Утром в избу Кондратьевых зашел деревенский дурачок Феденька. Улыбнулся слюнявым ртом, сказал, гнусавя:

– Мужики к церкви пошли… Кровищи будет!

И обрадованно захлопал в сухонькие ладошки.

Мать вынула из-под тряпицы кусок пирога с картошкой, со вздохом подала Феденьке:

– Поешь, болезный. Ради Христа-спасителя…

Феденька схватил пирог и ускакал на одной ножке.

Шум разбудил пьяного отца. Он свесил голову с лежанки, крикнул:

– Коляча, слышь, сынок? Почем нынче подрядился? Гляди, не продешеви!

Сыну Кондратьевых, Николаю, шел семнадцатый год. Был он крут в плечах, высок, сапоги носил сорок четвертого размера. Девки уже засматривались на него, но он их не замечал. А когда в престольный праздник или просто так, под настроение, выходили мужики двух соседних деревень «стенка на стенку», то Колю брали в «бойцы» за деньги, и шел он к тем, кто давал больше.

Коля вышел из-за занавески, на ходу застегивая рубашку, в упор посмотрел на отца. Тот сник под взглядом сына, пробормотал:

– Да мне немного. На шкалик и ладно, – и отвернулся к стене, поняв, что шкалика не будет, и Коля, как всегда, разгадал нехитрый его ход: «Я к сыну с сочувствием, а сын мне за это – водочки».

Мать перекрестила Колю, сказала, сдерживая слезы:

– Наше дело крестьянское. Пахать да сеять. А ты?

– А что я, – вздохнул Коля. – Изба того гляди завалится, вон ее всю грибок сожрал. А много нынче пахотой заработаешь?

– Сон я видела, сынок, – тихо сказала мать. – Будто идешь ты по воде в красной рубахе, глаза закрыты, мы с отцом зовем тебя, а ты не откликаешься…

– Эх, мать, – усмехнулся Коля, натягивая сапоги, – мне вон каждую ночь сахарная голова снится, а проснусь, кукиш облизну, и на том спасибо.

Он повернулся к дверям.

– Зря смеешься, сынок. Вчера батюшку встретила, отца Серафима, про этот сон ему рассказала, а он нехорошо на меня посмотрел, пронзительно, и сказал непонятно: скоро, говорит, будет в твоей жизни перемена и в жизни сына тоже. Я спрашиваю – какая? А он глазами зыркнул и ни слова в ответ. Это как? – мать тревожно посмотрела на Колю.

– А никак, – беззаботно отозвался Коля. – У батюшки своя жизнь, у нас – своя.

Коля вышел на крыльцо, ткнул ногой покосившийся, черный от времени стояк, потом бросил подвернувшемуся псу кусок пирога: «Гуляй, пока пьяный отец на воротах не повесил», – и зашагал, выбирая места посуше.

Шел ноябрь 1917 года. Осень припозднилась, осины еще не растеряли листву и звонко шелестели, высоко синело небо, брехали собаки, сизый дымок тянул над гнилыми крышами…

Мужики выходили со своих дворов и, неряшливо меся грязь, вливались в общий поток. Шли они на забаву. Шли умирать. Кто от меткого удара в висок или в грудь, кто от перепоя в честь победы грельских над прельскими или прельских над грельскими – уж кому больше повезет.

Голосили бабы; вскрикнет одна, заведет дурным голосом вторая, поддержит третья, и через минуту над всей деревней уже висит-переливается не то собачий вой, не то крик по новопреставленному кормильцу.

Коля ловил на себе завистливые взгляды и гордо выпячивал подбородок – знай наших, мелкота недоделанная, собирай копейки, кому жизнь дорога, кто больше даст, в ту стенку и стану, а противоположной стенке тогда все одно – каюк.

Вышли на площадь. В глубине взметнулась пятью куполами церковь, сбоку – добротный поповский дом под железной крышей, в пять окон, с наличниками глухой резьбы, с петушком на трубе.

Соседи – прельские – уже выстраивали стенку; от мужика к мужику ползла четверть – редко кто отказывался, а последний – хлипкий, низкорослый мужичонка, побулькал, утер губы и поставил бутыль подальше, чтоб не разбили.

Подошел Феденька, ехидно улыбнулся:

– Ты, Коляча, злой. Злой, как черт!

– С чего ты взял? – ответил Коля, взглядом ища поддержки у мужиков.

– То и злой, – Феденька перестал улыбаться. – В прошлый раз Пустошина под ребра хватил. Худо! Ох, худо. Три дня Пустошин маялся…

– Пошел вон, дурак, – сказал Анисим Оглобля, всегдашний Колин подручный, здоровый, с туловищем бочкой и длинными тощими руками, из-за которых и получил прозвище. – Пошел! – Анисим ткнул Феденьку, и тот опрокинулся в грязь, нелепо задрав ноги. Поднялся, тщательно отряхнулся, сказал, глядя поверх Колиной головы:

– Что жизнь человека? Так, дрянь. Человека обидеть – что плюнуть, – и в упор посмотрел на Колю. – Сон вспомни: зовешь родителей, а дозваться не можешь…

И хотя Феденька сказал сон наоборот и вроде бы не угадал, Коля вздрогнул, и ему стало страшно.

Подошел церковный староста Тит. Сам он по причине крайней худобы и бессилия никогда в драках не участвовал, но зрелище любил, взбадривался, когда тугая струя крови ударяла в землю из перекошенного мужицкого рта, похрюкивал от восторга и тихо ругался матом – чтобы «уравновесить нутро».

– Десять рублей, – голосом скопца сказал Тит.

Коля переглянулся с Анисимом. Тот отрицательно покачал головой, и Коля понял, что цена не окончательная, будет торг.

Предводитель прельских, немногословный, похожий на медведя Силантий буркнул:

– Двадцать.

– За прельскнх мы нынче, – подытожил Коля.

– А совесть у тя есть? – обиделся Тит. – Ты где родился-крестился, ирод, ежели за лишнюю десятку родные Палестины продаешь?

– Сам не будь жидом, – солидно возразил Анисим. – Дай нам тридцать сребреников – мы прельских сей же секунд, как Иуда Христа, продадим… – Анисим захохотал.

– Тьфу! – в сердцах плюнул Тит. – Накажет вас бог.

– Встали, – Коля занял место в стенке прельских. Анисим – рядом с ним.

– Прельские грельским всегда юшку пускали! – начал кто-то.

– У прельских бабы квелые, жопой прелые! – с достоинством ответили грельские.

– Ах ты, срамник, – Коля играючи ткнул говорука, и тот повалился, хватая ртом воздух.

– Бей! – завопил Анисим и начал молотить направо и налево.

Все смешалось, над толпой повисла густая брань. Кто-то поминал бога, кто-то призывал чертей, а кое-кто уже лежал, корчась от боли, сплевывая кровавую слюну.

Навстречу Коле метнулся мужичок – тот, что последним пил из четверти, в руке – подкова.

«Ах ты… – почти с нежностью подумал Коля. – Обычаи нарушать… Ну, не обессудь!»

Шагнул и, перенося вес всего тела с левой ноги на правую, ударил.

Мужичок ойкнул и захрипел. Вылезли из орбит бесцветные глазки, зрачки внезапно расширились – во весь глаз.

Коля еще успел подумать: «больно ему», а мужичок уже повалился и замер.

Коля перешагнул через него и услышал вопль: заголосила-завыла женщина. «Должно, жена», – снова подумал Коля, нанося очередной удар. «Ничто… кабы я с сердцем – грех… А это – забава… Я без злобы к ним, а они ко мне… Забава – и все!»

И другой упал мужик. Коля посмотрел на него и вдруг наткнулся на горящие ненавистью глаза. Это было так неожиданно, что Коля замер на мгновение, и тут же кто-то ударил его под «дых». Свет в глазах сразу померк, и высокие купола церкви с сияющими крестами провалились куда-то во тьму…

Коля очнулся в чьей-то горнице. На окнах белели чистые занавески, отделанные на манер подзоров, поверх занавесок колыхалась диковинная материя-сеточка: прозрачная, в больших тканых цветах.

– …Полезно, батюшка, очень даже полезно, – услышал Коля обрывок фразы. – Отчего революция? Оттого, что народец наш ожирел от безделья и зажрался! Вот и пусть морды друг другу бьют, дурную кровь сгоняют… Я вам так скажу: если бы в каждой деревне, на каждой фабрике по воскресеньям стенка на стенку ходила, не было бы никакой революции! Силы народа ушли бы на полезную забаву, понимаете?

«Батюшка! – сквозь вязкий туман пробилась мысль. – Я, должно, у священника, отца Серафима. Больной я, что ли». И сразу же вспыхнуло острое любопытство: «С кем же батюшка говорит?»

Коля повернулся, застонал:

– Ну, кажется, слава богу, – отец Серафим перекрестился и подошел к кровати, на которой лежал Коля. – Как мы? Больно?

– Ничего, – Коля покосился на гостя.

Тот стоял у окна и внимательно смотрел на Колю.

Был он маленький, пухленький, с короткими руками и круглой головой без шеи, в темно-синем вицмундире с золотыми пуговицами. Встретив Колин взгляд, он улыбнулся, отчего на румяных щеках обозначились два спелых яблока, сказал:

– Крепкий у вас организм, молодой человек, это прекрасно! Вы даже не подозреваете, насколько это важно для вас и… для меня! – он потер пухлые ладошки, посмотрел на отца Серафима и весело засмеялся.

– Не понимаю я чего-то, – хмуро сказал Коля. – Домой пойду…

– Какой там! – всплеснул руками Серафим. – Лежи и не вздумай! – Священник бросил укоризненный взгляд на гостя. – Вы, Арсений Александрович, напрасно. Озорство в серьезном деле – только помеха, голубчик. Однако мне в храм пора. Вы уж тут без меня. Не торопясь, с осторожностью.

Серафим ушел. Арсений щелкнул массивным золотым портсигаром, чиркнул спичкой, задымил.

– Нехорошо здесь курить, – буркнул Коля. – Образа здесь…

– Ишь ты, – задумчиво сказал Арсений. – Бога боишься. Это славно. Да ведь я – гость. Гость в дом – бог в дом, слыхал?

– Знаем, – солидно отозвался Коля. – Однако обхожденье и гостю положено.

– Верно, – кивнул Арсений. – Давно в стенки ходишь?

– Как в силу вошел. Два года.

– А лет тебе? – удивился Арсений.

– Семнадцать, – Коля засмущался, опустил глаза.

– Семнадцать?! – опешил Арсений. – Ай да ну! А с одного удара положишь человека?

– Любого. Передо мной еще никто не устоял.

– Ну, приемчики разучить, – как бы про себя сказал Арсений. – Дзю-до, карате… Экстра-класс!

Коля не понял ни слова и только моргал. Арсений заметил это, рассмеялся:

– Потом, все потом. Главное, не обманул меня батюшка, все сходится. Жаль только, в деле я тебя не увидел. Поздно приехал. А почему? Дороги, брат – жижа одна.

– Не повезло мне на этот раз, – горько сказал Коля.

– Жизнь – как зебра, – заметил Арсений. – Черная полоска, потом – белая. Лошадь это такая, полосатая, – объяснил он. – Водится в теплых странах.

– А кто… вы кто будете? – мучительно краснея, спросил Коля. Не в его обычае было вот так, по-бабьи, расспрашивать.

– Я-то? – добродушно переспросил Арсений. – Чиновник. Занимаюсь… особыми делами, а какими – узнаешь, когда подружимся. Вот как мы с отцом Серафимом лет пять назад.

– Все же мне идти надо, – Коля приподнялся, опустил ноги на матерчатую дорожку. – Родители, поди, беспокоятся.

– Родители? – Арсений странно посмотрел на Колю и подошел к нему вплотную: – Вот что… Мне отец Серафим не велел говорить, да ты парень крепкий, мужчина. Нет больше твоих родителей. И дома твоего нет. Крепись, Коля. Горе большое, а ты – молись. Все ходим под богом, и пути его – неисповедимы. – Он перекрестился.

Сказанное с трудом проникало в мозг. Коля никак не мог осмыслить слов Арсения. Все казалось – о ком-то другом он сказал, сейчас все разъяснится, и все будет, как всегда. «Родителей… нет, – про себя повторил Коля. – Наверное, дома нет?»

– А где же они? – дрогнувшим голосом спросил он.

– Пока стенка на стенку шла, загорелся ваш дом, – сказал Арсений. – Когда тебя сбили, он в этот самый миг и загорелся. Тушили, да там, говорят, пламя в полнеба взвилось. И собака погибла. Так и осталась на цепи, бедняга. Ты крепись, Коля…

Родителей хоронили, как исстари хоронят на Руси: с воем, кутьей и беспробудным пьянством.

Пока выносили из церкви гробы и старухи крестились, Коля стоял в стороне, словно все происходившее не имело к нему никакого отношения. Он еще не осознал до конца, что же произошло, но даже те обрывочные мысли, которые мелькали теперь в его мозгу, неумолимо подводили его к одному: родители ушли навсегда и ему, Коле, теперь будет совсем плохо. Он думал о том, что отец, в сущности, был мужик добрый, безвредный, а что пил… Кто из русских людей не пьет? Все пьют, потому что жизнь до сих пор была глухая и беспросветная. Жалко было отца: от роду – сорок, на вид – семьдесят: седой, грязный, всклокоченный, как больной петух. И мать в свои тридцать шесть – морщинистая, с большим животом и потухшими глазами… Не повезло и ей: двух сыновей отняла глотошная, третий, Коля, вырос сам по себе, чужим.

И вот все кончилось. Навсегда. Гробы один за другим отнесли к могиле, и вслед за отцом Серафимом провожающие запели «Святый боже». Потом отец Серафим бросил землю на оба гроба и проговорил негромко и печально:

– Господня земля, и исполнение ея, вселенная и все живущие на ней…

Он пролил на гробы елей из кадила, проговорил «Со духи праведных», и четверо мужиков, Анисим Оглобля среди них, подвели связанные полотенца под гробы и опустили в могилы.

После поминок, устройство которых отец Серафим по своей щедрости взял на себя, состоялся разговор.

Батюшка притянул Колю к себе, погладил по-отцовски:

– Садись, обсудим, как тебе дальше жизнь ломать. Скажи, как мыслишь: здесь остаться или уехать хочешь?

– Чего же здесь, – грустно сказал Коля. – Хлеб не сеял, скотину не пас. А драться больше не могу. Не крестьянское это дело, – он повторил слова покойной матери.

– Оно верно, – кивнул Серафим. – Мне помогать станешь. По дому, по хозяйству.

– Тошно мне здесь, батюшка. Вина на мне за родителей.

– Нет, – вздохнул Серафим. – Ибо сказано: и волос с головы человеческой не упадет без воли моей… Так бог решил, Коля, и грешно тебе, человеку, быть больше бога.

В горницу вошел Арсений, прислушался, теребя пуговицу на сюртуке, вмешался в разговор:

– Уехать тебе надо, вот что я скажу.

– Куда? – спросил Серафим.

– В Петербург, – сказал Арсений.

Коля вопросительно посмотрел на него, недоверчиво улыбнулся:

– В Петербург? Мне? Не-е…

– Почему «не-е»? – весело передразнил Арсений. – Ты мне нравишься, товарищами будем!

– Гусь свинье не товарищ, – вспомнил Коля поговорку.

– Кто же из нас кто? – усмехнулся Арсений.

Отец Серафим замахал руками, запричитал:

– Не туда разговор, не туда, милейшие, надо по сути говорить в корень, в корень, дражайшие, заглядывать! Что Коля у вас делать станет? Чему учиться?

– Для начала – поживет, осмотрится. Потом возьму его в долю. Дело у меня в Питере.

– Какое? – спросил Коля.

– Особое, – усмехнулся Арсений. – Я же тебе говорил. Как, батюшка? Отпустите Колю?

Коля заплакал, уткнулся священнику в плечо:

– Не гоните меня. Сам не знаю, чего хочу. Мутно в голове, темно…

Арсений и священник переглянулись.

Серафим сказал:

– Оборони бог, Коленька. Живи, сколько хочешь, я тебя не гоню. Вижу, хотя и дорогой ценой, но почувствовал ты бога, и я этому искренне рад. Ну какая у тебя судьба в деревне? А там – столица.

Коля утер мокрое лицо рукавом:

– Думаете, так лучше будет? Верю я вам, батюшка.

– Лучше, Коля, – серьезно сказал Серафим. – Сам посуди: здесь у тебя – пепелище, там… Может, судьба твоя там?

Утром Анисим Оглобля подогнал к крыльцу Серафимова дома телегу, постучал кнутовищем в ставень:

– Здесь мы, батюшка.

Вышел Коля, бросил на мерзлую солому узелок с пожитками, перекрестился, подошел под благословение.

– Плыви в море житейское, отрок, – сказал Серафим. – И помни: отныне Арсений Александрович – твой отец и благодетель. Слушайся его во всем. Даже если удивишься чему – все равно слушайся, ибо отныне судьбы ваши неразделимы.

– Хорошо сказано, – с чувством вздохнул Арсений. – Трогай, – кивнул он Оглобле.

Коля долго смотрел назад – до тех пор, пока добротный попов дом и четырехскатная крыша не скрылись за поворотом дороги.

– Уезжаешь, значит? – вдруг сказал Анисим. – Такие дела…

– Такие, – согласился Коля.

– В городе плохо, – продолжал Анисим. – В стенку пальцем ткнешь – под потолком полыхнет. Електричество называется. Непонятно это русскому человеку. И ни к чему.

– Электричество – признак прогресса, – объяснил Арсений.

Он достал массивный золотой портсигар с монограммой и множеством наглухо припаянных к крышке значков, бросил в угол рта папироску, предложил Коле и Анисиму.

– Благодарствуйте, – отказался Анисим. – Мы нутро должны беречь. Без нутра – какой кулачный боец? А тебе, Николай, так скажу! В городе нашему брату погибель. Жил бы себе, дрались бы, как всегда, чего тебе не хватало?

– Человек должен стремиться к счастью, как птица к полету! – изрек Арсений, и Анисим посмотрел на него с уважением.

– Умен ты, вша тя заешь! Мне бы такую грамоту.

– И что тогда? – поинтересовался Арсений.

– На кой ляд вам Николай? – в свою очередь спросил Анисим. – Я вот голову сломал: чего он у вас делать станет?

– О-о, – улыбнулся Арсений. – Колю ждет большой сюрприз.

– Большой… чего? – удивился Анисим. – Это чего же будет?

– Хорошо это будет, – мечтательно сказал Арсений. – Мы с Колей таких дел понаделаем… таких дел…

– Меня возьмите, – вдруг с тоской сказал Анисим.

– Тебя? – Арсений с недоумением посмотрел на Анисима. – Видишь ли, братец. В нашем деле внешность нужна. А у тебя, извини, черт на морде шабашил. Уж не взыщи.

Потом был вокзал – маленький, кирпичный, в один этаж, с порыжевший от старости и табачного дыма пальмой в главном зале, пьяным кондуктором на перроне и беспросветной толпой с мешками за спинами, в руках, на головах.

Начинался голод. Огромные массы людей колесили по всей России в поисках доли, и теперь Коля тоже стал одним из тех, кого война и революция стронули с насиженного места и безжалостно швырнули, маня призрачной надеждой рано или поздно обрести долгожданный кусок хлеба.

Колеса грохотали на стыках. Коля сидел, привалившись к дверям вагона, обхватив свой мешок обеими руками, и старался не уснуть. Арсений объяснил, что у спящих выхватывают вещи лихие люди, которых называют странным, нерусским словом «урки».

Сам Арсений спал, удобно устроив свою лысую голову на мягком кожаном чемодане. Коля все собирался спросить, что там, внутри, но стеснялся. Было холодно, начал донимать голод. Коля с тоской посмотрел на свой мешок: надолго ли хватит ржаной краюхи и луковицы? Надо терпеть.

Вокруг все спали. Свеча мигала в спертом, тяжелом воздухе. Время от времени кто-то всхрапывал, вскрикивала во сне женщина.

Коля осторожно толкнул Арсения.

– Убери грабки, локш потянешь! – со сна крикнул Арсений и открыл глаза. Увидев Колю, пришел в себя, спросил: – Ночь?

– Утро скоро, – сказал Коля. – Вон, развидняется уже… И чего это вы такое сказали? – с любопытством закончил он.

– Убери руки, ничего не получишь, – перевел Арсений. – Это на уркаганском языке, есть, понимаешь, такая страна – уркагания и живут в ней урки, я тебе говорил.

– А где она? – спросил Коля. – Интересно бы поглядеть?

– Придет время – побываешь, – пообещал Арсений. – Есть хочешь?

– Как из ружья! – признался Коля.

Арсений открыл чемодан, заглянул в него, потом перевел взгляд на Колю.

– Ладно… Поскольку вокруг интим и мы с тобой тет-а-тет, – позволим себе.

Коля хотел было спросить, что означают эти мудреные слова, но промолчал, увидев, как Арсений выложил на крышку чемодана красную рыбу в промасленной бумаге, копченую колбасу и белый хлеб. Напоследок появилась аккуратная баночка с маслом.

Коля ничего не стал спрашивать и только смотрел во все глаза. Арсений смачно откусил от рыбьей тушки, запил из фляги и жестом пригласил Колю начинать. Коля с хрустом впился зубами в колбасу, натолкал полный рот хлеба и, выпучив глаза, начал жевать.

– Телок ты, – с сочувствием сказал Арсений. – Жизни не знаешь и не понимаешь. Вот был царь. И все было хорошо. Потом появились большевики – слово иностранное, означает – луженое горло. Царя они скинули и объявили: кто, значит, был ничем – тот станет всем. Ладно. Но вот, странное дело. Как эти вот, – он посмотрел на спящих – были дерьмом, так и остались. А мы с тобой балычок употребляем. А почему? Да потому, что большевики замахнулись на вечное, неизменное, неделимое: на душу человеческую. Ихний Маркс – есть у них такой нерусский умник – написал в своих сочинениях, что все, мол, надо до основания разрыть. И они, дурачки, разрыли… А толку? Душу-то человеческую они не переделали? – Арсений даже рассмеялся. – И не переделают, верь мне! Потому что человек – жлоб и останется таковым до второго пришествия! Вывод: всегда будут одни осетринку кушать, другие – селедку жрать… А ты чего желаешь?

– Это… вкуснее, – с трудом проговорил Коля, ткнув пальцем в колбасу.

– А вкуснее, так пойдем в тамбур, поговорим по душам! – обрадовался Арсений. – Я, видишь ли, не могу большие мысли шепотом излагать. Вали за мной!

…В тамбуре грохотало, но Арсений решил, что безопаснее вести разговор именно здесь. Он поднял барашковый воротник, нахлобучил «пирожок» на самые брови, спросил:

– Кто я, по-твоему?

– Чиновник вы, – почтительно сказал Коля. – И мой благодетель, – подумав, добавил он.

– Допустим, – кивнул Арсений. – Но ты прав только наполовину. Я был чиновником. Я был нищим. Я был ничем. Но встретил я однажды иностранца… Из уркагании. И он объяснил мне, что жить можно иначе. С тех пор я бросил службу, эта одежда только для виду, и, поверь мне, я преобразился. Раньше я ел черный хлеб, теперь – белый. Раньше мною помыкали, теперь меня боятся.

– А что надо, чтобы… как вы? – спросил Коля.

Арсений пристально посмотрел на Колю:

– Не перебивай! Слова отца Серафима помнишь? Будешь слушаться меня – будешь богаче самого царя! У людишек барахла много. Колечки, сережки, золотишко, камушки. Дал раза прохожему, а что в его карманах – в свой положил. Только не зевай…

Арсений разгорячился. Маленькие, глубоко посаженные глазки его, словно два буравчика, сверлили Колю.

– Это… это – разбойничать? – удивился Коля.

Он даже не возмутился. С молоком матери всосал он простую истину: чужое не тронь. Вор вне людского закона. Вора надо убить. Так было. И так будет.

– Не понял, – холодно сказал Арсений. – Ты же людям юшку пускал ни за понюх табаку!

– Так то – в честной стенке! – парировал Коля. – А вы… Отец Серафим как говорил? «Не укради!» – Коля поднял палец вверх.

Арсений зло прищурился:

– Знал я, что ты бадья с рассолом, но что рассол прокис… Извини, брат, ошибся я. Считай – пошутил, хотел проверить – честный ты или как. У меня в квартире – ценности, вдруг украдешь?

– Ни в жизнь! – крикнул Коля. – А вы… правда… пошутили? Не обманываете?

Арсений улыбался и думал, что поторопился с разговором. А теперь выход один. Через дна часа, в Петербурге, выйдут они на привокзальную площадь, и нырнет он, Арсений, в толпу, издали сделает Коле ручкой, мысленно произнесет «оревуар», и вся недолга. Вот так, недоносок паршивый, тля, псякость и все такое прочее. Н-да, подсуропил проклятый поп помощничка. Зря только плату содрал, и какую! Ошибка вышла, ошибка.

А Коля пробирался вслед за Арсением в вагон и, переступая через чьи-то ноги и тела, смотрел в спину благодетеля и думал, что благодетель человек чрезмерно для него, Коли, сложный, возвышенный, поумнее и похитрее самого батюшки, отца Серафима, и надо держать с ним ухо востро.

Но о том, что судьба его уже решена, Коля, конечно же, не догадывался.

Поезд пришел на Варшавский вокзал, как и полагалось, утром, но не потому, что точно соблюдал расписание, а потому, что ровно на сутки опоздал.

Утро выдалось пасмурное. Над стеклянной крышей дебаркадера висело низкое, слякотное небо, обычное небо осеннего Петербурга.

Давя друг друга, хлынули пассажиры, полетели через головы чемоданы, баулы, корзины, мешки.

– Держись за меня, – приказал Арсений и осклабился. – Я тебя на площадь выведу. А там – плыви, отрок, в море житейское, как и заповедал тебе отец Серафим.

Коля ухватил Арсения за рукав, и они двинулись. Вокруг ругались, толкались, кто-то кричал диким голосом: «Ой, порезали!», кто-то вторил: «Ой, ограбили!» Коля только успевал головой вертеть – все хотелось услышать, увидеть, рассмотреть: и крышу дебаркадера, набранную из мелких стекол, и невиданное здание вокзала, и странно одетых баб – в пушистых меховых воротниках, с черными, глубокими глазницами и длинными волосами, на которых колыхались огромные шляпы.

На перроне митинговали. Интеллигент в мятой шляпе, ежесекундно поправляя развевающийся шарф, бросал в толпу злые слова о спекулянтах, которые вывозят хлеб из России, обрекают народ на голод. Какой-то солдат заорал: «Даешь!», все подхватили и начали размахивать руками и кричать, и Коля понял, что толпа выражает оратору свое полное сочувствие. Под восторженные вопли интеллигент слез с ящика из-под монпасье и уступил место строгому человеку в кожаной куртке.

– Комиссар… Из Смольного, небось, – услышал Коля. – Этот сейчас скажет…

– Товарищи! – негромко сказал комиссар. – Мы объявили вне закона хищников, мародеров, спекулянтов. Они враги народа! Задерживайте хулиганов и черносотенных агитаторов! Доставляйте их комиссарам Советов! Беспорядков не будет, товарищи! А тех, кто попытается вызвать на улицах Петрограда смуту, грабежи, поножовщину или стрельбу, мы сотрем с лица земли! Дело народа и революции в твердых руках, товарищи!

И снова толпа начала восторженно приветствовать оратора.

– Видишь, как люди не хотят, – вдруг сказал Коля. – Не хотят, чтобы разбойники были. А ты чего говорил?

«Ах ты, сволочь, – Арсений даже задохнулся от ярости. – Я же тебя, змеюка, на своих плечах из дерьма вытащил, а ты, пащенок, туда же… Ну, постой».

– Тюря ты, – сказал Арсений вслух. – Деревня неумытая. Мы таких говорков сшибали с бугорков, понял? Он кто? Еврей. Жид, другими словами. А жиды, как известно, Христа распяли. Понял, дурак?

На такой «веский довод» у Коли не нашлось ответа.

«Грамотный, черт, – подумал он. – Голыми руками не возьмешь…»

Они вышли на привокзальную площадь. У тротуара валялась дохлая лошадь, ветер перегонял через нее обрывки бумаг. Навстречу шла шумная, пьяная компания. Матросики обнимали барышень в шляпках, краснорожий парень в гетрах рвал мехи трехрядки:

Голос у краснорожего был пронзительный и ввинчивался в уши, как звук гвоздя, которым царапают стекло.

Матросики окружили генерала с семейством: женой в черном кружевном платке и сыном-гимназистом. Генерал был в шинели без погон, на околыше фуражки чернел овал от кокарды.

– Давай, Степа! – крикнул кто-то, и краснорожий пустился вприсядку вокруг генеральской жены:

Генерал хотел было оттолкнуть гармониста, но матросы удержали его за руки.

– Вот так-то, ваше превосходительство, – осклабился матрос, шутовски вытягиваясь перед генералом во фрунт.

Генерал схватил жену и сына за руки, бросился бежать.

Веселая компания захохотала и удалилась, обнявшись.

Над площадью долго еще звенели переливы гармошки.

Коля зазевался и наступил на ногу мордастому мужчине с саквояжем, на затылке незнакомца каким-то чудом держался котелок.

– О-ох, – простонал мордастый, отталкивая Колю, ощерился, процедил: – Парчушник…

Коля увидел разом помертвевшее лицо Арсения, развел руками, сказал смущенно мордастому:

– Извиняйте. Ненароком мы…

Мордастый ударил Колю под дых: раз, второй, третий…

Коля не ожидал этого и защититься не успел. Он опустился на асфальт и только хватал ртом воздух.

Толпа брызнула в стороны.

– Убивают! – завопила бабка с узлом.

Мордастый пнул Колю ногой и сказал:

– Я бы тебя, фраер, на месте пришил, да у меня вон к нему, – он кивнул на Арсения, – дело есть… – Он шагнул в сторону и исчез – растворился в толпе.

Арсений, икая от страха и растерянности, поклонился ему в спину, дернул Колю за рукав:

– Вставай, рвем когти!

– Чего? – не понял Коля, с трудом поднимаясь и отряхивая одежду.

– А то, что слинять нам надо! – нервно сказал Арсений.

Он задумчиво посмотрел на Колю, словно заново его оценивая:

– Если что – поможешь мне?

– Само собой… – сказал Коля и добавил зло: – Убью я этого змея. Вот только пусть мне попадется еще раз!

– Нельзя, – сказал Арсений. – Сеня Милый это…

– Да хоть кто! – Коля обозлился окончательно. – Убью, и весь сказ!

– Пахан он. За ним знаешь сколько людей? Они нас на краю земли найдут! Иди за мной и молчи!

Они направились к трамвайной остановке. Арсений шел и думал, что Колю теперь бросать нельзя – силен парень, в случае чего защитит, хотя бы на первый раз. Дело-то ведь не в том, что Коля Сеню Милого обидел. Дело и том, что был за Арсением должок, и давно хотел Сеня этот должок получить, а Арсений по жадности и глупости уклонялся от расчета, да, кажется, доуклонялся.

А Коля думал, что, конечно же, нельзя бросать благодетеля в беде, а страна его, уркагания, должно быть, дрянь, если живут в ней такие вот Сени Милые и всех преследуют и грабят, да еще и отомстить могут.

Коля шагал следом за Арсением и даже не догадывался, что потом, спустя много-много лет, вспомнит эту свою первую встречу с уголовным миром и свои мысли вспомнит, и поймет, что именно в этот день и час вступил он с этим миром в долгую, изнурительную, опаснейшую борьбу, борьбу не на жизнь, а на смерть.

Подошел трамвай – красный, звенящий, с искрами над дугой, но Коля не удивился и воспринял это чудо как вещь саму собой разумеющуюся. Люди, сбивая друг друга с ног, хлынули к дверям вагонов, но Коля всех растолкал и не только успел втащить Арсения на площадку, но и сам забрался, спихнув на мостовую какого-то мешочника. Тот перевернулся и, грозя вслед уходящему трамваю кулаком, что-то кричал, должно быть, ругался.

Арсений одобрительно посмотрел на Колю:

– Так и делай. Не ты людишек – так они тебя.

И вдруг схватил Колю за руку, просипел срывающимся голосом:

– Там… На задней… Ох, мать честная!

Коля оглянулся: на задней площадке стояли два громилы – в шоферских картузах, в тельняшках под рваными пальто.

– Нам кранты, – одними губами проговорил Арсений.

– Что делать? – спросил Коля.

– На, – Арсений сунул Коле финку. – Если полезут – бей. Не мы их – так они нас… закон известный.

– Чего им надо? – хрипло спросил Коля, вздрагивая ог прикосновения к металлу: финки он еще ни разу в жизни в руках не держал.

– Должок за мной есть, – дернул уголком рта Арсений.

– Отдайте, – посоветовал Коля.

– Нечем, – глухо отозвался Арсений. – Да и поздно. За расчетом пришли. Поставят на правило, а там, глядишь, и амба будет.

Бандиты начали проталкиваться к передней площадке.

Арсений схватил Колю за руку и поволок за собой. Пассажиры ругались.

Человек лет сорока в рабочей одежде – длинный, нескладный, с вислыми усами и большими, добрыми глазами встретил испуганный Колин взгляд и улыбнулся, словно хотел подбодрить. Коля улыбнулся в ответ, и вдруг по трамваю пронесся всеобщий вздох: богато одетая женщина, которая стояла в проходе, держа в руках туго набитую сумку, начала сползать на пол. По спине ее расплывалось багровое пятно. Пассажиры хлынули в стороны, женщина упала. Один из бандитов подхватил ее сумку и тронул за плечо вагоновожатого.

– Стой!

Трамвай замер, словно налетел на невидимую стенку. Наверное, вожатый уже привык к подобным происшествиям и хорошо знал, с кем имеет дело.

– Сволочь, – в спину бандиту сказал вислоусый.

Бандит обернулся, тронул финкой подбородок вислоусого:

– Гуляй, папаша, не нарывайся.

Оба бандита спрыгнули с подножки. Коля подумал, что опасность миновала, и страхи Арсения, по всей вероятности, были напрасны, но первый бандит поманил Арсения пальцем:

– Чинуша! Слезай, черт паршивый. И фраера захвати.

Арсений обреченно взглянул на Колю и послушно шагнул к выходу. Коля – следом. Пассажиры жалостливо смотрели им вслед.

– Не ходи, парень, – тихо сказал вислоусый. – Убьют.

Коля потерянно взглянул на него и спрыгнул с подножки вслед за Арсением.

– Пошел! – крикнул бандит вагоновожатому.

Тот медлил. Второй бандит обнажил финку и угрожающе двинулся к подножке трамвая.

– Да что это такое, граждане! – вдруг крикнул вислоусый. – Людей убивают, а мы смотрим! Вон женщину убили! Парнишку сейчас порешат! Что же мы, не люди совсем?

Он бросился к выходу. Пассажиры заволновались, послышались сочувственные выкрики. Несколько мужчин, а следом за ними и женщины выскочили из трамвая и молча налетели на бандитов. Вислоусый оттолкнул Колю и, отбив удар финки, свалил одного.

Выскочил вагоновожатый с тяжелым медным рычагом в руках, кинулся в свалку. Бандитов били жестоко, насмерть.

– Уходим, пока целы… – с лица Чинуши-Арсения градом катился пот.

Коля медлил. Подошел следующий трамвай. В свалку ринулись четверо в кожаных куртках, с винтовками. На рукавах у них алели матерчатые повязки с буквами «ГРО». Через минуту толпа раздалась, образовав круг. В центре его остались бандиты и вислоусый.

Из трамвая вынесли убитую женщину.

– Вот ее сумка, – сказал вислоусый и протянул сумку убитой гвардейцу революционной охраны. Тот внимательно осмотрел сумку, спросил:

– Кто видел?

– Я, – сказал вислоусый.

– И я, – неожиданно выпалил Коля.

Арсений дернул его за рукав, но было поздно.

Гвардеец заметил жест Арсения, спросил подозрительно:

– Вы что, товарищ? Зачем останавливаете свидетеля?

– Вы, Арсений Александрович, тоже видали, – с обидой сказал Коля. – Чего тут скрывать? Вы же этим людям деньги должны были, сами сказали.

– Титоренко, покарауль, – приказал старший.

Второй гвардеец схватил Арсения за рукав.

– Благодетеля предал! – заорал Арсений. – А что тебе поп… отец Серафим завещал – забыл, гад? А что я тебе говорил – забыл? Тебя всюду найдут! Конец тебе! Отжил ты!

– Чего это я предал? – смутился Коля. – Говорите и не думаете.

– Не тушуйся, парень, – подбодрил Колю вислоусый. – Бушмакин моя фамилия. Ты все правильно сделал. Честному человеку с ворьем не по пути, это запомни.

Между тем гвардейцы отвели обоих задержанных к стене. Скорее это была не стена, а каменный забор-перегородка, соединявшая два дома.

– Граждане! – спросил старший. – Бандиты уличены в убийстве и грабеже! Взяты с поличным! Кто хочет сказать слово в их защиту? Есть такие? Говорите, мы гарантируем безопасность!

Толпа молчала.

– Готовьсь! – протяжно крикнул старший.

Клацнули затворы.

Гвардейцы вскинули винтовки.

– Именем революции! Пли!

Сухо треснул залп. Бандиты вдавились в стену и рухнули.

– К ноге! – негромко скомандовал старший. – За мной – шагом марш.

Свернули на Морскую. Шли не торопясь – старший впереди, за ним конвойные вели Чинушу-Арсения, последними шагали Коля и Бушмакин.

Чинуша шел нервно – дергался, оглядывался, истерично улыбался. Коля вдруг поймал его отчаянный взгляд и даже зажмурился. Бушмакин заметил это, спросил:

– Он тебе кто?

– Не знаю, – нехотя отозвался Коля. – Так… А что ему теперь будет?

– Не знаю, – в тон Коле сказал Бушмакин и жестко добавил: – Что заслужил – то и будет.

Подошли к особняку с портиком и колоннами.

На тяжелых дверях с позеленевшими медными ручками торчал наспех прибитый кусок фанеры с надписью: «Комитет революционной охраны».

– Заходи, – старший распахнул дверь.

В огромном зале, уставленном старинной мебелью – белой, с золотом, в стиле Людовика XVI, за колченогим столом сидел человек в кожаной куртке, сплошь, до глаз заросший черной окладистой бородой.

– Товарищ, Сергеев, – доложил старший. – С поличным задержаны двое из шайки Сени Милого. Убили и ограбили женщину. Свидетели подтвердили. Бандиты расстреляны на месте. Этого, – он кивнул на Чинушу, – объявил нам вот этот парень, – старший подтолкнул к столу Колю.

– Документы имеются? – спросил Сергеев.

– Не-е… – Коля покачал головой. – Из деревни мы… Псковские. Грель – деревня наша.

– А у вас? – спросил Сергеев у Чинуши.

Тот вытащил трясущимися руками паспорт, протянул Сергееву.

– Так… – Сергеев прочитал первую страницу и недобро прищурился. – А у нас к вам счет, Арсений Александрович!

– Какой счет? – взвизгнул Чинуша. – Я давно чист! Полиция не имеет ко мне никаких претензий!

Сергеев тяжело на него посмотрел:

– То, что вам царская полиция могла предъявить, об этом говорить не будем. Это – прошлое. У вас была возможность подвести под ним черту, вы не захотели. Уже при Советской власти, тридцатого октября вы ограбили гражданина Аникушина. Второго ноября ограбили и убили гражданку Незнамову. Труп вы сбросили в канал… У нас есть доказательства.

– Плевать мне на ваши доказательства! – фальцетом выкрикнул Чинуша. – Немедленно выпустите меня отсюда!

– Увести! – приказал Сергеев.

Конвойный тронул Чинушу за рукав:

– Пойдем…

– Куда? Зачем? Нет!!! – Чинуша бросился к дверям, но его схватили под руки и повели.

– А-а-а-а!!! – закричал Чинуша. – Мразь! Свиньи! Быдло вонючее! Убивать! Убивать вас! Всех! До одного! На фонари взбесившихся хамов! За ноги!

Громыхнула дверь.

– Что ему будет? – с трудом спросил Коля.

– Расстрел, – спокойно ответил Сергеев.

Потрясенный Коля молча смотрел на Сергеева.

– А ты как думал? – строго спросил Сергеев. – Ты думал – разговоры с ними разговаривать? А вы кто такой? – обратился он к Бушмакину.

– С патронного я, – Бушмакин протянул Сергееву паспорт. – Токарь.

– Партиец?

– Так точно, – улыбнулся Бушмакин. – С тысяча девятьсот двенадцатого.

– А я – с тысяча девятьсот второго, – в свою очередь улыбнулся Сергеев. – Спасибо, что помог.

– Чего там, – Бушмакин махнул рукой. – Дело общее.

Где-то внизу, в подвале, глухо ударил винтовочный залп – словно детская хлопушка выстрелила.

Все поняв, Коля испуганно прижался к Бушмакину.

– Ну, парень. Что будем с тобой делать? – спросил Сергеев. – Может быть, вернешься назад, в свою деревню?

– Не-е… – Коля замотал головой. – Дом наш сгорел. И отец с матерью – тоже. Куда же мне назад?

– Верно, – кивнул Сергеев. – Назад тебе нельзя… А здесь, в Питере, кто у тебя?

– Того уже нет, – Коля оглянулся на дверь, в которую увели Чинушу.

– Я считаю, пусть остается, – вдруг сказал Бушмакин. – Чего ему в деревне делать? А здесь – человеком станет! В Питере теперь куется мировая история! Считай, парень, что тебе сильно повезло!

– А жить где? – с сомнением спросил Сергеев.

– А у меня! – улыбнулся Бушмакин. – Определю его на завод, и точка! У рабочего класса будет пополнение.

– Ну и хорошо, – согласился Сергеев. – Если что понадобится, – заходите. Чем смогу – помогу.

Бушмакин жил на Сергиевской, в красивом бело-зеленом доме, построенном в стиле позднего барокко. Собственно, жил он не в парадном здании, которое выходило фасадом на улицу, а во флигеле. Комната у Бушмакина была большая, с двумя окнами и высоким потолком.

– Ну и ну, – только и смог сказать Коля, когда они пришли.

– Знай наших, – улыбнулся Бушмакин. – Мы кто? Рабочие. Мы, брат, все ценности мира создаем! И мы имеем право жить в таких квартирах. Лет двадцать назад я об этом в одной листовке прочитал, а было мне в ту пору сколько тебе сейчас, и я, понимаешь, только-только переступил порог завода…

– А вы из деревни? – спросил Коля.

– Спокон веку – питерский! – гордо сказал Бушмакин. – Прадед мой сюда вместе с Петром I пришел, и с тех пор мы оружейники. Я работаю на патронном, это здесь, в двух шагах. «Старый Арсенал» называется.

– А вот вы сказали тогда, там, – Коля замялся. – Ну, партиец вы… Это что? Чин такой?

– В корень глядишь. Вопрос не в бровь, а в глаз. Ну, пойми, если сможешь: людям в России жилось из рук вон… Большинству. А кучке людей – как в сказке. А товарищ Ленин сказал: это надо поломать!.. Чтобы поломать – нужна партия. Объединение единомышленников, борцов… Чтобы тех, кто живет в сказке, – к ногтю. А тех, кто страдает, – тем счастье дать. Все понял?

– Мне Арсений… В общем, этот, которого… – Коля замялся, но продолжал: – Он так мне сказал: кто, говорит, был ничем, тот, говорит, возможно, и станет всем, а как одни осетрину жрали, так и будут жрать. А другие – как селедку жрали – так и будут жрать. И ничего, говорит, тут не переделать! Тут, говорит, дело в душе человеческой. А она, говорит, как была навозная, так во веки вечные и останется.

Бушмакин задумчиво смотрел на Колю, слушал и думал про себя: неглуп был этот Чинуша, ох, неглуп. Тоже смотрел в корень. И сколько еще вреда принесут молодой Советской власти такие вот горлопаны-провокаторы. И какие же точные слова нужно найти, чтобы разом рассеять Колины сомнения… А как, если грамота – три класса реального, да два года рабочих марксистских кружков? Но отыскать эти слова надо, потому что парень сейчас как посредине доски-качалки: на какую сторону ступит, – туда и опустится. Что же сказать?

– Задал ты мне вопрос, – Бушмакин покрутил головой и усмехнулся. – Я вот что скажу: сейчас таких фактов нет. У Советской власти сейчас все – от товарища Ленина до последнего солдата – не то что селедке, корке черствой рады. Потому что разруха, голод. Если сейчас кто и жрет, как ты говоришь, осетрину, тот контра и с ним разговор один – к стенке.

Бушмакин перевел дух и продолжал:

– Я и прадеды мои, и деды, и родители в подвале жили. А мне на второй день революции дали вот эту комнату! Это тебе как?

– Я так этого… Арсения понял, что он больше про будущее намекал, – сказал Коля. – Говорит: все равно у них ничего не выйдет. Мое, говорит, – оно сильнее смерти. А уж это точно. У нас в деревне мое – выше бога…

– Царская власть – от века, – тихо сказал Бушмакин. – Она, брат, так души людей испоганила, что нам, тебе и детям твоим, мыть, мыть и дай бог отмыть! Одно утверждаю: никогда у Советской власти не будет так, чтобы одни осетрину ели, а другие – селедку ржавую. Потому что власть наша – не против народа, а для народа. И ты в это верь!

На следующее утро Коля проснулся от резкого звонка, вскочил с койки, встретил улыбчивый взгляд Бушмакина:

– Будильник это. Вставай, поедим и шагом марш на завод – смена через двадцать минут.

Коля потянулся, напялил рубашку, придвинул к столу грубо сколоченный табурет. На столе лежала ржавая селедка, кусок ржаного хлеба, попыхивал паром закопченный чайник.

– Ешь, – пригласил Бушмакин, с хрустом раздирая селедку.

– Чего я буду вас объедать. – Коля проглотил густо подступившую слюну и отвернулся.

– Совестливый? – улыбнулся Бушмакин. – Хвалю. А все же ты ешь, не стесняйся. Мы ведь с тобой теперь товарищи? А?

– Какой там… – вздохнул Коля. – Скажете тоже.

– Рабочий крестьянину – первый товарищ и друг, – строго сказал Бушмакин. – Ешь больше, разговаривай меньше, опаздываем…

Он с сомнением оглядел стираную-перестираную, всю в заплатах Колину рубаху, потрогал Колин зипун, который висел на гвозде. Потом решительно подошел к платяному шкафу, открыл его и положил на Колину шконку костюм в полоску, рубашку и фуражку. Снял с гвоздя зипун, швырнул его в угол и аккуратно повесил на его место черное пальто.

Коля следил за Бушмакиным, открыв рот.

– Одевайся.

– Не-е… – Коля даже зажмурился. – Нельзя. Не наше.

– Наше, – тихо сказал Бушмакин. – И впредь запомни: если я тебе что советую – ты меня слушай, понял? Бери, не сомневайся.

Коля схватил одежду, неумело надел пиджак, потом брюки, посмотрел на Бушмакина и, радостно улыбнувшись, напялил пальто.

– Фуражку забыл, – Бушмакин, придирчиво осматривал Колю. – Ничего. Годится. Пошли.

– Откуда это у вас? – спросил Коля, спускаясь вслед за Бушмакиным по лестнице.

Бушмакин промолчал, а когда вышли на Сергиевскую и зашагали в сторону Артиллерийского собора, вдруг остановился:

– Церковь видишь? Наискосок от нее… шел мой Витька… Налетела казачья сотня… Все.

– Что все? – не понял Коля.

– Лозунг Витька нес… – с трудом сказал Бушмакин. – «Долой самодержавие!». Казак его шашкой и потянул…

– Так это, значит… – Коля тронул рукав своего пальто и окончательно все понял.

Напротив «Старого Арсенала» чернели обгорелые стены Санкт-Петербургского окружного суда. Зацепившись за карниз, покачивался золоченый двуглавый орел – головами вниз. Бушмакин перехватил изумленный Колин взгляд:

– Отсюда нашего брата-рабочего, ну и вообще – всех, кто за революцию, на каторгу гнали. Суд это. Накипело у людей, вот и сожгли.

– И власть дозволила? – искренне удивился Коля? – Допустила?

– Революция, брат, позволения не спрашивает. Хлестнет у народа через край – он любую власть наизнанку вывернет. Особливо, если во главе народа умные люди. Такие, как товарищ Ленин. У него в этом суде, между прочим, старшего брата к смерти приговорили.

– А потом? – спросил Коля.

– Повесили потом, – коротко бросил Бушмакин. – Вот проходная, не зевай.

У дверей стояли рабочие. Один из них, парень лет восемнадцати, худой, чернявый, остроносый, махнул рукой, приветствуя Бушмакина, хмуро сказал:

– Стоим, брат. Угля нет, электричество отключили… А это кто с тобой?

– Пополнение.

Вошли в цех. Сквозь грязные, тусклые, во многих местах забитые фанерой оконца слабо проникал дневной свет. От махового колеса через все помещение тянулся набор шкивов, соединенных приводными ремнями со станками.

– Старое все, – сказал Бушмакин. – Однако дай срок. Переделаем. Любой цех чище больницы станет. А пока – гляди: это вот мой станок. Чем он знаменит? А на нем сам Михаил Иванович Калинин работал. Кто он такой? Он теперь член ЦК нашей партии и комиссар городского хозяйства Петрограда. Руки! – вдруг крикнул Бушмакин.

Коля, млея от любопытства и восторга, гладил зубчатую передачу.

– Оторвет – мигнуть не успеешь.

У конторки мастера толпились рабочие. Сам мастер, сдвинув очки на лоб, старательно читал газету.

– А товарищ Ленин царя приказал убить? – вдруг спросил Коля.

– Ты… с чего взял? – Бушмакин даже поперхнулся от удивления.

– А как же? – солидно возразил Коля. – Царь его старшего брата повесил, а в писании сказано: око за око, зуб за зуб.

– Царь не только старшего Ульянова повесил. Девятого января пятого года сколько народа расстрелял! А в Москве, во время коронации, еще больше людей погибло. Только смысл нашей работы не в том, чтобы мстить, а в том, чтобы мир переделать до основания, понял?

– Не понял, – упрямо сказал Коля. – Я бы за своего брательника кого хошь повесил.

– Ну и дурак! – в сердцах отрезал Бушмакин. – Иди лучше послушай, что умные люди говорят.

Коля подошел вплотную к конторке. Мастер перевернул страницу и прочитал:

– «Переговоры о перемирии на всех фронтах. Представители немецкого командования согласились встретиться с представителями русского командования».

– Согласились? – восторженно выкрикнул кто-то рядом с Колей. Коля повернулся и узнал чернявого парня.

– Давайте, братцы, немчуре в ноги за это упадем! Он испокон веку русскому человеку учитель, благодетель и образец для подражания! А когда ест, тут же шептунов пускает, – сам слыхал! Я с немцами раз обедал.

– Нюхал, а не слыхал, – бросил Бушмакин. – Остер ты, Василий, на язык, гляди, укоротят.

– А по мне – хоть сейчас! – весело улыбнулся чернявый. – Я, товарищ Бушмакин, сам страдаю! Я вынужден язык пополам складывать, когда рот закрываю. Как собака!

Все засмеялись, а мастер продолжал:

– Самое интересное, товарищи, слушайте! Начиная с четверга, на каждый талон будут нам отпускать по полфунта мяса. Это вам не рубец или там кишки бараньи. Верно я говорю?

– Верно! – снова выкрикнул Вася. – Мясо, конечно, завезут, в магазины… – он сделал ударение на втором слоге. – А вот дадут ли нам, – это еще вопрос!

– А куда же оно, по-твоему, денется? – улыбнулся Бушмакин.

– А его приказчики по карманам рассуют! – зло сказал Вася. – В первый раз, что ли?

– Не в первый! – загудели рабочие. – Воруют в магазинах! Известное дело!

– Нужен рабочий контроль! – крикнул Бушмакин.

– Спекулянтов нужно ловить и к стенке ставить! – поддержал его Вася. – Предлагаю резолюцию нашего цеха! Которые уличены в воровстве или спекуляции, тех безоговорочно в расход!

– Согласны! – дружно ухнул цех.

– Бушмакин, давай лист, подписи собирать начну! – потребовал Вася.

– Вот тебе ключ, – сказал Бушмакин Коле. – Вали домой, отдыхай. Все равно сегодня работы не будет. А я через час-другой приду. И еще вот что. Соседка есть у меня, Маруськой звать, девка бойкая, но ты и думать не смей о ней, понял? Она сегодня из деревни приехать должна.

Коля вышел на Литейный. Короткий северный день угасал, заходящее солнце выкрасило стены сгоревшего суда в грязный серо-бурый цвет. Коля поежился от пронизывающего ветра с Невы и, подняв воротник пальто, зашагал по Шпалерной. Прохожих почти не было, только один раз навстречу попался патруль: солдаты подозрительно оглядели Колю, но не остановили. На углу Гагаринской, на другой стороне улицы, Коля увидел пожилую пару: чиновника в форменной фуражке с кокардой и седую даму в шляпке с вуалеткой и длиннополом салопе. В руках дама несла замысловатую сумочку. Коля засмотрелся и вдруг его обогнали двое: мордастый тип в котелке, с кокетливо переброшенным через правое плечо шарфом и низкорослый, похожий на обезьяну человек неопределенного возраста в солдатской шинели без хлястика.

– Ну и ну! – услышал Коля голос мордастого. – Какая встреча! Судя по вашей одежде, мил-сдарь, вы изволите служить в сыскной полиции?

– Нет больше сыскной полиции, – отозвался мужчина в форменной фуражке. – С кем имею честь?

– С объектом бывшей деятельности, – витиевато объяснил мордастый. – Клоп, возьми у дамы сумочку, ей тяжело ее держать.

– Что вы, – удивилась женщина. – Совсем напротив.

– Лиза, отдай сумку, – приказал мужчина. – Они все равно отберут. Это же бандиты… – он поперхнулся от неожиданного удара в лицо.

Коля подошел ближе. Он еще не решил, как поступить, что-то мешало. «Где я видел этого мордастого, где?» – думал Коля. – «Тряпки этой у него на шее быть не должно, а шапка…» – и сразу вспомнил: Сеня Милый!

– Не смейте оскорблять интеллигентного человека… – назидательно говорил между тем мордастый. – А еще дворянин, чиновник. Пфуй.

Коля подошел вплотную к бандитам.

– Все, Лиза, – спокойно сказал чиновник. – Теперь их трое. Хорошо, если просто разденут.

– Здравствуйте вам, – поздоровался Коля. – Давно не видались.

– Ты кто такой? – мордастый всмотрелся в лицо Коли. – Откуда меня знаешь? А-а-а… Переоделся! – Он даже заулыбался. – Клоп, шлепни мальчика.

Коля повернулся к Сене боком и с разворота, как бывало в стенке, сомкнутыми в замок руками ударил его под ребра. Сеня екнул селезенкой, как конь на рыси, и, перевернувшись через голову, распластался на тротуаре. Клоп бросился на Колю с ножом, и Коля, совсем потеряв голову от злости и ненависти, жестоко ударил его кулаком в лицо. Что-то хрустнуло. Клоп захрипел и, повернувшись к чиновнику окровавленным лицом, медленно сполз на асфальт…

Колю трясло. Он без конца вытирал правую руку о полу пальто, а левой пытался остановить прыгающие губы.

– Так вы не с ними? – запоздало спросила женщина.

– Прекрасный вопрос, Лиза, – констатировал мужчина. – Позвольте представиться: надворный советник Колычев, Нил Алексеевич. Моя жена – Елизавета Меркурьевна. Не трогайте рот, молодой человек. Это сейчас пройдет.

Коля увидел, как Сеня поднялся и, пошатываясь, начал уходить. Потом побежал.

– Уйдет…

– Ну и черт с ним, – сказал Колычев. – Где вы живете?

– Рядом. А что… с этим? – Коля посмотрел на Клопа.

– С этим? – Колычев поправил пенсне. – Сейчас посмотрим.

Из-за угла вывернулся патруль – трое матросов. Они увидели лежащего человека, подбежали, на ходу выдергивая маузеры.

– Стоять на месте, руки вверх! – крикнул старший. Перевернул Клопа, сказал: – Этот готов. Кто его?

– Я, – отозвался Коля.

– Пойдемте с нами, – кивнул старший и повернулся к Колычеву и его супруге: – Подтверждаете?

– Молодой человек защитил нас от бандитов, – сказал Колычев. – Этот, – он кивнул в сторону Клопа, – бросился на молодого человека с ножом. В порядке необходимой обороны молодой человек его ударил. Это мы можем подтвердить.

– Это еще проверить надо, – хмуро сказал старший.

– Не надо, – подошел второй патрульный. – Я этого парня знаю. Он нам в трамвае Чинушу сдал, свой парень.

– Ну, раз такое дело, – старший улыбнулся.

Патрульные вызвали дворника, записали адрес Колычевых и всех отпустили. Около Клопа, до приезда труповозки, остался дежурить дворник.

Квартира, в которой жил Бушмакин, состояла из четырех комнат, длинного коридора с уборной в конце и прихожей, из которой вела дверь в ванную комнату.

Все это Коля определил методом личного наблюдения и исследования, впрочем, подобная терминология в этот момент ему в голову, конечно, не приходила, и он пока даже думать не мог, что спустя самое непродолжительное время слова «наблюдение», «расследование», «метод» надолго, если не на всю жизнь, станут самыми употребительными в его лексиконе.

Коля отвернул кран в ванной и пустил воду. Долго думал – зачем второй кран, если идет точно такая же вода? Потом догадался: печка. Если ее протопить, из левого крана с красной шишечкой потечет горячая…

Уборная с белым унитазом привела его в восторг. Коля пять раз подряд спустил воду, каждый раз замирая от восхищения. За этим увлекательным занятием его и застала соседка Маруська.

Была она лет девятнадцати, румяная, с льняными волосами, высокой грудью – типичная петроградская деваха. На ней были туфли с пряжками-бантами. В левой руке она держала корзинку с яблоками, а в правой – мужской зонтик с загнутой ручкой.

– Ну и как? – подбоченясь, осведомилась Маруська. – Льется?

– Льется… – послушно сказал Коля и зачем-то спрятал руки за спину.

– Ну и кто же ты такой? – продолжала она допрашивать.

– Грельские мы, – объяснил Коля. – Из-под Пскова мы…

– Ага… А сюда ты как попал?

– А меня Бушмакин подобрал.

– Тоже мне, пятиалтынный, – сказала Маруська презрительно. – Он валяется, а его подобрали. Чудной твой Бушмакин, вот что я тебе скажу! Я ему говорю: выходи за меня замуж!

– А он? – заинтересовался Коля.

– А он говорит: соплива ты больно, – Маруська даже фыркнула от обиды.

– А ты чего?

– А я – через плечо! – обозлилась она. – Ты женат?

– Нет…

– Ну, женихом будешь. Неси зонтик в мою комнату, яблоко получишь.

Коля послушно поплелся за ней, по дороге разглядывая зонтик и пытаясь понять, для чего он, собственно, предназначен.

В комнате, обставленной еще беднее бушмакинской, Маруська спросила:

– Ты хоть с бабами дело когда имел?

– Не-е, – Коля покраснел. – Стыдно это…

– Сты-ыдно?! – изумилась она. – Ну и дурак! – Она смотрела на него смеющимися глазами, явно забавляясь его смущением.

Щелкнула входная дверь. Бушмакин крикнул с порога:

– Коля! Ты дома?

– Дома я, дома!! – отчаянно заорал Коля. – Здесь я!

– Так я и знал, – сказал Бушмакпн, входя в Маруськину комнату. – Совращаешь, бесстыжая?

– Вас не удалось, а уж этот – мой будет! – нахально сказала Маруська. – Угощайтесь яблочком!

– Благодарствуйте, – Бушмакин взял Колю за руку, спросил у Маруськи: – На завод чего не идешь?

– С завтрашнего, – устало сказала Маруська, развязывая платок. – А моих в деревне никого нет… Маманя, оказывается, полгода назад померла… Мне соседка сказала. А яблоки – из нашего сада. Вы берите всю корзину, я их все равно есть не могу… – Она зарыдала.

Хмурый Бушмакин вывел Колю в коридор:

– Отца ее во время штурма Зимнего убили. Он у нас на заводе работал. Мать с ними не жила, в деревню уехала еще года три назад. А Маруська отцу помогала, незаметно на токаря выучилась… Ты ее не обижай, понял?

– То не думай, то не обижай, – Коля пожал плечами.

– Как тебе объяснить, – задумчиво сказал Бушмакин. – Один от наглости людям морды бьет, другой от беззащитности в бесстыдство ударяется. Вот это у нее и есть. Скромная она в жизни и, как бы это сказать, – ранимая очень, понял?

На следующее утро Коля проснулся затемно. За дверью, в коридоре, орала Маруська:

– Бушмакин, эй, Бушмакин!

– Ну чего тебе, язва? – проснулся Бушмакин. Посмотрел на Колю, развел руками: вот, мол, наказание.

– Я стирать иду! – снова крикнула Маруська. – Давайте белье!

– Да ладно, – лениво сказал Бушмакин. – Мы уж сами. Вот ванную топить будем, тогда и постираем…

– А чем топить-то, дяденька? – насмешливо спросила Маруська. – Не хотите – как хотите, я пошла.

– Погоди… – Бушмакин, заскрипев дверцей платяного шкафа, бросил на пол узел с бельем. – Коля тебе поможет, донесет. – Бушмакин потянулся. – Я пока встану, поесть приготовлю, ладно?

Прачечная помещалась во дворе, в одноэтажном флигеле и когда-то обслуживала проживавших в бело-зеленом доме иностранцев. Теперь женщины со всего квартала ходили в эту прачечную стирать.

По дороге Маруська рассказала Коле, что рядом с нею всегда становится княжна Щербатова, а чуть позади – горничная бывшего председателя совета министров Горемыкина. Щербатова учится стирать – не старый режим, теперь никого не поэксплуатируешь, а горничная – та больше рассказывает истории из жизни высшего общества.

Вошли в прачечную. Она была неожиданно пуста, и Маруська в растерянности остановилась на пороге.

– Эй, есть кто-нибудь? – крикнула она.

Из-за деревянной перегородки, где складывали стиральные доски, вышла красноносая старушка в бойкой не по возрасту шляпке, помахала рукой:

– Бонжур, Мария. А что за галант с тобой?

– Горничная горемыкинская, – шепнула Маруська Коле. – Да вот, исподнее принесла, бабушка Виолетта.

– Неси назад, – хихикнула Виолетта. – Воды горячей нет, и теперь не будет долго.

– А как же стирать?

– А вот свергнем большевиков, – сказала Виолетта, – и все возвернется в лучшем виде: консомэ, бордо, бордели и старые шептуны в правительство – вроде моего хозяина. Слышь, девка… Чернь по всему городу водку жрет. Склады разбивают и жрут до чертиков. Ты сидела бы лучше дома, а то, не ровен час… Хотя защитник у тебя что надо.

– А вы? – Маруська с сомнением посмотрела на Виолетту.

– А на меня теперь и черт не польстится, – засмеялась та. – Слышь, девка, а Щербатову-то, княжну, убили вчера.

– Как убили? – Маруська даже присела от неожиданности.

– Да так и убили – ломом по голове. Пьяные. Да еще надругались. Так-то вот, – вздохнула Виолетта.

Вернулись домой. Бушмакин выслушал сбивчивый рассказ Коли и Маруськи и начал торопливо натягивать пальто.

– Куда? – удивилась Маруська. – До смены целый час еще.

– Идемте, – сказал Бушмакин. – Раз такое дело – наше место – на заводе. Мало ли что.

…Рабочие стояли на внутреннем дворе плотной стеной. Посредине, взобравшись на канцелярский стол, размахивал руками Вася.

– Товарищи! – кричал он. – Второй день подряд завод стоит по причине отсутствия электрической энергии и из-за того, что не подвезли уголь. Что это значит? А это значит, что революция останется без патронов и орудий, товарищи! Предлагаю назначить проверку – кто именно виноват – и к стенке!

Рабочие дружно подняли руки. Потом на стол вскочил комиссар из Смольного – чернобородый, в потертой кожанке. И Коля сразу узнал Сергеева.

– Проверка, конечно, дело хорошее, – негромко сказал Сергеев. – Но это во вторую очередь. В городе громят винные склады, товарищи. Наиболее отсталая часть населения поддалась агитации врагов революции и в пьяном угаре занимается бандитизмом. Я хочу, чтобы вы поняли главное. Агенты недобитого самодержавия пытаются опоить солдат и рабочих, натравить пьяных друг на друга и в пьяной междоусобице нанести смертельный удар авангарду революции – Петроградской коммуне! Долой врагов и губителей народа!

– Дадим решительный и беспощадный отпор контрреволюционным бандам погромщиков! – что было мочи заорал Вася.

Толпа поддержала его возмущенными выкриками. Рабочие окружили Сергеева. Бушмакин и Коля подошли к нему вплотную. Он узнал их и улыбнулся. Потом развернул на столе план Петрограда:

– Вот Малая Нева. Вот здесь, у Биржевого моста, Ватный остров, а на нем – казенный винный склад номер два. Охрана поручается вашему заводу. Выступать немедленно.

– А оружие? – спросил Бушмакин.

– Вы считаете, что против обманутых людей нужно оружие? – удивился Сергеев.

…Построились в колонну. Так уж получилось, что впереди, рядом с Сергеевым, оказались и Коля с Бушмакиным. Молча вышли за ворота завода и направились к набережной Невы.

У Летнего сада колонну догнала Маруська. Через плечо у нее висела огромная санитарная сумка военного образца.

– Женщинам в таком деле места нет, – сказал Сергеев.

– А где женщинам есть место? – ехидно осведомилась Маруська. – В двуспальной кровати?

– Ну и язычок, – покрутил головой Сергеев.

– Она теперь не уйдет, – сказал Бушмакин. – Бесполезно.

Маруська пристроилась рядом с Колей и старалась шагать в ногу.

– Горемыкинская Виолетта дала, – она похлопала по сумке. – Шептуну старому, Горемыкину, еще когда он председателем был, такая сумка по должности полагалась. В коридоре на вешалке висела. Мало ли… А вдруг они себе бо-бо сделают? Не просто ведь шептун. Пред-се-да-тель совета министров…

Впереди, слева, открылся Ватный остров. Он сплошь был застроен одноэтажными, барачного типа складами. К острову вел утлый деревянный мост.

Сергеев остановил колонну. Вдалеке тускло маячил купол Исаакия, ближе виднелась Ростральная колонна. Слева, в Петропавловке, слегка дымили высокие трубы Монетного двора…

Коля вертел головой во все стороны и восхищенно цокал.

– Переполняют впечатления? – улыбнулся Сергеев. – Наш город красив…

– Я так мыслю, – подошел Бушмакин. – Все сосредоточиваемся на острове. Если что – мост аннулируем.

– Как?

– Выкатим на середину бочку спирта, подожжем и – покедова! – весело сказал Бушмакин.

– Складской скрылся! – подбежал Вася. Рядом с Васей – статный голубоглазый парень в порванной студенческой тужурке. – А это, – Вася весело улыбнулся, – Никита, сын нашего мастера.

– Вы что, студент? – с сомнением посмотрел на него Сергеев.

Никита оглядел свою форму, пожал плечами:

– Нет… Это я купил по случаю, чтобы утешить отца. Он, видите ли, мечтал, что я стану студентом. Ну и пришлось притворяться. Из человеколюбивых побуждений, так сказать. Год сходило, а перед самым двадцать пятым октября отец увидел меня на Сытном рынке – я дрова таскал – все понял и выгнал из дома.

– Как он? – спросил Сергеев у Бушмакина. – Ничего?

– Отец – колеблющийся, – сказал Бушмакин.

– А Никита – свой в доску! – вдруг заявил Вася. – Я за него ручаюсь!

– Ручаешься? – усмехнулся Бушмакин.

– Между прочим, напрасно смеетесь. Никита уже давно и прочно стоит за народное дело. Так, Никита?

– Подтверждаю, – кивнул Никита. – Я всем нутром за революцию!

– Он, когда выбивали юнкеров с телефонной станции, помогал большевикам, – сказал Вася. – Включал-выключал телефоны.

– Умеете? – спросил Сергеев.

– Сестра у меня там работала, – тихо сказал Никита. – Убили ее… Юнкера…

– Понятно… – кивнул Сергеев. – Ломайте замки, берите себе в помощь людей и катите сюда бочки со спиртом. – И ты, Коля, давай с ними.

Коля, Никита и Вася убежали. Бушмакин достал кисет, протянул Сергееву:

– Одалживайтесь.

Скрутили цигарки, закурили.

– Из каких будешь? – спросил Бушмакин. – С первой встречи стараюсь, а определить не могу! А у меня глаз на человека острый.

– Механик я, – сказал Сергеев. – Работал в Пулковской обсерватории, ремонтировал телескопы. Но это больше для прикрытия основной работы.

– А основная?

– Революция, – просто ответил Сергеев.

Прикатили бочки, вышибли днища. В ноздри ударил густой запах спирта. Вася потянул носом и шутовски закачался.

– Вот благостыня…

– Ты не вздумай, – нахмурился Бушмакин.

– Да что вы, – заулыбался Вася. – Я этих пьяниц во как насмотрелся. У нас все пили: отец, братья, соседи… Выпьют и посуду бьют, то друг другу морды. Я с тех пор пьяных ненавижу.

– Причины пьянства надо ликвидировать, – негромко сказал Сергеев. – Проклятые причины, из-за которых народ пьет без просыпу. Ну, дайте срок. Разберемся.

Коля увидел Маруську. Она стояла у воды и смотрела в сторону Петропавловки. Он подошел, встал рядом. Ему вдруг захотелось сказать какие-то хорошие слова, сделать что-нибудь эдакое, удивить, – а она бы обратила внимание, ласково посмотрела… Но слов не было, а сделать… не разбежаться же и не прыгнуть в ледяную воду.

– Слышь, Коля, – сказала вдруг Маруська. – Ты знаешь такое слово: «счастье»?

– Слыхали, – смутившись, ответил Коля. – Сказка такая есть – про горе-злосчастье.

– Так то про горе, дурачок… – Она засмеялась и провела ладонью по его щеке. – А счастье – это все наоборот, понял?

– Когда хлеба много, – сказал Коля. – Дом новый, корова и лошадь. И людей бить не надо. Противно людей бить.

– Про любовь забыл, – Маруська печально посмотрела на него и вздохнула. – Человек без любви, что дерево без листьев… Нету толка в таком человеке. А ты бы мог меня полюбить? Да не красней, я так, к примеру.

– К примеру мог бы, – выдавил Коля. – А к чему спрашиваешь?

– Идут! – закричал кто-то.

Коля оглянулся. Со стороны Александровского проспекта к мостику двигалась огромная толпа. Погромщики шли медленно, молча, была в их движении какая-то уверенная, не знающая пощады сила. Передние вышли к самой воде, задние напирали, толпа волновалась.

Коля посмотрел на своих. Рабочие замерли, многие, как заметил Коля, едва скрывали страх и растерянность.

Он всмотрелся в толпу. Кривые, пьяные улыбки, остановившиеся глаза – все было видно хорошо, отчетливо, потому что защитников острова и погромщиков разделяла только узкая полоска воды.

Несколько погромщиков попытались было взойти на мост, но их остановил окрик Сергеева:

– Стойте!

Погромщики остановились. Толпа подалась еще ближе. Все ждали, что скажет этот чернобородый комиссар.

– Граждане! – крикнул Сергеев. – Вы поддались на провокацию! Если вы нападете на этот склад, многие из вас погибнут. Подумайте, сколько сирот появится в ваших, да и в наших семьях, если вы не образумитесь! Я призываю вас мирно разойтись по домам!

Из толпы вышел человек, и Коля тотчас же узнал его: это был Сеня Милый. На затылке у него по-прежнему каким-то чудом держался неизменный котелок.

– Господа свободной России! – рявкнул Сеня, обращаясь к толпе. – Инородцы препятствуют нам взять то, что завоевано нашей кровью в результате революции! Какое же это правительство, господа, ежели оно русскому человеку выпить не дает!

Толпа ответила ревом. Сеня взмахнул рукой, и рев стих.

– Когда мы делали революцию, – орал Сеня, – инородцы сидели по щелям! А как сладкое делить – так русским шиш, а им пенки? Ишь, шпионы немецкие! Продали Россию!

– Бей гадов, спасай Россию! Смерть шпионам! Долой! – начали выкрикивать в толпе.

– Надо было оружие, – с отчаянием сказал Бушмакин. – Коля! Отступай!

Толпа рвалась к мосту. Коля легко отбросил первую волну нападавших, вторую. И третья волна разбилась о него, словно о волнорез. Перед мостом осталось лежать несколько человек, остальные швыряли камни и грязь, но не решались броситься в следующую атаку.

– А ну, подходи! – орал Коля. – Кому жизнь не дорога!

– Господа! – вопил в ответ Сеня. – Неужели вы испугались этого фраера? Давите его, гниду!

Толпа снова бросилась вперед. На этот раз натиск был настолько могучим, что Колю, Васю и Никиту выперли на середину моста – словно пробку протолкнули в горлышко бутылки…

– Поджигай! – отчаянно замахал руками Бушмакин.

– Поджигайте! – тревожно крикнул Сергеев.

Коля и Никита из последних сил сдерживали толпу. Вася опустился на колени и чиркал спичками. Они ломались одна за другой. Вася в отчаянии оглянулся. И тогда Сергеев бросился вперед, выхватил у Васи коробок и с первого раза, словно у собственной плиты на кухне, зажег спичку.

– Бегите, ребята, – негромко сказал он.

Он подождал, пока мимо проскочили Никита и Коля, и бросил спичку на мост. С ревом взвилось пламя. Давя друг друга, погромщики побежали с горящего моста, начали прыгать в воду. Одежда на Сергееве загорелась. Его повалили, стараясь сбить пламя. Наконец, это удалось, и Сергеев поднялся – грязный, закопченный, с обожженным лицом.

– Вроде пронесло, – с сомнением сказал Бушмакин.

– Не думаю, – Сергеев вытащил платок и начал вытирать лицо. Застонал, удивленно посмотрел на Бушмакина:

– Надо же… Не уберегся…

Подскочила Маруська, выдернула из сумки пакет с марлей, протянула Сергееву:

– Промокайте, только не нажимайте.

– Слезет кожа…

– Женщины облезлых еще крепче любят, – заявила Маруська.

– Кто про что, а вшивый про баню, тьфу! – рассердился Бушмакин. – Нашла время.

– Скучный вы человек, – вздохнула Маруська. – По-вашему, у любви дни и часы, что ли? Сегодня можно, а завтра – перерыв? Нешто любовь – это присутственное место?

– Да будет тебе, – отвернулся Бушмакин. – Дырка у меня в голове от твоей любви.

Сеня что-то орал на другом берегу.

– Пристрелить его к черту! – в сердцах сказал Бушмакин. – У тебя есть наган, чего ждешь?

– Я не призовой стрелок, – сказал Сергеев. – Могу попасть в другого человека.

– А этот все равно бандит! Туда ему и дорога!

– Я тебе так скажу, – Сергеев тяжело посмотрел на Бушмакина: – Ты в раж не входи и рассудка не теряй. Другой есть другой, понял? А стрелять мы имеем право только в тех, кто этого на самом деле заслуживает. А кто думает, что лес рубят – щепки летят, – тот последний контрик и враг всему нашему делу!

– Там запасу на всю жизнь! – орал Сеня. – Все наше. Только не дрейфь! Вперед, соколики-алкоголики!

Толпа приблизилась к воде. Осторожно, словно купальщики несколько человек попробовали ледяную воду – кто рукой, кто ногой и вдруг все разом, словно по неслышной команде, ринулись в воду. Затрещал молодой ледок…

– Это конец, – спокойно сказал Сергеев. – Все… Выстраивайтесь в цепь по всему берегу! – закричал он рабочим. – Держаться до последнего. Они нас все равно не пощадят!

– Пощады не давать! – словно в ответ крикнул Сеня. – Бей всех, потом разберемся!

Вода почернела от плывущих людей. Молча смотрели на них защитники острова. Рухнул, подняв тучу искр, сгоревший мост.

– Может, выкатить бочки, выбить днища – пусть спирт льется в воду, – вдруг сказал Коля. – И зажжем. Пусть горят, пьянь проклятая.

– Это мысль, – кивнул Сергеев. – Если вылить спирт вдоль всего берега – стена огня может их остановить!

И снова с ревом взвилось пламя – сплошная ослепительно-белая стена. Она скрыла нападавших, а когда последние сиреневые языки опали и лениво расползлись по воде, Коля увидел, что противоположный берег пуст.

– Варит у тебя тут, – Сергеев шутливо дотронулся до Колиной головы. – Не теряешься. Это, брат, первое дело в нашей профессии…

– В какой еще профессии? – ревниво вступил Бушмакин. – Одна у него теперь профессия – быть рабочим человеком.

– Хорошая профессия, – улыбнулся Сергеев. – Однако, товарищ Бушмакин, напомню вам, что мы с вами – партийцы. Стало быть, делаем не то, что нравится, а то, что партии нужно, согласны?

– Да ведь Коля пока беспартийный, – возразил Бушмакин.

– Пока, – подчеркнуто сказал Сергеев. – Ладно, разговор преждевременный.

– Что-то вы там задумали, – подозрительно прищурился Бушмакин. – В толк не возьму, что?

– Узнаете, – пообещал Сергеев.

Раненых в сопровождении Маруськи, Васи и Никиты отправили в Мариинку. У складов оставили вооруженную охрану во главе с Бушмакиным. Коля распрощался с Сергеевым и пошел домой – вечером ему предстояло сменить Бушмакина.

Вернулась из больницы Маруська. Разожгла на кухне примус и постучалась к Коле.

– Трое умерли, – сообщила она, усаживаясь на табурет. – Остальные через день будут дома. А знаешь, Коля, этот Никита очень хороший человек.

– Чем же это? – осведомился Коля.

– А тем, что грамотен, умен и с девушками умеет обращаться, не то что некоторые, – с вызовом сказала Маруська.

– И как это он обращается? – продолжал выспрашивать Коля.

– А так… – она покраснела. – Не твое дело!

– А тогда зачем рассказываешь? – удивился Коля. – И вообще, вали отседова, мне к Бушмакину пора.

– Коля, – сказала Маруська. – Давайте будем товарищами. Ты, я и Никита. Давай, а?

– А Василий – не в счет?

– Язвительный он больно… И на цыгана похож. А у нас цыгане лошадь однажды украли. Я их боюсь.

– Ну и дура, – заметил Коля. – Не кто цыган – тот вор, а кто вор, тот, понимаешь… – Коля запутался и зло закончил: – Отстань ты от меня за ради бога, банный лист!

– Коля, – продолжала Маруська. – Никита – это, конечно, охо-хо, но и ты тоже ничего. Я тебя провожу, а?

– Ну, проводи… – буркнул Коля.

…Они вышли к Фонтанке. Среди голых деревьев Летнего сада светлым пятном выделялся домик Петра. Плавно изгибался Прачечный мост, а чуть левее начиналась садовая решетка. Ритмично чередовались колонны серого камня и черные звенья ограды. Коля остановился, до глубины души растроганный и потрясенный этой удивительной, проникающей в самое сердце красотой. Отныне он будет приходить на это место: иногда – несколько раз в год, иногда – раз в несколько лет. Будет останавливаться и думать о прошлом, и о том самом первом мгновении, когда вдруг открылись ему Летний сад, Фонтанка и Нева… Только уже не будет рядом бесхитростной Маруськи и многих других – самых близких и самых настоящих своих друзей недосчитается в те минуты Коля Кондратьев…

В городе свирепствовали банды уголовников. Они делали свое черное дело, не считаясь с распоряжениями Военно-революционного комитета, несмотря на все старания немногочисленных еще сотрудников Комитета революционной охраны. Нужно было принимать решительные меры. Сергеева вызвали в Смольный…

Он пришел на несколько минут раньше срока и, чтобы не толкаться в коридорах, начал прогуливаться у входа, вызывая этим раздражение часового – матроса с винтовкой, на трехгранном штыке которой ветер трепал разноцветные флажки разовых пропусков.

– Эй, товарищ! – не выдержал, наконец, матрос. – Не положено! Пройдите!

– Уже прохожу, – улыбнулся Сергеев и, предъявив матросу пропуск, вошел в здание. В вестибюле его сразу же окликнул статный, с отменной выправкой человек в офицерской бекеше без погон:

– Степан Петрович? Что с головой?

Голова у Сергеева была перевязана – ожог оказался очень сильным.

– Ротмистр Кузьмичев? – с холодком спросил Сергеев, неприязненно оглядывая военного. – Честно говоря, не ожидал. Давно ли на платформе Советской власти?

– Чувствую, что вы предпочли бы видеть меня по ту сторону баррикад, – усмехнулся Кузьмичев.

– Нет, отчего же. Просто я не верю в вашу искренность. Тогда, в Пулкове, вы рассуждали очень определенно: чернь на одной стороне, люди с уздой в руках – на другой. Или что-нибудь переменилось?

Подошел сотрудник Смольного, сказал:

– Товарищ Сергеев, Петровский ждет.

– Иду… – Сергеев кивнул Кузьмичеву: – Не уверен, что мы с вами встретимся еще раз, поэтому – прощайте.

– До свидания, – улыбнулся Кузьмичев. – Вас вызывают по делу, которое и ко мне имеет отношение, так что встреча наша не за горами, товарищ Сергеев.

…Кабинет Петровского выглядел странно. Совсем недавно здесь помещался будуар классной дамы, в алькове стояла кровать красного дерева.

– Сергеев? – Петровский посмотрел на часы. – Вы опоздали на три минуты.

– Извините, я разговаривал с Кузьмичевым, – хмуро сказал Сергеев.

Петровский кивнул:

– Понимаю. Бывший уланский офицер не вызывает у вас доверия?

– Не вызывает, – подтвердил Сергеев.

– А Бонч-Бруевич?

– Это другое дело.

– А почему так? Молчите? Тогда я скажу: Бонча знает лично Владимир Ильич. А Кузьмичева? Почти никто. Вывод: в вас говорит классовая ограниченность. Какие основания у вас не верить Кузьмичеву?

– Его собственные речи, которые я лично слышал год назад, в Пулкове. Кузьмичев приезжал к своему дяде, профессору обсерватории, а я только что удачно отъюстировал оптическую систему и был в числе приглашенных на день ангела. Это факт.

– Прекрасный факт, – подтвердил Петровский. – Кузьмичев знал о ваших политических убеждениях?

– Нет.

– Вот видите. Почему же не предположить, что в разговоре он ориентировался на предполагаемый уровень собеседников? Теперь о цели вашего вызова. Нужно назначить комиссаров во все комиссариаты, и вы должны подобрать подходящих людей. Милиционеров, которые саботируют наши распоряжения, немедленно уволить.

– А кто будет работать? Уголовщина расцвела таким цветом, что…

– Знаю, – жестко прервал Петровский. – Все знаю. Мы расстреливаем бандитов, но их не становится меньше. Некоторые видят в этом признак нашей слабости. Чепуха! Только что я разговаривал с Владимиром Ильичем.

– Что сказал Ильич? – напряженно спросил Сергеев.

– Когда мы уничтожим голод, болезни и социальное неравенство, тогда исчезнет та питательная среда, та социальная среда, которая порождает преступления, – задумчиво сказал Петровский. – Это, дорогой мой, наисложнейший вопрос, архипроблема, и если вы знаете бодрячков-болтунов, которые готовы разделаться с этой проблемой за раз-два, – плюньте в их скверные и лживые, простите, лица. Эти люди – злейшие наши враги. Ибо они – неучи и тупицы.

Петровский подошел к стеллажу и снял с полки небольшую брошюру в мягкой обложке:

– «Государство и революция». Первое издание, получил лично от Владимира Ильича, – с гордостью сказал он. – Так вот, здесь четко сказано: революция даст гигантское развитие производительных сил, но… – Петровский спустил очки со лба и прочитал вслух: – Но как скоро пойдет это развитие дальше, как скоро дойдет оно… до уничтожения противоположности между умственным и физическим трудом, до превращения труда в «первую жизненную потребность», этого мы не знаем и знать не можем! Заметьте, молодой человек, – не можем! А это значит, что образование идеальной социальной среды – дело огромного труда многих поколений! Поэтому оставим маниловщину и будем трудиться во имя будущего…

– Я представляю себе так, что к охране порядка нужно привлечь рабочих, – сказал Сергеев.

– Правильно думаете, – кивнул Петровский. – По-ленински. Отряды вооруженной рабочей милиции – это раз. Сыскная милиция, в которой тоже должны быть преимущественно рабочие, – это два.

– Сыскная? – переспросил Сергеев. – Плохо… Мерзкие воспоминания…

– Ассоциации, вы хотите сказать, – улыбнулся Петровский. – А если, скажем, не сыскная, а уголовный розыск? Как?

– Неплохо, – кивнул Сергеев. – А тех, кто служил царю, бывших, одним словом, – их куда?

– Бывших? – Петровский задумался на мгновение. – А что? Разве они не обязаны поделиться с нами своими знаниями? Обязаны! Уверен, что найдутся и добровольцы. Вот на них в известном смысле и обопритесь вначале. Есть у вас человек, которого можно поставить во главе этого дела?

– Есть, – не задумываясь, ответил Сергеев. – Только вот чего я не знаю… Чем должен заниматься этот уголовный розыск?

– Искать преступников, – Петровский посмотрел из-под очков.

– А как?

– Вопрос серьезный. Думаю, что рано или поздно вы на него ответите. Только помните: чем раньше, тем лучше.

Сергеев пришел к Бушмакину поздно вечером. Коля, Маруська и Бушмакин сидели за столом и пили чай.

– Степан Петрович! – обрадовался Бушмакин. – Милости просим! Маруська, чашку гостю! Только не взыщите – хлеба нет. Съели.

– Разговор у меня к вам, – Сергеев сел за стол и пустил ложечку в коричневую, мутную жидкость – чай был морковный.

– Понятно, – кивнул Бушмакин. – А ну, молодежь, прогуляйтесь.

Коля и Маруська обиженно поплелись к дверям. Неожиданно Сергеев сказал:

– Разговор их тоже касается. Тут дело такое… Преступников мы, конечно, ловим… Но уж, честно сказать, только тех, которые сами попадаются. А вот при царе, если помните, была специальная организация – сыскная полиция.

– Помню, – кивнул Бушмакин. – На Гороховой помещалась.

– Так вот, сыскная полиция существовала для того, чтобы… как бы это объяснить… Ну, чтобы быть в курсе всех дел преступного мира и вовремя эти дела пресекать. Скажем, наметили воры магазин Елисеева обчистить, а там уже засада, ясно?

– Ясно-то ясно, – Бушмакин подозрительно всматривался в лицо Сергеева. – Только зачем вы это все нам излагаете?

– А затем, товарищ Бушмакин, – Сергеев не отвел взгляда, – что партия поручает вам организовать и возглавить петроградскую сыскную милицию – уголовный розыск.

– Мне?! – Бушмакин вскочил. – Мне?

Коля и Маруська восторженно переглянулись.

– Так это же… Это же здорово! – сказал Коля.

– Вы теперь вроде околоточного будете? – не выдержала ехидная Маруська. – С пузом?

– Шутки в сторону, – нахмурился Сергеев. – Прошу не ахать и не восклицать. Возьмите людей, кого сочтете нужным, и марш на Гороховую. Кто из старых работников захочет остаться, пусть работает. Кто не захочет – скатертью дорога! Запачканных контриков удалять безжалостно. Завтра с утра и начнете.

– Постойте, постойте… – Бушмакин никак не мог прийти в себя. – Что такое, скажем, шпиндель, вы знаете? А что такое аксиальная фреза?

Сергеев пожал плечами.

– А я этим всю жизнь занимаюсь! – крикнул Бушмакин. – Мое дело – токарный станок!

– А что такое дактилоскопия, вы знаете? – в свою очередь спросил Сергеев.

– Нет, – растерялся Бушмакин.

– Я тоже узнал это после первого ареста. А что касается всей жизни… Революция, Бушмакин. И наша жизнь нам больше не принадлежит.

Коля восхищенно смотрел на Сергеева.

– Я тоже хочу, – сказал он. – Только я в Питер приехал, сразу схлестнулся с этими гадами. И пошло и пошло. Я так понимаю: судьба у меня такая – им салазки загибать.

– Ну, насчет судьбы – это немарксистская точка зрения, – улыбнулся Сергеев. – А в остальном – возражений нет.

– И я не отстану! – решительно заявила Маруська. – Куда вы, – туда и я!

– Не женское это дело, – сказал Бушмакин.

Она нахально посмотрела на него:

– Вы же не захотели заниматься со мной женским делом?

– Тьфу! – в сердцах плюнул Бушмакин. – Ты ей слово, она тебе – десять!

– А что, – задумался Сергеев. – Может быть, Маруся не так уж неправа. Кем была женщина при царизме? Забавой? Рабой? А при Советской власти женщина во всем будет равна мужчине, это факт!

– Не равна, а гораздо выше! – уточнила Маруська.

– Согласен, – рассмеялся Сергеев. – Первая в мировой истории женщина-сыщик! Это же прекрасно, товарищи!

Заводской двор заполнили рабочие. Бушмакин взобрался на стол, и гул разом стих. После событий на Ватном острове Бушмакин пользовался непререкаемым авторитетом.

– Товарищи, – негромко начал Бушмакин. – В городе грабят и убивают. Уголовники распоясались. Даже у детей отбирают хлеб.

– Это мы знаем! – донеслось из толпы. – Ты говори, чего делать?

Толпа взорвалась криком, заголосила какая-то женщина:

– Нюра, Ню-юрочка, доченька!.. Убийцы проклятые…

– Бандиты зверствуют, – продолжал Бушмакин. – И мы будем беспощадны!

– Смерть уркам! – выкрикнул Вася. – Я предлагаю ловить их и организованно топить в Неве!

Бушмакин взмахнул рукой:

– Тихо! Мы не преступники. Мы не станем действовать против преступников ихними методами!

– А что же с ними делать? – не унимался Вася. – В зад их целовать, что ли?

Все захохотали.

– Нашему заводу, товарищи, доверили организовать уголовный розыск, – сказал Бушмакин. – А это значит, что прямо сейчас мы решим, кому поручим эту работу! Условия такие: честный, непьющий, в драках и скандалах не замечен, на платформе Советской власти стоит, как Александрийский столп!

– А столп этот – признак царизма! – крикнул Вася. – Я несогласный!

На стол поднялся Никита, сорвал с головы студенческую фуражку, прижал ее к груди.

– Товарищи! Василий мне хотя и друг, но говорит ерунду! Александрийский столп, товарищ Вася, воздвигнут в честь русских людей, которые одержали победу над Наполеоном, и весит этот столп ни много ни мало – тридцать тысяч пудов. Так что если кто с такой силой стоит на платформе Советской власти, – такому человеку можно верить!

Вася выслушал тираду друга с открытым ртом, а когда Никита под хохот, свист и аплодисменты слез со стола, сказал:

– Вроде голова у тебя моего размера, а помещается в ней в три раза больше. Это как же?

Вася вспрыгнул на стол и встал рядом с Бушмакиным.

– Есть предложение! – крикнул он. – Раз товарищ Бушмакин этому делу заводила, – ему первому и идти! Предлагаю голосовать мое предложение целиком, поскольку оно очень продуманное мною и совершенно безошибочное.

Все засмеялись, а Вася, нисколько не смущаясь, продолжал:

– Второй человек – это, конечно, я сам. Прошу не хихикать, это неприлично! Объяснять свои достоинства, я считаю, с моей стороны будет нескромно. Третий – мой корешок Никита. Свой ум он вам доказал, так что перехожу к четвертому… – Вася нашел глазами Колю, встретил его умоляющий взгляд: – Четвертый будет Коля! Известное дело, мой второй корешок Коля Кондратьев. Почему? А потому, что сила солому ломит, и вы все его видели в деле на Ватном острове. Я все сказал!

– Еще не все! – Маруська протиснулась к столу. – Пятый человек – это я! Можете хохотать, а вот вчера товарищ Сергеев так сказал: женщина-сыщик, говорит, – первая в мировой истории, – это, говорит, главное завоевание Октябрьской революции.

От хохота задрожали стекла. Впрочем, проголосовали все единодушно.

Вечером в комиссариате у Сергеева бушмакинцы получили удостоверения-мандаты и оружие. Всем достались тяжелые, несамовзводные солдатские наганы, а Васе, словно назло, – трехлинейка. Вася пощелкал затвором и лихим движением забросил винтовку за плечо.

– Ничего, – утешил Сергеев. – Начнете работать – таким оружием разживетесь, что я первый позавидую.

– А что у вас? – не выдержал Вася. – Покажите!

Сергеев гордо улыбнулся и вытащил из бокового кармана вороненый кольт 14-го калибра.

– Ф-у-у, – Маруська искривила губы. – Подумаешь, такой же наган.

Сергеев протянул ей кольт, она взяла его и удивленно воскликнула:

– Наполовину легче!

– Это не главное, – сказал Сергеев. – Чтобы перезарядить наган, нужно в каждую патронную камору ткнуть шомполом. Я уж не говорю о том, что нужно сдвинуть патронный стопор. А здесь…

Он взял у Маруськи кольт, щелкнул задвижкой, и барабан послушно откинулся влево. Нажал головку экстрактора, и все патроны высыпались в подставленную ладонь.

– Ли-ихо, – протянул Коля. – Мне бы такой.

– Все будет, – Сергеев спрятал револьвер в боковой карман. – Требую от вас, товарищи, самой жесткой революционной дисциплины. Вы должны быть готовы к любым неожиданностям. К чему я об этом говорю? Вот получили мы сегодня сообщение – чиновники сыскного обещают устроить новой власти «кузькину мать».

– Очень интересно, – сказал Никита. – Вроде бы культурные люди, интеллигентные.

– Другое интересно, – заметил Бушмакин. – В какой, так сказать, форме они намерены это сделать?

…Над притихшим Петроградом опустилась долгая осенняя ночь. Бушмакин затоптал самокрутку и шагнул в темноту. Коля, Вася, Маруська и Никита двинулись следом. Было безлюдно. Обыватели притаились по углам. Электростанция не работала – темень, хоть глаз выколи. Звук шагов гулко отлетал от мостовой, заставляя запоздалых прохожих вжиматься в стены домов: кто их знает, этих пятерых. На Дворцовую площадь вышли со стороны Мойки. Справа, без единого огонька, мрачной глыбой чернел Зимний. Слева на фоне светлого неба плавно изгибалась дуга Главного штаба и министерства финансов. Посредине площади подпирала низкое небо колонна, а на ней – ангел с крестом в руках.

– Это вот и есть этот… как его? – силился вспомнить Коля.

– Символ царизма, – подсказал Никита. – Один дурак сказал, а другой повторяет.

– Да не-е-е, – Коля завертел головой. – Я не к тому. Я о том, что красиво здесь.

Подошел патруль. Вспыхнул луч фонарика, негромкий голос приказал:

– Документы?

Слабый свет выхватил из темноты строгие лица матросов…

– Уголовный розыск, – вслух прочитал матрос. – Это как же понимать?

– Это вместо сыскного, – сказал Бушмакин.

– Интересное дело, – матрос вернул документы. – Не зазорно рабочему человеку таким дерьмом заниматься?

– Ишь ты, – недобро протянул Бушмакин. – Чистюля выискался. Ты вот кто по профессии? Комендор? Кочегар? Кто?

– Минер я, – удивленно ответил матрос.

– А чего же ты не на корабле, а по улицам шляешься? – ехидно спросил Бушмакин. – Ну и молчи, коли ума нет!

Пошли дальше. Напротив главных ворот дворца Бушмакин остановился:

– Слышь, Коль. Здесь жил царь. Романов Николай Александрович. Второй. Кровавый.

– Один жил? – с недоверием спросил Коля.

– Один.

– Плохо это. У нас в деревне у иного крыша над головой валится, а под крышей – пятнадцать душ. Зачем одному человеку столько? Обожраться, что ли, право слово…

– Это ты верно сказал, – кивнул Бушмакин. – Что было в прежней жизни? Обжорство! А с другого конца – голод. А мы сделаем так, чтобы все были сыты, одеты, обуты и крыша над головой была… И никогда не допустим, чтобы у одних было много, а у других – ничего.

Коля задумался на мгновение:

– Мужики сказывали – царь добра хотел. А все это от управителей. Они от царя правду скрывали и народ мучали.

– А ты, дурак, и поверил, – вмешался Вася. – Ты раскинь мозгами: ну какая разница между царем и министрами? Один хапал больше, другие меньше, вот и все. А девятое января да Ходынку вместе готовили.

– Кто в России главный, тот во все времена главный вор, жулик и подлец, – поддержал Никита. – Всегда так было.

– А теперь не будет, – уверенно сказал Бушмакин. – Теперь народ – хозяин. С любого отчет спросим. Пошли, ребята, заболтались.

…Светало. Угловое здание на Гороховой чернело провалами окон. Парадная дверь была не заперта. Вторая дверь, в вестибюле, предательски заскрипела, и все замерли, словно мальчишки, застигнутые на месте преступления.

– Тьфу! – замотал головой Бушмакин. – Да что же это мы? Воровать пришли?

– Вы же сами велели тихо, – обиженно заметил Вася.

– Велел не велел, ты меня не одергивай, молод еще! – рассердился Бушмакин. – У кого есть спички?

Никита послушно чиркнул спичкой. Красноватое пламя отразилось в огромном зеркале. Маруська подошла к нему и удивленно провела рукой по гладкой холодной поверхности.

– Мне бы такое, – задумчиво сказала Маруська. – Женщина с таким зеркалом – непобедима.

– Нашла время, – буркнул Коля.

– Глупенький ты. Этого вы, мужики, никогда не поймете.

Вася нашел свечу. Слабый, неверный свет выхватил из темноты часть вестибюля и лестничный марш с ковром, который прижимали к ступеням блестящие бронзовые штыри.

На втором этаже – длинный, уходящий во тьму коридор с десятками дверей по обе стороны.

– «Третье делопроизводство», – прочитал Никита табличку на одной из дверей.

– Зайдем, – решил Бушмакин.

Пламя свечи высветило несколько обшарпанных канцелярских столов и уходящий под потолок шкаф с картотекой.

– Вот это да! – Вася от удивления даже прищелкнул языком.

– Что там? – спросил Бушмакин. – Ну-ка, посмотри.

Вася выдвинул самый нижний ящик:

– Карточки какие-то… «Фа-рма-зоны…» – прочитал он по складам.

– Ну и кто, кто эти… они кто? – нетерпеливо допытывался Бушмакин. – Чем занимаются, где живут?

Вася наугад вытащил одну карточку.

– Волин Дмитрий Иванович, уроженец села Летихино… Орловской губернии… Проживает: Пустая улица, дом пять.

– Это на Малой Охте, – вставил Никита.

– Ну и что он, этот Волин? – не унимался Бушмакин. – Чего ты, как пыльным мешком прибитый?

– Фармазон он, – убито сказал Вася.

– Вероятно, следует читать «франк-масон», – объяснил Никита. – Член тайного общества декабристов…

– Каких еще декабристов… – застонал Бушмакин. – Ну при чем здесь они? – Он начал выдвигать один ящик за другим. – «Медвежатники», «форточники», «скокари», «гопстопники»… Черт знает что! Я таких поганых слов в жизни не слыхал!

– Я думаю… Это здесь ворье всякое понапихано, – вдруг сказал Коля. – Записаны разбойники всякие…

Бушмакин с уважением посмотрел на Колю:

– А что? Прав он, ребята! Как считаете?

– Я так думаю, – продолжал Коля, – что ежели здесь как следует порыться, можно и Сеню Милого отыскать, верно я говорю?

– Верно, – кивнул Бушмакин. – Только вот я смотрю – глаза у тебя сразу недобрым огнем загорелись, а ведь ты теперь не просто Коля. Ты сотрудник уголовного розыска. А что это значит? Это значит, что задержать Сеню, найти его – это твоя обязанность. А вот, скажем, морду ему набить, – это стой! Нельзя!

– А жаль! – улыбнулся Вася и, перехватив рассерженный взгляд Бушмакина, добавил: – Все понял…

– Ночуем здесь, – решил Бушмакин. – Утром будем разбираться.

Улеглись кто куда. Бушмакин на стол, остальные – на стулья. Остаток ночи прошел спокойно, а когда совсем рассвело, заскрипела дверь, и в комнату просунулся заспанный мужчина лет пятидесяти, в потертом чиновничьем мундире.

– Чему обязан? – хмуро, без удивления спросил он.

– Мы вновь назначенное управление уголовного розыска, – сказал Бушмакин. – Вот мандат.

Чиновник отвел руку Бушмакина, внимательно оглядел ребят и повторил задумчиво:

– Управление уголовного розыска… – иначе сказать – сыскная полиция рэ-эс-дэ-рэ-пэ-бэ?

– Ясно сказано, гражданин, – закипая, произнес Бушмакин. – Управление. И я вам не советую…

– А что такое малина, вы знаете? – грустно перебил чиновник.

– Ягода, – вступил в разговор Коля. – Кто же этого не знает!

Чиновник подошел ближе, всмотрелся в лицо Коли:

– Здравствуйте, молодой человек. Рад приветствовать спасителя… – Чиновник протянул Коле руку.

Коля осторожно пожал протянутую руку и сказал смущенно:

– Да чего там… Мы – завсегда…

– Что значит – завсегда?.. – подозрительно спросил Бушмакин. – Откуда ты его знаешь?

– Так, – Коля совсем смутился. – Случай вышел… Пустяки.

– А вы оказывается, еще и скромны? – удивился чиновник. – Ваш сотрудник, господа, не так давно спас жизнь мне и моей жене!

– Вот это да! – Вася изо всех сил хлопнул Колю по спине.

– Поздравляю, – сказал Никита.

– Коля, ты у меня теперь самый любимый! – пропела Маруська.

– Мадемуазель, он этого вполне заслуживает, – галантно поклонился Колычев. – Ну что же, господа. Рад знакомству и позвольте мне откланяться. Я картотеку разбирать пришел, не спится, знаете ли, но раз вы теперь хозяева…

– Минуточку, – остановил его Бушмакин. – Как вы относитесь к монархии?

– Она себя изжила, – сказал Колычев. – Печальная закономерность.

– Печальная? – прищурился Бушмакин.

– Да, – кивнул Колычев. – Я, милостивый государь, столбовой дворянин, мой род уходит корнями в шестнадцатый век. Все мои предки верой и правдой служили царю и отечеству. И я служу. Служил, – поправился он.

– Сыщиком? – спросил Никита. – Не очень почетная профессия. Слыхал, что дворяне ею брезговали… Бенкендорф, Шувалов, Шешковский… Каты… Из-за них, наверное, брезговали?

– Вы малообразованны, – сказал Колычев. – Вы говорите о тех, кто возглавлял политический розыск. И вы правы: испокон веку на Руси презирали и ненавидели тех, кто преследует людей за политические убеждения. Но есть и другая полиция. Она очищает мир от подонков. От уголовников. От мрази всякой. Я пошел служить в эту полицию по глубокому убеждению, милостивый государь!

– Пока эта полиция была в руках царских прихвостней, – сказал Бушмакин, – немногим она отличалась от жандармов и охранки. Но мы поспорим после.

– Вы думаете, это «после» будет? – улыбнулся Колычев.

– Хотите остаться? – прямо спросил Бушмакин.

– Вы сможете мне верить? – осторожно осведомился Колычев.

– Это будет зависеть только от вас. – Бушмакин пристально смотрел на Колычева.

И Колычев не отвел взгляда:

– Поскольку кто-нибудь все равно должен вам объяснить, что такое малина и бока скуржавые, – я остаюсь.

Потом бушмакинцы разбирали картотеку сыскной полиции. Командовал Колычев. Он сидел на приставной лестнице в помятой рубашке, без сюртука и был очень оживлен:

– Третий ящик оставьте! – кричал он. – Это отработанный пар! Так сказать, сведения для науки. Вам, господа, нужно сейчас интересоваться только активно действующими персонами. Теми, кто в эту самую минуту режет, грабит, раздевает и насилует! А это все в десятом ящике. Там мокрушники – сиречь убийцы, и все известные нам сборища уголовно-преступного элемента, сиречь – малины.

Ребята притащили ящик. Бушмакин надел поломанные очки в железной оправе и углубился в чтение. Но было еще темно, и Бушмакин попросил Колю найти свечу или лампу.

Коля вышел в коридор. Маруська увязалась следом.

– В сто сорок втором на столе лампа с четырьмя свечами! – крикнул Колычев.

Отыскали нужную дверь. Когда возвращались обратно, Маруська взяла Колю за руку.

– Нравишься ты мне, – сказала она тихо. – Наверное, я не должна тебе об этом говорить, ну да ты парень простой и человек хороший, вреда мне не сделаешь.

– Не сделаю, – Коля покраснел и отдернул руку.

– Стесняешься?

– Не-е, – Коля вздохнул. – Только не время сейчас… И не место.

– Скажи уж прямо: пошла ты, девка, туда-то и туда-то. Не прячься за слова, терпеть не могу!

Она повернулась и ушла. Коля постоял еще некоторое время в коридоре и вернулся в кабинет Колычева. Зажгли свечи, стал виден лепной потолок и электрические лампы под жестяными крашеными абажурами – они висели над каждым столом.

– Розыск преступного элемента должен быть поставлен научно. А наука свидетельствует, что без планомерного и глубокого проникновения в преступную среду ни одна полиция мира успеха не имела! Вот и мы с вами в своей работе будем опираться исключительно на преступный элемент! – разглагольствовал Колычев.

– Даже исключительно, – усмехнулся Бушмакин. – А честные люди? Граждане? Они что же, заинтересованы в том, чтобы процветала уголовщина? Они, по-вашему, нам помогать не станут?

– Разъясняю суть дела на простом примере! – Колычев словно читал лекцию на юридическом факультете университета. – Ограбили лавку. Нутс-с, спросили вы того, сего, а они – молчок! Обыватель – подлец, дело известное.

– Неправда! – возразил Бушмакин. – Кто-нибудь что-нибудь видел и придет к нам, сообщит.

– Кто-нибудь, что-нибудь, – парировал Колычев. – Слова-то все дамские, с кухни… Нет-с, мил-сдарь, не придут! Не бывало-с!

– У вас – не бывало-с, а у нас – будет! – уверенно заявил Никита. – Я, например, верю в человеческий разум!

– Разум? Эк, куда вас хватило, – с сожалением сказал Колычев. – Ну при чем тут, помилуйте, разум? Разве речь идет о периодической системе элементов? Давайте ближе к жизни, господа. К реальной жизни, наполненной проходимцами, предательством и хамством. Так о чем бишь я? Вот взгляните, – он вытащил из ящика три карточки. – Итак, мы с вами предполагаем, что ограбили лавку либо Васька Клыч, либо Шура Рябчик, либо Алексашка Помпон. Но кто конкретно? – Он торжественно оглядел присутствующих и продолжал: – Не знаете? И я не знаю. Но, в отличие от некоторых здесь присутствующих альтруистов, верящих в «человеческий разум», я не знаю этого только пока. Пока! Итак! Я вызываю городового, велю доставить ко мне всех друзей вышеназванных господ, потом приглашаю еще двух городовых и приказываю бить этих друзей до тех пор, пока большинство из них не запросит пощады. Тогда я отсылаю городовых и предлагаю некоторым, мною избранным, освещать подозреваемых, следить за каждым их шагом. Как вы уже догадались, вопрос ареста – это уже не вопрос. – Колычев вытер со лба пот и замолчал.

– Лихо, – сказал Коля.

– Отвратительно, – поморщился Никита.

– Кое-что в этом, конечно, есть, – Вася почесал затылок.

– Мужчинам только бы драться, – вздохнула Маруська.

– Значит, бить? – спросил Бушмакин.

– Ну, тут Колычев прав, – сказал Вася. – Не целовать же их. Они людей режут, а мы их – гладь?

– Вы же интеллигентный человек, – укоризненно сказал Бушмакин, не реагируя на замечания Васи.

– Нашу работу в белых перчатках не сделаешь, – ответил Колычев. – Увы…

– Скажу так, – Бушмакин строго оглядел присутствующих. – Кто хочет здесь работать – о мордобое забыть навсегда! За мордобой – ревтрибунал, уж я позабочусь! А тебе, Василий, вот что понять надо: кругом поднимается заря новой жизни. Ты что же, всерьез думаешь, что преступники этого не видят? Видят! И я рассматриваю нашу задачу так: направить их на путь исправления. Помочь им!

– Между прочим, девять месяцев назад господин Керенский выпустил всех, рвущихся к новой жизни, – с горькой иронией произнес Колычев. – И что же? На свободе оказалось несколько тысяч опаснейших негодяев! Началось такое… Страшно вспомнить. И сейчас продолжается – вон молодой человек не даст соврать, – Колычев кивнул в сторону Коли и продолжал: – Нет, господа. Преступный мир – это преступный мир. Никогда никто и ни при каких условиях его не изменит и не исправит. Пока есть человечество, будет и преступность. Думать иначе – наивный вздор.

– Плохо же вы относитесь к человечеству, – усмехнулся Никита. – Я с вами совершенно не согласен!

Снизу, из парадного, донеслось отчаянное треньканье звонка. Никита не договорил и вопросительно посмотрел на Бушмакина. Тот, в свою очередь, – на Колычева.

Колычев достал из кармашка жилета огромные золотые часы и щелкнул крышкой:

– Да уже десятый час, господа! – удивленно сказал он. – Это, вероятно, пришли лояльные новому правительству чиновники нашей канцелярии. Я вам потом расскажу о каждом. Поласковее с ними, господа, они очень и очень нам пригодятся!

– Коля, впусти, – приказал Бушмакин.

Коля убежал. Через минуту он снова появился – несколько растерянный и притихший. Следом за ним в кабинет ввалилось человек десять мужчин в форменной одежде департамента государственной полиции. Они столпились на пороге и молча уставились на Бушмакина и ребят.

– Это новое начальство, господа, – объяснил Колычев. – Мы разбираем действующие картотеки. Я полагаю, вы присоединитесь к нам?

Худой, высокий чиновник с университетским значком на груди переглянулся с остальными.

– Мы хотели бы знать, от какой партии новое начальство? – спросил он.

– Какая разница, господа! – сказал Колычев. – Они хотят бороться с уголовниками, – это главное, я полагаю.

– Мы от партии большевиков, – жестко сказал Бушмакин. – Устраивает?

– Как нельзя больше! – улыбнулся худой и повернулся к остальным: – Поможем большевикам, господа? – Он засучил рукава форменного сюртука и, словно дирижер в оркестре, взмахнул руками.

– Берегись! – крикнул Колычев, но было уже поздно. Вся орава бросилась к ящикам с карточками.

– Стой, стрелять будем! – закричал Бушмакин, выхватывая наган.

В ту же секунду худой профессионально ударил его по запястью ребрами ладоней, и наган с глухим стуком упал на пол.

Остальные бушмакинцы даже не успели обнажить оружие. Васю сбили с ног ударом стула по голове. Никиту кто-то ткнул лицом в шкаф, и он, закатив глаза, опустился на пол. Маруська забилась в угол и истошно визжала, а Коля, раскидав нападавших один раз и второй, на третий не сумел увернуться от приема – рука попала в «замок», и Коля врезался в старинную голландскую печь. Бушмакин попытался было дотянуться до своего нагана, но худой изо всех сил наступил ему на руку, и Бушмакин потерял сознание от боли. А потом началось столпотворение… Зазвенели стекла – озверевшие «служители правопорядка» выбрасывали ящики с карточками прямо на улицу. Кто-то поджег ворох бумаг, кабинет заполнили клубы черного дыма.

Колычев, взобравшись на свою лестницу и накрыв голову папкой, испуганно наблюдал за побоищем.

Наконец все было кончено. Чиновники потянулись в коридор. Худой остановился возле лестницы.

– Надеюсь, вы с нами, Колычев? По-моему, вы всегда презирали конформистов!

Колычев высунулся из-под папки:

– То, что вы сейчас сделали, – низость!

– О, господи, – худой шутовски взмахнул руками. – Однако мы в неравном положении. Вы – высоко, и мне трудно вам отвечать… – Он резко вышиб лестницу из-под Колычева. Тот с воплем грохнулся на пол и остался недвижим.

– Подумай, мразь, – с ненавистью сказал худой и ушел, хлопнув дверью.

…Первым очнулся Бушмакин. Рука распухла и напоминала пышку с повидлом. Бушмакин поднялся, кряхтя и охая, взял со стола графин и, приводя в чувство своих товарищей, начал поливать всех по очереди: Колю, Васю, Никиту и Колычева. Потом отпил из графина. Увидел Маруську. Она по-прежнему сидела в углу.

– Что же ты? – укоризненно сказал Бушмакин. – А еще красный милиционер. Где наган?

– Вот, – тихо сказала она. – Я хотела в них выстрелить, да у меня сил не хватило взвести курок.

– Ничего, Маруська, не тушуйся, – вздохнул Бушмакин. – Не смогла, так не смогла. Мы тебе потом браунинг организуем за то, что сумела сохранить боевое оружие. А себе и всем остальным назначу по десять суток ареста – за утрату революционной бдительности и револьверов. Плохие мы еще сыщики, Маруська.

Приподнялся и сел Колычев. Увидел Бушмакина, улыбнулся через силу:

– Дали нам перцу. А что вы хотите? Они всю жизнь этим занимаются, а вы – первый день… Сколько еще времени пройдет, прежде чем вы освоите хотя бы азы сыскного дела.

– Меньше, чем вы думаехе, – сказал Бушмакин. – Вы знаете этих людей?

Колычев кивнул.

– Я сообщу об этом Военно-революционному комитету, – продолжал Бушмакин. – За саботаж такого рода они будут расстреляны.

Колычев снова кивнул:

– Иного они и не заслуживают. Но если вы думаете, что они сидят и ждут ваших конвойных, – вы ошибаетесь… – Колычев усмехнулся. – Я не политик, но даже я понимаю, что мой класс не сдастся вам без боя. Как говорят на ваших собраниях: в повестке дня – гражданская война… И эти люди будут ждать ее начала в укромном месте.

Маруська растолкала ребят. Все выглядели вполне сносно, только у Коли поперек лба лег багровый шрам.

– Картотеку жалко, – Колычев обвел взглядом кабинет. – Она собиралась годами. Большое подспорье потеряли, жаль…

– Сейчас все разойдемся, – сказал Бушмакин. – Отдыхать четыре… нет, шесть часов. Ровно в пять, – он посмотрел на часы, – всем быть здесь. Где телефон?

Колычев кивнул на свой стол.

– Я позвоню, вызову охрану, – продолжал Бушмакин. – А то пока мы будем спать, ваши друзья, не дай бог, снова явятся.

– Это не мои друзья, милостивый государь! – встал Колычев. – Это негодяи!

– Ну хорошо, хорошо, – отступил Бушмакин и потянулся к трубке. Но взять ее не успел. Заверещал зуммер.

– Кого это? – спросил Бушмакин.

– Не знаю, – Колычев пожал плечами. – Сюда уже недели две никто не звонил… – Он снял трубку: – Управление сыскной… то бишь – уголовного розыска, здесь Колычев. С кем имею честь? Понятно! – Он зажал мембрану рукой и повернулся к Бушмакину: – Около сотни неизвестных громят посольство на Большой Морском. Дипломаты просят помощи. Они уже всюду звонили – дозвониться никуда не могут.

– Что вы делали в подобных случаях? – спросил Бушмакин.

– В мое время подобных случаев не было, – не удержался Колычев.

Бушмакин взял трубку:

– Слушайте меня! Да тише вы, черт вас возьми! Десять минут продержитесь! Все! – он швырнул трубку на рычаг, крикнул: – Маруська и Колычев остаются, остальные – за мной!

– У них винтовки и пулемет! – закричал Колычев. – А у вас?

Бушмакин растерянно уставился на пустую кобуру.

– Черт, – пробормотал он. – Но все равно, я обещал помощь. Надо идти…

– Я с вами, – заявила Маруська.

– Я тоже, – поразмыслив, сказал Колычев. – И, принимая во внимание ваш искренний порыв… Ладно, я помогу вам. Идите за мной…

Он бросился к дверям, которые вели в подвал. Внизу перед тяжелой, обитой железом дверью он остановился. На огромном засове висел пудовый замок.

– Здесь кладовая изъятого оружия. Все сваливали сюда. Патроны тоже.

– Что же ты раньше молчал? – Бушмакин растроганно похлопал Колычева по плечу. – Маруська, давай сюда твой «шпайер»… Всем отойти!

Бушмакин семь раз подряд выстрелил в замок. Полетели искры, куски исковерканного металла. Замок отвалился.

Вошли. Это была маленькая комната со стеллажами вдоль стен. На полках лежали револьверы и пистолеты самых разных марок, ножи, кастеты, остро заточенные напильники.

– Брать оружие только с полной обоймой! – предупредил Бушмакин. – Лучше – по две обоймы сразу.

Коля засмотрелся на тяжелый маузер в деревянной кобуре. К сожалению, в нем не было ни одного патрона.

– За мной! – Бушмакин выскочил в коридор.

Выбежали за Гороховую. Бушмакин с сомнением оглянулся на парадную дверь, сказал:

– Там оружие, документы. Маруська! Ты остаешься! И без лишних слов, – прикрикнул он. – Позвони Сергееву, пусть пришлет помощь.

Маруська понуро скрылась в подъезде.

Трехэтажный особняк посольства отделяла от улицы затейливая чугунная решетка. Вдоль нее выстроились погромщики. Они просунули стволы винтовок сквозь узоры решетки и держали окна посольства на прицеле. Два человека по приставной лестнице лезли на балкон, около десятка колотили невесть откуда раздобытым рельсом в резную дубовую дверь. Она трещала, но пока не поддавалась… Двое залегли в воротах – у станкача. Бушмакин увидел солдат с повязками революционной охраны, сердито спросил:

– Чего не стреляете?

– Без толку, – вздохнул солдат. – Их – эвон сколько. А нас – эвон.

– Огонь! – зло крикнул Бушмакин и выстрелил из своего нагана. – Ребята! Занять позиции и не высовываться! Огонь!

Солдаты открыли беспорядочную пальбу. Бушмакинцы их поддержали. Один из бандитов – он уже перебросил ногу через решетку балкона, сорвался и полетел вниз.

– Братва! В нас палят какие-то суки! – растерянно завопил главарь погромщиков. – Стой! – Он замахал маузером. – Чего по своим жарите? Мы, чай, буржуев трясем! Давай к нам, барахло поровну!

– Огонь! – скомандовал Бушмакин.

На этот раз ударили дружно, залпом. Бандиты выронили рельс и разбежались.

– На куски порвем, падлы! – орал предводитель. – Нас больше! Не дрейфь, братва! Их часы сочтены!

Бандиты начали стрелять.

Бушмакин высунулся из-за угла дома, крикнул:

– Предлагаю сдаться! Кто добровольно сложит оружие – уйдет свободно! Остальным – расстрел на месте!

– Не слушайте его! – срываясь на визг, заверещал главный. – Контрики они, братва! Огонь по контрикам! Патронов не жалеть! У нас их много! Пулемет! Полкоробки разом, огонь!

Затрещал «максим».

– Дохлое дело, – сказал солдат. – Они нас ликвиднут как пить дать.

– Нахожу, что это, увы, резонно, – поддержал солдата Колычев.

Бушмакин выстрелил. Следом за ним открыли стрельбу Никита и Вася.

– Не получается у вас, – сквозь зубы сказал Бушмакин. – Вот как надо…

На той стороне грохнулся предводитель.

– Вы случайно не чемпион по стрельбе? – добродушно-насмешливо осведомился Колычев.

– Я весь четырнадцатый год в окопах просидел, – ответил Бушмакин.

Пули дырявили штукатурку, били стекла.

– Коля, – окликнул Бушмакин, – дуй за подмогой. Они, вишь, в атаку пошли.

Погромщики вытянулись в редкую цепь и медленно двигались в сторону бушмакинцев.

– Коля, если вы уходите – дайте мне ваш наган, – попросил Колычев.

– Не дам, – сказал Коля, пряча наган за спину. – Я никуда не пойду.

– Приказы не обсуждать! – обозлился Бушмакин. – С кем я только связался! Щенки и интеллигенция.

– Интеллигенция тут ни при чем, – сказал Никита. – От обилия знаний никто еще не страдал. А вот от темноты…

Пуля сбила с Никиты фуражку, и он растерянно заморгал.

– Счастлив ваш бог, – заметил Колычев.

– Случайность… – побледневший Никита попытался улыбнуться.

– Сколько у нас еще патронов. Давайте все, что есть, – приказал Бушмакин.

В подставленную шапку посылались обоймы и патроны.

– Стрелять прицельно, не торопиться, – командовал Бушмашин. Вот так… – Он выстрелил, среди громил началась паника.

– У них снайпер! – орали бандиты. – Он всех нас перебьет!

– Братцы! Помилосердствуйте! За что вы нас?

– Николашку скинули, а русскому человеку все равно труба!

– Да здравствують свобода, равенство и братство! – завопил кто-то среди громил. – Кто посмееть по етим словам пальнуть, – стреляй!

Он поднялся в рост, двинулся на бушмакинцев. Бандиты перестали стрелять и с восхищением следили за смельчаком.

– Я его срежу… – Вася прицелился.

– Нишкни, – зашипел Бушмакин. – Коля, как он близко подойдет, – хватай его!

– Сделаем, – Коля приготовился.

Громила шел вначале ровным и быстрым шагом. Но постепенно молчание бушмакинцев насторожило его, он замедлил шаг, потом и вовсе остановился.

– Не успею, – сказал Коля. – Далеко.

Громила постоял мгновение и вдруг, подоткнув полы длинной кавалерийской шинели, бросился назад. Вася выстрелил, и бандит, сделав несколько заплетающихся шагов, рухнул.

– Ну, была не была, – сказал Бушмакин. – За мной, вперед! – крикнул он и побежал в сторону бандитов.

Остальные кинулись за ним.

– Батька кокнули! – закричал кто-то. – Спасайся кто может!

Громилы бросились врассыпную. На повороте путь им преградил броневик и черная цепь матросов. Впереди бежали Сергеев и Маруська.

Оставшихся в живых громил окружили и увели. Сергеев обнял Бушмакнна:

– С почином тебя.

– Поменьше таких починов, – хмуро отозвался Бушмакнн.

Заныла ладонь, и он, только теперь вспомнив о ней, обмотал ее платком.

– Чиновники? – спросил Сергеев.

– Они, – кивнул Бушмакин. – А ты от кого знаешь?

– Люди видели, – ответил Сергеев. – Сообщили нам. Всех взяли, ни один не ушел.

Маруська подошла к Коле, спросила, заглядывая в глаза:

– Ты переживал за меня?

– По-моему, переживать надо было тебе, – ответил Коля. – Ты в тепле сидела. А мы здесь – охо-хо!

– Не любишь ты меня, – вздохнула Маруська.

– Почему ты так думаешь? – пряча смущение, спросил Коля.

– Ну, какой же парень станет пререкаться с любимой девушкой? – грустно улыбнулась Маруська. – Чувствую я, Коля, что будет у нас с тобой неразделенная любовь, – пошутила она.

– Да ладно тебе, – сказал Коля. – Пойдем-ка лучше домой, а то, я так понимаю, начинается у нас у всех не жизнь, а сплошная морока. Отдохнуть надо.

– Какой может быть отдых у революционных сыщиков? – подошел Никита. – Покой нам только снится. Можно я вас, провожу, Маруся?

Она бросила на Колю печальный взгляд.

– Проводите.

Они ушли. Коля долго смотрел им вслед и думал, что вот встретилась ему хорошая девушка, а что толку? Никакого волнения в груди, хоть убей.

Подошел Вася, подмигнул:

– Увели девку? Из-под носа? А ты не зевай! – и, заметив огорченный Колин взгляд, добавил: – Тебе сколь лет-то? Восемнадцати нет? Ну, браток. У нас с тобой все еще впереди!