И вот я снова в ванной нашего роскошного номера для молодоженов. Лежу в душистой воде и читаю милую книжку, в которой славные люди управляются потихоньку со своей жизнью, прощая друг другу мелкие интрижки и крупные подлости.

Спустя час с лишком, войдя в гостиную в шелковой пижаме (эротичные черные кружева остались в чемодане), я обнаруживаю Роберта перед телевизором. С пультом в руке. Рьяно переключающим каналы с MTV на CNN. Любимое занятие мужчин его возраста. Щелк — MTV: о, я еще вполне молод и беззаботен… Щелк — CNN: я вполне серьезен и основателен. Щелк-щелк…

На меня он не смотрит. Я прохожу в спальню, сдвигаю в сторону шоколадку «Годива», которая ждет меня на подушке, выключаю свет, ложусь и закрываю глаза. Я не сплю, и я все вижу.

— Тебе получше? — спрашивает Роберт, не отводя взгляда от дергающейся Бритни Спирс.

— Да, спасибо, — вежливо отвечаю я.

Секс и вежливость редко идут рука об руку. Особенно в нашем случае. Мы практикуем дружелюбный, приятельский секс, веселый и смешливый. Но только не сейчас. Сейчас у нас секса нет.

Еще через час или, может быть, через два Роберт беззвучно забирается под одеяло. Если бы я спала, то не услышала бы. Но я не сплю. Роберт пахнет лимоном и мылом. Его рука осторожно касается моих волос. Потом раздается вздох. О, этот вздох…

* * *

По утрам небо голубее, солнце ярче и жизнь светлее. По утрам на все смотришь проще. Вечера мрачнее, фатальнее, истеричнее. Не скажу чтобы я проснулась вне себя от радости, но в хорошем настроении — это точно. Во-первых, без похмелья. Во-вторых, меня ждет чудесная программа: утренняя прогулка и полуденный экскурс по магазинам, ленч в Ла-Куполе. Чем не жизнь? Все могло быть хуже. Гораздо хуже. Неизмеримо хуже. Такова мораль, надо запомнить.

К завтраку я уже полна раскаяния за вчерашнюю истерику. Не настолько, чтобы извиняться, но все же. Должно быть, тягу к мелодраме я унаследовала от Кейт. Рыдала на виду у всех, омара по физиономии размазывала. На что я рассчитывала?

На безоблачный уик-энд, вот на что.

А Роберт сегодня не очень разговорчив. Листает французский «Вог» и улыбается чему-то с мечтательной тоской, время от времени поднимая на меня глаза.

На прогулке по Сен-Жермен он тоже все больше помалкивает. Задает, правда, вопрос, когда мы заходим в магазин игрушек с отвратным названием «Синий карлик»:

— Что выбрать для Джека? Что он любит?

За ленчем, по-парижски низкокалорийным — ледяное белое вино и устрицы, Роберт переключается на «Гламур», предусмотрительно захваченный из Лондона. Я и не знала, что у меня муж штудирует не только британские, но и французские журналы мод.

— Куда отправишься? — отклеив наконец взгляд от журнала, вопрошает он с истинно галльской куртуазностью.

— Да так, пошатаюсь, — отвечаю уклончиво. — Особого плана у меня нет. К косметике присмотрюсь, к ручкам-тетрадкам. Возможно, из одежды что-нибудь выберу.

— Купи лучше одежду, — советует Роберт. — У тебя горы косметики и груды бумаги.

— Может, и куплю. Если хватит сил на примерку.

— Ну, здесь-то ты не перетрудилась. Вот, возьми. — Он отделяет несколько бумажек от толстой пачки французских купюр. — Купи себе подарок от меня.

— Как мило, — вздыхаю я. — Как ты добр, Роберт. Спасибо. Непременно куплю.

Я посылаю ему воздушный поцелуй. Одинокий старичок за соседним столиком улыбается мне. Я улыбаюсь в ответ. Муж дает мне деньги на подарки — жизнь прекрасна!

— Кому ты улыбаешься?

— Вон тому славному старичку у тебя за спиной. Увидел, как я тебе воздушный поцелуй послала, и улыбнулся.

— Наверное, увидел, как я тебе деньги дал. И принял тебя за проститутку. — Роберт тоже улыбается.

По-моему, так себе шутка.

* * *

Роберт по-королевски величественно отбывает на одном из автомобилей, которые держат при отеле для особых случаев. Одет он по-королевски изысканно. На прощанье с королевской небрежностью машет мне рукой. Чье-нибудь сердце наверняка будет сегодня разбито. Например, мое: он мог бы предложить меня подвезти.

Спустя час я покупаю. Покупаю, покупаю и покупаю. Скупаю Париж. Вдоволь нанюхавшись бумажных ароматов в «Ла Папери», лучшем канцелярском магазине мира, в бутике «Герлэн» покупаю духи, от одного названия которых веет стариной и аристократизмом (Кейт права: нынешние духи пахнут пластмассой). В сувенирной лавке выбираю для мальчишек стекляшки с Эйфелевой башней внутри и летающими снежинками.

«А одного подарка для них недостаточно?» — «Чем больше, тем лучше, Роберт».

Видите? Я даже в мыслях веду с ним беседы. Восемь лет женаты — настоящая супружеская пара.

В отделе «Шанель», в галерее Лафайет, покупаю косметику, раскошеливаюсь на услуги профессионального косметолога и выхожу обновленная: глаза зеленые-зеленые, губы красные-красные. Карминовый рот и пустота в желудке. С каждой секундой я все больше парижанка. «У Кристиана» приглядываюсь к туфлям из змеиной кожи, с отделкой из перьев. («Он принял тебя за проститутку».) Обозревая свои ноги в туфлях, неожиданно вспоминаю вечеринку Сэма Данфи. Интересно, в них можно танцевать? И я покупаю туфли с перьями.

Мало? Ладно. Покупаю зажигалку с перламутровыми божьими коровками; маленькое черное платье с глубоким вырезом; шелковый фонарик, весь в цветущих миндальных деревцах; черепашку из камня; шесть свечей с ароматом туберозы; яркие носки мальчишкам («Три подарка, дорогая?»); печенье от Фошон для матери Роберта; упаковку белых «Голуаз» — себе; фетровую шляпку-колпак (деньги на ветер); старинное издание рассказов Мопассана. Я сгибаюсь под тяжестью сумок. Я трачу, трачу, трачу. Да, я знаю, что почти всё в этих пакетах куплено для меня.

А на часах уже без пяти пять, и такси везет меня в «Анжелину». В машине я напяливаю фетровый колпак. Шляпа не по погоде и нисколько меня не красит, зато рассмешит Роберта.

* * *

В узкую, длинную и всегда полную людей чайную «У Анжелины» солнечный свет не проникает, а искусственный экономят из сочувствия, полагаю, к постоянным посетительницам — молодящимся, но несомненно увядающим дамам. Я зигзагами прокладываю себе путь, цепляясь пакетами за хрупкие золоченые стульчики. В нелепой шляпе и с алым ртом — о фигуре умолчим — я словно вынырнула из двадцатых годов. Вот и отлично. Мне нравится. Есть над чем посмеяться.

Роберт не опоздал.

Он не хохочет над моим клоунским видом.

Он даже не улыбается при виде меня.

— Клара, — говорит Роберт. — Садись.

— А я и не собиралась пить шоколад стоя.

— Послушай, — цедит он, кривясь, будто его вот-вот стошнит.

— Роберт, ты не заметил мою шляпку? — Я негодую. Падаю на стул. — Забавно, правда? Потешная штуковина, но очаровательная, правда? Взгляни-ка. — Я кручу головой, чтобы он мог полюбоваться мной в профиль и анфас. — Я сделала макияж, Роберт. Накупила всякой всячины. Надеюсь, ты не против? Почему такие прелестные зажигалки делают только во Франции? Английские по сравнению с ними просто серость. Смотри, я купила себе одну, с божьими коровками. Мальчикам тоже кое-что купила…

Божьи коровки поблескивают на столе перламутровыми бочками.

— Послушай, — повторяет Роберт.

— Что? — Я улыбаюсь.

— Мне предложили работу. Здесь. В Париже. Контракт подписан и входит в силу с понедельника.

Я в шоке. По-рыбьи хватаю воздух ртом.

— Какую работу?

— Редактора «Вог» для мужчин. Журнал называется «Vogue Hommes».

— Неужели? Было бы странно, если бы он назывался «Vogue Chiens», ты не находишь? Горячий шоколад, пожалуйста. — Заказ я делаю по-французски. Слава богу, я знаю язык.

— Слава богу, я знаю французский, — произношу вслух. Для Роберта.

Роберт не говорит ни слова. Robert ne dit rien. Я лезу в сумку за сигаретами, хватаю со стола своих божьих коровок. Я зла до чертиков.

— Мог бы и предупредить.

— Все решилось сегодня.

— Плевать. Мог бы посоветоваться со мной. Черт! Твою мать! Где мы будем жить? Где буду работать я? И главное — где будут учиться наши мальчики? Знаю, здесь есть английская школа. А что, если мест не хватит? О боже, Роберт! А как же наш дом в Лондоне? Сдадим в аренду?

Голова идет кругом. Внутренний голос нашептывает: «Жизнь преподносит сюрпризы. Будь благодарна и не упусти свой шанс». Я готова поверить. Но другой, паскудный голосок подзуживает: «Кретинка тупоголовая! Он и в Париж отправился не ради тебя, а ради своей долбаной работы! Дошло, мисс Легко-Запудрить-Мозги?»

Нет. Не дошло.

И поэтому я впадаю в изумленный ступор, услышав от Роберта:

— Нет.

— Нет? Сдавать дом не будем? Но я его очень люблю, Роберт, и не хочу продавать.

— Я уезжаю один, — говорит Роберт. — Фирма предоставила мне жилье. Я буду жить и работать в Париже без вас, Клара.

Все равно не дошло.

— Как это? Почему?

Ха! Так и спросила: «Как это? Почему?»

— Потому что я от тебя ухожу, — отвечает Роберт. — Я ухожу, Клара.

* * *

Мир не рушится. Земля не уплывает из-под ног. Сознание меня не покидает, и желчь не разливается, и меня не выворачивает наизнанку. Мне не хочется ни выть, ни скандалить. Я спокойна.

— Но мы ведь управляемся.

— Я понял, что мне этого мало. Как и тебе.

— Ты любишь меня? То есть… когда ты меня разлюбил?

— Конечно, люблю. — Роберт вздыхает.

— Как таксу. Ты любишь меня как таксу.

— Да, — беззлобно соглашается Роберт. — Наверное, ты права.

— И тебе этого мало?

— Да. Со вчерашнего вечера. Наш разговор расставил все точки над i. Я много думал. Месяцы. Годы, если уж начистоту.

— Вчера была истерика. Не бросай меня только за то, что я однажды закатила истерику.

— Никакой истерики. Ты была права. Я не забочусь о тебе, не люблю тебя так, как тебе хочется. — Роберт слизывает с кончика пальца капельку крема от пирожного.

— Я не хочу, чтобы ты уходил.

— Прости. — Он пожимает плечами. Нервно и немножко комично.

— Дети, — всхлипываю я. — Ты бросаешь наших ребят! Ты их бросаешь, как последний подонок.

Роберт складывает ладони, будто молится. Возможно, так оно и есть. Возможно. Откуда мне знать? Что я вообще знаю о собственном муже?

— Да, Клара. Но я буду приезжать к ним на выходные. Они и не заметят.

Собственно… он прав. Так оно и есть. Только от этого не легче.

— Свинья ты, Роберт. Долбое… свинья! Задрал голову выше зада и думаешь, что познал мир.

Роберт щелкает зажигалкой. Своей.

— У-уф, — издает он с грустью.

* * *

Разумеется, я пытаюсь спешно покинуть чайную, и, разумеется, мое элегантное отступление портят пакеты с подарками, которые цепляются за каждый стул.

От меня уходит муж. От меня уходит муж, с которым мы прожили восемь лет. Мой загадочный, скрытный, неуловимый муж меня бросает. Неужели у него роман? Разведу костер и сожгу все его костюмы! И спляшу на руинах его жизни.

Я рыдаю и рыдаю, никак не могу остановиться, произвожу нескончаемые потоки соплей. Заливаюсь слезами на ложе молодоженов, всхлипываю на унитазе. Стыд, позор и унижение переполняют меня. Мой муж меня не любит… я ему даже не нравлюсь… Он меня бросил, бросил, бросил. Сволочь. Какая сволочь!

— О деньгах не беспокойся, — говорит Роберт несколько часов спустя. Он позволил себе войти в номер и даже снять пиджак. — О доме тоже. Дом перепишем на тебя.

— Плевать мне на твои сраные деньги!

— Тогда из-за чего такие переживания?

— Из-за чего?! Из-за себя. Из-за себя я переживаю!

— Quelle surprise, — отзывается Роберт.

Ах, какой сюрприз? Не очень уместное замечание, правда? Меня бросили. Моя жизнь катится в тартарары. Если даже в этот момент мне не дозволено переживать, то объясните хотя бы почему?

— Почему? — Кроме как у Роберта, спросить больше не у кого. Высмаркиваюсь, как трубач на репетиции. Плевать. На все плевать. — Почему ты настаиваешь на моем эгоизме?

— Потому что ты эгоистка, Клара.

— В чем? Я думаю о наших мальчиках. Это пункт первый. О себе, в конце концов. Пункт второй. Далее, пункт третий — о том, что скажут люди…

— Ради бога, Клара, кого волнует, что скажут люди?

— Меня волнует, скотина! — ору во всю глотку. — Меня волнует, понял? Жалостливые взгляды, объяснения — это все для меня. Это мне будут улыбаться снисходительно, а вслед шептать: «Неудивительно, давно было заметно». Это мне предстоит выслушивать соболезнования и советы типа «Мужайтесь, дорогая». Хотя… — я фыркаю, — боец все снесет, верно? Тем более несгибаемый боец. Который никогда не плачет. — И я снова заливаюсь слезами.

— Пожалуйста, Клара, — морщится Роберт. — Пожалуйста. Прекрати. С тобой все будет прекрасно. С мальчиками тоже.

— Неужели? Боже, все это похоже на дурной сон. Нет, скорее на дрянной фильм: «Мы с мужем и мальчиками любим друг друга безмерно, но больше не можем жить вместе». Безумие какое-то. Мы ни разу не ссорились при них. Они решат, что это шутка. Наши друзья тоже. Нет! Наши друзья решат, что я делаю из мухи слона, что я устроила катастрофу от скуки.

— Ради бога, Клара. Не мне тебя учить, как с этим справиться. Посоветуйся с Кейт, если уж на то пошло. И не забывай — я и так неделями не видел мальчишек.

— Ненормально, согласись.

— Как раз нормально.

— Неужели? Однако крайне странно для любого отца, если только он не работает ночным сторожем. В большинстве своем отцы успевают перед завтраком поцеловать своих детей. В большинстве своем отцы радуются возможности вернуться домой пораньше, чтобы лишних полчаса побыть с детьми… даже искупать их. Дерьмо! Плевать на все, но только не на детей! Мальчишки должны быть счастливы. Им нужна семья и стабильность. Стабильность, Роберт. А ты… А ты их предал.

— Стабильности от меня, увы, не получили ни они, ни ты, Клара, — спокойно говорит Роберт.

— Они ведь маленькие дети. Им нужны мама и папа, и уютный дом, и хомяки.

— Ты все упрощаешь. — Роберт со вздохом берет наш чемодан. — С тобой им проще и веселее. С тобой им спокойно. И ты никогда не исчезаешь из дома.

— Правильно. Ты это делаешь за нас двоих, Роберт.

Жалость к себе убивает. В прямом смысле. Я хочу умереть. Я хочу, чтобы меня не было. Нырнуть бы в ванну и чикнуть по венам. Сунуть бы голову в духовку. Которой здесь нет. Я лежу на кровати, скрючившись гигантским эмбрионом, и слушаю, как Роберт собирается. Как он ходит по комнате, открывает шкаф, достает свои вещи и складывает их в чемодан. Очень аккуратно складывает. Не швыряет как попало, а тщательно сворачивает, разглаживает складки, ботинки упаковывает в обувные картонки — разве что не сетует на нехватку папиросной бумаги с монограммой, которой можно переложить барахло.

Господи, что за дикая боль в затылке. Как ломит виски. Я начинаю раскачиваться вперед-назад. Роберт затихает. Я слушаю тишину.

И вдруг понимаю, что больше не хочу умирать. Не знаю, что произошло, но это так. Произошло — и все тут. Я больше не хочу умирать.

Да, ничего не поделаешь, это не по правилам. По правилам мне положено страдать неделями и месяцами. В идеале — годами. Таять на глазах в доказательство своей тоски, сбросить как минимум килограммов пятнадцать. За это время я должна познать мир и себя, осознать красоту женской дружбы, а на ублюдках-мужчинах поставить крест. Но однажды мне полагается — все по тем же правилам — невзначай упасть на крепкую мужскую грудь, в которой обитает родственная душа, и взлелеять надежду на единственное в своем (мужском) роде исключение. А еще полагается записаться в фитнесс-клуб. И завести собаку.

Спасибо, нет. Есть же, в конце концов, и предел.

Не подумайте, будто я внезапно очнулась от своего эмбрионного состояния, загорланила песни и выдала джигу. Тем не менее свет в конце тоннеля явно блеснул. Я просто заплатила по счету за то, что притворялась счастливой столько времени. Финал был очевиден, а унижение — плата за многолетний спектакль. Хватит притворяться. Хватит делать вид, будто все это свалилось на тебя из ниоткуда. Ты все это время лгала. Ты ведь знала, к чему все идет, но продолжала лгать. А теперь все закончилось. Что ж, надо встать. И взглянуть на себя в зеркало. И умыться. И услышать голос Кейт: «Дорогая моя, я понимаю твое состояние, но это не повод так распускаться». И в самом деле. Ведь никто не умер. И впереди жизнь. И все будет хорошо. Могло быть и хуже, помнишь? Могло быть гораздо хуже.

* * *

Теперь мы — семья с двумя чемоданами. Роберт упаковал свои вещи и спустился в магазин за новым — для меня. Очень мило с его стороны. И я сложила в новый чемодан все свои покупки. Я возвращаюсь в Лондон, а Роберт остается в Париже — он «еще не готов расставить все точки». Он заказал себе номер в маленьком недорогом отеле. В свою квартиру он сможет переехать через несколько дней, так не перешлю ли я туда его вещи? У Роберта уже есть визитка его долбаного «Vogue Hommes», на которой он аккуратным почерком выводит свой новый адрес. Мы скоро увидимся, обещает Роберт, — в следующий уик-энд. А мальчикам он позвонит прямо сегодня…

От запаха аэропортов меня всегда мутит — вонь бензина, пластмассы и резины, — но парижский Орли в 8.30 утра пахнет особо — кофе и круассанами.

Мы сидим и пьем кофе. Я голодна.

— Мне жаль, — говорит Роберт, — мне искренне жаль, правда.

— Что-нибудь еще?

— Нет, Клара. Все эти годы у меня была только ты. — Голос Роберта спокоен, и я верю ему.

Я верю ему. Его костюмы могут не опасаться огня и ножниц, я их не трону.

— Но все кончилось, не так ли?

— Не знаю. Я ничего не знаю. Я хочу быть счастливым, — говорит он. — И хочу, чтобы ты была счастлива, всегда.

— Тогда купи мне круассан, — откликаюсь я, и Роберт улыбается, впервые за два дня по-настоящему. Он приносит мне два круассана, завернутые в самолетную салфетку, — обычный и миндальный.

У таможенной стойки мы прощаемся.

— Мне очень-очень жаль, — говорит Роберт снова.

— И мне. Жаль… Жаль всего, что было. И чего не было. — И я заливаюсь нервным смехом — точь-в-точь дурацкий смех в комедийных сериалах.

— Не жалей, — качает головой Роберт. — И поцелуй мальчиков за меня. — Он почти шепчет. Потом касается моей щеки губами и неожиданно страстно обнимает. — До свидания, Клара.

— До свидания, Роберт.

Я никогда не видела своего мужа плачущим. Но что-то всегда случается впервые. Роберт поворачивается и уходит; я вижу, как он сжимает и разжимает пальцы.