Быть под знаком, под дланью, под властью незнакомца, который один учит жизни как хрупкому счастью, но велит себя звать господин, о, я за! Я-то за! Да и кто же против?.. Кроме него одного — в истонченной носящего коже золотое мое вещество. Рад служить – но плениться нельзя им до конца как возлюбленным. Рад жизнь отдать ему, но не хозяин ей, а раб я. Так может ли раб? Грош цена мне – но что ж с недоверья начинать и, вспоров в Рождество, выпускать из подушек, как перья, неземное мое существо?

О каллиграфии и кляксах ни-ни – ле неж д’антан. Молю, преподавайте в младших классах мой почерк. Стиль. Судьбу мою. Чертите детям сетку линий, написанную на роду как клинопись лучей и ливней руки, сходящихся в звезду. В ней есть узор, а что извивы от точки А до точки Б сложны, то это танец Шивы, напечатленный на судьбе. Все дело в правильном наклоне пера и глаза, на ходу оставивших намек в ладони татуировкой на роду.

Жму на клавишу и на педаль ну стони, фисгармония! Отвращенье мое передай к торжеству беззакония, а точней, к торжеству хоть чего, хоть неведомой сущности. Что за рабский восторг, что число отчуждает от штучности! В современный надрыв и напряг свой скулеж под ударами перекачивай с помощью тяг, сколь бы ни были старыми. Потому что и музыка сфер без тебя, фисгармония, не аккорд пустоты, а обмер. Барабан. Церемония.

Траурным шарфом клетка обвита, спит канарейка, полночь в кавычках. Несправедливо, fuga et vita, жизнь, убегая, время ей вычла. Ведь и всего-то петь ничего ей, даже у моря в климате жарком — что ж ты, хозяин, собственной волей свист ее душишь шелковым шарфом. Участь и так уж пленной испанки меньше пропета, больше забыта — не досаждай ей в стужу, по пьянке, жизнь, убегая, fuga et vita.

Всмотрись внимательно в того, кто наконец уходит. Как зайчик солнечный сверкнул, как ласочка и рысь. Не клянчил больше, да и что – дадут часочек, годик. Кто, улыбнувшись, подмигнул, и был таков – всмотрись. Он прав. Не говорите мне, что Бог им недоволен — им, ужасавшимся, что скат карнизов тянет вниз, что петлями ложится звон на землю с колоколен, — и сам, зажав в губах язык, как колокол, повис. На лишний вздох, на лишний миг, на лишний полдень жадным нам – он, дивясь, передает лицом, что быть в гробу небоязно, да и пора когда-то, если ангел давным-давно раз навсегда остановил судьбу.

Какую роскошную панихиду поют межсезонные менестрели, когда каждой твари по паре и виду их вдруг под окном соберется в апреле: по снегу небесному, гревшему землю, по углям, погаснувшим в печке, по дыму, по пеплу Помпеи, по сгнившему стеблю поют: упокой, кто ты есть, эту зиму. Из клюва взорвавшейся почки Везувий струну одуряет дымком поцелуя, у певчих затем и застрявшую в клюве, чтоб «памяти вечной» звенеть «аллилуйа». Еще бы денек к тридцати – и на пляску свернуло, какая не снилась Давиду. И так уже слишком похоже на Пасху, и слез не хватает допеть панихиду.

Скажите хоть, кто умер-то? Никто, мой милый. Просто пригрезилось под Шуберта, под опус 90. Не то чтоб это реквием, нет, скворушьи экспромты, пока мы кукарекаем, что, дескать, все умрем-то. Но переходит струнная брань с магией всевластной, ненужная, безумная, в гипноз четырехчастный. И тем, кто лепет и полет, сведенный к венской смете, с цикутой соль-минорной пьет, не обойтись без смерти.

Играя, Чарли для себя мнет контрабас, а не для публики, а даже если и на запись спускает струны, как курок, он это делает сопя, сводя в одно, как беби кубики, самой мелодии на зависть, и спит за пазухой сурок. У ритма есть своя стезя, он ищет одобренья общества постольку лишь, чтоб дали ужин и на ночь черный алкоголь, и, деку тонкую тузя, негр должен притворяться дюжим, пока на кухне тушат овощи, кайенский перец и фасоль. Звук будет короток и туп, как ни елозь ладонь по струнам. Подумаешь, какие барыни — бычачьи жилы, медный нерв! Выстраивает трио куб, а не квадрат, дымя сигарами, и негру быть не нужно умным, когда играет соло негр. Эй, Боб, эй, Билл, под утро стейк с какой такой отбили дури вы? Светает – туш! Уж лампы тушат. Потек луизианский зной. Рассвет – и никого из тех, со мной смолил кто это курево, из тех, со мной кто это слушал перед последней тишиной.

Что за блаженство – у окна сидеть, когда за ним луна, принадлежащая ландшафтам, какие ты назначишь сам, и в то же время небесам, тьме, вакууму, астронавтам. Взять хоть из сна сосновый бор в фольге из жухлых серебёр в час, как и череп твой стал жухлым, а все равно и за версту поблескивал, как бы в поту, подобно статуям и куклам. А сон-то, он ведь был про зной, но изливаемый луной, пустой, как замок, и прохладной, куда попасть найдет манёвр любой, кто жил. Кто жил – и мертв. Измучившийся. Ненаглядный.

Для тебя, лежащего в палате, но не отдающего концы, виснут синусоидой в закате поперек всего окна скворцы. А еще садятся и взлетают за лесочком, где аэродром, точно по прямой и не плутают пчелы с механическим нутром. Это сердце маленькое в роли всадника и лошади труда, стершееся до зубцов в короне на руках внесло тебя сюда. Вот и все. И этого довольно. Что вы нас пытаете, мсье де ла Мот, про то, что сердцу больно? Маленькому сердцу больно все.

Вздорное, только вздорное пробирается в сны. Но внутри его черное пламя ночной вины. Из него-то и множатся, чуть поглубже спустись, скалящиеся рожицы, и никак не спастись — ибо и ты, бессонница, жжешь аутодафе. Видишь, куда все клонится, сдайся на ночь, на две. Жизнь субстанция нервная — верно. Но ведь не вся. Есть же еще резервная у нее полоса. Тех, в какие закутались бабочки до весны, дай мне одну из путаниц размотать не на сны. Кануть дай от усталости просто в ночь, в никуда. Но пусть дрожит – пожалуйста — там хоть одна звезда.

После северозападного, ночью вывшего «у!», стало бело и ровно и, так сказать, красиво. Но все равно летунью, севшую на метлу, утром еще, как пьяную, боком к метро сносило. В городе снежная буря – развлеченье, эффект. Фары и в окнах свет тут компаньоны плохие, как для небесного пламени – тусклые догмы сект. Что тебе люки, снег? Что вам асфальт, стихии? Только и радость, что ночь, только пурге и надежд, что балдахин, обрушивающий кружево паутины: белые вспышки хлопьев – и слепота промеж, как экран за мгновение до начала картины. Что ж это нам показывали? То ли, как хороши стены цивилизации? То ли, как плющат сушу кости воды и воздуха? То ли, что у души у мировой есть способы сплачивать наши души.

Здесь кукушка из лесу благовестит, дескать, вот, пощусь и тащусь. И глотает гусеница пестицид, от себя, мол, сама лечусь. Это в городе пьют с карамелью чай, но пути туда топь да гать, топь да гать километров тыща, считай, не видать отсель, не слыхать. Это там телевизорный есть король, на все руки мастак-мудрец. А у нас он ноль, босота и голь, на дырявой дуде игрец. А ведь мы уж не то чтоб совсем куку, не шаляй-валяй – ведь у нас жмудь-страна приснилась раз мужику и не Шауляй – Каунас! И хоть наша кровь не из тех европ, а сама собой по себе, но на вкус и запах она – укроп, истолченный с солью к зиме. Да не с той, что под веки сует себя, солью зренья. А с той, что с век вдруг слетает на теплую пыль, шипя, как сухой не вовремя снег.

Исторгни тост не тост Из говорения: – За безответственность Стихотворения! За звук, не в очередь На штамп ко вкладышу, Не чтобы речь тереть, Упавший на душу. Не за в морщинах лоб И палец к темени — За вереницу слов Без роду-племени. За все, что числится Как безыдейное — Пей за бессмыслицу, Возню постельную, Бузу базарную… За непохожее На жизнь! Чтоб шарм ее Почуять кожею.

Что-то глаз и ухо дразнит, мелко-мелко мельтеша: дескать, глория сик транзит, — и давай кряхтеть душа. Как в котле у юной ведьмы, вскиснувшее вещество: не иметь бы, не иметь бы, не иметь бы ничего. Ни готовить тайной встречи, ни шутя орехи грызть, ни роскошествовать в речи, ни сосчитывать корысть. …А куда же ты глядела, когда девочкой была? Для чего искала дела и узор, как сеть, плела? Вот и колет твой же острым плавником тебя улов. Щиплет йод. Не пир, не постриг жизнь. Не память. Жизнь из слов.

Волна набегает, и берег давай говорить — о веслах, винтах, парусах и канатных паромах. Она отвечает, но речи потеряна нить. Доносится лишь: – Я не дура. – Я тоже не промах. И было б забавно взаимное их хвастовство, не бейся там сдавленный всхлип и мольба. Опозданье — от века в ней свойство натуры, тогда как его натуры ядро – неназначенных встреч ожиданье. Лаская губу ль его заячью, волчью ли пасть, щекочет она изъязвленное ею же нёбо. И чья, непонятно, в их кашле натуга, чья власть. И кто задохнулся, она или он? Или оба?

Коровки божьей, жука и мухи трепещут крылышки и дребезжат, и застревает в безвольном ухе, чего не ловит надменный взгляд. Ты, желтосиняя в алмазной крошке стрекозья выставленность арт-нуво, когда фацетки двуглазой брошки и есть искусство – да ну его! Вы – цацки, вы – ни на что не годный без толку мечущийся блеск и гул, изображающие то почетный, то стерегущий нас караул. Рука, прихлопни их, по треску дроби в параде казнь признав. Но не угробь улитку пламени и кокон крови. Неповторимы огонь и кровь.

Всё, я уже ничего не знаю. Не слышу даже того, что сам бормочу. Из дел – заснув в октябре и очнувшись к маю, сдать кровь и мочу – единственное по плечу. Мне кто-то знаком, но кто, я не уверен. Я что-то должен, только не помню что. Не разберу, кто ангелом смотрит, кто зверем. Несу, что ни попадя. Но хоть не вру зато. Потому что не различаю неправду, правду. Путаюсь, что мерещится, что наяву. Всё отбирают. Взамен оставляют мантру: «жив – выживаю – жизнеспособен – живу».

Здравствуйте, дорогие. А где сестра? В шапке кудрей, с антрацитовыми глазами. Дома оставили, слишком стала стара. Маска морщин с пепельными волосами. Зря. Замысел, он как свет: всегда милосерд. Вы, например – не хотели, а ведь пришли же. Белая ковка локонов, татуировка черт — вот что в фокусе. И никого нет ближе. Правда: ступайте за ней, будьте уж так добры. Пусть увидит, что согнут, но что встречаю стоя. И ничего, что не было никогда у меня сестры. Нынче она единственная в точности знает, кто я.

Свистит, но звука не расщеплет на смысл, восторг и молодечество дрозд, подобрав по слуху щебет: отцовство-отчество-отечество. Свист, стерший имя. Пташку-имя без места, без семьи, без времени унесший изо льда в полымя и онемевший, скажем, в Йемене. Вздор, писк – но стоящий усилий, с какими атмосфера плотная пружинит, если над Россией взмывает стая перелетная. Им лапки всасывает мякоть, урчащая: вот червь, позавтракай, еще успеешь покалялкать с родней, трепещущей над Африкой. А те ей: мы другого духа — что делать здесь ночами зимними комочкам щебета и пуха, лишенным родины и имени? А та: дождись, останься, ну же! В конце концов – отцовство, отчество. А те: ну да, но стужи, стужи — без струй, без музыки, без общества.

Хотя и стоит этого-того (пусть будет: этажерки и толкушки) свой мир, нам остается только «сво» от сводничества – ни души, ни тушки. Сшить, сострочить – вот цель. Соединить. Собой. Одним собою. Не надеясь ни на кого. Ведь струйка крови-нить и мысль-иголка никуда не делись. И съесть – как тот пророк – не своего пера и почвы книжку и картошку. Собой – и только, сделать вещество, под кожуру проникнув и обложку. Короче, опровергнуть пустоту. И, плоть в конце концов на оболочку пустив, обить небесную плиту сафьяном атомарным. В одиночку.

Небо за миг растворило созвездия в спирте утра. Отчего немедленно поголубело. Но поднеси, как спичку, себя к нему, вспыхни, и на полмига сделается оно бело. Спрячься в нору – пусть отпылает свиток времени. И если там будет воздух, выгляни только на выдохе – видеть купол, монтируемый на новых звездах. Это к тому, что стоит ли сеять весной рассаду астр в предвосхищенье сентябрьской продажи цветов, от века подобных застрявшему стаду, не знающему, что щипать – не самих себя же. Во-первых, может не оказаться петлицы, в которую их втыкают. А самое главное – царства огненно-траурного, в котором могли распуститься, как блеклые звезды неба, осенью астры.

Кóсу и грабли взять как гитару и гусли, чтобы травинка к травинке ложилась сама строчкой, звеня стебельками, как струйками в русле тканного, что ли, струнного, что ли, письма. Ибо трава эта – лен. И рубаха льняная — то ли папирус, то ли гребенка сродни той, на которой, губами папирус гоняя, в кровь их стирают, а он все гони да гони. Это как каторжник, жизнь проходивший в оковах, в пламени ярости плющит – плевать, что тюрьма, — уз примитив в примитив духовых и щипковых. Разницы нет, когда тянет в воронку псалма.

Заключенный глядит на небо, потому что оно свободно, за любую выходит зону и все целое, а не пайка. А больной с него глаз не сводит, потому что оно здорово, кровью вен и аорт играет, даже слезы льет не горюя. Взгляд вперяет в него ребенок, потому что оно как царство — все сверкает золотом в полдень, и в серебряных бусах ночью. Сумасшедший смотрит на небо, потому что оно нелепо, как ломоть несъедобного хлеба, Богом брошенный внутрь склепа. А поэт взирает на небо, потому что оно бесцельно, драгоценно, пусто, нетленно и его рифмовать не надо.

Когда возницы колесниц, пуская радиусом малым в путь жеребцов и кобылиц, искусно действуют стрекалом, их по дистанции накал схож с рыболовным у извива заросшей речки, где стрекал роль на себя берет крапива. Клюет у всех, но как во сне. Подсечь подсек, но нет, что вынешь, гарантии. Что на блесне не тина. Что не пройден финиш.

Принесите мне юность, воздушные струи с лукоморья, всегда мой студившие лоб, принесите ветренность и поцелуи, с губ сдуваемые, как обрывки слов. Принеси мне, мой западный, мглу и запах пляжных водорослей и сухого вина под биенье плащей и под хлопанье флагов. В общем, юность – ты знаешь, какая она. Принеси мне, северный, мою зрелость, не замеченную, когда была — когда сердце к жженью так притерпелось, что, оплавясь, едва не сгорело дотла. А тебе, восточный, поклон за старость. Незаслуженную. За нежданный привар. За отличный отмер – чтоб к концу не осталось ничего. За глазунью как Божий дар. И еще надышанного мне, южный, пассажирами, вышедшими из такси, я ни долгом с которыми не был, ни дружбой прежде связан, тепла хоть на миг принеси. Ну а если не врут, что тебя не упросишь, что как щедр ты и зноен, так нищ и зловещ, принеси-ка мне то, что без просьбы приносишь, — без названья, без свойств, без подробностей вещь.

Когда вы думаете, что у Петрова на том, на дальнем конце села кричит, потому что рожает, корова, то это, скорей всего, бензопила. Не наговаривайте – мол, то медведица — на грубый в семь точек чертеж ковша. А что они, как гирлянда, светятся то к ним электричество подвел Левша. И греческая ли мерещится гамма в галочьем грае, еврейский ли гимл, не выйдет из их истеричного гама трагический хор, пророческий гимн. И, в общем, я жизни доволен итогами, смотря с крыльца, как здоровые лбы под водоотталкивающими тогами отправляются с девственницами по грибы.

Когда Иосиф переехал в США, приветственный мессаж он получил от Чеслава — прибытье чье теперь за Cтикс его душа, освоившаяся в том крае, чествует. Сиренная их речь, словно из зала в зал, из мира в мир эфир переходя, как посуху, для нас – лишь эха тембр. А знать бы, что сказал Иосиф Чеславу и Чеслав что Иосифу! Возможно, и без слов. Подняв аперитив на свет и медленно сухим печеньем хрустая. Забыв, как говорят, забыв язык, забыв, где польская тоска о прожитом, где русская. Изящество и ум – на бешенство и нерв. Догадка, что тот свет уже чуть-чуть Америка. Что все херня. Не так? – Не. Все, что не пся крев. Что срока в самый раз судьба отмерила.

Мои дела – как сажа бела. А ваши? Я обращаюсь к тем, кто словил успех. Как она, жизнь и какие цвета у сажи? И у молитв у ваших какой распев? Было ли вам знаменье с небосвода? Не дай, говорите, бог и вобще аминь? Так же и я. А черти из дымохода? Я обращаюсь к тем, у кого камин. Лазал ли кто с шаром свинца на крышу тягу наладить – или был зван трубочист? Нажил ли кто, глобус вертя, себе грыжу? Шел ли на свист сесть с паханами в вист? А лучше: река, круиз, пароход на угле. К тем обращаюсь, с кем мы на нем гудим. Что если кончить с палуб глядеть на джунгли и, за борт перевалясь, в них уйти, как дым? Нет? А без этого бизнес соборный лажа. Карта успеха – наш обольстительный блеф. Что уже удалось, то зола и сажа. Все впереди. Сдайте мне даму треф.

Заело молнии ресниц, так что зарниц бессильны залпы. Где кто-то, кто с застывших лиц ночь, как пустой чулок, скатал бы? — ночь, ночь, кроящую чадру растерянному христианству с тем, чтоб в свою согнать к утру барашков бритотелых паству. Где кто-то, кто под видом дня хоть как – открыто или втайне — придет, чтоб, расстегнув, с меня содрать чехол солнцестоянья? — плед, космос, гипс, комбинезон, ночь, ночь, безвидность в разных видах. Единственное средь времен невремя. Ночь. Без вдоха выдох.

Сад в провинциальном городке яблоневый, он в провинциальном сентябре на тинистой реке выглядит и над– и сверхреальным. Не бравада елочная форм культуризма, твердого на мягком, а обилья рог и плавки горн с двух сторон над задремавшим Вакхом. Что в деревне – косный урожай, здесь – искусство: сквозь провинциальность праздничную улиц даже жаль узнавать крестьянскую банальность. Городок не жизнь, а ритуал: жертва, пламя, чад, фазаньи перья… Вот и сад бояться перестал: неподвижность – вечности преддверье.

В пейзаже из окна дневного экспресса все старó: разъезд, лесок. Но точно так же ново. И то и то вошло в реестр. Вид… вид… Дай волю равнодушью. Двумерен вид. К траве впритык река, закат. Набросок тушью, внутрь не попасть, все только штрих. Но узнаваем. Волю страсти дай. Кто б ни вышел на крыльцо избы мелькнувшей – той же масти валет, что ты: одно лицо. А с ним… Офелия?!.. Да плюнь ты. Стеклянного экспресса прыть — метла под ведьмой. Дробь секунды твердит, что «быть» и есть «не быть».

Предутренняя депрессия с разбором вчерашних бед полна готической прелести, переходящей в бред, где бьют нефтяные скважины, в единой сходясь струе, подземной тоской заряжены, приплясывающей на острие. Куда свой шар ни покатите, не в лузу идет – в тупик, и вместо туза со скатерти подмигивает дама пик. И жизнь проходит меж пьяными, беспомощная, одна, и, задохнувшись туманами, лопается, как струна. Осколки ее и черточки от радости вне себя снуют, как живые чертики: мы, дескать, ее семья — пока набухает за шторами, как выигранное очко, не здешнее и не горнее белесое не важно что.