1

Было это около половины седьмого. Солнце уже село, и в небе слабо мерцали звёзды. Послеполуденное солнце нагрело землю, и воздух уже не казался таким холодным.

Кохияма и Эмма стояли перед лазом в заборе позади дома. Лаз этот, которым Эмма пользовалась с детских лет, вёл из «загородной виллы» в парк Инокасира.

Но до того, как они вдвоём добрались сюда, было немало осложнений.

Не успели американцы уехать, как явился Канагаи. Кохияма хотел помочь Тэраде встать и подняться по лестнице, но тот отстранил его и, с трудом переставляя ноги со ступеньки на ступеньку, начал подниматься на второй этаж. Канагаи быстро пересёк гостиную и, остановившись у лестницы, окликнул его:

— Тэрада-сан! Это я, Канагаи.

Тэрада обернулся, но взгляд его, казалось, был устремлён не на доктора, а куда-то вдаль. Из-под марлевой маски, закрывавшей всё лицо, раздались звуки, похожие на шипение воды.

— Канагаи-кун? Прошу вас, уходите!

— Значит, вы знаете, чем больны?

— Знаю, — медленно произнёс Тэрада. — Тем же, чем и Убуката.

— В таком случае, пожалуйста, немедленно спуститесь вниз!

— Не могу. Я ещё не закончил одно дело.

— Сейчас нужно заняться вами. А работой успеете заняться, когда выздоровеете.

— Нет, не успею. А лечение мне всё равно не поможет.

— Но это по меньшей мере странно. Как может учёный, и тем более медик, так относиться к медицине!

— Считайте это странным, считайте безумием, но я должен закончить свою работу.

— Не могу же я бросить вас на произвол судьбы, когда ещё не поздно спасти.

— Меня нельзя спасти.

— Почему? Даже если это устойчивые бациллы, нужно испробовать все средства.

— Ерунда! А к силе прибегать не советую, иначе мне придётся пустить в ход свой распылитель! — И Тэрада направил распылитель на Канагаи. Его указательный палец лежал на клапане.

Канагаи и испуге отскочил в сторону. Он уже знал, что здесь произошло.

— Дядя! — раздался крик Эммы. — Пожалуйста, сойдите вниз! Прошу вас!

Она стояла за спиной Канагаи.

Тэрада со стоном что-то невнятно произнёс. Но всем послышалось: «Бедная девочка!..»

Тэрада поднялся на второй этаж. Это было невероятно! Для этого нужны были сверхчеловеческие усилия.

Когда белый халат Тэрады скрылся в коридоре второго этажа, Канагаи сказал Кохияме:

— Вы оказались правы. Он и меня не послушался.

— Что же теперь делать?

— Я поеду в клинику и вернусь с санитарной машиной. Нужно будет ещё раз хорошенько продезинфицировать всю квартиру и внутри и снаружи.

— Значит, вы полагаете, что у него чума?

— Почти уверен. Да и он сам убеждён, что это чума.

— Ну а что, если это устойчивые бациллы?

— Как бы там ни было, время от времени окликайте его. Надо же по крайней мере знать, что с ним происходит.

Канагаи уехал. Он вернулся на санитарной машине к шести часам вечера. Кохияма, Катасэ и Канагаи произвели тщательную дезинфекцию квартиры Убукаты внутри и снаружи. К Тэраде они больше не пошли, было решено выждать, пока он, окончательно обессилев, сам не попросит помощи или не впадёт в бессознательное состояние. Тогда его можно будет увезти в больницу — иного выхода не было.

Никто не знал, как долго придётся ждать, и пока каждый решил заняться своим делом. Катасэ сел к Канагаи в санитарную машину, а Кохияма и Эмма вышли во двор. Если бы их хватились, Сатико должна была сказать, что они устали и пошли отдохнуть: Эмма — в своей комнате, Кохияма — в гардеробной. На всякий случай комнату Эммы заперли на ключ.

Кохияма стал отгребать хворост и сено, скрывавшие лаз. Он старался делать это бесшумно, хотя санитарная машина стояла далеко. Увидеть же их из дома не могли: их надёжно заслонял кустарник и деревья. К тому же обитатели «загородной виллы» стали рано закрывать окна, выходящие на север. Единственным человеком, который мог бы увидеть мелькавшие в зарослях чёрный пиджак и красное пальто, был Тэрада. Он любил выходил, на веранду второго этажа или смотрел в окно в темноту вечернего парка. Но сейчас этого можно было не опасаться.

— Здесь, — сказала Эмма.

В этом месте забор был неровный. Забор возводился в спешке, и, очевидно, по оплошности строителей один блок был поставлен кое-как, цемент отвалился, и по краям плиты образовались просветы.

Кохияма толкнул плиту, она легко поддалась и упала.

Парк был уже окутан вечерним мраком, но сквозь листву откуда-то пробивался свет, образуя дрожащую дорожку на земле. Перед ними лежала тропинка, которая с детских лет была символом свободы для Эммы.

— Путь открыт! — воскликнула Эмма.

— Быстрее! — поторопил Кохияма.

Заглянув через отверстие в парк, он подал Эмме знак, чтобы она перелезла первой. Квадратная дыра в заборе была не более тридцати сантиметров, но гибкое тело девушки сравнительно легко проскользнула в неё.

За ней полез Кохияма. Сжав плечи и извиваясь, он старался пролезть как можно скорее, но лаз был слишком узок и он никак не мог протиснуться. Наконец пролез и он.

— Н-да, у меня это не очень ловко получилось! — усмехнулся Кохияма.

— Запачкался весь, — сказала Эмма и принялась чистить его пиджак. Воздух в парке был свежий, совсем не похожий на тот, которым они дышали только что, в каких-нибудь двадцати метрах отсюда. Кохияма с наслаждением втягивал в себя этот живительный воздух.

Эмма молча смотрела ему в глаза. Её чёрные зрачки блестели и в темноте, а голубоватые белки, казалось, источали какой-то нежный свет.

Вдруг она, словно чего-то испугавшись, вскрикнула и бросилась бежал, в глубь парка. Она пересекла его и спустилась со склона к белевшему внизу пруду.

Всего каких-нибудь шесть дней она просидела взаперти. Но каким чудесным, свежим и сверкающим виделся ей сейчас мир! Сверкало, казалось, всё: и листья, и кора деревьев, и даже сама темнота. Словно всё вокруг вдруг обновилось. Никакими словами не смогла бы она передать всю прелесть, всё очарование этого вечера.

Шесть дней в карантине показались Эмме бесконечно томительным заточением, и сейчас у неё было ощущение, что она не просто вырвалась на свободу, а как бы заново родилась.

Время от времени в парковых аллеях мелькали одинокие прохожие. Они шли торопливо, очевидно, спешили с работы домой. У пруда стояли скамейки, на которых, прижавшись друг к другу, сидели парочки.

Эмме очень хотелось сказать им всем что-то хорошее, ласковое.

Когда Кохияма нагнал её, она взяла его за руку.

— Пойдёмте туда, — сказала она.

Взявшись за руки, как дети, они перешли через длинный мост. Белые лебеди бесшумно плыли по водной глади. То и дело из воды выпрыгивали рыбки.

— Прелесть! Всё живёт и радуется. Никогда не думала, что жизнь так прекрасна!

 

2

Кохияма смотрел на пустые лодки, покачивающиеся на воде у речной станции. Когда-то он приходил сюда кататься со своей прежней возлюбленной. Она непрерывно болтала, рисуя ему картины их будущей семейной жизни. Она была очень счастлива, мечтая о том, когда вместе с ними в лодку сядет их первый малыш, потом второй, потом третий… А Кохияма молча грёб, и ему казалось, что с каждой её фразой лодка тяжелеет, принимая новых членов их будущей семьи…

— О чём вы задумались, Кохияма-сан? — спросила Эмма. — Сейчас не надо думать. — Неожиданно Эмма тоже разговорилась. — Вон сидят влюблённые! А за кого принимают нас? Муж и жена? О, нет! Влюблённые? Брат и сестра? Или просто добрые друзья? Впрочем, не всё ли равно? Пусть принимают за кого угодно, не правда ли?

О том, что их могут принять за отца и дочь, она не сказала — слишком невелика была разница в возрасте. Но пустота, которая образовалась в её жизни после смерти отца, единственного близкого человека, которого она любила и в то же время ненавидела за его деспотизм, казалось, угнетала её значительно больше, чем можно было ожидать. И сейчас ей нужно было заполнить эту пустоту.

— Я считаю, что всё это можно совместить, — сказал Кохияма. — В зависимости от обстоятельств можно быть либо тем, либо другим, либо третьим. По-моему, это самое замечательное.

— Нет, — возразила Эмма. — Это мужская логика. Рассуждения эгоиста. А я говорю о другом. Я за нерассуждающую любовь, за непосредственность чувств.

— Вам, кажется, очень нравятся такие сочетания: «подлинная свобода», «нерассуждающая любовь»?

— Да, — ответила Эмма. — И это, наверное, потому, что где-то в глубине души я всё-таки верю в бога…

Кончив среднюю школу, Эмма поступила в миссионерский католический колледж. Самым тяжёлым временем были для неё годы ученья в начальной школе. Но и в колледже она не нашла ни «подлинной свободы», ни «нерассуждающей любви». Здесь ей тоже то и дело напоминали о том, что она метиска.

Со дня рождения Эмма была обречена на жизнь, полную противоречий, и только потому могла, наверное, жить, что принимала эту жизнь без всякого протеста.

Они обошли вокруг пруда. Летний театр был пуст. Оркестр не играл, но в этот вечер ей не нужна была его игра, музыка звучала сейчас в ней самой.

Они подошли к турникам. Ухватившись обеими руками за перекладину, Эмма легко подтянулась и уселась на ней. Её красное пальто на мгновение распласталось в воздухе, как распустившийся цветок, мелькнули стройные ноги.

Кохияма подтянулся на соседнем турнике, который был чуть повыше. Со времени колледжа он уже лет десять не подходил к турнику и взобраться на него с первого раза не смог.

Взглянув друг на друга, они рассмеялись.

— А у вас сильные руки! — сказал Кохияма. — Я не ожидал.

— Странно для женщины, да? Я ведь всегда была озорной девчонкой. Это мне помогало жить.

Глядя, как она, ловко усевшись на турнике, смотрит с высоты вниз, Кохияма подумал: «Возможно, она именно это и считает подлинной свободой?»

Но Эмма вдруг сказала:

— Там, за тёмной рощей, мой дом. Я как бы издали разглядываю своё прошлое. И если это видение издалека — свобода, то это печально.

— А ведь подлинная свобода, вероятно, и состоит в том, чтобы распрощаться со своим прошлым, уйти оттуда, где твоим уделом были печаль и безнадёжность, — сказал Кохияма.

Он почувствовал, что пряжка больно впилась в живот, и спрыгнул на землю. Для него, тоже подумал он, печальным местом заточения стал этот дом, который Эмма сейчас рассматривала со своей перекладины.

— Мне нужно позвонить по телефону, — сказал он.

— Позвонить? — удивлённо переспросила Эмма и тоже спрыгнула вниз.

— Да. Я быстро.

— Хорошо, — согласилась Эмма.

Поблизости телефонной будки не было. Нужно было подняться по склону вверх и по переулку дойти до Киссёдэра. Было рискованно появляться сейчас на улице. Его пугала не встреча с кем-либо из знакомых, он боялся, что, попав в мирную, оживлённую толпу, он поддастся неодолимому желанию убежать из изолятора.

Дезертирство означало бы для него поражение. Нет, он должен остаться в изоляторе до конца и сделать всё возможное, чтобы разобраться в этой загадочной истории с чумой. В противном случае он не только как журналист, но и просто как человек вынужден был бы признать свою полную несостоятельность. Чтобы испытать самого себя, он во что бы то ни стало должен выдержать срок карантина. Эмма — вот в ком было его единственное спасение.

Когда они прошли переулок, перед ними открылась перспектива оживлённой городской улицы. Чуть ли не на каждом шагу здесь были убогие магазинчики, овощные лавки, китайские харчевни. Но улица показалась им удивительно яркой и оживлённой.

Торопливо шагали люди, из питейных заведений, распевая песни, уже выходили подвыпившие посетители. Ещё неделю назад и Кохияма мог бы быть среди них.

А сейчас он шёл, опустив голову, как бы избегая людских взглядов. Разумеется, никто не смог бы определить, кто он и откуда, но он весь сжался, будто его угнетал какой-то безотчётный стыд. В парке, где их окружала природа, у него не было такого ощущения, а сейчас, на людях, оно появилось.

Наконец рядом с небольшим баром они увидели телефон. Кохияма хотел было взяться за трубку, но при мысли о том, что он может быть болен, остановился. Ему не раз приходилось писать о том, как много бациллоносителей дизентерии, тифа и даже холеры постоянно бродит по городу и насколько это затрудняет борьбу с распространением опасных болезней. Как же мог он, человек, который предостерегал от опасности других, сам теперь сеять смерть!

Но потом он подумал, что его опасения, пожалуй, напрасны. Лёгочная форма чумы передаётся по воздуху при контакте с больным, а бубонная и кожная — через блох. Других путей распространения инфекции не существует. И если он и в самом деле бациллоноситель чумы, то сейчас, пока не кончится инкубационный период, он никого заразить не может.

К тому же перед уходом из дому они с Эммой приняли все меры предосторожности. В этот вечер он надел свой костюм, тщательно продезинфицированный ещё в первый день его пребывания в «загородной вилле». В общем, из дому они вышли облитые карболкой, что называется, с головы до пят.

— Ну и несёт же от нас! — морщась, время от времени говорила Эмма.

И действительно, запах был довольно сильный и, пожалуй, мог даже привлечь внимание прохожих.

И всё же Кохияма не в силах был отделаться от жуткой картины, которую ему рисовало воображение: чумные бациллы садятся на телефонную трубку, затем переходят на каждого, кто берётся за неё, бурно размножаются, распространяются дальше и одну за другой уносят человеческие жизни.

Наконец он всё-таки решился и набрал номер. Послышался голос телефонистки редакционного коммутатора, даже этот голос показался сейчас Кохияме бесконечно дорогим и близким. Затем он услышал голос Сомэи:

— Как дела? Что с тобой стряслось? Вчера Цурумото звонил тебе. В пансионе ответили, что ты давно не приходил домой, мы уже стали беспокоиться.

— Видите ли, дело в том…

— Но потом я решил, — перебил его Сомэя, — что ты отлёживаешься в больнице у какого-нибудь знакомого врача, избавляешься от своей простуды.

— Вы почти угадали. Я и в самом деле вроде как отлёживаюсь.

— Ты говорил, что тебе нужен отпуск на неделю. Значит, завтра придёшь?

— Нет. Денька через четыре, не раньше.

— Через четыре?

— Да. Я не могу пока выходить, но мне хотелось бы кое-что выяснить.

— Хм! Что же именно? — обеспокоенно спросил Сомэя.

— Мне надо знать, каким университетам и научно-исследовательским институтам у нас Пентагон оказывает финансовую помощь и какие работы субсидирует.

— Этими вопросами занимается отдел общественной жизни.

— Возможно, это и не имеет прямого отношения к нашему отделу, но я бы хотел срочно получить список таких университетов и научно-исследовательских учреждений.

— Ого! Да ты и впрямь начал интересоваться серьёзными делами!

— В первую очередь желательно узнать, какие темы и какие конкретные исследования финансируются американцами.

— Ладно, понял. Цурумото теперь ежедневно бывает в Министерстве просвещения, я ему поручу это.

— Очень прошу вас.

— Позвони завтра в полдень.

Сомэя словно что-то почувствовал — больше он ни о чём не стал спрашивать. Кохияме это было на руку. Сомэя, наверное, лишился бы дара речи, если б узнал, что Кохияма находится сейчас под одной крышей с тем самым Тэрадой, с которым они когда-то были в сибирском плену. С чувством облегчения Кохияма повесил трубку.

 

3

Кохияма и Эмма сидели в баре перед стойкой. После разговора с Сомэей, который как-то связал его с внешним миром, Кохияма почувствовал себя смелее. Он уговорил Эмму зайти в бар.

Итак, впервые они оказались вдвоём в баре. Они были знакомы шестой день и уже обменялись не одним поцелуем. Короче говоря, их вполне можно было считать влюблённой парой, но они пока ещё не имели возможности остаться вдвоём вдали от всех.

Пока бармен выполнял заказ, Эмма молча рассматривала полки, уставленные бутылками с винами иностранных марок и фруктовыми соками.

Обстановка фешенебельного бара, мягкий, неяркий свет — всё, казалось, как нельзя более подходило к европейской внешности Эммы. Но она держалась скованно и сидела с хмурым видом. От её недавней весёлости и оживления не осталось и следа. Возможно, продолжало сказываться невольное напряжение, которое они испытали, попав из своего уединения в шумную городскую толпу. Но скорее всего, дело было не только в этом.

— Почему вы вдруг нахмурились? — спросил Кохияма.

— Наверное, потому, что настало время задуматься, — с чуть печальной улыбкой ответила Эмма.

Влюблённые всегда испытывают тоскливое чувство, когда наступает время расставания. Они начинают нервничать, между ними возникают подчас даже ссоры. Однако ни Кохияме, ни Эмме это пока не угрожало, её явно заботило что-то другое.

— Но ведь вы сами сказали в парке, что сейчас не время задумываться.

— Да, но когда-нибудь это надо всё-таки делать.

— Вы думаете о том, что с вами будет, когда вы покинете «загородную виллу»?

— Нет, не об этом. Это уже решено. Я снова вернусь к своей прежней работе.

— В таком случае вам не о чем беспокоиться, — сказал Кохияма. «Не считая чумы, которая, возможно, хозяйничает в «вилле», — хотел он добавить, но промолчал.

— Я всё думаю о том, для чего отец занимался этими исследованиями? — с некоторым усилием проговорила вдруг Эмма.

— Не стоит об этом думать, бесполезно, — сказал Кохияма.

— Бесполезно? Но ведь сами-то вы только об этом и думаете! Или я не права?

Казалось, она читала его мысли. Она, видимо, чувствовала, что Кохияма стремится узнать, над чем работал отец, и уже почти докопался до сути, хотя он никогда с ней об этом не говорил.

Кохияма взглянул на часы. Прошёл час, как они ушли из дому.

— Исследования вашего отца остались незаконченными, и теперь ими занимается Тэрада.

— Работа моего отца всегда причиняла одни страдания. Он не щадил ни мать, ни меня…

— Пожалуй, нам пора идти, — прервав её, поднялся с места Кохияма.

— А сок, барышня? — окликнул её бармен. На стойке остался бокал фруктового сока, к которому Эмма не притронулась.

— Не хочу, спасибо, — ответила она.

Кохияма тоже заметил, что Эмма не стала пить сок, но ничего не сказал. Он и сам выпил едва половину своего виски с содовой. Мысль о том, что он, возможно, распространяет чуму, не покидала его. Под подозрительным взглядом, которым бармен проводил «влюблённую парочку», они вышли на улицу. При свете фонарей Кохияма вдруг увидел, что у Эммы глаза полны слёз.

Кохияма обнял её за плечи, ему хотелось как-то утешить девушку, отвлечь от грустных мыслей. Они проходили мимо винного ларька. Кохияма купил бутылочку виски и немного сыру. Шесть дней назад он пошёл на квартиру к Убукате прямо из дому. Денег у него с собой было немного, и сейчас он всё израсходовал.

Когда Кохияма и Эмма спустились с парк, настроение у них немного поднялось. Кохияма на ходу вынул бутылку из картонной упаковки и отвинтил пробку.

— Пить здесь? — удивилась Эмма.

— Но ведь некогда, нужно спешить, — сказал Кохияма.

Они условились с Сатико, что к восьми часам вернутся.

— Погодите, я знаю хорошее место, — сказала Эмма.

— Но в нашем распоряжении осталось не более пятнадцати минут.

Эмма пошла вперёд. Она великолепно ориентировалась в парке. Они свернули с освещённой аллеи на глухую тёмную тропинку, перешли по горбатому мостику через родник и очутились перед небольшой рощицей. Между деревьями тускло поблёскивал пруд. Эмма повела Кохияму к роще. Сюда, видно, редко кто забредал. Почти у самой опушки они нашли охапку хорошо сохранившегося сена.

Они сели. Здесь их никто не мог видеть. Сзади была стена деревьев, а впереди лежал объятый тишиной, заросший у берега камышом пруд.

Кохияма сделал несколько глотков. Виски обожгло желудок, и тело сразу стало удивительно лёгким.

— Я тоже хочу, — сказала Эмма.

Он в темноте протянул ей бутылку.

— Нет, я хочу из ваших рук!

Он поднёс бутылку к её губам.

Она сделала глоток и снова потянулась к бутылке. Эмма запрокинула голову, длинные волосы волнами спадали назад. Он погладил девушку по голове и дал ей ещё отпить несколько глотков.

Она склонила голову на его плечо.

— Обнимите меня, — сказал Эмма.

Она часто просила обнять её, ведь она даже в девстве не знала тепла материнских рук и тосковала по ним.

Когда она стала подростком, отец вдруг обрушил на неё поток бурных чувств, в которых любовь смешивалась с ненавистью. Он требовал от дочери полного повиновения, грубо вмешивался во все её дела и злился, что не может заменить ей мать и проникнуть в её девичьи тайны. Он был для неё настоящим деспотом.

Отшвырнув пустую бутылку, Кохияма обнял Эмму. Губы их слились в долгом поцелуе.

Наконец он оторвался от её губ и, с трудом взяв себя и руки, хотел было что-то сказать ей, но девушка вдруг подняла на него свои широко раскрытые глаза и чётко проговорила:

— Когда я кончала колледж, я однажды была близка с одним человеком. Потом в университете за мной настойчиво ухаживал мой однокурсник…

Не желая ничего слушать, Кохияма поцелуем зажал ей рот. Упругое, напряжённое тело Эммы стало вдруг мягким и податливым. Они упали на сено, ещё хранившее запах солнца, и тела их сплелись. Эмма тихо вскрикнула… Охватившая их обоих неизъяснимая нежность перешла в страсть.

За всё эти шесть дней Кохияма ни на минуту не забывал в чуме. Однако сейчас он забыл обо всём на свете.