1
Путешественники вышли из города, и злые слова Наташки не оправдались.
Вихров стал быстро поправляться. Теперь уже не редкостью было то, что он отказывался от завтрака или обеда в постели и досадливо отмахивался, когда мама Галя показывалась в дверях спальни с чашкой кофе или тарелкой золотого бульона. Он торопливо спускал ноги на пол, нашаривал под кроватью, не глядя, свои туфли и поднимался.
Он брился теперь через день, и нехорошая рыже-седая щетина, которой он обрастал в дни болезни, уже не появлялась на его худощавых щеках. Это был верный признак — недалеко было выздоровление. Таким же верным признаком того, что болезнь брала свое и что папа Дима не в силах был ей сопротивляться, служила эта щетина, которая выглядела не очень-то хорошо.
Однажды папа Дима даже запел.
Он сидел в своей комнате и брился. Обычно он ругался из-за того, что бритвенные ножички были плохие. Но в этот раз все шло как следует, и он выбрился, не отдыхая.
Лишь после того, как он провел по щекам ладонью и убедился, что противной щетины не осталось нигде, он вдруг устало наклонился над столом и, сильно побледнев, облокотился на вытянутые руки.
— Ты никогда меры не знаешь! — сказала мама встревоженно. — Чего ты торопишься? Не на пожар ведь! Никто тебя не гонит. Можно, кажется, сделать это спокойно, не выбиваясь из сил!..
Отец посмотрел на нее. Приободрился немножко и сказал:
— Ты, друг мой, не ругай меня, пожалуйста, не то я опять заболею. Вот увидишь!
— О тебе же забочусь! — сказала мама. — А что ты меры не знаешь, так кто в этом виноват…
— Мне очень приятно, что ты обо мне заботишься! — сказал папа Дима. — Но только зачем же делать это такими полицейско-административными приемами? — Он встал со стула, подошел к маме и подставил щеку. — Можешь поцеловать меня. Видишь, какой я чистенький, бритенький!
Мама поцеловала его сначала в одну, потом в другую щеку.
А потом она долго смотрела в глаза папы Димы и вполголоса сказала:
— Поправляйся скорее, Димушка!
Отец ничего не ответил. Он только мизинчиком погладил черные, густые брови мамы Гали на переносице. Потом пошел умываться. И вдруг запел:
Он брызгался, фырчал. Он чистил зубы, полоскал рот, и все это шумно, так, что было слышно во всей квартире. Папа Дима явно наслаждался тем, что он опять может умываться так, как моются все люди, а не в постели, из тазика с теплой водой. И все время он пел про черных мух:
Странно, но он всегда пел эту песню про мух, которые кружатся над его головою, именно тогда, когда не было черных мыслей. Песня была не очень веселая, скорее даже грустная, но он пел ее, выделывая голосом такие рулады, что вся грусть куда-то бесследно испарялась, и это тоже было очень хорошо.
Вихров пел. Пел, а не хрипел и задыхался.
— Поправляется наш папа, — сказала мама Игорю, который не весьма одобрительно глядел на нежности взрослых.
Подумаешь, поцеловать бритого или небритого — какая разница! Хотя, конечно, небритый — хуже, Игорь тотчас же вспоминает жесткие колючки отцовской бороды, которые, словно занозы, усеивают его щеки и подбородок и так колются, когда отец прижимает к себе Игоря. Щетина отца беспокоит Игоря, потому что, когда она появляется, значит — дело плохо! Отсюда следует вывод — нет щетины, отец побрился и поет про черные мысли, значит — дело идет на лад! Пора и про незнаемые края напомнить…
Ах, как хорошо, что отец опять ходит! Из спальни в ванную, из ванной — в кухню. Слышно, как там звенят какие-то крышки, со звоном полетела на пол ложка…
Мама шепчет:
— Есть захотел наш папа!
И это очень хорошо. Хочет есть — значит, болезнь отступила «на заранее подготовленные позиции», как шутит папа…
Нежные руки мамы гладят Игоря по голове, по лбу, по щекам. И потом мама очень ласково, одним пальчиком гладит густые, темные брови Игоря. Точно так, как только что это делал папа. У Игоря почему-то щемит сердце и на глаза навертываются слезы. Отчего? Оттого, что с момента, как Наташка сказала свои злые слова, Игорь каждое утро просыпался с сознанием той угрозы, которая нависла над их домом, — больно и невозможно было представить себе, что папы Димы уже нет, что его унесли из дома куда-то в другой конец города, куда, с музыкой или без музыки, отвозили всех мертвых: не раз из высоких окон нового дома Игорь видел, как тихо везли их на машинах, а за ними прямо по мостовой, словно в праздник, шагали какие-то разные неестественные люди, разговаривающие вполголоса…
И вот теперь, услышав, как не очень складно запел папа, сразу повеселела мама. И вот теперь уже можно помчаться по комнатам бегом, во всю прыть, и не вызвать настороженного оклика: «Тиш-ше! Тихо!» И вот теперь можно звонить в квартиру, нажимая черную кнопку до тех пор, пока не побелеет палец, и звонок, справившись с последней, подложенной мамой Галей бумажкой, звенит заливисто, на всю квартиру: «Кто там стоит за дверррью? Пррроходите. Мы рррады вам!» Теперь можно разговаривать во весь голос. Ур-р-ра! Больше не стоит у порога то, что заставляло говорить вполголоса.
Игорь тоже идет на кухню.
Отец пробует ложкой какое-то варево. Игорь подходит к нему.
Отец зажмуривает глаза и кряхтит:
— Ух-х! Как горячо!
Игорь тянет его за руку:
— Дай попробовать. Вкусно? Да?
Отец говорит ему:
— Вот мама задаст нам обоим! — но зачерпывает ложкой что-то необыкновенно пахучее, источающее ароматы перца, лука и еще чего-то духовитого, и протягивает сыну. На лице его восхищение. — Симфония! — говорит он и спохватывается: — Дуй, дуй, а то обожжешься. Я, брат, хватил — так чуть богу душу не отдал! Вот так, вот так! А теперь давай удирать, а то влетит нам от мамы по первое число! — Папа Дима оборачивается, ахает, делает тотчас же невинные глаза.
Мама Галя стоит в дверях. Мама хмурит брови. Но даже Игорю понятно, что сердится она только для порядка, и ей, скорее всего, тоже весело.
— Лакомки! Кастрюльщики! Побирушки! — говорит она. — А ну, марш отсюда! Живо!
Ну что ж, можно и марш отсюда.
Сегодня мы обедаем все вместе. И папа будет по-прежнему сыпать в суп ужасно много перца, и мама скажет ему, что нельзя так безумствовать, что это вредно для здоровья, а папа согласится с этим и так же много перцу насыплет во второе…
Что такое безумствовать? Ну, это когда человек все делает без меры. А что такое мера? Ну, это когда все дается, берется ровно столько, сколько надо. А сколько надо? Ну, не больше и не меньше того, что следует! А если я хочу больше? Больше ведь лучше!.. Отстань, болтушка!
Сверкают тарелки на столе, звякают ложки, тихонько позванивают ножи. Над тарелками вьется душистый парок.
Мама говорит:
— За вкус не ручаюсь, а горячо будет!
Но она шутит. Уж она-то знает, что все, что будет приготовлено, ее милыми, ловкими, быстрыми руками, — так вкусно, что пальчики оближешь.
И папа Дима щурит глаза, раздувает ноздри, глядя на обед, и облизывает пальцы. Это тоже шутка, старая, но хорошая шутка. Игорь знает, что папа хитрит, — он не хочет хвалить обед вслух, но сделать так, как сделал он, значит, доставить маме искреннее удовольствие. И мама вся розовеет и лукаво подмигивает папе — мол, это только начало! Игорь тоже хочет сделать маме что-нибудь приятное. Он сует пальцы в суп, чтобы облизать. Ой, как горячо! Тут уж хочешь не хочешь, а сунешь пальцы в рот…
— Игорешка, безумный, что ты делаешь! — кричит мама и хохочет.
Папа тоже смеется. Игорь рад случаю и смеется так, что, верно, слыхать и на первом этаже.
Солнце заглядывает в комнату и встревоженно спрашивает:
«Люди добрые! Что вы так шумите? Что у вас случилось?»
Солнышко, милое! Мы шумим потому, что у нас все хорошо: папа выздоровел, у мамы опять золотые искорки в глазах, обед у нас вкусный-вкусный, а потом вот еще что — мы скоро поедем в незнаемые края!
Солнце улыбается — сверкающие зайчики скачут по стенам, и вся комната, кажется, вот-вот сорвется с места и понесется куда-то…
Злая Наташка, посмотрела бы ты сейчас на папины глаза — они смеются, смеются, хотя он сам сидит как будто серьезный и не хочет смеяться… Это ничего, что он еще худ и очень бледен. Если глаза его смеются, все будет хорошо.
2
Незнаемые края!
Оказывается, не так просто туда ехать.
…Если бы все зависело от Игоря — они сидели бы уже в поезде, или находились бы на палубе океанского корабля-лайнера, или — что нам стоит! — летели бы в самолете.
Но проходит день за днем. А путешественники еще не собрались ехать. У взрослых все так сложно — они все о чем-то раздумывают, что-то подсчитывают, какие-то обстоятельства взвешивают. Интересно, на чем и как взвешивают обстоятельства? Игорь терпеливо ждет день, другой и не выдерживает.
— Папа, вы уже взвесили обстоятельства? — спрашивает он.
— Взвесили, Игорешка, — не очень весело отвечает отец.
— Ну, и сколько?
— Что именно «сколько»? — поднимает брови отец.
— Обстоятельства. Вы всё собирались их взвешивать. Ты говоришь — уже взвесили, — поясняет Игорь, — вот я и спрашиваю: сколько?
Отец смеется.
— Не вижу ничего смешного! — обиженно хмурится Игорь.
Тогда отец серьезно говорит:
— Обстоятельства, друг мой, весят довольно много, но принципиально вопрос решен — мы едем.
Игорь, чтобы не попасть впросак, не спрашивает, что значит принципиально, но смутно чувствует, что это словечко как-то отдаляет незнаемые края, и напрямик спрашивает:
— Завтра?
— М-м-м… не так скоро! — говорит отец.
Казалось бы, чего проще — одеться, взять чемоданы, выйти из квартиры, запереть дверь, отдать соседям ключ от почтового ящика и сказать им: «Вы, пожалуйста, выбирайте нашу почту, читайте себе на здоровье, потом расскажете нам, что там написано, когда мы вернемся! Ну, будьте здоровы! Счастливо оставаться! (Хотя это не совсем понятно, но обязательно говорится!) Мы едем в незнаемые края, так вы тут без нас не скучайте! (Это тоже обязательно говорится, хотя соседи без нас и не скучают, так как мы не ходим к ним, а они не ходят к нам, а видимся мы с ними только на лестничной площадке.) Ну, пока!» Вот и все!
А вместо этого отец и мать вдвоем соображают, с кем бы еще посоветоваться.
— Я думаю, следует поговорить с Николаем Михайловичем, — сказал отец, озабоченно поглядывая на маму.
— Ну что ж, поговорим, — отзывается мама.
— И с Андреем Петровичем.
— Можно.
— И с Суреном Николаевичем.
— Можно, — кротко говорит мама и ждет, кого назовет еще папа.
— Боюсь я, не поднимем мы это дело! — говорит папа, призадумавшись. — Может быть, я один…
— Нет! — решительно говорит мама. — Одного я тебя не отпущу! Ничего — поднимем. По-моему, если уж решили, то надо так: раз, два — и отрубили! Вот так!
«Поднять», «отрубить» — какое это имеет отношение к поездке? Что надо поднимать и что надо рубить? Если бы они собирались ехать на корабле, то все было бы ясно — поднимают паруса и рубят концы… Почему рубят концы, Игорь не знает, но твердо помнит, что их рубят, — об этом во всех книгах написано. Особенно во время шторма. Что такое концы, тоже неясно, но, видимо, это какое-то барахло, иначе зачем их каждый раз рубить. Небось что-нибудь стоящее рубить не станут… Но, между тем, морем вовсе никто не собирается ехать, и все становится непонятным.
— Ох-хо-хо! — говорит мама. — Значит, собираем военный совет?
Папа глядит на нее несколько смущенно.
— Ты не одобряешь? — спрашивает он, и в его голосе уже слышится какая-то нетвердая нотка, точно он уже внутренне соглашается с тем, что не надо ни с кем советоваться и что вообще все это ерунда.
Он умеет это, папа Дима, — вдруг скажет: «Ерунда!» — и забудет о том, из-за чего старался. Уже в глазах его мелькает какое-то сияние, и уже теряет он почву под ногами, как говорит иногда мама. Она, однако, хорошо знает, что если папа и скажет: «Ерунда!» — и откажется от какой-нибудь своей мысли, то потом будет мучиться и все станет валиться у него из рук — все-таки он тяжело болен, и эти многомесячные обострения сильно его измотали…
Мама охотно отзывается:
— Почему же! Ум, говорят, хорошо, а два — лучше!
3
И военный совет собирается в полном составе.
Коротко, точно выстрел, раздается один звонок. Так звонит только Николай Михайлович Рогов — директор школы, в которой Вихров преподает литературу.
Это высокий, сильный человек. Про таких говорят — неладно скроен, да крепко сшит. У него широкие плечи и большие, крепкие кисти рук. «Настоящие мужские руки!» — говорит мама про его руки. Он ходит несколько странно — наклонившись большим корпусом вперед и левым плечом словно расталкивая толпу. Больная нога, неправильно сросшаяся, заставляет его так странно ходить… Николай Михайлович отрывисто говорит: «Здравствуйте!» — крепко жмет руку Вихровым, проходит в столовую. Садится, вытянув на полкомнаты свою больную ногу и привалившись к спинке, на диван. Своими черными глазами он пристально смотрит на папу Диму, словно изучая его.
— Ну, как? — произносит он одну из тех фраз, которыми пользуются взрослые, чтобы хоть что-нибудь сказать, когда молчать неловко.
— Да ничего, понемногу! — отвечает отец такой же фразой.
Они оба улыбаются и замолкают. Николай Михайлович не любит зря говорить. Он переводит глаза на Игоря, который в волнении ждет военного совета — что-то скажет? — и спрашивает его:
— Гуляешь?
— Гуляю! — автоматически отвечает Игорь, уже по опыту зная, что другого ответа на такой вопрос и быть нё может.
Мама Галя показывается из кухни.
— Что это у вас такая тишина стоит?:— спрашивает она весело. — В молчанку играете? Меня примете?
Вихров и Рогов опять улыбаются. Вихров, многозначительно подняв брови, говорит маме:
— Галенька! Ты там того…
Мама отвечает столь же неопределенно:
— И того, и этого… Знаю уж! — и исчезает опять.
Раздается опять звонок — заливистый, протяжный, потом следует целая серия коротких звоночков, точно тем, кто за дверью, не терпится войти. «Откррррывайте! От-кры-вай-те!» — кричит звонок. Игорь со всех ног бросается в переднюю:
— Я открою!
Входят сразу двое — Андрей Петрович и Сурен Николаевич.
И дом наполняется шумом. Сурен хватает Игоря за локти и подкидывает его к потолку. Игорь уже не маленький, и, хотя полет этот заставляет его всего сжаться — шутка ли, под самый потолок! — и невольно улыбаться, ему не кажется это самой удачной шуткой. Но Сурен проделывает это с Игорем каждый раз с тех пор, как однажды, когда Игорь был совсем маленький, подбросил его к потолку и Игорь завизжал, как поросенок, от страха и восторга…
Андрей Петрович невысокий, смуглый, словно копченый, с редкими черными волосами, зачесанными назад, очень подвижный и всегда весело-ровный, со смеющимися глазами, в которых так и светится желание рассказать что-то такое, чего еще никто не знает, от порога кричит:
— Галина Ивановна! Что это вы гостей не встречаете? Зазнались? Или мы вам уже надоели? — и быстро раздевается.
Мама из кухни отвечает ему:
— У меня там особоуполномоченный вас встречает! Проходите, раздевайтесь!
Андрей Петрович так же громко кричит:
— Уже разделись! Вас, что ли, ждать!
Сурен опять подкидывает Игоря вверх. Шляпа его упала на пол, длинные, патлатые волосы закрывают ему голубые, навыкате глаза, рот раскрыт — он радуется своей силе и уменью обращаться с детьми куда больше, чем рад этому Игорь, который считает, что он уже не маленький.
— Дядя Сурен! Не надо! — тихонько говорит Игорь.
Но Сурен не слушает его.
— Чертушка! — одергивает Сурена Андрей Петрович. — Убьешь ребенка! Ты ведь слон, а не человек!
— Слоны очень чутки! — отвечает Сурен, приводя свое намерение в исполнение.
— Что касается слонов — святая истина! — говорит Андрей Петрович.
Сурен глуховат.
— Что, что ты сказал? — спрашивает он.
Но Андрей Петрович только хохочет, сует в руки Игорю, который вернулся из заоблачного путешествия, свое пальто и шляпу и идет прямо в кухню, к маме Гале, здороваться.
Она встречает Андрея смехом и, дав поцеловать локоть, выталкивает прямо на Сурена.
Сурен берет ее за руку и здоровается несколько странно — высоко поднимая руку мамы и прижимая ее к тому месту, где должно находиться сердце; это приветствие кажется ему очень сердечным и изысканным. Сурен вообще человек с аристократическими наклонностями и делает все не так, как другие.
— Ах, Сурен, Сурен! Опять вы мне руки выворачиваете! — смеется мама и взъерошивает ему и без того растрепанные волосы. — Идите к мужчинам! Не мешайте мне!
— Здорово, Дмитрий! — говорит Андрей Петрович с порога и протягивает руку папе Диме. Он крепко пожимает руку Вихрову, прежде чем тот успевает подняться со своего места. — Да ты, брат, совсем молодец, я погляжу! Тебе, брат, не лечиться надо ехать, а в работу запрягать тебя надо! Гляди, какой бравый. Прямо Бова-королевич, да и только!
Бова-королевич улыбается через силу — он отвык уже от шума, громких разговоров, яркого света и уже устал от одного вида друзей, по которым соскучился, но свидание с которыми сразу взволновало его до лихорадочной дрожи. Бодрясь, он садится поровнее. Краска бросается ему в лицо, и он как-то хорошеет весь, растроганный этим вторжением друзей и их искренней радостью по причине его выздоровления. В этот момент ему кажется, что он и верно здоров и что не было позади ни врачей, ни болезни, ни страха, по ночам оковывающего сердце ледяным пожатием.
— А что, — говорит он, — ты находишь, что я хорошо выгляжу? Я тоже, Андрей, думаю, что, может быть, вместо всех этих выездов — какая в них польза? — мне надо за работу браться. Я сразу же и возьмусь — слава богу, належался. Хватит!
«Товарищи военный совет! — хочется сказать Игорю. — А как же незнаемые края? Что-то тут не то, товарищи!»
Все трое пришедших смеются вместе с Вихровым, который не видит со стороны, каким беспомощным он выглядит. Сурен хохочет громче всех.
— А! Каков мальчик? — спрашивает он. — Ну, Мич-Мич, молодец ты!
Он вытягивает свою длинную тяжелую руку, чтобы хлопнуть Вихрова по спине изо всей силы, — он это любит, это кажется ему выражением настоящей мужской дружбы. Тут Рогов вдруг отрывается от спинки дивана и подставляет Сурену свое плечо. Раздается гулкий удар. Николай Михайлович крякает и выразительно смотрит на Сурена… Да, если бы это дружеское доказательство пришлось по спине или по плечам папы Димы, не пришлось бы дальше и разговаривать о незнаемых краях. Именно это можно прочесть во взоре Рогова, устремленном на Сурена. Тот медленно осознает невысказанную мысль Рогова и смущенно убирает руку в карман. Нащупав портсигар, он вынимает его, словно за ним и полез, вытаскивает папиросу. И опять натыкается на взгляд Николая Михайловича. «А, черт! Совсем забыл!» — про себя говорит Сурен и прячет портсигар обратно.
Лампа, затененная большим цветастым абажуром, кидает на середину комнаты, на стол, ослепительно яркое светлое пятно, за пределами которого вся комната покрыта цветными тенями. От этого кружка света и от необычных этих теней в комнате очень уютно. Звон посуды, с которой возится мама Галя в кухне, придает какой-то праздничный оттенок всему вечеру. А близость друзей, которые не позволили себе ни одним словом сказать о том, как плохо выглядит Вихров, и твердую опору которых он чувствует в каждом слове и в каждом жесте, вдруг обволакивает сердце папы Димы невыразимым, теплым и щемящим чувством. На глаза его навертываются слезы.
Но тут Рогов самым деловым тоном говорит, положив свою большую ладонь на колено папы Димы, как о чем-то решенном:
— Ну, так когда ты решил двигаться?
Итак, военный совет уже начался. Папа Дима тотчас же справляется со своим волнением, которого так, кстати, и не увидели друзья, и отвечает:
— Да пока, Николай Михайлович, все в общих чертах… Многое еще неясно. Я все думаю, думаю…
— Он думает! — восклицает Сурен. — Тих-ха, Чапай думать будет!
И он поднимает руку, требуя внимания. У него есть свой план: Вихров должен ехать немедленно, как только соберут чемоданы. («Правильно!» — одобряет Игорь это заявление.) Второе — ехать ему не больше трех дней. Пусть вылезает в Чите, там друзья помогут! Отдохнет, подышит сосновым духом, осмотрит окрестности. Сурен добавляет многозначительно, что он в понятие «отдых» включает также осмотр достопримечательностей, например церкви декабристов, Нерчинских рудников. Сибирского тракта, а потом дальше поездом, до Новосибирска, там тоже остановка на неделю. Впереди же еще остается Свердловск, Киров, наконец, Москва, где можно провести недели две.
— Вот что я предлагаю! — говорит он, радуясь своим словам.
У Игоря захватывает дух от этого предложения. Папа Дима тоже, не меньше Игоря, ошеломлен блистательными перспективами путешествия. Он покачивает головой…
Андрей Петрович деловито спрашивает Сурена:
— Чековую книжку на это путешествие ты сейчас подпишешь или завтра, может быть?
Папа Дима вздыхает. Сурен долго и проникновенно смотрит на Суровцева: «Такой план провалил!»
— Ах, Андрей, как у всякого физика, у тебя маловат полет фантазии. Материализм вас, физиков, заедает. А я полагал…
Что полагал еще Сурен, Игорь не слышит. Мама Галя зовет его из кухни: «Игорешка, поди сюда, помоги мне!» Ничего не поделаешь, надо идти — в доме Вихровых закон: все должны делать дело в меру своих сил. Все последующее он слышит только урывками, входя и выходя из столовой, — он таскает тарелки, ножи, вилки и прочее, тогда как мама накрывает на стол, ставя закуски, печенье, конфеты. Она как будто и не интересуется этим разговором. Однако она внимательно слушает все, она не отвечает на вопросы Игоря и молча сует ему в руки то одно, то другое, значит, ее мысли заняты совсем не тем делом, которое делают ее послушные руки.
Андрей Петрович предлагает ехать незамедлительно и скорым поездом.
— Доберешься до места, отдышишься, а там уж и коллекционируй разные достопримечательности, — говорит он.
Игорь несется в кухню и возвращается бегом, несмотря на то что в руках у него на этот раз тяжелая стеклянная сахарница. Он успевает услышать окончание речи Николая Михайловича:
— Вот я думаю так: две недельки побудешь в этом загородном доме крайкома, наберешься сил, окрепнешь, а там и давай в свой вояж. О расходах не заботься! В крайкоме всегда поддержат нас в этом деле. И вот что я скажу — пока не будет очень положительного решения лечащих врачей, не смей и думать о возвращении. Вернешься раньше — не пущу и на порог школы.
Игорь с размаху поставил сахарницу на стол так, что она жалобно зазвенела. Все посмотрели на него отсутствующими взорами. Только Николай Михайлович легонько погрозил ему пальцем: смотри, мол, осторожно!
Молчание, опять наступившее в комнате, нарушает мама Галя. Она с шумом отодвигает стулья и делает радушный жест, приглашая всех к столу:
— Господа военный совет! Прошу к столу, особых разносолов у нас сегодня нет, но что есть, то все на столе! — Она вытаскивает из-под кокетливого передника сюрприз — бутылку сухого грузинского вина. Это любимое вино папы Димы — Мукузани.
Отец счастливо улыбается. Не потому, что он любит выпить, а потому, что эта бутылка как бы подчеркивает тот факт, что он теперь — выздоравливающий. Гости переглядываются и усмехаются, — все-таки очень хорошо, что Вихров поднялся и на этот раз. Очень хорошо!
Мама Галя наливает всем вино. Оно искрится в светлых, сверкающих бокалах. Она первой поднимает свой бокал:
— За путешествие! — говорит она. — Значит, как решил военный совет, — самое главное, добраться возможно скорее до места. А потому мы вылетаем на самолете в следующую субботу. Надеюсь, Николай Михайлович уже подписал все документы. А вас, дорогая касса взаимопомощи, — обращается она к Сурену, — я также попрошу не задерживаться с выдачей денег. Хватит вам на это пяти дней?..
Военный совет застывает, глядя на маму Галю.
Игорь всплескивает руками. Теперь он начинает понимать, что такое «рубить концы». Сурен оглушительно хохочет на весь дом, только он один из всех знакомых Вихрова умеет так страшно хохотать — даже звонок в передней звякает, отзываясь на его хохот: «Пррек-рррас-но!»
4
Весть о близком отъезде Вихровых всполошила весь старый двор.
Как? Уже в субботу? Уедут? — просто невозможно поверить. Столько времени Игорь твердил об этом, что все относились к поездке, как к чему-то страшно отдаленному, возможному, но не так скоро.
— Военный совет решил! — сказал важно Мишке Игорь на другой день; уж эту-то новость Мишка должен был узнать первым…
Они стоят под березами. Мишка грустно ковыряет в носу. Ему не по себе. Он так привык к Игорю. Он не может представить себе, как это вдруг Игорь уедет, и надолго. Он испытывает какое-то странное чувство, которого не умеет высказать, и только хмурится и морщит лоб, собрав всю кожу в гармошку, отчего лицо его принимает несколько плаксивое выражение или такое, словно он собирается чихнуть…
Девчонки, конечно, тоже здесь. У Леночки тотчас же краснеет носик, она очень чувствительна и обладает весьма развитым воображением. Она глядит на Игоря, а ее взору рисуется он уже где-то в непонятной дали, и она вместо Игоря видит пустое место и уже представляет себе и даже переживает чувство утраты. Она готова заплакать уже сейчас и порывисто вздыхает.
Наташку поражают слова Игоря, и при всей своей практической сметке она понимает то, что он сказал, буквально. К военным она неравнодушна, эта маленькая плутовка, — когда ей приходится видеть военных, она не в силах отвести взгляд от их погонов, пуговиц и орденов. Она придвигается вплотную к Игорю, берет его за руки и заглядывает в самые глаза.
— Военный! — говорит она очень ласково.
Игорь глядит на нее искоса, настороженно — кто знает, что выкинет эта Наташка в следующий момент? Но в выражении ее кошачьей мордочки не видно ничего угрожающего. Лицо ее выглядит сейчас точно так же, каким оно бывает, когда она влезает на колени матери и, несмотря на свою толщину и крупный рост, сворачивается калачиком, как котенок, и засыпает, что-то бормоча, почти мурлыча. Нет, она совсем не злая, эта вредная Наташка. Разве только иногда…
— Ну, вот и хорошо! — говорит Наташка рассудительно. — Значит, поехали. Вот и папка выздоровел. А ты боялся!
Игорь и Леночка вопросительно глядят на Наташку. А она тоном и голосом матери добавляет:
— Врачи сейчас хоть мертвого на ноги поставят, только бы лечиться.
Без всякого перехода она говорит, протягивая Игорю записную книжку, которую только вчера с боем вырвала у Леночки:
— Хочешь, я тебе книжечку подарю? Хорошенькая, правда? Вот я положу ее тебе в кармашек! — И, не ожидая ответа, она засовывает книжечку в нагрудный карман рубашки Игоря так, что верхний краешек ее выглядывает оттуда, и завистливо произносит: — Как красиво! Вот бы мне такую книжечку!
…Ветер качает тополя и березы. Летит по ветру тополиный пух, и березовые семечки из длинных сережек сыплются вниз, усеивая вытоптанную землю. Где-то приземлится тополиное семечко, унесенное ветром со старого двора, и будет ли помнить оно этот старый, уютный двор, и сохранит ли память об этих мальчишках и девчонках, звонкие и крикливые голоса которых долго провожают его в его воздушном путешествии? Кто-то втопчет в землю березовое семечко здесь, где оно прорастет, несмотря на то что эти девчоночьи и мальчишечьи ноги будут топтать эту землю, потому что они не могут ее не топтать, — ведь это их земля! — чья нога незаметно сделает это и прикроет семечко слоем годной земли — Мишки, Наташки, чувствительной Леночки, уезжающего Игоря, тихого Читателя, гибкой Балерины или шального Индуса?..
Шумит тополь, шумит листвою и береза, делая свое дело на свете. Шумят ребята на старом дворе: собираются в кучку, словно птицы в стаю, то разлетаются с криком в разные стороны, словно галки с крыши какого-нибудь склада, замолкают надолго или раскричатся так, что то в одном, то в другом окне домов покажется недовольное лицо и вновь скроется: одергивай не одергивай этих расшумевшихся ребят, — разве можно остановить ветер, гуляющий по вершинам деревьев и взметывающий ввысь бумажки и соринки на дворе, хлопающий незапертыми воротами и то вздувающий оконные занавеси пузырем под самый потолок, то выхватывающий их наружу?..
Ветер вздувает рубахи и платья на спине, треплет подолы и вместо приличных причесок устраивает на голове невозможный ералаш, он бьет в лицо и свежит его своей прохладой — хорошо, когда ветер дует в лицо! На небе тоже играют чьи-то дети: бегут вперегонки кудрявые облака, вместе и порознь… Вот собрались они в какую-то неимоверную кучу и закрыли на мгновение солнце, а вслед затем быстро разбежались по сторонам… Вот одно оторвалось от других и помчалось вперед; напрасно из толпы облаков отрываются и другие, одно за другим, — первое все дальше и дальше, и вот уже оно далеко и теряется в этой небесной дали, скрываясь из глаз… Бегают ребята по двору, и обгоняют их летучие тени от облаков. Быстрей, быстрей! Я бегу как ветер, и нет мне преграды, нет никаких преград! Они возникают и тут, и там, и рядом, и вдали, но, если бежать быстро, как ветер, они остаются позади, одна за другой. Ветер бьет в лицо и треплет одежду, но он помогает бежать. Солнце слепит глаза, но оно делает смуглыми эти быстрые ноги и эти непослушные руки, которые за все хватаются и все делают…
Ах, солнышко! У нас сегодня последний день вместе… Утром улетает Игорь, а это бывает не каждый день! Не надо так быстро катиться по небу к закату, не спеши! Посвети еще во всю силу, мы поиграем еще вместе!
Но что же это такое?
Смотрите! Протянулись тени из-за того высокого до ма, который виден из старого двора. Они легли на дом, в котором живут Читатель и Балерина. Они закрыли весь первый этаж дома, где живут Генка и Зойка. Они протянулись до забора и закрыли собой белые стволы берез в саду, сделав их сиреневыми, и серые стволы тополей, сделав их синими. Смотрите! Листва дерев уже озарена красным светом! Уже протопал по узенькому тротуару отец Мишки, Леночки и Наташки! Уже… Ах, солнышко! Оказывается, не только облачка, несясь по небу, догоняли друг друга, — от этой игры не отказалось и ты, понеслось за ними, да с такой быстротой, что мы и оглянуться не успели… Как же так? Ведь мы просили тебя…
На этот раз ребята провожают Игоря до главной улицы.
— Ну, пока! — говорят они друг другу. В который раз?!
— Ну, мы проводим тебя до угла, — говорит Мишка.
И они доходят до угла квартала. Глядят на машины, которые проскакивают мимо, на прохожих, занятых и спешащих, которые торопятся домой, насидевшись в своих учреждениях, на сумерки, которые густо затягивают улицы, на огни, что как звезды вспыхивают повсюду. Они не глядят только друг на друга. Они идут — это предлагает Леночка — до следующего квартала. Стоят… Леночка держит Игоря за руку. Наташка, вредная Наташка, — за другую. Мишка не может позволить себе таких сантиментов. И доходят они до самых дверей нового дома Вихровых. Тут их встречает мама Галя.
— А я беспокоилась, — говорит мама. — Поздно уже! A-а, ребята, вы проводили Игоря? Вот хорошо! Ну, дайте я вас поцелую. Вот так! Увидимся не скоро! Своей маме скажите, что я ей напишу. Спасибо вам! Вот это настоящие друзья!..
На прощанье сейчас уходит совсем мало времени. Ребята неловко пожимают руки. Мишка вдруг сумрачно говорит Игорю:
— Вот уезжаешь ты в незнаемые края. Всякие там люди будут. Ты не дружи ни с кем, Игорь! Приезжай скорее.
— Ладно. Ни с кем не буду, — обещает Игорь. — А ты тоже!..
— Ага. Я тоже, — отвечает Мишка, чувствуя себя очень неловко.
О, первая клятва! Ее нелегко произносить — слова прилипают к языку, они застревают где-то в горле и выглядят неуклюже и грубо…
— Пусть только попробует с кем-нибудь дружить, я ему глаза выцарапаю! — свирепо говорит Наташка, услышав эту клятву.
И вот Игорь шагает вверх по своей нескончаемой лестнице. Да будет ли ей когда-нибудь конец? И что это за напасть — столько ступенек наделать? Можно было бы устроить какой-нибудь закидыватель. Ты становишься на него, раз — и готово. Это Мишка придумал.
А Мишка шагает со своими сестренками по вечерней улице. Они идут молча и не потому, что им сейчас достанется — обед давно на столе и сердитый отец молча сидит за столом, ожидая их и не притрагиваясь к еде, — совсем не потому. Наташка то и дело спотыкается. Мишка невольно глядит на нее.
— Что ты на ровном месте спотыкаешься? — говорит он.
— Спотыкаюсь, спотыкаюсь! — плаксивым голосом говорит Наташка и обращает мокрое лицо к брату. — И вовсе я не спотыкаюсь! Это ты сам спотыкаешься! Ты сам спотыкаешься… Вот!
Вредная Наташка плачет. Слезы застилают ей глаза, и она ничего не видит перед собою, кроме расплывающихся, в радужных кляксах, огней впереди.
Вот тебе и раз!
Наташка, вредная Наташка! Почему же ты плачешь теперь? Разве не ты пророчила несчастье Вихровым, а теперь заливаешься горькими слезами?! Ах, мало ли что скажешь, когда острая зависть к другому колет твое маленькое сердце, когда у другого есть то, чего нет у тебя и, может быть, не будет никогда. Но ведь это только в момент, когда колет зависть, а на самом-то деле разве Наташка не любит Игоря, как любят друг друга ребята со старого двора, даже если ссорятся между собой, даже если иногда и подерутся?! И Наташка, добрая Наташка, вспоминает, как Вихров, встречаясь с ней во дворе, спрашивал обычно, как бы ни торопился, а он всегда куда-то торопился: «Наташа, Наташа! Как твое драгоценное здоровье?» — и быстро, и ласково проводил по ее мягким волосам горячей рукою. Никто из взрослых не делал так, даже отец, а Вихров делал, и Наташке это было приятно… Но ведь все это не объяснишь Мишке, который в недоумении даже останавливается на дороге и таращит на нее глаза, пытаясь понять, что творится с сестренкой.
— Сам! Сам ты спотыкаешься! — сварливо говорит Наташка, отворачиваясь от Мишки. Глаза ее высыхают, и она сердито тычет брата в плечо. — Ну, что ты стал на дороге? Ну, что ты стал?!
5
Игорь уснул, едва коснулся головой подушки. Он только закрыл на минутку глаза. И проснулся оттого, что папа Дима тронул его рукой за плечо, сказав:
— Эй, клякса-вакса! Пора!
Сиреневое утро смотрится в окна. Бегут перистые облака по небу. Отец говорит:
— Жаркий денек будет сегодня!
Мама храбро говорит:
— Да ну, ничего, справимся. Игорек, давай поскорее!
Ошалелые воробьишки дерутся на балконе, понося за что-то друг друга на чем свет стоит. Отец прикрывает балконную дверь и запирает ее на ключ. Это значит, что она будет закрыта весь остаток лета. Чириканье воробьев становится глуше. Мама Галя тащит Игоря умываться. Отец закрывает окна, одно за другим. Теперь воробьиной возни совсем не слышно. И сразу в комнатах становится душновато…
В прихожей стоят чемоданы, выстроившись по росту. Если им скомандовать сейчас: «Шаго-ом марш!» — они, верно, постукивая металлическими наугольничками, сами пошагают по лестнице вниз: р-раз! д-два!
Игоря заставляют завтракать. Еда застревает у него в горле — до нее ли сегодня? Он тянется взглядами к чемоданам: «Мам! Я понесу маленький, да? А мы пойдем пешком, да? А машина придет, да?»
Мама, не думая, отвечает:
— Придет, придет! Да не вертись ты, господи, хоть бы минуту спокойно посидел! Что за ребенок! Дима, позвони, пожалуйста, до сих пор машины нет. Может, что-нибудь случилось?
А что может случиться? Папа Дима, словно про себя, говорит:
— Ох уж эти женщины! Обязательно им надо за сутки на вокзал ехать, чтобы не опоздать… Сказано в билетах — быть в аэропорте за час до отправки самолета! Любинька моя, у нас времени целая уйма!
Мама нервно прислушивается:
— Тебе бы только всюду опаздывать! Это твоя страсть!
Папа замолкает, — он никогда не доводит дела до ссоры или перебранки, к чему тратить на них время? Он поднимается и выглядывает в окно. Машины во дворе не видать, но почти в тот же момент со двора доносится частый гудок автомобильного сигнала. Все бросаются к окнам.
— Ну, вот мы и поехали, — говорит папа с облегчением.
По лестнице кто-то поднимается, гулко топая.
Это Сурен. Вместо «здравствуйте!» он говорит:
— Ну, где ваши манатки? Давайте! — Потом, спохватившись он отпускает ручки чемоданов и хватает поочередно руки мамы Гали и папы Димы, поднося их к своему сердцу.
Мама с некоторой досадой говорит:
— Ах, Сурен, оставьте это до самолета… Сейчас, ей-богу, некогда!..
Сурен ретиво хватает чемоданы, намереваясь в каждую руку взять по два, но вдруг опускает один на пол и говорит:
— Ого! Вот это укладка! Все носильщики надорвутся от такой тяжести. Что это у вас тут наложено? Золото? Свинец?..
Папа Дима торопливо говорит с показным удивлением:
— Что ты говоришь? Тяжелый! Не может быть… Дай-ка, я сам его понесу…
И он берется за чемодан. Но мама Галя отстраняет его.
— Чего еще придумаешь! — говорит она и хмурит брови, вспоминая, что может лежать в этом чемодане и отчего он так тяжел.
Папа Дима ни с того ни с сего спрашивает ее озабоченно:
— Галюша, а мои туфли ночные ты уложила?
— Ну конечно, — говорит мама и отходит от подозрительного чемодана. Она берет в руки маленький баул и говорит: — Вот тут твои туфли. Запомни, пожалуйста, и не ищи их в другом месте.
Сурен подхватывает тяжелый чемодан и выходит…
А Игорь смотрит на книжные полки. Он видит, что на одной книги сильно поредели. Это та самая полка, куда мама сложила «педагогическую артиллерию» Вихрова, как она называет творения классиков педагогики. И Ушинский, и Коменский, и Макаренко куда-то исчезли. Игорь раскрывает рот, чтобы спросить, куда они подевались, но тут отец своей цепкой рукой берет его за плечо и поворачивает к двери на лестницу…
Лестница наполняется грохотом от топота ног и каких-то обрывочных, никому, пожалуй, не нужных разговоров. Игорь тащит самый маленький чемодан и какие-то авоськи, на которые папа Дима смотрит с осуждением, — он не любит этих авосек, они нарушают его представление о солидном путешественнике: словно они собрались на базар, а не за тридевять земель. Ох уж эти женщины! — угадывается мысль папы Димы при этих косых взглядах на авоськи. Мама задерживается наверху. Она стучит в дверь напротив. Двери открываются, выходят соседки.
— Ну, счастливо оставаться! — говорит мама соседкам и передает ключи от почтового ящика и квартиры. — Не скучайте о нас.
Впрочем, Игорь уже не слушает этот разговор, перескакивая через две ступеньки.
…Летит машина по улицам города.
Впервые в своей жизни Игорь видит эти улицы такими — ни одного прохожего! Только дворники — сколько дворников! — в белых передниках, громко переговариваясь между собой, хлещут водой из резиновых шлангов по тротуарам и камням цокольных этажей домов. Солнце еще не взошло, и струи воды не сверкают — они совсем синие. А мостовая и панели — точно огромные зеркала! — в точности повторяют в отражении своем перевернутые дома и голубое небо. Один дворник, неловко повернувшись, не успевает закрыть воду, и она с сильным шумом окатывает машину, в которой едут Вихровы. Сурен, неудобно примостившись у самой дверцы справа и горячо прижимая к груди чемодан и руку мамы Гали, говорит:
— Ну, если с дождичком, — счастливое путешествие. Так гласит народная примета.
Папа Дима, сидя рядом с шофером, усмехается. Игорь тянется к нему через спину и спрашивает:
— Папа, мы правда путешественники?
Отец, хотя румянец пробивается на его сухощавых щеках, выглядит сегодня совсем не так, как полагалось бы путешественнику. Но он пересиливает свое утомление и шутит:
— Ах, друг мой Игорей, мы скорее путеезденники. Ведь путешественники — это те, кто своими ножками по земле ходит, а мы — в машине!
Сурен подхватывает сползающий чемодан, отпускает руку мамы Гали и укоризненно говорит Вихрову:
— Эх, ты! Литература! Не разрушай детских иллюзий, педагог! — Он поворачивается к Игорю и добавляет: — Уж если ты, человече, из своей голубятни вылетел ненароком — значит, ты путешественник…
Город остался где-то позади. Там, куда уходит, все сужаясь, серое шоссе, видны теперь только трубы, но скоро и они скрываются за косогором. На машину набегают рощицы, перелески, отдельные дома-коттеджи, выемки, проплыло в стороне какое-то большое здание. Машина то катится вниз, то с ревом лезет вверх… Как далеко! Игорь здесь ни разу не бывал.
И вдруг впереди открывается широкое ровное поле. А на поле рядками стоят самолеты. Самолеты!.. Тут солнце возвысилось над холмами и осветило самолеты, словно для того, чтобы Игорь получше их рассмотрел. Возле самолетов черными тенями виднеются люди. Машина объезжает аэродром. Самолеты уплывают в сторону, а перед Вихровыми оказывается здание аэровокзала.
Игорь глядит на все с раскрытым ртом. Он молчит. Вопросы задавать просто некогда. Значит, правда полетим? Вот по этому самому небу? А как? Игорь поднимает глаза вверх…
В высоком чистом небе несутся малые тучки.
Тучки небесные, вечные странники!