1

Есть на свете незнаемые края, и Игорь узнал об этом…

Отец Игоря болел всю зиму. Он похудел, глаза у него обметало темными кругами, он тяжело, с хрипом и какими-то всхлипываниями, дышал и, кажется, все не мог надышаться…

Игорь был не мастер считать время — дни пролетали с удивительной быстротой, но, пока болел отец, Игорь сменил лыжи на коньки, потом и коньки забросил в чулан и теперь с ребятами гонял футбольный мяч по тихой улице, на которую выходил фасад дома, где жили Вихровы.

Игорю было жаль отца.

Иногда он подходил к его постели и тихонько клал свою руку на сухую горячую руку отца. Отец поднимал на Игоря глаза, совсем не похожие на те, какими они бывали тогда, когда отец был здоров. Как ни затуманены были эти глаза, в них начинала теплиться светлая искорка, когда Вихров улыбался сыну бледной улыбкой.

— Ну, как дела? — спрашивал отец.

— Дела ничего! — отвечал обычно Игорь. — А ты все болеешь, папа Дима?

— Да вот так уж получается, что все болею! — тихонько пожимал плечами отец, как бы извиняясь за свою болезнь, которая уже давно донимала его.

Игорь всегда знал отца таким, то допоздна сидящим за письменным столом, когда свет лампы выхватывал из темноты его бледноватое лицо с серо-голубыми усталыми глазами, то сидящим в постели, в очень странной позе — с поджатыми ногами и низко склоненной головой, словно он что-то все время рассматривал на одеяле: только так, опираясь руками о края кровати, он мог дышать… Как часто при этом глаза его были обращены к письменному столу, который был виден ему из спальни.

На этом столе лежали чистые и исписанные листы бумаги. На этом столе никогда нельзя было ничего трогать — даже мама Галя не прикасалась к нему, чтобы не нарушить на этом столе порядок, заведенный отцом, порядок, который больше всего, с ее точки зрения, был беспорядком. Глядя на этот «порядок», где смешивались в одно странички, отпечатанные на машинке, исписанные рукой, какие-то записки, на которых совсем невозможно было что-либо разобрать, уйма разных книг, с закладками и без закладок, страницы которых были измараны красным, синим, зеленым карандашами, а также горы ученических тетрадей, — мама Галя говорила не очень громко: «Ералаш! Кавардак! Неразбериха! Не понимаю, как ты можешь разбираться во всем этом!» На что папа Дима неизменно отвечал: «Уж я-то разберусь, ты за меня не беспокойся! А вот с твоим порядком я целую неделю не смогу понять, что к чему!..»

Но теперь на этом столе был мамин порядок — все бумаги сложены в стопочку, все книги закрыты, все карандаши убраны. Даже ученических тетрадей на столе не осталось — отец болел так долго, что тетради пришлось передать другому учителю. Теперь отец не мог не только заниматься ученическими тетрадями, но читать и писать, и вся его работа остановилась. Он жадными глазами глядел на стопку книг, корешки которых были видны ему — Коменский, Ушинский, Макаренко! — словно продолжая читать их, он иногда даже шевелил губами, повторяя какие-то особо интересные ему места из их сочинений и время от времени вслух что-то додумывая для той рукописи, которая лежала теперь запертая мамой Галей в стол, подальше от соблазна! Но сегодня утром с папиного стола исчезли и Коменский, и Ушинский, и Макаренко, по маминой воле убрались они на книжную полку и спрятались от взоров папы Димы. На их место мама Галя поставила вазу с цветами. Цветы были очень красивы, но папа Дима морщился, глядя на них. Как хотелось ему сесть за стол и остаться один на один с рукописью, в которой папа Дима хотел высказать свои мысли о том, какой должна быть школа, споря со многими людьми и книгами на эту тему…

Игорь проследил за взором отца, увидел, что тот опять глядит на свой стол, и понял его мысли и желания. Ему захотелось немного ободрить отца — ведь в самом деле болеть совсем нехорошее дело! И он сказал папе Диме:

— А у тебя вчера профессор был… Мама Галя говорила, что это самый главный доктор. Теперь ты перестанешь болеть?

— Да уж постараюсь! — отвечал папа Дима. — Если самый главный, то надо подыматься…

— Ты подымайся, пожалуйста!

— Да уж подымусь! — отвечал отец и опять низко склонялся, так, что Игорь переставал видеть его лицо. Когда боль отпускала его, он опять выпрямлялся. — Вот скоро перестану болеть, и поедем мы в незнаемые края — людей посмотреть и себя показать…

— А где эти незнаемые края?

Отец неприметно усмехнулся и прищурил вдруг ставшие веселыми глаза:

— А что, интересно? Да?

— Ну, скажи — где незнаемые края?

— Если я скажу, тогда это будут уже знаемые края! — Отец легонько прижал к себе Игоря, потом подтолкнул в сторону двери. — Иди, маленький!

Игорь уже знал, что это обозначает. У отца начинался очередной приступ удушья, и он не хотел, чтобы Игорь видел его в таком состоянии. С жалостью посмотрев на отца, он вышел…

 

2

Незнаемые края!

Где лежат они, какие люди там живут и что делают?

До сих пор Игорь знал только город, в котором он родился и прожил первые десять лет своей жизни. Город раскинулся на берегу большой реки, что виднелась из окон дома. Здесь почти не было ненастных дней — ласковое, яркое, ослепительное солнце встречало Игоря на улицах и летом и зимой, заглядывало в окна его дома, утром с одной, вечером с другой стороны. Казалось, во всем мире и есть только один этот город… Правда, откуда-то приходили и куда-то уходили поезда — Игорь слышал их гулкие свистки, доносившиеся с железнодорожной станции; откуда-то приходили и куда-то уходили пароходы — Игорь видел их из окна своего дома или с берега, но до сих пор это не задевало его сознания: идут поезда, плывут пароходы — значит, так и надо!

Столько интересного было вокруг — каждая новая улица, на которую случалось ему попадать то с родителями, когда они отправлялись гулять, то со знакомыми мальчишками, несмотря на строгое запрещение таких походов, — а это было куда интереснее! — каждая новая улица была для него целым открытием. А за этими, уже знакомыми улицами были еще и другие, а за другими — еще и еще: непознанный город расстилался перед Игорем — и вправо, и влево, и по берегу реки, и вдаль от нее, туда, откуда доносились свистки паровозов.

Это был мир, в котором жил Игорь.

И вот теперь какие-то незнаемые края, о которых заговорил отец, задели его воображение, и он широко раскрывал глаза, словно края эти могли открыться перед ним сейчас, тут же, как страницы книги… Незнаемые края! От одних этих слов у Игоря захватывало дыхание, потому что слова эти напоминали о сказке, а сказки Игорь любил. Может быть, в этих незнаемых краях — все, как в сказке: необыкновенные приключения, опасности на каждом шагу, борьба добрых и злых сил, волшебство, превращения!..

…Мама сидела в своей комнате, пригорюнившись. Она не заметила, как вошел Игорь. Только когда он просунул свою голову под ее руку, она очнулась и приняла обыкновенный вид, как будто все в этом доме было хорошо: папа Дима не болел, и ей не надо было задумываться.

— Слушай, мама Галя! — сказал Игорь. — Папа говорит, что мы в незнаемые края поедем, когда он выздоровеет.

— Ну, значит, поедем, если папа говорит.

— Он говорит, что мы поедем людей посмотреть и себя показать.

— Уж ты покажешь! — сказала мама. — Смотри, опять у тебя руки грязные и нос совсем черный. Просто не понимаю, где ты ухитряешься так вымазываться!

— Я тоже не понимаю, мама Галя! — сказал чистосердечно Игорь и посмотрел на свои руки. Они действительно были грязны, да еще как! Странно, что до сих пор он не замечал этого. В смущении Игорь сказал: — Понимаешь, мама, пока ты ничего не говоришь — они не грязные, а как только скажешь — они сразу делаются грязными. Я просто не понимаю, как это выходит…

Мама рассмеялась:

— Ах ты, чудо-юдо! Значит, это я и виновата в том, что ты ходишь как трубочист!

Игорь еще раз с огорчением поглядел на свои руки.

Почему они грязные? Кто знает, почему… Только и было, что Игорь минутку постоял на руках, пока Мишка-медведь держал его за ноги. Это называлось «все вверх ногами», и, хотя вниз головой стоял только сам Игорь, все казалось опрокинутым, перевернутым — и дом, и деревья в соседнем саду, и Мишка, и «Победа», которую шофер мыл из шланга во дворе… А когда Игорь встал на ноги и весь мир оказался по-прежнему на своем месте, руки его уже были вымазаны варом! Откуда взялся вар? Его притащил Сема-кореец. Из вара, как он сказал, можно делать что угодно! Его можно было жевать, хотя на ириску он и не походил. Им можно было нарисовать на тротуаре растрепанную Мишкину голову, хотя кто-нибудь из прохожих обязательно начинал свое: «Мальчики, ну что вы тут мажете?!» Из вара можно было сделать шахматные фигурки, хотя никто не знал, сколько их надо. Кусочек этого вара можно было прикрепить к кончику гусиного или куриного пера, и тогда оно, подброшенное вверх, красиво крутилось, медленно падая на землю, хотя во всем дворе был единственный петух у дворничихи, и она, не понимая, куда деваются его перья, перестала выпускать петуха во двор. Можно было скрутить шарики — они очень ловко прилеплялись к стене, хотя совершенно непонятно, почему так ругался дворник. Из вара можно было бы многое сделать, но дворник отобрал его… А теперь то один, то другой из ребят оказывался измазанным варом. Просто непонятно — откуда он брался в самых разных местах…

Мама Галя заглянула Игорю в глаза.

— Ну, что ты заскучал? — спросила она. — Хочется тебе в незнаемые края ехать? Дома надоело?

— Нет, не надоело… Только папа говорит, что человек должен много знать и много видеть.

Тут мама взъерошила Игорю волосы:

— Ах ты… человек! Насмотришься еще, успеешь — у тебя, мой друг, вся жизнь впереди!

И мама опять посмотрела Игорю в глаза, а в ее глазах запрыгали какие-то золотые искорки, и было непонятно — смеется она над Игорем или говорит просто так.

Игорь погладил ее каштановые волосы. Они были волнистые и не очень длинные. Игорь с удивлением заметил, что у мамы появились не каштановые, а совсем белые волосы. Раньше их не было.

— У тебя белые волосы стали, мама! — сказал Игорь.

— Я уже совсем старая, Игорешка! — ответила мама Галя и невольно скосила глаза на зеркало у стены.

— А вот и не старая! Ты в зеркало смотришься! — сказал Игорь.

Нет, мама Галя, конечно, не была старая. Она не могла быть старой. Всегда, сколько знал ее Игорь, она была такой — очень звонко, как девочка, смеялась, и нельзя было не рассмеяться самому, услышав этот подмывающий, задорный смех; всегда, как сейчас, ее глаза казались то серыми, то карими, и папа Дима до сих пор спрашивал ее иногда: «Слушай, скажи, пожалуйста, наконец, какого цвета у тебя глаза?» — и хмурил-брови, а мама смеялась и, прищурившись, говорила: «Что же ты, папа Дима, до сих пор не рассмотрел их, а? Ох, дорогой мой, куда ты только смотрел!» Она охотно затевала с Игорем веселую возню, от чего в квартире поднимался такой тарарам, что все летело в разные стороны — и столы, и стулья, а папа, недовольно хмурясь, ходил вслед за ними и ставил все на место, не замечая, что мама незаметно кидает на него насмешливые взгляды и нарочно сдвигает мебель с места. Видя это, Игорь визжал от восторга и носился по комнатам как угорелый, пока не становился весь мокрый.

Мама Галя всегда нравилась Игорю. Иногда он подолгу, не сводя глаз, смотрел на нее. «Что ты уставился на меня, Игорек?» — спрашивала мама. «Так просто!» — отвечал Игорь, не умея ничего объяснить…

У мамы была красивая голова и милое лицо с немного упрямым лбом. Ее волосы лежали на голове так, словно она все шла и шла против ветра. Густые брови ее срастались на переносице, и она никогда не причесывала их. У мамы были изогнутые черные реснички, небольшой прямой нос, который смешно морщился у самых глаз, когда мама поддразнивала кого-нибудь — папу или Игоря. И вся она была такая хорошая, что у Игоря что-то непонятное вдруг теснило грудь, и он громко вздыхал, особенно если у мамы Гали появлялись на щеках милые-милые ямочки…

И сейчас эти ямочки появились на ее щеках, но тотчас же исчезли, словно кто-то стер их торопливой рукой. И золотые искорки куда-то улетели из ее глаз, и веки подозрительно покраснели. Она порывисто прижала к себе Игоря так, что он не мог посмотреть на нее, в горле у нее что-то заклокотало, словно хотело выскочить…

— Ты что, смеешься, мама? — спросил Игорь, тщетно пытаясь высвободиться.

Но мама удерживала его рукой и ответила только немного спустя:

— Нет, я просто так, закашлялась. Ты иди погуляй…

— Но куда же?

— Куда? Ну, сходи на старый двор, что ли! — сказала мама.

— А ты правда только закашлялась? — спросил Игорь, чуя что-то неладное в тоне мамы Гали.

— Да, конечно. Только закашлялась.

Наконец она отпустила голову Игоря. Он заглянул маме в глаза. Но сейчас они были такие же, как всегда, и у Игоря отлегло от сердца…

Игорь не любил ничего непонятного, а теперь это непонятное встречалось на каждом шагу, каждый день и становилось уже привычным: то он заставал маму у окна в глубокой задумчивости и она даже не слышала, как он подходил, то она вполголоса разговаривала с приходившими врачами или со своими редкими друзьями, а Игоря выпроваживала за дверь, то ночью Игоря будили чужие шаги — это приходили делать отцу уколы.

Что-то угрожающее нависло над их домом. Что это было, Игорь не мог понять, но всем сердцем своим он ощущал эту все усиливающуюся угрозу… Он притих, поняв, что мать просто не хочет, чтобы он был сейчас дома, — видно, опять придет целая толпа врачей и папу Диму будут опять мучить, — и он послушно сказал:

— Ну, если ты так хочешь, я пойду на старый двор!

Мама усмехнулась.

— Очень хочу! — сказала она. — И постарайся, пожалуйста, не пачкаться так ужасно.

Игорь с чистой совестью обещал не пачкаться и вышел из квартиры.

Он громко хлопнул дверью на лестничной площадке и прислушался. Электрический звонок, висевший над дверью в квартире, отозвался на стук тоненьким звяканьем.

«Эх, позвонить бы!» — с вожделением подумал Игорь, глядя на черную кнопку звонка. Как бы залился тогда он звоном: «Эй, дрррузья! Открррывайте дверррь! Прришли хорррошие люди! Встррречайте!» Но звонить нельзя — лишний раз беспокоить отца, он обязательно повернется к той двери, которая ведет из спальни в коридор, и с усилием скажет: «Звонят, Галюша!» — хотя мама и сама слышит звонок и уже идет к двери. Чтобы звонок не был слишком громким, мама подложила под блестящую его тарелочку кусок бумажки. Но звонок с таким усердием выполнял свои обязанности, что бумажка то и дело выскакивала, и мама опять тащила в прихожую стул и влезала на него, чтобы добраться до крикуна и умерить его пыл. А папа обязательно при этом спрашивал: «Что там такое, Галя? Ты не сумеешь!» — потому что думал, что только один он умеет делать все, а другие — ничего не умеют. Конечно, у него выходило все, за что он брался, но думать так не следовало…

Удержавшись от соблазна, Игорь побежал вниз.

Они жили на пятом этаже. Ступеньки замелькали под ногами Игоря. Стук его ботинок разносился по всему маршу… Я иду на старый двор! Я иду на старый двор! Я иду на старый двор! Раз-два-три! Раз-два-три! Раз-два-три! Ступенька. Вторая. Третья… А можно сразу через две! Лестницу недавно мыли, она еще влажная, и от нее исходит тот особый запах, который бывает у мокрого дерева. Перила протерты керосином, ну да, если понюхать балясины, то запах керосина слышен очень ясно. Площадка, вторая… Высокое окно услужливо показывает Игорю двор и что на нем творится: двор покрыт асфальтом, только посредине его оставлена земля — тут мы делаем садик. В этом саду будет дерево, которое посадил Игорь. Оно вырастет высокое-высокое. «Кто вырастил это дерево?» — спросят люди. «Игорь Вихров вырастил это дерево!..» А Сема-кореец высадил пять тополей. Сема заботливо поливает их каждый день. Надо поливать и мое дерево: его зеленые листочки жалобно обвисли и побледнели. Когда я его поливал? Сколько дней прошло? Раз! Два! Три!.. Грохочут ступеньки. Если крикнуть, то крик будет слышен на всех этажах: «Я пое-е-еду в незна-а-а-е-мы-ы-е-е-е края-а-а!» Под чердаком отзывается эхо, всегда готовое ответить: «A-а! А-а!» Внизу кто-то говорит сердито: «Не кричи, мальчик! Ты здесь не один живешь!» Я совсем не кричу! Я просто так!

С третьей площадки видно — во двор въехал грузовик с углем. Со всех сторон к грузовику бегут ребята. Сейчас истопники устроят конвейер. Кусок угля — из рук в руки, из рук в руки — бац вниз! В подвал! В бункер! Какое хорошее слово! Бункер! Бун-кер! Раз-два-три… Бум-м! Бум-м! Ступенька за ступенькой. Я поеду в незнаемые края! В незнаемые! В края!

Донн-г! Хлопает первая дверь. Донн-г! Хлопает вторая дверь. Солнце бьет Игорю в глаза. Шумная улица лежит перед ним. Легонько качаются высокие тополя перед домом и щедро сыплют на прохожих свои белые семена, похожие на снег и на хлопок, и люди досадливо отряхивают их со своей одежды. Все пять этажей наверху, а Игорь на тротуаре. Высокая белая стена уходит вверх, как меловая скала в Дувре или как айсберг в Арктике — Игорь никогда не видел их… А в незнаемых краях будут меловые скалы и айсберги?! Ах, боже мой, в незнаемых краях все возможно!

Я иду на ста-а-рый двор! Жалко, что по улице нельзя бегать — это нехорошо, говорят взрослые… Прохожих видимо-невидимо. Они шагают и справа, и слева, и спереди, и сзади. Хорошо бы проскочить между теми двумя, которые идут очень близко друг к другу, оба спешат, не дают обогнать себя и мешают друг другу. P-раз! Вот и проскочил. Ой, какой острый локоть у того, который справа. Наверно, вскочит хорошая шишка! Извините, пожалуйста. «Ну что за ребята нынче пошли — прямо под ноги лезут!» И вовсе не под ноги! Говорят, сами не знают что…

На ста-рый двор!.. На ста-рый двор!

Если быстро-быстро перебирать ногами, опустить низко голову и смотреть только на носки ботинок, то кажется, что двигаются на самом деле не ноги, а шатуны какой-то машины. Туп — левой! Туп — правой! «Мальчик, надо под ноги глядеть!» А я и так гляжу.

 

3

Двор, куда идет Игорь, называется старым потому, что Вихровы жили здесь до того, как переехали в большой новый дом на главной улице, или, как говорит Мишка, «возвысились». Тихая улица старого двора называется именем одного полководца, но название, придуманное Игорем, нравится ему больше.

Эта улица одним своим концом упирается в большой овраг. По дну оврага струится плесневелая лужица, которая осенью или во время больших дождей превращается в настоящую реку — в ней однажды утонул пьяный человек. Справа уличку пересекает главная улица — по ней беспрестанно идут машины и люди, и кажется, что улица старого двора не имеет продолжения, хотя, на самом деле, она очень длинная. Игорь охотно сохраняет за этой длинной улицей имя полководца, которым она названа, но короткий отрезок ее — от главной улицы до оврага — это совсем другое дело. Летом она сплошь зарастает зеленой травой, машины ходят здесь редко, прохожих немного, а потому улица старого двора — царство ребят, она их вотчина, она принадлежит им безраздельно, здесь никто не гонит их, не кричит то и дело: «Не ходи на дорогу!» — потому что дорога тут самое безопасное место — даже взрослые охотно идут по самой середине, предпочитая твердый грунт дороги шатким, зыбким тротуарам, на которых не диво и ногу сломать…

В старом дворе — три дома и сад.

Один дом — двухэтажный. Здесь прежде жили Вихровы, на втором этаже, куда ведет широкая, гостеприимная лестница. Эта лестница не прячется трусливо в подъезде, за дверью, как в новом доме, словно спрашивая у пришедших: «А вы кто такие? Что вам надо? А может быть, вам не сюда?» Эта лестница — вся наружу, она словно приглашает: «Добро пожаловать, добрые люди! Поднимайтесь наверх. Вот дверь, в которую вы можете смело войти!» Ступени ее идут сначала вдоль фасада, поднимаясь кверху, потом круто заворачивают к балкону, на который выходит дверь.

Когда поднимаешься по этой лестнице, то постепенно оглядываешь весь двор, сначала впереди, затем — слева. Когда идут гости, они видны из окна и в квартире подымается веселая и недовольная суматоха. Видя гостей, мама громко говорила, если гости были хорошие: «Ну, наконец-то надумали заглянуть!» — или вполголоса, если гости были нехорошие: «Ах, боже мой! Опять приплелись!» От дождя лестница укрывалась навесом, который опирался на резные столбики.

Это была очень хорошая лестница. На ней могли расположиться все ребята старого двора, если никто не гнал их. Ее можно было считать лестницей, ведущей во дворец, где Золушка теряет свою туфельку, или трапом океанского корабля… А балкон то становился рубкой линкора, то гондолой дирижабля, то хижиной из пальмовых листьев, выстроенной на гигантских деревьях девственных джунглей. В общем, это была очень добрая лестница…

Окна второго фасада этого дома выходят во двор, к домику, где живет Мишка с матерью, отцом и двумя сестрами — Наташкой и Леночкой.

Сестры-близнецы совсем не похожи друг на друга, как это водится у порядочных близнецов.

Наташка — красивая и хитрая. Ее плутовские глаза всегда как-то умильно и благонравно поглядывают на всех, словно хотят сказать: «Смотрите, какая я хорошая!» — а хорошая ли она — это еще надо подумать! Она всегда ябедничает, особенно на Мишку и на Леночку. На сестру она всегда перекладывает свою вину. Как это она делает — непонятно, но Леночке обязательно попадает за Наташку. Когда же выясняется, что виновата все-таки Наташка, то наказывать ее уже поздно, и мать со вздохом говорит: «Ох, Наташка, Наташка, доберусь я когда-нибудь до тебя! Ты у меня две недели не сядешь!» Наташка покорно отвечает: «Доберись, мама!» — и, храня при этом на своем хорошеньком личике выражение полной невинности и простоты, показывает Леночке язык.

Леночка никогда не жалуется на Наташку: во-первых, потому, что Наташка — любимица матери, во-вторых, потому, что сама Леночка — добрейшее существо, отходчивое и готовое делать всем добро.

Сестры даже плачут по-разному. Наташка ревет, шумно сморкаясь, что-то причитая, кому-то грозя и одновременно выставляя себя самым несчастным человеком на свете… Леночка плачет молча, низко опуская при этом голову, чтобы никто не увидел ее заплаканные глазки. Наташка ревет обязательно на людях — одной ей плакать неинтересно, она всегда плачет для кого-нибудь. Обиженная Леночка уходит в какой-нибудь уголок и не показывается, пока не выплачется хорошенько. Наташка после рева долго дуется на отца, на мать, на весь свет. Леночка, тотчас же забывая свои огорчения, уже готова оказать кому-нибудь услугу. Наташка — темноволосая толстушка с ямочками на полных щеках. Леночка — белоголовая, худенькая. Мишка же странно похож и не похож на своих сестер: лицом он схож с Наташкой, а нрав у него Леночкин. Вообще, он очень хороший, Мишка…

Из окон второго этажа видно, что делается в Мишкином доме. Видно, как вредная Наташка строит разные пакости — то отковыривает от стены осыпающуюся штукатурку, а потом указывает на Леночку, то украдкой — за спиной у матери — тащит из буфета сахар, а потом осыпает сахаром Леночку, чтобы отвести от себя подозрения. Видно, как Мишка, сидя за столом, готовит уроки и морщит лоб, ничего не понимая в том, что читает. Бедный Мишка — учеба дается ему с трудом.

Мать Мишки — Людмила Михайловна — сидит у другого окна и быстро-быстро вертит ручку швейной машинки. Часто она при этом что-то шепчет. Это она ругает своих заказчиц, которые, зная, что мать Мишки портниха без патента, торгуются с ней долго и нудно, а при расчете норовят недоплатить несколько рублей, говоря, что у них нет мелочи.

Иногда Мишка начинает плакать над тетрадями. Мать подходит к нему, садится рядом, хочет помочь… Но она почти неграмотная и в Мишкиных учебниках ничего не понимает. Помогает она Мишке только подзатыльниками. При этом ее миловидное лицо искажается, и она перестает походить на ту Людмилу Михайловну, которая всегда так охотно улыбается, разговаривая с людьми. А Мишка становится похож на заезженного коня, который тянет непосильный груз и вот-вот упадет, а безжалостный возчик стегает его кнутом, вместо того чтобы дать ему отдохнуть или подпереть воз плечом… Впрочем, как только Людмила Михайловна замечает, что кто-то видит их с Мишкой, она тотчас же улыбается в окно и непослушной рукой, скорой на расправу, гладит Мишку по голове. Тот ревет еще сильнее от этой неожиданной ласки. Тогда мать, махнув на него рукой, отходит, садится за свою машинку и начинает ожесточенно крутить колесико, красиво двигая своими полными руками ворох ткани, что топорщится в разные стороны.

Во втором этаже живет Фрося, которая работает в пивном киоске, а раньше работала кассиром в сберкассе… Мишка говорит, что Фрося наживает на пене состояние. Состояние Фросе пока не удалось нажить, но она мало и редко бывает дома, и ее дети — молчаливая и злая, как звереныш, дочка Зоя и тщедушный сын Генка — предоставлены самим себе. Они дерутся и мирятся, без чьей либо помощи и вмешательства, в своей комнате, как в клетке. Часто Фрося приходит домой поздно, но с гостями — Генка называет их ревизорами. Тогда начинается выпивка. Мать дает водку и Зойке с Генкой, которые вскоре засыпают… В отсутствие матери Зойка сидит в нетопленной комнате, молча играя с тряпичными куклами. Генка часто убегает из дома, и обеспокоенная мать уже несколько раз разыскивала его, хватившись на второй или третий день, и Генку приводил милиционер из детской комнаты. «Задержали на станции», «Взяли на чердаке», «Спал в подъезде», — говорил при этом милиционер.

Если Генка не убегает, он тащит в дом всяких животных, часто жалких, ободранных, больных, взъерошенных, — кошек, собак, голубей, сову, бурундука, кроликов, с которыми возится очень терпеливо и нежно, пытаясь обучить чему-нибудь. «Дурной Дуров» — называет Генку Мишка, который умеет придумывать разные слова и все очень хорошо понимает и теряется только перед непонятными учебниками. Бедному Дурову-Генке никогда не удается достичь своей цели, не потому, что у него не хватает терпения, а потому, что мать неизменно выбрасывает всю Генкину живность.

Генка добр и терпелив только с животными. С ребятами и взрослыми он груб и дерзок. Когда же ему влетает от матери или посторонних — а предлог для этого есть всегда, так как Генка проказлив и нечист на руку, — то он долго и противно скулит. Как собачонка. Делает он это на улице, у ворот или возле забора, для того чтобы прохожие видели и спрашивали его: «Кто тебя обидел, мальчик?» — потому что Генке нужно сочувствие людей…

Третий дом, в конце двора, — одноэтажный, с подвальным помещением. Там живет овчарка, по кличке Индус, как у пограничника Ивана Разумного. Конечно, в доме живут и люди, но Индус — самый заметный и громкий жилец. Индус принадлежит Бухгалтеру, у которого двое ребят — жеманная девочка Ира, которую зовут Балериной, или просто Кривлякой (смотря по настроению!), хотя она девочка добрая, отзывчивая и очень простая, и мальчуган Шурик, тихий и неслышный, который сам себе кажется рослым и сильным, хотя на самом деле это и не так. Мишка называет его Читателем, потому что Шурик готов читать книги ночь и день, тогда как Мишка засыпает на пятой странице любой книги.

В подвальном помещении этого дома водятся огромные крысы, серые, наглые, с красными глазами. Однажды они напали на маленькую дочку рыжего жильца Андосова и обкусали ей лицо, и тогда рыжий Андосов переехал на другую квартиру, которую дал ему горсовет, потому что теперь не царское время, чтобы трудящийся человек в подвалах жил! — как сказал Андосов, уезжая. Теперь в подвале никто не живет. А крысы остались. Если зайти в подвал и тихонько постоять, слышно, как крысы шуршат хвостами. Может быть, это и не крысы и не шуршат, но так говорит Мишка, а он человек серьезный…

Во дворе живут также Шофер, Кондитер, Ротационер (есть такая печатная машина — ротация!), Уборщица, Заведующая детским садом. Все они бездетные, и потому ребята старого двора только отмечают их существование, но мало интересуются ими, хотя Шофер, конечно, заслуживает внимания, и, когда он приезжает во двор на своем грузовике, он становится заметным лицом, даже заметнее Индуса, потому что Индус боится грузовика, хотя Шурик и утверждает с жаром, что Индус никого и ничего не боится.

Перед домами раскинулся сад: березы, и тополи, и куст черёмухи, которая никак не может расцвести, хотя она и набирает каждую весну великое множество почек. Ее растаскивают по квартирам, прежде чем кто-нибудь успеет увидеть на ней цветы.

Березы выдерживают все ребячьи набеги, все пробы перочинных ножей, все гвозди, которые в них вбивают. Они пускают зеленые листочки на сломанных и поникших ветках, темными наростами покрывают все порезы на своей белой коре и заставляют ржаветь и преждевременно переламываться вбитые гвозди. С каждым годом они становятся все красивее и выше. И ветер тащит в комнаты летом и осенью семена березовых сережек, похожие на крылатую птичку, и увитые легкими белыми нитями семена тополя. И листва деревьев приятно шумит в высоте над старым двором, и летом, в палящую жару, кроны тополей и берез бросают на истоптанную землю прохладную милую тень. Они дают эту тень и вредной Наташке, и медлительному Мишке, и доброй Леночке, и пакостнику Генке, и балерине Ирочке, и тихому Читателю Шурику, и молчаливой Зойке, и шумному Индусу с высунутым на одну сторону длиннющим языком. Игорь тоже любит приходить сюда, хотя двор его нового дома обширнее и там есть качели, волейбольная площадка и великое множество ребят из всех сорока пяти квартир…

Первые шаги в своей жизни Игорь сделал на старом дворе. Первая игрушка, которая привлекла его внимание, попалась ему на глаза в этом доме. Первым его домом был этот дом с гостеприимной лестницей, словно говорившей всем: «Добро пожаловать, товарищи!»

Игорь родился в этом доме.

И, когда он слышит слово «родина», ему всегда представляется старый дом и ребята, что веселым кольцом окружили его, когда одной весной он впервые зашагал на своих ногах по доброй лестнице. Ему навсегда запомнился и этот яркий солнечный день, и веселые рожицы ребят, что были чуть-чуть постарше его, — это были лица его друзей…

 

4

Они окружили Игоря шумной стайкой.

— Ты почему долго не приходил? — спросил Мишка, улыбаясь во весь рот.

Ну и улыбка была у Мишки! Глаза его прищуривались, скрываясь в веках и весело поблескивая из узеньких щелочек, губы растягивались до ушей — нельзя было не улыбнуться, видя улыбающегося Мишку. Он обрадовался Игорю и, чтобы выразить эту радость, толкнул Игоря так, что тот едва удержался на ногах. Игорь, в свою очередь, толкнул Мишку, но нельзя сказать, чтобы Мишка почувствовал этот толчок, — он очень крепко стоял на своих толстых, больших ногах.

— Ну, ты, не задавайся! — сказал он добродушно.

— А вот задается, задается! — тотчас же подхватила вредная Наташка. — Он теперь к нам и не ходит! В том доме начальники живут! — сказала она, кивая в сторону главной улицы. — Там все мальчишки задаются! Мы с Ленкой пошли туда — так нас в подъезде какие-то встретили, не пустили, сказали — пачки дадут, если еще придем!

— Ну уж! — с сомнением сказал Игорь. — Кто же это?

— Не знаю кто! — отозвалась Наташка и с жаром прибавила: — Мы теперь ну ни за что к тебе не пойдем! Очень нам нужно пачки получать! Правда, Ленка?

Леночка не промолвила ни да, ни нет, но промолчала также и о том, что дело было по-другому. Никто не грозился им, а только Наташка увидела в подъезде чужих ребят, которые играли в ножички, и бросилась бежать, закричав: «Ленка, бежим, а то мальчишки нам пачки дадут!» А мальчишки, будучи очень заняты своим важным делом, даже и не взглянули на них. Может быть, мальчишки были и не с этого двора. Они бросали ножички возле самого подъезда, а кто из своих станет на глазах у взрослых заниматься этим делом, когда известно, что взрослые видеть не могут эту игру, как будто сами никогда в нее не играли!

Однако Леночка промолчала, и Игорь почувствовал себя неловко. Вот тебе и новый двор! Выходит, старым друзьям туда дорога заказана? «Ну, узнаю, — подумал Игорь, — кто это у нас девчонок гоняет, мало не будет!» И в самом деле он был возмущен — разве можно к девчонкам привязываться. Мальчишки — другое дело: между многими дворами было глухое соперничество, неизвестно из-за чего возникшее и неизвестно почему державшееся. Выражалось оно в неизменной форме: «Ты чего в наш двор пришел? Своего нету, да? А ну иди отсюда, а то!..» Что такое «а то!..» — было ясно во всех концах города и обозначало одно и то же: «Бить будем!»

Мишка нахмурился и, с недоверием глядя на Наташку, буркнул:

— Вечно она выдумывает… Ну, чего это ребята вам будут пачки давать?

— А вот и будут! А вот и будут! — с глубоким убеждением в своей правоте закричала Наташка. — Вот хочешь, сейчас опять пойду туда одна! И будут мне пачки! Будут!

Она даже сделала несколько шагов в сторону ворот, но тут мысли ее приняли другое направление и она напустилась на брата:

— А ты за меня никогда не заступаешься! Меня чужие мальчишки бьют, а ты и пальчиком не пошевельнешь… Это хорошо, да? Хорошо?

— Я заступаюсь! — сказал сбитый с толку простоватый Мишка.

Но Наташка уже вопила на весь двор:

— Ма-а-а-ма! Мишка за меня не заступается!

Мишка опасливо покосился на окна своего дома.

Мать поднялась из-за стола и выглянула.

Леночка, которая всегда молчала и очень хорошо знала свою сестрицу, негромко сказала:

— Я сегодня чуть-чуть в Чердымовку не упала. Ка-ак подо мной земля обвалится!..

— Где? Где? Где? — с жадным любопытством поспешно спросила Наташка, сразу же забывшая весь разговор перед этим. — А я не упаду! А я не упаду! Я на самый край стану и — ничего!

Тихий Шурик вывел на поводке Индуса. Пес застучал по полу веранды хвостом, умильно глядя на Шурика и дожидаясь, когда тот отстегнет поводок.

Балерина Ирочка вышла вслед и, зажмурясь от солнца, оглядела двор. Она села на перила веранды и, заложив ногу за ногу, прислонилась к стене, как киноактриса, держа перед собой на вытянутых руках книжку. Длинные светлые волосы закрыли ее лицо, но, хотя они мешали ей и щекотали нос, она не убирала их и рассматривала собравшихся во дворе ребят сквозь блестящую сетку своих волос.

— Выставилась! — сказал беззлобно Мишка. — Шурик, пусти Индуса!

Шурик отстегнул поводок и сказал строго:

— Тих-хо! Сидеть!

Индус, наклонив голову и закусив губу, смирно, умными глазами глядел на Шурика, ожидая разрешения кинуться со всех ног во двор, где можно бегать сколько угодно. Не сводя глаз с Индуса, все ребята глазели на эту сцену. Притихла даже Наташка, хотя ее нрав и не позволял ей долго молчать, — она и сейчас что-то шептала про себя, наверно: «А вот и не сидеть! А вот и не сидеть!» Но Индус сидел. Потом Шурик вынул из кармана кусок сахара, высоко подбросил его в воздух. Тотчас же Индус кинулся вверх, схватил на лету сахар, громко лязгнув зубами. Сладкая слюна потекла у него из розовой пасти.

— Вольно! — скомандовал Шурик.

И, повалив ведро с водой, стоявшее на веранде, Индус бросился во двор, оглушительно лая:

«Здрав-здрав-здрав-ствуйте!»

— Индус! Сюда! — закричали ребята вразнобой.

— Индусик! Индусик! — закричала и Наташка и спряталась за Мишку.

…Солнце лезло по небу все выше.

Ребята то носились по всему двору, то затихали, собравшись в каком-нибудь его уголке, то всей ватагой высыпали на улицу. Они играли. В какую игру? Игорю всегда было очень трудно вспомнить, во что они играли, когда, случалось, отец говорил ему: «Я по тебе соскучился, Игорешка! Где ты был, что делал?» Где был? Ответ выскакивал сам собой: «На старом дворе!» Что делал? Это тоже было ясно как день: «Играл с ребятами!» Но стоило отцу спросить: «А во что вы играли?» — как у Игоря немел язык: трудно было вспомнить, а рассказать и того труднее… Надо было рассказывать обо всем — как, например, Мишка придумал скатываться по косогору оврага и съехал вниз почти без штанов, так как разодрал одну штанину сверху донизу, за что-то зацепившись, как Наташка изображала свою маму — Людмилу Михайловну, как Шурик был Кожаным Чулком, как Ирочка снисходительно танцевала какой-то танец, в котором главным было, кажется, изогнуться до невозможности, и Леночка испуганно кричала: «Ну она же переломится, ребята!» — как бегали они все вместе по улице «паровозом», как… Надо было рассказать и про прятки, и про горелки, про скакалки и считалочки, про ножички и казаки-разбойники, про перегонки, и про долгие разговоры обо всем и ни о чем, которые возникали неожиданно, без всякого повода и прерывались также неожиданно для новой игры.

Нет, рассказывать об этом было невозможно, потому что все это вдруг становилось неинтересным и рот растягивала долгая зевота, а после этого Игорь начинал хохотать, вспомнив, как Мишка пытался ездить на Индусе, а Индус, рассердившись, схватил Мишку за воротник и стал не на шутку трепать.

А на старом дворе все-все было интересным. И время там шло как-то слишком быстро. Солнце в какой-то момент неожиданно, с подозрительной поспешностью, начинало прятаться за соседний дом, задний фасад которого виднелся из старого двора, хотя дом и выходил на большую проезжую улицу, откуда целый день доносились автомобильные гудки… Вот уже и Людмила Михайловна выходила на покосившееся крылечко и кричала:

— Ленка-а! Мишка-а! Наташенька-а! Господи боже мой, сколько вас надо звать! Идите обедать. Отец пришел — ждет!

Вот тебе раз! Если пришел Мишкин отец — значит, уже седьмой час. Только сейчас Игорь вспоминает, что обещал маме вернуться домой не позже четырех. Он вздыхает — опять мама будет с укоризной глядеть на него и отчитывать. Игорь нехотя идет к воротам старого двора. Мишка, косясь на окна своего дома, идет проводить Игоря. Леночка, держась за руку брата, провожает его, а Наташка, чтобы не остаться одной, следует за ними. Так все они выходят из ворот. Мишка кричит:

— Ма-ам! Мы сейчас!..

— Мы сейчас, мамочка, сейчас! — добавляет Наташка, как эхо.

Не очень хорошо, что девочки увязались за ними, особенно Наташка, но — ничего не поделаешь!

— А мы в незнаемые края поедем! — говорит Игорь Мишке негромко. — Папа сказал, что поедем, как только он встанет!

Три пары глаз смотрят на Игоря.

Мишка даже затаил дыхание. В его глазах мелькает какое-то, уже знакомое Игорю выражение радостной готовности на все: ах! — если бы и Мишке можно было уехать в незнаемые края — от своих учебников, от грязных тетрадей и от подзатыльников матери. Леночка смотрит на Игоря с безграничным удивлением и вдруг берет его за руку, словно для того, чтобы убедиться в существовании такого счастливого человека.

— Вот это да! — говорит Мишка, звучно сглатывая слюну и едва справившись с волнением.

— Вот хорошо-то! — говорит и Леночка, и ее светлые глаза сияют.

Но Наташка мрачнеет — черная зависть написана на ее лице! Вечно этот Игорь задается — то в новый дом переехал, то ему целую комнату выделили в новой квартире, а теперь — в незнаемые края какие-то едет… И Наташке становятся ненавистными и Игорь, и брат, и сестра — подумаешь, обрадовались! И что это за незнаемые края?

— Умрет твой отец! Вот увидишь! — говорит она жестко и поджимает свой милый рот. Ямочки на ее щеках исчезают. Брови насупились. Она отступает на шаг и тем же тоном говорит: — Были мы у вас с Ленкой. Твоего отца видели — сидит на кровати, хрипит, согнулся. Лицо черное. Ой, какой страшный! Вот увидишь…

Игорь ошеломлен. И то, что гнетуще нависло над их домом, от чего задумывается у окна мама Галя, почему люди в белых халатах приходят в их квартиру по ночам, — все это обретает особый, жуткий смысл. Только сейчас Игорь понимает, что он боится именно смерти отца, что боится этого и мама… В глазах его смятение, и он глядит на Наташку, видя не ее, а похудевшего, потемневшего лицом отца, и слышит тяжелое его дыхание, от которого у отца что-то кипит, клокочет, сипит в горле…

Ошеломлены и Мишка с Леночкой… Как смеет Наташка так говорить! Мишка не сердитый, но он готов сейчас отлупить Наташку, пусть даже ему и влетит потом. У него невольно сжимаются кулаки.

Леночка шепчет:

— Ну, Наташка же! — И на глаза ее навертываются слезы от жалости к Игорю и его отцу.

Мишка вспоминает отца Игоря — когда он входит в класс, всем становится весело и легко. Вихров смотрит на ребят смеющимися глазами, словно у него что-то припасено для них необыкновенное. Да и в самом деле, он всегда делает свои уроки интересными — то вместо учебника Вихров начинает читать какую-нибудь интересную книгу, то является с фильмоскопом в руках и диапозитивами, то нагружен репродукциями с картин. Откуда он только берет их — в школе нет таких учебно-наглядных пособий! Он договаривается с кем-то, и вот в класс приносят кинопередвижку, и вместо урока ребята глядят кинофильм. Как-то раз он пришел в класс не один, а вместе с каким-то пожилым и явно смущенным человеком. Это оказался писатель, который рассказал, как пишут книги! Всего, что говорил писатель, Мишка не запомнил, но слушал писателя с открытым ртом. Вихрову не хватало дня в школе для занятий, и он устроил вечерние чтения книг. Вихров не любил ставить двойки, но даже Мишка по русскому языку должен был заниматься гораздо больше, так как Вихров не давал ему покоя и всегда был готов остановиться в коридоре на перемене, чтобы втолковать бедному Мишке что-то, а он и не всегда был рад такой помощи.

…Увидев, что ее слова произвели впечатление, Наташка отступает еще на два шага и добреньким голоском говорит:

— И закопают его в могилку. С музыкой…

Мишка наконец обретает силу что-то сказать:

— Наташка-а!

Но Наташка уже в воротах. Она деловито говорит, ни на кого не глядя, побаиваясь встретиться глазами с Игорем и Мишкой, Леночки она совсем не боится:

— Мама зовет! Попадет вам, что не идете обедать! Отец ждет!

Она вприпрыжку бежит по узенькому — в одну дощечку — деревянному тротуару мимо берез, мимо тополей и скрывается за углом двухэтажного дома.

— Вот гадина! — говорит Мишка. — Ты не смотри на нее. Она у нас всегда такая вредная, ну просто будто ее за язык тянут. Как брякнет, как брякнет… Ох, вредная!

Леночка опять берет Игоря за руку, доверчиво и нежно, — ей до слез обидно за Игоря и она чем-нибудь хочет загладить Наташкину вину.

— Идите обедать, а то вам попадет! — говорит Игорь.

— Иди и ты! — отзывается Мишка и смущенно улыбается.

— Ну, я пошел! — говорит Игорь и, не оглядываясь, уходит.

Леночка и Мишка провожают его взглядом.

— Пошли, пошли, Ленка! — торопит теперь Мишка сестру.

Однако они оба не трогаются с места, пока Игорь не сворачивает на главную улицу и исчезает из глаз.

…Раз, два, три! Игорь шагает по асфальту.

Солнце давно переместилось вправо и скрылось за домами. Вечерняя тень легла на улицу. Лишь верхние этажи Управления железной дороги, которое стоит напротив нового дома Вихровых, освещены заходящим солнцем. Все окна его раскалены, они отсвечивают багрянцем, словно внутри здания бушует пожар и вот-вот со звоном рассыплются стекла и ненасытный огонь выплеснется наружу! Но вместо этого вдруг багровое пламя гаснет — сначала в нижних, потом в верхних этажах, — и желтоватый электрический свет появляется в окнах, будто светляки залетели в дом и застыли под потолками комнат…

Это значит, горячее солнце скрылось за горизонтом, там за рекою, откуда приходят поезда, и день кончен. Раз… два… три! Ох, как болят ноги… Вот и белая стена дома Игоря. Она кажется синей в вечерних сумерках, с каждой секундой все больше окутывающих город. Игорь поднимает голову. В окнах их квартиры горит свет. Ох, как высоко надо подниматься!

Бум-м-м! Хлопает входная дверь. Бум-м-м! Хлопает вторая, внутренняя дверь. Прямо как пушки.

…Ступеньки, ступеньки, ступеньки… В окна лестничного марша видны багровые облака за рекой, они с золотым обводом — солнце прячется где-то за ними, уже далеко-далеко отсюда, и обещает на завтра ясный ветреный день.

Сорок две ступеньки остались внизу. Вот и черная кнопка звонка. «Откррррывайте дверррь! Пррришел Игорррь!» — на всю квартиру кричит звонок. И почему-то этот звон не радует Игоря. Он с беспокойством ждет у двери.

Слышны быстрые, легкие шаги мамы. Она открывает дверь и говорит:

— Ну, явился! Где ты пропадал, бродяга?

— А папа дома? — не обращая внимания на вопрос, спрашивает Игорь.

В ту же секунду он слышит голос отца:

— Это кто там, Галя? Игорь пришел, что ли?

Мама отвечает сразу обоим:

— Дома, дома! Где ему быть! — это Игорю. — Игорь пришел, что ли! — это папе, с усмешкой: она всегда посмеивается над этим «что ли», которое папа произносит всегда, к месту или не к месту.

Игорь облегченно вздыхает. Голос у мамы звонкий, хороший. В нем нет тех сумерек, которые иногда вдруг обволакивают его, приглушая этот звон.

О-о! Вот новость! Отец сидит в столовой на стуле… Стол накрыт на троих. Значит, они обедают сегодня все вместе…

Игорь вспоминает злые слова Наташки.

Ох, как она смотрела своими противными черными глазами!

Неужели злые слова ее оправдаются и никогда не будет так, чтобы путешественники вышли из города?..

 

 

1

Путешественники вышли из города, и злые слова Наташки не оправдались.

Вихров стал быстро поправляться. Теперь уже не редкостью было то, что он отказывался от завтрака или обеда в постели и досадливо отмахивался, когда мама Галя показывалась в дверях спальни с чашкой кофе или тарелкой золотого бульона. Он торопливо спускал ноги на пол, нашаривал под кроватью, не глядя, свои туфли и поднимался.

Он брился теперь через день, и нехорошая рыже-седая щетина, которой он обрастал в дни болезни, уже не появлялась на его худощавых щеках. Это был верный признак — недалеко было выздоровление. Таким же верным признаком того, что болезнь брала свое и что папа Дима не в силах был ей сопротивляться, служила эта щетина, которая выглядела не очень-то хорошо.

Однажды папа Дима даже запел.

Он сидел в своей комнате и брился. Обычно он ругался из-за того, что бритвенные ножички были плохие. Но в этот раз все шло как следует, и он выбрился, не отдыхая.

Лишь после того, как он провел по щекам ладонью и убедился, что противной щетины не осталось нигде, он вдруг устало наклонился над столом и, сильно побледнев, облокотился на вытянутые руки.

— Ты никогда меры не знаешь! — сказала мама встревоженно. — Чего ты торопишься? Не на пожар ведь! Никто тебя не гонит. Можно, кажется, сделать это спокойно, не выбиваясь из сил!..

Отец посмотрел на нее. Приободрился немножко и сказал:

— Ты, друг мой, не ругай меня, пожалуйста, не то я опять заболею. Вот увидишь!

— О тебе же забочусь! — сказала мама. — А что ты меры не знаешь, так кто в этом виноват…

— Мне очень приятно, что ты обо мне заботишься! — сказал папа Дима. — Но только зачем же делать это такими полицейско-административными приемами? — Он встал со стула, подошел к маме и подставил щеку. — Можешь поцеловать меня. Видишь, какой я чистенький, бритенький!

Мама поцеловала его сначала в одну, потом в другую щеку.

А потом она долго смотрела в глаза папы Димы и вполголоса сказала:

— Поправляйся скорее, Димушка!

Отец ничего не ответил. Он только мизинчиком погладил черные, густые брови мамы Гали на переносице. Потом пошел умываться. И вдруг запел:

Он брызгался, фырчал. Он чистил зубы, полоскал рот, и все это шумно, так, что было слышно во всей квартире. Папа Дима явно наслаждался тем, что он опять может умываться так, как моются все люди, а не в постели, из тазика с теплой водой. И все время он пел про черных мух:

Странно, но он всегда пел эту песню про мух, которые кружатся над его головою, именно тогда, когда не было черных мыслей. Песня была не очень веселая, скорее даже грустная, но он пел ее, выделывая голосом такие рулады, что вся грусть куда-то бесследно испарялась, и это тоже было очень хорошо.

Вихров пел. Пел, а не хрипел и задыхался.

— Поправляется наш папа, — сказала мама Игорю, который не весьма одобрительно глядел на нежности взрослых.

Подумаешь, поцеловать бритого или небритого — какая разница! Хотя, конечно, небритый — хуже, Игорь тотчас же вспоминает жесткие колючки отцовской бороды, которые, словно занозы, усеивают его щеки и подбородок и так колются, когда отец прижимает к себе Игоря. Щетина отца беспокоит Игоря, потому что, когда она появляется, значит — дело плохо! Отсюда следует вывод — нет щетины, отец побрился и поет про черные мысли, значит — дело идет на лад! Пора и про незнаемые края напомнить…

Ах, как хорошо, что отец опять ходит! Из спальни в ванную, из ванной — в кухню. Слышно, как там звенят какие-то крышки, со звоном полетела на пол ложка…

Мама шепчет:

— Есть захотел наш папа!

И это очень хорошо. Хочет есть — значит, болезнь отступила «на заранее подготовленные позиции», как шутит папа…

Нежные руки мамы гладят Игоря по голове, по лбу, по щекам. И потом мама очень ласково, одним пальчиком гладит густые, темные брови Игоря. Точно так, как только что это делал папа. У Игоря почему-то щемит сердце и на глаза навертываются слезы. Отчего? Оттого, что с момента, как Наташка сказала свои злые слова, Игорь каждое утро просыпался с сознанием той угрозы, которая нависла над их домом, — больно и невозможно было представить себе, что папы Димы уже нет, что его унесли из дома куда-то в другой конец города, куда, с музыкой или без музыки, отвозили всех мертвых: не раз из высоких окон нового дома Игорь видел, как тихо везли их на машинах, а за ними прямо по мостовой, словно в праздник, шагали какие-то разные неестественные люди, разговаривающие вполголоса…

И вот теперь, услышав, как не очень складно запел папа, сразу повеселела мама. И вот теперь уже можно помчаться по комнатам бегом, во всю прыть, и не вызвать настороженного оклика: «Тиш-ше! Тихо!» И вот теперь можно звонить в квартиру, нажимая черную кнопку до тех пор, пока не побелеет палец, и звонок, справившись с последней, подложенной мамой Галей бумажкой, звенит заливисто, на всю квартиру: «Кто там стоит за дверррью? Пррроходите. Мы рррады вам!» Теперь можно разговаривать во весь голос. Ур-р-ра! Больше не стоит у порога то, что заставляло говорить вполголоса.

Игорь тоже идет на кухню.

Отец пробует ложкой какое-то варево. Игорь подходит к нему.

Отец зажмуривает глаза и кряхтит:

— Ух-х! Как горячо!

Игорь тянет его за руку:

— Дай попробовать. Вкусно? Да?

Отец говорит ему:

— Вот мама задаст нам обоим! — но зачерпывает ложкой что-то необыкновенно пахучее, источающее ароматы перца, лука и еще чего-то духовитого, и протягивает сыну. На лице его восхищение. — Симфония! — говорит он и спохватывается: — Дуй, дуй, а то обожжешься. Я, брат, хватил — так чуть богу душу не отдал! Вот так, вот так! А теперь давай удирать, а то влетит нам от мамы по первое число! — Папа Дима оборачивается, ахает, делает тотчас же невинные глаза.

Мама Галя стоит в дверях. Мама хмурит брови. Но даже Игорю понятно, что сердится она только для порядка, и ей, скорее всего, тоже весело.

— Лакомки! Кастрюльщики! Побирушки! — говорит она. — А ну, марш отсюда! Живо!

Ну что ж, можно и марш отсюда.

Сегодня мы обедаем все вместе. И папа будет по-прежнему сыпать в суп ужасно много перца, и мама скажет ему, что нельзя так безумствовать, что это вредно для здоровья, а папа согласится с этим и так же много перцу насыплет во второе…

Что такое безумствовать? Ну, это когда человек все делает без меры. А что такое мера? Ну, это когда все дается, берется ровно столько, сколько надо. А сколько надо? Ну, не больше и не меньше того, что следует! А если я хочу больше? Больше ведь лучше!.. Отстань, болтушка!

Сверкают тарелки на столе, звякают ложки, тихонько позванивают ножи. Над тарелками вьется душистый парок.

Мама говорит:

— За вкус не ручаюсь, а горячо будет!

Но она шутит. Уж она-то знает, что все, что будет приготовлено, ее милыми, ловкими, быстрыми руками, — так вкусно, что пальчики оближешь.

И папа Дима щурит глаза, раздувает ноздри, глядя на обед, и облизывает пальцы. Это тоже шутка, старая, но хорошая шутка. Игорь знает, что папа хитрит, — он не хочет хвалить обед вслух, но сделать так, как сделал он, значит, доставить маме искреннее удовольствие. И мама вся розовеет и лукаво подмигивает папе — мол, это только начало! Игорь тоже хочет сделать маме что-нибудь приятное. Он сует пальцы в суп, чтобы облизать. Ой, как горячо! Тут уж хочешь не хочешь, а сунешь пальцы в рот…

— Игорешка, безумный, что ты делаешь! — кричит мама и хохочет.

Папа тоже смеется. Игорь рад случаю и смеется так, что, верно, слыхать и на первом этаже.

Солнце заглядывает в комнату и встревоженно спрашивает:

«Люди добрые! Что вы так шумите? Что у вас случилось?»

Солнышко, милое! Мы шумим потому, что у нас все хорошо: папа выздоровел, у мамы опять золотые искорки в глазах, обед у нас вкусный-вкусный, а потом вот еще что — мы скоро поедем в незнаемые края!

Солнце улыбается — сверкающие зайчики скачут по стенам, и вся комната, кажется, вот-вот сорвется с места и понесется куда-то…

Злая Наташка, посмотрела бы ты сейчас на папины глаза — они смеются, смеются, хотя он сам сидит как будто серьезный и не хочет смеяться… Это ничего, что он еще худ и очень бледен. Если глаза его смеются, все будет хорошо.

 

2

Незнаемые края!

Оказывается, не так просто туда ехать.

…Если бы все зависело от Игоря — они сидели бы уже в поезде, или находились бы на палубе океанского корабля-лайнера, или — что нам стоит! — летели бы в самолете.

Но проходит день за днем. А путешественники еще не собрались ехать. У взрослых все так сложно — они все о чем-то раздумывают, что-то подсчитывают, какие-то обстоятельства взвешивают. Интересно, на чем и как взвешивают обстоятельства? Игорь терпеливо ждет день, другой и не выдерживает.

— Папа, вы уже взвесили обстоятельства? — спрашивает он.

— Взвесили, Игорешка, — не очень весело отвечает отец.

— Ну, и сколько?

— Что именно «сколько»? — поднимает брови отец.

— Обстоятельства. Вы всё собирались их взвешивать. Ты говоришь — уже взвесили, — поясняет Игорь, — вот я и спрашиваю: сколько?

Отец смеется.

— Не вижу ничего смешного! — обиженно хмурится Игорь.

Тогда отец серьезно говорит:

— Обстоятельства, друг мой, весят довольно много, но принципиально вопрос решен — мы едем.

Игорь, чтобы не попасть впросак, не спрашивает, что значит принципиально, но смутно чувствует, что это словечко как-то отдаляет незнаемые края, и напрямик спрашивает:

— Завтра?

— М-м-м… не так скоро! — говорит отец.

Казалось бы, чего проще — одеться, взять чемоданы, выйти из квартиры, запереть дверь, отдать соседям ключ от почтового ящика и сказать им: «Вы, пожалуйста, выбирайте нашу почту, читайте себе на здоровье, потом расскажете нам, что там написано, когда мы вернемся! Ну, будьте здоровы! Счастливо оставаться! (Хотя это не совсем понятно, но обязательно говорится!) Мы едем в незнаемые края, так вы тут без нас не скучайте! (Это тоже обязательно говорится, хотя соседи без нас и не скучают, так как мы не ходим к ним, а они не ходят к нам, а видимся мы с ними только на лестничной площадке.) Ну, пока!» Вот и все!

А вместо этого отец и мать вдвоем соображают, с кем бы еще посоветоваться.

— Я думаю, следует поговорить с Николаем Михайловичем, — сказал отец, озабоченно поглядывая на маму.

— Ну что ж, поговорим, — отзывается мама.

— И с Андреем Петровичем.

— Можно.

— И с Суреном Николаевичем.

— Можно, — кротко говорит мама и ждет, кого назовет еще папа.

— Боюсь я, не поднимем мы это дело! — говорит папа, призадумавшись. — Может быть, я один…

— Нет! — решительно говорит мама. — Одного я тебя не отпущу! Ничего — поднимем. По-моему, если уж решили, то надо так: раз, два — и отрубили! Вот так!

«Поднять», «отрубить» — какое это имеет отношение к поездке? Что надо поднимать и что надо рубить? Если бы они собирались ехать на корабле, то все было бы ясно — поднимают паруса и рубят концы… Почему рубят концы, Игорь не знает, но твердо помнит, что их рубят, — об этом во всех книгах написано. Особенно во время шторма. Что такое концы, тоже неясно, но, видимо, это какое-то барахло, иначе зачем их каждый раз рубить. Небось что-нибудь стоящее рубить не станут… Но, между тем, морем вовсе никто не собирается ехать, и все становится непонятным.

— Ох-хо-хо! — говорит мама. — Значит, собираем военный совет?

Папа глядит на нее несколько смущенно.

— Ты не одобряешь? — спрашивает он, и в его голосе уже слышится какая-то нетвердая нотка, точно он уже внутренне соглашается с тем, что не надо ни с кем советоваться и что вообще все это ерунда.

Он умеет это, папа Дима, — вдруг скажет: «Ерунда!» — и забудет о том, из-за чего старался. Уже в глазах его мелькает какое-то сияние, и уже теряет он почву под ногами, как говорит иногда мама. Она, однако, хорошо знает, что если папа и скажет: «Ерунда!» — и откажется от какой-нибудь своей мысли, то потом будет мучиться и все станет валиться у него из рук — все-таки он тяжело болен, и эти многомесячные обострения сильно его измотали…

Мама охотно отзывается:

— Почему же! Ум, говорят, хорошо, а два — лучше!

 

3

И военный совет собирается в полном составе.

Коротко, точно выстрел, раздается один звонок. Так звонит только Николай Михайлович Рогов — директор школы, в которой Вихров преподает литературу.

Это высокий, сильный человек. Про таких говорят — неладно скроен, да крепко сшит. У него широкие плечи и большие, крепкие кисти рук. «Настоящие мужские руки!» — говорит мама про его руки. Он ходит несколько странно — наклонившись большим корпусом вперед и левым плечом словно расталкивая толпу. Больная нога, неправильно сросшаяся, заставляет его так странно ходить… Николай Михайлович отрывисто говорит: «Здравствуйте!» — крепко жмет руку Вихровым, проходит в столовую. Садится, вытянув на полкомнаты свою больную ногу и привалившись к спинке, на диван. Своими черными глазами он пристально смотрит на папу Диму, словно изучая его.

— Ну, как? — произносит он одну из тех фраз, которыми пользуются взрослые, чтобы хоть что-нибудь сказать, когда молчать неловко.

— Да ничего, понемногу! — отвечает отец такой же фразой.

Они оба улыбаются и замолкают. Николай Михайлович не любит зря говорить. Он переводит глаза на Игоря, который в волнении ждет военного совета — что-то скажет? — и спрашивает его:

— Гуляешь?

— Гуляю! — автоматически отвечает Игорь, уже по опыту зная, что другого ответа на такой вопрос и быть нё может.

Мама Галя показывается из кухни.

— Что это у вас такая тишина стоит?:— спрашивает она весело. — В молчанку играете? Меня примете?

Вихров и Рогов опять улыбаются. Вихров, многозначительно подняв брови, говорит маме:

— Галенька! Ты там того…

Мама отвечает столь же неопределенно:

— И того, и этого… Знаю уж! — и исчезает опять.

Раздается опять звонок — заливистый, протяжный, потом следует целая серия коротких звоночков, точно тем, кто за дверью, не терпится войти. «Откррррывайте! От-кры-вай-те!» — кричит звонок. Игорь со всех ног бросается в переднюю:

— Я открою!

Входят сразу двое — Андрей Петрович и Сурен Николаевич.

И дом наполняется шумом. Сурен хватает Игоря за локти и подкидывает его к потолку. Игорь уже не маленький, и, хотя полет этот заставляет его всего сжаться — шутка ли, под самый потолок! — и невольно улыбаться, ему не кажется это самой удачной шуткой. Но Сурен проделывает это с Игорем каждый раз с тех пор, как однажды, когда Игорь был совсем маленький, подбросил его к потолку и Игорь завизжал, как поросенок, от страха и восторга…

Андрей Петрович невысокий, смуглый, словно копченый, с редкими черными волосами, зачесанными назад, очень подвижный и всегда весело-ровный, со смеющимися глазами, в которых так и светится желание рассказать что-то такое, чего еще никто не знает, от порога кричит:

— Галина Ивановна! Что это вы гостей не встречаете? Зазнались? Или мы вам уже надоели? — и быстро раздевается.

Мама из кухни отвечает ему:

— У меня там особоуполномоченный вас встречает! Проходите, раздевайтесь!

Андрей Петрович так же громко кричит:

— Уже разделись! Вас, что ли, ждать!

Сурен опять подкидывает Игоря вверх. Шляпа его упала на пол, длинные, патлатые волосы закрывают ему голубые, навыкате глаза, рот раскрыт — он радуется своей силе и уменью обращаться с детьми куда больше, чем рад этому Игорь, который считает, что он уже не маленький.

— Дядя Сурен! Не надо! — тихонько говорит Игорь.

Но Сурен не слушает его.

— Чертушка! — одергивает Сурена Андрей Петрович. — Убьешь ребенка! Ты ведь слон, а не человек!

— Слоны очень чутки! — отвечает Сурен, приводя свое намерение в исполнение.

— Что касается слонов — святая истина! — говорит Андрей Петрович.

Сурен глуховат.

— Что, что ты сказал? — спрашивает он.

Но Андрей Петрович только хохочет, сует в руки Игорю, который вернулся из заоблачного путешествия, свое пальто и шляпу и идет прямо в кухню, к маме Гале, здороваться.

Она встречает Андрея смехом и, дав поцеловать локоть, выталкивает прямо на Сурена.

Сурен берет ее за руку и здоровается несколько странно — высоко поднимая руку мамы и прижимая ее к тому месту, где должно находиться сердце; это приветствие кажется ему очень сердечным и изысканным. Сурен вообще человек с аристократическими наклонностями и делает все не так, как другие.

— Ах, Сурен, Сурен! Опять вы мне руки выворачиваете! — смеется мама и взъерошивает ему и без того растрепанные волосы. — Идите к мужчинам! Не мешайте мне!

— Здорово, Дмитрий! — говорит Андрей Петрович с порога и протягивает руку папе Диме. Он крепко пожимает руку Вихрову, прежде чем тот успевает подняться со своего места. — Да ты, брат, совсем молодец, я погляжу! Тебе, брат, не лечиться надо ехать, а в работу запрягать тебя надо! Гляди, какой бравый. Прямо Бова-королевич, да и только!

Бова-королевич улыбается через силу — он отвык уже от шума, громких разговоров, яркого света и уже устал от одного вида друзей, по которым соскучился, но свидание с которыми сразу взволновало его до лихорадочной дрожи. Бодрясь, он садится поровнее. Краска бросается ему в лицо, и он как-то хорошеет весь, растроганный этим вторжением друзей и их искренней радостью по причине его выздоровления. В этот момент ему кажется, что он и верно здоров и что не было позади ни врачей, ни болезни, ни страха, по ночам оковывающего сердце ледяным пожатием.

— А что, — говорит он, — ты находишь, что я хорошо выгляжу? Я тоже, Андрей, думаю, что, может быть, вместо всех этих выездов — какая в них польза? — мне надо за работу браться. Я сразу же и возьмусь — слава богу, належался. Хватит!

«Товарищи военный совет! — хочется сказать Игорю. — А как же незнаемые края? Что-то тут не то, товарищи!»

Все трое пришедших смеются вместе с Вихровым, который не видит со стороны, каким беспомощным он выглядит. Сурен хохочет громче всех.

— А! Каков мальчик? — спрашивает он. — Ну, Мич-Мич, молодец ты!

Он вытягивает свою длинную тяжелую руку, чтобы хлопнуть Вихрова по спине изо всей силы, — он это любит, это кажется ему выражением настоящей мужской дружбы. Тут Рогов вдруг отрывается от спинки дивана и подставляет Сурену свое плечо. Раздается гулкий удар. Николай Михайлович крякает и выразительно смотрит на Сурена… Да, если бы это дружеское доказательство пришлось по спине или по плечам папы Димы, не пришлось бы дальше и разговаривать о незнаемых краях. Именно это можно прочесть во взоре Рогова, устремленном на Сурена. Тот медленно осознает невысказанную мысль Рогова и смущенно убирает руку в карман. Нащупав портсигар, он вынимает его, словно за ним и полез, вытаскивает папиросу. И опять натыкается на взгляд Николая Михайловича. «А, черт! Совсем забыл!» — про себя говорит Сурен и прячет портсигар обратно.

Лампа, затененная большим цветастым абажуром, кидает на середину комнаты, на стол, ослепительно яркое светлое пятно, за пределами которого вся комната покрыта цветными тенями. От этого кружка света и от необычных этих теней в комнате очень уютно. Звон посуды, с которой возится мама Галя в кухне, придает какой-то праздничный оттенок всему вечеру. А близость друзей, которые не позволили себе ни одним словом сказать о том, как плохо выглядит Вихров, и твердую опору которых он чувствует в каждом слове и в каждом жесте, вдруг обволакивает сердце папы Димы невыразимым, теплым и щемящим чувством. На глаза его навертываются слезы.

Но тут Рогов самым деловым тоном говорит, положив свою большую ладонь на колено папы Димы, как о чем-то решенном:

— Ну, так когда ты решил двигаться?

Итак, военный совет уже начался. Папа Дима тотчас же справляется со своим волнением, которого так, кстати, и не увидели друзья, и отвечает:

— Да пока, Николай Михайлович, все в общих чертах… Многое еще неясно. Я все думаю, думаю…

— Он думает! — восклицает Сурен. — Тих-ха, Чапай думать будет!

И он поднимает руку, требуя внимания. У него есть свой план: Вихров должен ехать немедленно, как только соберут чемоданы. («Правильно!» — одобряет Игорь это заявление.) Второе — ехать ему не больше трех дней. Пусть вылезает в Чите, там друзья помогут! Отдохнет, подышит сосновым духом, осмотрит окрестности. Сурен добавляет многозначительно, что он в понятие «отдых» включает также осмотр достопримечательностей, например церкви декабристов, Нерчинских рудников. Сибирского тракта, а потом дальше поездом, до Новосибирска, там тоже остановка на неделю. Впереди же еще остается Свердловск, Киров, наконец, Москва, где можно провести недели две.

— Вот что я предлагаю! — говорит он, радуясь своим словам.

У Игоря захватывает дух от этого предложения. Папа Дима тоже, не меньше Игоря, ошеломлен блистательными перспективами путешествия. Он покачивает головой…

Андрей Петрович деловито спрашивает Сурена:

— Чековую книжку на это путешествие ты сейчас подпишешь или завтра, может быть?

Папа Дима вздыхает. Сурен долго и проникновенно смотрит на Суровцева: «Такой план провалил!»

— Ах, Андрей, как у всякого физика, у тебя маловат полет фантазии. Материализм вас, физиков, заедает. А я полагал…

Что полагал еще Сурен, Игорь не слышит. Мама Галя зовет его из кухни: «Игорешка, поди сюда, помоги мне!» Ничего не поделаешь, надо идти — в доме Вихровых закон: все должны делать дело в меру своих сил. Все последующее он слышит только урывками, входя и выходя из столовой, — он таскает тарелки, ножи, вилки и прочее, тогда как мама накрывает на стол, ставя закуски, печенье, конфеты. Она как будто и не интересуется этим разговором. Однако она внимательно слушает все, она не отвечает на вопросы Игоря и молча сует ему в руки то одно, то другое, значит, ее мысли заняты совсем не тем делом, которое делают ее послушные руки.

Андрей Петрович предлагает ехать незамедлительно и скорым поездом.

— Доберешься до места, отдышишься, а там уж и коллекционируй разные достопримечательности, — говорит он.

Игорь несется в кухню и возвращается бегом, несмотря на то что в руках у него на этот раз тяжелая стеклянная сахарница. Он успевает услышать окончание речи Николая Михайловича:

— Вот я думаю так: две недельки побудешь в этом загородном доме крайкома, наберешься сил, окрепнешь, а там и давай в свой вояж. О расходах не заботься! В крайкоме всегда поддержат нас в этом деле. И вот что я скажу — пока не будет очень положительного решения лечащих врачей, не смей и думать о возвращении. Вернешься раньше — не пущу и на порог школы.

Игорь с размаху поставил сахарницу на стол так, что она жалобно зазвенела. Все посмотрели на него отсутствующими взорами. Только Николай Михайлович легонько погрозил ему пальцем: смотри, мол, осторожно!

Молчание, опять наступившее в комнате, нарушает мама Галя. Она с шумом отодвигает стулья и делает радушный жест, приглашая всех к столу:

— Господа военный совет! Прошу к столу, особых разносолов у нас сегодня нет, но что есть, то все на столе! — Она вытаскивает из-под кокетливого передника сюрприз — бутылку сухого грузинского вина. Это любимое вино папы Димы — Мукузани.

Отец счастливо улыбается. Не потому, что он любит выпить, а потому, что эта бутылка как бы подчеркивает тот факт, что он теперь — выздоравливающий. Гости переглядываются и усмехаются, — все-таки очень хорошо, что Вихров поднялся и на этот раз. Очень хорошо!

Мама Галя наливает всем вино. Оно искрится в светлых, сверкающих бокалах. Она первой поднимает свой бокал:

— За путешествие! — говорит она. — Значит, как решил военный совет, — самое главное, добраться возможно скорее до места. А потому мы вылетаем на самолете в следующую субботу. Надеюсь, Николай Михайлович уже подписал все документы. А вас, дорогая касса взаимопомощи, — обращается она к Сурену, — я также попрошу не задерживаться с выдачей денег. Хватит вам на это пяти дней?..

Военный совет застывает, глядя на маму Галю.

Игорь всплескивает руками. Теперь он начинает понимать, что такое «рубить концы». Сурен оглушительно хохочет на весь дом, только он один из всех знакомых Вихрова умеет так страшно хохотать — даже звонок в передней звякает, отзываясь на его хохот: «Пррек-рррас-но!»

 

4

Весть о близком отъезде Вихровых всполошила весь старый двор.

Как? Уже в субботу? Уедут? — просто невозможно поверить. Столько времени Игорь твердил об этом, что все относились к поездке, как к чему-то страшно отдаленному, возможному, но не так скоро.

— Военный совет решил! — сказал важно Мишке Игорь на другой день; уж эту-то новость Мишка должен был узнать первым…

Они стоят под березами. Мишка грустно ковыряет в носу. Ему не по себе. Он так привык к Игорю. Он не может представить себе, как это вдруг Игорь уедет, и надолго. Он испытывает какое-то странное чувство, которого не умеет высказать, и только хмурится и морщит лоб, собрав всю кожу в гармошку, отчего лицо его принимает несколько плаксивое выражение или такое, словно он собирается чихнуть…

Девчонки, конечно, тоже здесь. У Леночки тотчас же краснеет носик, она очень чувствительна и обладает весьма развитым воображением. Она глядит на Игоря, а ее взору рисуется он уже где-то в непонятной дали, и она вместо Игоря видит пустое место и уже представляет себе и даже переживает чувство утраты. Она готова заплакать уже сейчас и порывисто вздыхает.

Наташку поражают слова Игоря, и при всей своей практической сметке она понимает то, что он сказал, буквально. К военным она неравнодушна, эта маленькая плутовка, — когда ей приходится видеть военных, она не в силах отвести взгляд от их погонов, пуговиц и орденов. Она придвигается вплотную к Игорю, берет его за руки и заглядывает в самые глаза.

— Военный! — говорит она очень ласково.

Игорь глядит на нее искоса, настороженно — кто знает, что выкинет эта Наташка в следующий момент? Но в выражении ее кошачьей мордочки не видно ничего угрожающего. Лицо ее выглядит сейчас точно так же, каким оно бывает, когда она влезает на колени матери и, несмотря на свою толщину и крупный рост, сворачивается калачиком, как котенок, и засыпает, что-то бормоча, почти мурлыча. Нет, она совсем не злая, эта вредная Наташка. Разве только иногда…

— Ну, вот и хорошо! — говорит Наташка рассудительно. — Значит, поехали. Вот и папка выздоровел. А ты боялся!

Игорь и Леночка вопросительно глядят на Наташку. А она тоном и голосом матери добавляет:

— Врачи сейчас хоть мертвого на ноги поставят, только бы лечиться.

Без всякого перехода она говорит, протягивая Игорю записную книжку, которую только вчера с боем вырвала у Леночки:

— Хочешь, я тебе книжечку подарю? Хорошенькая, правда? Вот я положу ее тебе в кармашек! — И, не ожидая ответа, она засовывает книжечку в нагрудный карман рубашки Игоря так, что верхний краешек ее выглядывает оттуда, и завистливо произносит: — Как красиво! Вот бы мне такую книжечку!

…Ветер качает тополя и березы. Летит по ветру тополиный пух, и березовые семечки из длинных сережек сыплются вниз, усеивая вытоптанную землю. Где-то приземлится тополиное семечко, унесенное ветром со старого двора, и будет ли помнить оно этот старый, уютный двор, и сохранит ли память об этих мальчишках и девчонках, звонкие и крикливые голоса которых долго провожают его в его воздушном путешествии? Кто-то втопчет в землю березовое семечко здесь, где оно прорастет, несмотря на то что эти девчоночьи и мальчишечьи ноги будут топтать эту землю, потому что они не могут ее не топтать, — ведь это их земля! — чья нога незаметно сделает это и прикроет семечко слоем годной земли — Мишки, Наташки, чувствительной Леночки, уезжающего Игоря, тихого Читателя, гибкой Балерины или шального Индуса?..

Шумит тополь, шумит листвою и береза, делая свое дело на свете. Шумят ребята на старом дворе: собираются в кучку, словно птицы в стаю, то разлетаются с криком в разные стороны, словно галки с крыши какого-нибудь склада, замолкают надолго или раскричатся так, что то в одном, то в другом окне домов покажется недовольное лицо и вновь скроется: одергивай не одергивай этих расшумевшихся ребят, — разве можно остановить ветер, гуляющий по вершинам деревьев и взметывающий ввысь бумажки и соринки на дворе, хлопающий незапертыми воротами и то вздувающий оконные занавеси пузырем под самый потолок, то выхватывающий их наружу?..

Ветер вздувает рубахи и платья на спине, треплет подолы и вместо приличных причесок устраивает на голове невозможный ералаш, он бьет в лицо и свежит его своей прохладой — хорошо, когда ветер дует в лицо! На небе тоже играют чьи-то дети: бегут вперегонки кудрявые облака, вместе и порознь… Вот собрались они в какую-то неимоверную кучу и закрыли на мгновение солнце, а вслед затем быстро разбежались по сторонам… Вот одно оторвалось от других и помчалось вперед; напрасно из толпы облаков отрываются и другие, одно за другим, — первое все дальше и дальше, и вот уже оно далеко и теряется в этой небесной дали, скрываясь из глаз… Бегают ребята по двору, и обгоняют их летучие тени от облаков. Быстрей, быстрей! Я бегу как ветер, и нет мне преграды, нет никаких преград! Они возникают и тут, и там, и рядом, и вдали, но, если бежать быстро, как ветер, они остаются позади, одна за другой. Ветер бьет в лицо и треплет одежду, но он помогает бежать. Солнце слепит глаза, но оно делает смуглыми эти быстрые ноги и эти непослушные руки, которые за все хватаются и все делают…

Ах, солнышко! У нас сегодня последний день вместе… Утром улетает Игорь, а это бывает не каждый день! Не надо так быстро катиться по небу к закату, не спеши! Посвети еще во всю силу, мы поиграем еще вместе!

Но что же это такое?

Смотрите! Протянулись тени из-за того высокого до ма, который виден из старого двора. Они легли на дом, в котором живут Читатель и Балерина. Они закрыли весь первый этаж дома, где живут Генка и Зойка. Они протянулись до забора и закрыли собой белые стволы берез в саду, сделав их сиреневыми, и серые стволы тополей, сделав их синими. Смотрите! Листва дерев уже озарена красным светом! Уже протопал по узенькому тротуару отец Мишки, Леночки и Наташки! Уже… Ах, солнышко! Оказывается, не только облачка, несясь по небу, догоняли друг друга, — от этой игры не отказалось и ты, понеслось за ними, да с такой быстротой, что мы и оглянуться не успели… Как же так? Ведь мы просили тебя…

На этот раз ребята провожают Игоря до главной улицы.

— Ну, пока! — говорят они друг другу. В который раз?!

— Ну, мы проводим тебя до угла, — говорит Мишка.

И они доходят до угла квартала. Глядят на машины, которые проскакивают мимо, на прохожих, занятых и спешащих, которые торопятся домой, насидевшись в своих учреждениях, на сумерки, которые густо затягивают улицы, на огни, что как звезды вспыхивают повсюду. Они не глядят только друг на друга. Они идут — это предлагает Леночка — до следующего квартала. Стоят… Леночка держит Игоря за руку. Наташка, вредная Наташка, — за другую. Мишка не может позволить себе таких сантиментов. И доходят они до самых дверей нового дома Вихровых. Тут их встречает мама Галя.

— А я беспокоилась, — говорит мама. — Поздно уже! A-а, ребята, вы проводили Игоря? Вот хорошо! Ну, дайте я вас поцелую. Вот так! Увидимся не скоро! Своей маме скажите, что я ей напишу. Спасибо вам! Вот это настоящие друзья!..

На прощанье сейчас уходит совсем мало времени. Ребята неловко пожимают руки. Мишка вдруг сумрачно говорит Игорю:

— Вот уезжаешь ты в незнаемые края. Всякие там люди будут. Ты не дружи ни с кем, Игорь! Приезжай скорее.

— Ладно. Ни с кем не буду, — обещает Игорь. — А ты тоже!..

— Ага. Я тоже, — отвечает Мишка, чувствуя себя очень неловко.

О, первая клятва! Ее нелегко произносить — слова прилипают к языку, они застревают где-то в горле и выглядят неуклюже и грубо…

— Пусть только попробует с кем-нибудь дружить, я ему глаза выцарапаю! — свирепо говорит Наташка, услышав эту клятву.

И вот Игорь шагает вверх по своей нескончаемой лестнице. Да будет ли ей когда-нибудь конец? И что это за напасть — столько ступенек наделать? Можно было бы устроить какой-нибудь закидыватель. Ты становишься на него, раз — и готово. Это Мишка придумал.

А Мишка шагает со своими сестренками по вечерней улице. Они идут молча и не потому, что им сейчас достанется — обед давно на столе и сердитый отец молча сидит за столом, ожидая их и не притрагиваясь к еде, — совсем не потому. Наташка то и дело спотыкается. Мишка невольно глядит на нее.

— Что ты на ровном месте спотыкаешься? — говорит он.

— Спотыкаюсь, спотыкаюсь! — плаксивым голосом говорит Наташка и обращает мокрое лицо к брату. — И вовсе я не спотыкаюсь! Это ты сам спотыкаешься! Ты сам спотыкаешься… Вот!

Вредная Наташка плачет. Слезы застилают ей глаза, и она ничего не видит перед собою, кроме расплывающихся, в радужных кляксах, огней впереди.

Вот тебе и раз!

Наташка, вредная Наташка! Почему же ты плачешь теперь? Разве не ты пророчила несчастье Вихровым, а теперь заливаешься горькими слезами?! Ах, мало ли что скажешь, когда острая зависть к другому колет твое маленькое сердце, когда у другого есть то, чего нет у тебя и, может быть, не будет никогда. Но ведь это только в момент, когда колет зависть, а на самом-то деле разве Наташка не любит Игоря, как любят друг друга ребята со старого двора, даже если ссорятся между собой, даже если иногда и подерутся?! И Наташка, добрая Наташка, вспоминает, как Вихров, встречаясь с ней во дворе, спрашивал обычно, как бы ни торопился, а он всегда куда-то торопился: «Наташа, Наташа! Как твое драгоценное здоровье?» — и быстро, и ласково проводил по ее мягким волосам горячей рукою. Никто из взрослых не делал так, даже отец, а Вихров делал, и Наташке это было приятно… Но ведь все это не объяснишь Мишке, который в недоумении даже останавливается на дороге и таращит на нее глаза, пытаясь понять, что творится с сестренкой.

— Сам! Сам ты спотыкаешься! — сварливо говорит Наташка, отворачиваясь от Мишки. Глаза ее высыхают, и она сердито тычет брата в плечо. — Ну, что ты стал на дороге? Ну, что ты стал?!

 

5

Игорь уснул, едва коснулся головой подушки. Он только закрыл на минутку глаза. И проснулся оттого, что папа Дима тронул его рукой за плечо, сказав:

— Эй, клякса-вакса! Пора!

Сиреневое утро смотрится в окна. Бегут перистые облака по небу. Отец говорит:

— Жаркий денек будет сегодня!

Мама храбро говорит:

— Да ну, ничего, справимся. Игорек, давай поскорее!

Ошалелые воробьишки дерутся на балконе, понося за что-то друг друга на чем свет стоит. Отец прикрывает балконную дверь и запирает ее на ключ. Это значит, что она будет закрыта весь остаток лета. Чириканье воробьев становится глуше. Мама Галя тащит Игоря умываться. Отец закрывает окна, одно за другим. Теперь воробьиной возни совсем не слышно. И сразу в комнатах становится душновато…

В прихожей стоят чемоданы, выстроившись по росту. Если им скомандовать сейчас: «Шаго-ом марш!» — они, верно, постукивая металлическими наугольничками, сами пошагают по лестнице вниз: р-раз! д-два!

Игоря заставляют завтракать. Еда застревает у него в горле — до нее ли сегодня? Он тянется взглядами к чемоданам: «Мам! Я понесу маленький, да? А мы пойдем пешком, да? А машина придет, да?»

Мама, не думая, отвечает:

— Придет, придет! Да не вертись ты, господи, хоть бы минуту спокойно посидел! Что за ребенок! Дима, позвони, пожалуйста, до сих пор машины нет. Может, что-нибудь случилось?

А что может случиться? Папа Дима, словно про себя, говорит:

— Ох уж эти женщины! Обязательно им надо за сутки на вокзал ехать, чтобы не опоздать… Сказано в билетах — быть в аэропорте за час до отправки самолета! Любинька моя, у нас времени целая уйма!

Мама нервно прислушивается:

— Тебе бы только всюду опаздывать! Это твоя страсть!

Папа замолкает, — он никогда не доводит дела до ссоры или перебранки, к чему тратить на них время? Он поднимается и выглядывает в окно. Машины во дворе не видать, но почти в тот же момент со двора доносится частый гудок автомобильного сигнала. Все бросаются к окнам.

— Ну, вот мы и поехали, — говорит папа с облегчением.

По лестнице кто-то поднимается, гулко топая.

Это Сурен. Вместо «здравствуйте!» он говорит:

— Ну, где ваши манатки? Давайте! — Потом, спохватившись он отпускает ручки чемоданов и хватает поочередно руки мамы Гали и папы Димы, поднося их к своему сердцу.

Мама с некоторой досадой говорит:

— Ах, Сурен, оставьте это до самолета… Сейчас, ей-богу, некогда!..

Сурен ретиво хватает чемоданы, намереваясь в каждую руку взять по два, но вдруг опускает один на пол и говорит:

— Ого! Вот это укладка! Все носильщики надорвутся от такой тяжести. Что это у вас тут наложено? Золото? Свинец?..

Папа Дима торопливо говорит с показным удивлением:

— Что ты говоришь? Тяжелый! Не может быть… Дай-ка, я сам его понесу…

И он берется за чемодан. Но мама Галя отстраняет его.

— Чего еще придумаешь! — говорит она и хмурит брови, вспоминая, что может лежать в этом чемодане и отчего он так тяжел.

Папа Дима ни с того ни с сего спрашивает ее озабоченно:

— Галюша, а мои туфли ночные ты уложила?

— Ну конечно, — говорит мама и отходит от подозрительного чемодана. Она берет в руки маленький баул и говорит: — Вот тут твои туфли. Запомни, пожалуйста, и не ищи их в другом месте.

Сурен подхватывает тяжелый чемодан и выходит…

А Игорь смотрит на книжные полки. Он видит, что на одной книги сильно поредели. Это та самая полка, куда мама сложила «педагогическую артиллерию» Вихрова, как она называет творения классиков педагогики. И Ушинский, и Коменский, и Макаренко куда-то исчезли. Игорь раскрывает рот, чтобы спросить, куда они подевались, но тут отец своей цепкой рукой берет его за плечо и поворачивает к двери на лестницу…

Лестница наполняется грохотом от топота ног и каких-то обрывочных, никому, пожалуй, не нужных разговоров. Игорь тащит самый маленький чемодан и какие-то авоськи, на которые папа Дима смотрит с осуждением, — он не любит этих авосек, они нарушают его представление о солидном путешественнике: словно они собрались на базар, а не за тридевять земель. Ох уж эти женщины! — угадывается мысль папы Димы при этих косых взглядах на авоськи. Мама задерживается наверху. Она стучит в дверь напротив. Двери открываются, выходят соседки.

— Ну, счастливо оставаться! — говорит мама соседкам и передает ключи от почтового ящика и квартиры. — Не скучайте о нас.

Впрочем, Игорь уже не слушает этот разговор, перескакивая через две ступеньки.

…Летит машина по улицам города.

Впервые в своей жизни Игорь видит эти улицы такими — ни одного прохожего! Только дворники — сколько дворников! — в белых передниках, громко переговариваясь между собой, хлещут водой из резиновых шлангов по тротуарам и камням цокольных этажей домов. Солнце еще не взошло, и струи воды не сверкают — они совсем синие. А мостовая и панели — точно огромные зеркала! — в точности повторяют в отражении своем перевернутые дома и голубое небо. Один дворник, неловко повернувшись, не успевает закрыть воду, и она с сильным шумом окатывает машину, в которой едут Вихровы. Сурен, неудобно примостившись у самой дверцы справа и горячо прижимая к груди чемодан и руку мамы Гали, говорит:

— Ну, если с дождичком, — счастливое путешествие. Так гласит народная примета.

Папа Дима, сидя рядом с шофером, усмехается. Игорь тянется к нему через спину и спрашивает:

— Папа, мы правда путешественники?

Отец, хотя румянец пробивается на его сухощавых щеках, выглядит сегодня совсем не так, как полагалось бы путешественнику. Но он пересиливает свое утомление и шутит:

— Ах, друг мой Игорей, мы скорее путеезденники. Ведь путешественники — это те, кто своими ножками по земле ходит, а мы — в машине!

Сурен подхватывает сползающий чемодан, отпускает руку мамы Гали и укоризненно говорит Вихрову:

— Эх, ты! Литература! Не разрушай детских иллюзий, педагог! — Он поворачивается к Игорю и добавляет: — Уж если ты, человече, из своей голубятни вылетел ненароком — значит, ты путешественник…

Город остался где-то позади. Там, куда уходит, все сужаясь, серое шоссе, видны теперь только трубы, но скоро и они скрываются за косогором. На машину набегают рощицы, перелески, отдельные дома-коттеджи, выемки, проплыло в стороне какое-то большое здание. Машина то катится вниз, то с ревом лезет вверх… Как далеко! Игорь здесь ни разу не бывал.

И вдруг впереди открывается широкое ровное поле. А на поле рядками стоят самолеты. Самолеты!.. Тут солнце возвысилось над холмами и осветило самолеты, словно для того, чтобы Игорь получше их рассмотрел. Возле самолетов черными тенями виднеются люди. Машина объезжает аэродром. Самолеты уплывают в сторону, а перед Вихровыми оказывается здание аэровокзала.

Игорь глядит на все с раскрытым ртом. Он молчит. Вопросы задавать просто некогда. Значит, правда полетим? Вот по этому самому небу? А как? Игорь поднимает глаза вверх…

В высоком чистом небе несутся малые тучки.

Тучки небесные, вечные странники!

 

 

1

Сурен бежит куда-то, скороговоркой сказав маме Гале:

— Галиночка, вы не беспокойтесь, я все оформлю!

И тотчас же к Вихровым подходят Рогов и Андрей Петрович. Оказывается, они уже ждали здесь Вихровых, ничего не сказав им о том, что собираются провожать. Игорь не слушает, что говорят взрослые, хотя видит, что этот сюрприз радует и папу и маму, — они сразу как-то оживились, и вот уже рассмеялась мама чему-то, что шепнул ей с проказливой улыбкой Андрей Петрович.

Вокруг расположились пассажиры. Одни из них сидят с привычной покорностью людей, знающих, что пассажир уже не принадлежит себе, — он пойдет, когда ему скажут, и остановится, когда скажут. Другие — как на иголках, видно, здесь им все в новинку, как и Игорю: они то принимаются ходить по залу, надоедливо маяча в глазах, то с каким-то отчаянным видом садятся на диваны и вновь вскакивают с них, чтобы опять ходить, и опять сесть, и опять вскочить; они то и дело глядят то на свои часы, то на большие аэропортовские, что висят в зале, показывая какое-то странное время — их стрелки далеко позади стрелок на отцовских часах.

По залу проходят люди в синей форме, с крылышками на фуражках и на рукавах. Они, видно, здесь не пассажиры, а хозяева.

— Мама, это летчики?

— Да, летчики! Отстань! Посиди немного спокойно, не вертись!..

Зычный голос раздается из репродуктора:

«Граждане пассажиры! Внимание! Производится посадка на самолет, следующий рейсом по маршруту до Магадана! Пассажиров просят пройти к выходу!»

— Мама, это нам?

— Нет, это не нам.

Группа людей скапливается у выхода. Человек в синей форме проверяет у них билеты по фамилиям. Кого-то в группе не хватает. И опять ненормальный голос орет на весь вокзал:

«Товарищ Иванов, следующий до Магадана! Вас просят подойти к выходу для посадки на самолет. Повторяю: товарищ Иванов, следующий до Магадана…»

Игорь с удивлением обнаруживает, что их чемоданы куда-то исчезли, кроме тех авосек, которые так портят настроение папе Диме. Они в руках у мамы, а все остальное пропало. A-а! Вот они едут на смешной тележке, которой управляет человек в синей форме с крылышками.

…Глухой гул доносится снаружи то сильнее, то глуше, он превращается в рев, от которого сотрясаются стекла аэровокзала, и Игорь видит, как мимо окна проплывает самолет с сияющими кругами впереди, вздымая ветер над землей… Голос из репродуктора опять объявляет посадку на другой самолет. У выхода опять скапливается новая группа пассажиров. Они выходят. И опять слышен рев… Это ревут моторы самолета!

Папа Дима, который весело разговаривал со своими друзьями, внезапно садится, сильно наклоняется вперед и закрывает ладонями свое лицо, опираясь локтями о колени. Это очень знакомая поза, и Игорь на секунду забывает про все на свете и со страхом глядит на отца — это приступ, каких у него уже давно не было. Вот тебе и незнаемые края! Игорь слышит, как Рогов вполголоса говорит маме Гале:

— Сдается мне: рано вы его подняли. Как бы вам в пути не застрять?!

Настороженная мама Галя едва приметно пожимает плечами.

— Мосты сожжены, — отвечает она так же тихо.

Какие мосты? Ох уж эти взрослые! У папы приступ, а она про мосты…

Мама Галя вдруг самым обычным тоном говорит папе Диме, шея которого страшно напряжена от удушья.

— Диминька, ты не помнишь, куда я сунула наши паспорта?

Отец с трудом выпрямляется и тоскливыми глазами — они во время приступа всегда такие, — как бы не понимая маму, глядит на нее, потом озабоченно хрипит:

— Паспорта? Кажется, у меня в кармане. Сейчас посмотрю.

Он расстегивает пальто, пиджак, лезет во внутренний карман. Занятый этим, он перестает хрипеть, и, когда убеждается, что паспорта у него, он уже не задыхается и говорит несколько недовольно:

— Конечно, у меня. Куда им деваться!

— Он просто разволновался, — говорит мама Галя Рогову, который кивает головой. — Я поэтому и не приглашала вас провожать. И все-таки очень хорошо, что вы пришли, а то он все время твердит сейчас: «Кому я нужен? Кому я нужен? Все меня забыли», в общем, поет песню, довольно естественную в его положении, но скучную!

И вдруг они все торопливо схватываются и кидаются к выходу. Ого! Это и нас зовут на посадку. К Вихрову подходит человек в белом халате. Он спрашивает, как себя чувствует товарищ пассажир, не нужна ли ему медицинская помощь. О, нет! Товарищ пассажир чувствует себя превосходно… Что? Заметно было? Это просто так, пустяки! Нет, нет спасибо. Будьте здоровы, доктор! Счастливо оставаться! Да, да — все в порядке!

Да, да — у нас все в порядке! Вот наши билеты, вот наши паспорта, вот наш ручной багаж — так, пустяки, мелочишка всякая, да, — все здоровы и морской болезни не подвержены. Почему — морской?.. Пожалуйста, к самолету! Провожающие остаются за оградой — вот здесь… Опять поцелуи. Ну хватит уже, хватит! У папы слезы на глазах, того и гляди он опять начнет задыхаться. «Дядя Сурен, я не маленький. Ой!»

Серая асфальтовая дорожка. Белый самолет — одно колесо впереди, два посредине, под крыльями. Боже, какие огромные крылья! Хвост самолета висит в воздухе, как у птицы, которая бежит по старому двору. Нарядная лесенка стоит у борта. Внутри, как в вагоне автобуса, — мягкие кресла, дорожка посредине. Маленькие окошечки возле каждого кресла. Вот это — наши места!

А за окнами, там у вокзала, за чугунной загородкой, — Сурен, Андрей и Рогов. Они машут платками. Раскрывают рты. Но их уже не слыхать, как воробьев за окном. Глухой гул сотрясает корпус самолета. Садитесь, товарищи! Не курить и не ходить во время взлета! Мы не будем ни курить, ни ходить! Честное слово!

Вокзалу надоело стоять на месте. Он вдруг стал поворачиваться к самолету другой стороной и вдруг побежал прочь, вместе с людьми в синей форме с крылышками, вместе с пассажирами — и нервными, и спокойными, — вместе с Суреном, который прижимает церемонно руку к сердцу, с Андреем Петровичем, который сморкается в платок, перестав махать им, и с Роговым, все еще легонько помахивающим в воздухе своей большой рукой, про которую мама Галя говорит, что это рука настоящего мужчины.

Летит под ногами бетонная дорожка. Мелькает мимо человек с флажком в руке, какие-то фонари на земле, выстроившиеся рядками, смешной домик на колесах, похожий на шахматную доску для великанов… Ой! Вдруг все это сразу стало уменьшаться в размерах и земля полезла куда-то вверх и боком стала к самолету.

— Папа, когда мы полетим?

— А мы уже летим, Игорек! Теперь до Сурена и до твоего Мишки — далеко! Вот так-то, друг!

И город Игоря вдруг оказывается у него под ногами. Вот кварталы его домов. Вот синяя линия реки, рассекающая ударом меча, желтую землю. Вот сверкающие стальные полоски железнодорожных путей, — они сейчас как золотые паутинки осенней порой. По улицам ползут жучки какие-то. Игорь силится рассмотреть тот дом, где живут они, увидеть дом, где за столом сидят Огарковы: Мишка мрачно глядит в свою тарелку, Леночка говорит: «А Игорь улетел наверно, да?» А Наташка, вредная Наташка, тихонько тянется к сахарнице и совсем неслышно тащит самый большой кусок сахару, готовая свалить все на Леночку.

Он глядит вниз, на уплывающий в белесую жаркую дымку свой город, и вдруг у него холодеет под коленками…

Большое белое облако с кудрявыми краями, которое виднелось впереди, внезапно оказывается у Игоря под ногами и показывает ему ту свою сторону, которой ему никогда не приходилось видеть, — верхнюю, похожую на снежную равнину с большими сугробами, наметенными пургой. Игорь со страхом отшатывается от окна. И тотчас же чувствует на плече теплую руку отца.

— Испугался? — спрашивает папа Дима.

— Нет! — отвечает Игорь. — Просто неловко как-то!

В самом деле, неловко — над облаками-то…

В кабине самолета все освещено какими-то яркими бликами. Солнечные зайчики трепещут на выгнутых стенах и белом потолке, перебегают с места на место и излучают лучки света, попадая на металлические поручни, какие-то кнопки, ручки, окаемки, которых множество в кабине. Это блики от облака, нет — от облаков! — потому что под ногами Игоря — внизу, всюду, куда только хватает глаз, — громоздятся бело-синие, громадные облака, которые, клубясь, ежесекундно меняя свои очертания, текут куда-то бесконечной чередой, медленно проплывая под самолетом.

Необычайно яркое солнышко, которому на этой высоте не мешает ничто, светит вовсю, заливая ослепительным потоком света весь самолет. Такого света Игорь еще не видел.

Папа Дима невольно закрывает глаза, чтобы умерить этот свет, — ему больно глядеть. Мама задергивает занавески на его окошечке. Не открывая глаз, отец благодарно прижимается к ее руке щекою. Мама не отводит своей руки.

 

2

Глухо гудят моторы…

На солнечной стороне — слева, впереди, перед самолетом, что-то беспрерывно сверкает. Игорь присматривается и видит сияющий круг. Это винт мотора сияет в потоке солнечных лучей.

Прямо перед Игорем — серое крыло. Папа говорит, что это несущая поверхность, а папа все знает. По несущей поверхности быстро катятся торопливые капельки. Она довольно заметно трепещет. Игорь видит, как одна часть крыла вдруг вздрагивает и немножко поднимается, будто крышка ларя, — оказывается, крыло вовсе не сплошное, как это кажется, если самолет пролетает у тебя над головой! В ту же секунду гул моторов становится слышнее, сильнее и звонче. И для Игоря понятно, что самолет полез еще выше… Значит, если эту штуку поднять вверх — самолет поднимется! А если вниз — опустится!

Прямо перед самолетом — непробиваемая масса облаков, которые, точно исполинские башни или невиданной высоты крепостные стены, преграждают ему путь. Но он не избегает столкновения с ними, летит прямо на эту стену. И вдруг по крылу самолета, на котором написаны какие-то цифры и «СССР», пробегает хмурый лоскуток тумана, за ним другой, третий. Они на мгновение закрывают и буквы и цифры, затем исчезают позади. Но на смену им уже бегут другие. Словно торопясь куда-то, они пролетают с бешеной быстротой. Их все больше. Облачная стена все ближе и ближе… Наконец, словно сговорившись, эти туманные бегунцы соединяются в целую кучу и застилают все. На оконцах тотчас же осаждаются крупные капельки, как от дождя. Потом в окна ударяет такой луч солнца, что все зажмуриваются.

А вслед за тем самолет ныряет целиком в какую-то мглистую мешанину. В кабине становится темно, словно наступили сумерки. Мимо окон несутся неряшливые обрывки туч, либо сплошная серая мгла надолго лишает возможности что-нибудь видеть. «Вошли в облачность! — говорит кто-то спокойно. — Тут всегда двуслойная облачность!»

Игорь зябко поеживается и невольно оглядывается назад, на родителей — ему страшновато: а вдруг самолет наткнется на что-то или моторы его перестанут работать?..

На следующем кресле сидит папа Дима, он так и уснул, прислонившись щекой к маминой руке. Глаза его плотно закрыты, губы чуть приоткрылись, — он очень хорошо дышит и очень крепко спит. У мамы уже затекла рука, но она не хочет будить папу Диму. На ее лице смешанное выражение боли и усмешки. Она потихоньку вытаскивает свою руку, наверно, у нее сейчас в руке бегают мурашки, потому что она вдруг улыбается и, вытащив руку, принимается растирать ее с блаженным видом и долго трясет ею в воздухе, восстанавливая кровообращение. Тут она замечает взгляд Игоря и тотчас же поднимается:

— Что тебе, человече, надо? Ты чего не спишь? Спи!

— Мама, а солнышко будет? — спрашивает Игорь. Ему неудобно сказать матери о своих страхах — спереди и сзади спокойно сидят пассажиры: кто-то уткнулся носом в газету, кто-то жует сосредоточенно снедь, вынутую из чемодана или авоськи, а кто-то спит в таких позах, в каких дома люди и не подумают уснуть. Значит, все в порядке и ничего особенного не происходит.

Поняв его беспокойство, мама Галя подходит к нему, заставляет встать, садится на его место, а его — как он ни сопротивляется! — усаживает себе на колени и говорит в самое ухо:

— Будет солнышко, Игорешка, будет. Давай вместе посидим.

— Давай посидим! — соглашается Игорь, если уж ей так хочется сидеть вместе, и прижимается к ее пушистой щеке.

Мама начинает что-то говорить, но голос ее становится все тише, слова отделяются друг от друга все более длинными паузами, а потом и вовсе обрываются. И Игорь слышит вдруг над ухом тихое, ровное, спокойное дыхание. Он оглядывается — мама Галя спит. «Как девочка!» — почему-то думает Игорь.

Он чувствует на себе чей-то взгляд и оборачивается.

Дальше пустого маминого кресла сидит человек в форме летчика. Он делает Игорю знак рукой: давай, мол, сюда! Игорь осторожно поднимается. Мама так устала, что, не просыпаясь, лишь удобнее устраивается в кресле и опять затихает.

Игорь идет к летчику. Тот показывает ему на место рядом с собой: садись, поговорим, мол. Ну что ж, это можно!

— Это мамка твоя? — спрашивает летчик. — Хорошая у тебя мамка. А это, значит, твой батя? — Он кивает на папу Диму. — Так. Ясненько… Ты куда летишь-то?

— В незнаемые края! — отвечает Игорь и спохватывается. — Папе надо лечиться, а мы с ним. Мама не может его одного отпустить, он сбежит от врачей обязательно!

— Правильно! — говорит летчик, и глаза его смеются. — Контроль исполнения — это, брат, великое дело!

— Да, конечно, — соглашается Игорь. Он не выдерживает и, показывая на окна, за которыми ничего не видно, спрашивает: — Скажите, это не опасно?

— Манная каша, — говорит летчик пренебрежительно. — Идем слепым полетом! — и, увидев, что у Игоря округлились глаза, добавляет: — По маяку! Читал, наверно, что в море есть маяки, которые показывают путь кораблям? Вот и у нас. Только звуковые. Пилот сидит в кабине с наушниками, а ему все время сигналы подают. Ослабел сигнал — значит, самолет отклонился от заданного курса. Он сейчас сверяется с приборами, за штурвал — опять попал на маяк и фугует дальше. А можно и по приборам, очень просто…

Игорь косится на серую мглу за окном. Летчик усмехается:

— Не нравится, да? Это, брат, никому не нравится. Вот если надо скрытно к цели приблизиться, — тогда лучше хорошей тучи ничего и не придумаешь! А так — манная каша. Диспетчер не дает другой эшелон, видно, повыше какой-то спецрейс намечен… Да ты не бойся: у нас шеф-пилот — миллионер, первый класс! Он в нормальных-то условиях и не любит летать. Летит, летит, потом занавески задернет, и — по приборам…

— Скажите, а что на крыльях написано?

— На плоскостях-то? Это линейный шифр — номер самолета, его государственная принадлежность, и знак «Л» — линейный, не военный значит. В нашем воздушном пространстве, брат, имеют право летать только наши самолеты, с этими опознавательными знаками. А если их нет или они не наши, — тогда такое дело: сейчас истребители в воздух и давай жать чужую машину на посадку. А не хочет — гашетку нажал, зашел с хвоста или с брюха, дал очередь, и — порядок! Это тебе, брат, не аля-ля!

Игорь не совсем понимает последнее слово, сказанное летчиком, но все предыдущее он представляет очень живо: «Зашел с хвоста или с брюха, дал очередь, и — порядок!»

На передней стенке, над дверью, ведущей в штурманскую кабину, укреплены часы и высотомер. Игорь ясно видит, что маленькая стрелка высотомера стоит неподвижно на единице, а большая на восьми. Это значит — тысяча восемьсот метров!

— Порядочно! — солидно говорит Игорь.

Летчик, усмехаясь чему-то, отвечает:

— Железно!

Ну, это совсем понятно — мальчишки на новом дворе все говорят «железно» вместо «хорошо».

Летчик кидает взгляд на часы и поднимается.

— Мне на вахту, — говорит он и трогает Игоря за плечо. — Хочешь — пошли со мной?

О-о! Еще бы! На вахту…

И дверь штурманской кабины распахивается перед Игорем.

 

3

Штурманская кабина тесна. Она вся заставлена приборами и механизмами. Стены ее обиты ватой и кожей, отчего она походит на диван, который перевернули набок. Направо и налево от входа — отсеки для радиста и бортмеханика. Радист, едва втиснувшись в узкое пространство между стенкой и рацией, примостился на каком-то стульчике, точно взятом из детского сада, так он мал, и что-то записывает. Тут витают высокие и низкие, короткие и протяжные звуки, сильные и едва уловимые ухом, — рация работает, и множество сигналов мчится в этот закуток отовсюду. Лицо его напряжено, и он даже не обращает внимания на Игоря, вошедшего вместе с пилотом. Бортмеханик, оторвавшись от контрольного окошечка, за которым ничего не видно, как и в окна пассажирского отделения, глядит на Игоря несколько удивленно и недовольно. Он непременно спросил бы: «Мальчик, что тебе тут надо? Пойди отсюда!» — если бы не видел, что рука пилота лежит на плече Игоря…

За перегородкой — штурвальное отделение. Оно застеклено сверху, снизу и с боков. Здесь два штурвала с обрезанной на целую треть окружности баранкой. За одним сидит шеф-пилот. Перед ним приборы, приборы, приборы: лампочки, циферблаты, стрелки, рычаги, кнопки. Лампочки горят разноцветными огнями, циферблаты сверкают, а стрелки все время трепещут, что-то говоря пилоту, привлекая его внимание, настоятельно требуя его внимания!

Почувствовав за собою чье-то присутствие, шеф-пилот взглядывает на ручные часы, хотя перед ним в приборной доске находятся часы с крупным циферблатом, оглядывается на вошедших. На Игоре его взор задерживается несколько дольше.

— Федор Федорыч! Хочу мальцу нашу технику показать! — говорит летчик шефу и садится за второй штурвал.

Шеф встает и поводит плечами, разминаясь. Ничего не ответив второму пилоту относительно Игоря, он говорит:

— Квадрат триста семнадцать — эшелон две тысячи четыреста, многослойная облачность, грозовой фронт направлением на ост-норд-ост. Ветер двенадцать метров в секунду. Сложная обстановка. Позовешь, когда влезешь. Пускай посмотрит! — Последнее относится уже к Игорю. После этого шеф уходит.

Через раскрывшуюся дверь Игорь видит, что мама и папа спят. Дверь захлопывается. Радист сует какую-то голубую бумажку, которую он называет «обстановкой», второму пилоту, тот внимательно просматривает ее, потом кивает Игорю на освободившееся место, на котором сидел шеф.

— Садись, друг! Можешь подержаться за баранку!

Игорь вспотевшими руками хватается за штурвал. Он все время тихонько шевелится — это второй пилот опробует свой штурвал, который связан с другим. Ого! Как будто Игорь ведет самолет! Вот бы видела это вредная Наташка! Эта мысль проскакивает в голове Игоря, но он тотчас же забывает о Наташке, поглощенный зрелищем приборов на доске перед пилотом. Заметив его взгляд, пилот коротко говорит:

— Обороты винта. Газ. Масло. Горючее. Давление. Сила ветра. Курсовое отклонение… Горизонтальное направление, высота, скорость, время. Очень просто! Ясненько?..

Конечно, Игорь понимает, увидев эту уйму приборов, что все это не так просто, как хочет летчик показать. Но больше приборов говорит ему об этом лицо летчика, — глаза его уже не смеются, они стали внимательными-внимательными. Губы его как-то поджались, и от этого лицо стало совсем другим, не таким, каким было оно в пассажирской кабине, где он ожидал своей вахты. Глаза его — от стрелки к стрелке, от стрелки к стрелке! — следят за приборами.

Он делает несколько движений, и самолет опять лезет вверх — об этом говорит рев моторов, это отмечают стрелки приборов, стронувшиеся со своих мест… В кабине светлеет, светлеет. И вдруг машина вырывается из плена облаков на солнечный простор. Игорь радостно вскрикивает: ах, как хорошо!

В этот момент пилот показывает ему вниз. Там через толстое прозрачное стекло видно, как клубятся те облака, через которые проскочил самолет, они словно тянутся кверху, чтобы опять заключить самолет в свои холодные объятия. Что-то раздирает эти облака, и они кипят, кипят, словно морские волны возле подножия скалы. И вдруг — их сумрачные громады озаряются призрачным светом — фиолетовым, лиловым, багряным. Еще и еще раз! И пораженный Игорь под самыми своими ногами видит, как огненный меч разит поверженного великана — тучу поменьше и пониже, как немного дальше тоже вспыхивает адский пламень, освещающий глубочайший провал в тучах, через который становится видной далекая-далекая земля, едва заметная сквозь ливень, застилающий ее серым покрывалом. Это молнии хлещут друг друга, пересекаясь, как мечи, в богатырской схватке…

Игорь смотрит и смотрит, не в силах оторваться от этого зрелища. У него холодеет под коленками — ой-ой! — как страшно… Мишка и не поверит, если рассказать об этом.

Пилот задергивает все занавески в кабине.

— Надо потренироваться! — говорит он. Глаза его устремляются на стрелки приборов. Однако через несколько минут, видимо сделав все, что полагалось, он убирает руки от штурвала и откидывается на спинку кресла. Он и Игорю говорит: — Убери руки от баранки!

Игорь в страхе, невольно охватывающем его, глядит на то, как летит никем не управляемый самолет. Никем не управляемый! Игоря раздирает желание сказать пилоту, чтобы он не шутил, что так нельзя!.. Пилот искоса, с заметной усмешкой, поглядывает на Игоря: дескать, видал, друг? Как это тебе нравится? Потом он говорит:

— Я включил автопилот. Он будет вести самолет на заданной высоте и по заданному курсу…

— А если надо повернуть? — едва выдавливает Игорь.

— Тогда придется ручки приложить! — смеется пилот.

Тут радист, высунувшись из своего тесного, гнезда, трогает Игоря за рукав. Игорь оглядывается и встречает встревоженный взгляд мамы Гали, которая стоит в раскрытых дверях штурманской кабины, что-то говорит и делает ему знаки рукой… Надо идти!

Отец тоже не спит. Он, сморщив лоб и высунув язык, делает какие-то заметки в записной книжке, напряженно о чем-то думая. Он ничего не видит и не слышит. Мама Галя, заметив это, хмурится. Она подходит к папе Диме и выхватывает записную книжку и самопишущее перо. Встрепенувшийся отец умоляюще глядит на нее, но мама Галя засовывает молча книжку и перо в карман его пиджака и грозит ему пальцем — работать ему запрещено! Строжайше!.. Ах, к чему эти запреты?

 

4

Самолет идет на посадку. Высотомер показывает, как стремительно снижается машина. Его стрелка так и бежит по кругу в обратном направлении… Игорь глохнет, в ушах у него шумит, и он уже не слышит, что говорит ему мама Галя. Впрочем, напрасно она старается, Игорь и сам может сказать все, что она произносит: «Игорь, что это за безобразие? Зачем ты пошел туда? Ты же мешаешь! Тебя совсем нельзя оставлять одного, хуже маленького, что-нибудь обязательно выкинешь… Ну, что за ребенок!»

Папа Дима смотрит на высотомер. Едва взглянув на его стрелки, он широко раскрывает рот и начинает усиленно глотать слюну, чтобы избавиться от боли в ушах. «Ну, сыплется!» — успевает он сказать неодобрительно и опять разевает рот, а потому не может высказать все, что думает об искусстве пилота…

Шеф-пилот идет в штурманскую кабину. Мягкий толчок… И самолет катится по бетонированной дорожке. В окна видны зелень, умытая прошедшим недавно дождем, блестящие от ливня дорожки, здания, шахматная будка на колесах, фонари, вкопанные в землю, вешки из увядших деревьев, бензозаправщик чудовищной величины, машины, выруливающие на старт.

Моторы замолкают, и наступает странная тишина. Бортмеханик открывает дверь. За дверями уже стоит лесенка. По лесенке вбегает в самолет, чуть пригнувшись, какая-то славная девушка. Точно через вату слышится ее голос:

— Товарищи пассажиры. Вы прибыли в порт. Стоянка — сорок минут. Ресторан — на втором этаже. Как самочувствие, товарищи пассажиры? Есть ли больные?

Самочувствие хорошее. Больных нет.

Яркое солнце встречает пассажиров. Легкий ветерок несется, обдувая лицо, куда-то вслед грозовым тучам, которые виднеются далеко на горизонте, заваливаясь за сопки. Под ногами твердая земля. А хорошо, когда стучат каблуки по земле, хорошо, что не гудят моторы, хорошо, что, наконец, можно будет сесть по-человечески, а не согнувшись в три погибели или привалившись к противно-мягкой спинке, от которой поневоле не можешь оторваться несколько часов. Правда, хорошо?

— Вот, друг, пролетели мы ни много ни мало, а тысячу четыреста километров без посадки, — говорит отец Игорю. — Поездом это, брат, надо больше суток трястись. Нет, это хорошая мысль насчет самолета…

Мама Галя насмешливо говорит ему:

— «Когда бы вверх могла поднять ты рыло, тебе бы видно было, что эти желуди на мне растут!»

Это она насчет того, что мысль о самолете возникла у нее, а не у военного совета.

Папа Дима виновато глядит на нее и говорит:

— Но я же не отрицаю того, что ты молодец! Я вообще…

Игорь таращит глаза — надо все увидеть. Его распирает гордость — он сидел за штурвалом самолета, чуть ли не управляя им. Глаза его шныряют повсюду. Он видит все: вот вышли из самолета пилоты — шеф и второй. С полевыми сумками, которые они держат небрежно в руках, — ах, как это здорово выглядит! — они идут куда-то в сторону, а не вместе с пассажирами. Вот бензозаправщик, огромный, толстый, словно бегемот, вывертываясь откуда-то, подходит к нашему самолету и тянет свой шланг, словно хобот, ах, это тот самый, что катился по дороге, когда самолет разворачивался на посадку; вот глаза Игоря натыкаются на надпись на борту самолета «Полетный вес 22,5 тонны»; вот уже знакомая толпа пассажиров, которые стоят перед дежурным, словно кучка провинившихся школьников; вот широкие ступени, ведущие в здание, вот…

Замечательная это вещь, товарищи, обыкновенный стул — его можно отодвинуть, на него можно забраться с ногами.

— Игорь! Ты не маленький, убери ноги. Сядь по-человечески!

Сидя на нем, можно поболтать ногами, которые стосковались по движению.

— Игорь! Перестань! Господи, что за ребенок! Ну посмотри, разве кто-нибудь из пассажиров болтает ногами? Ведь никто, правда?

— Папа, что такое «полетный вес»?

— Это значит, что вместе с горючим, экипажем, грузом и пассажирами самолет весит столько, сколько указано в характеристике, — отвечает папа Дима, запихивая в рот добрую половину большого дымящегося шницеля.

Нет, вы видите, как папа Дима ест? Здорово, а?

— А двадцать две с запятой тонны — это много, папа?

— Как это — с запятой? — не понимает папа и вдруг соображает. — А, это с половиной-то? Кажется, вы еще этого не проходили… Как тебе сказать: в тонне шестьдесят два пуда, ты весишь тридцать два килограмма, шестнадцать килограммов составляют один пуд. Вот и все. Сосчитай).

Игорь считает. Это было бы очень просто, если бы не надо было в то же время и есть… Ну ничего. Значит, так: двадцать два с половиной умножить на шестьдесят два! Дважды пять — десять, один в уме. Дважды два — четыре и один значит — пять. И дважды два — четыре. Значит четыреста пятьдесят…

— Мама, можно мне не есть пюре? Оно же совсем невкусное… А можно, я съем только половину?

Теперь на шесть. Дважды пять — десять. Ноль пишем. Один — в уме. Так! Теперь дальше. И еще раз. Ага! Еще одна тысяча триста пятьдесят. Сложить. И нуль долой! Так. Получается: одна тысяча триста девяносто пять порядочно. Но это — пуды. Теперь разделим пуды на мальчишек. Так, что мы имеем? — спрашивает себя Игорь точно так, как это делает на уроках Андрей Петрович, морщит лоб и ахает:

— Папа! Это будет шестьсот девяносто семь с половиной мальчишек! Целая туча мальчишек!

Родители озадаченно глядят на Игоря. Они уже забыли о полетном весе и несколько удивлены тем, что такое количество мальчишек занимает Игоря, и сбиты с толку странной половиной мальчишки, о которой он говорит.

А Игорь сидит с остановившимся взглядом, совершенно забыв не только о пюре, но и о котлете; он мысленно представляет себе всю эту тучу мальчишек, в которой мелькают знакомые лица. Эта туча вдруг взвивается вверх и с гулом, сотрясая воздух, летит куда-то со скоростью двухсот пятидесяти километров в час. Игорь едва справляется со своим волнением.

— Д-да! Это тебе не аля-ля! — говорит он солидно.

— Что такое? Что такое? — в один голос спрашивают его родители.

— Не аля-ля, говорю!.. Ясненько?

 

5

И опять то же самое, — моторы гудят, винты сверкают, самолет летит и летит. Под ним медленно проплывает земля. Долго тянется внизу тайга…

Это знакомое слово приобретает теперь для Игоря особое значение и содержание. Когда внизу видны сплошные заросли сосны, елей, кедрача, лишь изредка перемежаемые лысыми сопочками, подставляющими свежему ветру свои крутые лбы, или разрезаемые синими, прихотливо-изгибающимися реками, которые словно сами с собой в прятки играют — так неожиданно пропадают они в лесной заросли, а потом выбегают оттуда совсем в другом направлении, это — тайга!.. Когда глазу открывается безрадостная картина горелого леса и оголенные черные стволы торчат в небо немым укором тому, кто обронил здесь огонь, пожравший всю живую красоту леса, это — тайга!.. Когда поваленные бурею деревья лежат вкривь и вкось, давя соседние здоровые деревья, выдержавшие натиск ветра, и заросли показывают сверху картину полного беспорядка: пожелтевшие вершины поваленных деревьев торчат во все стороны, упавшие деревья, точно раненые, опираются на руки товарищей, и здесь и там, а иногда — всем полком полегли от натиска врага, полегли разом, вершинами в одну сторону, и это — тайга! Когда сплошные заросли сменяются тощими, словно былинки, деревьями, растущими друг от друга на расстоянии, и чувство уныния сменяет чувство восхищения могучей силой леса оттого, что, видно, слишком мало тут живительной влаги и корни деревьев не в силах пробить материковый камень, что лежит у них под ногами, это — тоже тайга!

— Чернолесье! Подлесок! Буревал! Редколесье! Краснолесье! Эти слова, которые произносит папа Дима, неотрывно глядя вниз, запоминаются Игорю, как открытие, как откровение. Он уже не забудет их…

На высоте в четыре тысячи восемьсот метров пролетает самолет над Байкалом. Внизу какой-то не то туман, не то дымка. Он застилает от взоров ясные очертания Байкала. «Славное море, священный Байкал!» — говорит кто-то. Но разве эти слова могут что-нибудь сказать о Байкале? Он и сверху хорош — ах, какой простор! И если Игорь видит оба берега его с высоты, в том месте, где самолет пересекает озеро, то дальние края его теряются в этой синеватой, какой-то накаленной мгле. Он тих. Впрочем, с этой высоты волн и не разглядишь. Его огромная гладь отдает стальным блеском, таким же, каким поблескивают на солнце и байкальские гольцы — каменные вершины сопок, лишенные всякого зеленого покрова и до сих пор хранящие снег в своих мрачных расселинах… Папа Дима оживляется — он родом из этих мест, это его родина, и оттого он не может оторваться от окон. Он встает и то и дело заглядывает то в окна одной стороны, то другой стороны кабины. Пассажиров немного, и никто не мешает ему в этом занятии. Он хочет видеть все, все. Он возбужденно тычет пальцами в окошечко и говорит Игорю:

— Вот видишь, по берегу Байкала проходит железная дорога. Она называлась раньше Кругобайкальской. На ней сорок восемь туннелей и двенадцать полутуннелей. Это, брат, знаменитая дорога! Нет ей равных по красоте и сложности профиля! Такая дорога, такая дорога! Но опасная! Во-он, гляди! — Он хватает Игоря за плечо и говорит, захлебываясь: — Видишь, поезд выскочил из туннеля и идет по узенькой кромке берега? Видишь?

— Ага! — говорит Игорь и кивает головой.

По правде говоря, поезда он не видит, но… надо же быть товарищем. А папе так нужен собеседник! Мама, утомленная перелетом и почувствовавшая тошноту, побледнев, откинулась на спинку и не может разделять восторгов и переживаний папы Димы. На секунду она открывает глаза, когда папа дергает ее за руку и кричит:

— Галенька! А видишь свою Слюдянку? Игорешка, вот тут родилась твоя мама!

Но мама Галя тотчас же закрывает глаза и морщится: беда с этим папой Димой — когда он чем-нибудь увлечен, он перестает понимать такую простую вещь, как то, что другие вовсе не обязаны чувствовать то же самое, что и он. К тому же он так громко выражает свои чувства…

А может быть, и Слюдянка только чудится папе. Каменистые берега Байкала разноцветны: они то желтые, то серые, то черные, то зеленые — солнце и тень да клочья тумана рисуют на них что угодно; вот, кажется, видны ясно дома, а моргнул — и уже нет их.

…Течет, плывет, тянется, трепещет и то освещается, то меркнет земля под крылом. И дождь, и туман, и вёдро — точно в затянувшейся картине — сменяют друг друга. А солнце, незакатное солнце, все светит и светит и все никак не хочет зайти в этот долгий, нескончаемый день. Посадка, отдых, взлет; посадка, отдых, взлет повторяются с утомительным однообразием. И уже не радуют славные девушки, которые, словно старых знакомых, приветствуют пассажиров в каждом порту, и уже надоедает фраза, которой они встречают их; «Здравствуйте, товарищи пассажиры! Вы прибыли в наш порт…» Уже дважды засыпал и просыпался Игорь, намотавшийся в поднебесье до одури. Уже утихают восторги папы Димы. Уже мама справилась со своей тошнотой. Уже пассажиры надоели друг другу. А день все тянется и тянется.

— Все день и день! — говорит Игорь, опять проснувшись.

— Мы летим, Игорешка, вдогонку солнцу, за солнцем, вот и растянулся наш день. Если лететь с такой же скоростью, с какой вращается земля, то для нас солнце всегда будет стоять на небе на одном месте.

— Ну? — удивляется Игорь.

— Педагог! — морщится мама Галя, которой надоели всяческие объяснения и самое путешествие. Ох, лечь бы сейчас в постель, которая спокойно стоит и никуда не несется!..

 

6

Но все же солнцу удается обогнать самолет… Оно где-то, в недосягаемой дали, клонится к горизонту, заслоняется какими-то удобными, кстати подвернувшимися тучками и ныряет в завтрашний день. Но еще долго багровые отсветы озаряют самолет и сквозь его оконца красной краской пятнают белый потолок, пока не погасают совсем…

Игорь видит, как вспыхивает красный огонек на крыле самолета. Он видит также, как потоки пламени вырываются из выхлопной трубы под крылом. Он видит, как зажигаются звезды на небе, задумчиво мерцая, будто перемигиваясь. Он видит — и на земле зажигаются звезды, это самолет пролетает над какими-то городами и селами.

Там, внизу, привычной жизнью живут люди: отцы вернулись с работы и разговаривают с домашними. А ребята еще слоняются по улицам, и матери кричат им из окон или с крылец: «Вы что, оглохли, что ли? Спать пора! Еще не набегались? Вот закрою дверь и не пущу домой!»

И какой-нибудь сибирский Мишка (мы летим над большой страной Сибирью, говорит папа) зевает, сидя за столом, и ложка падает из его натруженных рук, и какая-нибудь сибирская Леночка тихо размазывает слезы по щекам, обиженная сибирской Наташкой, а она сама — эта сибирская Наташка, что-то пришепетывая и сладко чмокая губами, лезет на колени матери и мостится, мостится, устраиваясь поудобнее, несмотря на то что тут же, рядом, белеет раскрытая постель. А потом сибирская Людмила Михайловна, сгибаясь под тяжестью Наташки, будет укладывать разоспавшуюся дочь в постель, укутывать ее и приговаривать: «Спи, мое солнышко! (Это Наташка-то солнышко, вы понимаете?) Спи, моя ясная, спи, моя красотулечка! Спите, мои глазки, спите, мои ручки!» — и будет целовать ее и гладить по рассыпавшимся на подушке волосам…

А далеко ли до настоящего Мишки?

Мы летим уже двадцать часов! Если самолет делает в час двести пятьдесят километров, — это будет… будет? «И ничего не будет!» — вдруг говорит Мишка, оказываясь почему-то рядом. Игорь удивляется этому. Он хочет спросить, как Мишка попал сюда. Но Мишка девичьим голосом говорит: «Здравствуйте, товарищи пассажиры! Вы прибыли в аэропорт Свердловск!» — и Игорь перестает понимать, что происходит. Ему снится, что они с Мишкой идут по твердым дорожкам, попадают в какой-то невероятно высокий зал, в котором сияют ослепительные звезды. Он слышит голоса и смех: «Господи, да он же совсем ватный!» Смех очень знакомый, но Игорь не может припомнить, кто это так умеет смеяться. «Оставь, пусть его!» — «А кто его таскать будет?» — «Не надо его таскать, и сам дойдет!» — «Но он же спит!» — «Вот во сне и дойдет!» — «Ну, знаешь, это безобразие!» — «Никакого безобразия. Ты в длительных походах не бывала и не знаешь, что иногда человек во сне несколько километров идет!» — разговаривают какие-то тени-невидимки возле Игоря. Потом звезды вдруг становятся маленькими, совсем маленькими и убираются из зала на темное небо. Кто-то страшно орет: «У-у-у! У-у-у!» Это Мишка, что ли? «Спи, маленький, спи!» Теплая, ласковая ладонь гладит его по голове, и Игорь слышит, как чьи-то губы нежно, чуть касаясь, целуют его в закрытые глаза…

Он открывает глаза, когда кто-то громко говорит:

— Москва!

Вот тебе и раз — Москва! Откуда она взялась?

Сна как не бывало. В кабине самолета суета. Кто натягивает пыльник, кто с излишней торопливостью сует в баулы, авоськи различную мелочь, кто с неменьшей торопливостью копается в записных книжках. Где же она, Москва? Игорь приникает к стеклу, даже не слыша, как смеется отец, говоря: «Ну и здоров же ты спать, друг! Одну восьмую окружности земного шара проспал!»

Под крылом — черная земля, укутанная ночным мраком. И вдруг в глаза Игорю кидается красноватое зарево, раскинувшееся на полгоризонта. Крохотные огоньки, которых несметное число горит внизу, отбрасывают это зарево. Они мерцают и то затухают, то разгораются, словно ветер раздувает высыпанную кем-то горячую золу… Они как-то с ребятами прыгали через кучу золы — был сильный ветер, и он раздувал золу, и казалось, она вновь вспыхнет ярким пламенем. Было очень темно, и зола производила жутковатое впечатление огненной пропасти. Игорь толкнул Зойку на лету, и она обеими голыми ногами ввалилась в эту пропасть. Ох! Как она закричала!.. Мама Галя потом лечила Зойку марганцевыми компрессами, а тетя Фрося даже ни слова не сказала Игорю, хотя он ревел не меньше Зойки. Когда это было?..

— Папа, а мы Кремль посмотрим? А Мавзолей? А стереокино?

— Посмотрим, посмотрим! — с какой-то подозрительной готовностью отвечает папа Дима и глядит на часы. — Пожалуй, мы так и сделаем, Галюша! — говорит он маме. — Мысль неплохая!

— У меня плохих мыслей не бывает! — говорит мама суховато.

Они о чем-то сговорились, пока Игорь спал. Но Игорь, захваченный мыслью, — он увидит Москву! — ни на что больше не обращает внимания, торопясь покинуть надоевший самолет со всеми его чудесами. Впрочем, это уже третий самолет. Дважды сменились машины и сменились экипажи — в четырех тысячах километров от Москвы остался тот симпатичный летчик, который со своим «Аля-ля!» так подвел Игоря…

Они сидят некоторое время в зале ожидания. Игорь то и дело спрашивает маму, скоро ли они поедут в город, но мама только отмахивается рукой от его настойчивых расспросов. Папа как-то странно мелькает в зале, — то у одного окошечка, то у другого, потом исчезает в каких-то дверях, потом опять бежит к окошечку.

— Мама, мама, мы на машине поедем?

— Да, да, — отвечает мама.

Тут папа подходит, размахивая голубыми билетами, и у мамы светлеет лицо.

— Все в порядке! — говорит папа и машет рукой носильщику. — В самую точку попали! — опять говорит папа. — Еще бы полчасика, и ничего бы не вышло! Тютелька в тютельку!

Носильщик глядит на билеты, на чемоданы, вдруг быстро хватает их и бегом устремляется в те же двери, в которые только что вошли Вихровы. Мама Галя торопит Игоря и с некоторой настороженностью глядит на запыхавшегося папу, который дышит не очень хорошо — с сипами и с всхлипами. Опять разволновался!

Дорожка. Самолет. Лесенка. Мягкие кресла. Лампочки над ними. Ревет левый мотор. Потом — правый. Бортмеханик задраивает дверь. Теперь ревут оба мотора. И ярко освещенный аэровокзал с огромной надписью «Москва» плывет в сторону, как отплывали аэровокзалы с другими надписями. А как же Кремль? А как же Мавзолей? А как же стереокино? Ну что же это такое?

— Игорек! — мягко говорит мама. — Папе надо добираться до места как можно быстрее, и так его дорога измучила. Пока ты спал, у папы уже был маленький приступ. Ты же сам слышал, что военный совет решил…

— «Военный совет, военный совет»! — говорит Игорь, и все расплывается в его глазах от горючих слез, которые брызжут, как у рыжего в цирке, целым фонтаном. — Это ты решила, а не военный совет. Ты! Ты!

Мама отворачивается от Игоря и совсем другим тоном говорит:

— Ну хорошо. Это решила я. И довольно об этом! — Она глядит на папу Диму и не может удержаться от упрека: — Разве можно давать ребенку необоснованные обещания?

Она что-то добавляет, беззвучно шевеля губами, только для папы Димы, который смотрит на нее с виноватым видом. Конечно, она говорит ему: «Пе-да-гог!» Когда мама Галя так произносит это слово, оно перестает казаться Игорю хорошим словом…

И тут самолет куда-то начинает бросать. У Игоря замирает под ложечкой. Папа широко разевает рот — он всегда знает, что надо делать. Мама бледнеет — ей становится нехорошо. А самолет все заваливается в какие-то ухабы и колдобины, и конца этому не видно. Ф-фу, какая гадость!

— Ну и болтанка! — говорит папа, который все знает. Он успокоительно добавляет: — Тут господствующие ветры — с моря, а мы летим против ветра. До самого места будет мотать!

Мама сердито глядит на него, страдальчески морщится и говорит:

— Спасибо за справку! Теперь мне, конечно, стало легче!..

Опять и опять… Неужели же нельзя обойтись без этого?

Всходит солнце, такое же, как и везде, но оно освещает непривычную местность. Вместо деревень, в которых дом́а жмутся друг к другу, как заблудившиеся дети, дома тут, по два, по три, стоят друг от друга на отдалении. Между ними белые тропки, и рощи, рощи — впереди и позади, справа и слева… А между рощами открывают свои голубые глаза озера, озера, озера. Разноцветные поля, совсем небольшие. И так на всем пространстве, куда хватает глаз.

— Хутора! — оживленно говорит папа Дима, с интересом разглядывая дома с высокими крышами, крытыми черепицей, каменные коровники и конюшни, стриженые деревья возле строений и стога сена с железными крышами. — Ладно живут! — добавляет он одобрительно.

Зеленая земля расстилается внизу, освещенная радушным солнцем. Березовые рощи видны всюду. Березка вторгается в гущу сосен и елей. А вот голубая ель.

Ах, какая красавица! Леса и озера. Леса и леса. Озера и озера!

— Ну вот, Игорешка, и прилетели мы в незнаемые края! — говорит неожиданно папа Дима, отрываясь от окна.

— Как, уже?

Игорь опять приникает к окну…

Синим крылом встает за окном море. Берег ясно виден — изумрудная зелень сосен, подступающих к самому краю суши, ярко-желтый, какой-то радостный, солнечный песок, затем белая кайма пены. А дальше ничего не видно, кроме бесконечной глади этой воды, которая становится тем светлее, чем более отдаляется от берега, а там, на горизонте, сливается с небом такого же цвета и словно вливается в это высокое жаркое небо…

Море!

Кто-то высокий, с кирпично-красным, загорелым лицом, говорит:

— Солнечный берег.

— Солнечный берег? — спрашивает папа у кирпично-красного человека, не понимая, к чему это относится.

Кирпично-красный охотно отзывается, говоря с каким-то приятным, не сразу уловимым акцентом:

— Рижское Взморье — так называют берега Рижского залива вблизи города — разделяется устьем Даугавы на две части. Левая называется Дзинтаркрастс — Янтарный берег, а правая — Саулкрастс — Солнечный берег…

— Поэтично! — восклицает папа, готовый пуститься в новые расспросы.

Но мама в этот момент легонько кладет руку на его плечо. «Ну что ты пристал к человеку!» — понимает папа это прикосновение и замолкает.

Но кирпично-красный человек, летящий с юга, судя по ярлыку на его чемодане с надписью «Адлер», сам говорит:

— У нас тут хорошо! Лучше, чем где бы то ни было… Каждый раз, когда я возвращаюсь откуда-нибудь, я даю себе слово никуда больше не ездить. Ну, чего еще надо — море, сосны! Так нет же, все хочется побольше увидеть, прежде чем отправишься в последнее путешествие! — И он раскатисто смеется. — Вы к нам впервые? — осведомляется он…

Солнечный берег!

Слова эти поражают внимание Игоря, и он одними губами произносит: «Сол-неч-ный бе-рег». Вот это да!

И вдруг вместо моря под крылом оказывается город с высокими башнями. Башен множество. Они отовсюду тянутся ввысь, к небу. Город проплывает под самым крылом. Кажется, можно дотянуться рукою до шпилей с разными флюгерками, на которых изображено что-то такое, чего Игорь еще ни разу в жизни не видел.

И вот перед самыми глазами Игоря вдруг оказывается Золотой Петушок, — он сидит на конце длиннейшего шпиля высоченной башни, у него длинный изогнутый хвост. Голова его поднята вверх и увенчана гребешком, словно короной, рот его раскрыт, — Золотой Петушок что-то кричит, и, верно, только из-за шума моторов не слышно его голоса. Глядите, там еще один! И еще!

У Игоря захватывает дыхание от пришедшей в голову мысли. Он выпаливает одним духом, не оглядываясь на отца, но дергая его за рукав:

— Папа! Папа! Это тот самый петушок, который кричит: «Кир́и-куќу! Царствуй, лежа на боку!» Да? Мам… Папа! Да?

— Тот самый! — смеется отец, и сам с детским любопытством рассматривает город внизу.

— Папа! А что это за город?

Отец задумывается, но только на одно мгновение:

— Это… Город… Золотого Петушка!

— Да разве такие бывают, папа?

Вместо ответа отец показывает пальцем на удаляющихся от самолета петушков, которые теперь, когда самолет снижается, поднимаются все выше в небо и тускло поблескивают в потоках солнечного света, заливающих Город Золотого Петушка.

 

 

1

Город Золотого Петушка притягивает к себе взоры Игоря.

Он раскинулся на широкой реке. По реке снуют мелкие суда, катера, шлюпки. Над рекой висят мосты: железнодорожный — на огромных гранитных быках, понтонный — на металлических, словно подводные лодки, поплавках, наконец, деревянный — на деревянных быках. А за мостами дымятся, смирно стоя у причалов — папа Дима называет их пирсами, — корабли: один, другой, пятый. Под разными флагами, они приютились у каменных стенок и только окутываются белым паром, видимо устав от многодневных плаваний по морям. Возле них высятся, выделяясь на светлом небе черными пиками, огромные портальные краны. То и дело вынимают они из железных брюхатых трюмов какие-то грузы. Кипы их тянутся вверх, переносятся по воздуху и скрываются из глаз, куда-то опускаясь… Где-то дальше порта лежит залив, над которым пролетал самолет.

От залива тянет прохладою — легкий, приятный ветерок все время дует оттуда. «Бриз!» — говорит папа Дима, который все знает. «Какой противный!» — говорит мама Галя, которая не любит ветра. «Соленый ветерок!» — говорит Игорь. Ведь если есть море, то ветер обязательно должен быть соленым, не правда ли?.. А за рекою — город. Игорь никогда не видел столько шпилей. Высокие шатры тянущихся вверх зданий увенчиваются этими шпилями, на шпилях — петушки, кресты, флажки.

Да, это действительно незнаемые края! Хотя родной город Игоря тоже стоит на реке, а река пошире этой, город Игоря совсем не похож на Город Золотого Петушка. И дома выглядят по-другому, и гранитные набережные придают городу какой-то особенно важный вид, точно опоясался он каменным этим поясом, собираясь в богатырский поход. И что это такое? Настоящая крепостная стена вдруг попадается на глаза Игорю, а вот и крепостная башня, с бойницами, зубцами наверху! До сих пор Игорь видел такие только на картинках…

Он уже знает, что город носит название совсем не такое сказочное, какое придумал ему папа Дима: он прочел надпись на аэровокзале — «Рига», но этот город навсегда останется для него Городом Золотого Петушка — сказочной столицей незнаемых краев.

Вот лежат они перед ним, эти незнаемые края, которые надо узнать!

Игорь слышит незнакомую речь, на глаза его попадаются надписи на незнакомом языке, он видит дома, совсем не такие, какие были в его родном городе. Машина мчится куда-то в сторону от города на реке, но Игорь даже не успевает обидеться на это, столько вокруг интересного. Машина останавливается у перекрестка, и Игорь тотчас же впивается глазами в прохожих — по улице идут совсем удивительные люди: на головах у них крохотные круглые шапочки, короткие куртки усеяны медными пуговками в два ряда и подхвачены широченными поясами с огромными медными пряжками. В руках у них свертки проволоки, а на поясах прикреплены какие-то большие медные шары с шипами, — такие видел Игорь на картинках, где изображались кистени и шестоперы — оружие давних, минувших времен. Люди смеются, сверкают белки их глаз, и белые зубы так ярко выделяются на черных лицах.

— Папа, смотри! Кто это? — спрашивает Игорь отца.

Отец с любопытством глядит на этих людей. Вопрос Игоря застает его врасплох. Он что-то мычит, собираясь с мыслями. Ого! — папа Дима медлит с ответом.

— Не могу сказать, Игорек, — отвечает он с чувством неловкости.

Шофер оборачивается к ним и говорит с усмешкой, странно растягивая слова:

— Это трубо-о-чисты!

Конечно, трубочист — не главное лицо в городе, и эти двое только подчеркивают новизну всего происходящего. Игорь, рискуя свернуть себе шею, долго глядит на трубочистов, а машина летит дальше и дальше…

Впереди серая лента шоссе, которое так и стелется под колеса автомобиля. Зеленые поля — справа и слева. Аккуратные дома с высокими крышами, крытые шифером и черепицей. На дороге то и дело встречаются велосипедисты — и ребята и взрослые, и мужчины и женщины; вот какая-то пожилая женщина, вытянувшись на сиденье, катит по своим делам, сзади, на багажнике, стоит бидон. А вот старик с бородой, развевающейся по ветру, лихо сучит ногами. Игорь с некоторым смущением глядит на старика… Зеленые липки проносятся мимо, шумя густой листвой, — они совсем молодые липки, у них еще нет силы отказаться от поддержки тех сухих палок, что поставлены рядом.

После встречи с трубочистами, когда обнаружилась неосведомленность папы Димы, шофер чувствует обязанность быть любезным хозяином. Довольно далеко отъехав, он вдруг говорит:

— Встреча с трубочистом приносит счастье! Так у нас думают, — и заметно веселеет.

Продолговатый холм подходит вплотную к дороге. Он оканчивается стеной, сложенной из красного гранита. Вдоль стены — ступеньки, идущие вверх, к каменной чаше на гребне стены. На торце ее — морда льва и надпись. Шофер говорит, кивая на стену:

— Здесь в тысяча девятьсот восемнадцатом году латыши остановили немцев. Стояли, как камень. Дрались, как львы! За много тут было убито людей, за много.

Оказывается, у Города Золотого Петушка есть история совсем не сказочная. В ту же секунду лев скрывается за поворотом, но Игорю долго видятся его яростные глаза и грозные зубы. Дрались, как львы!

Несется машина. Шуршат шины. Бьет ветерок в лицо. Мелькают липы. И вдруг у дороги встает аркада. Вокруг нее цветы, цветы, цветы… Любезные скамейки радушно предлагают проезжим: «Куда же вы торопитесь? Садитесь, отдохните! Довольно вам дышать бензиновым перегаром, подышите лучше этим воздухом!» Ах, почему бы и в самом деле не остановиться здесь? — глядите, как хорошо! Но машина мчится мимо цветника…

— Благословенный уголок! — говорит папа Дима, опечаленный тем, что у него нет времени посидеть здесь, у аркады, обвитой диким виноградом.

Опять река. Опять мост. Опять шоссе, на этот раз пролегающее в сосновом лесу.

— Корабельная роща! — говорит папа Дима, жадно разглядывая эти высоченные сосны, подножия которых покрыты мхом и чистой веселой травкой.

Но вот через просветы в роще начинают мелькать строения, на тропинках попадаются люди. Милиционер — весь в белом — провожает машину внимательным взглядом, и шофер особенно старательно делает поворот.

— С ними свяжись! — говорит он, явно ища сочувствия у Вихровых…

Дома, газоны, заборы, за заборами — деревья, деревья, деревья. Машины со свистом проносятся мимо, навстречу. А за нашей — вытянулась целая процессия всяких автомобилей, от куцего «Москвича», которому никак не удается выскочить вперед, хотя он делает несколько безуспешных попыток, до огромного рейсового автобуса.

…Точно наполеоновская гвардия в высоченных медвежьих шапках высятся у дороги громадные липы — таких и папа Дима и мама Галя никогда в жизни не видели! — надо задирать вверх голову, чтобы увидеть их вершины. Сколько им лет? Кто знает! Что они видели на своем веку? Наверно, много! Да разве расскажут они… Но посажены они рукой человека — смотри, какой ровной линией они держатся, как сохраняют свой горделивый строй!

Под этими липами Вихровым жить, пока папа Дима не одолеет свою надоевшую болезнь.

 

2

Давайте разберемся в том, что произошло.

Куда приехал Игорь с папой Димой и мамой Галей? Дело, видите ли, в том, что с болезнью папы Димы врачи дома уже ничего поделать не могли. И сколько они его ни лечили, он только выздоравливал на некоторое время, а потом заболевал опять. Бывают же такие противные болезни! И тогда профессор, который был у папы Димы, сказал и папе Диме, и Николаю Михайловичу: «Друзья! Довольно друг друга обманывать. Все наши усилия — паллиат́ив!» Он сказал это таким же тоном, каким папа говорил свое знаменитое слово «ерунда». Очевидно, паллиатив — это тоже ерунда, с каким-то оттенком, в котором очень трудно разобраться. «Нужны решительные меры! — сказал профессор. — Давайте попробуем переменить климат нашему больному, хотя бы на одно лето. Иногда это дает поразительный эффект!» И Николай Михайлович, после долгих и очень трудных хлопот, добился того, что Вихрову дали путевку вместе с семьей в какой-то не то санаторий, не то пансионат, где можно было жить все лето с мамой Галей, которая боялась отпустить его одного в такое далекое путешествие, и с Игорем, которого не с кем было оставить дома. Вот почему Вихровы отважились на свой вояж — с одного конца Советского Союза на другой. И вот почему папа Дима то и дело бормотал себе под нос: «Ай да Колька-молодец!» А Колька — это и был Николай Михайлович, давний друг Вихрова.

Ну, вот теперь все понятно, кажется.

А те высоченные липы росли возле дома, где пришлось жить Вихровым.

…И вот первая ночь на новом месте, где мы вылечим папу Диму. А мы вылечим его — это я вам обещаю! Уж если папа Дима сейчас дышит, как новорожденный младенец, не чувствуя никаких болей, это уже что-нибудь да значит, не правда ли? А он дышит именно так.

Блаженно заложив руки за голову и вытянувшись с наслаждением во весь рост, — этого с ним давно не бывало! — он лежит на постели и слушает что-то.

— Ты что? — с беспокойством спрашивает мама, не зная, как отнестись к тому, что папа Дима молчит и молчит.

— Я слушаю, Галенька! — отвечает папа.

— Что же ты слушаешь? — вновь спрашивает мама.

— Тишину! — говорит папа непонятно.

— Фантазии! — говорит мама и, уютно сунув руку под голову, тотчас же засыпает. Кажется, ее вахта окончилась…

А Игорь, притихнув, как мышонок, долго не может уснуть.

Неясный, спокойный, ровный шум несется откуда-то, не стихая ни на минуту. Он слышится непрерывно, но в нем то ли слышатся, то ли угадываются какие-то накаты. Ах, какой это хороший шум.

— Папа, это что? — спрашивает Игорь шепотом.

Папа тотчас же отзывается таким же шепотом:

— Это море, Игорешка! Спи, а то нам обоим от мамы попадет!

— А какое оно?

— Завтра увидишь.

— А оно большое?

Папа, немного помолчав, неожиданно отвечает:

— Большое! Это тебе не аля-ля! — и смеется в подушку.

Это слово напоминает Игорю летчика, самолет и все их коротко-долгое путешествие. И вот вновь видит он, как текут облака бесконечною чередою под самолетом и накатывают друг на друга с ровным шумом. A-а! Это облака трутся друг о друга, но Игоря уже не беспокоит это. Он садится за штурвал, задергивает все занавески и говорит: «Надо потренироваться!» — и летит слепым полетом до тех пор, пока не пробивает все на свете облака…

Пробив облака, он зажмуривается от яркого света, который бьет ему в глаза. Чуть отодвинувшись, он прячет глаза в тень и широко открывает их. Фу ты! Какое большое окно! Да мы уже не в самолете! А в окно видна яркая-яркая зеленая листва. А на листках — роса, такая красивая, такая радужная, прильнула и не шелохнется. А в открытое окно, как и ночью, слышится тот же немолчный шум…

Игорь поднимается с подушки.

Папа Дима и мама Галя спят. Глубоко, крепко, со вкусом.

В распахнутое окно льется прохладный, живительный воздух. Лучик солнца, разбудивший Игоря, крадется по полу к маме Гале и шепчет потихоньку: «А вот я тебя сейчас разбужу, засоня!» И ему не жалко будить маму, разоспавшуюся маму Галю, у которой, словно у девочки, красная заспанная щека и волосы рассыпались по подушке в беспорядке.

Еще очень рано. Об этом говорит какая-то пичуга, беспечно севшая у самого окна на веточку, почти не стронув ее с места. Приложив крохотный клювик к одной росинке, пичуга выпивает ее и говорит: «Чивик-чиви!», что, вероятно, обозначает на птичьем языке: «Очень вкусно!» Игорь опять хочет лечь. Но в ту же секунду застывает в изумлении с открытым ртом…

Внимание его привлекает какой-то шум — шуршащий, хрустящий, щелкающий. Игорь оборачивается к окну.

Вчера папа Дима бросил на окно память о Дальнем Востоке — большую, матерую кедровую шишку, купленную им в каком-то сибирском аэропорте неизвестно зачем. Шуршит, хрустит, пощелкивает сейчас именно эта шишка! Собственно, не шишка, а… Игорь боится перевести дыхание, чтобы не спугнуть то, что представилось его взору, — на самом подоконнике сидит рыжая белочка и грызет вихровскую шишку.

Весело поглядывая на Игоря, она шелушит чешую шишки, вытаскивает орешки, ловко разгрызает их и с явным удовольствием ест неожиданный гостинец. Зубки ее сверкают, лапки в непрестанном движении. Летят в сторону чешуйки и скорлупа. Защечные мешочки белки набиты до отказа, она немало потрудилась над шишкой, и мордочка ее стала совсем круглой от того, что щеки оттопырены. На мгновение белочка настораживается, заметив движение Игоря, несколько раз мигает своими маленькими, черненькими, словно бусинки, глазками и спрашивает: «Ты меня не обидишь? Не обидишь? Не обижай, пожалуйста! Шишка такая вкусная!»

Сон это или не сон?

Игорь тянется с постели к окну, Белочка недовольно фукает: «Ну что, тебе жалко, да? Фу, какой нехороший!» Она отступает назад, распушив свой широкий хвост и шевеля коготками передних лапок, которые она держит на весу. Но вслед за этим она вдруг кидается опять к шишке, хватает ее своими крепкими зубами и — прямо из окна! — прыгает на ветку дерева. Роса цветным дождем проливается с листьев. Белка все выше и выше взлетает на дерево и исчезает из виду. Если бы не скорлупа на окне, Игорь не поверил бы, что только сейчас рыжая белочка угощалась на окне его кедровой шишкой и что она — вот воришка! — утащила дальневосточный гостинец с собой, в свое гнездо…

В одних трусах Игорь вскакивает на подоконник вслед за белкой. Глядит настороженно на родителей — ах, как они спят! — и прыгает в окно.

 

3

А за окном — приволье, простор, красота неописуемая…

Недвижно стоят невиданной высоты черемухи. Жасмин распространяет вокруг нежнейший свой аромат. Липы — те липы, которые так поразили папу Диму и маму Галю, — неподкупной стражей выстроились у самого ажурного заборчика, отделяющего сад от дороги, по которой с мягким шумом уже пролетают куда-то машины. Вокруг тихо, удивительно тихо — ни малейшего дуновения ветерка. Застыла листва дерев. Только время от времени нарядный клен, словно разминаясь, шевелит то одним, то другим своим широкопалым листом и вновь замирает, подчиняясь этой торжественной утренней тишине, еще не взбаламученной людским говором… Лужайка, поросшая ласковой травкой, расстилается прямо перед окном, Игорь бухается в нее, в росяную прохладу — у-ух!

И тотчас же он видит: по влажной траве, разбрызгивая росу по сторонам, стараясь не замочить шерстку и высоко подпрыгивая, по лужайке мчатся белочки — одна, другая, третья! — это Игорь спугнул их своим появлением. Они играли тут, гоняясь друг за другом. А сейчас — удирают без оглядки. Точно живые огоньки, взметываются они из травы, расстилая по воздуху свои распушенные хвосты, и тогда видны их беленькие брюшки. На мгновение падают они в траву, Игорь видит их рыжие спинки. А потом опять, словно языки пламени из разметанного костра, белки взлетают над травой. За ними остается зеленая тропка сбитой росы.

Охотничий азарт охватывает Игоря.

Ничего не видя перед собой, кроме белок, спасающихся бегством, он кидается вдогонку.

Белочки вихрем взлетают на липы. Теперь они в безопасности. Теперь уже они не столько убегают от Игоря, сколько продолжают свою игру, — друг за другом, друг за другом, то вверх, то вниз. Они бегают вокруг стволов, бегут по веткам, перепрыгивают с одной на другую, повисая в воздухе на высоте, которая их совсем не пугает. Ах, как они ловко бегают по деревьям, вот бы Игорю так!..

Игорь ищет глазами вокруг, что бы такое взять в руки? Он видит небольшой цветничок — левкои, гвоздика, анютины глазки растут на клумбе, обложенной аккуратненькими круглыми плитками. Вот это годится! Игорь хватает одну плитку, примеряется к ней и прицеливается — вот только белочка, одна из этих рыжих разбойниц, покажется с этой стороны… Ну, скорей же!

Белочка показывается с этой стороны, но, когда Игорь заносит руку со своим метательным снарядом, белочка говорит ему укоризненно:

— Ну, что ты делаешь? Так нельзя! Зачем ты хочешь бить белочек? Что они тебе сделали, а?

Игорь невольно опускает руку, — конечно, белочки ему ничего не сделали. Это как-то само собой получилось… И, конечно, остановили его вовремя. Если бы белочка умела говорить по-человечески, она сказала бы то же самое, что Игорь услышал сейчас, конечно не от белочки. Он поворачивается.

Неподалеку от него стоит на тропинке, посыпанной желтым песком, подросток несколько старше Игоря.

Светлые длинные волосы падают ему на глаза — голубые, с медленным пристальным взглядом, с вызовом глядящие на Игоря. Волосы мешают ему, но он не откидывает их. На нем рабочая куртка с чужого плеча, брюки далеко не новые, крепкие ботинки, тщательно починенные. В руках заступ с длинной ручкой и грабли, великоватые для него. Из кармана куртки, тяжело оттопыривая его, торчат большие садовые ножницы… На тропинке, тут и там, лежат сухие ветки, срезанные с деревьев. И Игорь понимает, что это работа мальчугана, который и в этот ранний-ранний час занят делом…

Игорь знает, что чужой мальчуган прав. Однако он не может так сразу признать свою неправоту. Он хмурит сердито брови, между тем как — скажем это прямо — ему вовсе не хочется сердиться: так хорошо вокруг и такое у Игоря на сердце хорошее ощущение. Но нельзя же каждому уступать. Недаром одно из тех пяти правил, о которых не раз говорил папа Дима, гласит: «Сильным не уступай!» И Игорь говорит независимо:

— А тебе что?

Незнакомец, однако, не принимает вызова. Он говорит спокойно:

— У нас белочек не бьют. Это не надо! — Он говорит, чуточку растягивая некоторые слова, не всегда правильно ставя ударения и очень мягко произнося шипящие. — И птиц тоже не надо бить — они полезные. И по траве не надо бегать. Есть дорожки. Ты пробежал, я пробежал, другой пробежал, и вот — нет травы, есть еще одна дорожка, правда?

Нет, на него нельзя сердиться. Он хороший, это ясно с первого взгляда. Игорь тоже хороший. Это только так случилось, нечаянно. Ведь это первая живая белочка, увиденная Игорем. Ну и вот… и ссориться и задираться не к чему.

— Ты что здесь делаешь, — спрашивает Игорь, — тоже отдыхаешь?

— Нет. Я здешний! — отвечает мальчуган. — Я — Андрис. Мой отец здесь садовник. Я помогаю ему! — И Андрис кивает на свои инструменты.

Считая свою обязанность выполненной, Андрис отворачивается от Игоря и идет к деревьям по ту сторону дорожки. Тут жасмин вытянулся вверх отчаянно тонкими плетями, пробиваясь через сплошной шатер черемухи и клена. Многие побеги его засохли. Андрис вытаскивает из кармана ножницы, ловко срезает засохшие побеги.

Игорь не выдерживает и протягивает руку.

— Дай я попробую! — говорит он.

— Пожалуйста! — отвечает Андрис и добавляет: — Срезай только сухие. Если есть зеленый лист, срезай выше. Вот так! — и показывает.

Знаете, это очень приятно, когда ты занят делом. Игорь невольно вспоминает поникшую листву тополей, высаженных им в новом дворе, хорошо, если добрый Сема-кореец пожалеет их и станет поливать! А если нет, тогда как стыдно будет Игорю осенью среди других зеленых, привившихся тополей увидеть вот такие же засохшие палочки. И Игорь с остервенением отстригает отмершие стебли, точно эта операция может помочь его тополям там, на Дальнем Востоке…

— А у тебя хорошо получается, — говорит неожиданно Андрис. — У тебя глаз хороший. Тут такая путаница…

За это время Андрис сгреб все отрезанные сучья в одну кучку.

Солнце озарило всю лужайку, заметно пригревает. Андрис вытирает рукой лицо и говорит:

— Жаркий день сегодня будет. Пойдем искупаемся!

— Куда? — спрашивает Игорь.

— На море! Тут близко, за дюной. Пошли.

Игорь взглядывает на окно комнаты Вихровых. Там тихо, никто не шевелится… Вообще-то ему, конечно, попадет за эту прогулку без опроса. Но была не была!

— Пошли! — говорит он Андрису.

 

4

Они переваливают за дюну, поросшую соснами, между которыми ютятся ивняки, рябина и время от времени — березка.

И тотчас же перед ними открывается море.

Игорь даже останавливается на гребне дюны, пораженный тем, что увидел.

Прямо перед ним — пляж, широкая полоса желтого песка, уходящая направо и налево и пропадающая вдали.

Слева по берегу тянутся сосны, сосны. Береговая полоса изогнута, как край ковша. И сосны становятся чем дальше от Игоря, тем ниже и ниже, и вот уже видны они узенькой, уже не зеленой, а синеватой полоской. И вот уже водная гладь отрывает эту синюю полоску и словно поднимает ее вверх, как будто не берег становится тут невидимым из-за расстояния, а эта полоска растворяется в небе, впадая в него. Направо — сосны, сосны… Они так же голубеют, уходя вдаль, но там, где виднеется правый край ковша, вдруг оказывается что-то яркое, поблескивающее в лучах солнца, и Игорь уже догадывается, что это высокий песчаный берег. А на бархатный песок приплеска накатывают и накатывают волны, одна за другой, одна за другой. Они набегают на берег из морского простора, рождаясь где-то там, за пределами видимости, в открытом море. Белые гребешки волн видны всюду, малые и большие. Они устремляются сердито к берегу, свершая свой извечный путь, набирая все большую силу, но в каком-то роковом месте вдруг переламываются, вскидывают, точно знамя, пенистый гребень и вслед затем разбиваются на тысячи брызг и, утратив свою силу, окатывают берег и стекают обратно смирной водой, увлекающей за собой те же песчинки, которые они принесли только сейчас. Горизонт сливается с морем или море сливается с горизонтом: там, вдали, нельзя различить сейчас их границы, и на секунду Игорю кажется, что над ним не небо, а взметнувшаяся волна, готовая обрушиться где-то там, за его спиною, на землю…

Море…

Теперь видит Игорь, что неумолчный шум, который баюкал его ночью, делают эти волны. Каждая из них, может быть, и невелика, но их много — и вот повисает над землей этот гул, в который каждая капелька морской воды, что падает сейчас на берег, внесла свою долю…

А Андрис уже в море. У него нет времени на то, чтобы рассматривать свое родное море, ведь он вырос тут, и картина, так захватившая Игоря, знакома ему с тех пор, как отец — это было давным-давно, кажется, миллионы лет назад — привел его сюда и, несмотря на то что маленький Андрис отчаянно ревел и сучил ногами, окунул в эти волны…

Андрис уже в воде. Он кричит что-то Игорю и машет ему рукой: иди сюда, что ты застыл там, как истукан? Он перепрыгивает через подкатывающиеся волны и вдруг… Игорь в страхе задерживает дыхание — Андрис исчез из виду, его накрыла с головой волна! Пена закипает на этом месте и кидается на берег, а среди этой пены показывается черная точка. Это Андрис, пропустив над собой волну, выскакивает из воды и опять машет руками и кричит-кричит. Он разговаривает с волнами, стараясь перекричать их:

— А ну, давай еще! Давай! Давай! Ах-х! Ух! Как здорово! А вот и перепрыгну! Раз!

И Игорь, сам не зная как, — он летел бегом с самого верха дюны и даже не почувствовал, когда именно влетел в воду, — уже рядом с Андрисом. А ну, кто выше подпрыгнет?

Вместе с ребятами скачет и берег, и песок, и сосны, и какой-то флагшток, возвышающийся над соснами.

— Здравствуй, море! Вот ты какое! Ты мне очень нравишься, море! И ты, волна, мне тоже нравишься! Зачем ты пенишься и кипишь, почему ты хочешь сбить меня с ног? Тебе не удастся сделать этого! Почему? Очень просто, — если ты не очень высока, я перепрыгну через тебя, вот так — раз и готово! А если ты — ого, какая! — я просто нырну под тебя, как Андрис…

Несется яростная вода, сбивает с ног, тащит с собой тучи песка, которые секут тело, вырывает песок из-под ног, и он, струясь, уходит куда-то, не в силах противостоять волне. Ой, сколько ее, этой воды! Вот уже не хватает дыхания и так хочется разинуть пошире рот и вздохнуть. И вот ослабевают удары воды, зеленая, ревущая, она оказывается впереди тебя, и ты подскакиваешь что есть силы, и дышишь во весь рот, и орешь во весь рот, и машешь руками сколько хочешь, и пляшешь, как индеец вокруг костра.

Море!

Но следующая волна коварнее этой. Пока Игорь скачет, радуясь своей ловкости и силе и тому, как крепки его ноги и как гибки его руки, — она медленно вспухает где-то там, за мелью, подкатывает неслышно, словно стараясь не обнаружить себя. И в тот момент, когда Игорь, упоенный победой, поет что-то, волна встает перед ним, исполненная грозной силы, вскидывается вверх, бешено клокоча, и сбивает Игоря с ног и, как щепку, швыряет его о самое дно, неожиданно разверзшееся под его ногами. Мутная вода наполняет его рот. Он глотает эту воду. Захлебывается, глохнет и слепнет — вода в носу, вода в ушах, вода в глазах. Ну-ну, это уже нечестно! Мы же не уговаривались с подножкой… Ой, как плохо!

Андрис хватает Игоря под мышки и ставит на ноги. Пока Игорь чихает и кашляет, выплевывая воду, которой он наглотался вдосталь, Андрис стоит перед ним и заслоняет собой от новых и новых волн, которые уже не кажутся Игорю безобидными. Перекрикивая рев прибоя, Андрис кричит Игорю в самое ухо:

— Море!

И предостерегающе поднимает палец, на одно плечо принимая удар очередной волны. Вслед за этим он толкает Игоря к берегу:

— Пошли! Тебя, наверно, уже ищут! Пошли!

Да. Конечно же, Игоря давно ищут. Ох-хо-хо!

Легкий ветерок обдувает тело. Он теплый, этот ветер. И Игорь сразу же обсыхает. Исчезает легкая дрожь, охватившая его, когда он вышел из прибоя, остается ощущение какой-то невесомости всего тела, — кажется, стоит только посильнее взмахнуть руками, и ты взлетишь в воздух с такой же легкостью, с какой летают чайки над твоей головой, издающие пронзительные крики. Вот одна пролетает над самой головой Игоря: он видит, как сложены под брюшком ее красные ножки, видит, как складывает она веером хвост, умеряя свой полет, видит ее черную голову, и видит, как, поравнявшись с ним, чайка окидывает его равнодушным взглядом: какое ей дело до мальчишек — чайки не трогают мальчишек, и мальчишки не трогают чаек.

Игорь с Андрисом опять поднимаются на дюну.

На тропинке встречает их высокий мужчина — ого, вот это рост! — сильный, крепкий, со светлыми волосами, зачесанными назад, с крупным добрым лицом и голубыми насмешливыми глазами, одетый в рабочий костюм; он поджидает их, глядя сверху вниз на то, как они карабкаются по песчаному взгорку. Андрис несколько смущенно говорит:

— Лабрит, тевс!

Игорь не понимает его слов. Но высокий мужчина неожиданно отвечает по-русски, и все становится понятным:

— Доброе утро, сынок! — говорит он. — А я гляжу, гляжу, куда это мой помощник исчез? Лаби тас нав, манс делс! — добавляет он с укоризной, немного нахмурясь.

«Ну, влетит Андрису по первое число!» — с огорчением думает Игорь, понимая, что они с Андрисом поступили не очень-то хорошо. Но, к его удивлению, Андрису вовсе не попадает по первое число. Отец вдруг спрашивает что-то, Андрис с готовностью отвечает и обращается к Игорю за подтверждением:

— Правда, вода хорошая?

Вода-то? Конечно, хорошая! Железно!

Ну, ясно: отец Андриса тоже собирается окунуться!

Он пропускает ребят мимо себя и уже на ходу принимается стаскивать рубашку. Что за дядька! — мускулистый, загорелый, просто богатырь… Оставшись в одних трусах, отец Андриса бежит к морю. Он перепрыгивает через низкую волну, оборачивается, хлопает ее вдогонку по пенному загривку, что-то кричит, а в следующий момент, взбрыкнув ногами, кидается под вторую волну, побольше, — ах, вот от кого научился этому Андрис! — и, вынырнув, плывет, попеременно выбрасывая вперед сильные руки.

 

5

Нечего и говорить о том, что Игорь получил от родителей, встревоженных его исчезновением, хорошую взбучку. Но мало ли бывает в жизни взбучек!

Гораздо интереснее оказалось то, что в этом доме отдыха было множество ребят — постарше или поменьше Игоря — и он тотчас же перезнакомился со всеми.

И тотчас же у него уже не стало времени ни на что, так много дела надо было сделать: огромная территория дома отдыха таила в себе неисчерпаемое количество наслаждений. Обыкновенные прятки превращались здесь в приключение, — как же было найти спрятавшегося человека, если сотни деревьев скрывали его от взоров, если бугорки и пригорки, какие-то пади и лощинки надежно прятали его повсюду, если несколько домов самого разного вида услужливо заслоняли его своими углами, уступами, крылечками, колоннами, верандами!.. Это было не то совсем, что в старом дворе, где все места были изучены и надо было проявить бездну изобретательности, чтобы суметь укрыться от глаз того, кто жмурился… Незнаемые края казались сказочными, как будто нарочно выдуманными для ребят.

Впервые в жизни видел Игорь столько деревьев разом. Семипалый каштан растопыривал свои листья, словно собираясь что-то схватить, дуб с узорчатыми листьями стоял недвижно, гордо возвышаясь над каштаном, трепетала своей листвой осина, то тут, то там попадалась не виданная прежде Игорем туя, с широконькой хвоей, словно вырезанной из толстой зеленой бумаги, и старые знакомые липы веселыми толпами стояли среди других деревьев… Жасмин, сирень, бузина, шиповник буйно росли всюду, тянулись вверх, к солнцу. Сосна с красными ветками взбиралась на все пригорки, и мощные корни ее тугой пружинной сеткой переплетали плодородный слой почвы, тонкой корочкой лежавшей поверх песчаных дюн, на которых росло все это зеленое великолепие…

Игорь посмотрел на кудрявый клен, возле которого стоял. Ах, вот тут бы спрятаться — и вовек не найдешь. И он тотчас же вскарабкался на дерево. Как было тут хорошо! Скрытый широкими листьями, он не виден никому, а сам прекрасно видел все, что происходило во дворе.

Ребята мелькали повсюду. А над Игорем шумел светло-зеленый шатер. Здесь было не жарко и не холодно — в самый раз. И в сени листвы, жившей своей жизнью, была какая-то таинственная сила. Шныряли в листве какие-то птички. По стволу ползла толстенная пестрая гусеница. На серый сучок сел серьезный дятел и, точно выполняя какое-то важное задание, стал долбить кору — боже, с какой силой он стучал клювом! Как у него голова выдерживает? А что, если стукнуться головой вот так же, как дятел? Ого! Кажется, это дело не пойдет… Игорь смущенно потрогал лоб — больно! Мелькнул над его головой пушистый хвост белочки, как молния пролетевшей по верхним веткам. А вот за ней другая несется как ветер. И третья! И все — по одной и той же ветке! Да это у них воздушная дорога. С этого клена они прыгают на соседний, а с того — дальше. И Игорь замирает не шевелясь.

Странное состояние овладевает им, и он уже забывает, что залез сюда, прячась в игре. Он наблюдает из своего убежища за тем, что делается внизу.

Носятся ребята туда-сюда с криками, отчаянно машут руками.

Вот Краснокожая Наташка, как ее здесь прозвали. У нее кругленькое розовое лицо с белесыми ресничками и вытаращенными, глазами. В ее рыжих волосенках огромный бант, который она то и дело поправляет, потому что бант не выдерживает ее резких движений и все время развязывается. Она одета в кофточку с короткими рукавчиками, в штаны с помочами навыпуск. Ее тонкие ручки все время размахивают, и быстрые ноги не дают ей сидеть на месте, все унося и унося ее куда-то… Вот Разрушительный Андрюшка — из кармана у него торчит рогатка. Он знает, что пользоваться ею здесь нельзя: из-за его охотничьей страсти и папа и мама его уже испытали серьезные неприятности. Резинка с рогатки снята, но великолепная вилка ее, над которой столько времени трудился Андрюшка, отшлифовав ее до зеркального блеска, торчит угрожающе, и он то и дело вынимает ее и примеряется, оттягивая воображаемую резинку до отказа и свистом изображая полет снаряда… Вот еще один Андрюшка, которого все зовут Носом, не потому, что бог наградил его приметным носом, как можно было ожидать по этому прозвищу, — просто он привез сюда свою кличку из Москвы; ведь у каждого из ребят там, дома, была своя жизнь, свои привязанности, свои друзья и недруги, которые готовы сделать решительно все, чтобы испортить жизнь человеку — например, приклеить кличку Нос неизвестно почему, тогда как этот Андрюшка, не в пример Андрюшке Разрушительному, — очень славный парнишка, он так напоминает Игорю хорошего Мишку со старого двора! И вот еще одна Наташка — в отличие от Краснокожей она называется Толстой. И вот еще десятки таких же или немножко иных и так похожих друг на друга и таких несравнимых…

Все найдены, кроме Игоря. И он долго слышит свое имя, произносимое на все лады разными голосами. Ребята шныряют и вдалеке и совсем близко, заходят в дом, а найти его не могут. И постепенно вся разноголосая ватага их откатывается куда-то влево, в сторону, и затихает вдали. А Игорю и слезать не хочется, так приятно это сидение в тени, на этом удобном сучке. Хорошо бы тут устроить штаб! Вот здесь положить доски, вот так их прикрепить, здесь, повыше, приспособить наблюдательный пункт. А еще лучше — оборудовать тут хижину, в которой… Игорь мечтает, забыв о новых и старых друзьях… Голоса возвращают к действительности, эти голоса раздаются совсем близко — под ним:

— Не понимаю, куда он мог скрыться!

— А на берегу ты был?

— Был, но его там нет! Впрочем, конечно, в этой каше отдыхающих найти кого-нибудь — задача!

Под кленом — папа Дима и мама Галя. Вдруг они в два голоса принимаются кричать:

— Иго-орь! Игоре-ек!

— Паршивый мальчишка! — с досадой говорит мама.

В ту же секунду она со страхом отскакивает в сторону, услышав треск ветвей над головой, и Игорь сваливается родителям на голову в буквальном смысле этого слова, — отец едва успевает увернуться от ободранных, голенастых ног сына.

— А вот он я! — говорит с торжеством Игорь.

Отец с возмущением осматривает Игоря и говорит:

— Тарзан — сын обезьяны!

Мама Галя сердито смотрит в сторону папы Димы:

— Благодарю за комплимент! Иного от вас не ожидала…

— Виноват. Это я так! — смущенно отвечает папа.

Тут оба они обрушиваются на Игоря с набором тех слов, которые находятся у всех родителей на самой ближней полочке, так что за ними и тянуться не надо, под рукой… Игорь замечает опасность и пытается улизнуть от ответственности. Он трогает рукой изрядно ободранные колени, из которых сочится жидкой струйкой кровь, и морщится. Отец тотчас же поднимает вверх один палец, второй по счету на руке, и говорит:

— Помни второй закон: не жаловаться! Поди в комнату, возьми йод и прижги. И никаких разговоров по этому поводу…

— Я не жалуюсь, — говорит Игорь с самой жалостливой миной, на которую он способен, и скрывается в комнате, избежав тех слов, что лежат на ближней полочке.

 

6

Дни тянутся за днями.

Впрочем, пожалуй, так нельзя сказать, — они, скорее, мелькают один за другим. Странное свойство обнаруживают незнаемые края — дни в них словно сгорают в печи, как сгорает бумага: вот только что ты поднес ее к огню, и уже пылает она, и не успел мигнуть, — как невесомые, испепеленные ее остатки уносятся куда-то, влекомые нагретым воздухом, и — нет ее.

Едва Игорь успевает встать с постели, едва войдет он во вкус тех дел, которые сменяют беспрестанно друг друга, как день уже окончен, и уже пылает закат, и, как пожар, багровым отсветом озарено все небо, и уже взрослые на берегу гадают по цвету облаков, какая погода будет завтра, и вот слышатся так надоевшие слова: «Игорь, пора спать!» — «Я сейчас!» — «Пора спать!» — «Ну мама, еще немного». — «Поговори с папой. Я не могу больше, как попугай, твердить одно и то же… Дима! Отправь сейчас же ребенка спать!» И — хочешь не хочешь — ленивыми, усталыми ногами приходится шагать к дому и укладываться в постель именно тогда, когда кажется, что вот сейчас и начнется самое главное, самое интересное, что вот сейчас-то и произойдет что-нибудь необычайное!

А как не быть необычайному в этих незнаемых краях?

Здесь все так не похоже на знакомые места. На каждом шагу возникает что-то, за чем стоит совсем другая жизнь, какие-то такие дела и дни, о которых Игорь и не мыслил прежде, а сейчас это вторгается в его голову настоятельно, властно, требуя внимания и поглощая все его время…

И, уже лежа в постели, Игорь продолжает перебирать в памяти события прошедшего дня и ясно, ощутимо все видит, вновь, как будто пережитое повторяется опять, словно виденный прежде фильм.

Андрис не оставил Игоря. Как-то само собой получилось, что он после того утра, когда они впервые встретились и купались вместе, стал приходить сюда не только потому, что отец велел ему подравнять газон возле лип, или поправить осыпавшиеся или сдвинутые с места кафельные плитки клумб, или подрезать слишком низко висящие ветки там, где они мешали прохожим. Андрис по-прежнему делал это с охотой и с приятным сознанием того, что скоро он станет настоящим садовником, как нередко говорил ему отец, когда замечал, что Андрис устает или ленится… Закончив все, что надо было сделать, Андрис не уходил теперь со двора, а оставался с Игорем, которому приятно было, взяв из рук Андриса инструменты, и самому сделать что-то.

Игорь вспоминает вновь то, на что в продолжение дня натыкается его взгляд или на что обращает его внимание Андрис…

Ребята сбили клумбу у Охотничьего домика, и Андрис идет туда с видом занятым и недовольным. Дело не в том, что ему не хочется поправить эту клумбу, — Андрис не лентяй! — но он думает: почему ребята сделали это, разве им не приятно, когда клумба цела и красива? Ну что стоило пробежать чуть-чуть левее, а клумба была бы цела! Игорь собирает рассыпанный кафель, одновременно он глядит на Охотничий домик, и мысль его работает, работает… В этом домике есть огромный камин, как видно приспособленный для того, чтобы в нем зажаривать целиком кабана или косулю. В этом домике сбоку есть необыкновенная полукруглая дверца, к которой ведут полукруглые ступеньки. А на фасаде, под самой крышей, прибиты рога сохатого; большие, ветвистые, они заставляют думать о тех временах, когда баронская охота мчалась здесь, и улюлюкали доезжачие, и, высунув красные длинные языки, собаки неслись за загнанным зверем, и всадники — в высоких шляпах с петушиным пером! — соскакивали с коней и шли на него с ружьем в руках или с охотничьим кинжалом. Лай собак, рев зверя, выстрел!.. Картина рисуется Игорю очень ясно…

Но Андрис тихо смеется, глядя на Игоря веселыми голубыми глазами.

— Ты смешной! — говорит он Игорю. — Этот домик, мне отец рассказывал, выстроен совсем недавно, когда у нас уже не было никаких баронов. Потом, здесь давно заповедник, охотиться нельзя…

— А камин?

— Ну что камин? Сидели себе господа на мягких креслах у этого камина, попивали себе винцо да толковали о делах — что купить и что продать.

— А рога?

— Ты думаешь, этого лося убил сам хозяин Охотничьего домика?

— А кто же? Я, что ли?

Андрис опять смеется, У него очень хорошая усмешка — спокойная, совсем необидная. Где видел Игорь такую усмешку?.. Андрис говорит:

— Конечно, не ты. Но и не хозяин Охотничьего домика. Он был коммерсант, и если он кого-нибудь и убивал, то не лосей, а своих конкурентов. А Охотничий домик, и камин, и рога для того, чтобы все видели, какой хозяин аристократ и какой у него хороший вкус. Так говорит отец! — Андрис улыбается опять, но тон его уже не дает Игорю возможности добавить что-либо к этому разговору. Уж если отец Андриса сказал!..

Ах, вот где видел Игорь эту усмешку — у отца Андриса, когда тот подмигнул ребятам там, на берегу, в первый день, Игорь невольно говорит:

— Знаешь, Аидрис, ты — сын своего отца!

Андрис солидно отвечает:

— Каждый — сын своего отца!

И они идут дальше…

Вот Рыбачий домик на самом берегу, лишь отделенный от пляжа деревянной загородкой. Тут крохотные две комнатушки вмешают всего лишь кровать, да стол, да игрушечно-маленькую кухню, но прямо за порогом — море! Просторное, безбрежное, бурное или притихшее. И при взгляде на него тотчас же исчезает ощущение тесноты этих комнатушек, и в этом домике ты чувствуешь себя невольно обитателем не нескольких квадратных метров, а обитателем огромного мира… Здесь хранятся садовые инструменты. Если отдыхающих будет очень много, они займут и этот забавный домик, а пока это база Каулсов, отца и сына — Яниса и Андриса. Старший Каулс сидит на пороге домика. Ему тесно, такому большому, на маленьких ступеньках, но он совсем не чувствует их тесноты — большое сильное тело послушно Янису Каулсу: хочется посидеть на ступеньках, и хорошо, сиди! Короткая трубка в его руках чуть дымится. Голубые глаза устремлены на море. На берегу этого моря прошла вся жизнь старшего Каулса. Кто знает, какие мысли теснятся в его голове в этот момент! Он мельком взглядывает на ребят и едва заметно кивает головой. Так же он смотрит на сына, когда тот ставит заступ, грабли и лопату в уголок.

Андрис говорит:

— Я все сделал, отец!

— Ну, тад лабс ир! — отвечает отец и пускает прозрачный дымок в сторону.

Они долго молчат.

С берега доносится шум. Плещутся волны и лижут прибрежный песок. В воде с криком и веселым смехом плескаются купальщики. Гоняются друг за другом ребята. Кто-то играет в серсо — летают в голубом воздухе ивовые кольца и нанизываются на длинные тонкие прутья с перекладиной, похожие на рапиры. Из-за дюны, от станции железной дороги, доносятся свистки электрички. Где-то лает собака…

Далеко в море виднеются рыбацкие моторные лайбы. Если хорошо прислушаться — услышишь слабый-слабый звук их моторов. И вдруг — воздух сотрясается от грохота. Раз… Другой… Третий… И в чистом небе, далеко за лайбами, вспыхивают белые облачка, а сбоку, откуда-то с этого же прозрачного неба, доносится рев реактивного самолета. Игорь вопросительно глядит на Каулса.

— Учения! — говорит тот, не вынимая трубки изо рта. — Балтфлот…

Он поднимает вверх глаза и следит за то появляющимися, то исчезающими следами разрывов зениток над морем, за длинной белой дымовой контрольной полосой, которую вдруг оставляет за собой невидный в небе самолет… Игорю становится несколько неуютно… Они думают об одном и том же с отцом Андриса. Забыв о потухшей трубке, Каулс вдруг говорит:

— Когда в воздухе наши самолеты — это хорошо!

Невольно в памяти Игоря всплывают слова: «Зашел с хвоста или с брюха, дал очередь и — порядок!»

Андрис неожиданно говорит:

— Игорь сказал, что я сын своего отца!

Усмехаясь, Каулс глядит на Игоря и отвечает:

— Каждый сын — сын своего отца!

И вдруг как-то глубоко задумывается, совсем забыв о ребятах, нахмурив брови. Лицо его тотчас же становится как-то старее. Андрис тихонько трогает Игоря за рукав и кивает в сторону — пошли! Когда Рыбачий домик скрывается за деревьями, он говорит Игорю:

— Отец мой был в Советской Армии. Попал в окружение. Был у немцев в концлагере. Бежал. Партизанил…

— Как интересно! — невольно говорит Игорь.

— Интересно? — спрашивает Андрис с каким-то совсем новым выражением лица. — Интересно? Не знаю… Иногда он, вот как сейчас, замолчит — и все, будто его и нет тут! «Интересно»…

Они идут молча. Вдруг Андрис говорит:

— У него ни одного целого ребра нет.

Это — об отце.

— Почему?

Андрис молчит.

Игорь краснеет. Что за дурацкий вопрос он задал! И тотчас же вспоминает хорошую усмешку Каулса. Наверно, за этой усмешкой кроется многое. А его большие, добрые руки сильного человека — всегда ли они держали заступ и грабли? И Игорь видит в них гранату, автомат, винтовку, видит эти руки, туго перехваченные веревкой, врезающейся в тело.

…Вот Белый домик. В этом доме есть громадное, во всю стену, окно, сделанное так, что, когда смотришь в него, сад за ним кажется прекрасной картиной, искусно передающей живую прелесть природы. Ощущение это настолько сильно, что глаз не сразу замечает движение в этой картине — как от ветра колышется листва на деревьях, как нежданно на дорожке вдруг появляются люди.

…Вот Шведский домик! С какой стороны ни посмотришь на него, он отовсюду кажется другим: то одноэтажным, то двухэтажным, то трехэтажным, — так ловко расположен он на пригорках. Все в нем необычно — и перила, сложенные из красного кирпича, и угловые окна, и столбы, затканные диким виноградом, и ниша в стене, про которую Андрис говорит, что в ней раньше стояла Дева Мария… А кто такая Дева Мария?

И Андрис опять смеется и говорит:

— Ты не поймешь.

— Почему же я не пойму?

— Ты не учил закон божий…

— Какой, какой? Ах, это про Моисея и Христа!.. Так ведь закон божий был еще до революции, когда нас с тобой и в помине не было! — Игорь высоко поднимает брови и морщит лоб.

— У нас совсем еще недавно в школах учили закон божий! — говорит Андрис. — Мы — молодая советская республика. А потом пришли советские танки. Потом стала советская власть…

Ох, как все это непонятно! Разве может быть, что советская власть «стала недавно»? Ведь, сколько помнит себя Игорь, он всегда жил при советской власти…

— И при фашистах тоже учили закон божий! — добавляет Андрис.

— А ты видел?

— Что?

— Ну, фашистов…

Андрис уклоняется от ответа. Он говорит:

— Они же всюду тут хозяйничали… Вот в том доме, где вы сейчас живете, отдыхали гитлеровские офицеры, они часто к хозяину этого дома ходили в гости. У него сын служил в войсках эсэс… Потом он вместе с немцами убежал, когда Красная Армия освободила Ригу…

Столько новостей, что сразу всего и не поймешь как следует. Тут расхаживали гитлеровцы. Отец Андриса был в плену. Значит, все здесь было по-другому, и здесь, на мирном Янтарном берегу, шла жестокая, упорная борьба за советскую власть.

И все, что слышал Игорь за день, в сумеречный час, когда медленно погасает вечерняя заря, чтобы через два часа смениться зарей утренней, представляется ему особенно ярким, выпуклым, живым, словно Игорь сам все это видел. Глаза его закрываются, но он ясно видит все это. Как это может быть, а?

«Здесь гитлеровские офицеры отдыхали!» — говорит Андрис. И Игорь вздрагивает — может быть, и на этой кровати, на которой он лежит сейчас, раскинув ноги и разметав руки по сторонам, лежал какой-нибудь палач? А где-то там, за окном, в тени деревьев, по которым пролегает воздушная беличья дорога и которые шумят сейчас и ровно, и глухо, и многозначительно, таились народные мстители. И вот уже Игорь ясно видит — там стоит отец Андриса, а с ним еще какие-то люди. Они сжимают в руках гранаты. Отец Андриса почему-то без рубашки (как там, на берегу моря) — мускулистый, загорелый — подходит к окну и молниеносным рывком бросает гранату в окно. Ужас овладевает Игорем, он хочет крикнуть: «Товарищи! Здесь же я!» И тотчас же другая мысль осеняет его: «Я не дам палачам уйти от расплаты!» И он крепко сжимает рот. И вот — огонь, дым, грохот, разрыв гранаты!.. Игорь мечется на постели, порывается куда-то бежать и кричит что-то. Он чуть не падает на пол.

Знакомая, душистая, теплая ладонь гладит его по голове, успокаивая. Мама Галя, уставшая от длительной прогулки, которую папа Дима все растягивал и растягивал, подходит к Игорю.

— Заигрался! — говорит она. — И во сне все то же!

— Ну, как же — уйма впечатлений! — полусонным голосом отзывается отец, мостясь на кровати поудобнее. — Тут ведь история на каждом шагу. Ливонцы, тевтоны… И Петр Первый и красные латышские стрелки… Здесь…

Мама Галя закрывает ему рот рукой:

— Здесь все слушатели уснули, дорогой товарищ! — говорит она, стаскивая с себя одежду и с наслаждением растягиваясь на прохладной постели. Она сдерживает зевок: — И лекция не состоялась… До завтра, папа Дима!

— До завтра! — отвечает отец, гася в себе желание присесть на мамину кровать и подержать ее руку в своей, как любит он это делать.

 

7

И вот оно — завтра… Которое уже?

Андрис осторожно становится на камни и заглядывает в окно к Игорю. Он дружелюбно рассматривает маленького Вихрова, который спит, открыв рот и посапывая довольно громко. Андрису даже не хочется будить приятеля, и он медлит…

Андрису немножко смешной кажется та жадность, с которой новый друг его накидывается на все новости. Андрис чувствует себя щедрым и чуточку благодарным Игорю за его неустанные расспросы. Оказывается он, Андрис, много знает и может многое рассказать! Это очень приятное чувство, не правда ли?.. Найдя в Игоре чуткого слушателя, Андрис и сам по-новому начинает относиться ко всему тому, что он видел и о чем слышал и что до сих пор было само собой разумеющимся. О том, что гитлеровцы бывали в этом доме, известно решительно всем — и рыжему Петериту, и драчуну Янису, и рыболову Езупу с большой вихрастой головой, всем знакомым мальчишкам с улицы Базницас, — и ничего примечательного в этом факте, кажется, не осталось. Но вот Игорь расспрашивает и расспрашивает его обо всем, и Андрис вдруг с особой силой ощущает уже забытые чувства, вспоминает рассказы взрослых, и сами по себе приходят к нему какие-то такие слова, каких прежде он не знал и не говорил.

…У отца к непогоде ноют сломанные и сросшиеся кости, но он не стонет, даже если очень больно, он только скрипит во сне зубами. «Почему ты скрипишь зубами, отец?» — спрашивает его Андрис. «Гитлеровцы выучили меня этому!» — отвечает отец со своей постоянной улыбкой, и непонятно — шутит он или говорит всерьез. Он не раз рассказывал, что в фашистском концлагере военнопленные боялись стонать, чтобы их, как больных, непригодных к работе, не уничтожили.

К ясному солнечному дню, в который грешно сидеть дома, эти мысли Андриса не имеют никакого отношения, но, глядя на Игоря, юный Каулс вспоминает о многом.

— Вот сурок! Вот лентяй! — говорит Андрис и бросает в Игоря сосковой шишкой. — Вставай, засоня! — говорит Андрис тихо и дотягивается до друга сосновой веточкой.

Ветка колется, как папы-Димина небритая щетина, и Игорь тотчас же вскакивает, готовый к новым открытиям…

Призывно шумит море.

Вчера был шторм, а сегодня — тихо. Как будто и не это море волновалось всю ночь, кидало на берег жадные волны и несло откуда-то изломанные, измызганные стволы деревьев, щепу, изорванные водоросли и пену, как у бешеной собаки.

— Идем искать янтарь! — предлагает Андрис.

Игорь широко раскрывает рот. Янтарь? Где? Ведь янтарь — это бусы, мундштуки, сережки, запонки, что продаются в ювелирных магазинах! Прозрачные изделия всех оттенков — от светло-чайного до почти черного с золотыми крапинками, как в маминых глазах.

— А настоящий янтарь ты видел? — спрашивает Андрис с улыбкой.

— Настоящий?

— Ну да! Тот, что приносит море во время шторма…

— Море?!

Игорь еще шире открывает глаза и рот… Его охватывает чувство некоторой обиды — неужели Андрис считает его таким дураком, который способен верить в сказки! Конечно, тут — незнаемые края. Янтарный берег, но все же…

Мама Галя — такая хорошая после сна — заглядывает в дверь. Папа Дима только крякает, глядя на ее разрумянившиеся щеки и ясные глаза, — ему так хочется поцеловать ее, но он стесняется ребят и натягивает простыню на голову.

— Куда вы ни свет ни заря? — спрашивает мама.

— Мы хотим идти искать янтарь! — говорит Андрис вежливо. — Его надо искать сразу после шторма, как только утихнет море…

Мама Галя лукаво глядит на Андриса.

— Может быть, вы разрешите и мне идти с вами искать янтарь? — говорит она, подозревая, что янтарь — лишь отговорка, а на самом деле ребята опять уйдут куда-нибудь так, что их и не найдешь. Она, как и Игорь, не очень-то верит в щедрое море Андриса.

Андрис не принимает шутку мамы Гали. Он солидно говорит:

— Конечно, и вы можете идти с нами. Вы счастливая?

— Не знаю! — со вздохом отвечает мама на этот неожиданный вопрос. — А это имеет значение?

— Как же! — с горячностью отвечает Андрис. — Кто не очень счастливый, тот мало находит янтаря. Так говорят у нас…

— Пошли, пошли! — говорит мама и выталкивает Игоря из комнаты.

Андрис соскакивает с окна.

…Узкая, длиннейшая коричневая полоса выброшенных морем водорослей тянется вдоль всего берега, пропадая вдали. От водорослей исходит какой-то странно знакомый запах. Игорь тянет носом и не может вспомнить, что это такое. А мама говорит вслух:

— Ой, как пахнет йодом!

Они идут рядком, то обгоняя друг друга, то становясь в одну шеренгу. В руках у них прутья. Они легонько ворошат водоросли, как сухое сено, несколько отворачивают пласты, чтобы посмотреть — не скрывается ли под ними янтарь.

Андрис, как добрый хозяин, и тут хочет отдать своим друзьям то, что знает он и чего не знают они.

— Вообще-то, — говорит он, зорко всматриваясь в водоросли и совсем не нагибаясь, — янтарь надо искать в полосе прибоя. Это надо делать ночью…

— Ну, Андрис, но-очью! — Мама Галя разводит руками.

— Я понимаю, что вам было бы это трудно, — поспешно говорит Андрис. — Но я говорю «вообще-то»… Человек идет по колено в воде. Он освещает прибой фонарем, лучше — электрическим. Вода — светлая. Камни и водоросли — темные, они не светятся. А янтарь — светится. Очень просто. Остается только взять его из воды…

Ленивое море подбрасывает к ним любопытные волны, которые, осыпаясь с легким шелестом, спрашивают шепотком: «Ну, ш-што? Наш-шел? Наш-шшел?»

Андрис говорит:

— Не спешите! Идите потихоньку, приглядывайтесь. Вы увидите его сразу.

Игорь с мамой приглядываются, то и дело нагибаясь, обманутые видом каких-то водорослей, обточенных волной обломков дерева, бутылочными стеклами и всякой всячиной, не успевшей обсохнуть и потому сверкающей в лучах солнца.

— Раньше, в старину, Балтийское море называлось Янтарным! — говорит Андрис. — На этом берегу много янтаря бывает. Он и называется Янтарным. Дзинтаркрастс по-латышски… Другой берег, — Андрис вытягивает руку вправо, — больше освещается солнцем. Его называют — Солнечный берег!

Ах, вот почему высокий пассажир в самолете, когда Вихровы подлетали к Городу Золотого Петушка, сказал эти слова. Как интересно! Вдруг мама Галя останавливается, что-то поднимает и говорит:

— Ой, Андрис! Посмотри-ка!..

— Янтарь! — говорит Андрис, бросив мимолетный взгляд. — Вы счастливая! Какой хороший кусок! Чистый и большой…

На ладони мамы Гали, взволнованной находкой, лежит кусок янтаря. Теперь видно, что янтарь ни с чем нельзя сравнить — он похож только на себя и ни на что больше. С голубиное яйцо величиной, светло-желтый, прозрачный, словно напоенный светом, он не сверкает, нет — он просто светится. Как будто внутри его заключен солнечный лучик. Он не такой, как в витринах, — круглый или овальный, гладкий, точеный. Края его неровны и испещрены царапинами — море немало покатало его по берегу, изломы его то тусклые, то светящиеся…

— Вы счастливая! — говорит чей-то голос.

Мама Галя и мальчики оглядываются.

Позади них оказываются отец Андриса и с ним тот человек с загорелым лицом, который летел с Вихровыми из Москвы в Ригу. Кирпично-красный, он чуть поднимает брови, удивляясь встрече с мамой Галей, но эта встреча доставляет ему явное удовольствие, что видно по глазам. Мама Галя тоже узнает попутчика, и они здороваются. Попутчик первым протягивает руку маме Гале и бережно, ласково берет ее руку. Он говорит:

— Балодис! Инженер…

Он стоит высокий, прямой, стройный, низко наклоняет голову перед мамой Галей, не теряя своей выправки. Это получается у него красиво — как-то церемонно и вместе с тем просто.

— Рад приветствовать вас на Янтарном берегу! — говорит он. — Вы убедитесь, что у нас тут необыкновенно хорошо. Кто раз приехал сюда, будет стремиться к этому берегу всю жизнь. Вот смотрите: где вы можете еще найти такую прелесть?

Он раскрывает ладонь левой руки, на ней сияют зерна янтаря.

— Вы тоже счастливый! — смеясь, говорит ему мама Галя.

— Да, конечно! — говорит Балодис и улыбается во весь рот. — Всю жизнь!

Отец Андриса философски замечает, глядя на янтарь:

— Смола сосны. Только и всего! А как приятно найти его!

— Смола? — осторожно спрашивает мама Галя. Ей неловко сознаться в своем невежестве, но она пересиливает себя.

Балодис широким жестом обводит вокруг:

— Когда-то тут был лес. Потом стало море. Оно покрыло эти места! Потом море отступило и унесло сосну с собой на дно. Теперь смола сосны всплывает. И мы называем ее янтарем…

Отец Андриса добавляет серьезно:

— Янтарь помогает от плохого настроения и сглаза.

Балодис с покоряющей простотой вдруг берет маму Галю за руку и высыпает ей в ладонь весь янтарь, что собрал:

— Это вам для хорошего настроения! Лаби?

— Лаби! — в тон ему отвечает, розовея, мама Галя тем же словом, значение которого ей уже известно.

Некоторое время они идут вместе, и море очень вежливо и своевременно подбрасывает им маленькие крупинки янтаря. А солнце все выше и выше лезет по небосводу и сердито говорит: «Что вы, как дети, за янтарем гоняетесь! Домой пора! Домой!»

Море подбрасывает им также венок из листьев дуба… Кто и где сплетал его — как знать! — но он лежит на берегу совсем свежий, зеленый, с редкими каплями воды на крупных листьях. Балодис поднимает его и надевает на голову Янису Каулсу.

— Это память о Лиго! — говорит он и обращается к маме Гале: — Есть у нас такой праздник, когда все Янисы — именинники… Говорят, в эту ночь папоротник расцветает.

Янис неловко снимает с себя венок и, смущаясь, несет в руке, волоча по песку. Игорь осторожно берет венок и накидывает его на голову маме Гале. Она не сопротивляется.

— Вот кстати! — говорит она. — А то солнце так и жжет!

Ах, хитрая! Она чувствует, что венок ей идет. В этом венке она совсем как девушка. Глаза ее сияют, голова поднята вверх, и лицо подставлено ветру с моря. Полы ее халата развеваются от быстрой ходьбы, и загорелые стройные ноги легко и твердо ступают по горячему желтому песку…

Балодис с улыбкой смотрит на маму Галю, склоняя набок голову, чтобы лучше видеть ее лицо. Он хлопает Яниса по плечу тяжелой рукой и что-то говорит по-латышски. Янис оглядывает маму Галю, и у него теплеют глаза.

Навстречу идут двое. Это Петровы — муж и жена. Они в столовой сидят за одним столом с Вихровыми, и между ними возникла та близость вежливых людей, которая ни к чему не обязывает. Они кивают маме Гале, так же как кивают, когда садятся за один стол, — с вежливыми, ясными улыбками, готовые откликнуться на любую шутку или выразить сочувствие, если это будет нужно, и рассчитывают на то же со стороны Вихровых.

Муж — журналист, много поездивший и много повидавший. На губах его всегда блуждает немного насмешливая улыбка, редкие седеющие волосы тщательно зачесаны назад и смазаны бриолином. Чуть сутулый, он держится всегда несколько важно, и Игорь робеет в его присутствии — еще бы, этот человек выступает по радио, печатается в газетах, его имя немного знакомо Вихровым. Знакомство с ним слегка льстит папе Диме. Жена Петрова — артистка. Она очень мила, держится с подчеркнутой скромностью, одевается просто, но так, что на ней всегда задерживаются взгляды мужчин. У нее мальчишеская фигура — прямые плечики, тонкая талия и узкие бедра. Светлые глаза ее смотрят на всех как будто застенчиво, но это, пожалуй, усвоенная манера, а не свойство Петровой. На язык она довольна остра, чего с застенчивыми людьми не бывает…

Мама Галя приветливо раскланивается с Петровой. Та задерживается взглядом сначала на Балодисе, потом на венке мамы Гали и вдруг с самой красивой из всех своих улыбок говорит:

— Вы как Турайдская Роза сегодня! В этом венке… Красивая!..

Они разминулись, и мама Галя оборачивается назад, чтобы спросить:

— Кто, кто? Какая роза?

— Турайдская Роза! — уже кричит Петрова и делает ручкой маме Гале. Она добавляет: — Это совсем неплохо! Вот спросите у них!

Петрова показывает на Каулсов.

Обеспокоенная мама Галя обращается к Балодису:

— Скажите, что это такое, пожалуйста!

Каулс глядит на часы, потом показывает их Балодису — им куда-то надо торопиться, и оба они, чуть не бегом, удаляются в сторону рощи: Балодис успевает, правда, поцеловать руку мамы Гали. На ее вопрос он делает жест рукой:

— Андрис расскажет!

Андрис смотрит вслед уходящим и говорит про Балодиса:

— Он хороший. Вместе с отцом партизанил в Видземе.

Вынужденный объяснять, кто такая Турайдская Роза, он говорит с некоторым затруднением:

— Есть такой замок — Турайдский… И есть такая сказка. Не сказка. Как это, когда все как будто правда и не совсем правда, потому что давно было и никто уже не знает, было или нет.

— Предание! — подсказывает Игорь.

Андрис кивает:

— Предание, вот так! Была такая девушка. Красавица. Ее называли Турайдской Розой…

 

 

1

Турайдская Роза засмеялась. Уже ради этого стоило бродить по солнцепеку на Янтарном берегу. А кроме того, она нашла сегодня янтарь — значит, она счастливая!

Но Игорь замечает, что Турайдская Роза тотчас же перестает улыбаться, что она вовсе не весела. Что-то тревожит ее. Но что? Разве поймешь взрослых! В глазах Турайдской Розы не часто появляются те золотые искорки, которым так радовался Игорь дома, когда они, как луч солнца, освещали лицо мамы, в то время как папина болезнь на цыпочках, нехотя, останавливаясь на каждом шагу, как надоевший гость, уходила из их дома… Но папа не болен сейчас. Он выглядит так хорошо, как никогда.

…Вот и сейчас он лежит на солнцепеке, блаженно вытянувшись и подставляя горячим лучам солнца то один, то другой бок. Он загорает. Лишь голова его прикрыта платком от палящих лучей, а все остальное… Он низко опустил трусы и по-мальчишески скрутил их жгутом так, что они почти не прикрывают его наготы.

Мама Галя легонько хмурится.

— Папа Дима, чего ты так заголился? — спрашивает она.

— Галенька, родная! — отвечает отец из-под платка. — Я столько лет был лишен возможности загорать, что ты, пожалуйста, не порти мне удовольствие.

— И тебе не стыдно? — спрашивает опять мама.

Папа поднимает голову и со страдальческим выражением на лице глядит на маму Галю.

— Товарищ военный совет! — говорит он. — Пусть тот, кому стыдно, отвернется. Я хочу загореть, как человек…

— Ты сгоришь! — гозорит мама.

— Ерунда! — отвечает отец.

И мама замолкает. Напрасно она довела Вихрова до этого слова. Уж раз он сказал «Ерунда!» — лежать ему теперь здесь до полного увечья. Он не сдвинется с места, хотя бы и сам почувствовал, что поджарился, как на сковородке.

— Ну, как знаешь! — говорит мама.

К ней загар пристает легко. Много ли побыла на солнце, и вот — уже все тело ее бронзовым отливом злит папу Диму. Ему хочется быть таким же коричневым, как мама, вот он и старается!

Заметив, что мама Галя сердита на него, отец, поглядывая на нее из-под своего укрытия, протягивает руку и осторожно берет маму за кончики пальцев. Мама не отдергивает руку, но и не отвечает на пожатие.

Их окликают.

Папа Дима с живостью поднимает голову.

Это Петровы.

Мама Галя с особой приветливостью глядит на Петрову. Со стороны кажется, что она очень рада Петровой. Она отстраняет руку папы Димы и с готовностью отодвигается, чтобы дать место пришедшим, и говорит самым милым голосом:

— Прошу к нам! Здесь не жарко и не холодно — в самый раз!

Но Петрова не садится. Она говорит:

— Хочу по берегу прогуляться. Ищу попутчика! Мой изверг не хочет идти со мной…

Изверг Петров, отдуваясь, говорит:

— Ну, я по такой жаре не ходок! Мне бы пивка холодненького. Тоже ищу компанию. В такую жару — в холодной воде сидеть и пиво со льдом пить!

Папа Дима глядит на маму Галю:

— Ты не хочешь прогуляться? Пошли!

— Нет, я посижу! — отвечает мама.

— А со мною? — делает руку калачиком Петров, обращаясь к маме Гале.

Мама смеется и отрицательно качает головой.

— Мы с Игорем посидим тут! — говорит она. Видя, что папа Дима поднимается, она кидает ему пижамные штаны и куртку. — Прикройся!

Петров скрывается за дюной — он идет в поселок. Петрова, напоследок ласково улыбнувшись маме Гале, вскидывает крохотный зонтик над головой и, легко ступая, идет на полосу влажного песка, у самого приплеска. Папа Дима идет за ней. Мама Галя улыбается Петровой такой же яркой улыбкой и машет уходящим вслед рукой. Но, несмотря на улыбку, обнажающую красивые белые зубы мамы Гали, и звонкий голос, которым она говорит папе Диме, чтобы он не опаздывал к обеду, Игорь опять не видит в ее глазах солнечных лучиков.

Чт�