вот у Василия глаза стали разбегаться от обилия возможностей.

– Ты очень расстроился из-за девушки, да? – сочувственно спросил Владимир.

– Еще чего, из-за телки расстраиваться, – сказал Наводничий, безуспешно пытаясь скрыть, что на самом деле уязвлен. – Не везет в любви – повезет в игре.

Он ударил по шару, который находился почти в объятиях одной из угловых луз, да так, что в нее закатился не только этот шар, но и «свояк». Наводничий улыбнулся, что порадовало Осташова, который уже давно сделал вывод: в случае с Василием никакое лекарство не помогает справиться со скверным расположением духа быстрее и лучше, чем удачная игра на бильярде.

Наводничий вынул шары из лузы и положил их на специальную полочку, прикрепленную к стене. Было видно, что он доволен и преисполнен гордости. Затем он обратился с кием к столу, забил еще один шар, присовокупил его к первым двум, и, сделав шаг назад, стал любоваться полочкой. Лицо его сияло детским счастьем.

– А что за девушка-то, если это, конечно, не тайна? – спросил Владимир.

– Да-а… нет, какие тайны от своих? Здесь, в студии, работает одна. Монтажершей. Алена ее зовут.

– Это какая?

– Светленькая такая, фигурка резная, шахматная. Ну, которая часто задерживается тут до вечера.

– А-а, ну-ну, я понял, о ком ты. Да, ничего так девушка. Очень приятная.

Память Осташова в момент предоставила его внутреннему взору портрет Алены. Девица была действительно мила, гибка, короткая стрижка подчеркивала стройность ее фигуры, а глазки всегда играли озорным блеском. Разве что губы тонковаты, да и то – если судить о них в отдельности. В целом же следовало признать, что именно такие губы на этом лице уместны и придают всему облику дополнительное очарование. Словом, было неудивительно, что друг поддался шарму этой девушки.

– Ты на нее запал, что ли? – спросил Владимир.

– Ну, как тебе сказать? Во всяком случае, хочу ее подснять. Но она что-то не снимается. Хотя я-то бабцов различаю, и я, например, четко знаю, что она телка съемная. Я ее, голубу, насквозь вижу. Но вот что-то как-то… Динамит меня, короче.

– Ну раз съемная, то снимется. Просто ты пока не под тот настрой ей попадаешься. Не переживай.

– Да я и не переживаю. Потому что у меня есть отличное средство от переживаний. Я сегодня себе на квартиру выпишу Алину. Помнишь ее, она проявщица в «Кодаке», который в Ветошном переулке?

Осташов вспомнил и эту девушку. Алина – широкая, крепкая спина, при которой, как ни странно, ее фигура оставалась очень женственной и притягательной.

– Это где мы с тобой первый раз встретились? Когда ты мумию скифа снял, а потом там пленку проявлял?

– Она самая. Приглашу к себе Алину. Какая разница – что Алина, что Алена. Туалет и ванная у меня уже отремонтированы и оборудованы, все там новенькое, импортное. И я тебе, кстати, не говорил – позавчера я себе нормальную кровать наконец купил. Так что надо будет ее обновить. Во-от… Алина, она – простая, спокойная, и вообще как друг. Она для меня самое классное средство от негатива. Любой негатив и проявит, и промоет, и закрепит, ха-ха. А Алена… Нет, я, естественно, еще наверно попытаюсь, но… думаю: а не пошла она уже к черту?

– Быстро ты решил сдаться. Даже не похоже на тебя.

– Я не быстро сдаюсь, я быстро соображаю. Вон видал, букет ей купил?

– Ну?

– Причем я днем ей сюда звонил, и сказал ей, что приду с букетом, и она вроде бы так согласилась дождаться меня.

– Ну и что?

– А то, что я потратился впустую. А это – самый главный показатель в отношениях людей. Деньги – все, остальное – слова. Ну, или время – все, остальное – слова. Если ты тратишь деньги или время впустую, значит – в жопу такие дела. Но в основном, конечно, деньги. Деньги никогда не врут.

– Ну, в общем, логично. Говорят же, что время – деньги, – сказал Владимир и подумал: «Вася ударился в философию – пришел в норму».

– Нет, я бы все-таки между ними знак равенства не ставил. Если их взять отдельно от всего – деньги и время, то тогда так: деньги – все, время – ничто.

Наводничий, между тем, забил еще один шар (это был уже пятый по счету), и очевидно, желая переменить тему, спросил:

– Слушай-ка, Вованище, а Гриша, я смотрю, так и не проявился?

– Нет. Я сегодня уже звонил ему домой, – ответил Владимир, вынимая шар из лузы и отправляя его к Васиным трофеям на полку. – Жена – как и раньше: говорит, что не знает, куда он делся. Темнит. Как выражается Гришка, ушла в несознанку.

– Сколько его уже нет, почти две недели, по-моему?

Наводничий ударил, но промахнулся.

– Ага, – Осташов стал внимательно изучать сложившуюся на сукне обстановку. – Новый год скоро, а он – это…

– Рановато начал отмечать, ха-ха-ха.

– Зря ты ржешь. С ним же случилось, наверно, что-то.

– Да брось ты! Ничего с ним не случилось, объявится наш Гришаня. Самое главное, мы его по работе прикрыли.

– Да, – Владимир забил шар в лузу и, таким образом, размочил наконец счет. – Это супер, что удалось договориться, что мы тут пока за него поохраняем.

– Ну а кто это устроил? – сказал Василий. – Я. Как всегда, я.

– Ой-ой, а я-то думаю: скажет – не скажет про свои заслуги? Сказал-таки.

* * *

– Ну, я же следователю уже все сказал, – сказал Хлобыстин. – У вас там все написано.

Григорий стоял в зале заседаний Тверского районного суда г. Москвы пред светлыми рентгеновскими очами судьи Матросовой, женщины мудрых лет.

Она подняла руки над своим столом и подвернула рукава черной мантии, как закатывает рукава плотник перед тем, как взяться за рубанок и снять добрую стружку с деревяшки. Затем она медленно и с подчеркнутой отчетливостью сказала:

– Гражданин Хлобыстин. Если судья говорит вам, чтобы вы рассказали, как было дело, значит, надо рассказать.

Мужчина, сидевший в первом ряду зала (перед ним, мужчиной, на маленьком столике были разложены папки и бумаги), повернулся к Григорию, постучал костяшками пальцев по своей голове, потом погрозил ему кулаком, а потом указательным пальцем повелительно ткнул в воздухе в сторону судьи.

– Я попрошу защиту проявлять сдержанность, – обратилась судья к мужчине. – Подсудимый у нас вполне дееспособный, не глухой и не нуждается в сурдопереводе.

– Конечно, ваша честь, – с улыбочкой прошипел адвокат, оправляя вздыбившийся от жестикуляции пиджак, такой же мятый, как и его физиономия. – Извините, ашшчесть.

Хлобыстин откашлялся и начал свой рассказ.

– Ну, как все было? Утром. Гм. Утром я встретил школьного друга на Пушке, около «Пушкинской» метро. Вот его, – Григорий кивнул на сидящего рядом на скамье подсудимых молодого щуплого мужчину, по виду конченого уголовника с лицом Бабы Яги. – Ну, Генку, значит, Урфина, э-э, то есть Марфина я встретил и… это…

Тут Хлобыстин задумался.

* * *

– Ну чего ты, обоссался? Э, слышь? Никто на нары не загремит! – сказал Геннадий Марфин, приближая свой лоб и рогатый взгляд почти в упор ко вспотевшему лбу и бестолковому взгляду Хлобыстина.

Они сидели напротив друг друга за столиком дешевой забегаловки. За окном была темень зимнего вечера. Перед Григорием стояли три бутылки пива, а перед Марфиным – чашка чая.

– Я тебе говорю: наводка – верняк, – продолжал Марфин. – В квартире никого не будет. Завтра с утра грохнем хату, сразу скинем барахло – я знаю кому, – и все бабки пополам. Если ссышь, так и скажи. Но я те говорю: все пройдет, как по маслу. Э, слышь? Все, короче, договорились. И завязывай ныть, что у тебя дочь, что тебе садиться нельзя. Никто не сядет. Э, слышь? Сегодня больше пива не пей, и ничего больше не пей.

– В каком смысле?

– И завтра с утра чтоб как стекло был у меня. Наденешь костюм, галстук, и – на вот тебе денег – купишь букет, ну, там, типа гвоздичек несколько штук.

– На хрена костюм с букетом, если мы воровать идем? – спросил Хлобыстин. – У тебя, Урфин, крыша отъезжает, а ведь вроде чай пьешь – не водку.

– Завязывай меня Урфином называть.

– А чего? Тебя же в классе всегда так звали – Урфин Джус.

– Мы не в классе уже давно.

– Ну хорошо. Надо ж, обидчивый какой стал. Всю жизнь на Урфина отзывался, а теперь…

– Бля, Гриша, тебе же сказано было.

– Хо-ро-шо. Замяли. Про что мы говорили-то?

– Про зачем цветы и костюм. Это для маскировки. Если люди – соседи! – увидят людей в костюмах и с цветами, подумают, что это просто нормальные люди идут в гости. И ничего не будут подозревать.

– Ты, блин, прям как Винни Пух – за медом собрался. Может, мы еще, ха-ха-ха, воздушные шарики возьмем?

– Гринь, ты можешь хоть раз в жизни не дурить? Мы же с тобой серьезное дело перетираем.

– Ха-ха-ха, шарики! Даже интересно стало.

Геннадий промолчал.

Хлобыстин утихомирился, попил в задумчивости пива и сказал:

– Бубенть, Урф… тьфу, Ген, мне же холодно будет в костюме.

– Ну, сверху пальто, конечно, напяль. А когда подходить ближе будем, расстегнешь его, чтобы по-праздничному глядеться. Какой же ты тупой! Ну, чего так смотришь? Если не пойдешь со мной на дело, лучше сейчас скажи. Ну, пойдешь?

* * *

– Как думаешь, пойдет? – спросил Наводничий, склонившись над полем бильярдной битвы и взглядом прочерчивая линию от одного шара к другому и затем – к лузе.

– Чего тут думать? – ответил Осташов. – Понятно же, что пойдет.

Василий примерился кием и ударил. Шар влетел в лузу.

– Хотя мог и не пойти, – сказал Владимир.

* * *

– Вот, – сказал Хлобыстин судье. – Встретил я Марфина Гену… Утром. Случайно.

Адвокат одобрительно улыбнулся и кивнул Григорию.

– Случайно утром… – сказала судья Матросова. – А накануне у вас случайно не было преднамеренного сговора о встрече?

– Нет, – ответил Григорий, пряча взгляд. – Мы с ним давно не виделись, и поэтому обрадовались, когда встретились.

* * *

– Чтоб ты, гад, на зоне сдох! – были первые слова Геннадия Марфина при встрече с Григорием утром.

Под пальто нараспашку у Хлобыстина был, как условились, костюм с галстуком, а в руке он держал несколько красных гвоздик (правда, один цветок висел на сломанной ножке). В другой руке Григорий держал за нитку белый шарик в надутом виде.

– Ты чего? – спросил Григорий, расточив вокруг запах спиртного и слегка качнувшись.

– Просили же, как человека, – не пей. Профессионалы на дело бухими не ходят.

– Ой, бубенть, профессионал! Профессионалов не ловят на первом же деле после каждой отсидки.

– Да вот из-за таких, как ты, всегда и влетаю. Чего, перепугался хату брать? Нажрался, чтоб смелости набраться?

– Хва мозги парить.

– А шарик на хрена? Шарик на хрена?!

– Для вида. Ты же сам говорил – на дело надо идти, как на день рожденья.

– Бля, мне плохо. А почему белый? «Не стреляйте, мы сдаемся»? Нас что, немцы окружили, а мы без патронов? Почему белый?! Его же еще найти такой надо было где-то! Шарики всегда цветные бывают!

– Да я дочке вчера по пути домой целую упаковку разных купил. А сегодня с утра ем, она на кухню приходит и говорит, все шарики хорошие, только белый не нравится. Ну я его и взял.

– Мама дорогая, с кем я связался.

– Ну, ладно, все! Разорался. Показывай, куда нам, – сказал Хлобыстин и громко икнул, и чуть качнулся.

– Ну как с таким на дело идти?

* * *

– А этот пойдет? – спросил Осташов.

Он расставил ноги, опер левую руку о борт бильярдного стола и приготовился закатить «свояка».

– Может и не пойти, – ответил Наводничий.

Владимир аккуратным ударом, что называется, положил шар в лузу и сказал:

– Пошел.

* * *

Марфин с белым шариком в руке и ковыляющий за ним Хлобыстин с цветами шли по правой стороне Тверской улицы в сторону Кремля.

– Слышь, Урфин, – сказал Григорий, – этот шарик у тебя, знаешь, на что похож? На гандон, ха-ха-ха.

Геннадий продолжал идти, не оборачиваясь и не отвечая.

– Помнишь, – продолжал Хлобыстин, – как ты в седьмом классе у папаши своего презерватив спер и в школу принес? Помнишь? На кулак надел и воздуха в него поддул – как боксерская перчатка получилась, ха-ха.

Марфин свернул в просторную арку, Хлобыстин – за ним.

– Ты еще стал этим гандоном кого-то по башке бить, а тут училка в класс заходит, ха-ха-ха! Прикол.

Григорий ускорил шаг, догнал Геннадия и спросил:

– Ну чего, далеко нам еще?

– Почти на месте уже.

Они попали во двор, свернули налево и вошли в подъезд.

* * *

– Ну, когда мы с Геной встретились, то стали разговаривать – как дела, там, кто как поживает, – продолжал свое повествование в зале суда Хлобыстин. – А было холодно. И мы зашли в подъезд, погреться. Поднялись на второй этаж. Смотрим, а там дверь открыта, ну, немножко так открыта.

– Любопытно, – сказала судья. – А вот соседка пострадавшей, свидетельница Людмила Федоровна Гнатюкова, которая вызвала милицию, утверждает, что вы эту дверь выломали.

– Да врет она все! – рявкнул, вскакивая с места, Геннадий Марфин. – Чего она могла видеть? Там на всех дверях глазок был жевачкой замазан. – Марфин смешался, замолк, сел, но тут же вскочил и пояснил: – Эту жевачку, наверно, какие-нибудь пацаны прилепили, малолетние хулиганы, наверно.

И снова сел.

– Еще раз, гражданин Марфин, без моего разрешения рот откроете, – сказала судья Матросова твердо-доброжелательным тоном дантиста, – удалю.

Геннадий сжал губы, словно перед его носом сверкнула хирургическая сталь зубодерных щипцов.

* * *

– Вованище! – сказал Василий, собирая бильярдные шары в треугольную рамку для новой партии. – А что, крыса-то у тебя на мясокомбинате так и не ловится, или ты уже и не ставишь ловушку?

– Ставлю. Не ловятся, твари. Один раз, вообще-то, банка упавшая была, я уж подумал, что попалась наконец крысяра. Подошел, пошевелил ее, и мне показалось, что там кто-то шебуршится, а поднял – пусто… Ничего, рано или поздно попадется какая-нибудь.

– Мне какая-нибудь не нужна, – Наводничий разбил построенные треугольником шары. – Мне нужна здоровенная, жирная фотомодель.

– Они там все как на подбор, откормленные морды.

– Может, они шибко хитрые, крысы эти комбинатовские, поэтому не попадаются? Или может, не хитрые, а ленивые. Там же столько жратвы для них кругом, наверно, а? На хрен им из-за кусочка мяса под банку впираться?

– Я думаю, все-таки вопрутся.

* * *

Используя на манер стенобитного орудия правое плечо, Марфин и Хлобыстин вломились в квартиру. В основном это, конечно, была заслуга здоровяка Григория, вернее, это была полностью заслуга Григория, который при ударе даже оттолкнул Геннадия, так что тот попал плечом главным образом не в дверь, а в дверной косяк.

Если бы Хлобыстин не был с сильного похмелья, то сообразил бы, что субтильный Геннадий ради этого, собственно, и привлек его к делу – чтобы не тратить время на возню с отмычками.

Один единственный накладной замок, на который запиралась деревянная дверь (в середине 90-х деревянные входные двери все еще были не редкостью даже у небедных москвичей), – замок вывернулся и повис, едва держась на шурупах. Взломщики оказались в тесноватой прихожей, и Марфин тут же толкнул задом дверь обратно.

Несколько секунд они стояли, не двигаясь. И в квартире, и за дверью, на лестничной клетке, было тихо. Марфин нащупал на стене выключатель, включил свет. В этот момент белый надувной шарик, задев за торчащий из замка шуруп, лопнул, причем лопнул довольно громко, так что оба налетчика вздрогнули, а по выражению лица Марфина можно было заключить, что он на пару секунд потерял ориентацию в пространстве.

Когда к Геннадию вернулась способность осознавать себя в этом мире, он, вслед за нерастерявшимся Хлобыстиным, увидел прямо перед собой прикрытую выкрашенную желтой краской внутреннюю дверь в комнату. Марфин матернулся в адрес Григория и бросил резиновый лоскут, оставшийся от надувного шарика, на пол. Задержав взгляд на этом белом ошметке, Геннадий шепотом сказал:

– Чувствую, не к добру эта белая тряпка. Как бы и правда сдаваться не пришлось, тьфу-тьфу-тьфу.

Спохватившись, он тут же подобрал резиновый клочок и сунул в карман, пояснив:

– Пальчики ментам останутся.

Справа, за встроенным древним одежным шкафом с занавеской, вместо дверцы, была еще одна, тоже прикрытая, желтая дверь, которая, очевидно, вела во вторую комнату. Налево ответвлялся кривой коридорчик. Немного пройдя по нему и сразу вернувшись, Геннадий тихо сообщил:

– Там сортир и ванная, а потом кухня.

Хлобыстин воспринял информацию с воодушевлением.

– О! Зашибись! Надо поссать, – сказал он и зашагал по коридору. – И попить бы чего-нибудь.

Марфин схватил его за пальто и затащил обратно в прихожую.

– Э, слышь, ты совсем охренел? – сказал он. – Никаких ссать и пить! Быстро шмонаем хату и валим. Очень быстро и очень тихо. Ты – туда, я – сюда, – он подтолкнул Хлобыстина, направляя его к правой внутренней двери, а сам шмыгнул в комнату, которая располагалась прямо как войдешь (вломишься) в квартиру.

Чуть Геннадий скрылся за дверью комнаты, Григорий на цыпочках двинулся из прихожей в направлении, противоположном предписанному. Он справил малую нужду в туалете, потом зашел на кухню и открыл холодильник. Его добычей стала початая литровая банка с консервированным абрикосовым компотом. То, что компот именно абрикосовый, было видно по половинкам абрикосов, которые призывно закачались в емкости, когда Хлобыстин взял ее с полки.

Григорий сделал три больших глотка прямо из банки и поставил ее на кухонный столик. На него же он положил букет, который до этого момента все еще носил с собой. Затем снял пальто, бросил его на табурет, отыскал в одном из выдвижных ящиков вилку и стал вылавливать из компота аппетитную желтую мякоть. Тут, впрочем, он вспомнил о цели визита, и как был, с банкой и вилкой в руках, отправился, наконец, в ту комнату, куда его командировал вдохновитель и организатор преступления Геннадий Марфин.

* * *

– А включи-ка, Вованище, музон, тебе там ближе, – сказал, намеливая кий, Наводничий.

Осташов сделал шаг к журнальному столику и включил стоявший на нем радиоприемник.

«А сейчас, – возгласил из радиоприемника развязный баритон с хрипотцой, – на нашей волне – одесский прибой! Простите, гы-гы-гы, за каламбурец, тык скыть».

* * *

– Надежда Викторовна, – обратилась судья Матросова к пожилой женщине в инвалидной коляске, – давайте уточним. Итак, подсудимый Хлобыстин угрожал вам словами или как-то иначе?

– Нет, ну что вы. Очень добрый молодой человек. Что вы! Я его за приятеля Артемкиного, внука моего, сначала приняла. Ведь как было? Я спала. Потом проснулась – шум был какой-то в коридоре, как будто что-то тяжелое упало. Или хлопнуло что-то – ну, неважно. Потом слышу, кто-то ходит там. Я решила, внук мой, Артем, с работы вдруг вернулся. Может, забыл что, думаю. Потом этот вот, Гриша, заходит ко мне. «Здравствуйте», – говорит. Я ему тоже: «Здравствуйте». Я ему: «Ты с Артемом пришел?» Он стоит и молчит – глаза круглые. Я ему: «А Артем где, в своей комнате, что ли?» Он говорит: «Ага». И сразу хотел уйти. «Ой, – говорит. – Нам, наверно, уже пора». А я его остановила. «Давай, – говорю, – хоть поговорим, а Артем за тобой зайдет, когда уходить соберется». Я хотела поговорить с кем-нибудь. Ато ведь лежишь-лежишь одна целый день. Телевизор надоел уже – сил нет. «Тебя как зовут?» – спрашиваю. Он говорит: «Гриша». Ну поговорили с ним про погоду, про Чубайса проклятого…

– Так, секунду. А после того, как гражданин Хлобыстин остался в вашей комнате, он как-то вел себя угрожающе? – спросила судья.

– Нет. Я бы рада была, если бы внук мой, обормот, был такой же. Ато живет с этой своей Валькой, а она спит и видит, как бы я поскорее померла, чтоб в моей квартире прописаться. Я вам про Вальку такое могу нарассказать, что…

– Извините, я прерву вас, Надежда Викторовна, – сказала судья, – мы сейчас говорим о гражданине Хлобыстине, а не о вашем внуке и невестке. Поэтому. Все-таки. Ответьте мне еще раз, – тут Матросова подняла вверх указательный палец. – Надежда Викторовна, гражданин Хлобыстин жестами или словесно давал понять, что вы можете как-то пострадать? Вы понимаете, о чем я? Гм. Он вас каким-то образом пугал?

– Нет, не пугал. Он меня в туалет отнес – и все. А потом уже скоро милиция влетела.

– Погодите, погодите. То есть, как это – в туалет? В материалах дела ничего об этом не сказано. Он вас запер в туалете, чтобы беспрепятственно вынести вещи?

– Да нет! Я его попросила отнести меня в туалет. Мне надо было. Ну, приспичило, по-большому.

– Вы раньше ничего об этом не рассказывали.

– Да стыдно было как-то рассказывать. А все почему? Все из-за Вальки, из-за паршивки этой! Ведь специально, когда уходит, всегда горшок подальше от кровати оставляет, стервоза, чтобы я с трудом дотягивалась. А на позатой неделе, нет, даже еще раньше, мы с ней разругались в пух и прах, так она иной раз стала «забывать» горшок из туалета ко мне принести и оставить. Забывчивая! А в тот день, когда этот грабеж приключился, вообще горшок спрятала куда-то. Я попросила Гришу поискать, он поискал-поискал – нету нигде, ну он и отнес меня в туалет, а потом – обратно в постель. Вот кого судить надо, так это Вальку!

* * *

Василий и Владимир танцевали у бильярдного стола под песню из радиоприемника.

Пел мужчина, в чьем голосе звучала бесшабашность и разухабистость: «Раз пошли на дело я и Рабинович, Рабинович выпить захотел. Ну как же тут не выпить бедному еврею, ежли нету слишком срочных дел?»

Друзья, держа большие пальцы рук под мышками, то сближались, высоко закидывая ноги назад, то прыжками удалялись друг от друга, выкидывая ноги вперед.

* * *

– Надежда Викторовна, с момента преступления уже прошло некоторое время, – сказала судья Матросова, ведя корабль судебного заседания по четкому фарватеру, – и вы, наверно, с вашими родственниками успели спокойно осмотреть квартиру. Скажите, кроме видеомагнитофона и аудиоплеера, которые были изъяты у гражданина Марфина, еще что-то ценное пропало?

– Да нет. Если бы пропало, милиционеры бы отобрали у них, – бабушка в инвалидной коляске сделала удивленное лицо, как это уже было неоднократно за время расспросов судьи. – Вы, знаете, странные, извините, вы какие-то вопросы задаете.

– Я задаю вопросы, которые должны полностью прояснить картину преступления, – вежливо сказала Матросова. – Значит, больше ничего не пропало?

– Нет.

– А как же банка компота и… – судья глянула в лежащие перед ней бумаги, – и вилка алюминиевая? Вот, их изъяли у гражданина Хлобыстина и приобщили к вещественным доказательствам, – она наклонилась и достала откуда-то из-под стола два прозрачных полиэтиленовых пакета, в одном из которых в самом деле была дешевая вилка, а в другом – стеклянная литровая банка. Банка была пуста (компот Григорий прикончил с милостивого разрешения группы захвата еще в милицейской машине на пути из квартиры Надежды Викторовны в отделение).

– Господи, банка с вилкой! Да что же их считать? – сказала Надежда Викторовна. – Тем более что Гриша мне цветы подарил. Я это тоже не рассказывала, потому что как-то речь не заходила.

– Какие цветы?

– Гвоздики, – сказала Надежда Викторовна и обернулась к скамье подсудимых. – Ты, Гриша, не смей больше в такие дела влезать! Это я тебе как если бы родная бабушка говорю. Не умеешь ты и не для тебя это – воровать.

* * *

Осташов и Наводничий, сцепившись правыми руками под локти, кружили вприскочку, а радио надрывалось уже другой песней из того же, впрочем, репертуара: «Эх, бабка-бабка! Що ж ты будешь делать, когда наступят зимы-холода? У тебя же ж нету теплого платочка, у тебя же ж нету теплого пальта!»

* * *

– …Сроком на один год… – сказала судья Матросова и посмотрела на Хлобыстина, – условно.

На лице Григория отразилось усиленное предвкушение приятного вечера в пивной.

* * *

Владимир, присвистывая, пустился вприсядку, а Василий скакал, и оба подпевали хору веселых мужчин из радио: «Опсь-топсь, перебирь-топсь, бабушка здорова, опсь-топсь, перебирь-топсь, кушает компот. Опсь-топсь, перебирь-топсь, и мечтает снова, опсь-топсь, перебирь-топсь, пережить налет!»

Закончилась песня под звуки милицейского свистка, в который, раздув щеки, свистнул собственной персоной Хлобыстин, входя в бильярдную.

Увидев его, Наводничий и Осташов радостно взревели: «О-о-о!» – и кинулись к нему с дружескими объятиями и пиханиями.

Когда страсти поулеглись и Григорий снял куртку, Осташов встал на стул и достал со шкафа бутылку водки.

– Кричите «ура»! – сказал он. – Специально припрятал для этого случая.

Василий похлопал глазами, а потом, вздыхая, достал из своего кофра компактный пластмассовый контейнер, открыл его и с видом человека, жертвующего ближним своим нечто-то бесценное, положил тару на столик. В контейнере обнаружилось нарезанное дольками сало и несколько кусочков хлеба.

– Эх, мужики, что бы я без вас делал? – сказал Григорий. – Вот это, я понимаю, встреча. И водочка – вот она! И у Васи, как всегда, шматок сальца заныкан.

– Да, заныкан. А что, я должен дяде все отдать, а самому голодным бегать? Я, между прочим, целыми днями ношусь по делам. Мне нужен автономный и независимый источник питания.

– Ха-ха-ха, ишь ты, развыступался, – сказал Хлобыстин. – За живое Васеньку задели?

– Не за живое, а за жадное, – поправил Осташов.

Наводничий обреченно махнул рукой.

– Два ленивых, два наглых маргинала. Вам не понять, что кто-то должен сам заботиться о себе, чтобы всегда быть в рабочем состоянии, – сказал он. – Один – при жене, другой – при маме. А я, видите ли, жмот!

Тут оказалось, что водка уже разлита по стаканчикам, и добродушная пикировка мгновенно закончилась.

После первой рюмки Хлобыстин вкратце поведал друзьям, где и почему пропадал.

– Меня еще вчера выпустили, – завершил он рассказ. – Как вышел, сначала-то я – домой, конечно. Помыться-побриться. А теперь – к вам. Еле сбежал от жены.

– А она по телефону про тебя ничего не говорила, – сказал Василий.

– Ну! – ответил Григорий. – Она у меня настоящая боевая подруга. Лишнего другим не болтает. Ха-ха, всю мозготерку для меня бережет.

В этот момент Осташов почувствовал острую тоску. Вот живет же Гришка, подумал Владимир, ведет себя, как хочет, шляется туда-сюда, как холостяк, иной раз по несколько дней домой не появляется, а при этом жена его любит. Любит и ждет его даже из тюрьмы. И вот он, Осташов – тоже вроде бы любим женщиной, но она его не ждет. Ниоткуда. А может быть, ждет? В ушах зазвучало гудение самолета, а перед глазами возникла картина с Анной на железнодорожной платформе «Красково», где Русанова немедленно стала то пропадать, то появляться. Ну надо же быть таким дураком, подумал о себе Владимир. Конечно, она ждет звонка! Как она может не ждать? Подумаешь, поссорились! Но ведь они любят друг друга! Естественно, Аньчик очень хочет, чтобы он позвонил. А сама позвонить не может, потому что она – женщина, слабому полу брать на себя инициативу не полагается, это же всем известно.

– Вы давайте тут пока без меня, мне позвонить надо, – сказал Владимир и чуть ли не побежал по лестнице вниз, в рабочий зал студии. Там он непослушными от волнения пальцами набрал по памяти телефон Русановой.

Она взяла трубку почти сразу. И Осташова словно прорвало. Он извинился за свое поведение. Объяснил, что никаких медсестер у него нет. Что говорил про медсестру только потому, что разозлился и хотел позлить ее, Анну. Что единственная его любимая – только она, ненаглядная Аньчик.

Все это он выпалил на едином дыхании.

Русанова слушала молча.

Потом нежным голоском спросила, отчего он так долго не звонил. Владимир сказал то, что и было на самом деле: он просто очень сердился на нее. А теперь? А теперь – нет. Теперь он считает, что все это глупости, что надо уметь переступать через дурацкие, никому не нужные амбиции, надо забыть все ссоры, забыть грубости, которые они наговорили друг другу за время их знакомства, и начать все сначала.

– Ну, что ты думаешь? – спросил Осташов.

– Не знаю, – был ответ.

– Аньчик! Да что же тут не знать? Я люблю тебя! Я тебя обожаю! Я хочу, чтобы мы поженились и всю жизнь были вместе.

В ответ – молчание.

– Ань, ты слышишь меня?

– Да, – со вздохом ответила Русанова.

– А почему молчишь?

В ответ опять молчание.

– Аньчик, возлюбленная моя, ты меня любишь?

После паузы, Анна произнесла:

– Скажи еще что-нибудь.

– У тебя невероятные голубые глаза!

– Нет, не голубые. Ну вот, ты даже не помнишь, какие у меня глаза.

– Я знаю, что не голубые. Серо-зеленые, но впечатление, будто голубые.

– Да, правильно.

– В твоих голубых глазах, в глубине… в море твоих глаз плавают изумрудные рыбки!

Анна засмеялась счастливым колокольчиком. А Владимир подумал, что это, пожалуй, идея – нарисовать картину: одни огромные глаза, голубые, глубокие-глубокие, словно море, и чтобы эту морскую толщу прорезали лучи солнца (тут Осташов вспомнил, что зрачки Русановой, у самой кромки, окружены не голубым цветом, а темно-желтыми всполохами). А в глубине этого моря должны угадываться гибкие зеленоватые силуэты рыб. Нет-нет, не зеленоватые, а именно изумрудные, яркие и даже с искорками серебра, чтобы казалось, что рыбки ходят где-то в толще воды и одновременно плещутся на поверхности. Да! Мазки серебряного и зеленого масла надо класть под разными углами. Тогда можно добиться такого эффекта, что зритель будет с разных ракурсов видеть в этих глазах разные нюансы: справа смотришь на картину – рыбки на волнах играют, как солнечные зайчики, а слева глянешь – рыбки в глубину нырнули.

Русанова молчала.

Да, и еще на картине должно быть два черных диска – два зрачка, отметил еще Владимир, лихорадочно обдумывая будущую картину, – эти два солнца, значит – в затмении, такие жутко черные зрачки… Да! Во всю картину – синь, в сини – рыбки и серебряные блики, а посредине два черных диска, горящие во все стороны желтым пламенем. И так и назвать картину – «Два солнца в море». И пусть народ гадает, что это за море и почему это в нем распластались черные солнца. Осташов представил себе, как могла бы смотреться эта картина в богатой золоченой раме, и ему понравилось.

– Аньчик! – ласково сказал Владимир. – Ты меня любишь?

Русанова молчала.

– Ты хороший, – наконец ответила она.

Осташов несколько оторопел. Кажется, что-то похожее, а возможно, и точно то же самое он от нее уже слышал.

– Так ты любишь меня? – переспросил он.

– Мне кажется, – сказала она очень ласково, – ты просто придумал меня, и не знаешь, какая я на самом деле.

Да, Русанова осталась Русановой. Снова – уклончивость, снова округлые фразы, уводящие от сути дела, и все это голосом, обещающим райскую будущность.

– Ты не ответила на мой вопрос.

– Володь, понимаешь, ты хороший, а я… Ты меня не знаешь. И я думаю, я для тебя плохая. Понимаешь?

Владимир с удивлением обнаружил, что, несмотря на его усилия, их отношения снова в тупике. И даже не в тупике, а у обрыва.

– Ну, может, я хотя бы буду тебе звонить? – сорвалось с губ Осташова.

– Ну… если хочешь, звони, – томно сказала Русанова.

– Хочу! – молодецки сказал Владимир. – Вот сейчас трубки положим, и я сразу позвоню!

– Нет, сегодня уже поздно, сегодня больше не звони.

Осташов поднял левую руку и посмотрел на часы, было без четверти десять.

– Я же тебе, по-моему, уже говорила, что после десяти мне трезвонить не нужно, – услышал он, между тем, в трубке. – Маме рано с утра вставать на работу, ей надо высыпаться.

– Ну да… – Владимир был в замешательстве. – Извини, я забыл, ты уже говорила. Ну тогда я это… завтра?

– Да, если хочешь позвонить, то позвони лучше завтра, хорошо?

– Хорошо, – упавшим голосом отозвался Осташов. Только в этот момент до него начало по-настоящему доходить, что его уже обыграли в игру, в которую он играть не намеревался.

– Ну чего ты? Расстроился? – голос Анны был исполнен почти интимной нежности. – Ну перестань, слышишь? Володь.

– Угу.

– Ну ладно, у меня тут еще дела есть. До завтра, хорошо?

Осташов молчал, его начала накрывать волна возмущения.

– Э-эй, Володь! Хорошо? Ты мне завтра позвонишь?

– Хорошо, – после долгого молчания ответил Владимир, и они попрощались, он – обиженно, она – деловито, явно думая уже о чем-то другом.

Осташову стало нестерпимо тошно. «Господи, с чего я начал разговор и к чему все скатилось?!» – мелькнуло в его голове. Действительно, он с таким пылом набирал ее номер, он так хотел быть великодушным, хотел, образно выражаясь, протянуть сильную руку, чтобы вытащить и любимую, и себя из болота запутанностей и неразберихи чувств, а в результате беседа двух равных почему-то плавно перетекла в общение просителя и благодетельницы. Это, во-первых. А во-вторых – с нулевым эффектом. Вместо того чтобы достигнуть по-настоящему нового уровня взаимоотношений, высокие переговаривающиеся стороны всего лишь вернулись к последнему, довоенному состоянию – состоянию полной неопределенности и туманности. Две державы не слились в единую федерацию, но и не провели демаркацию совместных границ.

Это ведь все уже было, подумал Осташов, и вот теперь – опять! Когда же будет конец этому бедламу? Просто даже уже скучно становится. Идиотизм какой-то. «Да что я, по-твоему, мазохист какой-то, что ли, чтобы меня так полоскать? – мысленно обратился он к Русановой. – Дура чертова».

Когда задумчивый и озадаченный Осташов поднялся на второй этаж, Наводничий и Хлобыстин увлеченно резались в бильярд.

– Вовец, хлопни водки, – сказал Григорий. – Мы тебя не дождались и уже по две порцухи залудили.

Владимир решил выбросить из головы разговор с Русановой и с удовольствием последовал совету друга. Водка была необыкновенно кстати. А после рюмки также кстати оказалось сало с хлебом.

Тем временем Василий разделал Григория под орех, и Осташов взял кий из руки побежденного.

– Конечно, набили здесь руку без меня, – ворчал Хлобыстин. – Друзья, между прочим (если они, конечно, всамделишные друзья), должны давать фору тому, кто пропускал тренировки и соревнования, и причем не по своей вине.

– Нет, как это тебе нравится, Вованище? – сказал Наводничий. – Он, видите ли, не по своей вине за решетку попал, а? Поневоле в неволе.

– А что, не так, что ли? – сказал Григорий.

– Залез в чужую квартиру, стырил у бедной бабушки компот – и как будто так и нужно! Ты иногда даже наглее меня бываешь, ей богу, – сказал Василий с некоторой долей уважения.

– Я в тюрьму не собирался, меня туда менты законопатили. Зато я вот у них свисток стырил, – Хлобыстин достал из кармана металлический милицейский свисток, в который он уже свистел (когда вошел в бильярдную) и выдал трель.

– Когда это ты успел его спереть?

– А когда меня еще в отделение везли. Сижу на заднем сиденье компот доедаю и чувствую – что-то твердое под задницей. Достал, смотрю – свисток. Ну я его и взял. А когда в камеру оформляли и вещи отбирали, сказал, что это мой. Менты мне потом сами же его и вернули, козлы.

– А ты, оказывается, Гришаня, убежденный ментофоб.

– Это мое дело, кто я.

Наводничий и Хлобыстин стали подначивать друг друга, дурачиться и нести всякую чушь, и Осташов мало-помалу втянулся в их веселый разговор.

Партия Владимира и Василия оказалась увлекательной, они шли на равных, но в конце концов победил Осташов.

Между тем, наступил момент, когда кому-то из друзей следовало отправляться наверх, на пост наблюдения за окнами Кукина.

– Кто первым пойдет Махрепяку выслеживать? – спросил Наводничий. – Разыграем на спичках?

– Да какая разница? Я пошел, – ответил Владимир и за себя, и за Хлобыстина, который при возникновении вопроса об очередности дежурств с тревогой покосился на остатки водки в бутылке.

– Не волнуйся, мы тебе оставим, – сказал он Осташову, – мы – не сволочи.

– Я и не сомневался, – сказал Владимир, открывая окно (не то окно, где он растил узоры, а второе, выходившее на противоположную сторону от дома, за которым следили друзья). Осташов одним махом вскочил на подоконник, собираясь выбраться на строительные леса.

– Эй, камеру-то не забудь, – сказал Василий. Он достал из кофра фотоаппарат и принес его Осташову. Владимир заметил, что в другой руке Наводничий держит довольно крупный шпингалет.

– А это зачем? – спросил Осташов.

– Это?.. Да, не знаю. Достал заодно из кофра, чтоб не забыть выгрузить: у меня там этих шпингалетов целая куча, а дома они мне не нужны, я себе уже другие купил, стильные. Может, кому из вас пригодятся? Тебе не надо?

– Нет.

– А тебе, Гриш?

– А мне – тем более.

– Ну и ладно, пусть пока здесь хранятся, – сказал Наводничий. – Это, слушай, Вованище. Ты там поосторожней с камерой.

– Да знаю я, – сказал Владимир, вставая на деревянный настил лесов. – Блин, каждый раз одно и то же. Сам же говорил, что камера – старье, а трясешься над ней, как будто она золотая.

– Старая, проверенная, очень хорошая камера, – сказал Василий. – Нет на свете камеры лучше, чем старая, проверенная, очень хорошая камера.

– Нас вас поняло, – сказал Осташов. – Давай свою старую, блин, проверенную, блин, очень хорошую камеру.

– Нет, погоди, я с тобой пойду, – Наводничий положил шпингалет на подоконник. – Раз уже хоть по чуть-чуть выпили, то лучше давай я сам установлю камеру, а ты потом будешь дежурить, – Василий, кряхтя, полез на подоконник. – Потому что… э-э…

– Вась, дорогой, – проникновенно сказал Владимир, – я понял почему. Потому что ты боишься за старую, проверенную, очень хорошую камеру. Правильно?

– Совершенно верно.

– Мне тоже с камерой повезло, – вставил в их диалог свое замечание Хлобыстин. – Нормальные пацаны подобрались, кому что из передач родня приносила, все между всеми делили.

Василий, собиравшийся уже соскочить с подоконника на деревянный настил лесов, переглянулся с Осташовым и задержался в проеме окна.

– Гришанище, ты, кстати, где сидел-то?

– В Бутырке.

– И тебе, значит, очень там понравилось?

– Да нет. Я просто хочу сказать, что мне там камера попалась…

– Знаем-знаем, – перебил его Владимир, – это мы уже где-то слышали. Вась, как ты говоришь? Старая, проверенная, очень хорошая камера, так, да?

– Ну да. Если бы ты только знал, как сильно Гришаня расстроился, когда его пинками выгоняли на свободу из старой, проверенной, очень хорошей Бутырки!

– Еще бы! – сказал Осташов. – Любой расстроится. Шутка ли – старая, проверенная, очень хорошая, ха-ха, однушка-коммуналка, набитая под самый потолок старыми, проверенными братанами.

Владимир и Василий стали хихикать.

Хлобыстин с обиженным видом направился к ним.

– Долбарики! Стужи тут напустили, – сказал он и стал закрывать окно, выталкивая таким образом Василия наружу. – Давайте, валите, устанавливайте там свою старую…

– Проверенную! – подхватил Владимир.

– Очень хорошую камеру! – уже вдвоем, хохоча, крикнули Осташов и Наводничий в сужающуюся щель между створок окна.

Наверху выяснилось, что ситуация с окном Ивана Кукина остается прежней: свет в нем горит, но оно плотно запахнуто бордовыми шторами. Сюрпризов, в общем-то, никто и не ожидал.

Василий сдул тонкий слой снега с кирпича, установленного в церковном куполе, обмахнул его перчаткой, положил фотоаппарат, нацелил на объект съемки и ушел.

Осташов сел на перевернутое вверх дном ведро, также очистив его от снега, и закурил. Но вскоре встал и начал прохаживаться по настилу, ударяя ботинок о ботинок, чтобы ноги не мерзли.

Ему хотелось спокойно подумать и попытаться разобраться, по какой причине его благородный порыв не встретил со стороны Анны такой же возвышенной реакции, но мысли его разбредались. Размышлять о Русановой было невмоготу. Потому что уже надоело. Собственно, только это слово, вместо сколько-нибудь связных мыслей, и вертелось в голове у Владимира – надоело!

Впрочем, неожиданно у него мелькнула одна определенная мысль на сей счет (и он отметил, что думает так впервые): а что бы изменилось, если бы Аньчик вдруг всем сердцем откликнулась? Ведь тогда начались бы хлопоты, связанные со свадьбой? Наряды, ресторан, кольца, родня понаедет… С ума же сойти можно!.. Вот если бы этого как-нибудь избежать… Но как? Нет! От всей этой мещанской суматохи никак не отбояришься… А потом, значит, они с Аньчиком начнут вместе жить, видимо, у него дома, с его матерью, потом родится ребенок… Осташов вспомнил, как однажды зашел к Хлобыстину домой. Вид у бедного Гришани был совершенно ошалевший – в него вцепилась дочка, которая монотонно выла: «Папа, ну давай еще иглать в Балби, ну давай иглать, давай иглать, давай иглать!»

Владимир ужаснулся. И этой перспективы он добивается с маниакальной настойчивостью! Нет уж! Кажется, он пока не вполне готов завести семью. Чуточку позже. Ну в самом деле, зачем так торопиться?! Они с Аньчиком не старичье какое-нибудь, и времени впереди навалом. Нет никакого резона суетиться. Тем более, если учесть характер Аньчика. Была б еще девушка покладистой, но она же просто неуправляемая, сатанеет с пол-оборота. А сам Владимир, хоть и очень отходчив, но тоже может вспылить. Как ни крути, наверно, лучше им пока пообтереться друг с другом, пообтесаться. Так что даже возможно, оно и к лучшему, что они пока не находят общего языка… Хотя, с другой стороны, гораздо лучше было бы, если бы они пообтирались друг с другом в мире, согласии и любви. А не так, как сейчас, черт возьми эти идиотские, бредовые отношения! Он чувствовал себя, как… Сравнение пришло на ум само собой – как будто в старой, проверенной тюремной камере. Может, испробовать Васино средство – завести себе какую-нибудь дежурную Алину? И просветлять с ней негатив?

…Осташов глянул на часы, время его получасовой смены закончилось еще десять минут назад. Он бросил последний взгляд на зашторенное окно в доме напротив и затопал по настилу к металлической лестнице.

Когда Владимир спустился к окну бильярдной, он обнаружил, что друзья стоят у подоконника и увлеченно что-то делают с оконными рамами. Василий, похоже, что-то придерживал, а Григорий орудовал отверткой.

– Вованище, погоди там чуть-чуть, сейчас заканчиваем, – громко, чтобы было слышно сквозь стекла, сказал Наводничий.

Через минуту он открыл окно, и Осташов попал наконец в тепло.

Сняв перчатки и дыша на замерзшие пальцы, он с любопытством посмотрел на раму, которую уже успел закрыть Хлобыстин. На ней, взамен старого, появился новый шпингалет. Тот самый, что принес с собой Василий.

– Ну, как? – с гордостью сказал Григорий. – Видал, как мы тут поработали, пока ты там прохлаждался?

Владимир при слове «прохлаждался» поежился.

– Да уж морозец сегодня, – сказал он. – Хорошо, что водка есть.

– Теперь, Вованище, все нормально запирается, до упора. Теперь здесь будут Сочи, – сказал Наводничий и взял в руки валявшийся на подоконнике демонтированный старый шпингалет, весь разболтанный и выгнутый. – Погляди, какая рухлядь. А вот мы пришпандорили шпингалеты – эти уж не погнутся. Они, знаешь, откуда? Из Кремля. Помнишь, я говорил, мне замкоменданта обещал фурнитуру с окон этой надстройки в Кремле, ну, веранды, где Ленин воздухом свежим дышал? Ее же недавно разломали к чертям, совсем. Вот оттуда эти шпингалеты и есть. Замкоменданта специально для меня их придержал. Крепкие. Сто лет еще послужат.

– Глянь, Вовец, – сказал Хлобыстин, который уже стоял у второго окна. – Мы и здесь их присобачили. Встали как родные, – он провел ладонью в воздухе снизу вверх вдоль щелей между рамами. – Вообще теперь не дует. Иди, глянь.

Осташов подошел и увидел, что действительно и внутренняя, и наружная рамы окна снабжены кремлевскими шпингалетами.

– Черт! – вырвалось у него: ледяной узор на стекле скукожился, и было ясно, что очень скоро от него останутся одни воспоминания. Как от детства. И как от желания рисовать (намерение нарисовать картину «Два солнца в море» уже напрочь выветрилось из головы Владимира).

– А я хотел… – Осташов осекся.

– Чего? – спросил Григорий.

– Да так, ничего, – ответил Владимир, у него не было настроения делиться с друзьями рассказом о ледяном волшебстве на окне его детства. – Молодцы, мужики!

– Но обратите внимание, какова ирония судьбы, – сказал Василий. – Ирония истории! Раньше эти шпингалеты закрывали окна Ленина, а теперь они будут здесь, на окнах церкви.

– Ну а чего – правильно, – сказал Хлобыстин. – Не пропадать же добру.

– Да это-то понятно. Ты не въехал, Гриш, – сказал Наводничий. – Это символично, понимаешь? Ленин уничтожал религию, попов расстреливал тысячами и при этом насаждал фактически новую религию. Рай на земле для всех, коммунизм. И его же самого сделали главным святым этой веры, даже тело его вон, в Мавзолее выставили, как мощи какого-нибудь Сергия Радонежского. А сейчас православная религия назад возвращается. Князь Владимир Россию крестил, Ленин ее раскрестил, а теперь она как бы…

Глаза рассуждающего Василия горели.

Владимир и Григорий молчали. Первый был занят наливанием себе водки и укладыванием ломтика сала на хлеб, а второй одевался, собираясь идти на дежурство к фотоаппарату.

– Ну что вы за люди, а? – сказал Василий. – С вами тут о судьбах России говорят, а вы, как жлобы, даже не слушаете. Один за водку скорей хватается, а второй… а второму вообще всегда все до фонаря.

Хлобыстин вынул из кармана свисток и кратко свистнул.

– Вот был свисток ментовской, – сказал он, – а теперь мой. Это, знаешь, тоже. Символично.

Наводничий посмотрел на Осташова и фыркнул, кивнув на Григория – дескать, видал умника?

– Ну и сравнил! – сказал Василий.

Но Владимир в ответ поднял брови, как бы говоря: «А почему бы и нет?» – и сказал:

– Кстати, я тоже вот могу привести один случай. Пошли мы как-то с одним кентом в баню…

– Господи, в каких кругах я вращаюсь? – перебил Василий. – Что один, что второй – мыслители! Песец, полярный зверь. Ну скажи мне, Гриша, причем здесь свисток?

– Пора уже, мыслитель, – ответил Хлобыстин и трижды свистнул в свисток.

– Что пора?

– Бубенть, знаешь, как в армии говорят? Сигнал к атаке – три зеленых свистка. Мы ж с тобой монетку кидали, моя очередь выпала. Пора наверх. Нет, ну если хочешь, ты вали туда Махрепяку караулить, а я здесь буду трындеть. О судьбах России.

В отличие от Григория, Осташов сначала оставил укол Василия (впрочем, скорее, шуточный, чем серьезный) без ответа. Он выпил и откусил кусок от бутерброда с салом, и лишь после этой приятной церемонии, жуя, сказал:

– И между прочим, Вась, никакая это не церковь, а студия.

– Ну так ее же скоро обратно в подчинение церкви передадут, – ответил Наводничий. – Это же как пить дать. Это просто вопрос времени, короткого времени… В общем, с тобой тоже все понятно, пей свою водку и молчи.

Григорий обмотал шею поверх куртки шарфом и стал открывать окно.

– Не, Вась, а ты правда зашибенно придумал с этими шпингалетами, – сказал он Василию, как бы возмещая тому моральный урон за невнимание к его рассуждениям о религии и России. – Молодца! Теперь здесь будет благодать, как в Самарканде.

– Нет, не как в Самарканде, – сказал Владимир, – а как в старой, проверенной…

И все трое, смеясь, хором закончили:

– Очень хорошей камере!

 

Глава 27. О том, как милиционеру, который нес службу на Красной площади, в брюки залезла крыса, и он, ошеломленный, нашел укромный уголок, где снял брюки и спас себя от крысы, а также о прочем, о чем говорится в самой главе, и в частности, о том, почему репортера ноги кормят

Выпуклая, мощеная булыжником Красная площадь, если смотреть с определенной высоты, похожа на сильно увеличенный глаз стрекозы, или жука, или другого насекомого – неважно. Ведь глаз многих насекомых, как известно, состоит из множества ячеек, наподобие жидкокристаллического экрана.

Как бы то ни было, в связи с этим, наверно, можно было бы поразглагольствовать об исторических (а также и ничем не примечательных) событиях, которые видело это ячеистое око Москвы. Наверное, речь могла бы идти о концертах, кормлении голубей туристами, демонстрациях, военных парадах, а если обратиться к более давним временам, то на память пришли бы и казни, и крестные ходы – словом, все, что происходило на площади за время ее существования в булыжном исполнении.

Однако вряд ли орган зрения города страдает столь чудовищной близорукостью, чтобы фиксировать происходящее прямо на его поверхности. Что значат для ока древней столицы людишки, топчущиеся, марширующие, бегающие по брусчатке? Так, пыль, мгновенно сметаемая ветрами времен. Думается, окаменевшим взглядом город смотрит выше. Гораздо выше. В небеса. Да и то не в прямом смысле слова, не на пролетающие меж облаками самолеты, а в небеса… ну, вы понимаете – обитель вечности, место сосредоточия высшего смысла существования и проч.

Итак, по краю глаза столицы, по добросовестно очищенному от снега тротуару вдоль ГУМа, перемещались три пылинки – шли три друга: Василий со своим всегдашним кофром, набитым фотоаппаратурой, Владимир, который нес черный полиэтиленовый пакет с неким объемистым содержимым, и пустопорожний Григорий.

Идущий впереди Наводничий шагал молча. Он был собран и серьезен. То оценивающе смотрел направо, где за площадью виднелся бункер Мавзолея, то переводил внимательный взгляд чуть левее, на безупречно официальную Спасскую башню, то еще далее, на лубочно-скомороший Казанский собор. Наводничий искал нужный фон и ракурс для съемки.

– Гриш, так скажи, откуда у тебя фингал-то под глазом? – спросил Осташов, глядя себе под ноги. – Снова в ментовку залетел?

– Бубенть, умеешь ты достать людей, – ответил Хлобыстин. – Дался тебе этот бланш. Ну батя мне засветил – вот и все, доволен?

– Еще не совсем. А за что засветил? – сказал Владимир и переложил черный пакет из одной руки в другую – подальше от Григория с его эмоциональной жестикуляцией.

– За что, за что – за то. Что воровать с другом Урфином поперся и чуть на зону не загромыхал… Сидели с ним на кухне, тихо-мирно пили водку, он вдруг начал мне мозги парить про тот случай. Читает и читает мораль, завелся, блин, не остановится. Ну я ему что-то там ответил, что он тоже не ангел. Он еще больше на меня попер. Я ему опять что-то вякнул. Ну и короче…

– Понятно.

– У батяни моего рука тяжелая. Но ничего. Я ему тоже вмазал. Так что он теперь тоже ходит – улицы фонарем освещает.

– Ты что, отца ударил?

– А чего, ему можно, а мне нельзя?

Осташов не знал, что ответить. Сам он не представлял себе, как это можно поднять руку на родного отца, хотя и ему в детстве и отрочестве, бывало, так влетало от родителя, что в глазах темнело от страха и боли. В юности, правда, подобного уже не происходило, но костерить за проступки папаша всегда умел (особенно когда был под градусом) такими словами, что ответить ему чесался не только язык. Однако Владимир никогда себе и помыслить не позволял ударить отца. Как, впрочем, и обругать.

Осташов, и без того хмурый, еще более помрачнел. И надо заметить, на то были причины, не связанные непосредственно с рассказом Хлобыстина.

Владимир в последние дни был особенно сильно подавлен безвыходной ситуацией с любимой Анной. Он все больше проникался убеждением, что у Русановой кто-то есть – кто-то, кому отдается предпочтение, в то время как Осташову она, в этом уже почти не было сомнений, умышленно отводила роль запасного игрока.

Владимир верил и не верил, что на его глазах любовь всей его жизни оборачивается столь пошлой, мещанской историей. Какая-то заурядная телка планирует бытовое устройство своего мещанского существования, и он при этом – лишь пешка (возможно, кстати, не единственная) в ее низменной, дешевой, но очень расчетливой и хладнокровной игре.

А мерзостнее всего в этой истории было то, что, похоже, эту унизительную роль второго плана режиссер Аньчик заставила его сыграть до позорного конца. То есть до того момента, когда у нее, видимо, все благополучно сложилось с неведомым ему претендентом №1, и необходимость в дублере отпала.

Дело в том, что, вопреки данному себе слову не звонить больше Русановой, Владимир не выдержал и все-таки позвонил ей. И она с ним была не ласкова. И не ядовита. И даже не ледовита. Анна говорила с ним просто безразлично. Осташов по этому поводу с ностальгией вспомнил про времена, когда паузы в общении заметно отрезвляли в очередной раз зарвавшуюся Русанову. Раньше, если он неделю не звонил ей, она начинала явно беспокоиться и становилась шелковой. На некоторый период.

Чтобы проверить, не следствие ли это лишь минутного настроения, Осташов позвонил ей и во второй раз после того как дал зарок не звонить, на следующий день. Но она снова явно скучала и тяготилась разговором. И Осташов острым чутьем влюбленного почувствовал, что для него кино закончилось. Роль из массовки, его жалкая роль в этой истории, была отыграна. Как такое могло быть?! Это совершенно невозможно! Сердце отказывалось в это верить. И все же в это поверить приходилось.

Понятно, что теперь все события окружающей жизни Владимир стал воспринимать не иначе как в черно-серых тонах.

Все происходящее вокруг лишь углубляло его пессимизм. Мир был лишен гармонии и света, а люди заслуживали только презрения.

Синяк на лице Хлобыстина и история возникновения этого синяка были очередным подтверждением убогости и ничтожности мира. При всем уважении к другу.

Наводничий остановился рядом с каменными лестницами, заглубленными в здание ГУМа.

– Снимать будем здесь, – буркнул Василий себе под нос.

Он обернулся и стал дожидаться плетущихся позади товарищей.

Григорий остановился за пару шагов от него, а Владимир, понуро опустивший голову, не разбиравший дороги, почти налетел на фотографа.

– Вованище! – сказал Наводничий. – Ты чего всю дорогу вниз смотришь? Шею, что ли, застудил, ха-ха, никуда в другую сторону не гнется?

– Клад под землей ищет, – сказал Хлобыстин.

Осташов промолчал. Не говорить же друзьям, что ему противно смотреть на людей вокруг, потому что все до единого – придурки, черт знает чем занятые в жизни. Сплошь, ну просто сплошь одни дебилы и уроды! Включая и Григория, и Василия, да, впрочем, и самого Владимира.

Конечно, с подобным безрадостным настроением и ненавистью к людям Осташову было бы логичней сейчас находиться не здесь, в общественном месте, а сидеть затворником дома. Но этого противоречия он не замечал, не желая признаваться себе в том, что с друзьями ему все-таки интересней, да и чуточку легче, чем в одиночестве. При всем неуважении к роду людскому.

– Ладно, пока тут никого нет, давайте быстро поработаем, – сказал Наводничий. – Как договорились, Володь, выпускаешь крысу, и вместе с Гришаней вы как бы случайно стоите рядом с ней. Или нет, вот идея еще лучше – делаете вид, что куда-то чешете по своим делам, а крысу как будто вообще в упор не видите. Чтоб иностранцы увидели на карточке, что москвичам крысы на Красной площади по барабану, это как бы обычное дело – крысы, которые шляются по Красной площади.

– Может, нам, наоборот, бросить крысу и в сторону отвалить? – спросил Хлобыстин. – По-моему, так лучше будет.

– Не учи меня, как родину зарубежным акулам продавать, – ответил Василий. – В «Рейтер» всегда хотят видеть в кадре человека. Я это, кажется, уже тебе рассказывал. Им нужны свидетели факта. Понимаешь.

– Всем, блин, нужны свидетели, – проворчал Григорий (похоже, что эхо недавнего суда еще гулко отдавалось в тупиках его души). – Может, им, козлам, еще вещдок надо – крысу сушеную?

– Если бы они попросили сушеную крысу, я бы им отнес. Но они не просили.

– Все равно козлы. Но смотри, Вась, она же, скорей всего, сразу рванет куда-нибудь.

– Не волнуйся, я ее щелкну.

– Не успеешь, Вась. Е*лом щелкнуть успеешь, а фотоаппаратом – нет.

– Значит, придется успеть. И тем более, куда эта крыса рванет? Кругом же открытая площадь. Пока она куда-то смоется, я ее щелкну раз двести. В общем, все, Гриш, хватит балаболить, давай что-то делать.

Василий был в рабочей эйфории.

Он достал из кофра фотоаппарат и, встав спиной к ГУМу, приготовился снимать.

– Отойдите от меня вон туда, – он показал в сторону Спасской башни. – Давайте-давайте, еще немножко, еще, все, хорош! Поехали!

Осташов осторожно начал что-то доставать из черного полиэтиленового пакета. Через несколько секунд шуршания на свет в цепких пальцах Владимира показалась горловина трехлитрового стеклянного баллона, который был закрыт пластмассовой крышкой с дырками. В памяти Владимира на секунду вспыхнула картинка: он у себя на кухне, держа пассатижами гвоздь, накалив его над лиловыми язычками пламени из конфорки, проплавляет в крышке отверстия, для вентиляции.

– Вася, а у меня для тебя сюрприз, – сказал Осташов. – Я не одну, а сразу две крысы поймал. Глянь.

В банке действительно находилось два довольно крупных грызуна, которые своим поведением демонстрировали озабоченность и беспокойство.

– О! Отлично, – сказал Наводничий. – Ай, молодец, Вованище. А я-то, главное, думаю, чего он крысу не показывает – «потом да потом».

– Ну, чего, выпускать?

– Выпускай. То есть нет-нет, пока одну. Другая запасная будет. Отлично. У нас целых две крысы – я просто счастлив!

– А может, две сразу? Как одну выпустить? – сказал Осташов. – Вторая, наверно, тоже выскочит?

– Ну, ты крышкой дырку прикрывай, чтоб только маленькая щель была, – предложил Василий. – Постарайся как-нибудь.

– Давай, Вовец, помогу, – сказал Григорий. – Ты банку держи, чтоб не выскользнула, а я открою.

– Вова, погодь, – сказал Наводничий. – Ты это, как только эту тварь пустите, тут же баллон обратно в пакет спрячь. Чтоб он в кадр не попал – ато сразу же будет видно, что это подтасовка.

– Ну ясное дело.

Владимир, прижав баллон одной рукой к груди, другой сунул полиэтиленовый пакет в карман куртки, затем ухватил баллон уже двумя руками.

Хлобыстин взялся за крышку, открыл и, как и планировалось, приложил ее назад к горловине, оставив щель для выхода.

Крысы, как видно, чувствуя, что сейчас что-то произойдет, стали толкаться, подпрыгивать и усиленно скрести стекло коготками.

– Так, Гриш, выпускаем десант, – скомандовал Владимир и начал наклонять банку. – Потихоньку.

Григорий двумя руками прижимал крышку, чтобы горловина ни на мгновение не оказалась открытой больше, чем требуется.

Наконец баллон принял горизонтальное положение. Затем Осташов наклонил его еще немного, однако крысы явно не желали покидать свой прозрачный дом. Изо всех сил работая лапами, они как назло старались оказаться подальше от выхода.

– Ну чего вы там тяните? – сказал Василий.

Владимир тряхнул тару, и обе крысы быстро сползли к горловине. Произошло это именно в то мгновение, когда Хлобыстин, не успев за движением Осташова, оставил баллон почти полностью открытым. Одна крыса шлепнулась на брусчатку, и вторая уже тоже почти выскользнула наружу, но друзья вмиг исправили ситуацию: Осташов резко устранил крен посудины, а Хлобыстин прихлопнул иллюминатор, придавив при этом крысе лапку, которую она, впрочем, с недовольным фырканьем тут же высвободила из-под крышки, после чего свалилась на стеклянное дно.

– Банку! Банку сунь в пакет, – сказал Наводничий.

– Гриша, пакет из кармана! – выпалил Владимир, его руки были заняты баллоном.

– Где?

– Слева в куртке. Доставай быстро, – сказал Осташов и, не дожидаясь, пока напарник сообразит, где лежит пакет, попытался вынуть его самостоятельно. Их руки – Владимира и Григория, – охотившиеся за пакетом, столкнулась у кармана, каким-то невообразимым образом спутались, Осташов дернулся, и баллон выскользнул из его второй руки.

И, конечно, баллон неминуемо бы разбился, не сумей Владимир перехватить его на кривой пикирования.

Если б кто видел в этот миг мордочку находящегося в банке зверька! Казалось, он кричал что-то зверски непечатное.

Между тем, другая, уже выпущенная на свободу крыса, невзирая на эту суету, по-прежнему сидела там же, куда выпала из баллона – возле ног Владимира. Только когда Хлобыстин наконец достал черный пакет из кармана Владимира и начал с шуршанием судорожными движениями расправлять его, она сорвалась и помчалась по булыжникам в сторону Василия.

Доскакав до тротуара, крыса не запрыгнула на него, а резко остановилась.

– Где эта сволочь? – крикнул стоявший у стены Наводничий. – Она не в кадре!

– Вон, встала под бордюром, – ответил Григорий, показав пальцем. – Сейчас я ее шугану оттуда.

Хлобыстин кинулся к крысе.

Та дожидаться не стала и потрусила в сторону Исторического музея вдоль тротуарного ребра, находясь, таким образом, по-прежнему вне зоны видимости глядящего в видоискатель Василия.

Григорий остановился.

– Вот гадина, уходит! – сказал он. – Вовец, давай ей наперерез, зайдешь оттуда, а я тогда – отсюда.

Осташов, не приближаясь к крысе, побежал по брусчатке параллельно тротуару, обогнал животное, а затем резко сменил направление и в три прыжка достиг бордюра. Грызун оказался в тисках и замер на месте.

Владимир и Григорий начали медленно сходиться, так что крысе оставалось два пути – либо на север, то есть на тротуар, либо на юг, на открытое пространство площади. Какое бы решение зверек ни выбрал, в любом случае он должен был предстать перед фотообъективом.

– Вася, лови момент, сейчас покажется, – сказал Хлобыстин.

– Отлично, мужики, – сказал Наводничий. – Теперь оба сделайте вид, что никого не гоняете, а просто как бы идете.

Крыса вскочила на тротуар. Стала оглядываться. Василий принялся снимать.

– Нормально в принципе, – оценил он.

Впрочем, уже через несколько секунд крыса, сориентировавшись на местности, метнулась под стену ГУМа и побежала вдоль нее прочь от Василия.

Наводничий, не прекращая съемку, погнался, было, за ней, но быстро прекратил преследование.

– Нет, это уже совсем не то, – сказал он. – Фон – говно.

В этот момент крыса обернулась, и если бы кто-то видел ее с близкого расстояния, этот кто-то мог бы поклясться, что на ее морденке появилась злорадная ухмылка. И, между прочим, вполне возможно, ухмылялась она не только потому, что ускользнула от надоедливой съемочной группы, а еще и потому, что увидела, оборотясь, что теперь уже над самой съемочной группой нависла угроза: по площади к эпицентру событий неспешно, но вполне целенаправленно приближался милиционер.

Друзья пока не замечали его.

– Ну как, получилось? – спросил Василия Владимир.

– Как тебе сказать? В системе «зачет-незачет» – однозначный зачет, но если по баллам – не «на отлично». Кремлевская зубчатка на первых снимках, конечно, будет видна, но все-таки фон немного не тот, который я хотел. Хотя, с другой стороны… с другой стороны…

Наводничий наконец увидел опасность, которая надвигалась с другой стороны площади – опасность в форменной одежде и с кобурой на бедре.

– Мужики, не оборачивайтесь – мент. Еще не близко. Вова держи пакет перед собой и не поворачивайся. Не поворачивайся, я тебе говорю. Выпусти крысу, быстро. Успеем доснять. Гриша стань плотно рядом с ним, прикрывай. Только без суеты.

Хлобыстин придвинулся к Осташову.

– Помочь?

– Да ну, – спокойно ответил Владимир, – расслабься, я сам.

– Погодь, дай-ка мне на секунду, – сказал Григорий.

Он взял баллон (прямо с пакетом) из рук Осташова.

– Вот так мы ее, вот так… – держа баллон одной рукой за дно, а второй за горловину, Хлобыстин несколько раз энергично встряхнул его, – отмудохаем.

– Зачем? – сказал Владимир. – Ты же убьешь ее!

– Крысу так просто не убьешь. Зато теперь эта контуженная стерва быстро не сбежит.

Григорий открыл крышку и перевернул стеклотару вверх дном.

Крыса шмякнулась на асфальт тротуара и завалилась набок с закрытыми глазами. Это было жалкое зрелище. Окажись животное в таком виде на старте крысиных бегов, на него не принял бы ставки даже самый прожженный и бессовестный букмекер, только махнул бы рукой и сказал: «Бог с вами, господа, отступитесь – дохлое дело».

– Сдохла? – гневно спросил Наводничий. – Ты что натворил, дубина?

Однако крыса очнулась и поднялась на ноги. Глазки ее открылись.

– А! О! – сказал довольный Василий. – Извини, Гришань, я был не прав. Так в самый раз.

Он стремительно, но при этом очень плавными, текучими движениями занял позицию, которая позволяла включить в фон кадра Спасскую башню (вместе с топающим по площади милиционером) и начал фотографировать.

– Не волнуйтесь, мент теперь ничего не подумает, – сказал Наводничий.

– А если даже и подумает, то как докажет, что это наши крысы? – сказал Григорий. – Пустая банка – не улика. Мало ли зачем она нам. Может, мы на рынок за развесной сметаной собрались.

– За тремя килограммами? – подначил его Владимир и усмехнулся.

Сам Осташов никакого волнения по поводу появления на сцене милиционера не испытывал: рухнувшая любовь и разбитое сердце сделали его нечувствительным и безрассудным.

– Да, за тремя килограммами. А чего, нельзя? Может, мы сметану очень любим, – огрызнулся Хлобыстин.

– Нет уж, Гришенька, – сказал Владимир, – придется ответить по всей строгости законодательства Российской Федерации.

– За что это?

– А за то, что крыс тут набросали.

– Да где набросали, бубенть? – Григорий все еще не понимал, что Владимир шутит. – Первая вообще вон уже где – хрен знает где. Ее к нам уже никто не пришьет.

– А! Вот вы и сознались, гражданин подследственный. Значит, дальняя крыса тоже ваша? Ага! Две крысы. Так и запишем в протокольчик: стадо крыс, – Осташов закусил удила. – Значит, пишем: намеренно бросили несколько крыс по очереди – сначала одну, а потом еще вторую. Это уже пункт статьи под названием «Систематически».

– Причем, – подхватил игру Наводничий. – Обратите внимание, крысы особо крупных размеров. Это – дополнительное отягчающее обстоятельство. Уж ты-то, Гриш, знаешь, что такое «в особо крупных». С твоим-то опытом антиобщественной деятельности. Я имею в виду компот из особо крупных абрикосов.

– Идите в жопу, – Хлобыстин набычился. – Вы сами – две крысы.

– И обратите внимание, ваша честь, – все более распаляясь и входя в роль прокурора, снова вступил Владимир. – Имеются еще пункты. – Он начал загибать пальцы. – По предварительному сговору – раз. Группой лиц – два. А то, что на Красной площади, – так это уж, извините, это вообще уже политика, измена родине! За такое – вышак!

– Согласен, товарищ, это заговор, – продолжил, по-ленински картавя, Василий, который уже перестал снимать. – Архиопаснейший заговор, батенька! Крысиное гнездо контрреволюции в самом сердце Москвы!

– Слышь, ты, Ильич хренов, – сказал Григорий. – Пошли отсюда, пока до нас не докопались. Ты уже отснялся?

– Отснялся, – ответил Наводничий и, продолжая дурачиться, снова обратился к Осташову, перейдя при этом на характерный кавказский акцент Сталина. – И еще вот что скажу, вам, товарищ Берия: давно пора раздавить гидру правой и левой оппозиции. Если гидра не с нами, она – против нас. Если врачи-убийцы не сдаются, их уничтожают.

– Так, вы чего это тут собрались? – вступил в разговор приблизившийся наконец милиционер, которого друзья уже всерьез не воспринимали. – Несанкционированный митинг?

– Да нет, просто фотографировались на память, – ответил Василий, пряча фотоаппарат в кофр.

– И больше ничего?

– А еще клеймим позором, – Наводничий, благополучно закончивший съемку, был настроен побалагурить.

– И кого клеймим? Чтоб клеймить в общественном месте, надо письменное разрешение мэрии, – сказал милиционер.

– Вот, это чудовище клеймим, – Василий кивнул на крысу и двинулся к ней.

Милиционер бесстрастно посмотрел на смирно сидящего грызуна.

– Крыс, что ли, никогда не видели?

– Видели. Но больше этого безобразия терпеть не желаем. Тем более на святом для каждого русского месте – на Красной площади. Банду крыс-вредителей под суд!

– В смысле? – милиционер прищурился.

– В прямом, – продолжал веселиться Наводничий. – Мы не поддерживаем лозунг: «Банду Ельцина под суд». Мы говорим только насчет крыс. Просто по отдельности стоим и просто говорим.

– Вы, ребята, меня за идиота не держите, вы здесь не просто так стоите. Используете коммунистическую фразеологию.

– Ого, какие слова мы слышим от нашей милиции – фразеологию, – изумился Наводничий. – Внутренние органы растут прям на глазах. Того и глядишь, Шекспира в подлиннике цитировать начнут.

По выражению лица милиционера (кстати, достаточно умного лица) можно было понять, что он польщен. Но было ясно также, что главное для него сейчас вытурить валяющих дурака молодых людей с площади.

– А по-вашему, – продолжил, впрочем, дискуссию защитник правопорядка, – если человек служит в милиции, то он обязательно дурак необразованный?

Ответить ему никто не успел. Потому что в этот момент крыса, которую обступили с трех сторон Владимир, Григорий и Василий, внезапно встрепенулась и опрометью ринулась вон из полукольца окружения в сторону Кремля, то есть прямо к стоявшему в трех шагах от съемочной группы милиционеру.

В секунду она доскакала до его ботинок. Не ожидавший от зверька столь яркой вспышки доверия, милиционер успел лишь отставить в сторону одну ногу, когда крыса, видимо, желая сейчас лишь одного – скрыться в какую-нибудь норку, шмыгнула в брючину его второй ноги. И тут же, судя по волнообразным шевелениям в этой брючине, она начала подниматься вверх.

Бедный блюститель закона был близок к обмороку. И это естественно. Вы можете обладать беспримерной отвагой, можете ходить в одиночку на задержание банды матерых уголовников, но когда у вас в штанине оказывается крыса, и более того, когда вы понимаете, что она продвигается к вашим гениталиям, тут уж любые нервы имеют право на системный кризис.

Заорав благим матом, милиционер задрал теплую куртку и стал расстегивать ремень на брюках. Однако его мозг, сотрясаемый взрывами и полыхающий, как армейский склад накануне ревизии, – его мозг по окраинам, видимо, еще оставался не тронутым огненной стихией, и служитель общественного благочиния сообразил, что снимать брюки на площади ему не пристало. Милиционер ошалело огляделся и бросился в нишу ГУМа, к крыльцу, спрятанному по воле архитектора вглубь первого этажа здания. Что и говорить, идеальный и, пожалуй, единственный укромный уголок на Красной площади, где можно спрятаться от любопытствующих, когда намереваешься снять штаны.

Заметим, что на членов фотографической группы это происшествие произвело самое разное впечатление.

Осташов от души сочувствовал бедолаге и с готовностью помог бы ему, если бы знал, чем можно помочь человеку с крысой в брюках (кроме как тем, что уже торопился проделать и сам носитель забрючной крысы).

Хлобыстин, наоборот, ликовал. Он хохотал и чуть ли не в ладоши прихлопывал, радуясь конфузу милицейского служаки.

Ну а Наводничий, сохраняя эмоциональный нейтралитет, вмиг стал предельно серьезен и, конечно же, немедля достал камеру и фотовспышку, и, налаживая набегу оборудование, коршуном бросился за милиционером в надежде поймать уникальный кадр.

И можете не сомневаться, он свой шанс не упустил.

Вспышка фотоаппарата заработала без перерывов, едва только Василий нацелил объектив на милиционера, остановившегося посреди первого пролета лестницы. И фотокамера зафиксировала как минимум две по-настоящему удачных, безупречных по композиции, динамичных картинки.

Предлагаю вашему вниманию первую. Впрочем, нет, извините, на этом кадре постовой еще пытается совладать с пряжкой ремня.

Вот. Кажется, здесь. Хотя – тоже нет, тут он пока борется с пуговицами ширинки.

Ага, теперь уж точно оно! Вот: обезумевший милиционер со спущенными до колен брюками что-то кричит крысе, сидящей на этих самых брюках между его ног, и пытается расстегнуть кобуру.

А вот и кадр №2, можно сказать, венец и жемчужина репортерской лихорадки: крыса застигнута в прыжке, когда она уже отрывается задними лапами от приспущенных брюк милиционера, причем не помнящий себя стражник закона с перекошенным лицом в это время держит в правой руке пистолет. Оружие, заметьте, направлено не на зверька-нарушителя, а вверх. Вот, к слову, что значит добротная профессиональная и психологическая подготовка: первый выстрел, согласно инструкции МВД, – всегда предупредительный, только в воздух.

Но, кстати, в реальности, во время описанной выше сцены, выстрела – ни предупредительного, ни на поражение так и не последовало. И это тоже свидетельствует в пользу выдержки представителя милицейского ведомства.

Итак, по окончании стриптиза с элементами иллюзионизма немногочисленная публика почувствовала себя вполне удовлетворенной. Зрители по достоинству оценили оригинальность номера. Ведь кого в наше время удивишь кроликом, появляющимся из атласного цилиндра? Вот крыса из форменных милицейских брюк – это действительно свежо. Однако в мотивах положительных зрительских оценок были и различия. Владимир был доволен тем, что вызвавший его симпатию человек, освободился от крысы. Григорий же – по другой причине. Поскольку насладился зрелищем вселенского позора представителя ненавистной касты. А Василий ощущал себя на седьмом небе, потому что наснимал кадры, о которых и мечтать не мог.

Что же касается милиционера, то, с грехом пополам справившись с крысой, он уже был готов ответить новым вызовам дня. Дело в том, что от его внимания не укрылся факт фотосъемки инцидента одним из трех шалопаев – трудно было не заметить всполохи света, которыми щедро одаривал его Наводничий. И понятно, что милиционер не разделял радости Василия по поводу успешно отработанной фотосессии. То есть он, конечно, не знал, что Наводничий – репортер, но очевидно, мысль о том, что подобные кадры могут оказаться даже на пленке любителя, претила ему. А потому, как только крыса исчезла куда-то за лестницу, а сам он спрятал пистолет в кобуру и надел брюки, под сводами крыльца прозвучало его повелительное, адресованное Василию восклицание:

– А ну быстро пленку сюда, говнюк.

Наводничий, не вступая в переговоры, развернулся и с той же прытью, с которой несколько минут назад рванул за милиционером, теперь дал от него сверхзвукового стрекача.

Осташова поразила скорость реакции товарища. Вот он, Василий, казалось бы, еще стоит рядом с крыльцом, он спрятал фотоаппарат в кофр, он весел, расслаблен, как вдруг, практически в это же мгновение, его черный силуэт уже мелькает в светлом проеме арки за добрых семь или больше метров от лестницы. Да впрочем, и немудрено. Обстоятельства, которые неподготовленный человек мог бы считать чрезвычайными и требующими хотя бы секундного осмысления, были для опытного папарацци обыденностью. Бог знает, сколько раз ему уже приходилось спасать отснятые картины жизни от разъяренных персонажей этих картин.

Почти одновременно с фотографом предпочел уклониться от дискуссии и Хлобыстин. Но перед тем как сбежать, он не удержался от соблазна и, злорадно хохотнув, гаркнул милиционеру:

– Ништяк! Теперь он тебя с этой крысой в штанах в «Комсомолке» пропечатает.

По вмиг ставшему свирепым лицу стража законности Осташов понял, что ситуация приобрела жгучую остроту и терпкость.

Так или иначе, Владимир сорвался с места последним – лишь тогда, когда милиционер со словами: «Не уйдете» сделал первый львиный прыжок в его направлении. Чтобы не стать жертвой чужих интриг, Осташову пришлось взять по-настоящему взрывной старт.

Между тем, Наводничий, стрелой долетев до поворота на Никольскую, остановился. Любой, кто когда-либо уходил от погони, подтвердит: поворот – отличная возможность оглянуться и оценить масштаб угрозы, а заодно и перевести дух. В случае с удирающим репортером, добавим, передышка позволяет, к тому же, вынуть отснятую пленку из фотоаппарата и спрятать ее в носок, или потайной карман под мышкой, или еще куда-то – у каждого свои предпочтения. Василий, отработанными движениями извлек из кофра аппарат, а из аппарата – кассету с пленкой и незаметно сунул ее в кармашек, который крепился к внутренней стороне утепленной кепки. Теперь, если милиционер его настигнет, он сможет, изобразив виноватую и примиренческую улыбку, отдать торжествующему простофиле какую-нибудь пустую кассету.

Тем временем благодаря остановке, которую сделал Наводничий, растянувшаяся на дистанции троица получила возможность сгруппироваться, и далее друзья понеслись от преследователя плечом к плечу.

– Куда роем? – поинтересовался мнением пристяжных коренник Хлобыстин. Беглецы как раз приближались к развилке: можно было уходить налево в проход к метро, направо – в Ветошный переулок, или никуда не сворачивать и бежать в сторону Лубянки.

Но, как выяснилось, можно было и вообще не бежать. Можно было ехать. Прибывшие к месту встречи на метро Владимир и Григорий не знали, что Василий сегодня был за рулем своих «Жигулей», которые он припарковал как раз невдалеке, на той же Никольской: Наводничий забыл сообщить им об этом.

– У меня тачка вон там, впереди, перед обувным.

– Заведется сразу? – спросил, прерывисто дыша, Григорий.

– Должна. Сегодня не холодно.

– Черт, народу – завал, – сказал Владимир.

Пешеходов действительно хватало, и они шастали прямо по неширокой проезжей части, перетекая где попало с одной стороны улицы на другую, чтобы посетить магазинчики, кафешки, художественные салоны и прочие заведения, которых пруд пруди в этой тихой части города. Что и говорить, Никольская улица – не самая приспособленная трасса для автогонок.

Но вот уже видны и родимые «Жигули».

Наводничий прибавляет оборотов и вырывается вперед.

Набегу нажимает на кнопку брелка сигнализации – все четыре двери отперты.

Репортер подскакивает к водительской двери и через секунду, уже сидя внутри, пихает ключ в замок зажигания.

Еще через секунду Осташов и Хлобыстин открывают, каждый со своей стороны, задние двери. И только они впрыгнули в салон, как Василий нажал на газ и мотор взревел.

Машина поехала – из-за обилия пешеходов не так резво, как могла бы, но, тем не менее, достаточно быстро, чтобы подуставший милиционер отказался от мысли продолжать погоню. Об этом подумали одновременно все, сидевшие в автомобиле, а Владимир произнес вслух:

– Все, считай, ушли.

– Точно, – сказал Василий, глянув в зеркало заднего вида. – Он сдох.

Хлобыстин и Осташов повернулись и тоже посмотрели назад.

– А, черт! Щас-то, ушли! – воскликнул почти сразу же Григорий.

Дело в том, что за пару-тройку секунд, миновавших от момента, как они обернулись, до этого восклицания, произошло следующее. Милиционер, который, как видно, действительно сильно выдохся, остановился на стыке Никольской и Ветошного переулка и замер в полупоклоне, уперев руки в колени, и стал с досадой крутить головой вправо-влево. И вот, на втором повороте головы вправо, он увидел в переулке что-то, что заставило его немедленно разогнуться и ринуться, погрозив кулаком удаляющимся «Жигулям», в Ветошный переулок.

– Куда это он? – спросил Владимир.

– Там недалеко ментовская тачка была, «девятка», – ответил Хлобыстин. – Я видел, когда мы мимо чесали.

– Да, я тоже видел, – с тревогой в голосе сказал Наводничий. – На «девятке» они нас могут поймать. Погано.

Он включил ближний свет фар и начал гудками распугивать с дороги зевак.

– Ну все, сейчас пойдет жара, – сказал Григорий и ударил кулаком по спинке переднего пассажирского сиденья. – Давай, Вася, газу, газу! Дави этих сук!

Пешеходы в ужасе едва успевали отскакивать в сторону от помчавшейся «семерки».

Василий свернул в Богоявленский переулок. Здесь тоже сновало много людей, и набрать скорость никак не получалось.

Тем временем, донесшаяся из-за поворота сзади милицейская сирена возвестила, что худшие предположения друзей сбылись: погоня продолжается.

Когда «семерка» почти преодолела Богоявленский переулок, и было уже рукой подать до следующего перекрестка, завывания сирены стали тошнотворно громкими, и Осташов, обернувшись, увидел, что милицейский автомобиль, осеняемый всполохами синего света, вплотную сел им на хвост.

– У них здесь кругом посты. Задом чувствую, спереди нас перехватят, – сказал Хлобыстин, не сознавая некоторой комичности этой фразы. Впрочем, остальным сейчас тоже было не до шуток.

– Не обязательно, – сказал Наводничий и прибавил ходу, благо на этом участке проезжей части не было ни одного пешехода.

Однако Григорий оказался прав. До перпендикулярной Ильинки, которая знаменовала собой окончание Богоявленского переулка, оставалось не более пятидесяти метров, как вдруг, откуда ни возьмись, на середину перекрестка выскочил сотрудник ГАИ с полосатым жезлом в руке. Было понятно, что ему сообщили по рации о резвунчиках на «семерке», потому что он ни с того ни с сего сразу начал энергично махать своей палочкой именно их машине, хотя мог бы посемафорить в этот момент, к примеру, и «Ситроену», что поворачивал с Ильинки в Богоявленский, или, скажем, красному «Фольксвагену», который выехал на перекресток и как бы в растерянности встал там, непосредственно за спиной гаишника.

«Семерка» неслась прямо на милиционера и «Фольксваген», но Наводничий все медлил с торможением, словно не желая воспринимать эти препятствия в качестве реальных.

Наконец он резко вдавил педаль тормоза, на скользком асфальте машину сильно занесло задом влево, дирижер дорожного движения перестал взмахивать полосатой палочкой и метнулся в сторону, и «семерка» замерла, пришвартовавшись левым бортом к правому борту «Фольксвагена». Автомобили разделяло менее полуметра, так что Василию и сидевшим за ним Владимиру и Григорию было отлично видно перекошенное от ужаса лицо дамы, вцепившейся в руль иномарки. Этот перекос не устранился и в следующие мгновения, когда друзья уже, ради восприятия более актуальной информации, отвернулись и стали смотреть через правые боковые стекла на «девятку».

Милицейская машина за несколько секунд до этого тоже, естественно, затормозила, но ее не занесло. Поэтому в данную секунду она как раз приближалась своим передком к правому боку «семерки». Впрочем, обошлось без столкновения, «девятка» остановилась впритирку к дверям беглецов.

И что же? Позади машины Василия стоит деятель из ГАИ, а из патрульного автомобиля уже вышли два милиционера, и одному из них всего несколько шагов до переднего бампера «семерки», и когда он их сделает (а он уже сделал первый шаг в этом направлении) и когда займет позицию перед капотом, ловушка захлопнется.

– И все, что ли? – недоуменно спросил Василия Хлобыстин.

Наводничий, не ответив, выждал еще секунду и надавил на газ.

«Семерка» обогнула «Фольксваген» и нырнула под горку, в безлюдный Рыбный переулок.

Не успели как следует разогнаться, уже надо было тормозить – короткий Рыбный упирался в Варварку. На ней Василий свернул направо, лихо встроясь в вереницу машин прямо перед громадным туристическим автобусом. Водитель автобуса испугавшись, что может врезаться в шальную «семерку», резко затормозил и наглухо перегородил своим двухэтажным монстром выезд с Рыбного. Это дало беглецам вторую порцию форы перед «девяткой», которая оглашала окрестности завываниями сирены. (Первую часть форы Наводничий заработал сам: для этого он, собственно, перед рывком в Рыбный переулок и выждал время – чтобы преследователи успели отойти от своего автомобиля).

– На набережную не надо, там они нас схавают, – сказал Хлобыстин.

– Да знаю я, – ответил Наводничий и погнал машину на мост.

Он рвался в Замоскворечье, изобилующее завитками проулков и загогулинами проездных дворов, которые были их единственным спасением. Пусть они даже и не смогут ввинтиться в глубь района, пусть хотя бы дотянут до его предбанника, до Балчуга, – это бы уже позволило надеяться на благополучный исход.

Вот и широченный, как взлетная полоса, и почти всегда пустой Большой Москворецкий мост. «Семерка», набрав перед ним неплохой разгон, живо пошла на подъем. И тут Осташов неожиданно потерял интерес к происходящему. Он опять припомнил Аньчика, вслед за тем вспомнил и то, что теперь презирает весь этот нелепый, отвратительный мир, и бегство, в котором он участвовал, в его сознании сразу переместилось из разряда увлекательных авантюр в категорию скучных и тягостных поденщин. Ну что, думал Владимир, ну, правда, что могут им сделать эти долбанные менты, если догонят? Ну, отнимут у Васи его пленку. Ну, может, дадут каждому по разу в глаз, ну и все. Делов-то!

Владимир перестал оборачиваться назад и уставился на мельтешащее за боковым стеклом полотно дороги.

В этот момент солнце вдруг выпростало свои лучи из туч и полыхнуло над замерзшей Москвой-рекой, ослепив Осташова, и он впал в полузабытье.

Глядя на асфальтовую ленту моста, которая, искрясь на солнце, стремительно скользила сбоку, Осташов вспомнил фантазии, уже посещавшие его раньше, летом – во время поездки с «санитаром города» Камилем Петровичем по диспансерам, когда надо было проверить, не состоит ли там на учете выселяемый владелец квартиры, и еще после, когда на «Тоете» того же Камиля они мчались по сельскому шоссе наперегонки с «Нивой» фермера. Словом, Владимир вновь представил себя скифским всадником, скачущим по раздолью весенней степи.

Знакомое видение, которого он в последний раз так испугался и которое, как казалось Осташову, больше никогда не должно было вернуться, – видение властно, необоримо захватило и поглотило его, и Владимир почти наяву стал диким кочевником. И снова в своем воображении Осташов смотрел на себя, несущегося на взмыленном коне, со стороны, как мог бы наблюдать за ним орел, неотступно парящий по-над лошадью. И снова грива лошади и две тугие темные косы всадника развевались и вскидывались в горячем потоке воздуха.

Вдруг взгляд Осташова, то есть орел, наблюдающий за всадником, стал отставать, отставать и затем полностью остановился, зависнув около откуда-то взявшегося посреди степи куста, мимо которого только что проскакал скифский воин. Ветви куста виделись черными, словно находились, в отличие от всадника, в тени. Окутанный вихрем ярких золотых лучей, всадник быстро удалялся, словно уносясь в висящий над травой туннель, сотканный из золотых нитей, которые, к тому же, переливались всеми цветами радуги. Такой тоннель – это потому, подумал на заднем сиденьи «Жигулей» Владимир, что я смотрю сейчас на солнце сквозь ресницы.

Между тем, средь ветвей черного куста, оставшегося позади скифа, вдруг возник силуэт человека с колчаном за спиной. Человек закинул руку за плечо, вынул из колчана стрелу. Вот он уже натягивает тетиву и целится в спину скачущему скифу. И вновь реальный Осташов неожиданно подумал, что если лучник убьет всадника, то и он, Владимир, тотчас же умрет, погибнет неизвестно отчего прямо здесь, в «семерке» Василия, едущей уже вниз по Москворецкому мосту.

Осташов испугался, что сейчас, как и прежде, на него снова накатит ужас. И тут же суеверный, необъяснимый страх действительно овладел им. Однако, в отличие от прошлого раза, теперь это парализующее волю чувство не стало кромешным. Потому что одновременно где-то на окраине сознания забрезжил некий проблеск надежды, появилось какое-то слабое ощущение, что, быть может, все и обойдется. Мистическая связь с судьбой воображаемого скифа казалась вполне реальной, она пугала, но что-то неясное давало веру в спасение. Владимиру стало интересно, к чему все это приведет, он не предпринял, как в прошлый раз, попытки вынырнуть из видения, а, наоборот, окончательно махнув рукой на реальную погоню, с головой окунулся в гонку мнимую.

И видение продолжилось.

Черный лучник натянул тетиву и уже приготовился выпустить смертоносную стрелу вслед всаднику. Осташов (или тот орел, что наблюдал за скачущим воином) вдруг словно во мгновение ока переместился вперед, и оказался в непосредственной близости от спины скифа. Четко и крупно были видны смуглые лопатки всадника. Затем еще крупнее – правая лопатка с татуировкой, точь-в-точь как у мумии скифского воина, фотографию которой показывал Наводничий. На лопатке находилась часть татуировки – задние ноги и половина туловища оленя. Голова и шея оленя располагалась на плече и ключице, а грудь и передние ноги – на руке скифа. Поэтому при движении казалось, что олень скачет вместе с хозяином татуировки. Рисунок жил своей отдельной жизнью, как жил собственной, особой жизнью морозный узор на стекле – тогда, давно, в Монголии.

Свистнула тетива – лучник пустил стрелу. Внутренний взор Осташова теперь был рядом с ней. Вот стрела со свистом прошивает раскаленный воздух и мчится в сияющий золотой тоннель, вслед всаднику. Стрела летит гораздо быстрее всадника. Она вот-вот настигнет его.

Тем временем – странно растянутым временем, – в фантазии Владимира неожиданно объявился еще один участник событий (чему полностью погруженный в видение Осташов нисколько не удивился). Этим новым человеком был некий престарелый, но крепкий мужчина, одетый в шкуру не известного Осташову дикого зверя. Он стоял далеко позади скачущего воина и позади прятавшегося в кустах лучника, рядом с опушкой леса, от которого и начиналась степь.

Вокруг старика вдруг обнаружилась толпа людей. Это были скифские воины с мужественными лицами, а также и женщины, и дети.

Вся эта картина была как в тумане, и Владимир не различал мелких деталей.

Одежда старца отличалась от одежды воинов богатством отделки – не ясно прорисованными золотыми то ли застежками, то ли нашивными пластинами. На голове его был золотой обруч – с литыми фигурками зверей и украшенный драгоценными камнями. Наряд, надменность взгляда старика, и то, что он стоял отдельно от остальных скифов, а те взирали на него со вниманием и учтивостью, – все указывало на то, что это то ли жрец, то ли вождь племени. Жрец, почему-то уверенно выбрал Осташов.

Неожиданно рядом со жрецом появилось что-то вроде глиняной печи, из невысокого дымохода которой тут же стали вырываться вверх тугие и злые струи огня. Вернее, «появилась печь» – выражение неправильное, поскольку все те новые подробности, которые представали перед мысленным взглядом Владимира, уже находились на своем месте картины, только были плотно заштрихованы и становились видимыми лишь после того, как Осташов переводил на них свой внутренний взор и всматривался в них, тем самым, убирая штриховую завесу.

За спиной жреца показался еще один человек, по виду тоже жрец, но одетый не столь помпезно, как первый. Похоже, это был помощник главного жреца.

Главный жрец еле заметным наклоном головы дал знак своему помощнику, тот наклонился к печи, к ее окошку, расположенному на высоте в половину человеческого роста с противоположной стороны от племени, и возгласил:

– Здесь знак! Посмотрите люди, боги послали нам с небес священный знак!

Толпа заволновалась, по ней распространились возгласы изумления. И только главный жрец, похоже, не был удивлен.

Владимира тоже не удивило, что персонажи этой фантазии, которые до сих пор лишь молча двигались, вдруг обрели дар речи.

Главный жрец посмотрел в окошко печи.

Там, в бушующем, гудящем огне, ни на что не опираясь, висел в воздухе, словно поддерживаемый ножами пламени, обычный кирпич.

Главный жрец разогнулся, толпа мгновенно утихла, и он прокричал, вознеся руки к небу:

– О, боги! Мы благодарны вам! Теперь мы знаем, что надо делать.

Скифы вновь пришли в движение и, тихо переговариваясь, стали один за другим проходить мимо печи, нагибаясь и заглядывая в окошко и отходя в сторону с лицами, отражавшими разные чувства. Женщин, судя по всему, увиденное в печи, по большей части, тревожило, из мужчин же кто-то радовался и улыбался, а кто-то отстранялся от окошка в суровой задумчивости.

Осташова вдруг перестала интересовать эта часть фантастического действа – он вспомнил о молодом воине, которого он оставил без внимания в столь драматичный момент, когда жизнь скифа балансировала на острие стрелы, летящей ему в спину.

Взгляд Владимира с огромной скоростью понесся от сцены у леса вперед, в степь и в тоннель, сотканный из золотистых, радугой играющих лучей, по которому мчался на лошади воин.

Вот она, смертоносная стрела – летит, вспарывая горячий воздух. Уже немного ей осталось, чтобы догнать молодого скифа. Еще совсем немного – мгновение, или несколько мгновений, неизвестно, – и наконечник вопьется в спину. Похоже, гибель неминуема… Но тут золототканый тоннель вдруг превратился в серую сетку, которая немедленно начала сгущаться и заполнять собой все пространство картины, и очень быстро серая штриховка стала настолько плотной, что за ней уже невозможно было ничего рассмотреть.

– Бубеныть, ты заснул, что ли? Бежим! – услышал Осташов голос Хлобыстина.

Видение со скачущим скифом исчезло. Владимир увидел и почувствовал, что Григорий сильно трясет его. Они находились на заднем сиденье «семерки», которая стояла, как убедился, с удивлением поглядев по сторонам, Осташов, в каком-то дворе.

– Валим отсюда! Чего расселся? – крикнул Хлобыстин и толкнул его к двери, около которой сидел Владимир, а сам выскочил из салона через свою, уже открытую дверь.

Осташов наконец по-настоящему очнулся, вспомнил текущую жизненную ситуацию и стал воспринимать окружающую действительность.

Мотор «семерки» уже был заглушен.

Владимир вылез из машины и спросил Григория:

– Где менты?

– Сейчас тебе будут менты, ты еще постой тут, подожди!

Хлобыстин захлопнул свою дверь, метнулся вперед, по пути крикнув в открытую водительскую дверь Василию, который все еще сидел за рулем:

– А ты чего там?

Владимир заглянул в салон и увидел, что Наводничий суетливо перебирает что-то в кофре.

– Не жди меня, беги, я сейчас, – крикнул он Осташову.

Владимир закрыл дверь, из которой вылез.

– Не стой, как пень, Вовчик! – крикнул ему в этот момент Хлобыстин, который остановился в нескольких метрах впереди. – Ну что с вами с обоими такое?

Тут спереди послышался вой сирены. Точнее, ранее плохо слышимая сирена, вмиг стала оглушающей. Осташов увидел, что в арку, которая являлась въездом во двор и куда, судя по всему, собирался бежать Григорий, влетела милицейская машина. До арки было с полсотни метров, и, конечно, «девятка» очень быстро оказалась бы рядом, однако, милицейскому экипажу пришлось остановиться – путь в направлении «семерки» преграждали установленные на асфальте круглые бетонные чаши-клумбы. Эти бетонные сооружения, собственно, для того и ставятся в проездных дворах – чтобы автомобили не носились. Летом в этих чашах окрестные бабушки выращивают цветы, а зимой, наполненные снегом, они становятся похожими на громадные собачьи миски с кашей.

«Они нам наперерез погнали», – подумал Владимир о милиционерах. И это было здравое рассуждение. Водитель «девятки», похоже, действительно хотел перехватить «семерку» на выезде из двора, но данный район, как видно, был территорией патрулирования уже другого милицейского подразделения, и здесь этому кормчему в погонах пришлось действовать, опираясь более на чутье, чем на четкое знание особенностей местной топографии. Вот почему он потерпел фиаско, несмотря на то, что верно рассчитал общее направление обходного маневра.

Так или иначе, Хлобыстин, увидев, что спешит прямо в руки тех, от кого надо спасаться, развернулся и понесся в противоположном направлении, то есть снова к «семерке». Тут уж к нему присоединился и Осташов.

Наводничий все мешкал.

Через короткие мгновения Владимир и Григорий, не слыша за собой близкого скрипа снега под ногами Василия, не сговариваясь, оглянулись и увидели двух бегущих служителей закона, которые были уже на полпути от милицейского автомобиля к «семерке», в то время как фотограф только сейчас наконец покидал салон. Осташов с Хлобыстиным остановились. Наводничий крикнул пышущим жаждой мщения милиционерам: «Ладно-ладно, мужики, заберите, только отстаньте», – и метнул им какой-то черный предмет размером с пару сигаретных пачек, а сам припустился к друзьям.

Все еще не двигаясь с места в ожидании отставшего товарища, Владимир и Григорий видели, как один из милиционеров, а именно тот, на чью долю выпало испытание крысой, остановился и поднял брошенный Василием предмет. Второй же продолжал гнаться за репортером. Осташов подумал, что тяжелый кофр, который Наводничий держал, обхватив правой рукой, как арбуз, мешает ему развить нужную скорость; преследователь, похоже, придерживался того же мнения и потому не оставлял надежду задержать папарацци.

– Вася, дай рывка, тебя догоняют, – предупредил его Хлобыстин.

И Василий, к удивлению упорного милиционера и своих приятелей, вдруг дал такого «рывка», что стало понятно: до этого он бежал лишь вполсилы – Владимир сообразил, что Наводничий, по-видимому, не очень спешил, поскольку полагал, что его военная хитрость с подброшенным милиционерам предметом остановит обоих стражей порядка. Что же он им бросил? Кассету с пленкой? Нет, кассета гораздо мельче.

Между тем, Василий поравнялся с друзьями, которые уже тоже не стояли на месте, а стали набирать потихоньку обороты. Дальше троица понеслась сомкнутым рядом.

– Что ты им кинул? – спросил набегу Владимир.

– Потом, – ответил Наводничий.

Может, подумал Осташов, Вася бросил ментам фотоаппарат? Нет, это вряд ли. Чтобы Вася по доброй воле расстался со своим аппаратом? Да никогда!

Выскочив со двора, друзья пробежали немного по переулку, потом свернули в следующий двор, и этот, второй двор, к их везению, также оказался проходным. Затем они оказались на улице и, не в силах больше держать прежний темп, перешли на скорый шаг. Затем зашли в ближайший подъезд, поднялись на лифте на последний этаж, и, все еще тяжело дыша, уселись на ступени лестницы.

– Бубенть, давно я так не веселился, – громко сказал Хлобыстин.

– Ш-ш, – остановил его Василий. – Вроде дверь внизу хлопнула.

– Нет, показалось, – сказал после паузы Григорий, но сказал уже почти шепотом. Он достал сигареты, дал одну Владимиру, и они закурили, а некурящий Наводничий закрыл глаза и облокотился о стену.

Через некоторое время он прервал молчание:

– Я этим дурикам, знаете, что кинул? Ха-ха, мыльницу.

– В смысле? – не понял Хлобыстин.

– Дешевенькую фотокамеру. Даже без зума. Три копейки ей цена. Я ее купил на день рождения одному человеку, и пленку как раз еще в магазине вставил, чтоб она была готова к работе. Этот мент, крысолов, наверно, с собой ее прихватил. Захочет пленочку-то проявить, а там – хрен! Ха-ха-ха.

– Он же видел, что ты не этой фигней, а своей здоровенной бандурой снимал, – сказал Осташов.

– Да ну конечно! Что он там видел?! Ты бы много заметил, если б у тебя крыса в штанах была? – отмахнулся Василий. – Так что… Ха-ха. Я – гений.

– Достигается тренировкой, – эту коронную фразу Василия Хлобыстин сказал Осташову покровительственным, менторским тоном – с таким видом, будто он сам – тоже профессиональный папарацци.

– Ой, ты-то чего лезешь? – не остался в долгу Владимир. – Сам-то ничего не понял, пока Вася тебе не объяснил.

– На самом деле, вы оба ничего не поняли, потому что «достигается тренировкой» – сейчас не подходит: никакой тренировки с «мыльницами» у меня еще не было. Я этот фокус только сейчас придумал. Раньше я просто пустую пленку впаривал, когда меня ловили. А это, между прочим, чтоб вы знали, не всегда срабатывает: некоторые ребята из всяких охранных служб вообще так сатанеют, что отнимают все пленки, какие только находят у человека. Во-о-от. Но теперь это будет мое ноухау – откупаться «мыльницами» в случае чего.

– Да-а, – восхитился Григорий, – волчара ты, Вася.

– Что есть, то есть, – ответил Наводничий.

– А волка ноги кормят, да? – заметил Владимир и стал потирать себя по уставшим ляжкам.

– Да, ноги. Причем не потому, что за добычей надо долго бегать, – сказал Василий, – а потому что с добычей надо быстро сваливать.

Отсидевшись в своем убежище, друзья осторожно, то и дело опасливо озираясь, вернулись к «семерке».

Около машины стало ясно, что Наводничий ошибался, когда предполагал, будто милиционер возьмет его подметную «мыльницу» себе. Маленький фотоаппарат лежал поблизости – тщательно растоптанный милицейской пятой. Также рядом валялся рулон фотопленки, полностью вырванной из кассеты.

Василий поднял пленку и несколько пластмассовых кусочков от корпуса «мыльницы» и сказал:

– Купились, лохи. Я этих голубков насквозь вижу.

Он сел в машину, завел двигатель и, когда Осташов с Хлобыстиным заняли свои места в салоне, тронулся.

 

Глава 28. Кое-что о профессионализме

«Семерка» Василия ехала по Большому Москворецкому мосту, но теперь уже – в обратную сторону, к Красной площади.

– На кой ты опять той же дорогой попер? – спросил Хлобыстин. – А вдруг эти менты где-то тут?

– Ха-ха, волнуетесь? – сказал Наводничий и глянул через зеркало заднего вида на друзей, сидевших за его спиной. Понизив голос, нарочито зловеще, как актер, читающий на радио детективную историю, Василий добавил: – Банда маньяков вернулась на место преступления. Тут и там дымились трупы замученных милиционеров.

– А почему дымились? – сказал Осташов. – Маньяки их сожгли из огнемета?

Василий не ответил.

Некоторое время они ехали в молчании.

Осташов вспомнил видение, захватившее его, когда они мчались по мосту к Балчугу. Ему стало интересно, каким образом станут развиваться события в истории со скифским воином и жрецом, но это видение (подобно и другим снам, которые время от времени посещали его наяву – как серийные, с продолжениями и дополнениями, так и одиночные), – это видение не могло возникнуть по заказу. Фантазии всегда накатывали на Владимира спонтанно, без причин и, тем более, без усилий воли. Сейчас, видимо, был не самый удачный момент для такого рода грез, и потому история с воином и жрецом не возникала.

Съехав с моста, Наводничий направил машину на набережную, обогнул Кремль, свернул еще раз направо у дома Пашкова, затем ушел с Моховой на Воздвиженку.

– Ну что, мужики, кто куда? – сказал Григорий. – Мне домой надо. Васек, сбросишь меня где-нибудь у метро?

– Ну вон, сейчас «Арбатская» будет, – сказал Наводничий. – Пойдет?

– Пойдет. А вы куда?

– Мы в редакцию, да, Вованище?

– В какую? – спросил заинтригованный Хлобыстин.

– В «Комсомолку», – сказал Василий.

– А зачем?

Наводничий свернул на бульвар, остановил «семерку» рядом с подземным переходом и заглушил двигатель.

– Да я тут попросил Вову сделать текст про ястребов в Кремле.

– В смысле?

– А Вова тебе не говорил?

– Никто мне ничего не говорил.

– Ну, в общем, видишь как? Я же этих кремлевских ястребов уже по стольким газеткам распихал – туши свет! И каждый раз надо для каждой редакции по-разному писать. Чтобы они потом не говнились, что я им впариваю старую текстовку из чужой газеты.

– Ну понятно, – сказал Хлобыстин с видом матерого журналиста.

– Ну вот. Ну и, в общем, я недавно договорился с одним парнем из «Комсомолки» – у них, оказывается, такого материала еще не печаталось, про ястребов. Хэх, я даже удивился. Я почему-то решил, что кто-нибудь им давно уже это дело продал. Короче. «Комсомолке» кремлевские ястребы нужны. Как, кстати, и «кремлевским ястребам» нужна «Комсомолка».

– В смысле? – спросил Григорий.

– Да это так, каламбуревич. Но, знаешь ли, в каждом каламбуре есть доля… Блин, что-то я растекаюсь по древу… Чего сказать-то хочу? В общем, Гриш, я уже про этих ястребов просто физически ничего писать не могу – двадцатый раз клебздонить новый текст про одно и то же. Это – вилы.

– А-а. А я думал, ты только фотаешь.

– Ну да. Но иногда они сами писать не хотят, а без заметки ставить карточки тоже не хотят. Ну вот тогда я им леплю и текстяры.

– Ну и что? А при чем тут Вовец? – сказал Григорий и, повернувшись к Осташову, спросил: – Ты чего, писателем заделался?

– Да каким писателем? Просто этот пристал, – сказал смущенно молчавший до этого момента Владимир и кивнул на Василия, – как репей. Ну, я и написал заметку. Но, кстати, больше, Вася, можешь не рассчитывать. Я целый день промудохался с этой ерундой, – с этими словами Осташов достал из внутреннего кармана куртки сложенный вчетверо лист бумаги машинописного формата и протянул Василию. – На, возьми, а я тогда наверно тоже с Гриней на метро пойду. На фиг мне с тобой в редакцию тащиться? Отдашь им там, и все. Если, конечно, это годится, – Владимир, прикусив губу, глянул на репортера, погрузившегося в чтение рукописной заметки.

– Мне-то дайте тоже почитать, – обиженно сказал Хлобыстин.

Владимир решил, что Григорий, видимо, ревнует – чувствует себя несправедливо отстраненным от общих дружеских дел, хотя, если уж по справедливости, дело это все-таки было не общее, а сугубо наводничьевское. Надо было, конечно, раньше сказать Гришке про заметку, подумал Осташов, но ведь никто от него нарочно и не скрывал этого – просто разговор как-то не заходил. Между тем, Хлобыстин и впрямь ощущал обиду. Но не на отстраненность от общества друзей, как решил Осташов, а на судьбу вообще. В данном случае – на то обстоятельство, что вот ему, Григорию Хлобыстину, Наводничий не предложил написать заметку для газеты. А почему? Потому что это бесполезно, Григорий просто не в состоянии написать ничего путного. И Григорий знал, что Василий это понимает. Словом, Хлобыстин почувствовал собственную ущербность, и ему было чертовски неприятно. При том что ни Василий, ни Владимир не считали Григория неполноценным и никогда не давали поводов для подобных обид.

– Да-а, ха-ха, оригинально, конечно, но… даже не знаю… – сказал Наводничий, дочитав текст, и передал бумагу Хлобыстину.

– Ну не катит, так не катит, – с деланным равнодушием сказал Осташов и, взявшись за край листа, потянул его из рук Григория. – Я же тебя предупреждал: какой из меня, в жопу, журналист?

Владимир тянул бумагу на себя, но Хлобыстин не выпускал ее, и они стали вырывать листок друг у друга, стараясь при этом не порвать.

– Э, алле, отдайте сюда, – заорал на них Наводничий. – Вы чего? – Василий повернулся, всем корпусом подался к заднему сиденью и тоже вцепился в бумагу. – Да уберите вы оба свои грабли! – Василию наконец удалось отнять материал у друзей. – Как я это в редакцию отдам?! – он стал расправлять изрядно помятую бумагу. – Мало того, что не напечатано, а ручкой написано, как в каменном веке, так еще измяли, придурки. Ну писец, вообще, полярный зверь.

– Ну я же не дочитал, бубенть, – возмутился Григорий. – Дай взад, ты!

– Перебьешься. В газете почитаешь, – Наводничий достал из кофра папку для бумаг, положил в нее заметку Осташова и спрятал папку обратно. – Дикари!

– Так чего, ты отдашь это в редакцию, что ли? – осторожно спросил Владимир.

– Ну а что делать? – ответил репортер. – Я уже договорился на четкое время. Отдавать материалы и карточки вовремя – это часть профессионализма.

– Василиск, дай почитать, не будь сволочью, – сказал Хлобыстин.

– Блин, да обычный текст, чего там читать? Уже нету времени, я и так опаздываю на встречу. Давай, Гриш, правда, вали, если валишь, а мы поедем.

– Ну и ехайте.

Григорий стал нервно дергать за ручку открывания двери, но механизм заклинило, дверь старой машины не поддавалась.

– Гришаня, ну чего ты гонишь? – сказал Наводничий. – Ну, как дети, ей богу. Ну хочешь, дам почитать, но тогда поехали с нами, по пути будешь наслаждаться творением великого автора, ха-ха.

– К черту вас, дятлов. У меня тоже нет времени, мне пора.

Дверь все не открывалась.

– Бля, ты хоть когда-нибудь свой драндулет ремонтируешь? – сказал Хлобыстин. – Давай, сам дверь открывай, я уже задолбался.

– Слышь, Вась, я все-таки наверно с Гришей выйду, – сказал Осташов и открыл дверь со своей стороны, он испытывал некоторую неловкость перед Хлобыстиным и хотел по пути поддержать его. – Давай, Гриш, вылазь через мою дверь.

Владимир быстро покинул салон, за ним стал выбираться и Григорий.

– Вась, мы пойдем, пока, – сказал, наклонившись к проему двери, Осташов.

– Куда «пока»? Поехали со мной, – сказал Наводничий.

Хлобыстин наконец вылез из автомобиля и, сказав: «Будь здоров, жмотяра», захлопнул дверь.

Василий тоже выскочил и крикнул через крышу «семерки»:

– Вованище, ну ты-то куда? А вдруг там надо будет сразу что-то поправить в тексте. Я, что ли, за тебя должен это делать? Садись, и поехали, я тебе говорю! Дело надо до конца доводить.

– Да?

– Да.

– Ладно, Гриш, – сказал Осташов, – мне тогда все-таки нужно ехать.

– Как хочешь, – ответил Григорий. – Я порыл домой. До вечера, писаки. Чур, я в первой паре на бильярде играю.

Лицо Хлобыстина, к удивлению Владимира, уже вновь излучало радость жизни, или, как уже было отмечено, – предвкушение приятного вечера в пивной, в данном случае – в мультипликационной студии.

– Чего стоишь? – сказал Владимиру Наводничий. – Садись.

* * *

– Садись где-нибудь здесь. Я спущусь на шестой этаж, покараулю Баринова у кабинета и с ним сюда приду, лады? – сказал Осташову Наводничий.

Василий вышел из двери, оставив Владимира в небольшом зале кафе на седьмом этаже здания на улице Правды, где, кроме редакции «Комсомольской правды», занимавшей целый этаж, находились редакции и представительства как минимум пятнадцати газет, журналов и издательств.

В этом кафе практиковалось самообслуживание, поэтому Осташову, чтобы взять себе что-нибудь, пришлось встать в очередь из нескольких человек, которая выстроилась вдоль витрины, оборудованной спереди полочкой для перетаскивания подносов.

Перед ним в очереди стояли двое мужчин: один – худенький парень в свитере, а второй, постарше и с брюшком, был в пиджаке, но без галстука.

– Ты свой хвост уже срубил? – спросил мужчина в пиджаке.

– А почему вылез хвост? Я же сделал точно, сколько ты просил, – сказал худенький в свитере.

– Ну так сверстали. Я, что ли, виноват? Иди – там строк пятнадцать надо срезать.

– Пятнадцать?

– Где-то так, пятнадцать, – сказал мужчина в пиджаке. – Или двадцать.

– Блин, я этих художников поубивал бы. Даешь гениальный текст, а им плевать, лишь бы свои иллюстрации напичкать.

– Не стучите лысиной по паркету, – процитировал коллег-классиков мужчина в пиджаке.

– Ладно, сейчас поем и срублю, – упавшим голосом сказал парень в свитере, словно «хвост», который ему предстояло удалить из заметки, был не лишним куском текста, а его собственной плотью.

– Не делай из еды культа, – снова процитировал пиджачный мужчина и добавил от себя: – А делай культ из работы. Иди прямо сейчас, потом будешь набивать свою утробу.

Шепча себе что-то под нос – видимо, проклятия в адрес художников и верстальщиков, – журналист в свитере удалился.

Тем временем очередь сильно продвинулась, мужчина в пиджаке взял себе сосиски с рисом, кассирша пробила ему чек, и он удалился. Осташов при виде пиджаковых сосисок подумал, что и самому неплохо бы подкрепиться более основательно, и попросил себе того же блюда и томатного сока и, расплатившись, занял свободный столик, усевшись спиной к стене.

Владимир огляделся. Большинство из примерно дюжины столов в зале было занято.

Осташов впервые видел журналистов так близко (Наводничий – не в счет, потому что он был, во-первых, вольный стрелок, не состоящий на службе ни в какой редакции, а во-вторых, – свой человек, Василия Владимир воспринимал, прежде всего, в качестве приятеля).

В окружении людей, чьи статьи вся страна ежедневно читала в центральной прессе, Осташов испытывал некоторый трепет. Что-то вроде того, что, надо полагать, в позапрошлом веке испытывали всякие Наташи Ростовы, когда попадали на бал – робость и одновременно желание показать себя более значимым, этаким гусаром. Если, конечно, использовать сравнение с гусаром применительно к Осташову, а не к девушке на балу. Кстати уж отметим, что его недавнее мнение обо всех людях без исключения как о никчемных придурках здесь, в буфете для журналистов, ему на ум отчего-то не приходило.

Между тем, демонстрировать гусарское ухарство, поедая тривиальные сосиски с рисом, было проблематично. Следует вдобавок признать, что из этих двух чувств превалировала все-таки робость, которую сильно подпитывало беспокойство по поводу слов Василия о том, что заметку, возможно, придется быстро доработать прямо в редакции. Осташов ведь соврал, когда сказал, что промучился с текстом целый день. Он маялся не целый день, а целых два дня плюс целую бессонную ночь. Сейчас он очень затруднился бы точно подсчитать, сколько зачинов написал и забраковал, так и не сумев продвинуться к сути заметки, прежде чем сообразил, каким образом вообще браться за тему. Правда, после долгих терзаний у него в конце концов все пошло, как по маслу, однако поправить сделанное (если понадобится), поправить вот так, на скорую руку – это было определенно выше его сил, и Владимир опасался сесть в калошу. Данное обстоятельство беспокоило Осташова даже больше, чем вероятность того, что выстраданную им заметку сразу признают мертворожденной и не поддающейся реанимации. «Как там Вася сказал, зовут этого типа, за которым он пошел? – попытался вспомнить Владимир. – А, да, вроде Баринов, редактор отдела».

Занятый размышлениями, Владимир не заметил, как съел свою порцию и как к нему подошел Наводничий с мужчиной лет тридцати пяти, солидным, неспешным, в деловом костюме.

– Знакомьтесь, – сказал Василий. – Это редактор отдела, для нас он – главный редактор, Баринов Игорь… э-э, Игорек, как тебя по отчеству?

– Да ну! Давай по имени, – ответил начальник отдела и протянул руку вставшему со своего места Осташову.

– А это автор – Володя, – закончил церемонию знакомства Василий. – Осташов.

– Так, а текст… у кого? – спросил у Владимира Баринов, когда все трое сели за стол.

– Здесь, – сказал Наводничий, – сейчас дам.

Он достал из кофра папку, из папки – заметку.

– Только, Игорь, не обессудь – тут не на компьютере напечатано, и даже не на машинке и… малость помято, – сказал Василий. – Ну, в общем, так уж получилось.

Он вручил Баринову лист бумаги и направился к витрине, рядом с которой в это время как раз не было ни одного посетителя.

Редактор отдела сосредоточился на рукописном тексте.

Владимир сидел, как начинающий йог на острых гвоздях. И очень обрадовался тому, что Наводничий довольно скоро вернулся к столу.

Усевшись, Василий поставил перед собой тарелку с жареной свининой и пюре, а также чай с лимоном и с жадностью накинулся на еду.

– Ну, что скажешь? – спросил Наводничий Баринова.

Тот не ответил, продолжая читать. Осташов, чей невидящий взгляд до этого блуждал по залу, украдкой посмотрел на редактора и обнаружил на его лице улыбку. «Чего он так долго? – подумал Владимир. – Там написано-то – всего-ничего. И все разборчиво». Проследив за направлением взгляда Баринова, Осташов увидел, что редактор, похоже, принялся перечитывать заметку с начала.

Владимир не вытерпел напряжения, встал, спросил: «Кому-нибудь что-нибудь взять?» – и, получив отрицательный ответ и от редактора, и от Василия, пошел к кассирше.

– Я э-э… в шоке, – сказал Баринов, оторвавшись наконец от текста и улыбнувшись фотографу. – Да-а… Что тут скажешь? Так у нас не пишут.

Наводничий воспринял эти слова как приговор.

– Ну ладно тебе – сразу уж прям так, – приглушенным голосом сказал он. – Человек первый раз в жизни для газеты написал. Ну а что? Все когда-то как-то начинают. Знаешь, Вова – толковый парень и… он мой дружбан.

В этот момент к столику вернулся Осташов с чашечкой кофе на блюдце.

Когда он сел, редактор Баринов сказал:

– Давай-ка, Вася, я тебе это вслух почитаю, – и, обратившись к Владимиру (отчего-то чуть застенчиво, как показалось последнему), добавил: – Ты не против?

Осташов неопределенно пожал плечом – мол, на ваше усмотрение, сударь.

– Я это уже по диагонали в принципе пробежал, – беспокойно сказал Наводничий. – И в общем ты можешь как бы не это… То есть я в смысле, мы с Володей так и договорились, что ты прочтешь и скажешь, что тут где надо подправить, и он… и мы быстренько сделаем. Без проблем.

Сотрудник «Комсомольской правды», казалось, его не слышал. Он продолжал блаженно улыбаться, думая о чем-то своем, словно отдыхал в одиночестве, а не вел переговоры с авторами.

– Ты зря это только по диагонали глянул, ты вот послушай, – сказал Баринов Василию и начал-таки читать заметку Осташова вслух. Наводничий, между тем, как бы случайно прикрывшись ладонью от редактора, сделал знак Владимиру – подмигнул и одновременно утвердительно наклонил голову, давая понять ему: не кипятись, ничего не поделаешь, через это издевательство придется пройти.

Баринов читал с паузами, с чувством:

«Ворона как-то раз,

на башню Спасскую нахально взгромоздясь,

решила сделать по-большому.

Мерзавка какнула во всю воронью жопу.

Облегчившись,

с тем была плутовка такова.

Помет лег орденом на лацкан Члена

Политбюро ЦК КПСС.

Руководители страны, нахмурив брови,

Велели завести в Кремле и соколов, и ястребов,

чтоб извести пачкуний вороватых,

которых тусовалось там примерно тысяч пять.

Воронью слободу в десятки раз посократили.

Жаль, ястребители порой так увлекаются охотой,

что улетают за кордон Кремля, не возвращаясь.

Сейчас осталась там лишь самка Альфа (ястреб-тетеревятник).

Ах, как она работает когтями!

Ах, как она кромсает клювом

воронью печень!

О, Альфа! Самка ты, тебя я обожаю!»

Дочитав до конца, Баринов на пару секунд прикрыл глаза и облизнулся, как бы смакуя послевкусие доброго вина, а затем сказал:

– Я э-э… в шоке… Думаю, пойдет прямо в номер. Там как раз есть одна дырка, туда и можно э-э… вставить. На третью полосу. С анонсом на обложке. Да-а, так у нас никто не пишет.

Осташов не верил своим ушам. Так же, впрочем, как и Наводничий.

Тем временем редактор продолжал в своей неспешной манере:

– Ну, теперь к делу, Вася! Я понимаю: Володя, человек, видимо, не очень опытный. Ладно. Ну а ты-то что?

– А что?

– Где заголовок? – Баринов постучал тыльной стороной ладони по заметке. – Я э-э… в шоке. Где заголовок, где подзаголовок?

– Сейчас придумаем, говно вопрос.

– «Сейчас придумаем» – это э-э… говно ответ. Материалы без заголовка редактору не сдаются. Ты же знаешь, как себя надо вести в порядочных редакциях. Я просто э-э… в шоке. И теперь. Иллюстрации. Мы, значит, у меня в кабинете сколько отобрали? Две, так? Там, значит… – Баринов сурово прищурился (было видно, впрочем, что сердитость редактора – напускная, на самом деле он был очень доволен). – Значит, там, на одной картинке ястреб на земле, да, он на снегу добивает раненую ворону, а на второй вояка из кремлевского полка держит ястреба на руке, а сзади какой-то кремлевский собор. Так?

– Так.

– А как зовут этого воина? В каком он звании? Короче, где подписи к фото, Вась? Я э-э… в шоке. На, – Баринов положил перед Василием заметку. – Немедленно пиши подписи, а я сейчас придумаю заг и подзаг. Так-так…

Редактор достал авторучку из внутреннего кармана пиджака и уставился в потолок. Судя по всему, он сейчас с удовольствием, хотя и в присущей ему неторопливой манере, плескался в творческой эйфории, столь знакомой Осташову по поведению Василия на фотосъемках (и столь забытой творческой эйфории, если говорить о его собственном поведении во время рисования картин).

Наводничий улыбнулся Владимиру с видом, говорящим: «Видел, как все хорошо сложилось? А ты боялся!» – и тут же выудил ручку из кофра, и без малейших раздумий начал что-то писать под текстом заметки.

– Володь, а фактура в тексте как? – спросил Баринов. – Там ничего не наврано?

– Ну-у… – затруднился с ответом Владимир.

– За фактуру я ручаюсь, – бросил, не поднимая головы, Наводничий.

– Отлично, – сказал редактор. – Тогда мы внизу вот что припишем, – Баринов, не обращая внимания на Василия, принялся писать на той же бумаге, сбоку, где было свободное место, диктуя при этом себе под нос: «От редакции. Случай с членом Политбюро и другие факты, изложенные в материале, реальные».

– Готово, – сказал фотограф, отстраняясь от края стола.

– Ну-ка, что ты там… – редактор повернул лист к себе и прочел вслух: – «На снимках: ястреб президентского полка растерзывает ворону; главный тренер и смотритель кремлевских ястребов Валерий Ирбитский с ястребом президентского полка Альфой». Нормально. Только чуть подправим подписи.

Баринов зачеркнул слова «растерзывает ворону» и поверх написал «за работой», а во второй подписи, вместо вычеркнутого окончания «с ястребом президентского полка Альфой», вставил «со своей любимицей по кличке Альфа».

– А заголовок э-э… – сказал редактор и начал писать над заметкой, – заголовок сделаем такой: «Любимый ястреб президента». В принципе можно и без подзага обойтись – материал-то маленький. Да, подзаг будет уже лишним. Ну вот теперь все, как надо. Читатели будут э-э… в шоке. Я пошел, отдам материал секретарше, чтобы она его набрала как полагается, на компьютере. – Баринов поднялся. – У вас как со временем? Подождите меня, я через пять минут приду.

– Ну, поздравляю, – со скукой на лице сказал Наводничий, когда редактор ушел. – С тебя причитается.

Владимиру показалось, что его друг несколько разочарован. Сам же Осташов был вне себя от радости.

– Обалдеть, он даже ничего не поправил, – весело сказал Владимир.

– Если не считать подписей к фото.

– Ну и что? Ты же их писал на ходу, – попытался утешить друга Владимир.

Наводничий презрительно поморщился.

– Я всегда пишу быстро. И всегда эти долбанные редакторы что-то поправляют… И я их в принципе понимаю. Человек приносит им шикарный текст, и они это видят, но если они ничего там не поправят, то что же – значит, они зря зарплату получают? Не-ет! Они обязательно должны туда влезть. Показать, какие они нужные!

Наводничий злился. Подобно многим фоторепортерам, он отчего-то пребывал в полной уверенности, что умеет писать так же хорошо, как снимать. Просто у него нет на это времени. Просто ему это не очень-то интересно, не очень-то нужно…

– Я их, голубчиков, насквозь вижу! Хоть даже Достоевский принес бы им текст, хоть Пушкин, все равно, запятушечку, а вставить надо. Всегда! – Василий выкатил глаза, словно только что вспомнил нечто важное. – А твою заметку, знаешь, почему он не почиркал? Потому что ты написал стихами. Ты хоть знаешь, что то, что ты нафигачил, – это белый стих? Стих без рифмы.

– Ну знаю. А что?

– Ну вот ему и неохота было поправлять. Стих править – это ж целая возня, это ж не проза, нужно слова особенные подбирать. Тебе просто повезло. Поэтому можешь тут не важничать.

– Да я и не важничаю. С чего ты взял?

– Да ладно, извини. Конечно я вижу, что ты не выпендриваешься. Потому что ты понимаешь, что у тебя случайно все так гладко прокатило… А Баринов-то, ха-ха-ха – «Ой, у нас так никто не пишет, ой, как зашибись»… Э-эх! А ты-то ведь даже и не думал специально писать, чтобы это было вот так вот, да? Ты же не старался, чтобы заметка такая получилась. Просто наструячил текстяру, как бог на душу положит, а? Признайся.

– Ну…

Осташов задумался. С одной стороны, он действительно не рассчитывал на восторженную реакцию кого-либо из редакции. Когда он ломал голову над тем, как написать про кремлевских ястребов, его вдохновляли уж точно не мечты о том, что, например, вся редакция «Комсомолки» выстроится и устроит ему овацию. Его вдохновляла сама работа. Просто ему очень хотелось сделать текст как можно лучше. Он изо всех сил старался. Но если человек очень-очень старается, но при этом не мечтает о похвале, то… он же все равно старается? Правильно? И поэтому, с другой стороны, выходит, что… Что выходит? Владимир никак не мог сообразить, как объяснить Василию, в чем тут разница.

– Кстати, он тебе текст еще поправит, хотя бы слово «жопа» уберет, вот увидишь. Странная у нас желтая пресса: почти в каждом номере на картинках – телки с голыми задницами, а слово «жопа» писать стесняются. – Наводничий допил чай. – А знаешь еще, почему Баринову заметка понравилось? Просто ему хрен знает почему понравилась какая-то одна фраза. Причем самая обычная фраза. У меня вот тоже так бывает иногда: читаешь какой-нибудь детектив или еще что-то, и там попадается какое-то предложение, и ты просто тащишься, как оригинально залудил автор, как он суперски это… А фраза-то в принципе обычная такая. Ничего в ней особого нет. Просто она как-то под настроение тебе легла – и все. Через там какое-то время еще раз прочтешь это место, и чешешь репу: чего ради было ахать-охать? Написана фигня какая-то. Написана… ну, может, не совсем фигня, но не гениально – это сто пудов. Кто-то левой ногой за три секунды наклебздонил чушь, а ты обрадовался, как будто десять баксов на дороге нашел, понимаешь? Вот и у тебя так получилось.

– Гм, не знаю… Вообще-то я над этой заметкой долго работал.

– Долго! Долго – не аргумент. Даже – наоборот. Долго – это признак непрофессионализма.

– А я и не говорю, что я – профессионал в журналистике. Вась! О чем ты вообще? Я не понимаю! Чего ты завелся?

– Да я не завелся. Так, разговариваем… Просто, понимаешь, ты… Только не обижайся, Вованище, правда, я по-доброму. Я хочу сказать, ты вот в душе не профессионал. Что ты, что Гришка – два сапога пара. Вы по жизни какие-то маргиналы. Все вам по хрену. Чем бы ни заниматься, лишь бы лентяйничать. И с этой заметкой…

– Опять, блин, заметка!

– Ну чего? Ты этот материал, сам говоришь, мурыжил-мурыжил, пока наконец родил. А профессионал – это когда вот, например, тебе говорят: Вова, иди туда-то, там будет какое-то мероприятие, а утром чтобы уже был готовый текст. А еще лучше – вот как здесь ребята шарашат – сразу же возвращаешься в редакцию, садишься и долбишь текст на сколько надо строк.

– Дождались? – спросил не заметно для друзей подошедший к столику Игорь Баринов. – Вася, слушай, у нас сейчас все фотографы на заданиях, – редактор сел на стул, – один остался, но он стажер, в общем для тебя есть срочная работа. И для тебя Володя – тоже. Вы как, сейчас свободны?

– Смотря, что за тема, – ответил Наводничий.

– Не тема, а персона. Анастасия Лисогорская.

– Дочка олигарха? – Василий плотоядно облизнулся и потянул носом воздух – ни дать ни взять, сибирский медведь-шатун, до ноздрей которого ветер тайги донес запах заблудившегося геолога. – Мы готовы.

– У нее выставка открывается в художественной галерее… э-э… в галерее «F». Неизвестно, почему называется «F», ну и – неважно. Вот, возьми адрес, это где-то рядом с «Менделеевской», – из руки редактора в руку фотографа перекочевал клочок бумаги. – На открытии будут только друзья Насти, никакой прессы она не приглашала. Твои фотки будут эксклюзивными.

– Эксклюзив – мой любимый продукт питания, – сказал Василий. – Я предпочитаю его свежим и без гарнира.

– Вась, – Баринов взял фотографа за локоть. – Я – тоже. Э-э… думаю, ты понимаешь, о чем я, но я все-таки скажу прямым текстом: этот материал сначала должен пройти у меня, и уже только потом – где-то еще. Ты со мной согласен?

– Не делай из меня идиота, это и так понятно. Ты же знаешь, как я отношусь к вашей газете, я вам всегда приношу кадры, которые нигде не проходили. Ну ты чего в самом деле? Игорек, не волнуйся, я тебе говорю: право первой карточки с Настей Лисогорской – за тобой.

Все то время, пока Наводничий расточал клятвы в верности заказчику, на лице этого самого заказчика, однако, отражалось полное неверие ни в одно слово вольного папарацци. Мы оба знаем, что твоя болтовня про отношение к газете – ложь, говорило лицо, но теперь, когда ты вслух пообещал эксклюзив мне, тебе придется сдержать слово.

– А ты про выставку текст напишешь? – переключился редактор с фотографа на Осташова.

– Конечно, напишет, – влез Василий. – Вованище, между прочим, как раз и сам художник. Напишет-напишет. У нее там картины будут?

– Нет, – ответил Баринов. – Какая-то инсталляция.

– Слушай, ты мне еще вот что скажи. Я эту Настю что-то нигде не видел – ни в газетах, ни по телеку. Как она выглядит?

– Я тоже ее в лицо не знаю. Она же не тусовщица, а живет в последнее время вообще где-то в Швейцарии. Или в Лондоне.

– Ладно, на месте разберусь, найду.

– Игорь, а… когда нужно написать эту заметку? – вставил наконец и свой вопрос Владимир.

– Вчера, – сказал редактор и, заметив удивление Осташова, добавил: – Это такая редакционная присказка. Если реально, то завтра утром. Но это крайний срок.

– Да? Честно говоря, я, наверно, не смогу так быстро. Не хочется никого подводить…

– Ну это же очень просто, – сказал Баринов. – Опиши, что представлено на выставке – буквально в двух словах, а главное – сосредоточься на расходах. Я имею в виду, во сколько папенькиной дочке обойдется весь этот каприз? То есть, во-первых, сколько стоило изготовление самой инсталляции. Дальше. Инсталляция будет показываться месяц. Узнай у администрации галереи, сколько стоит снять помещение на это время. Потом, наверняка там будет пышный фуршет – прикинь, на сколько денег потянула выпивка и закуски. И не пиши длинный текст, краткость – сестра таланта.

– И мачеха гонорара, – заметил Наводничий.

– Вася, ты за своего друга не переживай. Я думаю, ему за ястребов будет выписан повышенный гонорар. Хорошие тексты хорошо оцениваются. Так же, между прочим, как иллюстрации. И ты, Вася, это знаешь.

– А мне за карточки ястребов и за Настю Лисогорскую тоже повышенный отвалите?

– Не делай из нас жлобов, это и так понятно. Ты же знаешь, как в редакции относятся к тебе. И я всегда пробиваю у начальства, чтобы тебе за твой эксклюзив платили столько, сколько э-э… редко кто получает.

– А конкретно за эти материалы – гарантируешь?

– Ну ты чего, ей богу, Вась? Когда редакция подводила тебя с оплатой? Я э-э… в шоке. Не волнуйся, сделай от души Настюшу, и гонорар будет – душевный.

– И за ястребов душевно будет? – уточнил Наводничий.

– И за них.

Все то время, пока редактор отдела расточал клятвы в верности фоторепортеру, на лице Василия отражалось полное неверие ни в одно его слово. Мы оба знаем, что это ложь, говорило лицо, но теперь, когда ты вслух пообещал мне повышенную оплату, тебе придется сдержать слово.

– И вот еще что хотел сказать, – обратился Баринов к Владимиру. – Необязательно писать э-э… стихами. Ты же не Бродский, ладно? Ты лучше обычной прозой, но вот в таком стиле, как про ястребов сделал э-э… искрометно, с огоньком. Ну, все. У вас мало времени, открытие выставки, если мне источник не напутал, через полчаса.

– Черт! Можем эти полчаса проторчать в пробке, – сказал Наводничий. – Наверно, лучше на метро.

– На метро точно лучше, – сказал редактор отдела. – Садитесь на нашу «Савеловскую», а следующая – уже «Менделеевская», и дальше пешочком.

Концовку пояснений редактора Наводничий с Осташовым слушали в изумлении, округлив глаза, и чуть ли не с открытыми ртами. Но не потому, что расположение станций метро явилось для них откровением. Они смотрели мимо Баринова, на что-то, что происходило за его спиной.

А там происходило следующее. В кафе вошли два молодых человека в теплом камуфляже, черных вязаных шапочках и высоких армейских ботинках, и у каждого на плечевом ремне висела винтовка с оптическим прицелом – знакомая многим мужчинам по службе в армии снайперская винтовка Драгунова, сокращенно, СВД.

Ребята со скучающим видом прошли зал насквозь.

«Мамаш, разреши, мы тут выйдем», – бросил один из них пожилой посудомойщице, которая в этот момент протирала тряпкой стол, что располагался у двери на балкон (Осташов как-то и не обратил внимания, что в кафе есть балкон и выход на него).

Бабка не выказала ни малейшего удивления.

– Идите-идите, соколики, – сказала она и посторонилась.

Откинув тюлевую занавеску и повозившись немного со шпингалетами, один из снайперов распахнул задребезжавшую большими стеклами первую дверь, затем такую же вторую, и шагнул на заметенный снегом пол балкона. Его коллега тоже вышел на воздух и аккуратно прикрыл за собой обе двери.

– Нет, ну нормально! Это с каких пор у вас тут по конторе люди с эсведешками разгуливают так запросто? – спросил Наводничий редактора и поднял свой кофр с пола, поставил его себе на колени, и сунул руку внутрь. – Кто это такие?

Баринов посмотрел в ту сторону, куда таращились друзья.

Снайперы, сместившись тем временем по балкону вправо, встали за окном, прямо напротив Осташова.

Он увидел, как камуфлированные парни, слегка наклонившись в сторону окна, взяли что-то из-под подоконника. Когда они выпрямились, в их руках обнаружились пластмассовые стулья. Ребята побили стулья об перила, стряхивая таким образом снег с сидений, еще смели прилипшие остатки снега руками в перчатках, водрузили стулья на место, затем сняли с плеч винтовки и, все так же не спеша, с удобством усевшись, принялись оглядывать окрестности сквозь оптические прицелы. Судя по всему, их интересовали в основном крыши соседних зданий.

– Это президентская охрана, – сказал редактор. – К нам сегодня должен Ельцин приехать. Будет отвечать на телефонные вопросы читателей. И эти ответы пойдут в завтрашнем номере. Так что ваш материал про кремлевских ястребов настолько вовремя, что э-э…

В этот момент из-за спины Владимира полыхнули подряд друг за другом две вспышки белого света в сопровождении звуков дважды сработавшего затвора фотоаппарата.

Один из снайперов, похоже, заметил всполохи. Он обернулся, и одновременно с ним обернулись и Осташов с Бариновым.

«Васина работа», – подумал Владимир еще до того, как его взгляд совершил круговую пробежку на 180 градусов.

Наводничий обретался уже не рядом, а несколько поодаль, на стуле за соседним столиком. Когда он успел отсесть? И зачем было снимать снайперов с расстояния, а не прямо со своего места?

Василий сидел правым боком к окну. Фотоаппарата при нем, на первый взгляд, не было, но Владимир сразу сообразил, что он просто успел спрятать камеру. Затуманенный взгляд фотографа, устремленный на кассиршу, усталая поза (левая рука подпирает голову, а правая сунута под левую подмышку) могли обмануть чужака, но те, кто знал Василия, а именно, Баринов и Осташов, только догадливо хмыкнули.

– Вась, а Вась, – сказал редактор отдела. – Что ты там прячешь за спиной?

– А? Ты меня? – Наводничий обернулся, как бы выходя из задумчивости, но посмотрел при этом (вернее, зыркнул) не на Баринова, а за окно.

Владимир тоже снова посмотрел на снайперов.

Они сидели спинами к окну и оглядывали крыши, прильнув черными головами к прицелам винтовок. Черными – потому что опустили свои вязанные черные шапочки до подбородков. Когда стрелки только появились в кафе, края шапочек на их головах были закатаны и не доставали даже ушей – модель «Мини». Теперь эти головные уборы превратились в «Макси» – с прорезями для глаз.

– Вася, – сказал редактор, – нас тут всех предупреждали, чтобы мы никого из Ельцинской охраны не снимали. А ты лезешь!

– Ну и что? Зато кадр классный будет, я специально немного со стороны снимал. Представь: два чувака сидят в кафе за столиком, это вы с Вованищем, а за окошком на балконе – еще два чувака, кого-то собираются из винтовок отстреливать. Супер! Такая типа обычная московская жизнь. Они отвернулись, давайте, мужики, разговаривайте между собой, я еще раз сниму.

Баринов встал и, подойдя к Василию, заслонил ему обзор.

– Эти люди, Вася, шуток не понимают. Ты вот сейчас снимешь, а они начнут выяснять твою личность и э-э… будут делать это долго-долго. Лучше езжайте в галерею, у вас полчаса всего.

– Да ладно тебе. Ты-то меня понимаешь, ты профессионал.

– Вот именно. Мне, как профессионалу, нужны кадры Лисогорской, а не этих бойцов. Вы ее можете упустить, потому что она будет только на открытии выставки.

Для Василия это был лучший аргумент, и он убрал фотоаппарат в кофр.

– В принципе я уже и так снял, что хотел.

* * *

Василий и Владимир ждали поезда на станции метро «Савеловская».

Стояли у края платформы и смотрели в тоннель, откуда должен был вынырнуть первый вагон.

Людей вокруг было немного.

Поблизости стоял парень. Обычный парнишка в обычной пуховой куртке серого цвета.

Но вел себя парень странно.

Собственно, трудно сказать, в чем конкретно состояла неестественность его поведения. Возможно, это покачивание у самой кромки платформы. Или, быть может, затуманенные взгляды, которые он даже не бросал, а, можно сказать, разбрасывал по сторонам, будто хотел избавиться от способности видеть.

– Глянь, на придурка, – тихо сказал Наводничий.

– Поддатый, – ответил Осташов.

– Да нет, не похож он на бухого. И спиртом от него не тащит.

– До него метра три, просто запах не добивает.

– Я отлично чую запахи, – сказал Василий. – Если б он был настолько в хлам, насколько колыхается, я бы почуял.

– А я и не знал, что у тебя собачий нюх.

– Блин, столько психов кругом…

– Ага, – сказал Осташов. – Может, подальше отойти от него?

Василий не двинулся с места.

Владимир тоже остался рядом.

– А может, он под поезд намылился? – предположил после паузы Наводничий.

– Несчастная любовь? – Владимир усмехнулся, и прикусил язык.

Внезапно ему в голову пришла очень неприятная мысль. О том, что вообще-то это у него, у Владимира, в наличии несчастная, тупиковая, неразрешимая любовь, и это ему пора бросаться под поезд.

Предположение о самоубийстве было совсем не таким, как у ребенка, незаслуженно обиженного родителями, который, подобно Тому Сойеру, мечтает погибнуть, чтобы зловредные взрослые горевали и раскаивались. Нет, это были не сладкие детские грезы. Привкус у мысли был горьким. Потому что эта мысль не показалась ему излишне нелепой и сумасшедшей.

В мрачном тоннеле появился головной вагон, его яркие фары высвечивали на отполированных рельсах две блистающие полосы. Как бы ощупывая этими светящимися усами дорогу перед собой, поезд двигался с отменной скоростью, словно потревоженный ногой купальщика рак, торопящийся покинуть свое раздавленное тинное убежище.

Парень в серой куртке, стоявший на краю платформы, стал раскачиваться сильнее.

– Не нравится мне этот хмырь. Анна Каренина, мать его, – сказал Наводничий и глянул на наручные часы. – Опаздываем!

Поезд выскочил из тоннеля.

Василий снял кофр с плеча, как бы невзначай сунул его Осташову («Подержи-ка»), а сам боком-боком сделал пару шагов в сторону Серой куртки.

Поезд был уже совсем близко, метрах в пятнадцати, и тут Серая куртка издал довольно громкий (во всяком случае, слышимый сквозь шум идущего состава) то ли всхлип, то ли хрюк и сделал сомнамбулический шажок с платформы.

Заваливающийся силуэт Серой куртки тут же стал в глазах Владимира размытым, потому что в эту долю секунды Осташов сосредоточил взгляд на машинисте за ветровым стеклом в кабинке поезда. Лицо машиниста выражало панику пополам с ненавистью.

Немедленно раздался металлический визг и скрежет тормозящих колес, хотя было понятно, что так уж быстро состав остановиться не сможет.

Вот тут-то и выяснилось, насколько оправданным был маневр Василия.

Оказавшись в этот критический момент в непосредственной близости от Серой куртки, Наводничий резко, подобно балерине Большого театра, крутнулся на месте по часовой стрелке, при этом он выкинул правую ногу вверх и пяткой врезал в грудь падающему самоубийце.

Черная куртка улетел обратно на платформу за мгновение до столкновения с поездом.

Василий тоже остался на платформе, он едва успел отскочить от края и избежать удара зеркалом заднего вида, которое торчало сбоку от кабины машиниста.

Состав прекратил торможение и пошел по инерции дальше, а Серая куртка как рухнул задом на мраморный пол, так и сидел с ошеломленным видом, пока поезд потихоньку следовал вдоль платформы.

– Ну ты молодца, – сказал Осташов, подскочив к Василию. – Ты спас ему жизнь.

Но разгоряченный Наводничий, похоже, ничего не слышал.

– Под следующий поезд кидайся, дебил, – сказал он Серой куртке, – мы опаздываем.

Стоявшие неподалеку люди глазели на неудачливого самоубийцу, но двери вагонов открылись, и все тут же забыли о нем. Выходившие из поезда пассажиры бросали короткие недоумевающие взгляды на паренька, сидящего посреди платформы, и устремлялись дальше.

Владимир и Василий зашли в вагон. Из динамиков послышалось традиционное «Осторожно, двери закрываются…» – и через стекло уже закрывшихся дверей друзья увидели, как к парню подошла дежурная по станции в красной шапочке.

Поезд тронулся.

– Ур-маваш – моя коронка, – гордо заявил Василий.

– Его мамаша? – не понял Владимир и всмотрелся в дежурную.

– Да при чем здесь мамаша? Я – про удар пяткой. В каратэ это называется «ура-маваши». Я занимался немного, пару-тройку лет. Пяткой по корпусу с разворота – был мой любимый прием.

– Ну да, ты у нас и в каратэ профессионал, – Осташов с удивлением услышал нотки раздражения в своем голосе. Похоже, рассуждения Василия в кафе «Комсомолки» о маргинальных любителях, каковыми, на его взгляд, являются два его друга, все-таки задели Владимира.

– Нет, в каратэ я вряд ли профессионал. Но я профессионально применил этот прием – я всегда делаю то, что у меня лучше всего получается. Вернее, так: если я что-то делаю, то это всегда профессионально.

– Да уж конечно. С этой своей «ура-мамашей» ты чуть сам не усвистал под поезд. С таким же успехом ты мог бы просто цапнуть его за куртку и оттащить назад, а не выпендриваться. Тоже мне – Брюс Ли.

– У этого козла куртка…

– Чак Норрис.

– У него куртка…

– Джеки Чан.

Василий зажал Владимиру рот рукой.

– У него куртка была из плащевого материала. Он мог бы выскользнуть из моих рук.

Наводничий освободил рот Осташова и выждал паузу, как бы великодушно предоставляя товарищу возможность парировать, однако при этом всем своим видом показывая, что уверен: все козыри сейчас – только у него. Профессиональные козыри в профессиональных руках.

– На словах можно доказать что угодно, – убежденно сказал Осташов, но Василий лишь с усмешкой понимающе закивал – мол, жалкая попытка, дружище, хотя, конечно, я бы на твоем месте тоже не сдавался.

Наводничий помолчал, а затем сказал тоном, каким ставят точку в споре:

– Я все сделал правильно, профессионально.

 

Глава 29. В чем твоя загвоздка, дружбан?

«Галерея F» – вывеска на стене двухэтажного синего особнячка была весьма скромных размеров.

– Значит, любимая дочь автомедиамагната Настя Лисогорская объявила себя художницей, – сказал Наводничий на подходе к выставке. – Хэх, инсталляция! Слушай, Вованище, я вот сам в принципе догадываюсь, что такое инсталляция, но… ты мне можешь объяснить четко и по-простому: что это значит?

– Объяснить профессионально?

– Ну ладно тебе! Чего ты снова?

Владимир молчал.

– Ну хорошо, – сказал Василий, – я признаю, что не только я, но и ты – тоже профессионал. Только неизвестно в чем, ха-ха, доволен? Ну хватит уже, достал. Чего ты дуешься, как баба?

– Да я не дуюсь, сам ты достал. Я думаю, как это тебе получше объяснить… насчет инсталляции… В общем, грубо говоря, так: когда драный абажур валяется на помойке – это просто драный абажур, а когда он помещен на выставке – это уже инсталляция.

– Я примерно так и думал.

– Но это не все. Чтобы абажур стал инсталляцией, в нем должна быть какая-то концепция. Он должен выражать какую-то мысль, какие-то чувства – это на самом деле главное.

– Да-да, понятно. Когда элементарно не умеешь рисовать или, там, лепить нормальные скульптуры, тогда тащишь с помойки абажур – и все, ты уже художник. Я эту голубу Настю насквозь вижу, с жиру сучка бесится. Что-то у входа никто не толчется. Презентация отменилась, что ли?

Друзья зашли внутрь. В небольшом коридорчике тоже никого не оказалось, и они прошли в зал.

Размеры помещения вполне соответствовали скромной вывеске на стене дома – галерею нельзя было причислить к слишком просторным. Но не это сейчас занимало Василия и Владимира. Они застыли на пороге и с удивлением переглянулись: зал оказался пуст. В нем не было ни людей, ни вообще ничего – абсолютная пустота. Отсутствие чего и кого бы то ни было подчеркивалось и белизной зала. Глаза слепли, как на горном курорте: пол был светел сам по себе, а стены, окна и высокий потолок были сплошь задрапированы белоснежным шелком.

Наводничий, медленно ступая по паркету, вышел на середину зала.

– И чего? – спросил он, оглянувшись на друга.

– А мне нравится. Оригинально.

– Что тут может нравиться? Здесь же ничего нет.

– Я думаю, это и есть инсталляция, – Осташов, оглядываясь по сторонам, неспешно направился к Василию.

– Я – в шоке, как говорит наш знакомый Баринов. Это же полная лабуда, – Наводничий еще раз огляделся. – Или что?

– Вот именно. Значит, инсталляция удалась, раз она вызывает у тебя такие бурные эмоции. Теперь просекаешь, в чем разница между абажуром на помойке и на выставке?

– Ой, Вованище, ну только не надо из меня лоха делать. Знаем. Черный квадрат, синяя собака… Это все, конечно, понятно. Но… А где вообще люди? Что здесь на камеру снимать?

Василий требовательно смотрел на Владимира, словно тот обязан был знать, где люди и что снимать.

И тут Осташов внезапно увидел, как за спиной друга, в противоположном от входа углу зала, белый шелк на стене вдруг откинулся, будто полог палатки, и из проема вынырнула девушка.

Наводничий обернулся на шелест и тоже уставился на нее.

Среднего роста, стройная, в черном вечернем платье (впрочем, довольно скромного покроя), шатенка, волосы собраны на затылке.

Девушка без особого интереса глянула на друзей и, отвернувшись, принялась неспешно расправлять складки шелкового полога.

– Здравствуйте, – Василий оправился от удивления раньше Владимира. – А вы не скажете, это и есть выставка Анастасии Лисогорской?

– Да, ее, – просто ответила девушка, не оборачиваясь. – А вы кто?

– Ну… я ее друг, – ответил Наводничий. – А вы тут в галерее работаете, куратор, или как-то так, да?

Девушка закончила разглаживать складки, развернулась и, словно и не слышала вопроса, посмотрела на Василия взглядом, в котором читалось: «Хотите о чем-то спросить?»

– Ну да, сам вижу, что работаете, – сказал он. – А не подскажете, мы уже опоздали на открытие экспозиции, или все еще впереди? Народу почему-то – вообще никого.

– Рано пока. Открытие – только через час. Но раз вы уже тут, можете посмотреть.

– Спасибо, мы уже вот посмотрели, – ответил Наводничий, сделав круговое движение рукой. – Очень содержательно.

– Это не все, – сказала девушка в черном платье. – Там продолжение.

Она указала на атласный полог, который так старательно оправляла, а сама направилась к выходу из зала.

– Ой, девушка, подождите, – сказал Василий и сделал к ней шаг. – Понимаете, я – журналист. – И добавил со значительностью: – Из «Комсомолки».

На девушку это известие никакого впечатления не произвело.

– А вы? – неожиданно спросила она у Осташова. – Тоже журналист?

– Я… эм-м… – Владимир лихорадочно перебрал в голове, кем бы назваться. Журналистом он себя, несмотря на триумф заметки о кремлевских ястребах, не ощущал. Представиться риэлтером? В данной ситуации это прозвучало бы неорганично. Что остается? Отрекомендоваться грузчиком с мясокомбината? Ха и еще раз ха, смешно.

– Я… я – просто, гм, художник.

Девушка посмотрела в сторону, как бы задумавшись о чем-то. У нее вообще был вид человека, который постоянно думает о чем-то своем.

– Девушка, я вас прошу, – напористо сказал Наводничий, – пройдемте туда вместе с нами – покажете нам, что к чему, объясните. Все равно же пока никого тут нет.

– Проводить я вас могу, – помедлив, ответила девушка, – а объяснять, мне кажется, ничего не стоит.

Василий бодро направился к пологу и галантно откинул его.

Когда друзья вошли вслед за девушкой в проем, выяснилось, что с цветом обивки там дело обстояло прямо противоположно тому, что было в зале. Они оказались в довольно узком коридоре, где их окутала полумгла: стены, потолок и даже пол были укрыты черной материей. Владимир пощупал стену – бархат. В конце сумеречного коридора на черном постаменте (видимо, тоже задрапированном черным бархатом) стояла подсвеченная снизу двумя лампочками направленного света белая статуя Венеры Милосской. Гипсовая копия, естественно.

Наводничий опустил полог, и мрак стал почти кромешным. Во всяком случае, кроме Венеры, абсолютно ничего не было видно.

По шуршанию подошв и покачиванию силуэтов впереди Осташов понял, что Наводничий и девушка двинулись к безрукой статуе. Потихоньку, чтобы не наступить кому-нибудь на ноги, Осташов последовал их примеру.

Глаза уже привыкли к полумраку, но разглядеть Василия или спутницу все равно было невозможно – черный бархат гасил любые поползновения световых лучей отразиться от гипсовой фигуры или чего-либо еще. Тем светлее оказалось лицо сопровождающей, когда она внезапно сделала шаг в зону освещения и, подняв лицо, задумчиво посмотрела на профиль Венеры. Владимир только сейчас заметил, насколько умным и одухотворенным было бледноватое лицо девушки.

Она обернулась и посмотрела на стоящих позади друзей, и в это мгновение послышался характерный щелчок сработавшего затвора фотоаппарата – Наводничий, таким образом, уже исключил из повестки дня вопросы: «Где люди?» и «Что снимать?»

– Вам надо было предупредить меня, а не снимать сразу, – сказала девушка. Впрочем, недовольства в ее голосе не чувствовалось, сказано это было совершенно нейтрально, как-то по-дикторски.

– Ну вот, теперь вы знаете. Еще кадрик, – без тени смущения сказал Василий, и фотовспышка осветила черный бархатный тупик с Венерой и стоящей рядом девушкой.

– Мне нужно идти, – сказала девушка по-прежнему ровным, даже расслабленным тоном (пожалуй, более уместным был бы оборот «поставила в известность»). – Дальше смотрите без меня.

И она скользнула из перекрестья лучей во мрак и пошла к выходу, сказав уже на ходу: «Пропустите, пожалуйста», – так что друзья едва успели посторониться.

На секунду в черный коридорчик ворвался широкий поток света из атласного зала – девушка выбралась наружу, затем крыло полога вернулось на место – и снова мрак. Ее каблучки застучали по паркету, она удалялась.

– Ладно, черт с ней, – приглушенно сказал Наводничий. – Только я что-то не врубаюсь, чего смотреть дальше.

– Я тоже, – ответил Осташов. – Может, еще другие такие же проходы есть в стенах.

– А, точно. Давай проверим, ты шарь по той стене, а я – по этой. О! Вованище, ты гений. Я сразу попал. За мной. Алле, да не пинай ты меня по ногам. Погоди, тут не просто занавес, тут еще дверь. Сейчас. Как ее открыть? А, вот ручка.

Владимир левой рукой придерживал тяжелый бархатный полог, а протянутой вперед правой дотрагивался до спины Василия.

Раздался щелчок – похоже, дверь поддалась, и одновременно с тем, как спина друга канула куда-то, послышалась тихая музыка.

– Заходи, – сказал Наводничий из тьмы, из которой лилась величавая, спокойная мелодия. Симфонический оркестр играл некую оркестровую классику. Осташов не ведал, какую именно, поскольку в классической музыке ничего не смыслил.

Во тьме-тьмущей метрах в трех от себя, на уровне груди, он увидел два махоньких огонька – красный и зеленый, – а между ними пять маленьких столбиков, светящихся желтым светом. Высота столбиков постоянно менялась. Эквалайзер, сообразил Владимир.

Он достал из кармана зажигалку и зажег ее. Лепесток пламени освещал лишь небольшое пространство вокруг, и Осташов начал водить зажигалкой по сторонам. Наводничий тоже внес лепту в освоение окружающего космоса: вжимая кнопку пуска на фотоаппарате лишь наполовину, чтобы затвор не сработал понапрасну, он принялся пускать в разные стороны снопы света фотовспышки.

Общими усилиями друзья прояснили обстановку. Они находились в квадратной комнатке, обитой, как и предыдущее помещеньице, черным бархатом; в углу, на постаменте (быть может, высоком барном табурете), тоже затянутом черным материалом, стоял маленький музыкальный центр – черного цвета. Две черных же колонки, из которых струилась музыка, были привешены в диагонально противоположных углах под потолком.

– Так, здесь просто музыка, – сказал Владимир. – Значит, здесь надо просто слушать. Там было – смотреть, а тут – слушать.

– Получается, так. Ну, что, музыку на камеру я не сниму. Двигаем дальше.

Друзья стали обшаривать руками стены.

– Слышь, Вованище, обрати внимание, тут стены не как там, где Венера была. Здесь под бархатом еще что-то мягкое набито – звуконепроницаемая оболочка. Поэтому только в этой комнатухе музыку и слышно.

– Давай сюда, – сказал через некоторое время Осташов, – я нашел другую дверь.

За второй дверью и бархатным пологом, который они откинули уже привычной рукой, находилось очередное сумрачное помещение – черт ногу сломит. Правда, у противоположной стены был виден словно висящий в воздухе шарообразный аквариум, наполненный то ли подсвеченными изнутри красными камнями, то ли углями, которые тлели и сами, таким образом, являлись источником багрового свечения.

Неожиданно друзья услышали доносящийся откуда-то справа разговор. Судя по голосам, там, за стенкой, находилась женщина с маленьким мальчиком.

– Почему ты опять не слушаешь маму? Пойдем.

– Ну сейчас, – отвечал малыш.

Ощупью Осташов нашел справа еще один проем, откинул черный полог – дальше ни зги не видно. Тут уже даже огоньков никаких не было, кругом лишь бархат воронова крыла. Куда шагать – непостижимо.

– Двинься, – Наводничий толкнул Владимира и прошел чуть вперед. – Здравствуйте, – сказал он во тьму. – А вас случайно не Настей зовут?

– Здравствуйте, нет, – отозвалась невидимая женщина.

– Значит, вы подруга Насти Лисогорской?

– Да нет. Мы по пути из садика с сыном иногда просто заходим сюда, посмотреть, что тут интересного.

– Смотреть сегодня как-то трудновато, – сказал Василий.

Женщина усмехнулась, затем Владимир услышал, как кто-то чирикает зажигалкой, наконец появилось пламя. Стало видно, что зажигалку держит в руке молодая женщина, одетая в дубленку.

– Мам, дай зажигалку! – крикнул ребенок.

– Нельзя, я тебе уже сколько раз говорила.

– Запах тут, как будто летом на бульваре, после газонокосилки, – сказал Василий. – Вов, ты чувствуешь?

Владимир потянул носом.

– Да, вроде травой пахнет. Так, чуть-чуть.

– Ничего себе «чуть-чуть».

– Ну, я же курил по дороге, поэтому не очень различаю.

– Девушка, вы уже, наверно, изучили, что в этой комнате, – не подскажете? – обратился Наводничий к женщине, которая тем временем пробралась с сыном к проему, в который вошли друзья.

– Трава в ящиках, – ответила она.

– В смысле – сено?

– Нет, в смысле дерн. А больше ничего, так что можете и не смотреть. А выход отсюда только один – вот как вы вошли.

– Понятненько, – Наводничий все-таки два-три раза заставил вспышку сработать, и друзья убедились в том, что действительно: на полу у противоположной стены расставлены невысокие ящики, в которых произрастает обыкновенная трава. – Ясненько.

Женщина с ребенком, пошуршав пологом, вышли.

– Комната – изолированная, десять квадратных метров, без окон – будет для вас отличной кладовкой или гардеробной, – сказал Осташов.

– Пошли, риэлтерская душа, – отозвался Василий.

Они вернулись к проему – и вот она, снова комната с круглым аквариумом. Подойдя к стеклянной емкости вплотную, Владимир увидел, что она стоит на покрытой черным бархатом подставке со встроенной красной лампой, а внутри аквариума лежат никакие не камни и не угли, а гранаты – те, которые едят. Среди целых плодов были и половинки, и четвертинки. Настоящие или муляж? Можно их потрогать? Черт знает.

В комнату ворвался яркий свет – это был выход из лабиринта обратно в белый зал. Молодая мама придерживала полог, пропуская сына вперед. Но малец (лет шести, судя по росту) вернулся вприскочку к аквариуму, сунул руку в емкость, пощупал гранаты и, ухватив четвертушку, рванул к выходу. Полог за ними опустился.

– Ну как ты себя ведешь? – послышался голос мамочки из зала. – Это же выставка. Тут ничего нельзя брать и кушать.

– Дура, – тихо прокомментировал во тьме Наводничий.

Осташов увидел, как в аквариум нырнула рука Василия, мгновенно ставшая красной.

– Детям и репортерам все можно, – сказал фотограф, перебирая содержимое емкости.

Обратно его рука выбралась с половинкой граната.

– М-м, Вованище, – сказал он, причмокивая, – вкусно! Рекомендую.

Но Владимир взять гранат постеснялся.

Наконец друзья выбрались на белый-пребелый свет. Мама с мальчиком уже покинули зал, а других посетителей все еще не наблюдалось, зато здесь вовсю суетились служащие галереи. Две девушки и мужчина в чистеньких синих комбинезонах расставляли вдоль одной из стен стулья, накрывали белой скатертью два стола в углу. Это была отлично выдрессированная команда, во всяком случае действовали они слаженно и переговаривались, несмотря на отсутствие зрителей, тихо, как библиотекари.

– Ну, и что эта инсталляция значит? – спросил Наводничий.

– Подумать надо, – ответил Осташов.

– Н-да. Это хорошо, что мы с тобой попали сюда раньше всех, – говорил Наводничий, выколупывая гранатинки и кидая их в рот. – Спокойно осмотрелись. Теперь я знаю, как надо будет снимать здесь Настю.

– Как?

– Около Венеры, других вариантов я не вижу – так же, как я снял эту мамзель, которая нас туда водила. И еще один плюс: я сейчас пойду на улицу и смогу заснять, на каком лимузине приедет Настя. Во-от. А ты, коллега, пошныряй тут, найди опять кураторшу, или еще кого-то, и разузнай, сколько чего здесь Насте стоило. Я так думаю, инсталляция влетела в копеечку. Ты прикинь, сколько здесь белого материала, и сколько еще там черного, и все остальное! В общем, давай, работаем.

Наводничий пружинистым шагом направился к выходу.

Осташов остался стоять на месте. Ему ужасно не хотелось разнюхивать, сколько Лисогорская потратила на выставку. И уж тем более – взахлеб рассказывать об этом всему свету через газету. Он находил это пошлым, а пошлость, в его разумении, являлась одной из презреннейших черт человеческой натуры.

Так и не решившись идти искать кого-то из сведущих сотрудников галереи и не придумав, куда себя деть, пока Наводничий караулит на улице Лисогорскую, он потихоньку прошел к ряду стульев у стены и сел с краю.

Персонал в синих комбинезонах, закончив дела, скрылся.

Владимир хотел было уже выйти на улицу к Василию, покурить, как в зал вошла уже знакомая ему девушка в черном платье. Ага, кураторша. Ну что, спросить ее, сколько стоил материал, трава, гипсовая Венера и прочее?

Девушка осмотрелась, ни на секунду не остановив своего взгляда на Осташове, постояла с задумчивым видом, потом, опустив взгляд себе под ноги, неспешно ступая, пересекла зал и тоже села – в двух стульях от Владимира.

– Здравствуйте еще раз, – сказал Осташов.

Девушка молча посмотрела на него туманным взглядом, как бы с трудом припоминая, где могла видеть этого субъекта.

– Мы с вами смотрели статую Венеры, помните?

– И?

– Гм, да я так просто сказал.

Возникла пауза.

– Мне понравилась эта инсталляция, – снова попытался завязать разговор Осташов, но на сей раз он чувствовал себя гораздо свободнее, поскольку за время паузы твердо решил, что не будет расспрашивать эту сотрудницу о ценах. – А вы что о ней думаете?

– Понравилась? А чем?

– Своей идеей. Или, наверно, лучше сказать – идеей-призывом. Нет, лучше – напоминанием.

– Да? И что вам все это напомнило?

– До меня, честно говоря, только что дошло. Понимаете, тут автор говорит нам: люди, у вас есть органы чувств, и это бесценное сокровище. Смотрите на прекрасные творения мастеров, слушайте замечательную музыку, вдыхайте ароматы. Гм. Если продолжить логику, то гранаты тогда должны означать осязание и вкус. Значит, их можно потрогать и попробовать.

– Попробовали?

– Нет, я подумал, что произведение искусства не стоит съедать. По крайней мере, до официальной церемонии открытия.

Девушка усмехнулась.

– Так вы художник, да?

– Да, но… сейчас я ничего не рисую. Не спрашивайте почему, я и сам не знаю. И даже не знаю, буду ли рисовать. Я сейчас занимаюсь недвижимостью, и тоже не знаю, буду ли заниматься этим дальше, – Осташов вздохнул. – Приятно видеть, что кто-то занимается творчеством, – он сделал жест в сторону черных комнат. – Эта Настя – молодец, у нее хорошо получается. Мы даже не ожидали.

– Мы – это вы о себе? Мы, Николай Второй?

– Нет, мы – с другом. Он журналист, ну вот с которым мы смотрели статую. Он сейчас вышел ловить момент, когда приедет Настя. Чтобы сфотографировать, как она будет выходить из лимузина.

– А. Он из «Комсомолки», кажется?

Владимир кивнул.

– Представляю, что ваш друг напишет: Анастасия Лисогорская на папины денежки закатила выставку, ну и так далее. – Девушка в упор посмотрела на Осташова своими ясными серо-голубыми глазами. – А вы хотите знать, сколько это стоило? В долларах?

– Лично я, э-э… – Владимир поднял взгляд в потолок, – нет. Нет. Какая в принципе разница? Никто же сейчас не подсчитывает, сколько стоили краски для потолка Сикстинской капеллы. Важно только, что представляет собой художник, умеет он что-то или он пустое место. А остальное уже – чушь, сплетни, мещанство, короче говоря. Вот по этой инсталляции видно, например, что Лисогорская – девушка с головой, и у нее есть чувство прекрасного. Это, может, глупо звучит, по-школьному, но зато этим все сказано.

– Вам как художнику видней.

– Меня Володя зовут, а…

– А мне уже пора, – сказала, вставая, собеседница. – Мне нужно еще кое-куда позвонить до открытия. Вы здесь долго будете?

– Не знаю даже…

– Ладно.

Она удалилась.

Осташов вспомнил, что хотел покурить, и отправился на улицу. По пути, оказавшись в коридорчике-прихожей, он из любопытства заглянул в приоткрытую боковую дверь, откуда слышались чьи-то голоса и где, надо понимать, располагался офис галереи, но ни девушки в черном, ни кого-нибудь другого там не заметил. Заглядывать глубже в недра служебных помещений Владимир не стал.

Выйдя наружу, он увидел невдалеке Василия, беседующего около синей «вольво» с неким импозантным господином в длинном темном пальто. Осташов не стал подходить к ним. Он ощущал настоятельное желание побыть в одиночестве. Подумать.

Ранние зимние сумерки стремительно густели, словно поторапливая подвести итоги дня и сосредоточиться на планировании дел завтрашних, хотя круглые часы на соседнем столбе показывали, что день, в собственном смысле этого слова, далеко не закончен, не говоря уже о том, что и за вечер еще можно многое успеть. Под влиянием ли сумерек, или под воздействием разговора с девушкой в черном, а может, находясь под впечатлением от «напоминания» («идеи-призыва») инсталляции, Владимир решил подвергнуть свою жизненную ситуацию очередному бескомпромиссному разбору.

Ко входу в галерею потянулись посетители. Наводничий все разговаривал с господином в темном пальто. Но Осташов никого и ничего не видел. Он размышлял. И очнулся только тогда, когда увидел рядом с собой Василия.

– Алле, ты здесь? – фотограф дергал его за рукав куртки. – Ты взял информацию по ценам? Вованище, ну, очнись.

– Знаешь, я больше не пойду на хладокомбинат грузить мясо.

– В смысле – ты о чем?

– Понимаешь, я, когда туда устраивался, думал не то, что вот мне негде больше работать, совсем не это. Я думал другое – что я там посмотрю жизнь, и мне это когда-то пригодиться в творчестве. Точно так же я уговариваю себя, когда собираюсь идти куда-то, даже, например, на пьянку к не очень интересным знакомым. Иду и думаю, мне надо получше узнать людей, узнать жизнь, поэтому не так уж плохо туда пойти. А сам там просто напиваюсь. Ну и вообще скучно там… А сейчас я подумал-подумал: да на хрен мне все это? И на хрен эта дебильная работа? Вообще я занимаюсь какой-то чушью. Понимаешь? Со мной ерунда какая-то творится, Вась, понимаешь?

Наводничий слушал Осташова с округленными от удивления и возмущения глазами.

– Вованище, ты понимаешь, что сейчас ты не об этом должен думать?

– Ты можешь дослушать человека? Я ведь с тобой как с другом говорю.

– Хорошо. Договоримся так: ты быстро договоришь, а потом послушаешь меня. Так пойдет?

– Пойдет. Значит… ну так вот. Но только не надо тут вздыхать и смотреть в сторону – мы же договорились, что ты послушаешь. Вот. Значит, смотри. Первое. Каждый делает, что хочет. То есть любой человек может говорить, что он, мол, хочет сделать то-то и то-то, или не говорить, а просто молча мечтать, что он что-то там такое хочет сделать. Но! На самом деле он хочет сделать только то, что он в реальности делает. Просекаешь? Если человек какой-то бредятиной занимается, то значит, бредятина – это и есть то, чем он хочет заниматься. Это – первое. И теперь второе. Каждый может все. Каждый может стать кем угодно и добиться чего угодно. Вот, знаешь, в чем загвоздка твоего дружбана, который перед тобой сейчас стоит?

– В чем твоя загвоздка, дружбан?

– В том, что я не знаю, чего я хочу.

– Ясненько.

– Вася.

– Я просто сказал, что мне ясно. Я тебя понял. Это все, что ты хотел мне сказать?

– Нет, еще немножко. Я только сейчас наконец сообразил, как человек может понять, что ему делать и кем быть в этой жизни. Верней, что он хочет делать. Это элементарно, Ватсон. Надо просто отбросить те дела, которыми человеку не хочется заниматься. Потому что это легче. По крайней мере, мне вот легче понять, что я не хочу делать, чем понять, что я хочу. Ну, например, я уже сказал – насчет моей работы на мясокомбинате. Зачем я работаю грузчиком? Это разве то, чем я хочу заниматься? Нет. Не хочу. И больше не буду. Понял? Вот что я хотел тебе сказать.

– Ну, Вов, я, честно говоря, и сам тоже думал: зачем ты в грузчики подался? Занимался бы своими квартирами, если уж на то пошло. Ну выгнал тебя с фирмы твой директор… Кстати, а кто бы не выгнал, если б узнал, что ты его жену наяриваешь? Э-э, о чем я? А! Выгнал он тебя, ну и пошел он в жопу, работай просто как частный маклер, на дому. Но! Это все фигня. Теперь послушай, что я скажу. Сейчас, Вованище, у тебя есть шанс попасть в журналисты. Ты чего нос воротишь? Ты же, кажется, сам что-то говорил на тему, как плохо вздыхать и смотреть в сторону, когда друг просит тебя выслушать, да?

– Хорошо, Вась, извини. Я слушаю.

– Ну вот слушай. Сейчас у тебя журналистское задание, – Наводничий достал из кармана блокнот и полистал его. – Вот, я записал, что рассказал этот конь в пальто. Он, представь себе, друг Насти. Из Швейцарии. Зовут Томас Розенберг. В Москве – директор ресторана в «Метрополе». А на выставку он, знаешь, зачем притащился? Организовал от своего заведения напитки для презентации. Вот, слушай, – Василий стал зачитывать по блокноту. – «Специально для особых событий – пунш с мякотью клубники и бананов, процентное содержание алкоголя – пятнадцать». Это же отличная фактура для твоего материала.

– Вася, ты, конечно, будешь орать и материться, но я не смогу написать этот материал.

– Сможешь. Я тебе помогу.

– Стоп. Я не правильно сказал. Я к чему вообще и вел весь свой разговор – я не не могу написать эту заметку, а не хочу.

– Как это? Почему?

– Это не для меня, – сказал Владимир и, предупреждая протесты Василия, добавил: – Вася, я хорошо подумал и говорю тебе: это не для меня, я не буду писать это. И не хочу вообще писать и быть журналистом.

– А как же ястребы? Ты про них написал, и ты же видел, как Баринов съел это. Сожрал на раз.

– Про ястребов мне захотелось написать, и я написал. А больше ничего писать не хочу. Ты в состоянии это понять?

– Ну ты и дурак! Люди мечтают, чтобы их печатали в «Комсомолке». А тебе дали четкий заказ – значит, материал сто пудов опубликуют, а ты… Я не понимаю. Почему не хочешь?

– Э-то. Не. Для. Ме-ня.

– Не. По-ни-ма-ю.

Они постояли молча, глядя в разные стороны и тяжко вздыхая.

Затем Наводничий сказал:

– Как хочешь, Вованище. Я тебя больше уговаривать не буду. Как хочешь, то есть – как ты там говорил? – как не хочешь. Не хочешь – не пиши. Я тогда сам текст наклебздоню. Мне же больше гонорара перепадет. Гонорар – не гонорея, получай его скорее, ха-ха-ха.

– Не обижайся.

– А чего мне обижаться? Дело твое, – Наводничий вздохнул. – Ладно, черт с ней, с этой заметкой. Не для тебя, значит, не для тебя. Гм. Так ты сейчас чего, уже бросаешь меня, что ли? Побудь еще, потусуйся, хряпни пунша. Мне-то нельзя: я на работе. Гм, я только беспокоюсь, где вообще Настя-то? Ей уже пора открывать выставку. Пойдем на минуту внутрь, поглядим, чего к чему.

Вернувшись в белый зал, они обнаружили на одном из столов большой стеклянный котел, наполненный «специальным пуншем». Рядом уже потягивали этот напиток из стаканчиков с два десятка посетителей. Владимир тоже попросил у официанта пунша и, когда обернулся к залу, увидел, как в дверях возникла девушка в черном платье (та самая, что показала им Венеру и потом сидела рядом с ним у стенки), и все ринулись к ней – с поздравлениями и поцелуями в щечку.

Осташов и Наводничий в изумлении глядели то друг на друга, то на девушку.

– Ну как она нас, а? – сказал Наводничий. – Или, может, это не Лисогорская?

В этот момент некая женщина в белой блузке (нижняя часть ее наряда Осташову была не видна из-за скопления людей) приблизилась к принимающей поздравления девушке, пошептала ей что-то на ухо, и они обе двинулись в тот угол зала, где находился скрытый пологом вход в черные лабиринты. И уже оттуда женщина в белой блузке (теперь можно было увидеть, что внизу на ней длинная черная юбка) провозгласила:

– Дамы и господа! – сказала она поставленным дамским (именно дамским, а не просто женским) голосом. – «Галерея F» имеет честь представить вашему вниманию инсталляцию Анастасии Лисогорской «Возвращение». Анастасия, прошу вас.

Под аплодисменты девушка в черном вечернем платье, которую Владимир и Василий приняли за сотрудницу галереи, грациозно откинув полог, жестом пригласила посетителей во мрак бархатных комнат. Теперь не оставалось никаких сомнений, это и была Анастасия Лисогорская.

Присутствующие неспешно, гуськом потянулись к проему.

Анастасия, пропустив под полог первых зрителей, отпустила его и отошла в сторону.

Между тем, людской ручеек, текущий к черному гроту, через несколько минут не иссяк, как можно было бы ожидать, а наоборот, стал полноводней: свежие ряды публики, в основном молодежи, вваливались на выставку волна за волной.

Через полчаса в белом зале уже было тесно. Осташов в основном стоял у стены, рассматривая посетителей, многие из которых выглядели довольно экстравагантно, и время от времени совершал челночные вояжи к котлу с пуншем.

– Глянь-ка, сколько народу понабилось, – сказал, проходя мимо, Наводничий. – А ты, как я вижу, уже слегка нарезался?

Осташов действительно был слегка навеселе, но при этом совсем не весел. Он чувствовал себя чужим среди этих людей. А главное, ощущал некоторую ревность, ведь и он мог бы выставлять в галереях свои работы. Однако, перебрав в памяти картины, украшавшие стены его скромной комнаты дома, Владимир как никогда ясно понял, что ничего из написанного им на холстах не годится для выставления на суд публики. И ему стало бесконечно грустно.

Что же делать?

Стало невмоготу жарко, и Осташов бросил куртку на стул.

Желая развеять тоску, он стал прохаживаться по залу. Столкнулся в толпе с Василием.

– Это и есть светская тусовка? – спросил Владимир.

– Ну, так, полусветская.

– Ты здесь хоть кого-нибудь, кроме Насти, знаешь?

– Мелькают некоторые.

– Вон, глянь, на кекса. В смокинге и в ушанке, видишь? Вроде знакомое какое-то лицо. У него кочан, интересно, еще не взмок? Понтярщик.

– Это же Америка. Не помню, как его фамилия, но его все зовут только так – Америка. Он еще в одном фильме снимался, играл там музыканта, и в фильме его тоже звали Америка.

– Да, вспомнил, правильно, снимался. Я тоже не помню, в каком фильме, но, в общем, я понял, о чем ты. Слышь, а вон тот в сисю пьяный, ну, которого другой держит, чтоб он не рухнул.

– Какой? Тут половина пьяных или обкуренных.

– Ну тот, который сейчас к Лисогорской подгреб. В голубом костюме и розовой сорочке.

– А, ну это известный тусовщик – Вадик Бардо. Он сейчас, кажется, какую-то передачу начал вести по телеку. Кстати, я тут многих уже поспрашивал, что они думают о выставке. Пора уже и у Насти выспросить, как она, довольна презентацией?

Только Наводничий (за ним поплелся и Осташов) подошел к Лисогорской, как, опередив фотографа, ей под нос сунул микрофон на раздвигающейся ручке другой репортер:

– Пожалуйста, дайте интервью для радио Би-би-си.

– Не-а, – вяло ответствовала Настя. – Не хочется.

Радиожурналист оторопел, не привык, похоже, что столь известной конторе без особых причин отказывают в интервью.

Василий, услышав ее ответ, не стал сразу задавать свои вопросы. Он немного выждал, и когда Лисогорская, поболтав с очередной подругой, забыла, по его соображению, о бибисишнике, подступил к ней и без лишних предисловий и просьб об интервью спросил:

– Анастасия, скажите, пожалуйста, вы довольны презентацией инсталляции?

– Конечно, столько знакомых сразу увидела.

– А не могли бы пояснить свое произведение?

– Честно говоря, так неохота.

– А чем, кроме творчества, вы занимаетесь, учитесь или работаете?

– Учусь на дизайнера в Женеве. А какое это имеет значение?

– Ну хорошо, хоть что-то еще о выставке сказать можете?

– Да зачем? Вообще-то я это для друзей только сделала.

– Вы собираетесь продолжать творчество?

– Да, видимо.

– Вы следите за успехами вашего отца в политике?

– Я про политику ничего не знаю.

– А вообще как себя чувствуете в тени папы?

– Нормально.

Анастасия нежно расцеловалась с подошедшей девушкой в красном, и отвернулась, давая понять, что разговор окончен.

– Учись, как надо людей тепленькими брать, – сказал Осташову Наводничий, отходя в сторону. – Надо же, оказывается, не только «Комсомолка» пронюхала про инсталляцию. – Он бросил победный взгляд на стоящего неподалеку представителя Би-би-си, который с поникшим и раздавленным видом теребил в руках микрофон, и резюмировал: – Этот голуба для меня не конкурент.

Осташов из всей беседы Василия и Анастасии отметил для себя лишь ее слова об учебе на дизайнера. Вот же оно! Эта Настя, думал Владимир, по возрасту, как я примерно. И ничего, учится, не думает, что ей уже позновато студенткой бегать. И мне надо подучиться, чтобы стать настоящим художником. Это же так просто. Вот что мне надо делать. Где только? Лучше всего, наверно, пойти в Академию живописи Ильи Смотрова. Смотров – крутой мастер, что бы про него ни говорили. И к тому же, сейчас он на коне со своей патриотической темой, с этой упертостью в славянские и православные мотивы. Ну, мотивы и темы, допустим, у меня свои могут быть, но рисует Смотров правда классно. Можно сказать, живой классик. Смотришь на его картины, и понятно, что человек делает все так, как будто он уже сам себя в классики записал. И причем он никого не спрашивает: можно, я буду под классика валять? Плевать он на всех хотел, пишет себе картины, как ему нравится и как никто другой не умеет, и поэтому он такой зашибенный мастер. Вот к нему мне и надо. Хотя… туда же могут и не взять. Им нужно будет хоть одну какую-то более-менее зрелую работу предъявить на конкурс. И что я им покажу?

Воспаривший было Осташов снова скис.

Он сел на стул у стены и угрюмо уставился в пол перед собой.

– Вы еще здесь?

Осташов обернулся на тихий голос – рядом сидела Лисогорская.

– Вас, кажется, Володя зовут?

– А вас, как оказалось, – Настя.

Анастасия хихикнула и поправила нежный завиток коричневых волос у виска.

– Что-то вы совсем грустный. У вас какие-то проблемы?

– Нет, все нормально. Так, не знаю, о жизни что-то задумался.

– Понятно. А мы с друзьями сейчас в «Метрополь» поедем, отмечать выставку. Может, и вы с нами?

– Я? Гм. Мне, по правде говоря, как-то неудобно. Кто я, чтобы это?.. Гм.

– Вы – профессионал, – сказала Лисогорская, серьезно глядя на него своими серо-голубыми глазами. – Художник-профессионал.

Владимир чуть рот не открыл от удивления.

– Да? Я вот тут как раз думал, какой я, наоборот, непрофессионал. Я вам даже завидую, по-доброму. Вот мне, например, стыдно показать кому-нибудь свои работы.

– Не знаю. Во всяком случае из всех, кто здесь собрался, только вы очень четко и сразу ухватили основную мысль инсталляции. Кто-то мне говорил, что я – как же он это? – а, что я педалирую образ античности, ха-ха-ха. А другие еще хуже бред несли. Ну, ладно, мне надо идти. В общем, на ваше усмотрение: приглашение – в силе, подъезжайте в «Метрополь», если сможете, ладно? Охрана на входе со мной свяжется, и вас пропустят.

Лисогорская грациозно встала (собственно, все ее движения, как отметил Осташов, были изящны) и направилась к выходу, окруженная веселыми и бесшабашными подругами и приятелями.

А Владимир остался сидеть, как сидел.

Уже через несколько минут людей в зале существенно поубавилось.

К Осташову подсел взмыленный Наводничий.

– Вованище, они все куда-то на банкет сваливают. Черт, и никто не колется, в каком кабаке будут квасить. Я к этой Насте подкатил – спрашиваю, можно только один кадр в ресторане сделать? Так она меня послала.

– Что, прямо послала?

– Нет, ну не матом, конечно, но по смыслу вроде того. Блин, как будто я на бесплатный ужин напрашиваюсь. Козлиха еврейская.

Последняя фраза Владимира покоробила.

– А при чем тут еврейская или не еврейская? – спросил он, насупившись. – Чего ты к национальности привязался?

– Ну, хорошо, это здесь ни при чем. Но все равно – козлиха. Потому что все, кто мешает мне работать, – козлихи и козлы.

– Нормально. Ты, может, и про меня своему Игорю в «Комсомолке» скажешь, что я, козел, помешал тебе работать, раз я не стал писать заметку?

– Господи, ты-то при чем? Ну ты даешь. Кому ты можешь помешать, ха-ха, кроме самого себя? – Наводничий обнял Осташова за шею. – Ты, Вованище, – хороший.

И этот туда же, подумал Владимир, вспомнив, что его любимая Аньчик тоже не раз так аттестовала его. Хороший! Какого хрена хороший? Что это вообще за дурацкое выражение: «Ты хороший»?

– Ладно, – сказал Василий, убрав руку с шеи Осташова. – Пошли, что ли, отсюда? Я на самом деле уже все набрал. Съемка Насти есть – и около Венеры, и в толпе поклонников. По ценам я тоже выяснил. Вот смотри, я сразу записал, как будет в тексте, – Наводничий вынул из кармана блокнот и зачитал: «Чтобы воплотить идею Лисогорской, – сказала директор галереи Любовь Мыльникова, – мы купили гранаты, заказали в садоводческой фирме траву, купили бархата триста погонных метров, искусственного шелка – сто метров. А Настя все это оплатила на сумму пять тысяч долларов». Мыльникова – это вот та тетя была, которая вместе с Настей объявляла открытие инсталляции. Сработано, как видишь, профессионально. Все, что надо, у меня имеет быть. Фото плюс текст.

Друзья вышли из зала. Осташов надел куртку, Наводничий – тоже (он свою оставлял в офисе галереи), и они вышли в зимнюю тьму, и побрели в сторону метро.

– Жаль, конечно, – устало сказал Василий.

– Чего жаль?

– Ну, что не получилось снять, как Настя с друзьями поддавать будет. Тогда бы я превзошел самого себя. Эх, если б удалось пронюхать, где это!

Можно было не сомневаться: узнай Наводничий, где запланирован банкет, он нашел бы способ прорваться через охрану Анастасии Лисогорской и сфотографировал бы начинающую художницу, дочь магната, за веселым столом. Но Осташов не сказал ему про «Метрополь».

И сам туда решил не ехать.

С неба доносилось еле слышное сквозь шум улицы гудение самолета.

 

Глава 30. Анна

Первое, что сделал на следующее утро Осташов, – поспешил к ближайшему газетному киоску, купил свежий номер «Комсомольской правды» и лихорадочно пролистал его.

Заметка про кремлевских ворон и ястребов вышла. С ампутированной «жопой» (как выяснилось после немедленного прочтения). Предсказание Василия сбылось в точности. Вместо слова «жопа» стояло отточие. Каких-либо других изменений в тексте не обнаружилось.

Вернувшись домой, Владимир с гордостью бросил на письменный стол кипу экземпляров «Комсомолки» – надо будет подарить парочку отцу, ну и, может быть, кому-то еще из родни и знакомых. Да и мать, когда вернется вечером с работы и увидит заметку, наверняка, потребует несколько газет для своих подруг.

В отличном расположении духа он сделал кофе, вернулся с ним в свою комнату, снова развернул газету на странице, где была напечатана заметка, и, прихлебывая из чашечки, не спеша перечитал родимые строки. Что ни говори, бывают в жизни приятные моменты!

Своего мнения о журналистике при виде опубликованного материала Осташов не изменил. Эта профессия была ему не по нутру, никакие сомнения на сей счет не возникали. Но, черт возьми, до чего же радостно было видеть свою фамилию под текстом! Эх, если бы сейчас еще позвонила Аньчик, подумал Владимир, тогда бы точно был майский день, он же – именины сердца.

И в эту секунду на столе затренькал телефон.

У Осташова голова пошла кругом. Русанова? Ну да, должна быть она. А почему, собственно, нет? Сердце его зашлось в ликовании: наверно, кто-то все-таки существует на небе, кроме пассажиров тоскливо гудящих самолетов, и, видимо, этот кто-то наконец смилостивился к нему и пихнул Аньчика в бок, чтобы она набрала нужный номер.

Осташов влажной рукой снял трубку.

– Здорово, Вова, – услышал он женский голос, и перед его глазами возник в воздухе хвост темных волос с большим бантом. Эту вульгарную интонацию нельзя было спутать ни с какой другой – звонила Ия Бадякина, бывшая соседка по рабочему столу в агентстве недвижимости «Граунд плюс».

– Ты как там вообще? Пропал, никому на фирму не звонишь.

– Ну, ты же знаешь, я теперь для всех фирм персона нон грата. А в нашей особенно.

– Персона-награда? Какая награда?

Осташов зажал микрофон ладонью и трубно вздохнул. Господи, какая дура!

– Я имею в виду, что меня теперь ни на какие фирмы на работу не возьмут.

– А, это из-за того, что Букер про тебя в гильдию риэлтеров телегу послал? Да фигня все это, Вов. Слушай, кстати: а за что все-таки Букер тебя выгнал-то? Тут никто ничего так и не понял. Ты же вроде бабки не воровал.

– Не воровал. Но… если честно, я бы сейчас не хотел про Букера говорить. Пошел он…

– Ну и правильно. Что с него взять? Сундук с клопами! А мы тебя все любим, понял?

– Знаешь, Ия, на самом деле я сейчас тороплюсь. Мне надо идти, ты уж извини.

– Не на просмотр хаты случайно? Погодь еще секундочку. Ты, я надеюсь, квартирами-то занимаешься?

– Как тебе сказать? Сначала хотел завязать с этим делом, а теперь вот думаю: все-таки у меня это неплохо получалось…

– Да уж, помню. Ты с места в карьер как попер – караул вообще. Все тут от тебя балдели.

– Ну, наверно, я снова в строю. Но сейчас, извини, я спешу.

– Вов, ты мне тогда звякни попозже, у меня есть пара вариантов на продажу. Я вообще-то насчет этого тебе и позвонила. Ладушки?

Владимир пообещал перезвонить и распрощался.

Черт, такой облом! Дура Ия. Дура Аньчик!

Осташов пометался по комнате, затем вернулся к чашечке кофе, снова перечитал заметку, потом еще раз перечитал, и утихомирился. А потом подумал: а не позвонить ли Русановой самому, она наверняка сейчас в «Граунде». Если ее на месте не окажется, то можно поговорить с Бадякиной – наплести ей, мол, встреча, на которую он собирался, отменилась, и что теперь он готов записать эти ее две квартиры на продажу. Пора уже становиться частным риэлтером – зарабатывать-то надо.

Тут он, правда, вспомнил, что еще вчера у него были принципиально другие планы на ближайшее будущее – на открытии выставки Лисогорской он решил, что непременно поступит учиться в Академию живописи. Однако чтобы участвовать во вступительном конкурсе, требовалось нарисовать картину. Какую именно, он придумать с наскоку не сумел, и преспокойно оставил затею с учебой на потом.

Картина должна быть особенной, подумал Осташов, и замысел должен вспыхнуть, как молния, сам по себе. Идея должна озарить его свыше. Поэтому все, что нужно в данных обстоятельствах, – просто терпеливо ждать, когда это произойдет.

Владимир снова устремил исполненный нежности взор на заметку в газете и подумал: вот идея этой маленькой статьи, вернее, то, в какой форме изложить материал статьи, – это ведь тоже пришло к нему неведомо откуда и совершенно неожиданно. И как только стало ясно, в какой форме он будет излагать, тут же отсеялись лишние детали, и в голове четко улеглось содержание, которое войдет в текст. Точно так же будет и с картиной.

На сегодняшний день понятно лишь, что на полотне должно быть изображено нечто связанное с христианством, православием. И дурак может допереть, что в Академии Ильи Смотрова такая тематика проканает на ура, подумал Осташов. Может быть, взять какой-нибудь сюжетец из Писания? Вечные, веками актуальные темы. Беспроигрышный вариант. В этот момент Владимир поймал себя на чувстве отвращения и брезгливости – слишком уж циничным получился подход к священному делу. Но с другой-то стороны, размыслил он, заметка про ястребов в Кремле – тоже конъюнктурщина чистой воды. По изначальному замыслу. Зато как классно в конце концов получилось. От души, от сердца.

«Будем подождать, – принял решение Владимир. – Будем потихоньку думать про картину и одновременно займемся более доходным делом».

Осташов взялся за телефонную трубку и набрал номер «Граунд плюса».

Анны на работе не оказалось. Пришлось пообщаться с Ией.

Варианты, которые она предложила, Владимир оценил как очень даже перспективные. Он достал из ящика письменного стола свои бумаги с номерами телефонов знакомых маклеров и сотрудников риэлтерских фирм и принялся пристраивать недвижимость в хорошие руки. И это занятие так увлекло его, что он не заметил, как за окном стемнело.

Мать, вернувшуюся с работы, он встретил у порога с «Комсомолкой» в руках.

Она, разумеется, пришла в восторг. И, конечно, схватилась за телефон, чтобы поболтать с подругами.

И сегодня разговоры длились дольше обычного.

Осташов все это время невидящим взором смотрел телевизор и размышлял, звонить или не звонить Аньчику.

Когда мать, потягиваясь, сказала наконец последнее «Пока», на часах было без четверти десять. Владимир тут же схватил горячую, едва ли не дымящуюся трубку и набрал домашний номер Русановой.

– Привет, Аньчик!

– Это не Аня, это ее мама.

– Ой, извините, у вас голоса похожи. Я – Володя, ее… друг. А можно…

– Аню? Да. Сейчас, Володя, я скажу ей.

Через несколько секунд трубку взяла сама Анна. И голос ее был совсем не так любезен, как голос мамы.

Разговора, по сути, не получилось. Она лишь сказала, что дела у нее нормально, а затем наглухо замолчала. Все, как обычно, и только еще хуже. Осташов пытался острословить и всячески разыгрывать оптимизм, но это ему не очень-то удавалось. В конце концов, он стал велеречиво прощаться. Однако и теперь Анна не отвечала. Он даже подумал, что на линии произошло разъединение, и несколько раз окликнул ее.

– Я слушаю тебя, – наконец спокойно сказала Анна. – Что еще скажешь?

Владимир чувствовал себя совершенно выбитым из колеи. Он попытался собраться с мыслями. Надо было срочно придумать, что ей сказать интересного, но в голове, как назло, был вакуум.

Между тем, он мог бы не напрягать свое серое вещество, если бы знал, что в действительности Русанова его не слушала.

Одетая в вельветовые джинсы и свитер, она стояла у окна своей комнаты и вспоминала давнишние годы.

Звонок Осташова отвлек ее от чтения дневников. С двенадцати лет она почти каждый день аккуратно вносила краткие записи в толстый коричневый блокнот. Когда Русанова была в десятом классе, блокнот был уже полон, и она сменила его на серую книжицу. Звонок отвлек Анну от первой, коричневой, тетрадки, с которой она перед этим сидела в кресле у окна, но не отвлек ее от воспоминаний.

С восьмого этажа, на котором жила семья Русановых, двор был как на ладони: сквозь сетку голых ветвей высоченных деревьев виднелись тщательно очищенные от снега дорожки, исправные детские качели, целые, ни в одном месте не проломленные лавочки и песочницы с грибками, новенькие футбольная и баскетбольная площадки. В этом дворе всегда был образцовый порядок. В советские времена здесь тротуары всегда были не то что чистые – их летом красили в серый глянцевый цвет. А зимой дворники ровняли сугробы по ниточке с отвесом. Потому что здесь жил сам глава государства, генеральный секретарь ЦК КПСС Леонид Ильич Брежнев. По соседству селили в основном семьи высших чиновников и обслуживающего персонала Кремля.

Анна, учась в младших классах, встречала Брежнева во дворе дома: он выходил на прогулки в сопровождении одного охранника. Здоровался с людьми первым, пожимал руки, интересовался, как жизнь. В те времена правитель страны мог себе позволить роскошь общения с малознакомыми соседями по двору, держа под боком лишь одного телохранителя.

Впрочем, вряд ли эти беседы можно было назвать задушевными. Даже с жившей в этом же доме тещей великого и могучего генсека, любительницей анекдотов и частушек, женщиной весьма простой, люди держались, ни на секунду не забывая, с кем имеют дело. В добавок большинство жителей дома были убежденными доносчиками и ни на секунду не забывали, с кем имеют дело, когда калякали друг с другом. Любое слово о руководстве страны, которое можно было бы истолковать как нелестное, один анекдот, который можно было бы причислить к политическим, то есть критикующим советский строй и уклад жизни, и – прощай, карьера. А в иных случаях и – здравствуй, Колыма. В общем, здесь умели разговаривать, держа язык за зубами.

Теперь, конечно, многое изменилось. Изменились люди, изменился дом. Детский сад на первом этаже, куда водили Анну маленькой, прикрыли, а помещение занял частный фитнес-клуб (его хозяин недавно был застрелен киллером прямо на пороге шикарного заведения). Квартиры стали приватизировать и продавать, и в огромном здании, образующем каре с обширным двором внутри, появилось множество чужаков, людей, которые в советские годы не задержались бы тут дольше десяти минут – их бы живо выпроводила охрана в штатском, что круглосуточно патрулировала округу. Старожилы дома даже не очень удивились, когда в четвертом подъезде купила себе квартиру профессиональная проститутка из ресторана «Метелица».

– Ну, чего замолчал? – скучающим тоном сказала Русанова и, поскольку Владимир все никак не мог сообразить, чего бы сказать, повелительно добавила: – Рассказывай-рассказывай, я еще могу тебя слушать две минуты.

У Осташова все внутри вскипело. Что за хамская манера разговаривать?

– А у меня и одной минуты нет, – ответил он запальчиво. И нашел полное взаимопонимание со стороны собеседницы, она сказала: «Пока», – и, не дав ему возможности оставить за собой хоть какое-нибудь слово, мгновенно дала отбой.

Все, подумал Владимир, с меня достаточно! Больше никаких звонков, никаких разговоров. Мало того, что больная на всю башку, так еще и лечиться не хочет. Хватит! Я – не психотерапевт, чтобы общаться с этой закомплексованной дурой, решил он. И сразу вспомнил ее глаза, а затем ее улыбку – любимые до помутнения рассудка глаза, любимую улыбку, таившую в себе все красоты мира. «Аньчик, что ж ты у меня такая… такая… тупая?! – думал он. – Ну, если, предположим, ты любишь кого-то другого, так – скажи! Или все-таки любишь меня, тогда тоже – почему просто не сказать это и не радоваться жизни вместе со мной? Что за идиотское удовольствие играть в бесконечную молчанку? Что за мания все делать как будто назло – назло мне, назло себе и вообще всем?»

Между тем, Анна решительно отвернулась от окна, подошла к зеркалу и стала накрашивать губы нежно-розовой помадой.

Если бы кто-то в этот момент заглянул в открытый примерно на середине коричневый блокнот, оставленный ею на подоконнике, то прочел бы в нем абзац, выделенный среди другого рукописного текста подчеркиванием:

«Сегодня папа разговаривал со мной и сказал, что хочет разводиться с мамой. Сказал, что они оба так решили, потому что им больше не интересно жить вместе. Им видите ли не интересно. Как будто я дура и не знаю, что у него уже давно другая женщина и у него там родился сын. Я сказала ему, что понимаю их с мамой. Папа ушел довольный и у него на глазах заметила слезы. Пусть думает, что я ничего не понимаю. Предатель».

Закончив с макияжем, Анна оглядела комнату и, увидев свой блокнот на подоконнике, нахмурилась. Она никому никогда не показывала его и не собиралась этого делать, а тут оставила прямо на подоконнике. Положение вещей было незамедлительно исправлено: блокнот – водворен под замок в ящик письменного стола, а единственный ключ от ящика – вжат в пластилиновую плюшку, прилепленную позади платяного шкафа.

Затем она взяла свою сумочку, приоткрыла дверь комнаты и, высунув голову, прислушалась.

Из кухни доносились голоса.

– Сейчас, скорей всего, опять уйдет, – это говорила мама. – Я так переживаю за нее. Не понимаю, чего она мечется?

– Молодая… – тихий, рассудительный, неспешный голос, это дедушка. – Ты себя-то вспомни в молодости. Ты вообще была огонь. Помнишь, как со своим летчиком улетела в Сибирь? Два дня с ним знакома была. Помнишь, ту зиму? То все сидела у окна, ноги – на батарею, в руках – книжка, рассказы Джека Лондона, а потом вдруг: «Мама, папа, я полюбила замечательного человека, я улетаю с ним в его военную часть». Сколько тебе тогда было? Восемнадцать? Ну да, восемнадцать.

– Мы любили друг друга. А она – не поймешь, кто ей нужен. Постоянно звонят всякие… – вновь мама.

– Ну что ж, выбирает девочка. А кто, ты сказала, ей сейчас звонил? Извини, я прослушал, думал о работе.

– Это был Володя. С ее фирмы. Она кое-что рассказывала о нем. По-моему, неплохой парень. По крайне мере, неженатый.

– Ну, наверно, она с ним теперь встречается?

Анна выскользнула из комнаты.

Хорошо, что дверь ведет прямиком в прихожую. Можно удрать, не выслушивая занудные расспросы: куда да зачем? И это вечное «надень теплую шапку». Проклятая шапка!

Несмотря на свой вполне взрослый возраст и материальную независимость, Анна редко отстаивала перед матерью свои предпочтения и взгляды на жизнь. Ее больше устраивало притворяться покорной и вести, что называется, двойную бухгалтерию. Это касалось, в том числе, и таких мелочей, как головной убор. Всякий раз, выходя даже на легкий морозец, она подчинялась напору матери и нахлобучивала ненавистную шапку на лисьем меху, хотя ей нравилось разгуливать по улице с непокрытой головой. Во всяком случае, без шапки она не мерзла и не простужалась, потому что с детства обожала русскую зиму – с катанием на санках и коньках, пробежками на лыжах, бросанием снежков и прочими краснощекими забавами.

Несколько секунд – и, уже в сапожках и пальто, Анна выскочила в подъезд. Шапка тоже была при ней, но не на голове, а в пакете (лисе надлежало вскочить на голову гораздо позже, лишь при возвращении домой, перед самой дверью), – невинный, подростковый обман, уже ставший для молодой женщины столь же омерзительным, как и сам головной убор.

– Ну вот, ушла! Я так и знала, – могла бы услышать Анна, если бы из лифта, в котором она в данную минуту спускалась, можно было услышать разговор на кухне. – И куда, спрашивается?

Русанов, благообразный сухопарый старик, молча, с отсутствующим видом, пододвинул к себе тарелку с ужином (это увидела бы Анна, если бы, выходя из подъезда, можно было видеть происходящее в квартире на восьмом этаже). Глаза Алексея Алексеевича с расслабленными верхними веками сейчас казались особенно сонными.

– Да хватит тебе, успокойся, – сказал он. – Ох, устал я сегодня…

– А чего ты так задержался?

– Работал. Помнишь, я тебе говорил, к нам пришел молодой зам и сразу начал оформлять документы на создание коммерческой фирмы при лаборатории. Ну, чтобы работать по частным заказам.

– Ну да. Ты еще удивлялся, неужели кто-то обратится на эту фирму и заплатит сумасшедшие деньги, чтобы забальзамировать своего родственника на тысячу лет.

– Вообрази, я напрасно иронизировал. Заказчики нашлись. И сегодня меня как раз привлекли к первому такому телу. Сложный случай.

– Господи! Это что же, кого-то хотят поместить в персональный мавзолей, что ли? Как Ленина?

– Ну нет. Как Ленина – кандидатов пока что действительно не было. А вот чтобы на короткое время качественно сохранить тело, а главное, чтобы восстановить целостность облика, вот тут клиенты выстроились в очередь.

– Как это – восстановить целостность? В каком смысле?

– В прямом смысле. Когда у трупа, например, как сегодняшнего, полголовы отстрелено. Ну, ты понимаешь, о какой публике я говорю. А мы ведь в лаборатории все это можем, у нас есть все материалы, все технологии. Родственники приносят прижизненные фотографии убитого, и мы по ним восстанавливаем вид человека, чтобы с ним можно было попрощаться по-человечески.

Тем временем Осташов лежал в своей комнате на диване и сжимал кулаки. Да, Анна все-таки сильно задела его. Несмотря на то, что он твердо решил порвать с Русановой, ему страсть как хотелось позвонить ей (в последний раз) и, сказав, что-нибудь грубое, бросить трубку. Да, надо ей позвонить! Во что бы то ни стало надо оставить последний удар за собой. Пусть она мается и ест себя поедом из-за того, что не имеет возможности ответить – какого черта это всегда только его удел? И джентльменство тут ни при чем: если женщина хамит, то она сама отказывается от великодушного отношения к ней. Дама, которая ведет себя с мужчиной, как хамка, не может рассчитывать благородное обхождение.

– Я тебе покажу, как надо прощаться по-человечески, – тихо сказал он и метнулся к телефону.

– Алле, – решительно сказал Владимир, услышав женский голос, и уже вдохнул полной грудью, чтобы выпалить несколько очень невежливых слов, но вовремя спохватился: а вдруг это не Аньчик, а снова ее мама?

– Э-э… алле, это опять я, – сказал он, с трудом удерживая свой тон в рамках приличий.

– Владимир, это вы?

– Да, – Владимир понял, что это точно была ее мама. – Извините, что так поздно звоню.

– Ничего-ничего, я все равно раньше двенадцати никогда не ложусь.

– Да? А-а… понятно. А могу я с Аней поговорить?

– Знаете, Володя, Ани сейчас дома нет. Только что ушла.

Голос матери звучал растерянно.

– Нет? – искренне изумился он. – Я же десять минут назад с ней говорил. А куда она ушла, если не секрет?

– Не знаю. Я думала, она сейчас с вами договаривалась о встрече.

– А-а… э-э… – Осташов без зеркала понял, просто-таки физически ощутил, насколько у него сейчас глупое выражение лица. – Извините. До свиданья.

– До свиданья, – услышал он почти извиняющийся голос.

Владимир ничего не понимал. Он впал в полную растерянность, и единственное, что ощущал – очередное фиаско в войне с любимой. Вместо того, чтобы хорошенько врезать обидчице, он пропустил от нее еще один крепкий удар.

И тут вновь зазвонил телефон.

– Вованище, привет, – услышал он в трубке бодрый и оптимистичный голос Василия. – А чего ты дома торчишь?

– А где мне торчать?

– Где обычно, в бильярдной, на боевом посту. Манкируешь своими обязанностями шантажиста и вымогателя?

– Вась, мне что-то так в лом сегодня туда тащиться. Настроение ниже плинтуса.

– Зануда. Целый день, небось, дрых, конечно, какое после этого настроение?

– А ты что делал?

– Я? Я весь в трудах. Фото и текст про Лисогорскую в «Комсомолку» сбросил. Плюс еще намыл шикарный заказ на съемку. Один голландец заказал лица русских баб.

– То есть?

– Просто нащелкать молодых женских лиц – и все. Правда, он условие поставил: наснимать три пленки, причем по одному кадру на лицо. Если б ты знал, сколько я сегодня бегал по улицам и щелкал телок! Две пленки набил, еще одну осталось.

– Телефончики у них набрал?

– И телефончики набрал.

– Ты все ближе к своей мечте. Снимаешь женские лица, потом кто-нибудь закажет тебе снять шеи, потом – руки, не пройдет и десяти лет – доверят в полный рост щелкать фотомоделей для обложек.

– Ну вот, наконец я узнаю своего старого боевого друга. Начинаем понемножку шутить. Получается, конечно, как всегда, не очень-то смешно, но все-таки – прогресс. Ато нудит там что-то. Ну, чего, Вованище, ты едешь на бильярде играть?

– Слушай, может, вы там с Гришей как-нибудь сегодня без меня шары погоняете, а?

– Кстати, насчет Гришки. Я с ним пересекся днем – хотел передать ему фотокамеру, чтоб Махрепяку снимать, потому что я знал, что задержусь. Но Гришаня был под газом, и я чего-то застремался давать ему аппарат: думаю, сейчас дам этому ослу камеру, а он ее с пьяной дури ухайдакает. Ну, это даже хорошо получилось, потому что я как раз на эту камеру баб на улице снимал. Знаешь, механическая камера на морозе незаменима. Во-от. Но это ладно. Только что я ему звонил в студию, и я так понял, что он уже напипенился не немного, а в хлам. Там какая-то гулянка идет. И он мне, знаешь, что сказал? Что сегодня там какой-то последний вечер и что всех оттуда выгнали. Ты слышал про что-нибудь такое?

– Нет, я с ним сегодня не говорил.

– Я тоже ничего не понял. Кого всех, почему выгнали? Короче, надо ехать, Вов. Потому что, там что-то непонятное происходит, и студийный народ по этому поводу там бухает.

– А ты когда звонил-то?

– Часа три назад.

– Ну так а времени уже сколько, там наверно все уже по домам разошлись.

– А кто тебе нужен? Гришка же в любом случае на месте.

– Вообще-то выпить я бы не отказался. Так, сейчас я по-быстрому перекушу и выезжаю.

– Нет, дома не ешь, потому что Гриша сказал, в студии жратвы полно. Там корпоративную поляну накрыли. Вряд ли они там все съели. На пьянках люди только в начале закусывают. Ну, все. Давай, не рассиживайся, ноги в руки – и на метро «Китай-город». В центре зала стыканемся, оттуда вместе на Хитров переулок двинем. Я без машины хочу поехать, что-то мне вдруг тоже выпить захотелось.

 

Глава 31. Прозрение стеклянных очес

Хлобыстин спал сном праведника, сидя за длинным столом, на котором вперемешку лежали разномастные тарелки с остатками закусок, валялись и стояли пустые винные и водочные бутылки; стол также был обильно декорирован банановой и апельсиновой кожурой, грязными салфетками и прочей свинской дрянью. Все говорило о том, что вечеринка за этим столом подходит к концу.

На свободном пространстве рядом со столом танцевали под рэп из магнитофона остатки компании: монтажер мультипликационной студии «Взлет» русоволосая Алена, чью соблазнительную фигурку симпатизирующий ей Наводничий называл резной и шахматной, а также два парня из числа художников-мультипликаторов той же студии. При взгляде на кренделя и выкаблучивания, которые демонстрировали мужчины, сам собой напрашивался вывод: пьяному, как ни крути, танцевать под рэп гораздо легче, чем трезвому, потому что человеку не требуется прикладывать к тому никаких усилий – его и без того крутит и швыряет, как серфингиста-новичка в австралийском прибое.

Рабочий зал студии, где стоял пиршественный стол, сейчас было не узнать. Не было и намека на то, что еще вчера делало из первого этажа церкви офис творческой организации. Не было ни стройных рядов письменных столов, засыпанных рисунками, кисточками, тюбиками и баночками красок, не было всякого мудреного оборудования, которое позволяло вдохнуть жизнь в мультяшных персонажей. По углам и вдоль стен – обломки мебели, какие-то металлические контейнеры, куски прозрачной пластиковой пленки и другой, еще более откровенный мусор. Словом, в церкви – как Мамай прошел.

– Давай-давай, мальчики, – воскликнула Алена, обняв парней за плечи.

Один из них, остролицый, высокий и нескладный, немедленно прильнул к ней всем телом, второй, с восторгом, застывшим на лице, продолжал выплясывать, не замечая никого вокруг.

– Коля, ну перестань, – сказала Алена высокому. Коля не перестал, а наоборот, обнял ее крепче и попытался расстегнуть на ней коротенькую юбку.

Девушка оттолкнула его и, таинственно улыбаясь, направилась в обход стола к храпящему Григорию.

– Гриша, хватит спать.

Хлобыстин лишь промычал в ответ.

Алена принялась тормошить его, и была в этом весьма настойчива.

В конце концов она добилась того, что Григорий очнулся.

– У нас выпить есть? – сказал он и огляделся.

– Нет, – твердо сказала Алена.

– Тогда выключи это долбилово, – Хлобыстин взял со стола, что ближе лежало, – пластиковую бутылку из-под «Колы» – и швырнул ею в магнитофон.

– Ты, че, дурак? – сказал Коля и выключил магнитофон. – Это мой аппарат. Сейчас унесу его домой, и хрен вам будет музыки.

– Ну и забирай его в жопу, – сказал Григорий. – И вообще, раз выпить больше нету, пошли все по домам.

– Да? А кто ты такой, чтоб командовать? – вступил в дискуссию мультипликатор с восторженным лицом. – Студии больше нет, церковь передана церкви, и ты тут больше не сторож.

– Это только с завтрашнего дня, понял? – Хлобыстин был сильно расстроен известием об отсутствии спиртного и становился все злее. – А до этого я отвечаю за сохранность, – он помахал рукой туда-сюда, – вот этого всего. В случае чего с меня будет спрос, а не с вас. Так что – все, валите. Или – стоп. Может, у кого деньги есть? Коль, за бухлом не сгоняешь? А я тебе потом бабки отдам.

– У меня денег нет, – забеспокоился Коля и, взяв магнитофон под мышку, направился к вешалке с верхней одеждой у выхода. – Ален, пошли отсюда.

Григорий перевел вопрошающий взгляд на восторженного.

– Я тоже – по нулям, – сказал тот, хлопнув себя по брючным карманам, и тоже зашагал к двери. – Ален, пошли отсюда.

Алена нагнулась к уху Хлобыстина и прошептала:

– Я скоро вернусь.

И присоединилась к мультипликаторам.

– Пошли отсюда.

Через минуту хлопнула наружная дверь.

Григорий скрестил руки на груди и снова заснул.

Наводничий и Осташов вышли из метро и пошли к студии.

Впрочем, по пути они задержались.

– Я сейчас, – сказал Василий и отошел к цветочному киоску.

Он выбрал букет тюльпанов.

– В целлофанчик завернуть? – спросила продавщица. – Будет чуть дороже.

– Нет, так красивей. И дешевле, – ответил тот и вернулся к Владимиру. При этом он вел себя так, словно пытался спрятать цветы, но, поняв, что это выглядит несолидно (сам Наводничий, возможно, сказал бы – непрофессионально), поднял букет перед собой, как флаг, и объяснил:

– Я после звонка Грише еще звонил туда же, на студию, Аленке. Она сказала, что, может, задержится и дождется меня.

– Я так и понял, что это для нее, – ответил Осташов, всем своим видом показывая, что развитие их взаимоотношений с Аленой его не интересует. Хотя сам подумал: «Интересно, чего Вася так стесняется? Ну влюбился. Чего тут такого позорного? Может, он жмется, потому что она на него не реагирует? Он, наверно, уже четко понял, что ему тут не обломится, а признаваться в этом гордость не велит. И отступаться от Алены – тоже неприятно, отступаться по его характеру – вообще невозможная вещь».

– Я сейчас, – сказал Владимир и отошел к спиртосодержащему киоску, где купил бутылку водки, пару пластмассовых стаканчиков и два престарелых хот-дога. Все это он выложил на установленный рядом столик под зонтикообразным навесом и махнул рукой Василию.

– Прямо сейчас хочешь начать? – спросил Наводничий, подходя к столу.

– Во-первых, чертовски хочется выпить, – ответил Осташов, отвинтив крышку. – А во-вторых… э-э… – Он начал наливать в стаканчики.

– Чертовски выпить хочется, – подсказал Василий.

– Да. И тем более в этом «Взлете» все уже давно взлетели, поэтому нам надо тоже немного… чтобы встроиться. А может, там уже и нет никого, кроме Гриши. И может, выпить там нет.

– Вот это – скорее всего.

Друзья выпили. Взгляд Осташова то и дело натыкался на букет, который Василий положил на стол. «Вляпался Васек с Аленой, как я с моим Аньчиком, – подумал Владимир. – Наверняка она его в конце концов пошлет куда подальше. Интересно, что он будет делать, когда совершенно точно поймет, что он вне игры? Да ничего не будет делать. Что вот я могу сделать? Ничего. Стерва Аньчик! А может, она не к мужику какому-нибудь сейчас пошла. Может, к подруге? Подруга заболела, и она пошла навестить ее. Или нет?»

Миновало какое-то время, и сознание Хлобыстина вынырнуло из затемнения благодаря тому, что его слуха коснулись магические слова Алены:

– Гришенька, хочешь вина?

– А кто не хочет?

Хлобыстин открыл глаза, помотал головой, стряхивая дремоту, но Алены перед собой не увидел.

– Пойдем наверх, – услышал он ее голос из-за спины.

– А где вино?

– У меня, мой хороший, – нежно сказала Алена.

Григорий обернулся и увидел в руке Алены запечатанную бутылку шампанского.

– А водки нет? – Хлобыстин был искренне разочарован.

– Ну-у, Гриша-а, все тебе не то. Пошли.

– Куда?

– Пойдем наверх.

– Зачем?

– Сам не видишь? Здесь такая грязь – прислониться некуда. Иди за мной.

Алена вышла из зала.

С того места, где восседал Григорий, в проем двери просматривался участок деревянной лестницы, ведущей на второй этаж, и спустя пару секунд он увидел, как по ступеням с цоканьем поднялись красные туфли на высоком каблуке. Алые туфли на шпильках и черные кружевные чулки – адская смесь, но для Хлобыстина значение в основном имели лишь смеси спиртных напитков.

– Ален, ну куда ты, бубенть? Лучше давай шампусик сюда.

– Иди ко мне, – донесся ее голос уже сверху. – Не пожалеешь.

Хлобыстин посидел еще немного и только затем встал и направил стопы к двери.

С неохотой, пыхтя, он добрался до второго этажа и вошел комнату.

Алена, обнаженная, сидела на бильярдном столе, свесив ноги в чулках и алых туфлях.

Сосок ее правой груди украшал пирсинг в виде золотого колечка с припаянным к нему мелким крестиком. В руках у нее была бутылка, а у левого бедра, на зеленом сукне – две чайных чашки, которые обычно стояли на журнальном столике, из них друзья пили чай долгими бильярдными вечерами.

Увидев Григория, Алена с хлопком откупорила бутылку и разлила пенящийся напиток по чашкам.

– Хочешь? – спросила она, поставив бутылку на стол и взяв чашки.

Григорий молча принял из ее руки большую из чашек и тут же выпил.

– Ну вот, теперь я снова типа человек, – сказал он. – А еще?

Она налила ему еще, и он опрокинул вино в глотку и закашлялся.

– А покурить есть?

– Лучше после.

– Да? – Хлобыстин только теперь начал раздеваться и только теперь обратил внимание на ее пирсинг.

– А зачем ты этот крест на груди носишь?

– Это не крест, это знак Венеры, темнота! С этим нужно быть очень-очень осторожным и нежным, понял?

Пока Григорий, снимая брюки, прыгал на одной ноге, Алена взяла со стола морскую раковину – песочного цвета снаружи и оранжево-красную внутри.

– Зачем здесь эта ракушка? – сказала она.

– Это пепельница, – ответил Григорий. – Блин, ты так спрашиваешь, как будто ни разу здесь не была.

– Бильярдная только для начальства, а нас сюда не пускают. Вернее, не пускали. Не похожа эта ракушка на пепельницу. Такая чистая.

– Это мой друг, Вовец, ее моет. Он повернут на чистоте – конкретный фанатик.

– Я такие в детстве собирала, – сказала Алена, ласково глядя на ракушку, которую держала в лодочке ладоней, прикрывая этой лодочкой свое причинное место. Девушка медленно потерла пальцем оранжевую пазуху ракушки. – Она внутри такая… гладкая. – К озорному блеску в глазах Алены добавилась истома.

Сексом занялись на бильярдном столе.

Начали с простого: она лежала на столе и обнимала его ногами. Специалист по йоге сказал бы, что Алена приняла позу под названием «Рыба».

Затем было еще много чего. К примеру, в одном из эпизодов Григорий принял позу «Лотос», то есть сел, а Алену усадил на себя, лицом к себе.

А потом, войдя в раж, Хлобыстин положил девушку на спину и так завел ее ноги (как и прежде, в красных туфлях и чулках) ей же за голову, что любой йог с восхищением аттестовал бы позу сластолюбицы как классический «Плуг». При этом, когда лицо Григория оказалось рядом с лицом (и туфлями) Алены, он от избытка чувств даже с рычанием вцепился зубами в красный каблук.

Осташов и Наводничий, чуть покачиваясь, подошли к церкви.

Василий посмотрел в сторону дома №2 по Хитровскому переулку, того самого дома, на третьем этаже которого находилась квартира Ивана Кукина.

– Слышь, Вованище, – сказал он, борясь с непослушным языком. – Я вот за последнюю неделю уже второй раз обращаю внимание: под окнами Махрепяки вечером стоит какая-то белая «Ока».

– Да?

– А не черный «мерс».

– Ну, я думаю, вряд ли это его тачка, – ответил Владимир и отпил водки из бутылки. – Каких-нибудь соседей. Я думаю.

– Ты думаешь, да? А ты вот глянь, Махрепа же сейчас на месте, у него свет в окнах горит, – Василий взял у товарища бутылку и тоже приложился к ней. – На чем же тогда Махрепа приезжает?

– Я думаю, – сказал Осташов, – значит, Махрепа на такси при-из-жает. На кой человеку «Ока», когда у него «мерин» под жопой?

– С логикой не поспоришь. Но… что-то тут не так. Ладно, ну его к свиньям. Пошли шары гонять.

Когда друзья толкнули незапертую дверь студии и вошли в нее, им уже было все равно, есть тут кто-нибудь из посторонних (то есть из сотрудников студии) или в церкви только Григорий. Оба были изрядно пьяны: за столиком у киоска они опорожнили первую поллитровку, по дороге употребили из горлышка добрую половину второй (кстати, в кофре Василия была еще и третья, неоткрытая бутылка). Словом, они сочли бы удачей, если бы в студии был только Григорий. Им не хотелось видеть чужие лица. Душа просила спокойной обстановки. Чтобы можно было расслабиться и забыть тревоги и заботы при помощи игры на бильярде и дальнейших неспешных возлияний.

Швырнув куртки на вешалку, они прошли в рабочий зал студии на первом этаже.

– Нормально, да? – прокомментировал представшую картину разгрома Владимир.

– Ну просто – полярный зверь! – ответил Василий. – То есть песец, что ли, студии? Так получается?

И они пошли к лестнице, ведущей на второй этаж, откуда раздавалась еле слышная ритмичная мелодия.

– О! Слышу ради-о, – сказал Наводничий и пьяно хихикнул. – Небось, Гришка, там.

Ритм льющейся сверху мелодии Наводничий по пути стал выстукивать правой ладонью на кофре, который висел у него на плече. В левой руке он держал букет тюльпанов.

Не дойдя пары шагов до неприкрытой двери бильярдной, Василий, не заглядывая внутрь, обернулся к Владимиру и шепнул:

– Т-с-с, слушай.

Из-за двери сквозь негромкую музыку доносился ритмичный скрип.

Между тем, в комнате происходило вот что. Не видимая друзьям, Алена покачивалась вверх-вниз, сидя на Хлобыстине, который, в свою очередь, сидел, развалившись, в кресле. Если быть точным, он сидел на кожаном пружинном сиденье, том самом, что обычно валялось на тумбочке, а теперь было перенесено на кресло. Алена сидела спиной к Григорию, а лицом – к бильярдному столу, за которым в углу комнаты находилась наполовину прикрытая дверь (а за дверью, как уже известно, стояли Григорий и Василий).

Сиденье испускало ритмичный скрип, Алена ритмично постанывала, значок Венеры в соске ее груди ритмично подскакивал.

Стоит еще отметить, что левая нога Алены, обутая в красную туфлю, была задрана наверх – девушка зацепилась каблуком за сетку угловой лузы, где болтались два бильярдных шара, и ей никак не удавалось отцепить каблук. Да впрочем, она не очень-то и старалась отцепить – ей было сейчас не до того.

Ее внимание было приковано к другому, она смотрела вниз, туда, где находилась ее промежность.

– У меня там уже все в пене, – прерывистым голосом восторженно сказала она и, закрыв глаза, принялась ерзать на Хлобыстине с удвоенным усердием – дело, видимо, пошло к кульминации.

Осташов подшагнул ближе к Василию, и оба разом заглянули в комнату.

И увидели.

Владимир подумал, что… Нет он ничего не подумал. Он просто смотрел, и Наводничий тоже просто смотрел, в то время как Алена их не видела, поскольку глаза ее были закрыты, и Хлобыстин их тоже не видел, потому что, валяясь в кресле, он мог лицезреть перед собой одну только голую спину Алены.

Осташов понимал лишь одно: он дорого бы дал, чтобы его друг Вася не застал девушку Алену, монтажера мультипликационной студии «Взлет», в этой ситуации.

Что же теперь будет?

Владимир увидел, как Наводничий открыл кофр. Осташов мгновенно вспомнил, что Василий, среди всякого добра, необходимого, как выражался фоторепортер, для автономного плавания, всегда носил с собой довольно крупный складной нож. Что Вася хочет сделать? Зарезать Алену? И Гришку зарезать? Владимир представил себе, как Василий достает нож, раскрывает его…

Осташов схватил друга за руку. Тот нетерпеливо дернул локтем и освободился. И снова сказав Владимиру: «Т-с-с», извлек из кофра фотоаппарат, а кофр бесшумно поставил на пол. Затем быстро покрутил какие-то настройки на аппарате и, крадучись, сделал два-три шажка вперед и прильнул к видоискателю, направив объектив на страстную парочку.

В кадр попало: внизу – бильярдный стол, на зеленом сукне которого стояла повернутая зевом к объективу морская раковина; в левом нижнем углу картинки возвышалась стоящая на том же столе бутылка шампанского (стоит упомянуть, что бутылка стояла криво, поскольку краем донышка «наступала» на ажурный черный бюстгальтер); в правом нижнем углу кадра находился угол бильярдного стола и, соответственно, луза с двумя шарами внутри и с алой туфлей, зацепившейся каблуком за сетку; что же касается верхней части кадра, то там располагалась собственно парочка, которая была видна за бильярдным бортом лишь по пояс.

Взыскательный фотограф, конечно, нашел бы более выигрышный ракурс. Иначе как-то не сразу становилось понятно, что это за туфля оттягивает сетку с шарами в сторону, да и вообще всей композиции явно не доставало законченности и связности. И Наводничий, как и положено взыскательному фотографу, сместился чуть в сторону. Ну вот, теперь картина изменилась к лучшему. Зритель предполагаемой картины увидел бы теперь кисть руки Григория, напряженно вцепившуюся в бедро Алены, а главное – почти полностью стала видна ее левая, поднятая к лузе нога (промежность по-прежнему оставалась скрытой углом стола).

Да, теперь, кажется, кадр сложился. Нога Алены как бы отсылала зрителя из правого нижнего угла в эпицентр событий и, таким образом, связывала нижнюю и верхнюю части кадра. Правда, в данном положении фотокамеры стал «провисать» левый сектор, потому что из него выпала бутылка шампанского и часть бюстгальтера – а эти детали никак нельзя было упускать. Конечно, стоило лишь сделать рамку кадра шире, и бутылка оказалась бы внутри него, но в таком случае, заодно с шампанским в картинку попадали совершенно ненужные окружающие детали – всякая дрянь на подоконнике.

Тем временем, пока Василий соображал, как втиснуть в кадр и ногу Алены, и шампанское, при этом не пропустив туда лишние, отвлекающие подробности, сама Алена уже впала в настоящее неистовство. Не открывая глаз, она делала акцентированные вниз движения тазом и всем телом, стонала и стенала: «Слад-кий, слад-кий мой».

Наводничий то смещал кадр влево, то вправо, то взирал на ситуацию чуть сверху, то с точки чуть ниже, но его требовательная душа профессионала все не говорила ему: «Останови мгновенье, это классно!»

Сиденье под парочкой испускало ритмичный скрип, Алена в такт ему взвывала, вместе с ее грудью маятником метронома подкидывался золотой значок Венеры, а каблук красной туфельки мерно взбадривал мошонку лузы с двумя бильярдными шарами внутри.

Трудно сказать, сколько времени так могло продолжаться, ибо и Григорий, и Алена, казалось, были готовы предаваться наслаждению бесконечно. Однако вскоре наступил-таки момент, когда остервенение страсти достигло апогея.

Прежде чем замереть, Алена в исступлении подняла вверх правую ногу и с криком лягнула бильярдный стол. Опираясь, таким образом, одной ногой о борт стола, а второй о сетку лузы, она прижалась спиной к груди Хлобыстина, и вот в эту-то секунду кадр, который столь скрупулезно выстраивал Наводничий, наконец, сформировался сам собой. Во-первых, в кадре появились обе туфли, и они естественным образом обозначили боковые границы картины. А во-вторых, при ударе в борт старенький стол качнулся, отчего пизанская башенка шампанского (ведь бутылка отчасти стояла на бюстгальтере), в общем, накрененный сосуд опрокинулся, попав как нельзя лучше в нижнюю часть кадра, да при этом еще и выпустив на ракушку поток шипящей пены.

Василий всем свои существом ощутил, как объектив поймал нужную картинку, линзы еще секунду назад были словно запотевшими, замутненными, слепыми и – вдруг прозрели. Он обожал такие мгновения – когда кадр, будто по волшебству, вдруг обретал внутреннюю гармонию и совершенство. Словом, наступил миг, когда Василий мог удостоить кусочек жизни, ограниченный прямоугольной рамкой, профессионального запечатления на фотографическую пленку.

Ярко полыхнула фотовспышка, и сработал затвор аппарата.

Алена не услышала этого специфичного звука – чувственная радость исторгла из ее уст крики, которые отгородили ее от окружающих шумов. И фотовспышку она тоже не заметила – похоже, в ее сознании полыхнула вспышка помощнее.

Что же касается Григория, то он, в отличие от своей наездницы, в эту сладостную минуту оказался более восприимчивым к внешним раздражителям и открыл глаза, и, выглянув из-за плеча подруги, ойкнул при виде стоящего в четырех шагах от него Василия.

После чего и Алена открыла глаза.

Окажись на ее месте какая-нибудь древняя гречанка (с характерным для древних гречанок воображением, воспаленным близостью теплого моря), та наверняка решила бы, что из полного золотой пены лона ракушки явилась сама Афродита Анадиомена. И гречанка, конечно, изумилась бы тому, что богиня красоты и любви ни с того ни сего приняла облик мужика в синем свитере. Но Алена не была древней гречанкой, а наоборот, была современной русской девушкой, и, возможно, поэтому, узрев Василия, ничуть не удивилась и не смутилась. Кстати, этот факт также не может с окончательной безусловностью свидетельствовать и о бесстыдности Алены, монтажера мультипликационной студии «Взлет». Без сомнений, она, скорее всего, все-таки сконфузилась бы, если бы обнаружила, что кто-то фотографирует ее в столь пикантном положении. Но к моменту открывания ее глаз опытный папарацци уже успел спрятать фотоаппарат за спину, и поэтому Алена не нашла весомых поводов для того, чтобы стушеваться, и румянец женского счастья на ее щечках не был приумножен краской девичьей застенчивости.

– Привет, – сказала она, и отцепила наконец левую туфлю от сетки лузы, и опустила обе ноги на пол. Но вставать с Хлобыстина и не подумала. Она блаженно улыбалась.

– Привет, – ответил Наводничий.

Он незаметно положил фотоаппарат на бильярдный стол и, приблизившись к Алене чуть сбоку, протянул ей букет.

– Ой, это мне? – сказала она, и Осташов увидел, как цветы на упруго покачивающихся стеблях перекочевали из большой мужской ладони в женскую ручку с ногтями, накрашенными розовым лаком, и одновременно с этим Владимир услышал звук «з-з-з», недвусмысленно указывавший на то, что кто-то расстегнул короткую «молнию». Поскольку из тех, кто находился перед Осташовым, только Наводничий был одетым, не составило труда догадаться, кто именно произвел расстегивание. А по расположению правой руки Василия, можно было с той же легкостью сообразить, что именно он расстегнул – ширинку.

– Обожаю цветы, – сказала Алена, скрытая от Осташова массивной фигурой Василия. – Спасиб-ом-ым-мум, – ее слова благодарности перешли в мычание с придыханием, а рука швырнула цветы на бильярдный стол, и пять красных тюльпанов, рассредоточившись в полете, пружинисто упали на черный бюстгальтер и зеленое сукно.

Владимир стоял в оторопи. Он ожидал какой угодно развязки, но только не такой. Единственное, что было ясно – он получил ответ на вопрос, которым задавался чуть ранее: «Что будет делать Вася, когда поймет, что он вне игры?»

Все произошло против всяких правил. Наводничий вышел на поле и сразу понял, что угодил в офсайд. А кто бы не понял? И что же он делает? В отсутствие на поле судьи, игрок сам фиксирует факт собственного нахождения вне игры (фиксирует на фотопленку), а затем без колебаний продолжает атаку на ворота противницы и забивает гол. И противница (в отсутствие судьи), похоже, с радостью засчитывает гол в собственные ворота…

Впрочем, судья на поле все-таки присутствовал. Им был Осташов. Он осуждал, во-первых, Алену, которая, зная, что Василий относится к ней с трепетом, пригласила его в студию, как бы обещая свидание, а сама явилась на это свидание верхом на другом мужчине. Также Владимир не одобрял и поведение Григория, который знал, как его друг Наводничий относится к Алене, и, тем не менее, посмел сойтись с ней. А в-третьих, Осташов порицал поведение самого Василия, который с необыкновенной легкостью согласился с тем, что Алена из его любимой превратилась в девушку на вечер, да еще для групповухи.

И друзья, и девушка предстали перед Осташовым с неожиданной стороны, и эта сторона, по его мнению, заслуживала только осуждения. По-другому к происшедшему Осташов относиться не мог. Все его существо, все его возвышенные чувства к Анне Русановой противились иному толкованию ситуации.

Владимир застыл в растерянности, не зная, что и делать.

И поэтому решил, что надо еще выпить.

И поставив у двери недопитую бутылку водки, пошел вниз, на ходу отвинчивая крышку целой бутылки – лично ему этого должно было хватить.

На праздничном столе он отыскал чистую пластмассовую рюмку и кое-что из нетронутой закуски и стал по чуть-чуть выпивать, предаваясь горестным размышлениям о жизни и об Анне.

Почему все получается наперекосяк? Ну, ладно, Вася с Аленой – их, может быть, устраивает то, что случилось. Во всяком случае, недовольными они не выглядели. Но почему история любви самого Владимира с Анной оказалась такой культяпой? Почему они с Аньчиком почти сразу принялись отравлять друг другу существование? Ведь как было бы здорово, думал он, если бы у них с самого начала все сложилось нормально! Счастье казалось таким достижимым!

Он вспомнил, как все начиналось. Вспомнил, как они лежали на траве у реки во время корпоративного пикника. Каким прелестным, мудрым и одновременно по-детски озорным был ее взгляд. А какая у нее фигура?! Божественная. Аньчик – само совершенство. Венера Милосская.

Вспомнил он также и тот день, когда точно понял, что любит ее. Он лежал на больничной койке, а в окне, в небесах, летел самолет. Самолет заунывно гудел, унося его любовь… Почему именно в тот день он понял, что влюбился? Что было накануне? Анна навестила его. Они поболтали. Пока не начали препираться. По поводу чего они ссорились? Теперь уже и не вспомнишь. А о чем говорили до ссоры? О пустяках каких-то. Он ей рассказал анекдот про девушку, которая в первый раз пришла к гинекологу и не знала, как правильно усаживаться в смотровое кресло. А гинеколог ей сказал: «Ты в „Оке“ когда-нибудь отдавалась? Ну вот и тут устраивайся так же». Осташов улыбнулся. А чего? Смешной анекдот. Но Анна, вспомнил он, тогда не засмеялась. Наверно, для нее эта история была слишком непристойной, подумал Владимир.

Опрокидывая рюмку за рюмкой, Осташов потерял счет времени, и в некий момент дошло до того, что сорокаградусный напиток, перевалив в организме Осташова определенный Рубикон, стал на корню пресекать любые поползновения мозга оценивать и размышлять, и тогда Владимир погрузился в пучину безмысленного уныния.

Между тем, в бильярдной на втором этаже Алена занималась сексом уже только с Василием. Она стояла, навалившись грудью на бильярдный стол, а Наводничий пристроился сзади.

Освободившийся, таким образом, от текущих дел Григорий по этому поводу не кручинился. Напротив, он был очень доволен тем, что может спокойно допить остатки шампанского, и уж тем более возрадовался, когда заметил полбутылки водки, оставленной Владимиром на полу у двери.

Выпив все до капли, он оделся, спустился, держась за перила, на первый этаж, и подошел к Осташову, который все еще сидел за столом. Владимир не спал, как вначале показалось Хлобыстину, но и в разговор вступать явно не собирался. По крайней мере, ни вопросы, обращенные к нему, ни встряхивание не смогли вывести его из нирваны, и Григорий махнул на него рукой. И допил то немногое, что оставалось в бутылке, стоявшей на столе рядом с Владимиром. А потом вдруг вспомнил, что завтра они уже не смогут сюда прийти, завтра в здании церкви начнется новая жизнь, и, стало быть, сегодня у них последний шанс добыть фотоснимок, компрометирующий Ивана Кукина.

– Слышь, Вовец, – неверным голосом сказал он. – Надо бы взять камеру и на купол подняться, вдруг сегодня повезет Махрепяку сфотать. Ты как, идешь со мной?

Осташов промычал в ответ нечто, что при внимательном прослушивании можно было расшифровать так:

– Да кому это вообще надо? Не занимайся фигней.

– Ну и черт с тобой, жопер, – резюмировал, тоже не без примеси мычания, Григорий и пошел на второй этаж.

Нельзя, конечно, сказать, что по лестнице хмельной Хлобыстин взметнулся, или хотя бы непринужденно поднялся. Нет, он преодолевал ступени тяжко, с незапланированными заминками и даже отступлениями, но зато очень целеустремленно (пьяные вообще порой бывают гораздо более настойчивыми в преодолении препятствий, чем трезвые).

Войдя, наконец, в бильярдную, Григорий уже было собрался отчитать Василия за праздность и уклонение от исполнения долга, но в комнате никого не обнаружил.

– Гриша, Вова, где вы там? – услышал он зов Алены откуда-то из другого помещения. – Вам чаю налить?

«Они с Васькой на кухне», – сообразил Григорий.

– Лучше водки, – сказал Хлобыстин, выглянув из бильярдной в коридорчик, и увидел, как из двери кухоньки выглянула голая Алена.

– Водка is over, – сказала она.

– В смысле? – сказал Григорий.

– Что в смысле? Выхлестали все. А где ваш третий-то друг, Володя?

– Внизу. В коме.

Алена скрылась.

Хлобыстин снова махнул рукой – теперь в сторону исчезнувшей Алены.

Он постоял, поморгал, решил пойти на кухню сказать Василию, что собирается на фотодежурство, но поленился и направился к бильярдному столу.

Фотоаппарата на столе не было. Что ж, значит, он лежит в кофре. А где кофр? Вот он, на тумбочке.

Григорий открыл сумку Василия. Внутри лежало два фотоаппарата. Хлобыстин вспомнил, с которым из них они караулили Кукина, и, повесив аппарат себе на шею, пошел к окну. Вскарабкавшись на подоконник, он вылез наружу, на строительные леса. Куртки на нем не было, но ему и без нее было жарко.

Григорий огляделся, оценил протяженность маршрута до церковного купола со свисающим с него крестом и двинулся вперед по заснеженному дощатому настилу лесов.

…Иван Кукин, тем временем, лежал голый на узкой простенькой кровати, на краю которой, спиной к нему, сидела обнаженная молодая женщина с раскиданными по плечам русыми волосами.

Комнату освещала занавеска – ровным бордовым светом. То есть свет испускала не бордовая занавеска, а некая лампа, стоявшая на подоконнике за задернутой занавеской.

– Вань, а зачем ты лампу с пола на подоконник перенес? – не оборачиваясь, тихо, почти шепотом спросила женщина.

– Так лучше. Типа ночника получается. Теперь можешь и не выключать свет, когда мы тут с тобой кувыркаемся.

– Хитренький. Ты же знаешь, что я при свете стесняюсь.

– Мы с тобой как договорились? Что я тебя учу, как быть свободной и независимой. Я тебе уже сколько раз говорил: нехрен саму себя стыдиться, тогда и трусить в жизни не будешь. Какой у нас девиз? Культур-мультур, и танки наши быстры. Запомни: напеваешь это сама себе и делаешь что хочешь.

– С чего ты взял, что я кого-то боюсь? Перед кем я, по-твоему, трушу?

– Перед кем? Да хоть перед мамой своей. Ты же сама рассказывала.

– Да, это правда. Хорошо, что ты у меня такой умный.

– Вот и делай, что тебе умный человек советует.

Женщина встала с постели, подошла к окну, выглянула из-за занавеси на улицу.

Теперь, когда она стояла в полный рост, ее фигура стала доступна для полноценного обозрения, и случайный, независимый наблюдатель, окажись он тут и спроси кто-нибудь его мнение о контурах девушки, пожалуй, не рискнул бы назвать эти контуры образцовыми и безупречными. Было очевидно, что в конкурсе на звание мисс Вселенной она не прошла бы и первого отборочного тура. Потому что ее до этого тура не допустили бы.

Нет, определенно нет – у случайного наблюдателя (объективно настроенного наблюдателя) ни за что не повернулся бы язык сравнить ее с Венерой Милосской. Если уж использовать аналогии из мира искусств, то эту полноватую девушку с ногами, созданными, скорее, для ходьбы, чем для наслаждений, – эту девушку можно было презентовать, как сошедшую с полотен Кустодиева. В общем, то была классическая русская красавица.

– Какой снег идет, просто бесподобный, – шепотом сказала она и скрылась за занавеской, встав перед окном, рядом с установленной на подоконнике настольной лампой.

– Слушай, а на фига ты все время шепотом говоришь? – сказал Иван. – Мы же одни.

– Не знаю, настроение такое. Я думаю.

…К этому моменту Осташов уже очнулся от пьяного отупения, в котором ранее его застал Хлобыстин.

Мысль о том, что его любовь к Анне не может вот так просто кончиться ничем, с новой силой овладела им. Владимир по-прежнему сидел на том же стуле, но уже в другой позе – вялость и размягченность сменились решительностью. Что, впрочем, не означало, что он протрезвел. Он был основательно пьян и упорно думал, однако никак не мог надумать – что делать? Решимость в наличии имелась, но, увы, не было никакого решения.

Осташову захотелось походить туда-сюда. Хождение из угла в угол или от стенки к стенке обычно помогало сдвинуть мысль с мертвой точки. Он резко встал, но его так качнуло, что от променада по залу пришлось отказаться.

Владимир со злостью на свою беспомощность смахнул со стола на пол что под руку попало.

А этажом выше к этому моменту Алена и Василий играли в бильярд. Василий был обут и на нем были брюки, а на его партнерше по игрищам были только трусики и туфли.

– Вась, закрой, пожалуйста, окно до конца, ато мне как-то уже становится прохладно, – сказала она. – Это Гришка, наверно, проветривал. Куда он сгинул, интересно?

– Может, за водкой попер?

– Сколько ж можно? Теперь мой ход?

– Давай, бей.

Алена оглядела весь стол и выбрала, куда нанести удар, – в шар, который находился у самого края центральной лузы – казалось, дунь на него, и он свалится в сетку.

– Вообще-то по таким шарам в лоб пробивать не принято, – сказал Наводничий. – Он и так почти в лузе.

– Вообще-то ты сразу забил подряд три шара, а я еще ни одного. Мог бы и посочувствовать женщине.

– Сочувствовать в игре неинтересно. Мы же не в поддавки играем.

– Вот именно. Тогда и нечего говорить про что принято и что не принято. Я имею право ударить по нему?

– Формально – да.

– Тогда не отвлекай меня, мне и в такой-то попасть проблема.

Алена стала оценивать, с какой стороны лучше атаковать обреченный шар.

Тем временем, пройдя несколько настилов самого высокого яруса строительных лесов, Григорий добрался до цели и сунул руку с фотоаппаратом в купол с висящим ржавым крестом.

– Один за всех должен дело делать, – проворчал он. И затем, непроизвольно выкатив глаза и надув щеки, с трудом унял неожиданно подкативший приступ тошноты.

Иван Кукин, голый, встал с кровати и подошел к бордовой занавеске, за которой стояла молодая женщина кустодиевского телосложения.

Она смотрела на улицу, но не видела расположившегося как раз напротив Хлобыстина, поскольку Григория скрывала церковная башенка и венчавший ее купол.

– Так о чем ты думаешь? – спросил Иван сквозь занавеску.

– Думаю. Думаю, что мне с тобой делать.

Осташов, стоя ровнехонько в центре зала, на первом этаже церкви, сказал вслух, не обращаясь ни к кому, потому что никого вокруг не было:

– Что же делать?!

Алена, навалившись на борт стола и выпятив обнаженную грудь, прицелилась кием и уже готова была ударить по шару.

Стоявший у нее за спиной Василий пригнулся и посмотрел из-под ее тщательно выбритой подмышки на шар, по которому она собиралась ударить, затем перевел взгляд вперед, на шар, стоявший во вратах лузы. Сбоку от этой траектории боковым зрением он видел ее правую грудь и значок Венеры, висящий на соске.

– А, может, все-таки другим шаром ударить? – спросила она.

– Да без разницы. Главное – только попади, – ответил он и слегка сдвинулся – так, что траектория его взгляда прошла к шару в лузе через крестик Венеры. Хороший вышел бы кадр, мелькнуло у него в голове. Получилось бы, что она целится сквозь прицел: этот крестик с кольцом напоминает мушку на экранах военных приборов при наведении на цель. Или, может быть, лучше снять то же самое, но со стороны шара в лузе? Он попытался представить, как будет выглядеть картинка при взгляде с противоположной стороны. Нет, оттуда не получился бы хороший кадр.

Он решительно распрямился и пошел к кофру, напряженно размышляя по пути, с какой все-таки стороны лучше снимать.

– Легко сказать: «Попади», – Алена вздохнула. – Что же мне делать?

– Что же делать? – сказал, думая о ракурсе съемки, Наводничий, когда приблизился к тумбочке.

Кукин закинул занавес себе за спину, теперь его и кустодиевскую диву ничто не разделяло.

Он прижался к ее спине, положил ладони ей на плечи и, прижавшись ухом к ее уху, замер, глядя вместе с ней на пустынный заснеженный переулок.

– Родная моя, я тоже постоянно думаю, что же нам с тобой делать, – тихо сказал Иван.

– Господи, ну что мне делать? – сказал Владимир и, помотав головой, с рычанием вопрошающе посмотрел вертикально вверх. Взгляд его уперся в довольно большую круглую заплатку размером с крышку канализационного колодца, а, может, и крупнее. Этот люк на потолке (похоже, фанерный) был белым, как и весь потолок, но все равно явственно различался на общем фоне побелки. «Это дыра, которая на купол ведет, ее замуровали», – подумал Осташов. И еще он подумал, что, наверно, это смотрится со стороны глупо и пошло – человек таращит глаза под купол церкви и спрашивает: «Господи, что мне делать?» Как будто он верит в бога и просит у бога ответа. Как, блин, в мелодраме какой-нибудь. Надо же до какого идиотизма я дошел, подумал Осташов, но тут же одернул себя: какая, собственно, разница, как он выглядит со стороны. И снова глянув наверх, зло произнес:

– Что делать?

Хлобыстин смотрел в пролом в церковном куполе, где находился кирпич на дощечках – платформа для установки фотоаппарата, которую в самом начале их дежурств соорудил здесь Наводничий. Григорий опер руку с фотоаппаратом о кирпич, и тут его сотрясла вторая волна приступа тошноты. Невероятным усилием воли он сдержал позыв, но сомнений уже почти не оставалось – блевать придется. Подавшись всем корпусом вперед, чтобы не испачкать себя, Григорий сунул голову в купол, и навис, таким образом, над проемом башенки, как над унитазом. Во время этого маневра бедолага ударился плечом о край пролома в куполе и крест, висящий на боку купола, дернулся. При этом Хлобыстин повел рукой с фотоаппаратом в сторону, неуклюже задел запястьем дощечки, и они сдвинулись. И кирпич полетел вниз.

Алена сильно отвела руку с кием назад, в следующую долю секунды крестик знака Венеры на ее соске дернулся – она лихо, с оттяжкой ударила по шару, и тот ринулся прямо к центральной лузе.

Иван, по-прежнему прижимаясь к спине своей любовницы, обнял ее на уровне груди, уткнул левый ус в ее правую щеку, поводил им туда-сюда и, когда она, хихикнув и сказав: «Щекотно», чуть отстранилась, стремительно притянул женщину к себе и нежно и протяженно прильнул губами к ее виску.

Бильярдный шар, пущенный Аленой, шарахнул по своему собрату.

Женские груди, взятые с двух сторон руками Кукина, соприкоснулись.

Указательный палец Хлобыстина без ведома своего хозяина нажал на спуск затвора фотоаппарата.

Объектив был четко направлен на окно, за стеклами которого на фоне бордовой занавески стояли две слившиеся голые фигуры, отлично освещенные с подоконника настольной лампой под матовым абажуром.

Но Григорий этого не видел.

– Что за?.. – сказал, оборвав самого себя на полуслове, Наводничий, когда, склоняясь над кофром, увидел, что в нем недостает одного фотоаппарата.

А кирпич, нечаянно скинутый Хлобыстиным, выломал фанерный люк в потолке рабочего зала и, пролетев, с щепками и пылью, перед лицом Осташова, рухнул у его ног, расколовшись на куски.

Люк спланировал куда-то в сторону.

– Что за?.. – сказал Владимир и посмотрел на обломки кирпича на полу.

«Это такой специальный ответ от бога, что ли? – подумал Осташов и усмехнулся. – Или это бог пока только открыл рот, чтоб ответить?» Владимир совсем забыл, что некоторое время назад Хлобыстин приглашал его на крышу, и не сообразил, что кирпич сверху – это результат дежурства Григория у купола. Осташов усмехнулся еще веселей, и, глядя на круглую дыру в потолке, торжественно сказал: «И разверз он свои уста, и молвил слово». Владимир пододвинулся на полшага вперед, запрокинул взгляд в колодец, ведущий к куполу, и, увидев в высоте чье-то лицо, едва подсвеченное светом уличных фонарей, спросил с вызовом:

– Ну, боженька, и что мне делать?

Хлобыстин, который глядел в тот же колодец, но с верхней позиции, увидел и узнал находящегося внизу Владимира, потому что его лицо было отлично освещено лампами дневного света, горящими по всему периметру рабочего зала.

– Отвали! – услышал Осташов в колодце гулкий крик Григория, переросший в рев и бульканье, которые недвусмысленно давали понять, какой процесс эти звуки сопровождают.

Третья волна тошноты сотрясла Хлобыстина, вывернув его наизнанку. Он блевал, держа фотоаппарат над затылком и опираясь левой рукой о дощечки, на которых ранее покоился кирпич.

Осташов лишь чудом успел отступить назад и увернуться от потоков рвотных масс. Затем он машинально сделал еще пару шагов назад. И – вовремя, потому что в это мгновение из дыры в потолке вылетели увесистые дощечки (те, что ранее подпирали кирпич и на которые оперся Григорий), и, ударившись о пол, отскочили в его сторону. Собственно, дощечки были последним аккордом симфонии, лившейся из колодца, после них сверху никаких осадков больше не выпадало.

И тут до Владимира донесся откуда-то с улицы истошный старушечий визг:

– Ты что там делаешь, негодяй?!

Григорий, которому существенно полегчало, вынул голову из купола и посмотрел через левое плечо вниз, туда, откуда послышался вопль. На тротуаре, перед входом в церковь, стояла какая-то женщина, она смотрела прямо на него.

– Ты что творишь, а? – крикнула она Хлобыстину. – Я тебе говорю, паразит!

– Чего ты разоралась, дура старая? – зычно сказал Григорий и, отойдя от купола, приблизился к краю строительного настила готовый вступить в скандал.

– Что там за хрень творится? – сказал Иван, увидев эту сцену из своего окна. Женщины кустодиевских габаритов перед ним уже не было. Кукин открыл форточку, чтобы лучше слышать, что происходит на улице, и слышимость действительно значительно улучшилась.

Осташов закурил, вышел из зала в прихожую студии и стал прислушиваться, глядя на наружную дверь.

– Гришка! – вскричал Наводничий; он тоже услыхал старушечьи и Хлобыстинские крики и в секунду понял, куда пропал фотоаппарат, а еще понял, что аппарат в опасности.

Василий и Алена подскочили к окну, которое выходило на сторону входной двери церкви, и увидели стоящую на снегу старую женщину, опирающуюся на палку.

– Вот гад, он мне камеру разобьет, – Наводничий метнулся к другому, боковому окну, служившему им лазом на строительные леса. – Он же бухой, как сволочь.

– Ну-ка, слазь оттуда! – крикнула старушка. – Это уже не ваш храм, мы сюда утром придем молиться!

– Вот когда утро будет, – ответил Григорий, – тогда и придешь.

– Сейчас же слезай! Пошел вон отсюдова!

– Сама иди на х**!

– Еще и матерится в святом месте!

Наводничий был в ярости. Он с шумом отрыл внутренние створки окна. А затем, распахнул с дребезжанием стекол и внешние створки, и эти звуки, хорошо различимые в тишине зимнего вечера, услышала старушка.

Опустив голову, она оглянулась направо, а потом подняла взгляд на окно второго этажа, из которого за ней наблюдала Алена. Их взгляды встретились, и Алена поспешила скрыться.

– Господи, там в окне девка голая! – в ужасе завизжала старушка.

– Это она про меня? – услышал тревожно приглушенный голос своей женщины Кукин, который, опираясь руками в подоконник, с любопытством следил за событиями на улице.

– Да при чем здесь ты? – спокойно ответил Иван.

Он отстранил рукой бордовую занавеску и увидел подругу сидящей спиной к нему на противоположном краю кровати, она суетливо застегивала между лопатками крючочки белого бюстгальтера.

– Не волнуйся, никто тебя не видел, – сказал Кукин. – Это там, напротив, какая-то бабка на мужика орет: он на крышу церкви залез. И в церкви вроде тоже кто-то есть. – Иван снова обратился к окну. – Она с ними ругается. Бомжи, наверно, какие-нибудь, погреться залезли.

– Все равно надо одеваться, – ответила женщина. – Нам уже пора. Поехали.

– Я сейчас милицию вызову! – крикнула старушка.

– Милицию? Ах ты… – Хлобыстин, наверняка, не только обматерил бы женщину, но, возможно, и метнул бы в нее старое ведро, валявшееся поблизости на дощатом щите, во всяком случае, он искал взглядом около своих ног, чем бы запустить вниз, но тут услышал ровный, настойчивый голос Василия и, обернувшись на него, увидел голову друга, которая торчала из проема в настиле строительных лесов.

– Гриша, – сказал Наводничий. – Верни мне, пожалуйста, камеру. Гриша! Пожалуйста, я сказал. Отдай камеру. Быстро. Только не поскользнись.

Осташов осторожно приоткрыл входную дверь студии и выглянул наружу. Он посмотрел на старушку. Бабка, как бабка. Владимир сунул сигарету в рот, затянулся и, выпуская дым, огляделся – никого вокруг больше не было. В этот момент старушка посмотрела на него, и он узнал в ней ту женщину, что стояла здесь же и ворчала на него, когда он пришел к этой церкви в первый раз.

– А этот курит в храме! – сказала она, всплеснув рукой, не занятой палкой. – Содом и Гоморра! – Она развернулась и двинулась прочь. – Все, я иду вызывать милицию. Сейчас за вами приедут.

– Я тебе вызову! – услышал Осташов голос Григория сверху. – Крыса поганая!

У ног бабушки приземлилось ведро, и она заметно прибавила оборотов.

Через полчаса белая «Ока», за рулем которой находился Иван Кукин, тронулась от дома №2 вниз по Хитровскому переулку, а навстречу ей проехала милицейская машина с включенным синим маячком на крыше.

Автомобиль милиции остановился непосредственно у двери здания, где три минуты назад официально помещалась мультипликационная студия «Взлет» (уже три минуты, как минула полночь), а ныне, не менее официально, располагалась Церковь Трех Святителей на Кулишках.

– Давай-давай, не тормози, – шепотом сказал Наводничий, полностью одетый, стоящий на строительных лесах у окна бильярдной, из которого показалась Алена. Он подал ей руку и, проследив за тем, чтобы та выбралась наружу быстро и без шума, направился по дощатому настилу к задней стене храма.

– Туфли, туфли мои не забудьте, – шепотом сказала Алена в окно, едва ее ноги, обутые в зимние сапожки, оказалась на месте, где только что стоял Василий.

– Да у меня твои кегли – чего ты мельтешишь? – тихо ответил Хлобыстин, вылезая вслед за ней с пакетом в руке.

– Это голова твоя – кегля, – хихикнула Алена.

Последним на подоконник вскочил Осташов.

– Там они, там! Пусть открывают! – кричала старушка под руку милиционеру, который стучал в дверь церкви.

Оказавшись на задней стороне храма, беглецы спустились по металлической лестнице на нижний ярус лесов и спрыгнули с него в сугроб.

Далее они также не мешкали. Выйдя на Хитровский переулок, почти бегом двинулись под горку и очень скоро оказались в квартале от опасного места.

Хлобыстин оглянулся, погони за ними не было.

– Вот вам, козлы, – сказал он, сделав неприличный жест в сторону церкви, и догнал остальных. – Слышь, Вась, а ты фотку того мента, которому крыса в штаны залезла, в «Московский комсомолец» отдал?

Наводничий ответил не сразу.

– Когда этого урода с крысой пропечатают? – спросил Григорий.

– Из той съемки целый сюжет получился, поэтому я его в «Сигму» продал. Это фотоагентство такое. Они как раз целые сюжеты покупают. И платят отлично. Так что, если мента и пропечатают, то, скорей всего, только на Западе.

– Жаль! – с искренней досадой сказал Хлобыстин.

– Не это жаль, – сказал Наводничий, – а жаль, что мы так и не смогли подловить Махрепяку.

– Да, – согласился Григорий. – Повезло козлу.

 

Глава 32. Скрещенные топоры

Галина, бывшая жена главы фирмы «Граунд+» Букорева, печально сгорбившись, сидела на расчищенной от снега спинке скамейки посреди бульвара, который почти насквозь пересекал ее родной городок. Эта неширокая аллея тянулась от окраины до окраины и прерывалась лишь в центре, где находилась площадь, окруженная старинными зданиями, где традиционно размещались районные и городские власти.

Когда-то, в юности, Галина провела на бульваре немало времени. Весной, летом и осенью вековые липы создавали здесь особую, возвышенную атмосферу, и романтично настроенные девицы, сидя на лавочках под кронами, полными листьев-сердечек, зачитывались книгами о любви, обсуждали свои девичьи тайны, принимали первые, нескладные ухаживания молодых кавалеров. Бульвар пустел лишь зимой: скамьи утопали в сугробах, а рассиживаться посреди сугробов, как известно, подобает, скорее, волкам, чем девушкам. Впрочем, сейчас у Галины как раз и был период, когда хотелось выть по-волчьи и рвать на себе волосы. К этому времени уже были исчерпаны те сбережения, которые имелись у ее матери (имелись благодаря тому, что Галина, живучи в Москве, посылала деньги ей на жизнь, а та по провинциальной привычке не тратила, а складывала доллары на черный день, обходясь, как могла, пенсией и огородом).

Будущее, с какой стороны ни рассматривала его Галина, рисовалось ей лишь в двух вариантах. Либо, продав квартиру-конуру, куда загнал ее бывший благоверный, окончательно перебраться на малую родину, устроиться на какую-нибудь работенку и ждать – неизвестно чего. Либо снова уехать в столицу, где можно было (по совету ее подруги Светланы) обменять квартиру в Капотне на комнату в более пристойном или, по крайней мере, совместимом с жизнью районе и приткнуться (по протекции все той же подруги) менеджером в турфирму, в которой трудилась Светлана.

Оба пути были для Галины в тягость. И не потому, что она успела привыкнуть к обеспеченности, а теперь ей предстояло подтянуть поясок и жить скромно. Нет, скудность существования не страшила ее. Дело было в другом: выбор любой из этих перспектив, по сути, означал, что она бесповоротно смирилась с тем, как с ней обошлась жизнь, что она приняла поражение и проглотила оскорбление от Букорева. А она не смирилась, не приняла и не проглотила. Ее душа горела жаждой мести.

Галина невидящим взором смотрела на прохожих и машины, проплывающие за шеренгой голых лип, и вдруг обратила внимание на автомобиль черного цвета, который катил себе мимо, но вдруг резко затормозил и сдал назад, остановившись ровно напротив нее. Это был «БМВ» с кромешно затемненными стеклами. Через несколько секунд передняя пассажирская дверца открылась, и из машины вылез мужчина в коротком стильном полушубке.

– Здорово, Галка, – сказал он. – Не узнаешь?

– Ой, здравствуй, Кирюш. Да, сначала что-то и не узнала тебя.

К Галине ломился, напролом через кустики и сугробы, ее давний знакомый, приятель детства Кирилл Ребунков, ныне известный среди партнеров по бизнесу (назовем это так) в качестве Ребуса.

– Ты как здесь? Родню приехала проведать?

– Ну… да. Проведать. А ты? Тоже?

– Я по делам. Ну и повидаться, конечно, со своими. Чего-то ты какая-то потухшая, а? Как у тебя дела-то?

– Да какие у меня дела? Так, живу.

– Ну, так а я про жизнь и спрашиваю. Как муж? Как фирма?

С самого начала разговора Галина предвидела, что эти вопросы прозвучат. И она ждала их – с волнением и опаской. После разрыва с мужем она и сама хотела позвонить Кириллу, чтобы попросить его отбить фирму у Букорева, и даже несколько раз набирала его номер, но, едва услышав ответный гудок, тут же бросала трубку. Кирилл бы, разумеется, помог, но… Галина слишком хорошо знала своего приятеля и понимала, что теперь, когда она не замужем, он наверняка постарается обставить дело так, что ей придется заплатить за услугу собой, стать его любовницей, или пускай даже законной женой – неважно. Главное – она его не хотела. Никогда не хотела. Уж чего-чего, а хваткости Ребункову было не занимать еще с юности, когда он считался одним из самых перспективных борцов-самбистов среди юниоров РСФСР. Но и в те годы, когда другие девушки таяли под его нахальным взглядом, заполучить ее, красавицу Гальку, ухватистому борцу не удалось. Она никогда не шла наперекор своему сердцу.

Вот и сейчас Галина не мыслила себя в жизни рядом с ним, несмотря на то, что он (если закрыть глаза на род его нынешних занятий), в общем-то, был неплохой партией: богат, по-своему привлекателен, не скопидом, порой не без благородных жестов. Однако все его естество было Галине необъяснимо чуждо. Словом, нетрудно было спрогнозировать развитие событий в случае обращения к Ребункову за содействием: он в той или иной форме предъявит свои притязания на Галину, она будет вынуждена отказать, и тогда, скорее всего, каким бы то ни было отношениям между ними придет конец, и она все равно останется без фирмы. Лишь с еще более истрепанными нервами.

– Чего молчишь, ничего не рассказываешь? – сказал Кирилл. – Встали в Москве на ноги-то? Времени полно уже прошло, как я вам фирму наладил.

– Да, эм-м… фирма-то на ногах, спасибо тебе, Кирилл, – Галина разрывалась в сомнениях. Сказать ему правду? Нет, лучше обойти тему стороной. Или – не зря же случай столкнул их сейчас – может, все-таки попросить о помощи?

– Ты, Галка, не стремайся, рассказывай, даже если вы теперь миллионеры, я с тебя по-любому за «крышу» деньги лупить не собираюсь. Ты же… Я ведь тебя… Э-эх, помнишь, как мы вон на той лавочке сидели? Хорошее время было! Кхе… да… Ну, ладно, что было, то прошло. А я, между прочим, недавно тоже женился. А ты даже не спрашиваешь.

– Правда? Поздравляю! – Галина улыбнулась. – А когда?

– Да где-то с пару месяцев. Ты ее не знаешь, она не из нашенских, москвичка, Юлей зовут. А неделю назад сын родился. Я гудел – вусмерть, вчера только прочухался.

– Погоди. Два месяца как поженились, и уже сын родился?

– Ну да. Мы же с ней жили-жили, а потом она – бах! – беременная ходит. Ну пока время выбрали, пока расписались… Вот так.

– Поздравляю-поздравляю. Ну и как ощущения?

– В смысле?

– Ну, по поводу женитьбы. По сторонам-то уже не смотришь?

– Не-а.

– Да ну конечно!

– Я тебе серьезно говорю. Сам бы не поверил, что так будет. Знаешь, когда сын родился – все, как отрезало. Сынок! Наследничек, ха-ха. Что ты! И Юлька – она хорошая. Надо бы вам с ней как-нибудь встретиться.

С этого момента Галина уже не только перестала бояться каких-либо вопросов Ребункова, но и загорелась нетерпением поведать ему о своем разводе, мерзавце муже и захваченной им фирме «Граунд+».

– Слушай, чего мы тут с тобой торчим? – сказал Кирилл. – Вставай, пойдем.

– Куда?

– В приличном месте поговорим. Я, правда, уже в Москву собирался сваливать, но ничего немного времени у меня есть, и я б еще рюмку на похмел души дернул, – сказал Ребунков и с медвежьей галантностью подал ей руку – тыльной стороной ладони вверх. Галина кивнула, как бы говоря: «А почему бы и нет?» – и ее протянутая рука оказалась спрятанной, словно под двускатной крышей, под могучей лапой Ребуса, которую украшал золотой перстень с крупным черным камнем (на среднем пальце), а также татуировка в виде схематично нарисованного солнца, наполовину канувшего за линию горизонта. В этот момент настоящее солнце тоже садилось за крыши деревянных домов – там, на окраине городка, в конце липовой аллеи.

* * *

– Хорошо, хорошо, – приговаривал мужчина с явственным иностранным акцентом, стоя перед окном и через специальную прямоугольную лупу (размером со стандартный кадр слайда) разглядывая на свет проявленную фотопленку. – Эти фото есть очень хорошо! – Он постучал пальцем по ребру пленки, указывая на особенно понравившиеся кадры. – Женщины России – гут.

Наводничий, стоявший рядом, посмотрел из-за плеча иностранца на указанное изображение и нахмурился.

– Это что-то не то, – сказал Василий и жестами попросил собеседника дать пленку ему в руки. Иностранец отдал, а сам положил увеличительное стекло на подоконник и с улыбкой уставился в окно, выходившее на Большую Дорогомиловскую и Киевский вокзал.

– Что тут такое, не пойму, – сказал Наводничий, вглядываясь в кадр. – Вы же просили снимать только женские лица, и только крупным планом, и я так и снимал.

– Э-э, да. Проблемы?

– А тут какие-то фигуры. Голые они, что ли? Бильярдный стол. А-а! Значит, я на эту пленку снял Гришку с Аленой! Черт, а я думал, что другой камерой снимал их. Да, нехорошо это получается.

– Нет-нет, очень хорошо.

– Нет, нехорошо. Вы это где публиковать будете? В российские журналы или газеты эта карточка попадет? Если попадет, то я вам ее не продаю.

– Нет, в России – нет. Нет! – Иностранец разволновался. – Это мы будет печатать в Германии. Маленький тираж. Только для жителей Германия. Ну, может быть, Голландия тоже.

– Но вы же заказывали мне только лица. Лица снимать, конечно, легко. Но, знаете, сколько времени я потратил, сколько ходил, а многие отказывались позировать. Но это все – ладно. Я одного не понимаю. Вот лица – это то, что вы хотели. А зачем вам этот кадр, с бильярдным столом?

– Это… тоже надо. Это очень хорошо.

– Но я его не для вас снимал.

– Ничего-ничего.

– Как это ничего? Одно дело – лицо снять, а другое – жанровую эротическую карточку. Цена-то разная. Поэтому я этот кадр хочу отрезать, он как раз самый первый.

– Мы договорились: вы отдаете мне две полные пленки по тридцать шесть кадров. Один кадр – одно лицо. Полные пленки. Не отрезанные. За отрезанные – цена другая.

– Сколько?

– Половина.

– Но я же не половину отрезать хочу.

– Но вы не хочите… хотиче… не выполняйете наш договор.

– Так, а если я вам отдам этот кадр с голыми около бильярдного стола, вы мне денег добавите?

– Давайте я подумаю. Мы договаривались – сто долларов? Я даю сто пятьдесят. Хорошая цена.

– А тут что еще? – Василий снова посмотрел на пленку, но – уже на соседний кадр. – Тут тоже двое голых. Этих я точно не снимал. В каком-то окне они, или где это? – Наводничий взял с подоконника лупу наставил ее на кадр, и тут его руки дрогнули. Василия поразила догадка, но его разум отказывал этой догадке в виде на жительство. Неужели Григорию все-таки удалось в последний вечер в церкви сделать кадр, ради которого они столько времени провели по очереди у купола? Снял – и даже не сказал? Вряд ли. Не сказать про такое, подумал Василий, – это даже для раздолбая Гришки слишком отвязный пофигизм. Но этот кадр мог сделать только он, кроме него никто с фотоаппаратом в тот вечер на крышу не поднимался. Может, он случайно нажал на спуск и сам даже не заметил, что в окне в этот момент кто-то был? Да, это больше похоже на то, что может произойти с дураком Гришаней.

– Ну, сто пятьдесят? – напомнил о себе иностранец отвлекшемуся Василию.

– Тут вот еще один кадр, который не из этого заказа. Это мне заказывали другие люди. Его я точно не отдам. Во всяком случае, за такие маленькие деньги.

– Я прибавил пятьдесят процентов! Маленькие деньги?

– Эти два кадра – это вообще можно на обложку давать в журнал, это совсем другое качество работы, и это другие деньги.

– Нет, на обложку – широкий слайд, тогда – качество для обложка. Обычный негатив не всегда есть годен для обложка. Вы знаете.

– Я имел в виду качество самого кадра. Содержание, контент, понимаете?

– Понимаю. Но больше денег я не даю. Сто пятьдесят – хорошо.

– Я, конечно, извиняюсь, что на вашей пленке попался этот кадр, но я его обещал отдать другому человеку, это частное фото. Я это фото должен подарить другу. Вопрос дружбы, понимаете?

– Дружба. Понимаю. Вы сейчас можете пойти и сделать отпечаток, а потом вся пленка отдайте мне, а фотография на бумаге оставьте для ваш друг.

– Вообще-то, это выход. Все! Договорились! Через час я вернусь, отдаю вам обе пленки, а вы мне – сто пятьдесят долларов, о`кей?

– О`кей.

* * *

– О, Вася, здорово, – со скукой в голосе сказал в телефонную трубку Хлобыстин.

– Здорово-здорово, Гриша, – зловеще процедил Наводничий.

– Ну чего, какие дела?

– А, то есть вот так вот, да? Ты у меня спрашиваешь, как дела.

– А что такое?

– Ты помнишь, что ты делал, когда мы в последний вечер в студии были?

– Ну так, более-менее. А чего там случилось?

– А ты помнишь, как взял мою камеру и полез с ней на крышу?

– Кто, я?

– Да, ты.

– Ну… и что? Я ее не ударял и ничего с ней делал.

– Ты уверен, что ничего с ней не делал?

– Бубенть, да ничего я не делал. А чего, сломалась?

– Да нет, не сломалась, с камерой все в порядке.

– Фу-у!.. Слава те яйца! А я уж думал…

– Ну, все-таки, Гришаня, что ты там делал с камерой? Ты ничего там не снимал?

– А чего было снимать? Там же на окнах у Махрепяки шторы только были, как всегда. А ничего другое мне тем более снимать незачем. Послушай, Васек, ты затрахал уже своими беспонтовыми разборками – давай: или говори, куда ты гнешь, или иди в жопу.

– Сейчас объясню, куда я гну, только еще последний вопрос. Скажи, а ты случайно, ну просто нечаянно, не нажимал на кнопку спуска?

– Нет, вроде. Ну, хотя… может быть, да. Может, и нажал нечаянно. Не знаю. Я же когда в куполе устроился, меня как начало тошнить! Может, тогда? Не знаю, короче. Ну?

– Что «ну»?

– Баранки гну! Говори, чего случилось.

– Ну, в общем, я тебя поздравляю… – могильным голосом сказал Наводничий и затем радостно выпалил: – Ты все-таки снял Махрепяку с бабой.

– Погоди-погоди, как?

– Так. Я пленку проявил, а там – отличная карточка! Махрепа стоит в окне с голым бабцом, целует ее в щечку, да еще и за голую грудь ее держит.

– Врешь?

– Не-а. Картинка – супер, даже специально лучше не придумаешь. Гриша, произвожу тебя в звание «папарацци». Ты сделал это.

– Ха-ха.

– Ты гений, Гриша! Тебе надо почаще блевать, у тебя во время этого процесса хоть что-то получается сделать путевое.

– Я охреневаю.

– Нет, охреневать теперь будет Махрепяка.

– Слышь, а чего там за телка с ним?

– Да обычная телка. Хотя… знаешь, мне кажется, я ее где-то уже видел.

– Где?

– Не могу вспомнить. Но где-то, по-моему, видел. У меня глаз профессиональный. Если я кого-то видел, особенно по работе, то я это лицо запоминаю навсегда. И сдается мне, где-то по работе я ее и видел.

– Ну к черту эту овцу. Чего теперь делаем?

– Я карточку уже напечатал, так что надо встретиться – наметить план, как будем действовать.

– А чего план? Давай прям туда, на Хитрый переулок, подвалим сегодня, и предъявим этому козлу фотку. И скажем, сколько мы за нее хотим. И все дела. Кстати, сколько мы хотели с него срубить, не помнишь?

– Штук пять, кажется. Нет, вроде шесть.

– Да, шесть, по две на брата.

– Ну да, по две нормально. Так, теперь по самой процедуре вымогательства. Может, лучше письмом послать ему карточку и наши условия?

– Зачем письмом?

– Ну как? Это же все надо обставить по правилам. Клиента надо подготовить. Как, помнишь, в «Золотом теленке» Остап Бендер говорил? Что клиента надо довести до такой кондиции, чтобы он сам тебе деньги принес – на тарелочке с голубой каемочкой. Он этому миллионеру Корейке, помнишь, телеграммы со всякой чушью посылал, чтобы тот сначала занервничал. Как же там в телеграммах было?

– «Графиня изменившимся лицом бежала пруду».

– Ха-ха, да. А мы, чтоб не повторяться, напишем: графиня изменившимся лицом… э-э… лежала навзничь.

– Ха-ха-ха, нет, – стояла раком. Графиня изменившимся лицом стояла раком.

– Да, так тоже годится.

– Эх, Вася, бубенть, слушаю вот я тебя… Все это, конечно, весело, но это – полная хрень. Так мы его не сможем взять за ж… жабры. У меня есть знакомые пацаны, ну, которые при делах. И я тебе скажу: от них как я слышал, клиента надо теплым брать, слету. Надо ему четко говорить: вот у нас на тебя есть то-то, и типа завтра если притаранишь в такое-то место столько-то бабок, то все будет чики-пики, а если нет, тогда, сука, сразу пожалеешь. Потому что у клиента не должно быть времени на думки. Понимаешь, какая петрушка? Если у него имеется готовая отмазка, как тебя послать в жопу с твоей компрой, он тебя тут же и пошлет. А если он к такому базару не готов, а ты ему время даешь, тогда он начинает изворачиваться, искать выходы-входы, другую крышу в это дело впрягает, и начинается такая трихомудия!

– Думаешь?

– Да зуб даю! А тем более с характером этого Махрепяки…

– А что с его характером?

– Ну я так понял по рассказам Вовца, что Махрепяка жадный, как… как ты. У него тоже тумбочка только внутрь открывается.

– Какая тумбочка?

– Где деньги лежат.

– Во-первых, я не жадный, морда ты наглая, я – рачительный. А во-вторых… Ну, хотя… может, Гриша, ты и прав – насчет того, как с ним действовать. Кстати, в «Золотом теленке» как раз так и получилось: Корейко-то понервничал-понервничал да и сбежал от Остапа, пришлось потом за этим миллионером в Среднюю Азию телепаться.

– О чем и речь.

– Я вообще-то почему предлагал письмо Махрепяке написать? Чтобы он наших лиц не видел.

– Ну встречаться-то все равно с ним придется. Когда он нам будет отдавать бабки, а мы ему – фото.

– Ну да, ты прав, нечего умничать. Без разницы. Он же ничего нам сделать не сможет, правильно?

– Еще бы! Мы его так за яйца держим этой карточкой, что он дергаться не рискнет.

– Да, когда яйца в чужом кулаке, особо не попрыгаешь.

– Нет, не попрыгаешь.

– А если он скажет, что у него нет денег? И до завтра, скажет, достать не успеваю?

– Про денег нет – это он пусть кому другому трет. А у нас разговор должен быть с ним короткий: нету денег, козляра?

– Понятно – привяжи к жопе веник, да?

– Да. К жопе – веник! Бубенть, салон красоты для жены делает, а шесть штукарей нигде достать не может? На хер пошел с такой туфтой! А если все равно будет гнать пургу, что денег нет, ну тогда просто пошлем фотку его тестю. Как, забыл, фамилия-то этого депутата?

– Ярычев, Михаил Алексеевич.

– Да. Вот пусть этот Ярычев засунет ему в зад свой любимый автомат Калашникова… И даже стрелять в принципе необязательно, можно только покрутить туда-сюда, как ключ в замке, ха-ха. У Калаша такая здоровенная мушка на стволе – все кишки на нее намотать можно.

– Ты монстр, Гриша. Ладно, значит, так и решим: сегодня вечером идем на переговоры. Надо Володьке сказать.

– А он про то, что фотка с Махрепой получилась, уже знает?

– Нет, я тебе первому дозвонился. Ты тогда сам Вове отзвони и все расскажи, лады? И скажи ему, чтобы соответственно тоже подъезжал сегодня к студии. Так, а во сколько лучше встретиться?

– Ну… часикам к одиннадцати, по-моему. Как раз еще немного между собой переговорим по этому делу, оглядимся, и тут Махрепа со своей овцой выпрется из подъезда. Расслабленный будет, будет думать, какой он крутой кобелино, а мы, оп, так – глянь, паря, какая у нас есть картина Репина «Приплыли».

– Не, лучше – картина Репина «Вы попали». Или так: фотоэтюд «Ночь нежна». Ха-ха-ха.

– А еще лучше – новогодняя открытка «Не ждали?» Ха-ха-ха. Обожаю такие дела!

* * *

Вечером того же дня, в условленные 23.00, Наводничий и Хлобыстин встретились у Церкви Трех Святителей на Кулишках. Василий был на месте раньше. Поздоровавшись, Григорий подошел к двери храма и по привычке подергал за ручку.

– Заперто, – сказал он. – Все, кончилась наша малина.

– Ну, что? Свет горит, – сказал в ответ Василий, глядя на зашторенное окно квартиры Ивана Кукина.

– Ага. Объект на месте.

– Объект – да. А Вованище придет? Ты ему дозвонился? – спросил Василий.

– Да вроде обещался. Но на самом деле – хэ-зэ. Какой-то он по телефону был совсем приплюснутый. Я думаю, у него депресняк уже на высшей стадии.

– Да?

– Не понимаю, как можно так долго переживать. Из-за какой-то долбанной овцы!

– Да. Он слишком какой-то чувствительный.

– Дай фотку-то глянуть.

Наводничий со значительным видом достал из кофра снимок размером 10 на 15 и передал Хлобыстину.

Тот, едва рассмотрев фотографию в свете фонаря, присвистнул.

– Ну как? – сказал Василий. – Махрепяку это впечатлит. Скажи?

– И не только Махрепяку.

– Его телку тоже, имеешь в виду?

– Нет. Имею в виду – нашего Вовца.

– А, да, он тоже, я думаю, оценит.

– Не то слово, – задумчиво сказал Хлобыстин и, вернув фото Василию, закурил. – Теперь нашему Вовчику остается только повеситься.

– С чего это? – сказал Наводничий, закрывая саквояж, в который спрятал фотографию.

– Неизвестно, для кого эта фотка большее попадалово – для Махрепы или для Вовы.

– Ты о чем?

– Эта мамзель на фотке, знаешь, кто? Анька с нашей фирмы.

– То есть… какая Анька?

– Догоняешь? Она и есть лямур нашего Вовчика.

– Вот это ба-бах.

– Не ба-бах, а трах-тарарах.

– Трах-перетрах.

– Вот именно.

– Ты точно уверен?

– Да чего, я ее лица, что ли, не знаю?

Наводничий вновь вынул из кофра фотоснимок.

– Ну-ка, посмотри еще раз. Может, не она все-таки?

Хлобыстин посмотрел, затем, неотрывно глядя на фото, сделал несколько шагов в сторону ближайшего фонаря, выпустил сигаретный дым, и протянул снимок подошедшему Василию.

– Отвечаю – она. Это Аньчик.

– Хорошенькая история.

– История – улет.

– Да. Ты думаешь, что он реально может из-за нее повеситься или, там, еще что-то такое?

– Вовец-то? Мне кажется, запросто.

– Да ладно тебе, – Василий помахал в воздухе фотографией. – В нашем возрасте из-за телок уже не вешаются.

– Смотря – кто. Чего теперь делать будем?

– А что мы можем сделать?

– Может, не покажем ему фотку? – спросил Григорий.

– Как? Он сейчас придет и, скорей всего, первым делом попросит карточку посмотреть.

– Да.

– А может, он не придет? – с надеждой предположил Василий.

– Было бы, конечно, хорошо, чтобы не пришел. Ты тут уже успел осмотреться? Где «мерс» Махрепяки?

– Нет нигде. Я и во двор заходил – нету. Вон «Ока» стоит, как раз под окном квартиры, видишь? Я думаю, на ней он и приехал. Хотя не уверен.

– Да? А почему не на «мерине»?

– Откуда я знаю. Вообще-то неважно, почему он не на «мерсе». Важно, его это «Ока» или нет. Чтобы мы знали, где его ждать – у этой арки или у другой, через которую к метро ближе – если он на метро приехал.

– Так лучше вообще пойти во двор, к подъезду. Из подъезда-то один выход, там не промахнемся по-любому, – Григорий даже повернулся к арке двора, слово собирался уже туда идти..

– Во дворе всего один фонарь и тот не горит, я со двором вариант уже просчитал. Там такая темень, что… Вот представь себе: мы даем Махрепяке карточку посмотреть, а он там ни черта не видит. И чего? Да и если мы к нему в темноте подкатим, он может подумать, что мы налетчики какие-нибудь, начнет глупости делать. Короче, лучше бы где-то в этом переулке, или там, на Трехсвятительском, его подкараулить.

– Да хрен ли гадать, встань-ка за дерево, я сейчас, – сказал Хлобыстин и уверенной походкой направился к «Оке».

Подойдя к машине, он встал к ней задом, посмотрел по сторонам, стукнул пяткой в автомобильное крыло и под завывания сработавшей сигнализации быстрым шагом вернулся к Василию.

Они укрылись за толстым стволом и стали наблюдать оттуда за окном на третьем этаже. Долго ждать не пришлось. Из-за края бордовой занавески в окне появился мужчина, он посмотрел вниз, на «Оку», покрутил головой, оглядывая улицу, затем сигнализация резко смолкла.

– Ну, все понятно: тачка его, – сказал Григорий.

– Ага. Он, кстати, одетый был.

– Я заметил. Перепихнулись уже. Скоро, наверно, выйдут. Может, нам смыться, а завтра тогда без Вовы сюда придем и уже спокойно все обтяпаем вдвоем?

– О! Нет! Идея! Гриша, я понял, что надо сделать. Ты с Вовой где договорился встретиться – там, где мы с тобой встретились?

– Ну да, у входа в церковь.

– Ну вот. Давай мы с тобой подождем Махрепяку прямо в подъезде и там все с ним обговорим. А Вованище, даже если придет к церкви, то там будет стоять и нас ждать, понимаешь? И мы потом к нему выйдем и скажем, что все уже готово, а карточку мы, вроде бы, отдали Махрепяке, чтоб он подумал.

– А мы ему карточку отдадим?

– Да можно и отдать, у меня запасная есть.

– А, ну да, у тебя же еще и пленка, карточек ему можно хоть десять дать. Двигаем в подъезд, – сказал Хлобыстин и пошел к арке, которая вела во дворик дома №2 по Хитровскому переулку.

– Слушай, насчет пленки… э-э… – неуверенно сказал Наводничий, но не стал продолжать и последовал за Григорием.

В тесном дворике действительно была тьма.

Друзья быстро дошли до подъезда, но когда Хлобыстин дернул за дверную ручку, выяснилось, что внутрь попасть невозможно: не пускал кодовый замок.

– В подъезде капкан устроить не получится, – констатировал Василий.

– Послушай, чего мы как два дурака?

– В смысле?

– Если Вовец будет стоять у церкви, а мы где-то здесь, то нас он, конечно, не увидит, но Махрепяка-то после, как мы с ним тут побалакаем, пойдет с Анькой к «Оке», а «Оку» от церкви видно как днем. И Вовчик точно увидит Аньчика, когда она к тачке подойдет.

– Да? Ну он с такого расстояния может ее и не узнать. Хотя… скорей всего, узнает. Черт!

– Дурдом по нам плачет. Пошли обратно.

Друзья вышли на свет, в переулок, постояли и отошли чуть левее, к подъезду соседнего дома.

Хлобыстин снова закурил и осторожно направился по тротуару обратно, чтобы заглянуть за угол церкви и посмотреть, не появился ли у ее входа Осташов.

– Там? – тихо спросил Наводничий, когда Григорий миновал арку и остановился и стал всматриваться в полумрак у храмовой двери.

– Нет никого, – ответил Хлобыстин через несколько секунд и зашагал к Василию.

– А знаешь, что я думаю? – сказал Василий. – Мы вообще зря из-за Володи паримся. Это, наоборот, даже хорошо, что он сразу узнает про свою бабу. Узнает – и прощай любовь, завяли помидоры. Неприятно, конечно, такое увидеть, это я не спорю, зато как ножом все отрежет.

– Хэ-зэ, – сказал, подойдя к нему, Григорий. – Тут не угадаешь, что лучше. О, глянь, что там наверху.

Наводничий поднял голову и увидел на стене, прямо над дверями подъезда, около которого они стояли, барельефное изображение двух скрещенных топоров.

– Интересно, что это значит? – сказал Василий. – Странный домишко.

– И главное дело, красным цветом покрашен. Как будто здесь пожарная команда живет.

Два нижних этажа дома №4 по Хитровскому переулку действительно были выкрашены в красный.

Увидев старика, который неспешно прогуливал по переулку песика неопределенной породы, Наводничий сказал:

– Бать, а бать, не подскажешь, почему здесь топоры на стене налеплены?

– Это эмблема саперов, – ответил тот. – В этом доме общежитие инженерной академии размещается. С советских времен еще. А вы тут что ищете?

– Все понятно, дед, спасибо! – отрезал Хлобыстин.

– Спасибо, – примирительным, подчеркнуто вежливым тоном компенсировал грубоватость товарища Василий. – Удачи вам.

Старик фыркнул, видимо, недовольный тем, что с ним не захотели покалякать, и, зарывая ноги в свежевыпавший снег, зашаркал дальше.

– Ну чего, как там у нас дела? – сказал Григорий и, сойдя с тротуара, посмотрел на окно квартиры Кукина. – Так, Васек, минутная готовность – свет погас.

Оба подошли к арке.

В душе Василия последние четверть часа зрело и теперь вполне созрело раздражение по поводу той суетливости и метаний, которыми обернулось их желание уберечь Осташова от суровой правды жизни. Тут, понимаете ли, предстоит серьезное дело, битва за деньги, рубка на топорах за бабло, а человек, думал о себе Наводничий, вынужден, вместо того чтобы сосредоточиться на деталях операции, заниматься какими-то ничтожными, пустыми хлопотами. Это все болван Хлобыстин начал: «Надо сделать так, чтобы Вовец фотку не увидел». «Фотку»! Впрочем, Василий и сам беспокоился в этот ответственный момент не только о деле, но и о сердечных проблемах друга. И это было особенно досадно. Потому что это было непрофессионально – отвлекаться на посторонние заботы. Василий был очень недоволен.

– Фотка под рукой? – спросил Хлобыстин, слегка попрыгивая то на одной, то на другой ноге, словно разогревающийся запасной игрок у кромки футбольного поля.

– Да вот она, фотка, – ответил Наводничий, показывая край фотоснимка, торчавший из широкого бокового кармана его куртки. – Тьфу! Не фотка, а карточка! Достал ты уже своими отстойными словечками! – Василий начал подпрыгивать, передразнивая Григория: – «Фотка», «ништяк фотка».

– Да сам ты…

– Ну и где эта «ништяк фотка»? – услышали друзья у себя за спиной голос Осташова и, мгновенно прекратив бег трусцой на месте, переглянулись. На их лицах было такое изумление, будто они и предположить не могли, что могут хоть когда-либо узреть Владимира в этом переулке.

Обернувшись и увидев, что перед ними действительно Осташов собственной персоной, они еще раз переглянулись, и лица их приобрели выражение еще большей степени смущения.

– Привет, – сказал им Владимир. – Чего смотрите, как на покойника?

– Типун тебе на язык, – ответил Хлобыстин, хлопая своими длинными ресницами.

– Я что-то не понял, я здесь лишний, что ли? – Осташова удивила реакция друзей на его появление.

– Вопрос не из легких, – ответил Наводничий. – Как выяснилось.

– Что выяснилось? – спросил Владимир.

И тут из арки послышались шаги.

Взоры друзей обратились в ту сторону. Сначала в полумраке двора было видно только, что идут двое. Потом, и очень быстро, – что эти двое в подворотне – мужчина и женщина. Что подтверждалось также звуками их шагов – раздавался цокот женских каблучков и глухие стуки широких мужских подошв по асфальту, очищенному от снега посередине прохода.

С каждым шагом парочки черты двух лиц становились все более отчетливыми. Осташов обратил внимание и на то, что на даме был леопардовой пятнистости шарфик. И вот – мужчина и женщина переступили черту, за которой их осветил яркий свет уличного фонаря. Друзьям предстали Иван Кукин и Анна Русанова. Под ручку.

В неестественно протяженные две-три секунды, когда происходило узнавание всех всеми, на лицах Ивана и Анны (особенно Анны) отразилось желание спрятаться и вопреки уже свершившемуся факту узнавания все-таки остаться неузнанными. Григорий и Василий всем своим видом давали понять, что улизнуть от разговора тут никому не удастся. Что же касается Владимира, то его выражение лица свидетельствовало: он ничего не в состоянии понять. Он отказывался что-либо понимать.

Ноги Осташова мгновенно стали ватными, а голова – пустой и сознание – кристально чистым, как вода в роднике. Зрачки его расширились, он огляделся по сторонам, и все окружающее – дома, деревья, церковь, фонари – показалось ему столь же бутафорски пустым, как и его голова. Все это – дома, деревья, церковь, фонари – словно бы не стояло на земле, а было подвешено в воздухе. Он вновь во все глаза уставился на Русанову и сказал:

– Ты?!

– Ты? – почти одновременно спросил Владимира Кукин, но Кукинское «Ты?» было гораздо менее выразительным, он будто просто хотел сказать случайно встреченному риэлтеру: «Надо же, никогда бы не подумал, что еще встретимся. Чего ты делаешь так поздно в этом глухом переулке?»

Анна повернула голову и, глянув на своего кавалера, отвернула лицо еще дальше, словно ей невзначай послышались сзади чьи-то шаги и захотелось посмотреть, кто это там идет. Поворот головы она совершила в присущей ей милой манере: сначала повернула голову, а затем чуть подняла ее и опустила. Этакая царица, кивком отдающая повеление толпящимся за спиной вельможам. Увидев этот кивок, Наводничий вспомнил, где и при каких обстоятельствах он видел Анну раньше. В памяти его вспыхнула картинка: лаборатория, в которой он снимает мумию древнего скифа, рядом – старик в белом халате, заместитель директора лаборатории по сохранению тела Ленина, и – девушка, тоже в халате. Вот она собирается сделать шаг назад к двери лаборатории, но перед этим так же, как сейчас, оборачивается. Значит, вот кто она – внучка замдиректора лаборатории.

– Ты? – с удивлением сказал Василий Русановой.

– Слышь, ты, разговор к тебе есть, на шесть тысяч баксов, – сказал Хлобыстин Ивану, преодолев, таким образом, тенденцию односложных восклицаний и перейдя непосредственно к делу. И, ловко вытянув фото из кармана Василия, протянул его Кукину.

До того как Иван успел принять в руку снимок, Осташов успел увидеть его содержание.

Фотография была качественная, четкая и резкая. В отличие от всего остального мира, который в глазах Владимира подернулся туманно-радужными разводами.

Осташов почувствовал, что оставаться здесь – выше его возможностей, и двинулся, неживой, едва переставляя ноги, во двор.

Не слыша ничего из того, что происходило позади, и вообще ничего не слыша, он преодолел пространство арочного коридора, обернулся и увидел из темноты, как Кукин, взяв Анну за плечи, подтолкнул ее в сторону, где находилась его «Ока», и она послушно пошла туда, скрывшись из виду за углом арки. Эти руки Ивана у нее на плечах! Эти по-хозяйски взявшие ее руки и уверенные движения лучше любых слов говорили о близости Кукина и Русановой. Владимир ощутил очередной мощный прилив крови к голове и немедленно вслед за тем – обрушительный ее отлив. Затем опять прилив и отлив. Воздух стал куда-то пропадать. Часто и мелко дыша, по-собачьи открыв рот, он наклонился, уперев прямые руки в колени. Его ноги дрожали, руки тоже начали дрожать, и ему стоило неимоверных усилий сохранить устойчивость и не упасть. Грудь сдавило, подступила тошнота, но спазм в животе ничего не дал. Осташов стал намеренно провоцировать рвотные позывы, и со стороны, по звукам, можно было бы предположить, что человека выворачивает наизнанку, но на самом деле этого не было и в помине. В желудке словно застрял здоровенный, тяжелый булыжник, который нечего было и пытаться выдавить через горло.

Владимир утер слюну со рта и, не до конца разогнувшись, потащил этот валун в себе к расположенной рядом детской площадке. Кое-как он доковылял до песочницы, широкие борта которой едва выступали из утоптанного снега и, не в состоянии больше двигаться, лег на доску, и, обняв голову руками, свернулся калачиком.

Осташов не знал, сколько прошло времени до момента, когда его чувства и способность воспринимать окружающее стали восстанавливаться и когда он услышал из арки шум двигателя отъезжающего автомобиля.

Владимир сел. Потом потихоньку встал.

– Вовец, это ты? – донесся до него голос Хлобыстина.

Осташов поднял взгляд, увидел приближающихся друзей и вяло махнул им рукой.

– Ну ты как? – спросил, подойдя, Наводничий.

– Нормально.

– И у нас все нормально! – радостно сказал Григорий. – Мы его сделали.

– Можешь, считать, что мы за тебя отомстили, – добавил Василий. – Потеря денег врагом – самая лучшая месть.

– Он мне не враг. Просто я сам мудак.

– Да ладно, постарайся побыстрее выкинуть ее из головы, – сказал Наводничий. – Все мы иногда бываем не очень… – он чуть не сказал «профессиональны».

– Да со мной все нормально, – сказал Владимир. – Вы расскажите лучше. Он чего, уже прям деньги дал?

– Нет пока, у него таких денег с собой нет, – сказал Хлобыстин. – На завтра договорились. Завтра все собираемся на нашей фирме и подписываем договор. Короче, Вася, объясни, это же ты все предложил.

– Объясняю. И с большим удовольствием. Вованище, завтра ты должен явиться по известному тебе адресу на фирму «Граунд плюс». Мы втроем выступаем в качестве посредников в продаже вот этой самой Махрепякиной квартиры. Он накинет сверху той цены, которую дал за нее, шесть штук, и я так думаю, она улетит за эти деньги за сутки. Но это будет потом. А завтра на фирме, значит, подпишем эксклюзивный договор о продаже этой хаты – только через фирму, и только при уплате дополнительных комиссионных трем людям: мне, тебе и Гришане. Как обычным маклерам. А чтобы он не передумал выполнять договор, мы отдельным пунктом в этот же договор вобьем неустойку за отказ от сделки – все те же шесть штук. В общем, все будет официально и невинно. Да, ну и соответственно, перед тем как он подпишет, мы прям там, на фирме должны отдать ему фото.

– И пленку, – вставил Григорий. – Он сказал, без пленки никакого договора не будет.

– Гм, да, – сказал Василий. – Вот насчет пленки придется что-то придумать. Потому пленки на самом деле у меня уже нет.

– А где она? – спросил Хлобыстин.

– Я ее продал в одно агентство. Вернее, даже не в агентство, а так, одному хмырю, который друг моего кента из фотоагентства.

– Зачем? – Григорий был ошарашен.

– Это у нас в России нигде печатать не будут, не волнуйся.

– А приколько было бы, чтобы все-таки напечатали, – сузив глаза, вставил свое суждение Осташов.

Хлобыстин посмотрел на него, а затем перевел взгляд на Василия.

– На хрена ты пленку продал?! – Григорий перешел на повышенный тон.

– Денег немножко откусил.

– И сколько?

– Сто пятьдесят американских президентов. На полу такие деньги не валяются.

– А мы за нее должны были шесть штук срубить.

– Да не гони ты волну, Гриша. Уладим мы все с Махрепякой, чего ты разорался. Карточку мы одну ему дали, а другая-то все равно у меня.

– Знаешь, что я тебе скажу, Вась? – Григорий был вне себя. – Ты по жизни такой же раздолбай, как и… – Он посмотрел на кислую физиономию Осташова, по которой нельзя было наверняка определить, слушает ли он сейчас и понимает ли, о чем речь. – Послал же бог дружбанов! – Хлобыстин резко повернулся и пошел к арке, что выводила на Малый Трехсвятительский.

– Все. Пока, – сказал он на ходу.

– Гриш! Ну ты чего? – крикнул вдогонку Наводничий. – Ладно, давай. Завтра, как договорились, в одиннадцать – на фирме.

 

Глава 33. На скорость пули это не влияет

– Привет, Галка, присаживайся, – сказал Ребунков из растворенной задней двери громадного черного «Мерседеса».

– Привет, – ответила Галина с тротуара. – Как дела, Кирюш? – Она села в машину, следя за тем, чтобы ее расстегнутое синее пальто, а под ним синий деловой костюм не помялись. – У тебя же вроде бы другая машина всегда была.

– Да, «бэха». Она и сейчас есть, – Ребунков выставил по центру сорочки узел свободно висящего на его шее коричневого галстука и одернул малинового цвета пиджак. – Но этот «мерин» тоже ничего, да?

– Скажешь – «ничего». Шикарный!

– Не столько шикарный, сколько бронированный. Друзья вот советуют на нем ездить. А ты с этими моими друзьями не знакома же, по-моему? Знакомьтесь.

С передних кресел назад обернулись двое мужчин. С пассажирского на Галину смотрел брюнет в темном пиджаке и с безукоризненно завязанным желтым галстуком. Он был среднего телосложения, с очень спокойным взглядом – казалось, для него весь мир вокруг был аквариумом, предназначенным лишь для того, чтобы этот господин мог, глядя на подводных обитателей, расслабиться после трудового дня – вот он и расслаблялся, отстраненно, но внимательно наблюдая за поведением окружающих. Второй – тот, что сидел за рулем, – был, наоборот, светловолосым мордоворотом в кожаной куртке, в его глазах читалось желание вмешаться во все события жизни.

– Это Галя, подруга дней моих далеких. Так, а это вот моя правая рука, Рома, – Кирилл показал на тихого брюнета, но тот уставился не на Галину, а на самого Ребункова. – Для тебя, Галь, он Роман Витольдович, – поправился Кирилл, и только после этого брюнет перевел взгляд на Галину и сказал безразличным тоном: «Очень приятно». – И вот – Миша, Михаил… э-э… – Ребунков указал на здоровяка за рулем, который улыбнулся и сказал: «Да можно просто – Миша».

– А юрист и другие нужные люди – там, за нами, – сказал Кирилл, показав большим пальцем назад. Галина обернулась и увидела позади крупный черный джип.

– Ну, поехали, – скомандовал Ребунков.

«Мерседес» отчалил от тротуара на Семеновской площади и стал разворачиваться через трамвайные пути. За окном мелькнул кинотеатр «Родина», затем автомобиль свернул направо, на Вельяминовскую. За «Мерседесом» неотрывно следовал джип.

– Кхе, не нравится мне эта тачка, – сказал Кирилл, шлепнув рукой по креслу. – Мрачная. Как будто на чьи-то похороны собрался.

– Да нормалек тачила, чего ты? – сказал Михаил.

– Не знаю. Может, перекрасить этот «мерс»? Как считаешь, Ром, – Ребунков посмотрел на костюм Галины, – если в темно-синий хотя бы, а?

– На скорость пули это не влияет, – бесстрастно ответил Роман Витольдович.

Тем временем на место, где стоял ребунковский «Мерседес», подъехала белые Жигули, 7-я модель, которой правил Наводничий. Рядом с ним сидел Хлобыстин.

– Алле, – говорил в трубку мобильного телефона с выдвижной антенной Кирилл, когда его «Мерседес», распугивая дальним светом фар впереди идущие машины, мчался по левой полосе Семеновского проезда, приближаясь к повороту на Ухтомскую улицу. – Да-да, я это. Ну, слушаю. Так. Понял. Я сейчас занят. В Лефортово я. Да в какой тюрьме?! Накаркаешь – смотри мне. Короче, есть тут фирма одна. Если чего срочное, у Левы адрес есть. Слушай, Зуб, а этот Ананьев, директор игрового клуба – он чего? Ну. А почему ты думаешь, он под нами больше работать не хочет? Трубку не берет? Через секретаршу вякает? Ха-ха. Он че, обурел? Заигрался там, в своем клубе? Значит, Зуб, тебе персональное задание: пыром состыкуй меня с Ананьевым. Что? Знаю, что не мой уровень, мне просто самому интересно с этим игруном побазарить. До связи.

Осташов сел на заднее сиденье белой «семерки», Наводничий завел мотор, и машина тронулась.

Развернувшись через трамвайную линию, «Жигули» свернули на светофоре направо.

– Я написал про наше посредничество, – сказал Василий. – Как это должно прозвучать в стандартном договоре на эксклюзивную продажу. Нам надо будет только на компьютере вставить эти пару строк в договор, и все будет классно. А Махрепяка подойдет в офис через минут двадцать. Больше нам для подготовки договора и не надо.

– Да, Вась, ты и правда во всем профессионал, – без издевки сказал Григорий.

– Ты тоже, – сказал польщенный Наводничий. – Это же ты смекнул, что надо Махрепяку сразу раздавить, без предисловий. Главное теперь, чтобы он не передумал.

– Куда он денется, когда разденется. Ха-ха-ха, он уже разделся. В неудачном месте и в неудачное время, хм, – Хлобыстин перестал улыбаться, переглянулся с Василием и глянул искоса на Владимира. Тот сидел мрачный, с черными кругами под глазами и смотрел в спинку водительского сиденья.

– Вованище! А чего ты не спросишь меня, – сказал Наводничий, чтобы разрядить обстановку, – как мы будем впаривать Махрепяке пленку, которой нет?

– Уверен, ты сам сейчас расскажешь.

– Нет, ну давай, правда. Ну как?

– А очень просто, – сказал с энтузиазмом Григорий.

– Гриша, цыц! Молчи. Пусть сам догадается. Давай, Вованище, твое слово.

– Скажешь ему, что продал пленку, или сжег, или съел – нету ее. Зато есть фотография, и этого тоже хватит, чтобы удавить его. Да?

– Нет, так не пойдет. Ему нужна пленка. Чтобы иметь гарантию, что завтра мы снова не насядем на него и не потребуем еще денег. И любой бы на его месте потребовал пленку. Ладно, я подскажу. Как сделать пленку с таким же кадром? Чтобы он посмотрел на нее и подумал, что это настоящая пленка?

– Ну как? Ну взять голого какого-нибудь своего кента и голую телку, поставить их, как на фотографии, в окно и снять.

– Теплее-теплее, – сказал Василий. – Но слишком сложно. И накладно. Этим двум придется тогда все объяснять и соответственно – делиться. Давай еще варианты.

– Хватит. Ты просто скажи, есть у нас эта долбанная пленка или нет?

– Есть, есть. Но ты все равно подумай. Ну давай, отвлекись от этой своей разнесчастной любви.

– Вась, вот объясни: по-твоему, я должен сейчас покумекать, как еще раз сделать кадр, на котором кто-то лапает мою голую… и от этого я отвлекусь от несчастной любви к ней, так?

– Кхе, извини, – ответил Наводничий. – Хотя, с другой стороны, – а чего? Нормально. Ты же сейчас должен ненавидеть ее. Как минимум. Да пошли все это в жопу, забудь.

– Так, Вась, давай я сам с этим как-нибудь разберусь.

Хлобыстин вновь стрельнул взглядом назад, на Осташова. Тот по-прежнему смотрел в спинку шоферского сиденья и, похоже, больше не собирался вступать в разговор. Но неожиданно, не поднимая головы, сказал:

– Вы что, по правде думаете, что мне интересно, срубим мы бабки с Махрепяки или нет? Думаете, я за ЭТО деньги возьму, да? – Владимир ударил кулаком по своему сиденью. – Я сейчас с вами, знаете, почему? Потому что для меня главное – чтобы Аньчик на фирму пришла.

– А ты чего разговаривал с ней? – спросил Григорий после паузы.

– Ну, как бы да, – проговорил Осташов упавшим голосом. – По телефону. Только «привет» ей говорю – сразу трубку бросает. И так три раза. А на четвертый я ей без «привета», сразу выдал, чтоб она приехала на фирму сегодня, и сам трубу кинул… Она просто обязана сегодня прийти на эти разборки, – его голос снова стал гневным. – Нам надо сегодня же разобраться с нашими делами. Окончательно.

При этих словах Наводничий и Хлобыстин обменялись понимающими взглядами, как два доктора за спиной умалишенного, после чего Василий стал с особым пристрастием рассматривать дорогу перед автомобилем, а Григорий – пасмурное небо через боковое стекло.

По коридору фирмы «Граунд+» танком продвигался Михаил, за ним шли Ребунков с Галиной, тенью за ними скользил Роман Витольдович. Далее топал, переваливаясь с ноги на ногу, упитанный мужчина с «дипломатом» в руке, по виду – прожженный пройдоха, это был юрист, о котором говорил Кирилл. А замыкали процессию два коротко стриженных стенобитных орудия в черных кожаных куртках с рукавами, задранными до локтей.

Сотрудница отдела купли-продажи Ия Бадякина, оказавшаяся в этот момент в коридоре, прижалась к стене и проводила идущих удивленным взглядом. Стоявший у одной из боковых дверей начальник отдела Александр Витальевич Мухин при виде бывшей жены босса, окруженной столь колоритными личностями, очень вежливо поздоровался с ней и сощурился, что-то напряженно обдумывая.

Оксана, секретарша Букорева, как раз закончила наносить лак на ногти рук, когда в приемную вошли посетители. Михаил, Галина, Ребунков и Роман Витольдович без лишних слов проследовали в кабинет Константина Ивановича. Оксана встала с кресла, явно собираясь протестовать против бесцеремонного вторжения, но к ней подошел парень в черной куртке и, взяв ее под локоть, сказал:

– Вы вон там посидите пока, нам ваш компьютер надо, – он показал на стул рядом с входной дверью, перед которой уже занял позицию его чернокурточный коллега. Сам же первый стенолом, под ручку проводив Оксану к стулу, вернулся к двери в кабинет гендиректора и, сложив руки на груди, оперся плечом о косяк, в ожидании распоряжений.

Тем временем юрист живо уселся на место Оксаны, раскрыл на столе свой «дипломат», достал из него дискету, вставил ее в системный блок и принялся стучать по клавишам.

Двигаясь по офису «Граунд+» тем же путем, по которому несколько минут назад прошли Ребус и Галина с компанией, Наводничий, Хлобыстин и плетущийся за ними Осташов увидели в конце длинного коридора Мухина. Он стоял под дверью приемной гендиректора, приложив ухо к дверной щели, и, судя по всему, был настолько сосредоточен на подслушивании, что не видел ничего вокруг. Мухина и нужно было друзьям для того, чтобы быстро подготовить договор эксклюзивной продажи квартиры.

Мухин с неудовольствием оторвался от своего занятия и рассеянно выслушал, что от него хотели. Он торопливо проводил друзей в отдел купли-продажи, попросил технического секретаря Екатерину помочь им, а сам немедленно покинул зал. Наводничий очень толково и кратко объяснил Екатерине, что нужно сделать, а Осташов, едва дождавшись конца этих объяснений, спросил у нее:

– Слушай, Кать, а Русанова еще не приходила? Что-то не вижу я ее.

– Не приходила.

– И не звонила?

– Нет. А что, это от нее будет продавец?

– Нет-нет, – сказал Василий. – Продавец наш.

Упитанный юрист, сидящий в кресле Оксаны, уже прекратил работать на компьютере и, сложив руки на груди по примеру битюгов в черных куртках, которые перекрывали двери в приемной Букорева, со скукой на лице осматривал обстановку комнаты, включая и сиротливо притулившуюся в углу секретаршу.

Через некоторое время из кабинета гендиректора выглянул Роман Витольдович и, сказав: «Паспорт», через часового в черной куртке передал юристу книжицу в малиновом пиджачке обложки.

– Это у нас владелец фирмы? – для проформы уточнил толстяк, просияв улыбкой шеф-повара, дождавшегося наконец от поваренка соуса к почти готовому блюду.

– Бывший владелец, – ответил Роман Витольдович и скрылся за дверью.

– Отлично, – сказал юрист и вновь застучал по клавиатуре. – Сейчас мы его данные… э-э… вот сюда… да-да-да…

– Паспорт с собой? – спросил Хлобыстин вошедшего в зал купли-продажи Кукина и кивнул на сидящую за компьютером Екатерину: мол, ей отдай.

Иван злобно осмотрел друзей и молча протянул паспорт Екатерине. Она стала вводить сведения из документа в файл договора.

Букорев стоял по стойке смирно в углу своего кабинета, позади письменного стола, у небольшой картины с изображением безвестной улочки центра Москвы. Он затравленно смотрел то на занявшего его кресло Ребункова, то на Михаила, который сидел на письменном столе прямо перед ним, то на Романа Витольдовича, замершего у двери с видом полного невмешательства и нейтралитета. Встречаться взглядом с Галиной – она расположилась в кресле для посетителей – Букорев избегал.

Дверь кабинета приоткрылась, в нее протиснулся юрист. Он протянул лист бумаги с напечатанным текстом Роману Витольдовичу и скрылся. Роман Витольдович быстро проглядел документ, положил на стол, а Ребунков положил на бумагу авторучку и кивнул Букореву. Тот сделал три шага вперед и, подписав текст, отступил назад, к углу.

– Ну, все, – сказал Кирилл. – Свободен.

– Гм-гм… – замялся Константин Иванович, – э-э… а можно я останусь тут на минутку.

– Мы уже с тобой все закончили, – ответил Ребунков.

– Да-да, конечно, гм-гм… – сказал Букорев, не двигаясь с места. – Я хотел сказать, что раз у нас с вами уже все закончено, то можно мне тут побыть одному. Проститься с кабинетом.

– Поплакать хочешь? – сказал Кирилл. – Нет, не надо плакать. Иди.

– Гм-гм… мне бы еще надо свои вещи забрать.

– Ну, забирай, – Ребунков презрительно фыркнул и отъехал на кресле от стола.

Константин Иванович сделал шажок к столу, но остановился и, обернувшись, с тревогой глянул на картину с видом московской улочки.

– Картинку с собой хочешь забрать? – Михаил встал со стола. – Да на, жмот, подавись, – он приблизился к стене и снял с нее картину.

И все увидели, что за картиной скрывается вмонтированный в стену маленький сейф.

Михаил улыбнулся Кириллу, а Кирилл улыбнулся Михаилу.

– Там просто личные вещи, – выпалил Букорев.

– Конечно, просто трусы секретарши, – сказал Михаил и еще раз улыбнулся Ребункову.

– Ну, чего встал? – сказал тот Букореву. – Открывай сейф и забирай трусняк. А мы посмотрим.

Константин Иванович сунул руки в карманы пиджака, почти сразу вынул их и виновато осклабился:

– Ой, у меня ключа с собой нет, дома забыл, гм-гм, я лучше завтра заскочу.

Кирилл и Михаил развеселились.

– Я действительно забыл, – сказал Букорев.

Ребунков смотрел на Букорева, все еще улыбаясь, но взгляд его стал серьезен.

– Костя, ты гжель уважаешь? – спросил он и, обернувшись к Михаилу, бросил:

– Степу позови.

Михаил подошел к двери, приоткрыл ее и кивнул стоявшему за ней бандиту, приглашая внутрь. Тот немедленно вошел и закрыл за собой дверь.

Букорев с беспокойством воззрился на вошедшего тяжеловеса в кожаной куртке.

– Ну, я задал вопрос, – сказал Ребунков.

– Я что-то не понимаю… гм-гм… что… э-э…

– Я вроде по-русски спросил. И ты вроде русский. Чего тебе не понятно? Ты, кстати, вообще наш, русский человек?

– Я?

– Костя, не зли меня, – сказал Ребус. – Я тебе уже два вопроса задал.

– Да-да, конечно, я свой… э-э… русский, и это… гжель тоже… люблю.

– Я спросил не про любовь, а про уважение, – сказал Кирилл и обратился к Степану:

– Степа, гжель.

Степан тут же запустил руку под кожаную куртку и достал бейсбольную биту, искусно расписанную под гжель.

При виде этой биты для игры в бейсбол (она могла бы, пожалуй, считаться символом 90-х, символом того, каким странным образом американский капитализм приживался на русской земле) на лице Константина Ивановича отразилось уныние крайней степени. Он неотрывно глядел на белую, разрисованную сине-голубыми узорами дубину, ударная часть которой имела в кое-каких местах выбоины и вмятины, а в одном месте – бурое пятно, и было заметно, что теперь Букорев действительно проникся уважением к национальному искусству.

Лицо Ребуса стало совсем серьезным.

– Или открываешь ты, или придется нам, но тогда ты пожалеешь. Я и так тут слишком много времени потерял. Даю одну секунду. Все, секунда прошла.

Степан шагнул было в направлении Константина Ивановича, но Михаил остановил его и сам подошел к Букореву, который немедленно достал из бокового кармана пиджака ключик и положил его в лапу Михаила. И этот ключик в самый раз подошел к замку сейфа.

Внутри находились аккуратные стопки американских денег.

– Это мои личные накопления, – Букорев потянулся к сейфу, но Михаил довольно грубо водворил его назад в угол комнаты.

Кирилл встал с кресла, приблизился к сейфу, и Константин Иванович, безвольно поникший, придерживаемый Михаилом, с навернувшимися слезами на глазах, был вынужден наблюдать, как в открытую дверцу потянулась украшенная тюремной татуировкой бесконечно чужая ручища Ребункова.

– Фирму отбираете, хоть деньги оставьте, – канючил Букорев. – Это все мое, это не фирмы деньги.

– А какая разница? – с искренним любопытством спросил Кирилл, вынув несколько пачек стодолларовых купюр. – Тебе же их фирма дала.

– Когда со мной жил, деньги дома держать не боялся, – это были, пожалуй, первые слова, которые проронила Галина.

Ребунков посмотрел на Галину, словно только что заметил ее присутствие.

– Ну, вот, Галка, и подъемные тебе, – сказал Кирилл, тряхнув стопкой банкнот.

– А сколько там? – спросила она.

– Всего? – Ребунков оценивающе глянул в сейф. – Стольника три есть. Не меньше. Я, конечно, отсюда возьму – сама понимаешь, ребят надо подогреть за труды. – Кирилл смутился и оттого стал чуть суетлив: похоже, ему было неприятно, что он превратился из благодетеля в обычного бандита, который забирает свои «законные» пятьдесят процентов из добра, отнятого в пользу просительницы, но по-другому, видимо, он поступить не мог. – Как ты там говоришь? – Ребунков посмотрел на Романа Витольдовича. – Мы в ответе за тех, кого приручили? Ха-ха, это правильно. В ответе. Особенно, когда приручили не домашних животных, а диких зверей, ха-ха-ха. – Правильно, Мишаня? В ответе?

– Что?

– Мы друг за друга в ответе?

– Без базара. Каждый может ответить, если чё.

– В общем, Галь, – Кирилл сдвинул брови, ему надоела эта ситуация, – где-то на полтораста можешь рассчитывать. Для тебя нехило в принципе. Можешь купить себе нормальную хату.

– А это хорошая идея, Кирюш. Насчет квартиры. Правда! – Галина подошла к нему и тронула за руку. – Я очень благодарна тебе за все.

– Ну, чего с этим-то делать? – Михаил взял Букорева за шиворот.

– Он нам больше не нужен, – сказал Ребунков.

– Хорошо было бы, чтобы он представил сотрудникам нового владельца фирмы, – тихо предложил Роман Витольдович.

– А, правильно, – сказал Кирилл. – Давай-ка, слышь, ты, двигай с Галей к своему коллективу и скажи, что ты теперь не при делах, а новая хозяйка – она. Забирай, вон, свой портфель, чтоб оттуда сразу – на выход.

– И эту свою, – Галина кивнула в сторону приемной и передернула плечами, – рыжую, тоже с собой забирай.

Когда Галина и Букорев, а следом за ними и растерянная, хлопающая глазами бывшая помощница гендиректора (она же его нынешняя жена) Оксана шли к отделу купли-продажи, они встретили в коридоре только Анатолия Кузьмича, мастера офиса. Мухин находился в отделе: его призвал к работе Наводничий, попросив хорошенько проверить, все ли учтено в договоре с Иваном Кукиным.

Мастер офиса, в рабочем комбинезоне, стоял у стены и задумчиво рассматривал две лампочки, что держал в руках перед собой.

– Кузьмич! – окликнул его от самой входной двери мужчина в коричневом ватнике и в вязанной черной шапочке. – Ну где металлочерепица на крыльцо?

– А вы что, уже доски под крышу положили? – спросил в свою очередь Анатолий Кузьмич.

– Нет еще. А как мы доски положим? Нам же надо сначала хоть немного примерить, как металлочерепица ляжет.

– Ладно, пошли со мной на склад.

Анатолий Кузьмич развернулся и, увидев приближающегося Букорева, хотел, видимо, что-то спросить у него, но передумал – такое отсутствующее лицо было у Константина Ивановича.

Когда Букорев, попросив рыжую Оксану подождать на улице, вошел (пропустив вперед Галину) в отдел купли-продажи недвижимости, в зале царила обычная рабочая суета. Все были на месте, все трудились.

Слева, у стола технического секретаря Екатерины, стояли Наводничий, Хлобыстин, Осташов, Кукин и Мухин, который читал текст договора.

Константин Иванович попросил минуточку внимания. Под шиканье тут же подскочившего с подобострастным лицом Мухина люди в зале попритихли.

– Я хочу сообщить вам… гм-гм… известие… – запинаясь и краснея, проговорил Букорев. – С завтрашнего дня…

– С сегодняшнего, – тихо поправила его Галина.

– Да, с сегодняшнего дня… гм-гм… новым владельцем фирмы «Граунд плюс» становится… гм-гм… вот – Галина Сергеевна Бук… э-э…

– Окрепилова Галина Сергеевна, – твердо завершила Галина, а сама подумала, что все к лучшему и все одно к одному – ей и всегда больше нравилась ее девичья фамилия.

В отделе воцарилась полная тишина. Сотрудники замерли: и умнолицый Михаил Варламов, и брюнетка Софья Пелехацкая, и густобровый Юрий Битуев, и шатенка Наталья Кузькина, и даже обычно развязная Ия Бадякина, словом – все.

Константин Иванович, не простившись, выскользнул прочь.

Первым очнулся Мухин, который от имени всего коллектива поприветствовал новую владелицу фирмы и страстно пообещал, что «работа будет еще более усилена, в этом можно не сомневаться».

– И еще одно сообщение, – сказала Галина. – Сейчас я бы хотела сразу объявить, что генеральным директором фирмы назначается Осташов Владимир… – Она перевела взгляд на Владимира. – Как вас по отчеству?

Тот лишь рот разинул от изумления, а многие из остальных охнули.

– Святославович, – поспешил быть полезным Мухин.

– Да, – сказала Галина и обвела зал властным взглядом. – Гендиректором назначается Владимир Святославович. Если он, конечно, не возражает. – Ее твердый взгляд переместился на Осташова, который в ответ только недоуменно улыбнулся. – Значит, решено.

Мухин, воспользовавшись паузой, негромко сообщил Галине, что вообще-то Осташов был некоторое время назад уволен и поэтому не владеет информацией о ходе дел на фирме. И предложил немедленно ознакомиться с этим ходом дел, выслушав его доклад «где-нибудь в спокойной обстановке».

– Это позже, – сказала Галина. – У меня к вам есть другое дело сейчас. Раз Владимир Святославович не работал, он не в курсе, а вы мне подскажете. Давайте куда-то отойдем.

– Да-да, – Мухин ей в рот смотрел. – Вот, давайте сюда, в переговорную комнату.

И они скрылись за дверью комнаты для переговоров.

Осташова начали поздравлять с назначением. Вначале Василий с Григорием, затем Екатерина, подошла также Ия, за которой потянулись и некоторые другие. Но в это время из двери комнаты для переговоров показалась голова Мухина.

– Владимир Святославович, зайдите, пожалуйста, – сказал он и вновь нырнул за дверь.

Осташов вошел в переговорную. Галина сидела за овальным столом, Мухин стоял.

– Присаживайтесь, Владимир Святославович, – сказал Мухин, отодвинув один из ближних стульев.

Владимир сел, и лишь после этого занял место за столом сам Мухин.

– Владимир Святославович, – сказал Мухин. – Вот Галина Сергеевна проявила желание немедленно приобрести квартиру, и из тех квартир, которые у нас на сегодняшний момент имеются на продажу с готовыми документами, самая подходящая – эта вот, – Александр Витальевич тряхнул все тем же договором, что был у него в руках – договором об эксклюзивных правах фирмы «Граунд+» на продажу Кукинской квартиры. – Вы ведь занимались проверкой этой квартиры, когда ее покупал этот клиент? – Мухин заглянул в договор. – Кукин Иван Николаевич.

– Да, – ответил Осташов, по-прежнему пребывая в состоянии ошалелости от скорости и удивительности последних событий.

– Да, – сказал Мухин тоном, подчеркивающим, что этот ответ ему требовался только ради формальности, он, Мухин, и без того все знает. – По моей просьбе, – Теперь Мухин обратился к Галине, – Осташов тогда проверил эту квартиру, и под его ответственность мы совершили сделку. Насколько я понимаю, никаких сделок с квартирой больше не было? – это был вопрос Владимиру. Тот сказал, что нет, не было, и Мухин продолжил: – Тогда можно ее посмотреть и, если понравится, то сразу и купить. Хотя в принципе, если говорить о цене, то ее надо смело покупать, даже не глядя. Продать с выгодой можно хоть назавтра. Как вы считаете, Владимир Святославович?

– Эм-м… а сколько там по цене? – сказал Осташов.

Мухин сверился с договором и ответил:

– Восемьдесят пять, с торгом. Для вас, понятное дело, без процентов фирмы.

– Ну это понятно, – сказала Галина.

– Восемьдесят пять? – переспросил Владимир. Он помнил, что в свое время эта квартира досталась Ивану Кукину за семьдесят две с половиной тысячи долларов. Друзья в обмен за компрометирующую фотопленку просили с Кукина шесть тысяч. То есть в целом Иван должен был бы продать ее за семьдесят восемь пятьсот. Ну пусть за семьдесят девять. Значит, Кукин положил сверху больше. Ай, молодец. Квартира и за восемьдесят пять уйдет достаточно быстро, зато после расплаты за пленку и возвращения денег «в кассу» принадлежащего его жене салона красоты у Ивана останется на руках еще шесть с половиной тысяч. Ай да молодец! Осташов оценил, как действовал его соперник в ситуации, в которой многие наверняка совершенно потеряли бы голову и отдали бы недвижимость ровно за ту сумму, что требовалась для скорейшего избавления от опасности.

– Да, восемьдесят пять, – сказал Мухин. – А что, что-то не так?

– Нет, я просто уточнил.

– Так, – продолжил Мухин. – А площадь квартиры – сорок семь метров. По сегодняшним ценам за девяносто, даже за сто она уйдет легко.

– В каком состоянии квартира? – спросила Галина.

– Думаю, в более-менее нормальном, – ответил Владимир.

– Тогда решено, – сказала Галина. – Я ее беру. Оформляйте документы прямо сейчас.

– А в департамент жилья вы сами поедете регистрировать сделку? – сказал Мухин. – Можно для вашего удобства оформить доверенность на совершение этих действий на кого-то из сотрудников. Чтобы вам время не тратить.

– Это было бы удобно, – сказала Галина.

– Значит, так. Квартира пришла на фирму сразу от трех посредников единовременно, – сказал Мухин. – И среди них фигурирует вот – Владимир Святославович. Тогда, не знаю, может, на него и оформить доверенность? Или вы, Владимир Святославович, тоже заняты?

– Мне было бы спокойно, – сказала, вставая, Галина, – чтобы доверенность была оформлена на Владимира Святославовича. Как вы на это смотрите, Владимир Святославович? Вы окажете мне услугу, съездите в департамент?

– Э-э, да, – сказал Осташов.

– Ну, тогда мы все решили, – подвела итог Галина. – Деньги наличными я сейчас занесу. Оформляйте бумаги.

– Галина Сергеевна, ваш паспорт нужен, – сказал Мухин тоном, извиняющимся за то, что он вынужден иметь дело с личным документом босса. – И еще потом ваша подпись понадобится, чтобы нотариус заверила. Мы ее сейчас мигом сюда.

– Очень хорошо, – она вынула из сумочки паспорт, отдала его Мухину и вышла из комнаты.

Владимир, посидев еще несколько секунд в лихорадочных размышлениях по поводу своего назначения, ринулся за Галиной, сначала – в зал, потом – в коридор, но упустил ее. Край синего делового костюма мелькнул в двери приемной директорского кабинета.

Как происходило составление документов на продажу квартиры Кукина, как Иван вносил в нужные места свою подпись после того, как получил заветную пленку (а он ее получил) – всего этого Осташов не видел. Для Владимира не это было сейчас важно. Он вышагивал взад-вперед в коридоре, у двери в приемную гендиректора, куда его не пустил бравый молодчик в кожаной куртке, и ждал, когда появится Галина, чтобы объясниться с ней.

Осташову было очевидно, что она определила его генеральным директором по личным мотивам и, видимо, в расчете на дальнейшее развитие их отношений. И получалось, что, приняв должность, он, тем самым, признавал и одобрял подобный ход событий. Чего в действительности и помину не было. Владимир чувствовал себя обязанным заявить об этом Галине без отлагательств. Он не хотел обманывать ее.

Интересно, думал Осташов, чем она там так сильно занята? Почему этот бычара не пустил даже меня, гендиректора?

Владимир в первый раз подумал о себе как о генеральном директоре фирмы, и его охватили смешанные чувства. С одной стороны, он взмыл вроде бы незаслуженно. А с другой стороны, было чрезвычайно приятно ощутить себя кем-то, кто не будет ожидать указаний и команд от других людей, не будет зависеть от чьего-то одобрения или неодобрения. Он, черт возьми, теперь сам генеральный директор! Потрясающее, окрыляющее чувство! Жаль только, что от этой перспективы придется отказаться.

Тип в кожанке спросил: «По какому вопросу?» – вспомнил Осташов краткий эпизод минутной давности. Видимо, он ее телохранитель. Свой собственный ответ Владимир дословно вспомнить не смог – настолько он был невнятным. Ну а что можно было ответить? Не рассказывать же было какому-то мордовороту про сексуальную связь с владелицей фирмы, про… ну и про все прочее. Так, надо бы придумать какой-то повод, какое-то хотя бы мелкое и дурацкое, но вполне официальное дельце, чтобы немедленно поговорить с Галей.

Внезапно Осташова осенило. Он метнулся в отдел купли-продажи, вот и комната переговоров, Владимир без стука вошел. За столом сидели его друзья Наводничий и Хлобыстин, его недруг Кукин, знакомая нотариус и Мухин. К нему-то и обратился Владимир, оставив без внимания всех остальных:

– Александр Витальевич…

Мухин истолковал секундное затруднение в речи Осташова как нежелание говорить при всех, с готовностью вскочил со стула, ухватил Владимира под локоть, сказав: «Да-да, пойдемте, Владимир Святославович, хотели мне что-то сказать?» – и повлек его за дверь.

Во мгновение ока они оказались в зале, где было еще больше людей.

– Да можно было и не выходить, – сказал Осташов, сопротивляясь Мухину, который потащил было его еще дальше, в коридор.

– Вот какое дело, – Владимир твердо остановился и сам взял неуемного начальника отдела за локоть. – Если паспорт Гали… Галины… э-э…

– Сергеевны.

– Галины Сергеевны. Если ее паспорт уже не нужен, то дайте его мне, я ей передам, – взгляд Осташова упал на руку Мухина, в которой как раз был паспорт – правда, неизвестно чей.

Мухин сощурился, как всегда делал, когда напряженно размышлял, его рука с паспортом начала движение к руке Владимира, но тут же отдернулась.

– Ее данные уже в документах, – сказал Мухин, – но сейчас вот нотариус, может быть, захочет еще раз все проверить и сличить, поэтому… я лучше немного попозже… да я сам передам. Зачем вам беспокоиться? – он улыбнулся подчеркнуто вежливо, но, вместе с тем, с еле уловимой долей превосходства и высокомерия. Осташов, однако, не придал этому значения.

– Но, кстати, очень вовремя вы подошли, – вновь деловито засуетившись, сказал Мухин. – Пойдемте в переговорную, там вы тоже ведь должны расписаться – в доверенности на регистрацию сделки.

Наспех поставив свою подпись в документе, Владимир вернулся к двери приемной, по-прежнему не имея веской причины для того, чтобы прорваться к Галине.

Впрочем, вскоре неулыбчивый тип в кожаной куртке вышел в коридор, а за ним и Галина в компании нескольких других, неизвестных Владимиру личностей. Осташов увязался за ними. Галина шла в плотном кольце людей, облик которых не располагал к тому, чтобы, к примеру, похлопав кого-нибудь из них по плечу, сказать: «Мужики, я на секунду заберу у вас моего шефа, нам надо кое-что обсудить».

Вся команда вышла на улицу, сопровождаемая у входной двери преданным взглядом престарелого мужчины – нового, взятого на место Хлобыстина охранника; его бодряческий вид как бы говорил, мол, нам-то что, новый хозяин – так новый, мы свою службу знаем.

Компания сразу спустилась с крыльца и остановилась у черного тяжелого «Мерседеса». Они что-то еще обсуждали, и Осташову ничего не оставалось, как отойти в сторонку и ждать, когда Галина освободится.

От нечего делать Владимир стал наблюдать, как двое работяг в телогрейках перестилают крышу на крыльце офиса. Один отпиливал от досок излишек и затем подавал отмеренные куски напарнику, стоявшему на приставленной к стене лестнице, и тот приколачивал доски к несущим брусьям.

На крыльце появился Мухин. Он любезно кивнул Осташову и, тут же отвернувшись, направился к компании, окружившей Галину. Остановившись в паре шагов от них, он стал внимательно, но не вызывающе, а так, исподлобья, украдкой, рассматривать собеседников Галины. Владимир видел, как один из них, по виду и поведению главарь (это был Ребунков), поморщился, бросив взгляд на работягу, который в этот момент от всей души вколачивал в доску очередной здоровенный гвоздь. Похоже, грохот мешал беседе. Мухин тоже заметил недовольство на лице главного и мгновенно отреагировал.

– Ребята, – обратился он к рабочим, – вы же видите: начальство беседует. Неужели нельзя забивать гвозди без шума?

«Ребята» переглянулись и глубоко задумались – видимо, над вопросом, можно ли забивать гвозди без шума. А главарь и все остальные в этот момент замолкли и посмотрели на Александра Витальевича. Чем тот незамедлительно и воспользовался. С почтительной миной на лице он подскочил к Галине, протянул ей паспорт, сообщил, что ее задание полностью выполнено, и спросил, не будет ли других распоряжений. Осташову было хорошо видно, как Галина поблагодарила его с одобрительной улыбкой и, взяв паспорт, отвернулась. Отвернулись и все остальные, кроме одного – человека в темном пиджаке и с безукоризненно завязанным желтым галстуком. Он на пару секунд задержал свой оценивающий взгляд на Мухине и только затем, составив, судя по всему, какое-то мнение насчет начальника отдела, отвернулся.

Стараясь не смотреть в сторону Владимира, Мухин с достоинством удалился в офис. Таким образом, он дал понять, что четко различает, кто владелец фирмы, а кто «всего лишь» гендиректор. Осташов на это только усмехнулся. Владимира всегда забавляло, как он называл это, мухинское виртуозное владение языком в заднице начальника.

А тем временем к фирме подкатила черная легковая иномарка без знаков, указывающих на фирму-производителя. Сам Осташов не разбирался в автомобилях настолько, чтобы понять, что это за машина.

Из иномарки вышли два стриженных «под ноль» парня в коротких темных дубленках. Один остался у автомобиля, а второй повел себя так же, как несколько минут назад Мухин – направился к группе, стоявшей около «Мерседеса», но, не дойдя двух шагов, остановился и стал ждать возможности обратиться к кому-то из присутствующих.

И эта возможность очень скоро представилась: Галина распрощалась со своими собеседниками и пошла к офису. Парень в укороченной дубленке подошел к тому, кого Владимир справедливо определил как главаря шайки, и они о чем-то тихо заговорили.

Осташов отвлекся от наблюдений за темными личностями и, перехватив Галину на пути к двери фирмы, сказал:

– Галь… – Она вскинула брови. – Э-э… Галина Сергеевна, – она кивнула, дескать, да, так будет правильней. – Я хотел кое-что сказать… по вопросу того, что я стал генеральным директором.

– Конечно-конечно, – ответила она. – Зайдите в ваш кабинет через минут пять, мне там надо сделать один звонок.

Галина скрылась в офисе, а Осташов нервно прикурил вторую сигарету. Что-то тут не то, подумал он. Она стала какая-то другая. Может, вообще не стоит говорить с ней на тему «отношений»? Может, пусть все идет, как идет?

Между тем, Владимир услышал, как главарь, то есть Ребунков, он же Ребус, сказал:

– Ну ладно, Зуб, по этим вагонам я все понял, – Осташов посмотрел в сторону главного и увидел, что тот обращается к парню в дубленке. – Ты теперь мне скажи, как насчет этого козла, Ананьева, из игрового клуба?

– Уже все нормально, – ответил Зуб. – Ананьев чисто… сердечно раскаивается. И реально сам, добровольно хочет побазарить. – Он подошел к своему неопределенной марки автомобилю и, открыв багажник, жестом пригласил Ребункова заглянуть внутрь.

Кирилл подошел к иномарке и заглянул. Если бы на месте Ребункова стоял Осташов, то он увидел бы, что в багажнике лежит связанный клейкой лентой по рукам и ногам мужчина в деловом костюме, рот его был залеплен той же, широкой коричневой лентой.

– Ну и чего? – спросил Ребунков у своего сподвижника в дубленке.

– Чего? Вот. Ты же просил состыковать вас.

– Зуб, – сказал Кирилл и вздохнул. – Я вообще-то имел в виду, что хочу поговорить с ним по телефону. Надо было обеспечить наш базар чисто по телефону.

– А, – понимающе сказал Зуб и, взяв из руки Ребункова мобильный телефон, быстро набрал номер.

Через пару секунд из багажника раздалась трель телефонного звонка, и Зуб вернул трубку своему шефу. Кирилл уставился на свой телефон.

– А теперь чего? – Ребунков недоуменно заглянул в багажник.

– А! – спохватился Зуб.

Он достал из кармана выкидной нож, раскрыл его, наклонился к связанному мужчине, разрезал ленту на его руках и сказал ему:

– Тебе звонят – значит, надо ответить, ты понял?

Мужчина, трясясь и косясь на бандитов, стоящих у машины, энергично закивал, достал из своего кармана мобильный аппарат, приложил трубку к уху и, похоже, забыв с перепуга, что рот залеплен, промычал что-то, напоминающее «Алле».

– Бля, Ананьев, ты будешь говорить или нет? – спросил Зуб, и было заметно, что он близок к тому, чтобы потерять терпение.

Ананьев вновь истово закивал головой и, резко сорвав полоску липкой ленты со своего рта, проорал одновременно от боли и от горячего желания скорее ответить:

– А-а-алле!

– Ну вот, теперь все чин-чинарем, – сказал Зубу Ребунков и, направившись к бронированному «Мерседесу», сказал в телефон: – Алле, это Ананьев?

– Да-да, Ананьев, слушаю вас! – ответил Ананьев.

– Добрый день, Ананьев! – улыбнулся в мобильную трубку Ребунков, усаживаясь вместе с соратниками Михаилом и Романом Витольдовичем в черный «Мерседес».

Крышка багажника с силой направленная пятерней нависшего над Ананьевым Зуба с громким хлопком закрылась, и Ананьев оказался в кромешной тьме.

Впрочем, Осташов не видел конца этой сцены, поскольку в данный момент уже открывал дверь кабинета гендиректора, своего нового кабинета.

Галина сидела в кресле за столом. Она предложила Владимиру сесть напротив, в кресло для посетителей.

Он занял место, пытаясь успеть в последний раз прокрутить в голове слова, которые собирался сказать ей, но слова мешались в кучу и путались, и когда она с выражением сдержанного ожидания на лице посмотрела на него, Осташов замямлил:

– Я вот что хотел… Ты… вы… вы назначили меня генеральным директором. Фирмы. Но…

– Но?

– Но дело в том, что мы… то есть вы… в общем, я… я не хотел бы, чтобы это было одолжением… в смысле – в личном плане.

– Понятно, – просто сказала Галина. – А это и не одолжение. И уж тем более, ни в каком не в личном плане. И, кстати, очень хорошо, что мы с вами сразу прояснили этот вопрос. Я назначила вас, потому что наслышана о ваших деловых качествах. Вам удавалось достаточно эффективно и честно работать в области купли-продажи недвижимости рядовым сотрудником. И я надеюсь, что вам удастся так же честно и эффективно управлять коллективом фирмы.

Да, она определенно стала другой, перед Владимиром сидела совсем не та Галина с вечно распущенными длинными волосами, которой он знал ее. Это была уверенная в себе, спокойная, рассудительная и волевая женщина с короткой деловой стрижкой. Это была бизнес-леди.

– А если вам не удастся честно и эффективно работать, – продолжила она, – я вас уберу с этой должности и поставлю на нее кого-нибудь другого. Незаменимых мужчин не бывает. Более конкретно по самой работе мы поговорим, наверно, завтра, на совещании в узком кругу – с участием начальника отдела продаж и начальника отдела аренды. Предупредите их об этом.

Галина собрала со стола помаду, зеркальце, пудреницу и положила их в свою сумочку, она, видимо, больше не собиралась задерживаться в кабинете.

– А теперь… вам, наверно, пора уже ехать в департамент недвижимости. И у меня тоже дела.

Осташов встал с кресла.

– Да, и вот что, – сказала она. – Возможно, это само собой разумеется, но я все-таки скажу: сюда, на работу, вам надо будет приходить в костюме и галстуке, как полагается гендиректору, а не как сейчас.

Владимир смущенно одернул свой обвисший серый свитер под курткой.

– Курить в рабочих комнатах офиса запрещается, как и раньше. Завтра объявите, пожалуйста, об этом сотрудникам. Запрещается всем, и вам, в том числе. Ну, вот, пока, кажется, все. До свиданья.

* * *

– А пленку для Махрепяки я сделал просто, – весело сказал Осташову Наводничий, когда они ехали на Зеленый проспект, в департамент недвижимости. – Положил на диван карточку, которая еще у меня, и снял ее на свежую пленку! Получился тот же кадр. Качество я думаю, конечно, паскудное, но это неважно. Я так рассуждал: Махрепяка глянет эту пленку на свет, увидит меленько свое голое тело и рядом голой… – Василий запнулся. – Ну в общем, в итоге так и получилось.

– А когда ты ему карточку отдашь?

– Как договорились… А, ты даже не знаешь? Ну да, ты же все бегал там по офису к этой Гале.

– Короче, – сказал Владимир.

– Короче, вот сейчас подпишет окончательный документ в департаменте – и отдам ему. А что, ты что-то еще придумал насчет карточки?

– Нет, просто спросил.

– Слушай, Вованище, – сказал Наводничий. – А все-таки лучше бы ты взял свою положенную долю. Это же две штуки баксов. Мне просто как-то неудобно даже, мы же вместе эти бабки у Махрепяки… заработали. Скажи ему, Гришаня, чего молчишь?

– Бубенть, Вовец, правда, чего ты? Это нехилое бабло, даже при твоей теперешней должности.

– Я сказал, что не возьму – значит, не возьму. Между собой их разделите.

– Ну ты можешь сказать, почему нет? – снова вступил Василий. – Уже даже такому, как ты, упертому созданию, должно быть понятно, что с Анькой у тебя – все, песец – полярный зверь. Твоя Анька, она уже в прошлом, а деньги – это, считай, тебе компенсация за моральный вред от нее. Ну неужели я не прав? Скажи вот мне, на что это теперь может повлиять: возьмешь ты эти долбанные две штуки, или нет?

– Может, ты и прав, но на мое решение это не влияет. Я эти деньги не возьму.

 

Глава 34. Железная дорога

Осташов сдвинул вниз фрамугу вагонного окна, высунул голову наружу, зажмурился и с удовольствием подставил под поток встречного воздуха сначала лицо, потом затылок, потом открыл глаза. Большая часть состава находилась позади; Владимир смотрел и не мог насмотреться на завораживающее зрелище, умиротворяющее и одновременно бодрящее, – на то, как поезд, изогнувшись дугой, неспешно двигался мимо многоэтажных жилых домов с горящим светом в окнах. Люди в квартирах доедали свои ужины, укладывали детей спать, смотрели по телевизору фильмы на сон грядущий, а он уезжал, его ждало очень важное дело.

Зеленый цвет вагонов, как и цвет листвы на деревьях, возникающих тут и там вдоль путей, был различим лишь в свете фонарей. В сгущающихся сумерках взгляд Осташова притягивала то горящая неоном малиновая надпись «Москва» на удаляющемся здании вокзала, то ярко-белое, надо думать, совсем недавно освеженное краской название фирменного поезда – «Курский соловей», – которое высвечивалось на боку каждого очередного вагона, попадающего под лучи тех же фонарей.

Состав еще не успел разогнаться, но струи вечерней прохлады все равно стали холодить голову, и Владимир вернул ее в уютный мирок вагона.

В проеме двери соседнего купе появилась проводница, она попросила его занять свое место и приготовить билет.

Он шагнул из коридора в свое купе, где за столом собиралась перекусить семья – мужчина, женщина и их сын лет десяти. Владимир отдал с порога билет проводнице и, покончив, таким образом, с формальностями, взмахнул на свое верхнее, уже застеленное место, и с удовольствием растянулся. Проводница сложила его билет вчетверо, вложила в кармашек своей сумочки, затем проделала то же самое с билетами попутчиков Осташова. Когда она вышла, отец семейства предложил ему присоединиться к их трапезе, но Владимир отказался, мол, только что из дома, сыт, и, пожелав им сверху приятного апатита, уставился в потолок, надеясь, что удастся быстро заснуть.

Да, пожалуй, это было бы очень на руку – хорошенько выспаться и проснуться на утро со свежей головой. Но, как назло, спать нисколько не хотелось. «Ничего, – подумал он, – поваляюсь-поваляюсь и отключусь. Хотя буду я вообще спать, или не буду, по большому счету не так уж и важно. И неважно, будет ли завтра время поесть, или весь день буду голодным, – все это не имеет никакого значения, все это такие мелочи. В любом случае то, что надо сделать в Курске, будет сделано. Как и запланировано – за один день. А вечером сяду на „Соловья“ и – обратно в Москву. Господи, какой это кайф быть свободным! Какой кайф делать то, что хочешь!»

Что правда, то правда, теперь Осташов действительно был свободен – прежде всего, от своей последней должности: дней десять назад он с треском вылетел из кресла руководителя и вообще из фирмы «Граунд+».

И был этому лишь рад. Он был доволен своим увольнением даже более чем внезапным назначением на пост гендиректора несколько месяцев назад.

Кто бы мог подумать! А ведь еще зимой, освоившись с потрясением, связанным с изумительным карьерным взлетом, он полагал, что это надолго, на годы.

Впрочем, все с самого начала пошло как-то не так.

На следующий же день после назначения к нему в кабинет ввалился Хлобыстин. Сейчас, глядя в белый потолок купе, Владимир увидел эту картину четко, словно на экране в кинотеатре.

– Во, гляди, принес тебе твой ящик с красками, – сказал Григорий и со стуком поставил на пол у стола мольберт.

– О! А я и забыл про него, – ответил Осташов. – Он, значит, у тебя был?

– Ну да. Когда нас отсюда выперли – помнишь? – мы нажрались, и ты у меня заночевал, а потом еще с утра пивом с Васей похмелялись, и ты забыл взять этот ящик…

– Мольберт.

– Ну да. Э-эх, – Хлобыстин плюхнулся в уютное кресло напротив стола. – Ну?

– Что «ну»?

– Ну чего?

– Нет, Гриш, я – пас.

– Почему?

– Первый день на работе, и сразу напипениваться?

– Как раз в первый день – оно самое но. На радостях. Надо же твою должность обмыть. Бубенть, ты что, каждый день генеральным директором какой-нибудь фирмы становишься?

– Нет, не могу. А главное, настроения как-то нет. Не знаю, почему нет, просто не хочу, короче, и все.

– Ладно. Как скажешь. А мне-то можно обмыть мое возвращение на должность? Или взять старого дружбана обратно на работу у тебя тоже нет настроения?

– Да нет, почему? Конечно.

– Ну тогда давай, прикажи Катьке – она, я как понимаю, у тебя в секретаршах?

– Ну-у, да.

– Ну вот, скажи, пусть тащит стаканевич, я клюкну, – Григорий достал из-за полы куртки бутылку вина.

– Так, стоп. Давай не здесь. Сегодня, скорее всего, Галя приедет, я не в курсе когда, но приедет точно. Может, всякие совещания будет здесь устраивать и э-э… Правда, Гриш, извини, но здесь пить не надо.

– А-а. Так бы сразу и сказал. Ладно. Ну тогда я пошел.

– Ага, давай.

– Так я, значит, принят на работу? – спросил Хлобыстин, задержавшись в дверях.

– Ну естественно, о чем ты спрашиваешь?

– Зарплата с сегодняшнего дня начинает капать?

– У-у-э, да. Хорошо.

Однако в конце рабочего дня Хлобыстин, уже под хмельком, вновь заявился в его кабинет, и они выпили. И с тех пор стали выпивать в офисе довольно часто, не заботясь о том, чтобы этого не замечали сотрудники. Григорий нередко опаздывал и даже прогуливал работу, и это сходило ему с рук, и об этом тоже знали все в «Граунд+», что авторитета Владимиру не добавляло. Перестроить отношения с Хлобыстиным по поводу своего нового положения, таким образом, Осташов не мог. Да, собственно, и не хотел: дружеские отношения были для него превыше.

Месяц спустя, однако, ситуация разрешилась сама собой: Галина Сергеевна, появившись в офисе без предупреждения, застала Григория на посту в стельку пьяным и тут же уволила. Возможно, и Осташова ждала бы та же участь, но его по стечению обстоятельств в тот момент на месте не оказалось.

Уроком ситуация с Григорием Владимиру не послужила. Он не стал принципиально менять взаимоотношения и с другими сотрудниками фирмы. Ия Бадякина и некоторые другие пользовались этим вовсю, вели себя с ним запросто, будто он им не более чем приятель, который не имеет ни малейшего морального права критиковать их и, тем паче, наказывать за промахи и откровенное пренебрежение обязанностями. Они отлынивали от дежурств в офисе. Брались только за тех клиентов и те варианты квартир, которые считали выгодными. Затем стали постоянно занижать комиссионные фирмы – под предлогом того, что-де у покупателя не хватает средств и он готов отказаться от сделки, и уж лучше, мол, хоть полтысячи долларов из него выцарапать, чем совсем его потерять.

После одного из подобных случаев Мухин, остававшийся начальником отдела купли-продажи, настоял на разбирательстве, подозревая Ию в сговоре с клиентом. Он привел Бадякину в кабинет Осташова, на глазах которого они затеяли долгую и не вполне корректную дискуссию. Александр Витальевич доказать своих обвинений не сумел (как, впрочем, и Ия не доказала своей правоты), и обессиленный этой затянувшейся руганью Владимир, промолвив что-то о важности доверия в коллективе, отпустил Бадякину с миром, а Мухина попросил больше не устраивать скандалы без повода.

Концовка была такой.

– Короче, Вов, я пошла, а эту муху я б на твоем месте давно уже пришлепнула! – Ия вышла из кабинета и хлопнула дверью.

– Вы слышали, что она сказала? – затараторил Александр Витальевич. – Да она же хамка! И она ворует! Я все равно уверен: она договаривается с клиентами и ворует!

Дверь кабинета резко распахнулась.

– Что ты сказал? – Бадякина (видимо, она намеренно задержалась у двери и подслушала) смотрела на Мухина с яростью. – Значит, ты теперь меня за спиной будешь воровкой называть?! Вот что, Вова дорогой, выбирай: или я, или он!

«Да? – с тоской подумал Владимир. – А кто будет с тобой, с такой хабалкой, контачить? Я что ли? Нет уж, Мухин мне нужен». И он попросил обоих успокоиться и продолжать работу.

В глубине души Осташов вроде бы сознавал, что так действовать, или лучше сказать, бездействовать, не годится, что подчиненные садятся ему на шею, и если так и дальше пойдет, то вскоре придется забыть о какой бы то ни было дисциплине. Но отстаивать свои интересы ему было неловко, он считал, что люди сами должны понимать, как они должны трудиться и общаться с начальником, пусть и нежданно выскочившим из их рядов.

Впрочем, некоторые из сотрудников и впрямь работали на совесть и соблюдали субординацию. А наиболее результативные маклеры (они, во главе с их негласным лидером вечно хмурым Битуевым, очень скоро стали держаться в коллективе обособленной группой) и вовсе взяли за правило разговаривать с Осташовым не иначе, как в высшей степени почтительно, с подчеркнутым уважением, но одновременно и предельно деловито, сухо, даже холодно.

И это при том что Владимир, так ему казалось, должен был стать им опорой и чуть ли не другом после того, как своим приказом беспрецедентно увеличил долю маклеров, получаемую ими из чистой прибыли, – 50 процентов со сделки. Мухин противился нововведению, как мог, написал докладную записку владелице фирмы, но Галина Сергеевна полностью доверила ведение дел Осташову, и отмахнулась от Александра Витальевича, считая, что он просто не может спокойно выносить, что подчиненный в одночасье обошел его и стал гендиректором.

Весомо увеличив заинтересованность сотрудников, Осташов почел это главным и единственным, что, по его мнению, требовалось сделать для успешной деятельности фирмы, и решил, что такой смазки достаточно, чтобы механизм работал бесперебойно и с нарастающими оборотами. Каждодневные заботы и волнения Владимир спихнул на Мухина, а сам стал запираться в кабинете и, глядя в окно, предаваться тоске по утерянной любви. А нередко и вообще не приходил в офис – тосковал дома, или бесцельно шатался по центру города.

Между тем, обороты фирмы постепенно убавлялись. Лодыри жили припеваючи, получая крупный куш с каждой сделки, и совершенно обленились, а те, что и раньше хотели и умели трудиться, не могли прыгнуть выше собственной головы и уже не обеспечивали прежней прибыли – все по той же причине: потому что фирма возвращала им половину заработанного.

Кончилось эта история плачевно. В мае, ярким, но прохладным днем, группа сотрудников во главе с Битуевым явилась в кабинет Осташова с требованием: немедленно повысить их проценты со сделок до 80 – либо они покидают фирму. Это был ультиматум. Причем ультиматум, как очень быстро выяснилось, рассчитанный на отказ со стороны Осташова. Владимир растерялся и обещал подумать. Но думать было поздно, через десять минут, в течение которых он пытался осознать происходящее с призванным на подмогу Мухиным, секретарша Екатерина, посланная за Битуевым, чтобы тот объяснил мотивы демарша, вернулась с известием, что все бунтари уже покинули офис, оставив заявления об увольнении по собственному желанию…

– А чего им?! – прокомментировал Мухин. – Конечно! Они наколотили денег и теперь сами откроют себе фирму. На кой им с нами делиться? А я ведь предупреждал! Я ведь говорил! Людям надо давать такую зарплату, чтобы им только на жизнь хватало, ну, плюс некоторым еще чуть-чуть. И все, и ни копейки больше! Чтобы они голову не могли поднять, чтобы только пахали и пахали. А вы что сделали? Вы же, Владимир Святославович, собственными руками им денег на свободу отвалили – этим вашим приказом про пятьдесят процентов!

Отдел купли-продажи недвижимости, а с ним и вся фирма в целом (отдел аренды всегда был в «Граунд+» лишь вспомогательным) оказались в кризисе и были практически парализованы.

Госпожа Окрепилова, узнав о ситуации, пришла в ярость. До сего момента она не очень-то вникала в проблемы принадлежащего ей агентства, уверенная в том, что Осташов и сам отлично справляется. Она не тревожилась по поводу плавно уменьшающейся прибыли: Владимир объяснял это падение приближением лета – летом-де число продаж заметно уменьшается. Мухин, у которого Галина Сергеевна проконсультировалась на всякий случай, подтвердил, что действительно так бывает всегда, с мая по сентябрь рынок недвижимости впадает в летнюю спячку. Правда, Александр Витальевич также заявил, что дело, на его взгляд, не только в рынке, и выразил тревогу насчет неумелого руководства фирмой. Но этот постскриптум она уже выслушала вполуха, главное, что она хотела выяснить, выяснилось, а стало быть, она может спокойно продолжать заниматься своей новой квартирой в Хитровском переулке.

В квартире она решила обосноваться надолго, и затеяла в ней весьма дорогостоящий ремонт, который требовал большого внимания и постоянного контроля над ходом работ. Для женщины, все еще не пришедшей в себя после безобразно распавшегося брака, это жилье стало символом новой жизни, и она с головой окунулась в хлопоты, связанные с ремонтом. Галина Сергеевна в охотку занималась отбором и заказом материалов, азартно ругалась со строителями-отделочниками, без устали носилась по магазинам, отыскивая и заказывая мебель и бытовую технику, которые могли бы занять место в ее квартире.

Узнав от услужливого Мухина о беде, постигшей фирму, Галина Сергеевна впервые восприняла его комментарии относительно молодого гендиректора всерьез и, не колеблясь, тут же отправила Владимира в отставку…

* * *

Семья, которая делила с Осташовым купе фирменного поезда «Курский соловей» давно отужинала и улеглась на боковую, и уже давно раздавался храп отца семейства с соседней верхней полки, а Владимир все лежал во тьме и не мог уснуть.

Он вспомнил, как в последний раз выходил из офиса «Граунд+» под звеневшую в ушах фразу Галины: «В ваших услугах агентство больше не нуждается, прощайте!»

Не нуждается она. Да и плевать.

Владимир неторопливо шел по одной из лефортовских улиц и с видимым удовольствием курил сигарету, держа ее в левой руке. Другой рукой он придерживал, чтобы не бил по бедру, висевший на плечевом ремне складной деревянный мольберт, который в первый же день его директорства занес в агентство Хлобыстин и который до сего дня так и стоял углу кабинета – всё как-то не получалось отнести его из офиса домой.

Свобода! Вот, оказывается, чего ему так не хватало в последние месяцы.

Было время, когда-то он шел этой же дорогой, но в обратном направлении – шел устраиваться на работу в «Граунд+» и трепетал при мысли, что его отвергнут. Но тогда были другие обстоятельства. Он себе не признавался в этом, но в глубине души знал, что место риэлтера ему нужно лишь для того, чтобы зарабатывать на жизнь. Так, перебиваться потихоньку, самому же при этом размышлять и, по возможности, предпринимать какие-то шаги, чтобы выбраться на стезю, для которой он изначально предназначен – стать настоящим большим, знаменитым художником. А свалившийся, как снег на голову, пост гендиректора предполагал иное. Во всяком случае, Осташов воспринимал эту должность как нечто иное – нечто постоянное, почти пожизненное. Как пожизненное заключение для убийцы собственной мечты. В самом деле, к чему еще он мог стремиться, став генеральным директором? Куда же выше – в его-то возрасте? Только знай себе трудись, становись солидным, состоятельным дядей…

Осташов шел по улице и улыбался.

Как и год назад, весна в Москве обозначилась внезапно, как стодолларовая купюра под ногами бредущей по тротуару нищенки. Деревья стремительно наполнились зеленой листвой, а погода стала и вовсе летней. Москвичи выглядели несколько ошалевшими и беспричинно улыбались друг другу. Хотя, возможно, у них, как и у Владимира, все-таки были причины для улыбок – просто в этот погожий майский день число таких причин на душу населения вдруг ощутимо увеличилось.

Поравнявшись с малюсеньким магазином, который назывался «Как в Париже», Владимир задержался. По сравнению с прошлым годом здесь кое-что изменилось. Витрина предлагала пиджак, но не синий с желтыми пуговицами, а малиновый, с черными. Не остались прежними и цены. Внизу витрины, на специальном постаментике, находилась табличка, на которой было написано: «Скидки», а рядом с крест-накрест перечеркнутой цифрой «1500» стояла вторая: «500».

– Надеюсь, цены в долларах? – буркнул себе под нос Осташов, припомнив неприветливую девушку-продавщицу, которая прошлой весной, стоя в дверях магазинчика, обдала его презрительно-ледяным взглядом.

Он вошел внутрь.

Вот и девушка. Несомненно, та самая. И было ясно, что она его не вспомнила. Теперь она смотрела на Владимира совсем по-другому, ее лицо выражало заинтересованность, граничащую с подобострастием. И это ему польстило. Что ж, похоже, он изменился, стал выглядеть в глазах людей другим – более уверенным, крепко стоящим на земле, знающим себе цену.

– Мне бы пиджачок, – процедил Осташов. – Который на витрине.

– Да-да, конечно, у нас есть ваш размер, – девушка засуетилась. – Пятидесятый, правильно?

– Да, полтинник, – Владимир степенно прошел к большому зеркалу, поставил на пол мольберт и снял свой новый, с месяц назад приобретенный, дорогой светлый пиджак, который с почтением приняла из его руки тут же подскочившая другая продавщица. А первая девушка тем временем уже расправила за его спиной пиджак малинового цвета (с малиновым же, чуть более светлого оттенка, подбоем).

Она слегка встряхнула пиджак, чем вызвала у Осташова, глядящего на нее в зеркало, ассоциацию с тореадором. Он сложил пальцы вместе и отставил прямые руки назад – словно склонившийся бык свои рога на тореадора направил, а затем, чуть улыбнувшись сам себе по поводу этой никому не видимой игры в корриду, пару раз чиркнул по полу каблуком, дабы сделаться еще более убедительным в роли быка. Девица-«тореро» ловким движением надела на него пиджак и, вскинув ресницы, глянула в зеркало. Глянула не на то, как сидит пиджак, а прямо в глаза Владимиру – явно с намерением сразить наповал.

По каким-то еле уловимым приметам Осташов определил, что ее взгляд, такой загадочный и зазывный, был домашней заготовкой. «Ты промазала», – подумал он, безжалостно плеснув в ответ холод своего взгляда.

Продавщица слегка смутилась.

– Как по вас шито! Очень, очень подходит! – восхищалась между тем вторая девушка.

– Да, – констатирующим тоном отрезал Владимир, – подходит. Вы доллары принимаете? – он сунул руку в карман, где были деньги, которые ему выдала напоследок Галина, и расплатился.

– Нет, вы лучше мой запакуйте, а этот пусть на мне останется, – сказал Осташов «матадорше», собиравшейся помочь ему снять новую вещь.

«Ну вот все руки заняты, теперь еще и сверток надо тащить, – подумал Владимир, покидая магазин. – На кой хрен я купил этот алый парус? Его бы надо было нацепить, когда я еще только стал гендиректором, тогда бы он был в тему. Да и вообще, в наше время это такая мещанская пошлость – малиновый пиджак! Все „крутые пацаны“ такие пиджаки носят. Господи, я ведь ни за что не хотел покупать такой пиджак себе! Да-а, я, наверно, все-таки идиот».

Вслед за магазинчиком на его пути попалась забегаловка под названием «Рюмочная», у входа в которую терлось пьяное отребье. Пропойц было трое. Один из них, в грязном до неопределимости цвета, сильно измятом пиджаке советского покроя, хрипел, отталкивая двух других:

– Не получите никаких денег, козлы! Я вам не фуфел какой-нибудь – деньги отдавать. Я вот этими пальцами микроны на токарном станке ловил. На мне весь завод держался!

Собутыльники тянули его за полы пиджака в разные стороны, стараясь одновременно обшарить пиджачные карманы.

«О, и эти ханыги тут! Как будто не год прошел, а минута», – подумал Осташов.

В этот момент пиджак ловца микронов с треском разошелся по шву спины до самого воротника, и пьянице, который держался за правую полу, удалось наконец сунуть руку в его карман и вытянуть оттуда мятые купюры. Он показал добычу своему союзнику, после чего оба бросились наутек. Бывший токарь не кинулся вдогонку, видимо, не было сил. Он снял разодранный пиджак, осмотрел его и пригорюнился. На глазах алкоголика блеснули слезы.

Владимир поставил свою поклажу – сверток со светлым пиджаком и мольберт – на асфальт, снял малиновый пиджак, накинул его на плечи неудачнику и, похлопав обомлевшего мужчину меж лопаток, кивнул ему, мол, не стоит благодарности. Затем разодрал сверток, надел свой прежний пиджак, бросил ком оберточной бумаги в урну, и двинулся дальше – вновь лишь с мольбертом на плече.

После «Рюмочной» Осташов миновал помпезный, весь из черного мрамора и позолоты подъезд банка «Дворянинъ».

За стеклом двери висела табличка «Закрыто», сама дверь была опечатана полоской белой бумаги с печатями. Осташов заглянул внутрь – в зале банка было совершенно пусто. Владимир тут же вспомнил, что, по слухам, циркулировавшим в «Граунд+», этот банк принадлежал бандиту, который оказывал поддержку владелице фирмы Галине.

«Как же кличка этого бандюгана? – Владимир наморщил лоб. – Прикольная такая кликуха». Но вспомнить не смог. «Ладно, у Гришки спрошу. И, кстати, надо будет выспросить у него, что с этим банком случилось – Гришаня всегда в курсе бандючьих новостей». Круг знакомств Хлобыстина, как к этому времени уяснил для себя Осташов (не без некоторой неприязненности), составляли в основном темные личности вполне криминального толка.

Однако ничего спрашивать у Григория не пришлось. Вечером того же дня из телевизионной программы «Город. Происшествия» Осташов узнал, почему был опечатан офис банка «Дворянинъ».

Дикторша сообщила, что «неоднократно судимый Кирилл Ребунков, он же Ребус, был сегодня убит выстрелом в голову в своей машине». Преступление было охарактеризовано как дерзкое, потому что произошло в Среднем Каретном переулке – в непосредственной близости от Петровки, 38. По неподтвержденным данным, добавила дикторша, Ребунков подъехал туда на своем «БМВ» для неофициальной встречи с одним из офицеров ГУВД Москвы.

Через день Владимиру позвонила Ия Бадякина.

Она не знала, как, впрочем, не знал и Осташов, что как раз в это время крупный авторитет в области сохранения мертвых человеческих тел, старик Русанов, срочно вызванный на вторую работу по случаю щедрого заказа, включил свет над холодным столом, на котором лежало тело Ребункова. Выстрел пришелся в затылок, так что задача перед облаченными в белые халаты Алексеем Алексеевичем и двумя его помощниками стояла простая: восстановить прижизненный облик погибшего, чтобы родные и близкие могли увидеть его при последнем прощании в открытом гробу.

Бадякина, перво-наперво, спросила Владимира, слышал ли он о смерти Ребуса. Ответив положительно, Осташов по ее вздоху и протяжному «А-а» сообразил, что несколько разочаровал ее, – тем горячей она поведала ему о последних, непосредственно связанных с этой смертью, событиях, происшедших в «Граунд+». Взахлеб, охая и ахая от распиравшего ее желания посплетничать, она рассказала, что фирму посетили два человека; одним них был строгий мужчина, которого она первый раз видела еще зимой, вместе с Ребусом, когда тот приезжал, чтобы выгнать Букорева и передать агентство его бывшей жене Галине.

– Так вот, я как раз случайно зашла в приемную, к Катьке, и слышу, наша Галина Сергевна у себя в кабинете на кого-то наезжает. Про что вякает, не слышно, но слышно, что ругается. А потом оттуда выходит этот тип. Тихий весь из себя такой, только глаза – ужас! Страшные! Он так глянул на нас с Катькой – у нас мурашки по коже. А вместе с ним – второй, амбал такой, еле в дверь вылез. А за ними Галина выскакивает, вся красная, как свекла, и говорит этому, который со страшными глазенками: «Вы Кирюшу никогда заменить не сможете, у него сердце было, а у вас – нет». А он ей: «На скорость пули это не влияет». И говорит потом еще типа: у меня есть сердце, потому что я только подпись на документах с вас взял о передаче фирмы, а в сейф к вам не заглядывал, а вы, дескать, с Ребусом залезли, помните, когда мужа выгоняли? «Или, говорит, раз уж мы все равно бессердечные, может, нам повторить эту сцену с гжелью, а?» И так уставился в упор на нее. Ну, Галина тогда уже рыдать начала, а он больше ничего не сказал, и они свалили. Насчет сейфа, Вов, я чего-то не въехала – какая гжель, какой сейф? Но это, короче, детали, главное то, что – все, трындец Галине! Отняли у нее фирму! Она сама нам с Катькой подтвердила, когда мы ее минералкой отпаивали… А хочешь знать, кто стал теперь генеральным? Нам потом девчонки рассказали, что эти мужики не сразу ушли, а еще в отдел зашли и сказали, что теперь генеральным директором будет – ты сейчас припухнешь – Мухин! Говнюк этот! Представляешь?! И сказали, что они в курсе, что дела на фирме хреновые, и что теперь новый генеральный директор должен навести тут порядок, и что все должны это понимать и быть готовыми. А я, главное, помню, еще подумала, откуда они в курсах про наши дела? Может, думаю, им Галина докладывала. А девчонки в отделе потом говорили, что эти бандюки Мухина в сторонку отвели – поговорить и, знаешь, так с ним все это, как будто он для них свой чел. Ну тогда до меня уже доперло, откуда им все известно. Это он им докладывал, а не она, врубаешься? Давно на них, наверно, работал. Ну вообще дела, да?

– Да. Ну, ладно. Что ж теперь? Ты не паникуй, как-нибудь все наладится, – сухо ответил Осташов.

– Ага! Хрена у меня что с Мухиным наладится! Я с ним как назло перед этим еще раз полаялась… Слушай, Володь, а ты работу в другой фирме уже нашел?

– Я себя ни в какой фирме, честно говоря, не вижу.

– Да брось ты. Хотя бы начальником отдела-то тебя возьмут, раз ты даже гендиректором был. Ты же в других местах не будешь говорить, что ты не справился и тебя выг… ну, это, уволили. Скажешь, что хозяева на фирме сменились и взяли на главную должность своего человечка, это все поймут – обычное дело.

– Ладно, Ия, чего об этом говорить? Я никуда соваться не хочу. Сейчас по крайней мере.

– Ну отдохнешь месяц-два, тогда все равно же куда пристроишься. Я хочу сказать, что ты уж тогда старых друзей-подруг не забывай.

– Ты не поняла. Я, наверно, нечетко сказал. Я не собираюсь больше в недвижимости работать. Не хочу. И не буду.

– А чем будешь заниматься?

– Посмотрим. Пока деньги мало-мальски есть на ближайшую жизнь, а дальше видно будет.

* * *

«Курский соловей» замедлил ход и вскоре остановился. За окном в тусклом свете фонарей виднелась пустая платформа.

Из-за прикрытой двери купе послышались голоса, шаги по коридору, скрип и хлопанье вагонных дверей – кто-то высаживался. Владимир решил воспользоваться остановкой, чтобы покурить на свежем воздухе, но когда он добрался до выхода, проводница уже с лязгом накрыла ступени металлической крышкой с ромбиками рифления и захлопнула дверь.

Курить пришлось в тамбуре.

Оставшись в одиночестве, он снова задумался о своей работе в агентстве недвижимости и попытался оценить ее в целом – получилось, что похвастать-то нечем. Как ни крути, должность генерального директора он не потянул. Завалил к чертовой матери все, что только можно. Хотя, поспешил успокоить себя Осташов, не больно-то и надо было. Если было бы очень надо, он бы совсем по-другому отнесся к этому делу. И курсы по менеджменту при Гильдии риэлтеров прошел бы, и сотрудников своих в таких ежовых рукавицах держал бы, что они бы и пикнуть не смели, не то что вламываться без стука к нему в кабинет, когда вздумается, чтобы стрельнуть сигаретку. И уж тем более, ни один человек не помыслил бы выдвигать наглые ультиматумы. Работали бы, как миленькие, за свои десять-пятнадцать процентов. «Рубите тростник, негры! Работайте-работайте: солнце еще высоко!» – вспомнил он излюбленные реплики Мухина. А кому не нравится – пошли вон! Козлы!

Господи, и чего я так злопыхаю? Давал же себе слово не думать больше о работе в агентстве. Уже ведь вроде бы разобрался с этим гендиректорством. Просто руководить людьми, заставлять их пахать, постоянно вариться в их гуще – это не для меня, а сами люди тут не при чем. В конце концов, в личных делах, как показало общение с Аньчиком, тоже никогда расслабляться нельзя, как бы ты ни любил свою пассию и как бы ни доверял ей. Черт! Какого хрена я опять о ней стал думать? Тоже ведь обещал себе – перевернуть страницу и забыть.

Переключившись на эту, все еще болезненную тему, Владимир закурил вторую сигарету, хотя вторая уже, несомненно, была лишней: в замкнутом пенале тамбура не было ни малейшей вентиляции, и дым от первой сигареты плавал в спертом воздухе слоями. Осташов почувствовал отвращение к себе за то, что продолжал курить, но все-таки не бросил окурок. Потом он догадался открыть дверь, ведущую к соседнему вагону. В тамбур ворвался шальной грохот колес, слишком оголтелый для утомленного бессонницей курильщика, зато стало несколько свежее.

Владимира душила обида на судьбу за то, что его самая главная любовь, любовь, как ему казалось, всей его жизни, обернулась ничем, пшиком, холостым выстрелом.

Самую последнюю, отчаянную попытку перебороть ход событий в истории своей любви Осташов предпринял совсем недавно, в марте. Вопреки всем доводам разума. Когда уже не оставалось никаких предлогов для иллюзий, и было предельно ясно: Русанова наглухо захлопнула свое сердце перед ним.

Попытке навязать-таки себя Анне предшествовало трехдневное тихое пьянство в одиночку, закончившееся другой попыткой – попыткой самоубийства.

Отчего он тогда особенно «по-черному» запил? Этого, пожалуй, Владимир и сам бы не смог однозначно сформулировать. То ли из-за особенно морозных и хмурых дней, по вине которых ему стало казаться, что именно вот эта московская зима выдалась какой-то чересчур длинной и изматывающей и что зиме этой проклятой, скорее всего, уже никогда не наступит конец. То ли из-за того, что ему осточертело все в агентстве, и он каждый день стал остро ощущать, что занимает не свое место и вообще зря живет на земле. То ли из-за того, что по непонятной причине на него вновь накатила волна любовной одержимости, которой не было исхода… Надо полагать, повлияли все три причины.

С зимой ничего поделать было невозможно. Работу бросать тоже смысла не имело. Потому что, во-первых, на посту гендиректора он получал очень недурную зарплату. А во-вторых, чем, собственно, ему заниматься, если бросить эту работу? Словом, все помыслы и надежды на перемены к лучшему сосредоточились на Анне.

Но чем больше Осташов размышлял над тем, как, вообще говоря, ему действовать, тем отчетливее понимал, что никакие действия не помогут. И тогда-то, вместо того чтобы очередным пасмурным утром отправиться на работу, он позвонил своей секретарше Кате, сказал ей, будто бы простудился и поэтому на работу не явится, а сам пошел к ближайшему магазину за водкой. И так и ходил туда, едва трезвея, три дня кряду.

На третий день, впрочем, Владимир лишь похмелился с утра и больше не пил: водка в горло уже не лезла. Запах ее при поднесении к лицу рюмки вызывал тошноту.

Проспав весь день, Осташов очнулся разбитым и ослабленным, тело было ватным. Он с трудом поднялся, побрился, кое-как привел себя в порядок, а затем, не вполне отдавая себе отчета в том, что собирается делать, оделся и поехал на Кутузовский проспект, к дому Русановой (ее точный адрес он узнал в адресном бюро задолго до этого).

Во дворе знаменитого дома №26 по Кутузовскому проспекту Владимир сел на лавочку напротив ее подъезда, посмотрел на восьмой этаж, где были окна Русановых, и сердце его лопнуло по всем швам. Впрочем, волна жалости к себе сразу сменилась злостью – и не столько на Анну, сколько на самого себя. Он проиграл одну из главнейших игр, которые выпадают на долю человека. Он – неудачник! Лузер и аутсайдер, как любит говаривать Наводничий. И стало ясно, что со всем этим надо что-то делать – прямо сейчас.

Он принялся думать, как поступить. Подняться к ней, позвонить в дверь? И что сказать? Может, Аньчика и дома-то нет. Наверно, надо было сначала все-таки позвонить ей по телефону. Хотя – нет. Звонить бесполезно – она бы просто бросила трубку. А тогда на кой черт тут торчать?

Осташов, сгорбившись, подпер голову руками и уставился на свои зимние ботинки. Вернее, не на ботинки, а на лежавший между ними зеленый бутылочный осколок. «Вот чем можно вены порезать», – неожиданно подумал он.

Все последние дни мысль о самоубийстве постоянно возникала в его голове, но он старательно гнал ее от себя. А сейчас вдруг как-то буднично решил: ничего другого ему не остается.

Владимир огляделся, вокруг никого не было. Тогда он засучил левый рукав куртки, непослушными пальцами расстегнул пуговицу на рукаве рубашки, поднял и этот рукав, затем взял с утоптанного снега осколок и, собравшись с духом, полоснул им по тому месту предплечья, где виднелись вены. Кровь не хлынула, как он ожидал, а лишь довольно вяло засочилась из образовавшегося небольшого надреза.

Тогда он с ненавистью, надавливая уже гораздо сильнее, полоснул еще раз, и затем еще.

– Ну, вот теперь пошла веселее, – вслух сказал себе под нос Осташов.

И тут же хмыкнул. «Да, – подумал он. – очень все это весело».

Он отбросил стеклышко. Отбросил недалеко, но оно тут же пропало из виду: было время сумерек.

Владимир стал с любопытством рассматривать надрез. Рана получилась широкой, чего Осташов совсем не ожидал: он резал точно по одной линии, а не кромсал как попало, и был уверен, что бороздка должна быть тоненькой, аккуратной. А вместо этого – на тебе: мясо вывернулось двумя губищами, даже смотреть противно.

«А вообще-то больно», – пронеслось к тому же в его голове.

Кровь текла сильно, но достаточно скоро стала на глазах густеть. На ране образовался желеобразный темный бугорок, и поток существенно поубавился. Из чего Владимир заключил, что до вены он, похоже, все-таки не добрался. Или добрался, но не порвал ее, а только слегка надрезал.

Ну и чего, мысленно вопросил себя Осташов, делать дальше? Искать теперь это стекло впотьмах и – все по новой?

Нет уж, повеселился, и хватит, решил он, увидев старика и старушку, проходивших по двору метрах в двадцати от него. Интересно, заметили они, чем он тут занят, или нет? Еще позвонят в «скорую». И «скорая» его живо в «дурку» определит. А там накачают всякими лекарствами до состояния овоща. И будет он на этой овощной базе наравне с настоящими сумасшедшими валяться. А через сколько-то дней, когда выпустят, для полного счастья еще и на учет в психдиспансер поставят. Доказывай потом, что ты не псих. Черт!

Владимир, озираясь, достал носовой платок, кое-как обтер кровь с руки, потом, сложив платок, зажал им рану и полностью опустил рукав сорочки. А рукав куртки лишь приспустил, чтобы не замарать: кровь еще потихоньку текла и текла. Рубашку можно быстренько отстирать, размыслил он, втихаря от матери, а если куртка заляпается, то с нее снять пятна будет сложно. Не хватало еще, чтобы мать узнала про то, что он хотел вскрыть себе вены! Начнутся охи-ахи, расспросы…

Бабушка под ручку со своим дедком прошла мимо, не оглядываясь – пронесло, слава богу.

А что если Аньчик сейчас дома и смотрит в окно? Она ведь может его тут увидеть.

Осташов посмотрел наверх. Вон ее окна горят, на восьмом этаже. Все зашторено – нет, ничего она не видела.

Да и вряд ли бы она узнала его с такого расстояния: темновато уже. А если бы все-таки увидела и узнала? Что бы она о нем подумала? То бы и подумала: что он, как какой-нибудь сопливый десятиклассник, нарочно притащился кончать счеты с жизнью к ней под окна. «Пожалей меня бедненького, любовь моя». Блин, ну и стыдоба.

Да и не в Аньке дело – пошла она к чертям. Он-то, он-то сам что? Перед самим собой он кто после этого? Надо ж такой херней маяться! Кретин! Что он делает?! Какого черта его жизнь должна зависеть от бабы? Или – хоть от кого-нибудь еще? Почему он записал себя в ничтожество, чья жизнь зависит от того, что его кто-то любит или не любит? Видите ли, он когда-то дал себе слово, что скажет «Я тебя люблю» только той, кого по-настоящему полюбит – на всю жизнь. И вот он никому до этого в любви старательно не признавался, а Аньчику признался. Ну и что?! Теперь, значит, как бы она себя не вела, он обязан на цыпочках перед ней ходить? Только бы она не гнала его? А почему бы не предположить, что он просто ошибся? Что сказал эти действительно важные слова не тому человеку? Он что же, не имеет права на ошибку? Почему он должен лишать себя будущего, лишать себя жизни? Какого черта?

Сколько его сверстников (когда он был ребенком, и позже) умерли, погибли по нелепой случайности! Вообще-то, немного. Но они могли бы еще жить и жить. Он всех их помнит. В разных городах, где жила семья Осташовых, время от времени случались такие инциденты – кто-то из соседских мальчишек попадал под машину, падал с балкона, тонул в реке… Сейчас этих людей уже нет. Они сошли с дистанции жизни не по своей воле. И теперь от них остались только разлагающиеся тела. Или даже только кости. И эти останки лежат в разных частях России. И не только России. Осташов вспомнил Монголию и свой давний поход по степи к монгольскому кладбищу. Вспомнил скелет, лежавший в наполовину прикрытом гробу. Сейчас уже, может быть, и скелета этого не осталось. Затем он вспомнил фотографии с мумией древнего скифа, которую показывал ему Наводничий. Господи, эта мумия, как и тело Ленина, как и мумии египетских фараонов – какая жалкая попытка людей победить смерть! Но все-таки попытка! А что он сейчас делает?! Пытается стать грудой костей раньше срока! Из-за того, что какая-то девушка (кстати, такой же человек, как и все, который тоже когда-нибудь ляжет в землю), – эта девушка отказала ему в любви. Неужели ему нечего больше делать на этом свете, кроме как любить девушку Анну?..

Вспоминая эти свои мысли сейчас, в тамбуре мчащегося в Курск поезда, Осташов вновь, как и в тот холодный мартовский вечер, с облегчением вздохнул.

А еще он вспомнил ощущение брезгливости, которое он испытал, когда, держась за сочившуюся кровью рану, подумал: а что бы случилось, если бы Анькин хахаль Кукин, к примеру, послал бы ее, и она бы решила воспользоваться запасным аэродромом, то есть им, Владимиром? Ну, вот могла бы в принципе сложиться такая ситуация: Махрепяка случайно оказался бы рядом с его домом, когда Осташов пригласил Анну к себе, и вот увидел бы он Осташова вместе с ней, приревновал бы и заявил бы Владимиру в лицо что-нибудь вроде: «Мне такая двурушница и дрянь не нужна, можешь забирать ее себе!»

Вот это была бы ситуевина! И как бы следовало Осташову реагировать? По его, Владимира, логике, то есть по логике: «Если полюбил, то навсегда», – ему надо было бы, получается, несказанно обрадоваться. И с криком «Ура!» схватить Аньчика в объятия. Расцеловать ее и пойти с ней в ЗАГС. Зная, что кто-то другой ею пренебрег (причем пренебрег вполне заслуженно). И жить потом с ней всю жизнь, с этой… Осташов вдруг подобрал словцо, которое преисполнило его душу гадливостью: ему пришлось бы жить с «бэушной» женщиной. Разумеется, не потому «бэушной», что она досталась ему уже не девственницей, а потому что в данных обстоятельствах выходило бы, что он осознанно приобретает некий «секонд хэнд». Да и даже не приобретает, а, словно бомж, подбирает что-то, что выброшено за полной ненадобностью другим человеком на помойку.

Возвращаясь в свое купе, Владимир увидел, что проводница еще не спит, и попросил у нее чаю.

Со стаканом в подстаканнике он сел на откидное сиденье в коридоре и уставился в окно.

Мысли его вновь и вновь возвращались к мартовскому вечеру. Он не мог отказаться от удовольствия вспомнить, что произошло дальше. Потому дальше произошло нечто, чего он и вообразить не мог. Нечто, о чем обычно говорят: «Специально не придумаешь».

Он встал с лавочки и уже собирался покинуть злополучный двор на Кутузовском проспекте, когда внезапно увидел, что Анна, собственной персоной, выходит из своего подъезда. Не глядя по сторонам и не замечая Владимира, она устремилась к выходу со двора.

Интересно, куда это она лыжи навострила, подумал Осташов и решил проследить за ней.

Она перешла по подземному переходу на противоположную сторону проспекта и села на троллейбус №2.

Владимир остановил такси и поехал следом.

На пересечении Кутузовского с Садовым кольцом она вышла и пересела на другой троллейбус, тот, который москвичи именуют «Букашкой» (вместо номера с цифрой маршрут этого троллейбуса обозначен буквой «Б»).

Осташову тоже пришлось сменить такси.

На Площади Маяковского Анна покинула второй троллейбус.

Владимир, выждав некоторое время пока она отойдет от остановки, расплатился с водителем, и двинулся вслед. И вскоре он наконец увидел, куда Русанова направлялась – она вошла в «Американский бар и гриль» (так назывался ресторан).

Потоптавшись некоторое время рядом с витриной ресторана, которая была оформлена в духе ковбойской жизни – за стеклом были представлены седла, деревянные колеса повозок и прочие атрибуты американского ранчо, – Осташов собрался с духом и, сунув испачканную в крови левую руку в карман куртки, вошел внутрь.

К нему немедленно подступила девушка-метрдотель.

– Хотите покушать?

– Пока только кофе.

Владимир, изо всех сил изображая из себя случайного посетителя, придал лицу рассеянное выражение и огляделся. От входной двери ему была видна только находившаяся слева стойка бара. На высоких стульях вдоль стойки сидели люди, но Анны среди них не было. Справа от входа находилась перегородка, которая, судя по всему, отделяла помещение бара от ресторанного зала.

Он прошел к бару и сел на стул.

Расторопный молодой бармен мгновенно выполнил его заказ.

Осташов неторопливо размешал сахар в чашечке «Капучино» и, только когда начал прихлебывать горячий ароматный напиток, позволил себе бросить взгляд в арку, ведущую в соседний зал. Там было малолюдно, и он сразу заметил сидящую к нему спиной Анну. Она была одна, видимо, договорилась с кем-то о встрече, но пришла загодя.

Владимир обратил внимание на то, что большинство посетителей заведения были иностранцами. Вокруг звучала английская, немецкая, испанская речь…

Он допил кофе, выкурил сигарету, а затем решил подойти к Русановой – теперь-то чего тушеваться, после того, как он сам для себя расставил все точки над «i» по поводу этой женщины? Не вынимая левой руки из кармана куртки, он слез со стула и подошел к ней.

– О! Привет. И ты здесь? – сказал он. – Правильно говорят, что Москва – большая деревня. Куда не придешь, обязательно встретишь кого-нибудь знакомого.

Осташов балаболил и сам себе удивлялся: он совершенно не чувствовал скованности, которая раньше так мешала ему общаться с Анной. Хотя ее милое лицо и эти глаза, губы, которые могли улыбаться, как ничьи в мире, были прежними и вызывали, как и прежде, сожаление о недостижимой мечте…

Впрочем, Русанова не улыбалась. Она, насколько мог заметить Владимир в первую же секунду, когда увидел ее, была напряжена и чем-то встревожена. При появлении Осташова она нахмурилась еще больше. Что, однако, Владимир проигнорировал.

– Я на секунду присяду? – сказал он и уселся напротив.

– Нет, – ответила она и отвернулась.

– Да ладно тебе, не бойся, я сейчас уйду.

– Ну и уходи.

– Я только спросить у тебя хочу…

– Послушай, нам больше не о чем говорить.

– Два маленьких вопроса, и меня нет.

– Осташов, я замуж выхожу, ты это понимаешь?

– Ну и выходи. Я что, против, что ли?

Анна впервые объявила ему о том, что намерена выйти замуж, но к ее удивлению Владимир и бровью не повел. Она испытующе посмотрела прямо в глаза ему, словно хотела убедиться, что он действительно не против. И, похоже, его вид дал ей основания для положительного ответа – да, он переменился в своем отношении к ней, и ничуть не расстроен ее предстоящим замужеством. Они не виделись довольно долго, может, подумала она, завел себе кого-то другого.

– Ну, хорошо – два коротких вопроса и два коротких ответа, – сказала Русанова.

– Договорились. Первый вопрос: чем, по-твоему, господин Кукин лучше меня?

– Ну да!.. – она всплеснула руками. – Ну так и знала, что опять начнет дуть в свою дуду.

– Это уже совсем не та дуда. Я тебя уверяю. Мне просто любопытно. Как историку, если хочешь, – Владимир вспомнил другого историка – своего друга Василия, и при воспоминании о волевом друге он и сам еще более подтянулся и принял независимый вид.

Анна посмотрела на свои часы.

– Ты правда уйдешь, если я отвечу? Я имею в виду, ты совсем уйдешь из ресторана? И не будешь торчать у входа, чтобы потом другие какие-то вопросы мне задавать?

– Вообще-то я бы еще кофе выпил, но могу его выпить и в другом месте, нет проблем. Вместо того чтобы все это говорить, ты давно уже могла бы ответить на оба вопроса, и я бы испарился. Ну так что, чем Кукин настолько лучше, что ты даже разбиваешь его семью, чтобы выйти за него замуж?

– «Семью разбиваешь!» Будешь ты мне еще нотации читать! А ты не разбил семью?

– Я?! Какую семью?

– Ну-ну, подумай. Или ты столько семей погромил, что всех не упомнишь?

– Ты на Галю и на Букера намекаешь?

– Ой, а ты сразу как бы и не понял! Она тебя генеральным сделала – просто так, что ли? И Букер тебя киллеру заказывал, об этом все в «Граунде» знают. А потом он из-за тебя развелся с ней. Кто чего разбил – на себя сначала в зеркало посмотри.

– Я им специально ничего не разбивал. Это так получилось. И Галя – это совсем другое дело, чем твой Кукин.

– Это чем же?

– Да тем, что я с ней больше не встречался, когда уже тебя полюбил.

– Это когда?

– Я тебе уже сто раз говорил. Как раз когда я в больнице после ножа валялся, тогда я и почувствовал, что кроме тебя мне никто не нужен. А ты продолжала… на два фронта…

– Ага, в больнице почувствовал. И поэтому тут же на медсестру переключился.

– Про медсестру я тебе тоже двести раз все объяснял. Так, все. Ты на мой вопрос все-таки ответишь, или, как всегда, будешь юлить?

– Какой вопрос, господи?

– Чем этот твой Кукин лучше? Простой, по-моему, вопрос. Чем он настолько лучше, что ты разбиваешь его семью, а меня, свободного, посылаешь?

– Да ничем он не лучше! – раздраженно сказала Русанова. – И никакую я семью не разбиваю, отстань. Я не за него выхожу, а за другого человека. Понятно? Тебе легче?

«Вообще-то, да, гораздо легче», – мысленно ответил Осташов. Несмотря на то, что сегодня его любовная драма виделась ему уже совсем не столь драматичной, чем это было еще вчера, Владимиру было приятно услышать, что он не проиграл поединок прямому сопернику. Мужская гордость – не последняя вещь в этом мире.

– Ответ принят, как говорят в телевикторинах. Тогда второй вопрос, – сказал он. – Почему ты еще давно не сказала мне, что любишь другого? Ты же видела, что я по-серьезному люблю тебя, что я жить без тебя не могу.

– Ты что, ни о чем другом спросить не можешь? Ну, господи, сколько можно выяснять отношения, а?

– И это все?

– Что все?

– Это все, что ты можешь ответить?

– Да, да, все! Я тебе уже сказала, что не хочу выяснять отношения, которых нет. Не хочу!

– Ладно. Второй ответ тоже принят. То есть, понятно, что ответить тебе нечего. Потому что честный ответ не будет тебя красить. А нечестный… ты, наверно, просто не успела придумать, да?

Анна вспыхнула.

– Так, короче, ты ответы на вопросы получил? Получил. Теперь иди. Всего тебе хорошего.

– Бог тебя за все это еще накажет, – весело сказал Осташов, подумав: «Что за бред я несу. Какой еще бог?» – и совсем уж неожиданно для себя добавил: – Причем гораздо быстрее, чем ты можешь себе представить. Пока. Я пошел. Только на дорожку в туалет зайду, ладно?

Надо руки помыть, раз уж есть возможность, решил Владимир. Пальцы левой руки в кармане давно уже были неприятно липкими. Не влажными, а именно липкими – значит, кровь если и идет, то по чуть-чуть, и сразу высыхает.

В туалете он провозился минут пятнадцать, может, больше. Засохшие бурые потеки на ладони отскребались с трудом. Потом он долго вымывал кровь из-под ногтей и застирывал платок, а тем временем рана снова стала сочиться, и Осташов принялся смывать свежую кровь, и не закончил, пока не добился наиболее идеального результата. А когда вышел, то увидел Анну.

Лицо ее пылало ненавистью. Она стояла напротив туалетной двери и, судя по всему, ждала его.

Позади нее находился некий седовласый господин. «Вот за него, что ли, она замуж собралась? Аньчик плюс дедуля равно любовь! – мелькнуло в голове Осташова. – На кой они здесь встали, она меня с ним познакомить решила?»

– Познакомьтесь! – сказала она господину и показала рукой на Владимира. – Вот мой сутенер. Сейчас он скажет, почем он меня сегодня продает. Ну, Володь, мы тебя внимательно слушаем.

У Осташова только что челюсть не отвисла.

– Ты чего? – спросил он Анну.

– Глухой, что ли? Тебя по-русски спрашивают: за сколько ты меня вот этому… мужчине отдаешь? Ну чего глаза вылупил? Давай-давай! Теперь твоя очередь на вопросы отвечать.

Владимиру ситуация стала надоедать.

– Что это за цирк?

– Какой же это цирк? – зло прошипела Русанова и глаза ее еще больше сузились. – Это наша жизнь.

– Ты можешь объяснить, в чем дело?

– Нет! Я у тебя хочу спросить: в чем дело? Почему, твою мать, кто-то должен считать меня проституткой?

– В смысле, э-э… кто… кем считать?

– Осташов! Мне нужен просто ответ: по-че-му? Будь хоть на секунду мужиком и просто скажи – мне любопытно: за что?!

– Что «за что»? Ты нормально можешь говорить?

– Я говорю нормально. Это ты ненормальный. Гад! – она помотала головой и выдохнула. – Ну и гад! Отомстил, да? «Бог тебя накажет»! Еще бога вспоминать совесть позволяет. Я от тебя не отстану, пока не ответишь. Давай!

– Так, ну ладно, отвечаю: я не знаю, о чем ты говоришь. И мне этот ор уже надоел, – сердито сказал Осташов и глянул на седого мужчину. – Короче, мне здесь больше делать нечего!

Однако при этих словах Владимир и с места не тронулся. Он с усмешкой быстро осмотрел с головы до ног седого мужчину, который все стоял рядом и улыбался смущенной улыбкой, и сказал:

– У тебя, Ань, вкус еще хуже, чем я думал. Совет вам да любовь, ха-ха, молодые! – а сам подумал: «Что за бред тут происходит? Почему это я вдруг стал сутенер? И почему я должен продавать Аньчика ее же хахалю, этому старому пердуну?»

– И это все?

– Что все?

– Это все, что ты можешь ответить?

– Да. А что я еще могу сказать?

– Ладно. Как ты говорил? Ответ принят? Хорошо, твой ответ тоже принят.

– Слушай, Ань, я реально не в курсе, о чем тут вообще речь. Ты мне объяснять ничего не хочешь? Не хочешь. Ну и ладно. Раньше тебе было неинтересно отвечать на мои вопросы, а теперь – мне тоже неинтересно. Ты же, помнится, давно как бы хотела, чтобы ты была мне по барабану, как и я тебе. Ну вот и радуйся: теперь все, как ты хотела. Ты мне по барабану. Я пошел.

– Да нет уж! – сказала Русанова, схватив его за пораненную руку. – Теперь уж лучше я отсюда пойду, а ты оставайся и пей кофе, сволочь!

Она быстро сунула что-то ему в руку (на ощупь – какую-то брошюрку), однако сразу не ушла, а пару секунд поколебалась, сжимая губы и, похоже, что-то для себя решая. «Пощечину мне хочет влепить?» – угадал Владимир и тут же приготовился перехватить ее руку. Но Анна руку на него не подняла. Лишь посмотрела с презрением, резко развернулась и скорым шагом направилась к выходу.

Осташов ровным счетом ничего не понимал. Что означает вся эта идиотская сцена? Он бросил мгновенный взгляд на обложку книжицы, оказавшейся в его руке. Название было почему-то не на русском. Кажется, на английском языке. Единственное слово, которое бросилось ему в глаза (благодаря своей всемирной универсальности), было слово «Sex». Изучать остальные слова Владимир не стал.

Судя по кривоватой улыбке седого «жениха», тот тоже пребывал в недоумении по поводу возникшего спора.

– Что происходит? – спросил он на английском языке Осташова, который с изумлением переводил взгляд с него, на удаляющуюся Анну и обратно. – Почему ваша девушка так рассердилась?

Из слов иностранца (а это, как сообразил Владимир, был иностранец) он понял только словосочетание «your girl».

«Вообще-то это вроде не моя „girl“, – хотел сказать Осташов, – а твоя». Но он не мог сходу грамотно сказать эту простенькую фразу по-английски, и запнулся. И сразу передумал что-либо говорить ему и опустил, наконец, более долгий взгляд на тоненькую книжицу.

На обложке было написано крупно: «Sex-tourism», и чуть ниже шрифтом помельче: «In Moscow with love».

– Извините, мне нужно идти, – вновь на английском сказал иностранец и взялся за брошюрку.

– Это она мне дала, а не вам, – сказал Осташов и потянул книжку к себе, оставив иностранца ни с чем.

Не думая о приличиях, Владимир отвернулся от собеседника (чтобы тому стало предельно ясно, что разговор окончен) и принялся не спеша переворачивать страницы.

Вначале шла какая-то статья на английском. Осташов наискосок просмотрел текст. Читать было бесполезно, он бы все равно ничего не понял. Лишь в одном месте его взгляд споткнулся о выделенные полужирным шрифтом слова, которые являлись транскрипцией русских фраз. Среди них была, к примеру, и такая: «Mne nraviatsia ruskie beriozi». А дальше началось кое-что поинтереснее. Дальше все страницы были сплошь заполонены фотографиями обнаженных женщин, рядом с которыми помещались номера телефонов и московские адреса. Около некоторых значилось: «Sauna, massage». Владимир стал переворачивать по нескольку страниц разом, и быстро выяснилось, что до конца книжицы идет уже только иллюстрированная информация о московских борделях. Наметанным глазом художника Осташов заметил попутно, что свет и тени на лицах девиц располагались иначе, чем на их телах. Вывод напрашивался сам собой: фотомонтаж. Впрочем, головы были приторочены к телесам довольно ладно, неизвестный мастер, похоже, следил за тем, чтобы положения туловищ соответствовали углам поворотов голов.

Ну, что ж, все понятно. Брошюра – это справочник для секс-туристов, для заграничных любителей платной клубнички. Только как он оказался у Русановой? И зачем она дала справочник ему, Осташову? И почему назвала его сутенером и сволочью? Что тут, черт возьми, произошло, пока он был в туалете?

Иностранец, тем временем, вновь подступился к Владимиру. Похоже, все с той же целью – забрать у него справочник. Во всяком случае, сказав что-то на английском, он потянулся за брошюрой. Получалось, она принадлежала все-таки ему. Он, видимо, просто дал этот справочник посмотреть Анне? Так, что ли, было? Так или по-другому – в любом случае Осташову справочник был без надобности. Он пожал плечами и, сухо сказав: «Сори», протянул книжку иностранцу. И немедленно, как ужаленный, отдернул руку вместе со справочником назад, потому что, протягивая брошюру, он вновь глянул на нее, но теперь уже – на заднюю обложку, которой он еще не видел. Там, на задней обложке, было фото Русановой.

Владимир взялся за справочник обеими руками и приблизил его к глазам. Да, без сомнений это была Анна! Но в каком виде! В голом! Хоть и по пояс, но во всю обложку! Чьи-то мужские руки (сам мужчина остался за кадром, то есть за спиной Анны), – мужские поддерживали, одновременно слегка сжимая, ее обнаженные груди. На фото она стояла за окном, на фоне бордовых занавесок (то есть выходило, что фотограф снимал ее с улицы). Аньчик совсем спятила? Она снималась для этой порнухи?

В течение пары секунд, пока Осташов смотрел на заднюю сторону брошюры и пока в его голове возникали, носились и сталкивались друг с другом все эти вопросительно и восклицательно заряженные мысли, – все это странно длительное и короткое время он на самом деле уже понимал, откуда этот фотокадр. Вернее, часть кадра – в оригинале там был еще Иван Кукин, которого редакторы справочника по секс-туризму оставили за бортом.

– Это Васина работа. Это же Вася!.. – сказал Осташов вслух, тупо глядя на то, как с большого пальца его левой руки юркнула на иллюстрацию капля крови – прямо на обнаженное тело Анны.

– Vasia? – спросил иностранец.

Владимир посмотрел на него мутным взглядом, отдал ему справочник и направился к выходу из ресторана.

«Надо догнать ее», – думал Осташов, однако двигался совсем неторопливо, словно через силу.

Так вот почему она назвала его сутенером! Надо объяснить ей, что он не имеет никакого отношения к этому секс-справочнику. Что это Вася продал проклятую фотопленку какому-то западному издателю.

На трех ступеньках, что вели вверх, к двери, Осташов остановился и, прислоняясь к деревянным перилам, пропустил входившую внутрь парочку. Было видно, что парень с девушкой заглянули сюда впервые, они нерешительно оглядывались и все медлили продвигаться дальше. Но Осташов не просил выпустить его и не проявлял нетерпеливости как-либо иначе. Он стоял и думал, что ему еще нужно сказать Русановой в свое оправдание. Ах да! Что Наводничий рассказал ему про эту продажу кадра, но сказал, будто отдал снимок в мелкую, никому не известную европейскую газету. Вася говорил, что этот снимок никогда не попадет в Россию. Осташову и в голову не могло прийти, что фото будет напечатано в проститутском справочнике…

Осташов наконец сделал последние два шага до двери, взялся за ручку и застыл. Хотя какого черта он должен гнаться за ней, мелькнуло в его голове, что-то объяснять? Хватит уже, набегался. Она-то много чего ему объясняла? Она ведь не боялась при этом предстать перед ним в невыгодном свете.

Помедлив, Осташов открыл дверь и вышел на улицу.

Русанова не успела далеко уйти.

Но догонять ее Владимир не стал. Она удалялась об руку с мужчиной среднего роста, который нес в другой руке чемодан.

Значит, вот кого она ждала в ресторане.

Анна и некто с чемоданом спокойно шли через проезжую часть ко входу в метро.

Кто это шел с ней? Надо полагать, тот самый, за кого она собиралась выйти замуж. Непонятно только, почему он был с чемоданом. Если приехал из другого города, думал Осташов, то они должны были бы встретиться на вокзале, а не в центре города, в ресторане. В принципе, подумал затем Владимир, можно было бы незаметно обогнать их по дуге, войти в метро за углом, со стороны Тверской, смешаться с толпой и подсмотреть, как выглядит этот тип. Подумал – и тут же содрогнулся от другой мысли: в какой жалкой и позорной роли он окажется, если Анна вдруг увидит, как он шпионит за ней! Да и зачем? Все и так ясно. Черт, как можно было сразу не понять? Этот мужик с чемоданом, потому что ушел из дома, из московской квартиры. Собрал вещи в чемодан и ушел из своего дома, может быть, сбежал от жены, чтобы встретиться с Анной. Значит, Ручанова со своим женихом теперь будут жить вместе. Он переезжает к ней, и они будут жить в ее квартире на Кутузовском. Или уже сняли другую квартиру. Господи, да какая разница, где именно они будут жить-поживать, эти двое?

В этот момент по Тверской из центра города проехала милицейская машина с включенной сиреной. Владимир продолжал смотреть на удаляющуюся Русанову и ее спутника, который вдруг, как и некоторые другие пешеходы вокруг, инстинктивно обернулся, чтобы проследить, куда мчится милицейский автомобиль, и Осташов узнал в нем Кукина. Это был все-таки Махрепяка! Напоследок она в очередной раз наврала.

Спутник Анны глядел в сторону воющей машины лишь в течение пары секунд, и едва он вновь повернул голову и стал смотреть перед, как Владимиру уже стало казаться, что этот аккуратно подстриженный темноволосый затылок рядом с белокурой копной волос Анны принадлежит кому угодно, но только не Кукину. Это не мог быть Кукин. Впрочем, Осташов тут же осадил себя – какая разница, кто уходит сейчас под ручку с Анной? Какая, к черту, разница?

Осташов сделал шаг в сторону края тротуара и протянул руку, к нему почти сразу подскочил «Москвич».

– На метро «Семеновскую» повезешь?

Получив утвердительный ответ, Владимир сел в машину.

***

Поезд «Курский соловей» несся сквозь прекрасную июньскую ночь, но трелей настоящих соловьев в окрестных лесах за железным грохотом колес, разумеется, слышно не было.

Осташов, широко расставляя ноги на ковровой дорожке, добрался до резиденции проводницы и вернул ей стакан. Затем пошел, было, в свое купе, но подумал, что уснуть все равно не получится (слишком он взбодрился, вспомнив происшествие со справочником для секс-туристов), и вернулся к проводнице за вторым стаканом чая.

Три дня назад, когда Владимир встретился с Василием и Григорием, они вместе лишь посмеялись над казусом в ресторане под названием «Американский бар и гриль».

Друзья сидели на летней веранде кафе, никто из них никуда не спешил, и нежный вечер располагал к воспоминаниям о былых похождениях.

– Ну надо ж! – говорил Наводничий. – Нет, ну вы подумайте, сколько было шансов, чтобы именно в это время мне поступил заказ наснимать женские лица?! Одна миллионная процента, наверно. И главное, именно на ту пленку, куда Гриша отловил твоего Аньчика с Махрепякой, на нее же и я потом наколотил кучу девок, – Наводничий хохотнул. – И куда потом это все поставили! В телефонный список секс-туриста.

– Туда всем бабам и дорога, – Хлобыстин рассмеялся. – В блядский список! Ой, стоп! А там фотки, где я с Аленой около бильярда, не было?

– Да нет, – ответил Осташов. Он не был уверен, потому что листал тогда справочник наскоро, будучи в сильном волнении, но на всякий случай успокоил товарища: – Нет, вас с Аленой там точно не было, я не видел.

– Слушай, Вовец, – сказал Григорий, – а ты сам-то, ну, из-за Аньки, что ее в справочнике пропечатали, уже не паришься?

– Да нет. Чего мне?

Владимир улыбался. Он и в самом деле не держал обиды на Василия. Во-первых, потому что Наводничий давно уже объяснил Осташову, что и сам понятия не имел, что ему заказали тогда фотографировать женские лица не для обычного издания, а для фотомонтажа в этом справочнике. И, соответственно, продавая те лица, а заодно с ними фотопортрет голой Русановой с Кукиным, он и предположить не мог, что этот бумеранг может когда-нибудь вернуться в Москву. Во время продажи он думал только о деньгах. Как обычно, впрочем.

– Вась, а я, честно говоря, только сейчас вот подумал, – сказал Хлобыстин. – А на хрена иностранцам понадобилось к чужим сиськам-писькам рожи наших баб присобачивать? Чего они, не могли просто своих голых телок нащелкать?

– Дорогое это удовольствие – настоящих фотомоделей в голом виде снимать. Да еще в таком количестве. С каждой же нужно контракт заключать. Прикинь, сколько возни, сколько денег! А так они за три копейки купили у меня вагон лиц. Взяли там откуда-то из своего фотобанка, или еще откуда, голые женские тела, соединили их на компьютере с головами – и вперед. Риска практически никакого.

– В смысле? Это ты про какой риск говоришь? – спросил Григорий.

– Ну, что какая-нибудь мадам, которую я снимал, вдруг случайно столкнется с секс-туристом и он ей покажет эту книженцию, и она увидит себя там, и подаст на них в суд. И, предположим, даже если так случится…

– Ну вот с Анькой же случилось, – вставил Хлобыстин.

– Ну да, – продолжал Василий. – Ну чем это могло бы для них закончиться? Как она подаст в суд? Для этого нужно найти официальную контору, которая выпустила книгу. Потом подавать иск в их иностранный суд, наверно…

Друзья просидели в кафе еще с час.

Они долгое время не виделись. К сегодняшнему дню каждый уже давно занимался своими делами. Но им было что вспомнить. Поэтому, когда пора было расходиться по домам, ностальгия по совместным приключениям настолько охватила троицу, что им захотелось каким-то образом вернуться в прошлое.

– Вованище! – сказал Наводничий. – А поехали со мной в Грозный. Я через пару дней еду туда с немцем, с корреспондентом «Штерна». Он будет писать, а я должен обеспечить съемку для его журнала. Давай и ты с нами, а? Будешь оттуда фигачить репортажи. У тебя же может получиться. В Чечне сейчас опять самое пекло. Публика бойню обожает. Та же «Комсомолка» твои опусы с руками оторвет, – Василий глянул на кислую физиономию Хлобыстина. – И тебя можно туда взять. Надо только придумать тебе там занятие. Я могу сказать, например, в «Штерне», что ты тоже журналист и что ты в Чечне уже был, и знаешь, как взять интервью у боевиков.

– А денег много дадут? Штук пять дадут? – спросил Григорий.

– Ну, штуку – это ты, конечно, залудил. Стольника три могут, ну пятьсот. Хотя можно и штуку для тебя попросить.

– Штуку баксов?

– Дойче марок, – поправил Наводничий. – Они же немцы.

– Бубенть, разве это деньги? – сказал Хлобыстин. – Переть из-за них хрен знает куда. Нет. Я больше из-за мелочевки ничего делать не собираюсь. Я хочу схапать сразу и много. Так что Чечня не катит. Я вот сейчас наоборот думал: может, вам предложить со мной в Питер поехать – там один мой кентяра как раз кое-что хочет замутить.

– И что же хочет замутить твой кентяра? – спросил Василий.

– Ну так, – Хлобыстин замялся, – он толком еще не сказал. Сказал только, что денег у нас будет – грузовик.

– Грузовик денег – это хорошо, – сказал Наводничий. – Если только за это не посадят.

Григорий состроил ему рожу, означавшую: «Твои намеки совершенно неуместны», – и обиженно отвернулся.

– А ты чего молчишь, Вованище? – спросил Наводничий. – Ты со мной рванешь?

– Я – точно нет. У меня тоже дело есть: надо быстро картину на конкурс в Академию живописи нарисовать, а то в этом году не поступлю туда. Можете мне не верить, но я, кстати, тоже хотел вам предложить со мной в Курск поехать.

– А зачем в Курск?

– А мне там надо наброски сделать, чтобы картину потом нарисовать.

– А что ты собираешься в Курске рисовать?

– Храм один.

– В Москве, что ли, церквей мало? – спросил Наводничий.

– Там – именно то, что мне надо, – ответил Осташов, – храм такой, с серебристым куполом. Со стороны Красной площади на него классный вид.

– В Курске тоже, что ли, Красная площадь есть? – спросил Хлобыстин.

– Ну да, а что такого? Только погода бы не подвела. Мне нужно, чтобы небо было облачное.

– Типа задумка режиссера? – спросил Григорий.

– Ну да. Но не в этом дело, блин, дайте мне другое сказать. Я же не про задумки всякие, а насчет нас хотел предложить. Короче, мы поехали бы туда вместе, я быстро нарисовал бы, а потом покуролесили бы там до поросячьего визга. Проветрились бы по полной программе и – назад, в Москву. А?

– Да брось ты, – сказал Василий. – Напиться и почудесить – для этого далеко ехать не нужно. Скажи, Гришаня?

– Ну.

– Можно и здесь, – добавил Наводничий. – И прямо сейчас. А, черт! Хотя нет. Мне сейчас постоянно на стреме надо быть. Поэтому расслабуха отменяется – для меня, во всяком случае. Беру свои слова обратно.

– А чего так? – спросил Хлобыстин.

– Да я тут в историю влип. Уговорил меня один знакомый журналюга из «Российской газеты» забацать на пару материал. Ну и сделали. Он – писал, а я – снимал. Про футбольную мафию, про договорные матчи, подпольные ставки – ну, слышали, наверно, про эти дела?

– Ну и что?

– Ну и что «что»? Нас потом отморозки подловили у «Савеловской», под эстакадой (мы с этим парнем, с Матвеем, как раз вдвоем в редакцию шли), ну и они ему лицо ножом порезали крест-накрест. Это у них знак такой – последнее предупреждение. Во-от. А я от них отбился.

– Ну и чего? – сказал Осташов. – И нормально.

– Не-а, не нормально. Я одному из этих уродов башку сильно разбил. И, короче, те двое других, когда этого, с башкой, в тачку несли, сказали, что все равно «заказ» насчет меня выполнят. Только теперь не ножом, а пулей. Поэтому, в общем, очень даже кстати эта командировка от «Штерна» сейчас. Свалю в Грозный на месячишко, а потом, глядишь, все как-нибудь замнется.

– Сбежать от пули на войну – это ты хорошо придумал, – Григорий рассмеялся.

– Да я бы и так туда поехал, – ответил Наводничий. – Просто раз уж совпало, заодно и от бандитов спрячусь.

– А здесь так спокойно сидишь – это ничего?

– Я следил, «хвоста» за мной не было.

– Блин, как же достали эти бандиты! – сказал Владимир. – Какой-то дурдом, а не страна стала. Ну, ладно, там, не могут доказать причастность всех этих долбанных «крестных отцов» ко всей этой херне, но менты же всех их знают. Неужели нельзя, в конце концов, взять, ну, в качестве исключения, и устроить в один день им крандец. Прямо во всех городах одновременно устроить облаву, и не брать их, а просто всех пристрелить, как бешеных собак, и – все! А в газетах потом написать, что да вот, так получилось, оказали сопротивление, пришлось применить оружие… Все, конечно, всё поймут – что так и хотели сделать. Но кто докажет? И даже хорошо, что все всё поймут: зато потом тишина будет – ни одна сволочь уже не высунется.

– Да менты сами – те еще бандюки, – встрепенулся скисший, было, во время Осташовского спича Хлобыстин. – Вот их надо перестрелять. Они хуже всех козлы.

Наводничий захлопал в ладоши, словно зритель в театре.

– Ха-ха-ха! Молодца! Собрались два больших поклонника законности – «перестрелять»!

– А чего делать? – спросил Осташов.

– Темные вы. Надо на все уметь смотреть перспективно, через десятилетия, – с видом учителя сказал Василий. – Вот запомните мои слова: всё само собой рассосется. Потому что – это я вам как историк говорю – степень бандитизма в человеческих сообществах обратно пропорциональна степени надежности передачи вложений по наследству. Во-от. Между прочим, еще никто в мире ни при каком общественном строе не смог отменить стремление членов человеческих сообществ надежно передавать вложения наследникам – это в людях на генетическом уровне заложено. Все лучшее – детям, но так, чтобы другие дети не отняли. И вот отсюда – в сообществах сразу возникает необходимость законности. Это, кстати, касается не только бандитизма, но и любой рискованной активности.

– В сообществах? – едва сдерживая улыбку, уточнил Владимир.

– В них, Вовочка, в сообществах, – ответил Наводничий, начиная понимать, куда качнулось настроение друзей. – Понятно?

– Понятно, господин историк, – сказал Хлобыстин и, обратившись к Осташову, кивнул на Василия. – Историку пива больше не наливать.

– Не наливать, – добавил Владимир, – во всяком случае, в нашем сообществе.

И оба расхохотались. Наводничий заулыбался.

– Чего вы ржете, придурки? Сами тут с умным видом талдычили про кого расстрелять – это нормально. А мне, значит, поумничать нельзя.

Друзья не договорились о каком-либо совместном деле. Причем в том тоне, каким каждый из них (в том числе и сам Владимир) отказывался присоединиться к делам остальных, – в голосе каждого Осташов с удивлением уловил некую ревность, желание что-то доказать приятелям, подчеркнуть важность именно своего дела. Словно они были не столько друзьями, сколько соперниками. Странное дело, подумал Владимир, припомнив взаимоотношения с другими приятелями – из школы, знакомыми по двору – мы дружим с теми, кого хотим победить.

* * *

Спустя два дня каждый в своем доме собирался в свою дорогу.

Осташов, развалившись на кровати, вкладывал тюбики свежих красок в отсеки особого ящичка, который находился в складном мольберте.

Хлобыстин, запершись в ванной комнате, вставлял новенькие патроны в магазин пистолета.

А Наводничий у письменного стола – кассеты с фотопленкой в специально предназначенные для этого ячейки на его профессиональном жилете фоторепортера.

Так они одновременно и собирались.

Тюбик.

Патрон.

Кассета.

Еще один тюбик.

Следующий патрон.

Очередная кассета.

В конце концов, Владимир задвинул ящичек с красками в мольберт.

Григорий утопил полный магазин в пистолетной рукояти.

А Василий надвинул на «патронташ», укомплектованный фотопленкой, защитный кожаный клапан.

* * *

Осташов давно уже вернулся в купе. До Курска ехать оставалось немного. Он лежал на верней полке и смотрел на раннее летнее солнце, лучи которого пробивались сквозь купы деревьев на горизонте.

Колеса поезда стучали, словно копыта мчащейся во весь опор лошади.

Веки Владимира то смежались, то открывались. И явь стала уступать место видению.

Он снова, как бывало, представил себя скифским всадником, скачущим по весенней степи.

И снова в своем воображении Осташов смотрел на себя, несущегося на взмыленном коне, со стороны, как мог бы наблюдать за ним орел, неотступно парящий по-над лошадью. И снова в плавящемся от жары, зыбком потоке воздуха развевались и вскидывались грива лошади и две тугие темные косы всадника – две косы, так похожие на косы древней мумии, которую Владимир видел на фотографиях, сделанных Василием в лаборатории, где занимались сохранением тела Ленина.

Вдруг взгляд Осташова, то есть орел, наблюдающий за всадником, стал отставать и затем полностью остановился, зависнув около невесть откуда взявшегося посреди степи куста, мимо которого только что проскакал скифский воин. Ветви куста виделись Владимиру черными, словно находились, в отличие от всадника, в тени. Окутанный вихрем ярких золотых лучей, всадник быстро удалялся, словно уносясь в висящий над травой туннель, сотканный из золотых нитей, которые, к тому же, переливались всеми цветами радуги, как крылья стрекозы на солнцепеке.

Средь ветвей черного куста, оставшегося позади скифа, внезапно возник силуэт человека с колчаном за спиной. Снова этот человек с колчаном! Все повторялось, как и в предыдущие разы, когда Осташову виделась эта фантазия, – все повторялось с неотвратимостью ночного кошмара. Человек закинул руку за плечо, вынул из колчана стрелу. Вот он уже поднимает лук, натягивает тетиву и целится в спину скачущему скифу. И вновь реальный Осташов неожиданно подумал, что если лучник убьет всадника, то и он, Владимир, может умереть прямо здесь, на верхней полке в купе «Курского соловья». Однако одновременно он с не меньшей уверенностью вдруг решил, что – нет, он не погибнет. Потому что скифский воин, летящий в сияющем тоннеле, тоже останется жив.

Это было что-то новое. Вместо ужаса, который, бывало, накатывал на него во время предыдущих версий этого видения, Осташов ощутил лишь любопытство. Ему стало просто интересно, что произойдет дальше.

Однако он увидел не продолжение, а картину, некую сцену, которая, как подумалось Владимиру, происходила несколько ранее гонки в солнечном тоннеле.

Два человека беседовали, сидя у ночного костра. Одним из них был по пояс обнаженный мускулистый молодой скиф с темными волосами заплетенными сзади в две косы. Это воин из тоннеля, констатировал грезивший в полудреме Осташов. Второй был престарелым, но крепким мужчиной, тело которого закрывала шкура дикого зверя, отделанная золотыми застежками и нашивными пластинами. На голове его был золотой обруч – с литыми фигурками зверей и украшенный драгоценными камнями. Это был жрец, также уже знакомый Владимиру.

– Боги пастбищ накажут нас, если мы будем копать землю и строить дома, – сказал молодой воин. – И мы не должны убивать себе для еды диких зверей, для еды боги дали нам наши стада. И еще я не хочу, чтобы наши люди ловили рыбу – бог каждой реки на нашем пути восстанет на нас.

– Ладно, – сказал жрец. – Я вижу, мы не понимаем друг друга. Пусть же боги рассудят наш спор. Завтра ранним утром ты должен пройти испытание, чтобы стать вождем. Ты поскачешь в степь, а когда твой конь удалится на сорок шагов, в спину тебе полетит стрела испытаний. Если почувствуешь спиной ее приближение и увернешься – ты вождь.

– Я знаю наш обычай, – нетерпеливо перебил старика воин. – И я стану вождем! Но как боги решат наш спор: останется племя здесь, или мы будем, как наши предки, кочевать и завоевывать новые земли?

– Если станешь вождем – значит, и в споре боги на твоей стороне. Хотя… Это только мои рассуждения. Боги не слушают рассуждений людей, даже жрецов. Они сами решают. Поэтому они и боги. Может быть, они как-то по-другому объявят свою волю. Может быть, поддержат меня. А может быть, предложат что-то третье. Я не знаю. Завтра я разожгу огонь в печи священной кузницы и спрошу у богов совета.

…Черный лучник натянул тетиву и уже приготовился выпустить смертоносную стрелу вслед всаднику. Осташов (или тот орел, что наблюдал перед этим за скачущим воином) вдруг словно во мгновение ока переместился вперед, и оказался в непосредственной близости от спины скифа. Четко и крупно были видны смуглые лопатки всадника. Затем еще крупнее – правая лопатка и правая рука с татуировкой – рисунком оленя. При движении казалось, что олень скачет вместе с хозяином татуировки.

Свистнула тетива – лучник пустил стрелу. Внутренний взор Осташова теперь был рядом с ней. Вот стрела со свистом прошивает раскаленный воздух и мчится в сияющий золотой тоннель, вслед всаднику. Стрела летит гораздо быстрее всадника. Она вот-вот настигнет его.

Затем Владимир очень быстро вспомнил, что происходило тем временем на опушке леса, там, откуда начал движение всадник. Там был жрец со своим помощником у печи. А рядом толпа – скифские воины, их женщины и дети.

Жрец еле заметным наклоном головы дал знак своему помощнику, тот наклонился к печи, к ее окошку, расположенному на высоте половины человеческого роста с противоположной стороны от племени, и возгласил:

– О, боги! Мы благодарны вам! Теперь мы знаем, что надо делать.

Скифы пришли в движение и, тихо переговариваясь, стали один за другим проходить мимо печи, нагибаясь и заглядывая в окошко, где в гудящем огне, ни на что не опираясь, висел в воздухе, словно поддерживаемый ножами пламени, обычный кирпич.

И тут Осташов вновь вернулся в своей фантазии к скачущему на лошади воину, за которым гналась смертоносная стрела. В этот момент Владимир вновь словно бы сам стал этим молодым скифом. Он услышал позади крики толпы. «Наверно, боги дали свой ответ жрецу, – мелькнуло в голове воина. – А какой ответ будет мне? Где летит стрела? Прямо мне в спину? Или левее? А может, правее? Куда отскочить? Или так и скакать?

И вдруг на тропу, по которой летел всадник, прямо под ноги лошади выскочил из высокой травы олененок, маленький несмышленыш.

Лошадь метнулась влево. И немедленно воин услышал, как мимо пронеслась, вспарывая горячий воздух, стрела испытаний.

«Теперь я – вождь! – подумал молодой скиф; сердце его переполняла радость. – И неважно, что там ответили старому жрецу боги. Воины племени пойдут со мной в далекие степи. И мы завоюем земли других племен. Мы дойдем до самого крайнего края земли!»

Видение со скачущим скифом исчезло.

«Что все это значит? – сквозь сон подумал Владимир. – Почему или – строить дома, или – уходить в поход куда-то, бог знает куда?.. И причем здесь стрела? Почему она гоняется за мной? А. Ну да. Господи, неужели все так просто? Вот, значит, как для меня связана любовь и смерть. Если я полюблю и заведу семью, то не смогу быть свободным… свободным художником. И не смогу сделать что-то, что могу сделать только я, что-то бессмертное. А ведь я могу…

Вот, получается, почему я влюбился в Анну. Пришло время любить, и я влюбился в ту, которая не стала моей. Я, наверно, сразу учуял, что она не будет моей. На самом деле мне не это было нужно. И все – поэтому: потому что я могу сделать что-то, что останется в памяти людей. Надолго. Очень надолго. И я должен это сделать. Я могу победить смерть. Но… разве кто-то может победить смерть? Даже если я напишу «бессмертные картины»? Меня-то все равно потом не будет. Черт, как все это тяжело.

Хотя… Вася с Гришей, вон, тоже куда-то поехали. Носятся. Чего им неймется? Им, наверно, тоже хочется чего-то такого. Видимо, я все-таки такой же, как они. И как все. Или нет?.. Нет. Такой, но не такой. Я – другой… Непонятно только почему. Хотя и это тоже фигня. Я вообще все неправильно, наверно, понимаю. Вот про семью, например. Что значит – если семья, то никакого творчества? Это же чушь. Как будто нет людей с семьей, которые нормально работают в своей профессии. Тут в этом сне что-то другое… Какого черта я не могу просто жить как все и заниматься своим делом?»

Осташов вспомнил про олененка из сна. Ему показалось, что теперь он вдруг уловил какой-то совсем другой смысл в этом видении. Но какой именно сформулировать не удавалось: мысли еще больше стали путаться. Затем в его голове мелькнул обрывок еще одного смысла, который мог нести в себе сон, однако и этот смысл тут же исчез в вихре неконтролируемых догадок и рассыпающихся фрагментов из сновидения. «И люди, – подумал он, – вокруг меня – и Вася, и Гриша, и все знакомые в жизни – постоянно куда-то уносятся. Вообще всё куда разлетается, вчера еще вроде одна страна была – СССР, теперь – другая. Народец приспосабливается, многие стали богачами, а я? Я не меняюсь. Но я тоже куда-то лечу, – он снова вспомнил про скачущего скифского всадника, – у меня просто свой путь… Куда он ведет, правда, не понятно».

«Чего я завелся? – Осташов повернулся на другой бок. – Чего тут гадать? Главное, что сон – к удаче. Я ведь спасся от стрелы. Значит, я сделаю свое дело жизни… К черту все! Какая разница, что все это значит? Сны никогда ничего не значат. Это все предрассудки. К черту, к черту! Главное, что… Что главное-то? А вот что: на свете есть я, человек, и есть смерть. И между нами – мои самые важные дела. Ну да! Человека отделяют от смерти только его дела, самые важные в его жизни дела, которые он обязательно должен сделать. Когда человек сделает их, тогда и умрет. В этом и состоит смысл смерти – чтобы был смысл у жизни. Как там Мухин в нашем „Граунд плюсе“ говорил? „Если у работы нет срока сдачи, ее никогда не сделают“. Тут он был прав, хренов менеджер среднего звена! А теперь уже и не среднего, теперь он – топ-менеджер, этот долбанный Мухин! Но он прав, если у жизни не будет конца, она потеряет смысл. Веселого в этом, конечно, мало… Хотя можно и по-другому сказать: человек не умрет, пока не переделает свои самые важные дела. Так на это смотреть легче. Вопрос остается только один: какие дела самые важные? Мелочевка-то в зачет не идет. Будешь мелочиться и откладывать что-то по-настоящему важное – смерть быстро решит, что ты уже все, отстрелялся, и тебе пора. Халтура тут не прокатит».

Тут Владимир припомнил свои размышления о жизни и смерти, когда, работая на хладокомбинате, стоял у груды говядины и слушал, как тяжко шлепаются друг на друга красные кусищи. Он смотрел тогда на четверти коровьих туш и чувствовал, что эта нарастающая гора мяса несет в себе какой-то важный смысл, что она может подсказать какое-то очень важное знание, и никак не мог уловить, какое именно. «Наконец! – Осташов снова повернулся на узкой вагонной полке. – Понял! Эти туши хотели сказать мне, что если человек живет только мелочевкой и занимается всякой чушью, то весь смысл его жизни сводится к тому, чтоб стать мясом для других людей – для тех, которые выполняют свое предназначение. И даже неважно на самом деле, насколько великие дела они совершают. Может даже, что они полной хренью занимаются – карьерку где-нибудь на фирме делают, дачу строят, машину новую покупают. Если такие вот делишки – это все, на что они способны, если это их предназначение, а ты при этом про свое предназначение забываешь и не исполняешь его, то тогда ты все равно становишься для них мясом. Весь смысл твоей жизни, чтоб ассистировать им, а потом сдохнуть, и этим освободить еще для них пространство. А если не так. Если всё проще, и мы все на земле друг для друга мясо? Тогда это, по крайней мере, справедливо. Все друг друга используют. Остается только самому себя не сожрать. Изнутри. Блин! Что-то меня опять не в ту степь потянуло. К черту эту заумь! – Владимир повернулся на живот и уставил лоб в подушку, как будто это могло помочь сосредочиться на главном, только на самом-самом главном в его жизни. – Значит, так: дела для человека должны быть самые трудные и в его масштабе самые великие. Вот и все, что надо знать. Правда, еще есть вопрос: хорошие это или плохие дела? Кто это может решить, кто может быть судьей? Сам человек – вряд ли. Он – заинтересованное лицо. А кто тогда? Бог? Бога нет. Тогда остается она – смерть. Если сможешь ей как на духу сказать: „Постой, я не могу сейчас умереть, я еще должен, кровь из носу должен вот это сделать“, – если для нее это прозвучит убедительно, тогда это важное дело. Нет, что-то здесь не то. Какое дело может быть важным, если оно только для себя? Для одного себя даже поесть приготовить скучно. Это должны быть дела важные и для человека, и – для кого? Для его семьи? Для друзей? По идее – да. А для других? Другие тоже могли бы быть друзьями. Где же тогда остановка? А нигде! Дела должны быть важные и для семьи, и для друзей, и для всех живущих. Может, это и есть то, что верующие называют Богом? Смерть, а против нее – не твоя лично жизнь, а жизни всех людей на свете. Смерть, этот один громаднейший минус против шести миллиардов маленьких плюсиков-жизней, которые складывают один громаднейший плюс. В итоге минус на плюс дает ноль. Смерть нейтрализуется, и ты остаешься здесь, среди живущих, пока не сделаешь свое дело. Надо просто делать свое дело. И сейчас у меня есть важное дело в Курске. И надо быстро-быстро выспаться, пока до Курска есть время, чтобы сделать дело по максимуму хорошо – халтура здесь не прокатит».

И тут сознание Владимира пронзило, словно сноп света, простое объяснение его взаимоотношений с Анной, его любви к ней. Он неожиданно очень ясно понял, какой обрывок мысли мелькнул в его голове десять минут назад, когда он обдумывал смысл своей фантазии о всаднике. «Черт! Почему я сразу не понял?!» – подумал Осташов. Он без сомнений вдруг признался себе в том, и не любил Русанову никогда. Что он лишь себя любил в ее образе. Она по характеру была такой, каким он хотел быть – но не позволял себе. Его это и привлекло в ней – что она умеет быть независимой, свободной от мнений и предрассудков, в том числе и от мнений самого Владимира. Анна делала с Осташовым все, что хотела, она была с ним невероятно сильной. Собственно, и он на самом-то деле такой же, подумал сейчас Осташов. Это его истинная суть – он сильный, фантастически сильный. Он всегда был уверен, что может в этой жизни сделать все, что угодно, может достичь всего, чего ни пожелает, может быть, кем ему захочется. И он все время боялся собственной силы, скрытой в его натуре, боялся, что она выйдет из-под контроля. И Аньчика он, в сущности, не любил, а только хотел взять ее под свой контроль. Он стремился водить ее на поводке. Ну да! Он хотел обвязать ее талию ниточкой, как в детстве обвязывал ниткой красноголового шмеля-сколию, и, держа за свободный конец этой ниточки, смотреть, как она летает. Он сам себя хотел держать под контролем. Как будто он перенес и поселил некую в Анну часть себя, какую-то странную, скрытую от самого себя часть своей личности. Это была какая-то болезнь, а не любовь. Получается, вот что ему было нужно от Русановой – он вовсе не хотел с ней семью создать. Ведь он и вправду может всё, и на Аньчике давно бы женился, если бы на самом деле этого хотел. Значит, просто не хотел. Был не готов к этому. Да и она, видимо, тоже не готова была выйти за кого-то замуж. Осташов вспомнил, что вроде уже ловил себя на подобной мысли, но тогда не смог понять, почему все-таки их отношения складываются именно так, а не иначе. Конечно! Он не хотел любить ее по-настоящему, всерьез, не хотел взять ее замуж, воспитывать с ней детей. Не дозрел до этого. А творчество тут ни при чем. Оно бы не помешало, если бы он был готов стать мужем и отцом. Он хотел другого. Хотел быть свободным от всех глупостей мира, каким он был в детстве, когда шел по бескрайней степи к монгольскому кладбищу. Хотел быть свободным от предрассудков и страхов, быть уверенным, что может зайти в творчестве сколь угодно далеко и не заблудится в степях мира. Хотел быть экспериментатором, первооткрывателем. Хотел – и отчего-то страшился этого. Тот олененок из фантазии, который уберег всадника от стрелы, догадался Осташов, – это и был он сам. А сейчас он, Владимир, вырос и стал всадником, мчащимся на мощной лошади в золотом сиянии, летящим куда-то вперед – все равно куда, в неизвестные, удивительные дали. «Ну, тогда, так и будет, – подумал Владимир. – Я буду лететь своей дорогой. Я уже лечу».

Не в силах больше размышлять и преодолевать навалившийся на него тяжкий, словно ветер со штормящего моря, сон, Осташов отвернулся от окна и наконец забылся.

 

Глава 35. Сияние

– Проходите на второй этаж, – сказал Владимиру мужчина в темном костюме, поглаживая бороду, которую принято называть русской. – Там у нас картины абитуриентов хранятся, больше негде – по всей академии сейчас ремонт. Поэтому немного тесновато. Вы там распакуйте свою картину и поставьте куда-нибудь, где место найдется. А я сейчас подойду.

Мужчина – это был один из преподавателей академии живописи – зашел в боковую комнату и закрыл за собой дверь.

Осташов поправил на плече веревку, на которой держалась закрытая белым материалом довольно большая – примерно метр на два – картина, затем осторожно, чтобы не ударять ее о ступени, поднялся по лестнице и оказался в недлинном коридоре с высоченными потолками и окном в противоположном конце. По правую руку от Владимира, за широкой аркой, располагался небольшой холл. Стены коридора и холла были увешаны картинами, и холл весь был заполнен треногами с установленными на них картинами. Осташов покрутил головой; тематика изображений в основном была почерпнута авторами в русском былинном эпосе, русской дореволюционной истории и Священном Писании. Качество работ было весьма недурным, и Владимир с ревностью отметил про себя, что имеет дело с достойными соперниками.

Поставив свою картину вертикально на пол, Осташов развязал и снял веревку и прислонил картину к торцу арочного проема. Потом, задумчиво глядя на белый материал, покрывавший картину, неспешно смотал веревку в аккуратный моток, сунул его в карман джинсов. Затем стянул с картины материю.

Центр картины занимала городская площадь, ограниченная по краям солидными трех– и четырехэтажными зданиями дореволюционной постройки. На площади было многолюдно. Весь этот людской муравейник копошился здесь по поводу купли-продажи овощей и фруктов, горами высящихся на прилавках, в кузовах прицепов и грузовиков, – словом, на площади полным ходом шла осенняя ярмарка.

В верхней трети картины желтели могучие кроны деревьев, которые, надо понимать, росли в низине за площадью, а над листвой вздымался кряжистый белый православный храм с единственным, но величественным куполом, широким и полусферическим по форме. Владимир придирчиво осмотрел верхнюю часть полотна и остался ею доволен: купол имел цвет оцинкованного железа и был почти неразличим на фоне сплошных светло-серых облаков, отчего казалось, что золоченый крест, венчающий храм, висит в небесах сам по себе, безо всякой поддержки. В этом, собственно, и заключался замысел.

Однако, переместив свой взгляд на нижнюю треть холста, Осташов нахмурился. В нижней трети, на переднем плане картины, помещалась лавочка, обыкновенная городская скамейка, на которой ничком лежал молодой человек. Со свесившейся руки его стекала струйка крови, которая уже образовала на асфальте лужу. Рядом сидела парочка, юноша и девушка, которые пили пиво из бутылок и не обращали никакого внимания на истекающего кровью соседа по скамейке.

Когда Владимир писал картину, ему эта сценка представлялась очень оригинальной. Сейчас же он вдруг понял, что лавка и люди на ней – невыносимо лишние. Картина «разваливалась» на две не связанных друг с другом части – нижнюю треть и верхние две трети. «Господи, это же просто позорище. А я еще думал, почему у меня выходит такая непропорционально длинная картина?! – подумал Осташов. – Так она же и не должна быть такой! Что же делать?»

Он достал из кармана связку ключей (два от дверей квартиры и один от почтового ящика) и выбрал из них самый крупный, который, к тому же, был самым острым на конце. Владимир сжал связку в кулаке (так, чтобы нужный ключ торчал острием вниз), примерился к картине и сильным ударом пробил холст рядом с левой стойкой рамы. Затем, работая бородкой ключа, словно пилой, проделал в полотне горизонтальный разрез, который отделил сценку на лавке от всего остального, после чего прошелся ключом вниз, вдоль правой рейки, до самого конца. От левой и нижней реек ненужную часть картины он отделил уже без помощи ключа – просто отодрал.

– Последний штрих? – услышал Осташов насмешливый голос из-за спины и, оглянувшись, увидел преподавателя, который несколько минут назад просил его подняться на второй этаж.

– Так лучше, – с вызовом ответил Владимир.

– Вам виднее, вы автор, – сказал преподаватель, давая понять своим тоном, что не хотел смущать его. – А как называется картина?

– Небесный однокирпич.

– Небесный… что?

– Это из риэлтерского сленга. Если дом, ну, кирпичный дом, построен при Сталине и в нем восемь этажей, то про него говорят: «сталинский восьмикирпич». Если дом построен при Хрущеве, панельная пятиэтажка, то это – «хрущевская пятипанель». А в храме всего один этаж – сразу в небо, поэтому и получается: небесный однокирпич.

– Любопытно. А не позволите взглянуть, что вы… э-э… убрали?

Осташов протянул лоскут.

Преподаватель развернул его и некоторое время с индифферентным видом рассматривал изображенную сценку. Вернув ее Владимиру, он сосредоточился на том, что осталось в раме.

– А вы уверены, что поступили правильно? – хитро прищурившись, спросил бородач.

Осташов тоже уставился на холст.

– Может, не стоило? – как бы искренне сомневаясь, добавил преподаватель. – Во всяком случае, ваша работа сильно отличалась бы от других. Привлекла бы к себе внимание приемной комиссии…

Владимир пожал плечами, подумав при этом: «Нет, все я сделал правильно».

Он действительно поначалу хотел написать только храм за ярмаркой. И такой вот крест. Который висит в небе и светит оттуда тем, кто его видит. Но затем решил, что этого мало. И придумал сценку на переднем плане. И даже так ею увлекся, что на определенном этапе решил даже изобразить ее отдельно и именно ее и представить на конкурс. Без всякого храма. Зачем, думал Осташов, на его картине вообще нужен храм? Почему обязательно храм? Только чтобы подлизаться к приемной комиссии? Ну, в самом-самом начале своих размышлений он и вправду думал, что задача его несложна – следует просто навалять что-то, что наверняка придется по вкусу боготворящим все русское преподавателям академии. Но чем больше он думал об этом, тем больше его натура художника восставала против подобного подхода к работе. Почему, размышлял Владимир, он должен своей картиной подлизываться к кому-нибудь? Единственное, что на самом деле важно – чтобы картина нравилась ему самому. Полотно должно быть лучшим в его жизни.

– Думаете, я зря отрезал нижний кусок? – спросил Осташов у бородатого преподавателя.

Тот в ответ тоже пожал плечами. И оба вновь посмотрели на картину.

– Я, знаете, как подумал? – прервал паузу Владимир. – Вот, например, Сальвадор Дали. Он, как сюрреалист, много чего написал хорошего. Но самая гениальная его картина – обычный натюрморт: просто край стола, на столе – просто плетеная хлебница, а в хлебнице – просто хлеб, полбатона. Никакого полета фантазии, все предельно просто. Но как это сделано!.. Я, конечно, пока не мастер, но я решил, что лишняя сложность в этой картине будет… м-м… лишняя. В общем, я считаю, что все правильно сделал. Как хотел, так и сделал. Жалко только, край внизу такой рваный получился. Но так все равно лучше.

Преподаватель на это лишь кивнул, мол, хозяин – барин.

– И, кстати, церковь я написал не для того, чтоб кому-то понравиться, а просто… – неожиданно для себя Осташов разгорячился. – Я вообще не верующий, и не собираюсь это скрывать, чтобы… А написал это, потому что… Тут дело не в церкви, а в кресте… И даже на самом деле не в нем: какая разница, что светит с неба – крест или полумесяц? Или звезда? Главное, что сияет и светит. И главное, чтобы человек видел этот золотой свет с неба, понимаете?

– Да я так и понял, – спокойно ответил преподаватель. – Картина воспринимается зрителями с таким чувством, с каким художник пишет ее. Это прописная истина. Вы, молодой человек, не волнуйтесь, можете оставить свою работу прямо здесь, где она стоит и… там внизу есть расписание, когда приемная комиссия объявит решение. Так что, если у вас всё…

– Да, конечно. Что-то я… Я пойду. До свиданья.

– Счастливо.

Владимир медленно пошел к лестнице.

Картина, над которой он неистово, не различая дней и ночей, трудился три недели, обрела своего первого зрителя, и теперь Осташов ощущал опустошенность и вялость.

– Можете считать, что в приемной комиссии один голос в вашу пользу уже есть, – сказал вдруг преподаватель.

Владимир обернулся.

– Спасибо, – сказал он, не вполне веря, что услышал именно то, что было сказано. Он хотел еще что-нибудь добавить, выразить свою благодарность, но преподаватель, с улыбкой сказав: «Всего доброго», направился по коридору в противоположном направлении.

Осташов сделал шаг к лестнице и вновь услышал голос преподавателя:

– Но вы все-таки выбрали храм.

Владимир обернулся, чтобы что-то ответить, но тот уже скрылся за поворотом коридора. Может, послышалось? Осташов помедлил несколько секунд, чтобы если преподаватель снова появится, что-то сказать в ответ (хотя не представлял себе, что тот может еще добавить и что можно было бы ответить). Но коридор все оставался пустым, и он направился по лестнице к выходу.

Владимир вышел из академии и огляделся.

Яркий, солнечный день после полумрака особняка не оглушил его, наоборот, Владимир ощутил себя счастливым. Он был поистине окрылен. Он шел по Чистопрудному бульвару, и в его голове даже звучала эта фраза: «Окрылен!»

«Окрылен!» – думал он, глядя, как какой-то мальчишка лет семи, раскинув руки для балансировки, осторожно ступал по узким бордюрным камням, отделяющим покрытую гравием прогулочную тропинку от газона.

Владимир подошел ближе к мальчику и, тоже раскинув руки, пошел по гравию рядом, стараясь ставить ступни точно на воображаемую прямую линию.

Мальчик увидел это и хихикнул.

Осташов полностью распрямил руки и начал делать маленькие шажки-прыжки.

– Знаешь, как это называется? – сказал он мальчику. – Танец орла. Когда борцы побеждают, они танцуют танец орла.

Мальчишка спрыгнул с бордюра.

– Я тоже буду орел, – сказал он и поскакал с раскинутыми в стороны руками рядом с Владимиром.

Осташов прыгал и смотрел вперед, вдоль ряда скамеек.

– Самолет! – крикнул мальчишка и побежал вперед, показывая пальцем в небо, как будто надеялся догнать лайнер. – Смотри. Самолет!

Осташов тоже посмотрел наверх.

В синем-пресинем небе шел серебристый пассажирский самолет.

Владимир с изумлением отметил, что тихое гудение турбин слышится ему не тоскливым и заунывным, как все последнее время, а таким же, как в детстве – веселым, зовущим в яркие дали, обещающим чудеса. Сердце его было переполнено неизъяснимой легкостью. Осташов в этот момент был уверен, что история с Аньчиком навсегда осталась в прошлом. Как и его работа в недвижимости. А еще с не меньшей уверенностью почувствовал, что обязательно станет настоящим мастером живописи и уже не так далеко то время, когда он сможет писать картины, подобных которым никто не создавал.

Он бежал за смеющимся мальчишкой и смотрел вверх, на сребристый якорек, уходящий в глубины неба, и ему казалось, что стоит лишь взмахнуть руками-крыльями, и он сам сможет взмыть над деревьями, над бульваром и еще выше и выше. А оттуда, с небес, куда ни глянь – огромный город, и дальше, за сияющей линией горизонта – целый мир.

Москва, 1998—2006.