Тем, кому хватило терпения дочитать наше повествование до этого места, хочу предложить совершить еще одно усилие и посмотреть на синто в несколько другой перспективе. Все, что было изложено выше, — это попытка рассказать о синто как неком едином духовном феномене, остающемся неизменным на протяжении столетий. Такой подход вполне правомерен и позволяет нам уловить главные особенности синтоистского мировоззрения. Однако было бы ошибкой воспринимать реальное синто только в виде вневременной «глубинной структуры», неподвластной изменениям и влияниям извне. Синхронический подход должен быть дополнен диахроническим.

В идеале для полноты картины мы должны были бы рассмотреть все изменения, происходившие с элементами структуры под названием «синто» на протяжении веков. Отчасти мы уже делали это, рассказывая о переменах, происшедших в восприятии ками, или о том, как буйство древних шаманов превратилось в церемониальную строгость служения ками. Говорили мы и об особенностях японской культуры, в которой некогда обретенное никогда полностью не исчезает, сохраняя свою действенность, хотя бы отчасти, и поныне.

Однако строгое следование этому принципу привело бы к неимоверному разрастанию объема книги, да и интересно это было бы лишь немногим. Поэтому я предлагаю вам ограничить наш исторический экскурс лишь рассказом о попытках систематизации синто, неоднократно предпринимавшихся на протяжении всей истории Японии.

Те же, кого эта тема не очень интересует, могут без особого ущерба и чувства сожаления пропустить следующие две главы и почитать напоследок о японских привидениях, лучше всего на сон грядущий. Ну а дотошным ничего не остается, кроме как последовать за автором по запутанным дебрям причудливых конструкций, которые лучшие умы Японии успели сотворить за тысячу с лишним лет. Наше путешествие будет менее легким и приятным, но зато в конце вы сможете гордо заявить, хотя бы самим себе, что вам все-таки удалось добраться до конца. Давайте попробуем…

* * *

Все попытки систематизации синто были прямо или опосредованно инициированы влиянием иноземных учений, проникавших в Японию. Поэтому наш рассказ будет одновременно и историей взаимоотношений синто с чужеземными философско-религиозными традициями. Но прежде чем приступить к непосредственному изложению материала, хотелось бы познакомить вас с традиционной периодизацией японской истории.

Свое название периоды японской истории (см. табл. 3) получали, как правило, по городу или местности, где в то время сосредоточивалась политическая власть, или, что касается древнейшей истории, по характерным приметам тогдашней культуры, или месту обнаружения первых ее образчиков.

Т а б л и ц а 3

Периоды японской истории

 

• Древность: периоды Асука (552–646), Хакухо (646–710) и Нара (710–794)

Как мы уже говорили в самом начале этой книги, даже само слово «синто» впервые стало использоваться для обозначения японских религиозных верований лишь после проникновения в страну буддизма. Столкновение с этим пришельцем извне впервые заставило японцев осознать, выделить и дать название собственной религиозной традиции, прямо соотнося и сопоставляя ее с «импортным» учением. (Однако надо обязательно помнить, что использование слова «синто» в качестве обозначения определенной религиозной традиции началось только в средние века, когда были предприняты первые попытки систематизации.) Ведь часто и мы начинаем задумываться над чем-либо лишь тогда, когда впервые сталкиваемся с «иным», непривычным, нарушающим прежнюю бессознательную безмятежность. При этом самым важным порою оказывается познание не только или даже не столько «иного», сколько прежде всего «своего», «привычного». Ибо только через понимание и осознание отличительных черт «своего» или просто «привычного» можно попробовать определить особенности «иного», или «необычного». Но что делать, когда это «иное» столь непривычно, столь «другое» не только своей экзотикой, но и утонченностью уровня своего духовного развития, что «своих» понятий и категорий, в которых можно помыслить новое, вообще нет? Выход один — принять и сделать «своими» «чужие» понятия и категории и попытаться выразить в них «свое».

Именно так поступили и поступали на протяжении всей своей истории японцы, вводя чужеземные понятия и применяя их к собственным реалиям. Конечно, это свойство всех народов и культур. Но в случае с Японией всё виднее и нагляднее благодаря ее островной обособленности. Япония находилась достаточно близко, чтобы в полной мере испытывать постоянное влияние высокой культуры материковой китайской цивилизации, но достаточно удаленно, чтобы не оказаться полностью поглощенной ею. Это касается и религиозной сферы. Японцы были достаточно свободны в использовании пришедших к ним из-за моря терминов и понятий, с которыми они позволяли себе обращаться достаточно вольно. Один из ярких примеров тому — заимствование самого слова «синто», неоднократно встречающегося в китайской философско-религиозной классике и означающего, согласно «Большому китайско-русскому словарю», 1) божественную истину; 2) порядок, установленный свыше; 3) дорогу к могиле; 4) веру в духов и, наконец, 5) «синтоизм».

Это заимствованное слово, переводимое по дословному истолкованию составляющих его иероглифов как «Путь богов», стали использовать для обозначения японской религии, противопоставляя ее тем самым заморскому «учению Будды», то есть буддизму. Лишь в период Эдо (XVII–XIX вв.) японские ученые так называемой «национальной науки» (кокугаку) придумали для этой религии «исконное» название — каннагара (камунагара) — но мити. По смыслу это так широко и не прижившееся название не столь уж отличается от более привычного «синто», ибо, по сути, является японским прочтением китайских иероглифов с добавлением слова нагара — "такой как есть, без искажений" и может быть переведено как" истинно исходящий от ками путь" или «путь следования ками».

Эти филологические изыски были составной частью духовной атмосферы того времени, когда пробуждение национального самосознания вызвало к жизни стремление определить, что есть чисто японское, и освободить этот «японский дух» от груза вековых наслоений чужеземных влияний, в том числе и языковых. Настоятельно рекомендуемое многими учеными того времени очищение японского языка от китаизмов весьма напоминает, совпадая в некоторой степени и во временных рамках, усилия министра народного просвещения России адмирала А. В. Шишкова (1754–1841)по замене иностранных слов сугубо славянскими. И так же, как у нас знаменитые «мокроступы», не прижились многие изобретенные японскими «национальными учеными» японизмы.

Однако до того времени было еще далеко, и с момента официального представления буддизма императорскому двору посланниками корейского княжества Пэкчэ в 538 г. (по другой версии — 552 г.) вплоть до периода Муромати синто находилось как бы в тени буддизма. Хотя все положенные и систематизированные в уже неоднократно упоминавшихся «Уложениях годов Энги» синтоистские церемонии регулярно проводились при императорском дворе, верхушка общества, включая и императора, отдавала явное предпочтение заморскому учению. Так, например, в хронике «Нихонги» записано, что император Бидацу (572–585) «не верил в Закон Будды», а о следующем за ним Ёмэй (585–587) сказано, что он «верил в Закон Будды и почитал Путь богов». Но вот спустя почти сто лет император Котоку (645–654) получает следующую характеристику: «Он почитал Закон Будды и пренебрегал Путем богов».

Это, однако, вовсе не означает, что синто было заброшено и позабыто. Конечно, по сравнению с философскими глубинами буддийского учения, разрабатываемого на протяжении столетий лучшими умами Индии и Китая, синто не поражало интеллектуальными изысками. Но не столько этим или даже совсем не этим привлекал буддизм императоров и знать. Само учение буддизма на протяжении нескольких сотен лет оставалось непонятым в Японии — уж слишком велик был разрыв в интеллектуальном развитии Японии и ее материковых соседей. Зато слова, содержащиеся в письме владетеля Пэкчэ, о том, что в этом «высшем из учений» «каждая мольба выполняется, и ничего не остается без ответа», явно привлекли внимание. Именно в качестве такого, более сильного, чем синто, магического средства, приносящего ощутимые блага в этой жизни, буддизм и был воспринят и поддержан при дворе. Ни о какой нирване, буддийском учении об иллюзорности «я» и прочих тонкостях никто и представления не имел в те времена! Диспут о принятии буддизма шел на уровне того, вызвана ли эпидемия чумы гневом местных богов, рассерженных почитанием «заморского ками», или же, наоборот, этот импортный бог прогневался за недостаток оказываемого ему уважения. Именно на таком уровне шла дискуссия о принятии учения, которое, как писал тот же князь Пэкчэ, «сам Конфуций понять не может» и чей только основной канон в китайском переводе составляет 100 томов по тысяче страниц в каждом! Эффективность буддийских обрядов в вызывании, например, дождя во время засухи — вот что ставилось во главу угла.

Конечно, сыграла свою роль и привлекательная величавость торжественных буддийских обрядов — все эти статуи, картины, утварь, музыкальные инструменты, песнопения. Ну и, конечно, храмовая архитектура. Ничего такого в синто и в помине не было. Помните, как наши предки, посланцы князя Владимира, после посещения храма святой Софии в Константинополе были настолько потрясены увиденным, что не могли понять, «то ли на небесах, то ли на земле» они находятся.

Поэтому неудивительно, что в течение достаточно длительного времени синто находилось как бы в тени буддизма. Трудно было что-то противопоставить не только его высокому философствованию и великолепию убранства храмов, но и, прежде всего, изощренной магической практике. Конечно, повторюсь еще раз, мало кто из японцев на первых порах понимал всю глубину буддийского учения о спасении, но именно недоступность разумению и создавала вокруг этого учения флер таинственности и сверхъестественного могущества, сообщавший ему особую привлекательность.

Однако буддизм вовсе не занимался целенаправленно вытеснением, а тем более физическим уничтожением всего, что было связано с местными верованиями. Во все времена и во всех странах буддизм мирно уживался с этническими локальными религиями, включая их божеств в свою поистине всеохватную универсальную систему.

Здесь, прервав на время наш рассказ о синто, я хотел бы коротко изложить некоторые сведения (отчасти повторив сказанное во 2-й главе) о буддизме той версии, которая получила распространение в Японии. Это необходимо для понимания взаимоотношений, складывающихся между буддизмом и синто.

Основателем буддизма является принц Сиддхартха Гаутама из рода Шакья, живший в VI–V вв. до н. э. на севере Индии. В возрасте 34 лет после напряженных поисков истины он сумел понять, в чем заключается причина человеческих страданий, и указать путь, ведущий к избавлению от них. С того момента, как ему открылась истина, его стали звать «буддой», то есть «пробужденным», «проснувшимся от сна иллюзий». Сиддхартха не является единственным мудрецом-«буддой». На этой земле были «будды» до него, будут и после. Кроме того, наш мир, по учению буддизма, не является единственным, и если будда ушел уже из нашего мира, то в других мирах многие будды здравствуют и поныне. Таким образом, слово «будда» является не именем собственным, а нарицательным именованием любого мудреца, прозревшего истину, и первоначально использовалось не только в буддизме. Считалось, что ставший буддой приобретает и определенные сверхъестественные способности, но будда — это не бог!

Согласно картине мироздания, во многом унаследованной буддизмом из индуистских верований, во всей вселенной нет ничего выше Универсального Закона, называемого Дхармой. Даже боги, существование которых вовсе не отрицается буддизмом, не властны над этим законом и подчиняются ему. Главное содержание его заключается в том, что все в этом мире имеет причину, не появляется и не исчезает без причины. Устранив причину, можно избежать и, скажем, нежелательный результат. Буддисты считали, что причиной наших страданий в мире является неведение. Устранив неведение, можно избавиться от страданий. В приложении к земному существованию этот Универсальный Закон проявляется в виде частного закона о карме, определяющего условия бытия существ. Все обитатели мира делятся в буддизме на шесть групп — обитатели ада, голодные духи, демоны ашура, животные, люди и боги. Все они после смерти (смертны даже боги, хотя их жизнь и невероятно длинна!) могут вновь родиться в прежнем облике, а могут оказаться и в другой сфере бытия в зависимости от благости или, наоборот, неблаговидности своих поступков при жизни. Все это и определяется законом кармы.

Задача любого существа — не просто оказаться в более благополучной сфере бытия, но вообще разорвать эту цепь рождений и смертей, ибо даже самая радостная жизнь кончается неизбежными страданиями, от которых ничто не защитит — ни слава, ни богатство. Всех подстерегают болезни, старость и смерть. Учение о том, как разорвать эту цепь, и составляет квинтэссенцию буддизма.

Так называемый традиционный буддизм — тхеравада ("учение старейшин") — полагал, что путь к спасению весьма долог, и далеко не каждый способен пройти его. Для этого понадобится вновь и вновь рождаться в этом мире и каждый раз посвящать свою жизнь без остатка следованию пути, указанному буддой. Например, женщине надо в течение неоднократных перерождений улучшить свою карму, чтобы родиться мужчиной. Мужчине понадобится множество жизней, чтобы суметь стать монахом. И только монахи, сосредоточив все свои помыслы и дела на достижении конечного освобождения, тысячи раз вновь рождаясь в этом мире, смогут в итоге избавиться окончательно от страстей и войти в нирвану.

Однако эта достаточно грустная перспектива была коренным образом пересмотрена на рубеже нашей эры, когда в буддизме возникло новое течение, названное Большой колесницей, — махаяна. Его манифестом стала якобы вновь обнаруженная знаменитая Лотосовая Сутра, которую Будда повелел спрятать до той поры, пока его последователи не созреют до понимания содержащихся в ней глубоких истин. А суть их в том, что все существа без исключения смогут достичь спасения благодаря милосердию будды. Их карма может быть улучшена не только собственными усилиями, но и благодаря помощи следующих за буддами в иерархии этого учения существами, которых называют бодхисаттвами. Их, как и будд, тоже огромное множество, и каждый обладает собственной специализацией наподобие христианских святых. Они намеренно откладывают свой окончательный уход из мира, чтобы помочь всем жаждущим обрести освобождение. Более того, это спасение описывается не просто как «уход в нирвану», а в более привлекательной формулировке — «Каждый может стать буддой!». Именно эта идея, провозглашенная впервые в Лотосовой Сутре, и объясняет название этого нового направления в буддизме — оно, как большая колесница, на которой могут поместиться все страждущие, доставит их к конечной цели. По контрасту прежнее учение было названо Малой колесницей — хинаяна, это название воспринимается приверженцами старого толкования как уничижительное. Это традиционное толкование, обычно называемое «учением старейшин», или тхеравада, по-прежнему влиятельно в некоторых странах Юго-Восточной Азии, например таких, как Таиланд и Шри-Ланка. В Японию же, через Китай и Корею, пришло и распространилось новое течение. Но оно не было однородным.

На этом долгом пути в рамках махаяны возникали все новые и новые интерпретации. Одни считали, что вся проблема в омраченности сознания, которое, будучи очищенным, воспримет мир как он есть и тем самым просветление будет достигнуто (виджнянавада — "учение о сознании"). Другие полагали, что в каждом из существ есть некая «природа будды», которую надо извлечь из-под скрывающих ее наслоений (татхагатагарбха). Третьи считали, что два мира — истинный и тот, в котором мы живем, существуют как бы параллельно и тесно взаимосвязаны, что у каждого явного предмета или явления есть тайная истинная сущность, открытие которой с помощью особых практик ведет к просветлению (эзотерический буддизм, называемый чаще всего тантраяной или ваджраяной). На основе этих принципов возникали многочисленные школы, которые проповедовали уже какую-то конкретную методику спасения, используя для ее обоснования один из вышеперечисленных постулатов, а чаще всего их комбинацию.

При этом названные течения буддизма не были взаимоисключающими. Общие принципы оставались едиными. Однако буддизм допускает разнообразие конкретных способов достижения просветления или истолкования тех или иных положений. Главное — единая цель, а потому в буддизме нет авторитарности и нетерпимости, ибо если нет ортодоксии, то нет и ереси, если нет убежденности в обладании монополией на истину, то нет и гонений на инакомыслящих. Буддизм удивительно гибок и объединяет в себе множество интерпретаций и подходов, порой весьма и весьма различных. Как говорят японцы, вершина у горы Фудзи одна, но ведут к ней сотни тропинок. Это фундаментальное отличие менталитета не только японцев, но и многих других азиатских народов, столь несвойственное иудео-христианско-мусульманской культуре.

Буддизм, придя в Японию, вполне терпимо отнесся к местным божествам. Это отношение на первых порах укладывалось в два привычных для буддизма типа взаимоотношений с местными божествами:

• японские ками рассматривались, наравне со всеми другими существами, как страдающие в круговороте сансары, которых нужно спасать, поэтому к синтоистским святилищам были приставлены особые монахи, в обязанность которым вменялось чтение буддийских писаний-сутр пред ками, дабы и те смогли достичь просветления;

• японские ками, так же как и индийские дэвы и прочие божества, включались в пантеон местных защитников буддийского учения и будд от козней злых сил, а впоследствии их стали рассматривать даже в качестве местных покровителей буддийского учения.

Что касается первого варианта, то порою сами японские ками «заявляли» о необходимости своего спасения. Вот запись, относящаяся к 715 г. Во сне к священнослужителю святилища, покровителем которого являлся известнейший вельможа, министр двора Фудзивара-но Мутимаро (680–737), явился сам ками по имени Кэхи и сказал следующее:

И ками, и людям ведомо, что господин чтит Закон Будды. Да исполнится воля моя и будет построен во благо буддийский храм для меня. По карме моей прошлой жизни уж давно я стал ками, а ныне желаю следовать путем Будды и вершить благие дела.

И на территории синтоистского святилища действительно был построен буддийский храм. Такие храмы при синтоистских святилищах получили особое название — дзингудзи (дзингу — "палаты божества", дзи — "буддийский храм"). Первое упоминание о строительстве подобного дзингудзи относится ко времени государыни Саймэй (655–661), а уже во второй половине VIII в. они стали явлением повсеместным. Сначала дзингудзи строились именно ради спасения ками от земной юдоли.

Вот пример еще одного заявления ками. Эта запись относится уже к 763 г.:

Я ками по имени Тадо. За целую вечность накопил я дурную греховную карму, и путь богов стал мне воздаянием. Ныне желаю навеки избавиться от тела ками и обратиться к Трем Сокровищам [53] .

В ответ буддийским «наставником в медитации» по имени Манган возле горы, которая считалась «божественным телом» (синтай) этого ками, была сооружена молельня, в ней установили статую ками, а сам ками тут же получил титул бодхисаттвы.

Записей подобного рода «обращений» божеств сохранилось изрядное количество. В них привлекает внимание и определенная двусмысленность, связанная с использованием термина синто ("путь богов"). Ведь записанное теми же иероглифами понятие существовало в буддизме еще до его прихода в Японию и обозначало совокупно три из шести сфер бытия, населенных сверхъестественными существами (боги, демоны и голодные духи).

Однако, с другой стороны, со временем японские ками стали почитаться в специально сооружаемых на территории храма синтоистских святилищах в качестве местных защитников буддизма. Дело в том, что буддизм в Индии включил в свой пантеон всех основных индуистских божеств, которые стали почитаться в качестве защитников Будды и его учения от злых сил. Пройдя через Китай, Корею и, наконец, достигнув Японии, буддизм сохранил и принес с собой и этот аспект своего учения. Поэтому во многих крупных буддийских храмах Японии вас встречают в притворах входных ворот статуи этих индийских божеств с весьма свирепым выражением лица и фигурами культуристов. Их грозный облик и должен отпугивать всякую нечисть при попытке проникнуть в святая святых.

Поэтому неудивительно, что первым ками на японской земле, выступившим в такой роли, был воинственный Хатиман, о котором мы уже рассказывали. Именно к нему обратился император Сёму (724–749), задумавший в 743 г. строительство грандиозного буддийского храма Тодайдзи (он до сих пор остается самым большим деревянным сооружением в мире, его размеры 50 на 57 метров, высота 49 метров) и не менее грандиозной статуи высотою 16 метров космического будды Вайрочана (Сияющий, Солнечный, яп. Бирусяна), почитаемого школою Кэгон.

Что же подвигло императора на такое грандиозное строительство, для завершения которого он обещал «горы срыть»? Можно предположить, что решение было прежде всего идеологически мотивированным. Право императора на власть традиционно обосновывалось тем, что он является потомком Аматэрасу, но ведь и другие знатные роды вели свое происхождение от богов. Конечно, говорить о том, что император был первым среди равных, было бы преувеличением, но, очевидно, «синтоистское» обоснование его права на власть не было абсолютно непререкаемым, особенно в условиях, когда другие древние роды сохраняли влияние и силу. Император нуждался в новом обосновании своего права властвовать, которое не могло бы быть оспорено никем. Ведь именно после очередного заговора знати принимается решение о строительстве Тодайдзи.

Конечно, «высокоразвитый» буддизм в сравнении с «примитивным» синто имел и другие привлекательные стороны, истинные или мнимые, о которых мы говорили выше. Прежде всего — как носитель более высокой культуры и более эффективное магическое средство. Сюда же можно отнести и соображения идеологического порядка. Недаром из многочисленных будд император выбирает будду Вайрочана, прославляемого в главном тексте школы Кэгон — знаменитой Сутре Цветочного Убранства. В этом тексте раскрывается высшая истина: оказывается, все остальные будды, включая и «исторического» будду Сиддхартха Гаутама, которого мы почитаем как основоположника буддизма, есть не более чем воплощения, эманации предвечного космического будды Вайрочана. Его тело тождественно Вселенной, и потому «отдельность» других будд, как, впрочем, и всего сущего, иллюзорна, ибо объединена в высшей реальности этого космического будды. Отсюда сделать практические выводы, удобные для центральной власти, несложно. Достаточно уподобить императора этому будде, чтобы получить хорошо аргументированное обоснование непререкаемости императорской власти, «оправданности» централизованного государства, а также необходимости подавления сепаратизма или любых иных посягательств на устои.

Сёму в указе по поводу строительства Тодайдзи заявляет:

…и услышали, что среди учений разных

Перевод Л.М.Ермаковой

слово Будды все прочие превосходит

для защиты государства нашего.

Но при этом государь вовсе не отрекался от прежних богов. Более того, он обращается к ним с просьбой содействовать этому начинанию:

И вот, желая… воздвигнуть статую Будды,

Перевод Л.М. Ермаковой

Вознесли мы моления

богам ( ками . — А. Н .), на Небе пребывающим, на Земле пребывающим,

и почести воздали душам государей разных времен…

Однако, несмотря на то что боги «согласились», грандиозное строительство потребовало таких усилий и расходов, что, казалось, никогда завершено не будет. Тут император обращает свои взоры к конкретному ками — Хатиману, который, как следует из текста указа о пожаловании его рангом, не просто согласился, а активно содействовал этому строительству:

В минувшем году дракона возносил государь моления будде Русана (Вайрочана. — А. Н .),

Перевод Л.М. Ермаковой

пребывая в храме Тисикидзи в земле Кафути, уезде Оогата, и помыслил так:

«И мы [статую] построим», — но никак то ему не удавалось.

И вот великий бог Хирохата-но Яхата (Хатиман. — А.Н .),

пребывающий в уезде Уса страны Бидзэн, так поведать соизволил:

«Я, божество, приведу с собой богов небесных, богов земных,

и непременно построю…» —

так он поведал и построил.

И государь радовался и благоговел.

И теперь должно государю, в трепете пребывая,

[богу] пожаловать…

В той же хронике «Сёку Нихонги» («Продолжение Нихонги»), где помещены приведенные выше указы, в записи, относящейся к 750 г., говорится, что Хатиман сам выразил желание явиться в столицу, и когда туда прибыла главная жрица его святилища, которая, кстати, приняла монашеский постриг по буддийскому обряду, в честь этого события была устроена грандиозная служба. Впоследствии Хатиман был удостоен титула «Великий бодхисаттва» (первая запись об этом относится к 809 г.).

Помимо истории о «помощи» Хатимана сохранились и другие «свидетельства» о содействии синтоистских божеств в строительстве этого огромного буддийского храма.

В сборнике средневековых легенд «Кондзяку моногатари» говорится, что когда при строительстве Тодайдзи не хватало золота, божество горы Канэ-но такэ указало на его месторождение. А в хронике «Сёку Нихонги» имеется запись, свидетельствующая, что после обнаружения месторождения золота, необходимого для украшения статуи Вайрочаны, приношения делались синтоистским святилищам. Ревностный буддист император Сёму откликнулся на это событие такими словами:

Однако ками не всегда безоговорочно помогали буддам. Если строительство буддийского храма затевалось без их одобрения, то возмездие следовало незамедлительно — храм подвергался разрушению, так как на его строительство шли деревья из священной рощи (запись 773 г.); правитель заболевал, когда по его велению в основание буддийского храма укладывали камень со священной горы (запись 771 г.).

Появление многочисленных записей такого рода к концу VIII в. свидетельствует о том, что статус японских ками в глазах местного населения все повышался. Синто как бы постепенно высвобождалось из-под гипноза безоговорочного авторитета «пришедшего из-за моря» учения. По мере освоения материковой культуры осознание японцами того, что и мы, мол, «не лыком шиты», распространялось и на местных божеств, поднимая их роль и статус. Ками уже не просто страдающие существа, нуждающиеся в спасении, но и самостоятельная сила, без поддержки которой буддам не справиться.

 

• От древности к средневековью: период Хэйан (794—1185)

Следующая после Нара эпоха обычно характеризуется в истории религий Японии как период появления двух первых «собственно японских» буддийских школ — Тэндай и Сингон. И та и другая были импортированы из Китая, но уровень освоения буддийского учения в Японии был уже таков, что на их основе стали появляться оригинальные теории. Однако свой отсчет эта эпоха начинает с события политического — создания нового центра власти по образцу и подобию блистательного города Чаньань — столицы Китая тех времен. Считается, что предпринявший грандиозное строительство стольного града на новом месте император Камму (781–806) был подвигнут на это начинание все большим вмешательством монашеской братии в дела светские и политические. Один буддийский монах даже попытался стать императором. Поэтому и новый город был назван весьма многозначительно — Хэйан (Мир и Покой).

В таком развитии событий была повинна и сама власть, взявшая буддизм под жесткую государственную опеку и платившая монахам из собственного кармана за моления в «защиту государства». Можно легко себе представить, сколько поводов для шантажа, закулисных интриг и прямого давления давала последователям Будды их роль магических охранителей покоя в Поднебесной.

Обретшее не только духовный авторитет, но и экономическое могущество буддийское духовенство все чаще становилось помехой воле микадо. Неприязнь императора Камму к буддийскому монашеству была столь велика, что поначалу в новой столице вообще не планировалось строительство буддийских храмов.

Но не только император был недоволен излишним «омирщением» интересов искателей нирваны. Среди самого буддийского духовенства нашлись настоящие подвижники. Но если у государя был только один выбор — бежать от влияния коррумпированного духовенства, построив новую столицу на отдаленной от прежней равнине, то исход монахов, которые были недовольны царящими нравами, был более символическим — они уходили вверх, в горы.

Горы, как мы помним, почитались местом священным и внушающим трепет. Они были обителью ками, туда уходили души предков, и никто из смертных не смел нарушить их покой. Мы помним, что идея чистоты одна из центральных в синто. Только прошедший соответствующие ритуалы очищения мог рискнуть приблизиться к обители ками, не рискуя навлечь гнев божеств. Поэтому для обычных людей горы были запретной территорией. Буддийские же монахи для обретения нужной степени ритуальной чистоты стали использовать почитавшиеся более действенными буддийские и пришедшие вместе с буддизмом даосские магические ритуалы, что позволяло им безбоязненно вторгаться в святая святых.

Это вызвало к жизни своеобразный тип горных отшельников-аскетов, которых стали называть ямабуси ("спящие в горах"). Упражняясь в аскезе и совершенствуясь в магических практиках, они стремились достичь спасения и обрести сверхъестественные способности. Отсюда произошло и название этого нового течения — сюгэндо ("путь упражнений (в аскезе и практиках) и обретения (сверхъестественных способностей)").

Сочетая в своем неписаном учении синтоистские верования с буддийскими и даосскими практиками, эти ямабуси выполняли в средние века очень важную социальную роль своего рода «божественных почтальонов». Если кто-нибудь хотел, чтобы его мольба была передана ками, так сказать, из рук в руки, он обращался к ямабуси, который за соответствующую мзду взбирался на гору и читал мольбу ками в непосредственной близости от его местообиталища, к которому никто, кроме посвященных, не рисковал приблизиться.

Сначала статус ямабуси не был официально признан, и нередко они подвергались гонениям со стороны властей, стремящихся контролировать столь важную для государства идеологическую сферу. Однако с конца периода Нара горы стали привлекать и тех, кто принял постриг вполне легально, но был не удовлетворен чрезмерной вовлеченностью в мирские заботы «государственного» буддизма. Такие монахи-отшельники, которых называли «святыми мудрецами» (хидзири), видели в буддийском учении не столько магическое средство для «охранения страны», хотя эти «державные» тенденции никогда полностью не исчезали и потом, сколько благую весть о возможности спасения человека.

Среди них были и основатели новых буддийских школ периода Хэйан — Тэндай и Сингон. Основателя японской школы Тэндай, которая почитала главным текстом знаменитую Лотосовую Сутру (санскр. Саддхармапундарика), где говорится о возможности всех существ стать буддами, звали Сайтё. Его младший современник Кукай стал первым патриархом школы Сингон, которая исходя из учения, изложенного в Сутре Великого Солнца (санскр. Махавайрочана-сутра, яп. Сутра Дайнитикё), утверждала возможность стать буддой в «этом теле», то есть при жизни. Объединяющим эти две школы общим принципом был тайный, эзотерический буддизм (яп. миккё:), ставший очень популярным в Японии. Именно на основе этого эзотерического буддизма возник новый тип отношений между ками и буддами, чему, несомненно, способствовало и само перемещение буддийских центров, прежде всего главных монастырей новых школ Тэндай и Сингон, в горы.

И именно само проникновение буддизма в святые для синто места — горы стало одним из толчков к более цельному и обоснованному осмыслению взаимоотношений ками и будд на основе принципов эзотерического буддизма, в котором любой предмет, явление или существо кроме своей явной формы имеет скрытую, истинную природу.

Подобному переосмыслению в немалой степени способствовало и то, что японская культура к тому времени уже в достаточной мере освоила заимствованное с материка, чтобы оправиться от состояния первоначального шока и чувства неполноценности. Вместе с ростом чувства уверенности и национального самосознания повышался и статус всего собственно японского, «родного», включая и ками. В новую эпоху ками считались уже не просто грешниками, нуждающимися в спасении, или защитниками пришлых святых, но самим воплощением будд и бодхисаттв на японской земле, принявших облик ками, ибо так их было легче воспринять местному населению. Теперь же необходимость в такой «маскировке» отпала, народ созрел к тому, чтобы ему была явлена истина: все японские ками — это на самом деле будды. И мостик к такому новому пониманию взаимоотношений ками и будд также связан с легендой о построении Великого Восточного Храма — Тодайдзи. Император Сёму, испытывая трудности в завершении предпринятого им строительства грандиозной статуи будды Вайрочана и храма Тодайдзи, обратился за помощью и к самой Аматэрасу, направив в Исэ пользующегося популярностью в народе монаха и чудотворца Гёки (668–749), прозванного за свои благодеяния бодхисаттвой. Ответ Аматэрасу был более чем благоприятен. Богиня заявила, что она есть на самом деле будда Вайрочана (sic!), и поэтому излишне говорить, что она всячески поддерживает это начинание. Скорее всего, эта легенда гораздо более позднего происхождения, так как первое упоминание о ней приводится в источнике второй половины XIII в., когда новые представления о взаимоотношениях ками и будд уже устоялись. Тем не менее само ее появление свидетельствует о радикальных переменах во взаимоотношениях местной и пришлой религиозных традиций.

Хондзи суйдзяку

Теоретическое обоснование представления об этой «одинаковости» ками и будд было впервые предложено монахами школы Тэндай. Оно основывается все на том же эзотерическом принципе, что все явленное имеет еще и тайный истинный смысл. Кукай, основатель школы Сингон, писал об этом так:

Значения явного и тайного многообразны и многочисленны. Когда переходишь от поверхностного к глубокому, глубокое — тайно, а поверхностное — явно. Поэтому не-буддийские учения тоже можно назвать хранилищами тайн.

Последняя фраза — квинтэссенция эзотерического подхода, примененного по отношению к синто. То, что на поверхности воспринимается как ками (явное), в глубине своей суть будды и бодхисаттвы (тайное). Эта идея с определенными видоизменениями стала краеугольным камнем практически всех синто-буддийских учений, возникавших впоследствии. Ее устоявшаяся, выработанная в школе Тэндай традиционная формулировка, вынесенная в заголовок этого раздела, переводится как «исконная сущность — проявленные следы». Эти слова мы находим в Лотосовой Сутре в главе «О времени жизни Будды», в которой слушателям открывается истина о том, что исторический будда Шакьямуни, которого мы знаем как основателя буддизма, на самом деле просто «проявленный след», то есть воплощение некоего предвечного будды, чье существование безначально и бесконечно. Он-то и является «исконной сущностью», истинно существующим. Эта идея, как мы знаем, была впоследствии детализирована в Сутре Цветочного Убранства школы Кэгон, с которой мы уже вкратце познакомились, а потом подхвачена и в Сутре Великого Солнца, являющейся главным текстом школы Сингон. Но пальма первенства в приложении этой идеи к взаимоотношениям будд и ками принадлежит Тэндай. В 859 г. монах Эрё, подавший прошение об официальном утверждении его монашеского сана, впервые применяет слово «проявленный след» по отношению к божеству храма Касуга, что в Нара. К концу периода Хэйан почти всем главным ками была найдена «исконная сущность» (хондзи). Хондзи Аматэрасу стал считаться космический будда Вайрочана (или Махавайрочана, яп. Дайнити, что суть одно и то же, как настаивала школа Сингон), хондзи божества главного святилища Кумано — будда Амида и т. д., а сами ками стали удостаиваться звания гонгэн, что значит перевоплощение, аватара. Однако, несмотря на такое повышение их статуса, определенная подчиненность ками буддам сохранилась. Как говорили тогда, «будды — главное, ками — вторичное».

Исходя из этого общего положения, каждая из двух новых школ периода Хэйан создала свое собственное учение. В школе Тэндай оно называлось Санно итидзицу синто (Синто единой реальности Горного владыки), а в школе Сингон — Рёбу синто (Двухчастное синто). В обоих случаях все начиналось с почитания ками гор, на которых находились главные храмы этих школ, в качестве местных божеств-покровителей. Окончательное же формирование этих учений относится уже к следующему периоду, периоду Камакура, когда под воздействием различных обстоятельств, о которых мы расскажем чуть дальше, национальное сознание испытало подъем и впервые был выдвинут тезис о том, что Япония — это «божественная страна» (синкоку). Следует также заметить, что сторонники той или иной буддийской версии синто не делились по своей принадлежности строго в соответствии с двумя вышеупомянутыми школами: часть монахов школы Тэндай отдавала предпочтение интерпретации Рёбу синто школы Сингон. Кроме того, среди сторонников и пропагандистов этих синто-буддийских доктрин были и сами синтоистские священники.

Дополнительный авторитет Рёбу синто со временем придало и то, что главным объектом его внимания были центральные синтоистские святилища в Исэ, тогда как Санно итидзицу синто развивалось вокруг менее значимого мультиплекса горы Хиэйдзан.

 

• Раннее средневековье: эпоха Камакура (1185–1333)

Этот факт стал особенно значительным в свете перемен, происшедших в Японии в следующую эпоху, начало которой ознаменовал опять-таки перенос центра власти. Однако это была не просто смена столицы: реальная власть перешла из рук императора и придворной аристократии в руки служилого дворянства, нового военного сословия, прежде состоявшего на службе у двора. Их называют самураи (от глагола самурау/сабурау, что значит "быть начеку, быть готовым выполнить приказание"), или, чаще, буси ("вооруженные господа"), что больше соответствует той доминирующей роли, которую играло это сословие в истории Японии вплоть до конца XIX в. Главнокомандующий армией этих буси, занимавшейся в былые времена главным образом вытеснением и покорением племен аборигенов, в основном айну, с острова Хонсю на север, имел титул «сёгун». С эпохи Камакура эта чисто военная должность обретает и политический аспект: так теперь стали называть военного правителя страны, который, формально признавая верховенство императорской власти, фактически стал военным диктатором (этот камуфляж сохранялся все время, повергая в недоумение первых европейцев, прибывших в Японию, которые поначалу не могли разобраться, кто же все-таки правит этой страной). Наименование полевой ставки «настоящих» сёгунов — бакуфу — стало с того времени использоваться для обозначения фактического правительства, узурпировавшего все полномочия императорской администрации. Местом для своей ставки первые сёгуны из клана Минамото выбрали небольшую деревушку Камакура близ нынешнего Токио, которая и дала название новой эпохе. С этого момента вплоть до начала XVII в., когда к власти приходит клан Токугава, Япония входит в состояние постоянного кризиса и разобщенности. Военные кланы, оспаривая друг у друга право на власть, не защищенные никакой идеологией, превращают страну в одно огромное поле сражений. Кровь льется беспрестанно, покоя нет, нравы огрубели. Придворной аристократией, лишенной власти и своих привилегий, это воспринимается как конец мира. Крестьянство, зажатое меж жерновами военных машин враждующих кланов, поднимает восстания, порою отвоевывая у соперничающих господ целые уезды, не признающие власти ни сёгуна, ни императора. Многие же просто бегут в города, кажущиеся относительными островками стабильности. Вырванные из привычной коллективности общинной жизни, эти люди становятся основной социальной базой первых истинно массовых религиозных буддийских движений, лидеры которых объявляют о начале конца света. Создается впечатление, что в этот период вместе с разрушением многих традиционных общин и императорского авторитета значимость синто, вытесняемого вновь появившимися буддийскими школами, снижается. В отличие от прежней эпохи, многие лидеры камакурского необуддизма заявляют, что поклонение ками не нужно и бессмысленно. Кажется, что никакой перспективы нет. Но в этой ситуации происходит событие, влияние которого на историю синто трудно переоценить. Япония впервые сталкивается с прямой военной угрозой извне. И как проникновение буддизма вызвало рефлексию по поводу синто, так и угроза монгольского вторжения побудила элиту общества задуматься о том, что есть Япония. Чудом дважды спасенная — в 1274 и 1281 гг. — от вторжения благодаря внезапно разразившимся тайфунам, которые и были названы «божественным ветром» (камикадзэ), Япония задумывается над тем, что ее отличает от всех других стран, какова ее духовная сущность. И именно в эту эпоху возникает концепция Японии как «страны ками», благодаря защите которых она устояла. (Ведь Будда, Конфуций и прочие мудрецы не сумели спасти Китай от монгольского захвата! Как тут не вспомнить «Святую Русь».) Потому неудивительно, что именно в эту эпоху, когда благодаря вышеперечисленным событиям синто оказывается в центре внимания, возникают первые попытки его систематизации и буддийскими монахами, и синтоистскими священнослужителями.

Санно итидзицу синто (Синто единой реальности Горного Владыки)

Итак, несомненно, что истоки Санно итидзицу синто восходят к эпохе Хэйан, и кисти патриарха основателя Сайтё и его ближайших последователей действительно принадлежат указания о необходимости почитания божества горы Хиэйдзан, на которой был основан главный монастырь школы Тэндай. Исконное имя этого божества Ооямакуй, но Сайтё переименовал его в Санно (Владыка Горы). Скорее всего, это объяснялось тем, что божество с таким же именем почиталось в главном монастыре китайской школы Тяньтай, где обучался Сайтё.

Однако первый текст, в котором сделана попытка систематизировать тэндайскую версию синто («Ётэнки» — «Записи Сияющего Неба»), был составлен в 1223 г., спустя 400 лет после смерти Сайтё! В нем отношения ками и будд объясняются с помощью слов будды Шакьямуни из Сутры Цветка Милосердия (Карунапундарика-сутра, яп. Хикэкё), которые с тех пор начали перекочевывать из одного текста в другой. Будда говорит:

После моего исчезновения в нирване я, Шакьямуни, сделаю так, чтобы великие пресветлые боги ( даймёдзин ) явились в дурные миры и таким образом спасли сущих.

Все было бы замечательно, если бы такая фраза действительно была в тексте этой сутры, но никто ее обнаружить там пока не смог! Это классический пример, демонстрирующий необходимость всегда проверять цитаты по первоисточникам. И эта лжецитата стала чуть ли не главным аргументом в защиту буддийской интерпретации синто не только в традиции Тэндай, но и во многих других течениях, переходя из одного сочинения в другое.

Дело в данном случае, конечно, не в точности цитирования. В буддийской традиции все тексты, кроме сутр (кё), читанных буддой Шакьямуни, и шастр (рон), созданных, по преданию, особо чтимыми бодхисаттвами, считаются комментариями (сё) к двум вышеназванным типам сочинений. Поэтому без опоры на авторитет канонических текстов было никак не обойтись. И если подходящих цитат в поддержку выдвигаемой автором идеи не находилось, их зачастую просто выдумывали или искажали смысл предложения, действительно взятого из первоисточника, до неузнаваемости. Особенно часто этим грешили японские буддисты. Их, кроме всего прочего, порою подводило и знание китайского языка, на котором они и читали все эти сутры и шастры. Главный аргумент в пользу истинности той или иной интерпретации — ссылка на авторитетный текст.

Вторым любимым способом доказательства собственной правоты, с которым мы неоднократно столкнемся в дальнейшем изложении, были разного рода изыскания в области происхождения того или иного слова или названия. Эта своего рода словесно-начертательная эквилибристика, играющая на иероглифических особенностях японской письменности и широко распространенной омонимии слов, очень популярна в Японии, даже в академическом мире, и по сей день. Поэтому некоторые доказательства современных исследователей напоминают аргументацию, с помощью которой монахи школы Тэндай утверждали неразрывную связь между ками горы, где находился их главный монастырь, и учением этой школы. Бога этого, как мы помним, звали Санно, Горный Владыка, или царь, что записывается двумя иероглифами, каждый из которых состоит из четырех черт. В первом случае — из трех вертикальных и одной горизонтальной, во втором — из трех горизонтальных и одной вертикальной. При этом одна из черт как бы связывает три другие воедино. В учении же школы Тэндай формула триединства была излюбленнейшим способом формулировки главных постулатов. Например, что «три аспекта истины составляют единую реальность» и при медитации эти три аспекта надо созерцать одновременно, что формулировалось как «в едином сердце — три созерцания», тогда медитирующий сможет воспринять всю Вселенную в её полноте, то есть «в одном помысле — три тысячи миров». А это триединство, заключали ученые монахи, как раз наглядно представлено в иероглифах имени бога, что и является доказательством его особой благорасположенности относительно именно Тэндай.

Более того, само божество подверглось троичному делению. Согласно составленному в период Камакура житию Сайтё, во время аскезы на горе Хиэй ему вдруг ночью явилось три сияющих круга. Это были три будды (Сяка-Шакья, Якуси-Бхайшаджьягуру, Амида-Амитабха), которые обещали покровительствовать основанной им школе Тэндай и спасать людей. Тогда же Сайтё и определил, что ками горы Хиэй троичен, и каждая из его ипостасей является аватарой этих трех будд. И поныне святилище Хиэ тайся, расположенное у подножия горы Хиэйдзан, где и почитают это божество, состоит из трех комплексов строений, посвященных этим трем ипостасям.

Сильны были в этой синто-буддийской интерпретации школы Тэндай и даосские элементы, вошедшие туда через всеохватную эклектику эзотеризма. Например, в итоге на горе Хиэй стали почитать семерых ками, все из которых были отождествлены с соответствующими светилами созвездия Большой Медведицы, столь почитаемой в даосизме. Несколько забегая вперед по временной шкале, хотелось бы заметить, что наибольший авторитет Санно итидзицу синто обрело в начале периода Эдо (начало XVII в.) благодаря усилиям монаха Тэнкай (?—1643). Он утверждал, что божество горы Хиэй, богиня Аматэрасу и будда Дайнити суть едины, но в этой троице главная роль принадлежит Аматэрасу. Тэнкай развил бурную деятельность по пропаганде Санно итидзицу синто и добился поддержки властей. Причем после смерти основателя династии сёгунов Токугава по имени Иэясу (1542–1616) сумел убедить его наследников, что почитать основателя династии надо исходя из традиции именно Санно итидзицу синто, а не официально признанной к тому времени версии Ёсида синто, о которой мы поговорим чуть позже. Иэясу сначала получил посмертный титул Пресветлый Бог (мёдзин), принятому в традиции Ёсида синто, однако Тэнкай сумел убедить власти, что такой же титул имел его не очень удачливый предшественник — Тоётоми Хидэёси. Тэнкай убедил внука Токугава Иэясу, что предложенный им титул — Великий Аватар, Сияющий с Востока (Тосё дайгонгэн) гораздо лучше и престижнее (и впрямь, ассоциация с Аматэрасу — Сияющей с Небес — возникает тут же). Дело дошло до того, что был оставлен первоначально построенный по завещанию самого Иэясу мавзолей-храм на круто обрывающейся прямо к морю горе Кунодзан (он сохранился до наших дней в окрестностях г. Сидзуока) и под присмотром Тэнкай был построен новый в Никко, где тело Иэясу было помещено в специальную Многодрагоценную Ступу, о которой говорится в Лотосовой Сутре. Богатство убранства этого синто-буддийского святилища и поныне поражает воображение. По этому поводу даже сложилась пословица: «Не бывал в Никко, не говори „кэкко"» (кэкко — "довольно, достаточно").

Во время революции Мэйдзи, после известного Указа «О разделении ками и будд», Санно итидзицу синто перестало существовать, а его центр Хиэ тайся, расположенный у подножия горы Хиэй, был превращен в чисто синтоистское святилище. Лишь после Второй мировой войны, когда использование синто в качестве государственной идеологии было запрещено, вновь возобновились службы, в которых наряду с синтоистскими священнослужителями принимают участие и буддийские монахи.

Рёбу синто (Двухчастное синто)

Что касается Рёбу синто, то в этом учении, сформировавшемся вокруг религиозного центра в Исэ, роль «тайного» буддизма была более значительной, что связано с широким использованием собственно эзотерических понятий и представлений. В эзотерическом буддизме в целом считается, что передать учение полностью в словах невозможно. Для этого должны быть использованы, как сейчас бы сказали, и другие носители информации, важнейшим из которых считалось изображение, видимый образ. Поэтому в эзотерическом буддизме широко используются так называемые мандалы — символические живописные изображения. Вот слова Кукая:

Сокровищница тайн глубока и таинственна, ее трудно выразить в словах. Поэтому мы используем изображения для указания на то, что должно быть достигнуто.

В той версии эзотеризма, которая проникла в Японию, наибольшей популярностью пользовались две мандалы, символически представляющие два аспекта истинного бытия. Первая из них называется Рождение из Сокровищницы Лона Великого Сострадания. Как мать взращивает ребенка в себе, так и великое сострадание ко всем сущим хранит и пестует просветленность. Это потенциальная и пассивная возможность (причина) достижения просветления, сокрытая в нашем обыденном мире. Визуальная структура этой мандалы концентрична: по мере удаления от сокрытого центра интенсивность просветленности и ее чистота убывает. Претворение в жизнь этой скрытой возможности происходит под воздействием актуализирующего его активного начала — твердой и блестящей как алмаз мудрости, пронзающей и просветляющей бытие. Символически этот аспект изображается на второй мандале — Мандале Алмазного Мира, структура которой спиралевидна. От края к центру ведет этот путь жаждущего просветления, пронзая и сообщая динамичность пассивной возможности просветления. Соединение этих двух аспектов — потенциальной возможности и актуализирующего его начала, сострадания и мудрости, Солнца и Луны, женского и мужского (здесь коренится обоснование тантрического секса, цель которого отнюдь не достижение немыслимых удовольствий, как это часто преподносится авторами соответствующих пособий) и приводит к просветленности, символизируемой фигурой главного будды японского эзотерического буддизма — будды Дайнити-Ма-хавайрочана Великое Солнце.

С этими двумя мандалами в Двухчастном (Рёбу) синто и были отождествлены два храмовых комплекса в Исэ — Внутреннее святилище Аматэрасу (Солнце, знак огня) и Внешнее святилище Тоёукэ (Луна, знак воды). Как и графические мандалы, эти два святилища — две архитектурные мандалы — наглядно демонстрируют два аспекта просветления, которые в конечном счете недвойственны, образно воплощаясь в единой фигуре космического будды Великое Солнце Махавайрочана-Дайнити, который уже раньше почитался «исконной сущностью» (хондзи) богини СолнцаОхирумэ-Аматэрасу. Как говорили тогда, «Два святилища (Внешнее и Внутреннее) — односияние (будда Махавайрочана)».

Ватараи, или Исэ синто

Можно себе представить, с какой радостью эта теория была воспринята священнослужителями Внешнего храма! Ведь благодаря эзотерическому толкованию Рёбу синто статус божества Тоёукэ неизмеримо повышался. Оно оказывалось столь же значимым, как и Аматэрасу! Бывшая прислужница и кухарка для Аматэрасу, пусть и божественная, становилась равноправным партнером! И клан потомственных служителей этого божества Ватараи в полной мере воспользовался предоставленной ему возможностью, приспособив Рёбу синто к своим нуждам и создав первое в истории синто достаточно последовательное учение, которое и было названо их именем.

В создании своего учения Ватараи использовали два главных приема, вошедшие, наряду с эзотерическим подходом (за явным скрывается тайное и истинное), в арсенал создателей всех последующих синтоистских учений:

• «перевод» буддийских концепций на «язык» синто;

• переписывание или создание заново «священной истории».

Внешнему миру Ватараи синто было явлено в 1285 г. в атмосфере нарастающего интереса ко всему японскому. Япония «взрослела», осваивала континентальную культуру и чувствовала себя все увереннее в диалоге со «старшими братьями» — Индией и Китаем. Она уже видит себя с ними на равных, судя по сформулированной чуть позже теории «единства трех стран». Япония ничем не уступает континенту, и эта идея «равенства» находит, как мы увидим, свое воплощение и в Ватараи синто, утверждавшем, в отличие от предшествующей интерпретации Рёбу синто, равенство Аматэрасу и будды Дайнити.

Интерес к собственной духовной традиции был подхлестнут и первым жестким столкновением с внешней угрозой монгольского вторжения в XIII в. Представление о Японии как о «стране богов» (синкоку), существовавшее и раньше, получает новую трактовку — это не просто земля, где обитают боги, а «избранная» земля, находящаяся под особым покровительством ками. Отсюда оставался лишь шаг до утверждения «первородности» Японии, а потом и превосходства ее над соседями. И эти шаги были сделаны, отразившись и в построениях теоретиков синто, о чем мы будем говорить дальше.

Пока же, в описываемое нами время, для этого была заложена основа — в тексте «Тайные записи об именах богов двух императорских великих храмов в Исэ» («Исэ нисё котайдзингу синмэй хисё»), составленном по требованию императорского двора священнослужителем Внешнего храма Ватараи Юкитада (1236–1305) и содержащем основные сведения о храмах Исэ, говорилось, что будда Дайнити и божества Исэ имеют «один дух». В доказательство этой новой трактовки в «Тайных записях» обильно цитировались пять никому доселе неведомых сочинений, которые, по утверждению Ватараи, являются «наиболее древними писаниями святилищ и высшими таинствами императорского дома».

Ватараи настаивали, что эти тексты древнее всех известных на то время хроник, включая «Кодзики» и «Нихонги», а потому и более истинны. Священнослужители Внутреннего святилища, ознакомившиеся с этими «Тайными записями», почти 10 лет не могли оправиться от состояния шока, вызванного абсолютно не совпадающей со священной историей «Кодзики» и «Нихонги» интерпретацией. В 1296 г. они подали формальный иск по поводу использования титула «императорский» в названии Внешнего храма и потребовали представить в качестве доказательств сами древние сочинения, на которые ссылался Ватараи Юкитада. Однако клан Ватараи попросту отказался предъявить непосвященным эти «самые большие сокровищницы тайн».

Что же такого нового содержалось в этих «Тайных записях» и «Пяти книгах синто», на которые они ссылались? Во-первых, Тоёукэ, «богиня божественной пищи» (микэ-цу ками), обитавшая в местности Тамба и ни разу не упоминавшаяся в официальных историях эры богов, отождествляется с первым появившимся после разделения на небо и землю божеством по имени Амэ-но Минакануси и оказывается тем самым главнее Аматэрасу! Было от чего прийти в недоумение и негодование служителям Внутреннего святилища. И это было не только теологической проблемой. Это было борьбой за выживание. Храмы Исэ после утраты императором реальной власти и, как следствие, экономического благополучия, утратили источник для поддержания своего существования и были вынуждены искать себе новых, частных спонсоров в лице тех же придворных или «новых японцев» — самураев. Да и рядовых паломников привлечь было бы неплохо. Спонсоры же, как известно, тем охотнее расстаются со своими деньгами, чем значительнее, известнее, а тем самым и влиятельнее личность, для поддержки которой они и раскошеливаются. Так что со своей «кухаркой» клан священнослужителей Ватарай рисковал остаться ни с чем. Этим-тои объясняются удивительные метаморфозы, происходившие с «истинной сущностью» Тоёукэ.

Сначала Ватараи занимались переписыванием божественной истории, не выходя за пределы синтоистской парадигмы. Их «прочтение» мифов «Кодзики», «Нихонги» и различных «Фудоки», выискивание намеков, в том числе и на уровне игры слов, позволивших бы привязать Тоёукэ к какому-либо персонажу, упомянутому в них, достойны звания недосягаемой вершины «творческого прочтения» текста. Не останавливаясь на подробностях, скажу только, что Тоёукэ побывала дочкой Аматэрасу, потом сопровождала внука Аматэрасу знаменитого основателя императорского рода Ниниги в его походе на землю, затем превратилась в Ука-но Митама, божество еды, потом побывала божеством воды, рожденным Идзанаги и Идзанами. Затем Ватараи, словно позабыв о ранее выдвинутых аргументах, стали ссылаться лишь на то, что почитаемое ими божество есть ками воды, а поскольку вода — источник всей жизни, то божество Тоёукэ есть самый первый появившийся на этом свете бог — уже упомянутый нами Амэ-но Минакануси. В довершение всего в одном из пяти «тайных» текстов, составленных, по утверждению Ватараи, еще в V в., «обнаруживается» запись, в которой Тоёукэ величается не только Имперским Великим Божеством — Кодайдзин, но и Сияющей с Небес — Аматэрасу! В таком истолковании слово аматэрасу превращается из имени собственного в просто титул, который предшествует не только богине Солнца, именуемой в этом тексте Охирумэ — Великая Солнечная Дева, но и Тоёукэ (она же Амэ-но Минакануси, она же и Куни-но Токотати). Правомочность применения по отношению к ней «сиятельного» титула аматэрасу объяснялась в том числе и тем фактом, что Тоёукэ еще и богиня Луны, которая вместе с Аматэрасу Охирумэ освещает землю и «равна с ней по яркости и силе».

Можете себе представить состояние жрецов Внутреннего храма, прочитавших все это. В довершение в текстах пяти священных книг Ватараи обнаружилась и такая цитата, приписываемая самой Аматэрасу: «Когда вы почитаете меня, прежде почтите святилище великого ками Тоёукэ, а после этого моё святилище!»

Оставим пока в стороне просто закипающих от негодования служителей Внутреннего храма и вернемся вновь к Ватараи, которым прежде вполне удавалось путем словесной эквилибристики на основе синтоистских текстов все выше и выше поднимать статус Тоёукэ. Но с последним ходом — отождествлением ее с богиней Луны — возникли существенные трудности. Просто так провозгласить новый идентитет переимчивой Тоёукэ, без доказательств, было невозможно, а лимит синтоистской парадигмы был уже исчерпан. Все, что можно было выжать из «Кодзики», «Нихонги» и прочих аутентичных текстов, было выжато.

Вот тут-то Ватараи пришла в голову гениальная мысль — воспользоваться для этого буддизмом, вернее, теорией Рёбу синто, на основе которой они сплели, по выражению современного исследователя, «сеть подделок», то есть целый ряд текстов, претендующих на исключительную древность и в доказательство оной ссылающихся друг на друга! И действительно, разорвать эту сеть доказательно, с опорой на факты, до появления настырных современных ученых, не имеющих за душой ничего святого, не удалось никому! Впрочем, эта методика широко применялась в недавнем прошлом и в нашей стране с такой потрясающей дисциплиной, как «научный коммунизм», где были соблюдены все те же правила — система должна быть замкнутой, с перекрестным цитированием и не должна допускать ссылок на другие, находящиеся вне этой системы источники. Если главным обоснованием этой «дисциплины» служил препарированный марксизм, то клан Ватараи использовал в том же качестве эзотерический буддизм в его прикладной версии Рёбу синто. Однако, в отличие от буддийски ориентированного Рёбу синто, синтоистский род Ватараи не мог публично защищать свои концепции ссылкой на буддийские авторитеты и тексты. Ватараи изобрели гениальную методологию, не только верой и правдой послужившую им, но широко применявшуюся и в построениях других, основанных синто учениях. Этим изобретением был перевод заморских идей, в данном случае буддийских, на язык синто и последующее переписывание, исходя из полученного результата, синтоистской мифологии.

Вот как это выглядело в нашем конкретном случае. В эзотерическом буддизме ассоциация двух главных мандал с Солнцем и Луной существовала издавна. Однако использовать ссылки на буддийские тексты открыто было невозможно. Поэтому проводится следующая многоходовая комбинация. В одном из пяти «тайных» текстов под названием «Изначальные Записи Драгоценной Основы» («Хоки Хонги») упоминается, что украшения на крышах святилищ являются изображениями Солнечной богини-дэви (Ниттэн) и Лунной богини-дэви (Гаттэн). Потом эта идея подхватывается в следующем тексте, в котором делается ссылка на миф из «Нихонги» и «Кодзики», рассказывающий о том, как божество Луны Цукиёми родилось при омовении Идзанаги. Значит, делается вывод, Тоёукэ, на крыше святилища которой орнамент изображает Лунную дэви, и есть Цукиёми.

Еще более поразительно, как с использованием буддийских идиом Ватараи «объяснили» суть церемонии очищения и произносившегося при этом норито «Слова великого очищения».

Смыслом изначальной церемонии Великого Очищения было избавление всего народа от загрязненности (кэгарэ), вызванной проступками (цуми), и таким образом нация спасалась от природных и политических катаклизмов. Примерно в IX в. жреческий род Накатоми, слегка изменив изначальный текст, создает норито, пригодное для использования в целях личного очищения, получившее название «Восхваление Накатоми» («Накатоми саймон»). С конца XII в. оно широко используется синтоистскими священнослужителями Исэ для ритуального очищения перед важнейшими «государственными» церемониями — мацури. Но использование его частными лицами, не вовлеченными в отправление государственно значимых обрядов, не имело смысла. А ведь в XII в., как мы уже говорили, храмы Исэ утрачивают свое значение и финансирование со стороны правительства. Зависимость от частных спонсоров потребовала создания такого религиозного продукта, за который они согласились бы платить деньги. И вот на основе эзотерического буддизма «Восхваление Накатоми» получает новое истолкование. Теперь целью возглашения формулы становится не достижение ритуального очищения (внешний явный смысл), а достижение просветления (внутренний тайный смысл). Именно эту тайную истину и открывал один из «тайных» текстов, переходных между Рёбу и Ватараи синто, под названием «Толкование прочтения [Слов] Очищения Накатоми» («Накатоми Хараэ Кунгэ», ок. 1191):

Очищение — это значит с помощью божественно-тайной формулы [Накатоми], очистившись от прегрешений и таким образом вернувшись к сокровенному, идеальному, изначально не проявляющемуся состоянию, которое [символизируется мистической] буквой «А», выявить истинную пресветлую мудрость, [изначально содержащуюся] в собственной природе [человека]…Если произнести ее семь раз, то не загрязнишься ты изначальной омраченностью, [затмевающей разум всего сущего].

То есть выходит, что синтоистская формула очищения способствует достижению буддийского состояния просветления. В таком истолковании становится понятным, почему ее стоит произносить и простым смертным, стремящимся избавиться от страданий земной юдоли.

Такое истолкование этой формулы отнюдь не оспаривалось священнослужителями Внутреннего храма Аматэрасу, которые были вовсе не против эзотерического истолкования синто. Более того, по документам известно, что многие из них были верующими буддистами в личной жизни, а выйдя в отставку, принимали постриг и уединялись в буддийских храмах. Священнослужители Внутреннего храма были лишь против того, чтобы с помощью эзотерических построений клан Ватараи пытался уравнять Тоёукэ и Аматэрасу в правах и тем более — поставить Тоёукэ выше Аматэрасу.

С XII в. взаимопересечение синто и буддизма набирает полную силу. Уже не просто буддийские храмы добавляются к существовавшим прежде синтоистским святилищам и наоборот. С этого момента начинают возникать новые храмовые комплексы, уже изначально синто-буддийские. Причем частью этого симбиоза становились и даосские верования. Известно, например, что даосские маги, специалисты по гаданию по принципу инь — ян и пяти элементов (онмёдзи), читали формулу Великого очищения в качестве сильнодействующего заклинания. С этого момента всё смешивалось в одном котле — ками становились бодхисаттвами, будды почитались как ками, а звезды даосских мудрецов служили символами тех и других.

Ватараи синто не было еще антибуддийским движением, как порою его представляют, говоря о том, что отношения в нем, основанные на формуле «Исконная основа — проявленные следы» (хондзи суйдзяку), были перевернуты с ног на голову — ками стали считаться «исконной основой», а будды — их «проявленными следами». Отнюдь нет, Ватараи синто просто вообще отказалось от формулы «хондзи суйдзяку» и утверждало лишь, что «наши ками — дух будды Дайнити» и потому не имеют «исконной основы», то есть они единосущны с буддами, неотличимы от них и потому равноценны им. А эзотерическая основа этого синтеза позволяла без проблем сосуществовать синтоистским обрядам очищения в их традиционной интепретации наряду с их «тайной» буддийской трактовкой.

Этому параллельному сосуществованию двух интерпретаций не мог помешать даже продолжавший действовать запрет на буддизм и буддийских монахов в пределах святилищ Исэ. В 1511 г. один синтоистский священнослужитель объяснял этот парадокс так: «Правила храмов [Исэ] говорят, что сутры и учения буддизма запретны на поверхности, но на более глубоком уровне мы почитаем ками как проявление [будды Махавайрочана-Дайнити]».

Согласно текстам Ватараи, главной целью последователя их учения было достижение просветления, что превращало его в буддиста, но при этом полного поглощения буддизмом не происходило, так как это просветление описывалось в терминах синтоистской традиции как очищение, или даосской — как достижение состояния первоначального хаоса.

 

• Зрелое средневековье: эпоха Намбокутё (1336–1392) и Муромати (1392–1568)

XIV в. проходит под знаком влияния идей Ватараи синто, которые становятся важной составляющей интеллектуального дискурса эпохи. Идеи Ватараи появляются в сочинениях традиций Сингон, Тэндай и сюгэндо. Теперь уже Рёбу синто оказывается под влиянием порожденного им Ватараи синто, и оба учения становятся практически неотличимы в своих построениях.

Влиятельности и распространенности идей Ватараи синто способствовала и поддержка императорского двора, который после так называемой «реставрации годов Кэмму (1333–1336)» частично восстанавливает свою политическую самостоятельность. Однако императорская власть продержалась только 60 лет и была все-таки слаба, тем более что в дополнение ко всем бедам династия (тё) разделилась на две ветви — южную (нан/нам) и северную (хоку/боку). Отсюда и происходит название новой эпохи — Намбокутё.

В этот исторически короткий промежуток времени учение Ватараи синто становится идеологическим оружием «южного» двора в его обосновании претензий на власть. Поддержка Ватараи синто «южными» императорами объяснялась скорее цельностью и систематичностью учения, которые позволяли использовать его в качестве эффективного средства в идеологическом противостоянии с сёгуном, нежели одобрением претензий Внешнего святилища на равенство с Внутренним или даже на главенство. Однако вместе с принятием общих построений Ватараи синто содержащееся в нем «частное» положение о равновеликости двух святилищ становится общепринятой версией и в таком виде попадает в различные «прикладные» сочинения политического характера. Например, в один из наиболее ярких трактатов той эпохи, написанных блестящим интеллектуалом и сторонником императора Китабатакэ Тикафуса (1293–1354). В его знаменитых «Записях об истинном престолонаследии божественных владык» («Дзинно сётоки») несомненны следы влияния идей Ватараи, однако также видна осторожность, с какой этот придворный, излагая версии Ватараи синто, касающиеся взаимоотношений Внешнего и Внутреннего святилищ, избегает выражений, которые могли бы быть истолкованы как его личное одобрение построений Ватараи в этих деликатных вопросах.

Но следующий век — век XV оказался для Ватараи синто катастрофическим. Сначала сёгуны клана Асикага, играя на расколе императорской власти, опять берут верх и ставят под свой контроль управление страной. Новым центром политической власти становится один из районов Киото — Муромати, который и дал название новой эпохе. Формально эпоха Муромати длилась до 1568 г., однако уже с конца XV в. не только власть императоров, но и влияние сёгунов Асикага на ход событий в стране резко уменьшается. Асикага и подчиненные им крупные феодалы (даймё) становятся лишь одной из группировок, ожесточенно сражавшихся за власть над всей Японией. Вся страна оказывается разделенной между враждующими группировками различных кланов. И этот период — примерно с 1490 по 1600 г. — получает полуофициальное, но точно отражающее суть происходящих событий название — Эпоха Сражающихся Княжеств (Сэнгоку дзидай).

Лишенное в этих условиях спонсорской поддержки и поддержки императорского двора и сёгунов, Ватараи синто приходит в упадок, как, впрочем, и весь комплекс святилищ в Исэ. Из-за непрекращающихся усобиц не собирается специальный налог на содержание храмов. Нет денег на важнейшую церемонию обновления жилищ божеств в Исэ. Традиция перестройки «палат ками» прерывается больше чем на сто лет (Внешнее святилище было последний раз перестроено в 1434 г., а Внутреннее — в 1462 г., возобновлена же эта церемония была, соответственно, в 1563 и 1585 гг.). Затем Внешнее святилище вообще сгорает, а Внутреннее постепенно разрушается от нехватки средств на его содержание. Из-за отсутствия необходимых сооружений многие ритуалы были сокращены, а то и просто отменены. Когда в конце XV — начале XVI вв. власти занялись восстановлением этих святилищ, все пришлось начинать практически с нуля.

Вдобавок ко всему появился новый идейный конкурент, поставивший под сомнение верховенство и значимость святилищ Исэ в целом. Это было так называемое Ёсида, или Юйицу синто.

Ёсида, или Юйицу Согэн синто (Единственное изначальное синто)

Основатель этого нового учения принадлежал к одной из древнейших фамилий священнослужителей-гадателей синто — Урабэ. Одним из ответвлений этой знаменитой фамилии была семья Ёсида, в которой в 1435 г. и родился основатель Единственного Изначального синто — Юйицу Согэн синто по имени Ёсида Канэтомо (1435–1511).

Оставим в стороне мотивы, двигавшие основателем нового учения. В любое время и в любой стране они примерно одинаковы и, за редким исключением, представляют собой смешение в разных пропорциях искренней убежденности в своем духовном первородстве и прагматичного расчета. Не был исключением и Канэтомо, человек, судя по всему, оборотистый и напористый. Издавна в ведении семьи находилось построенное в Киото у подножия холма Кагура святилище Касуга, филиал главного родового храма рода Фудзивара, что находится в городе Нара. Оно входило в число 22 главных святилищ, субсидируемых правительством.

Когда Канэтомо исполнилось 33 года, разразилась печально известная усобица годов Онин, причем враждующие силы не нашли лучшего места для сведения счетов, чем улицы древней столицы. Практически все построенное в древней столице за 600 лет было уничтожено за этот один год. (Лишь малая толика былого великолепия, предшествовавшего этому разрушению, сохранилась до наших времен.) Не стал исключением и филиал святилища Касуга, где к тому времени Канэтомо был главным священником. И неизвестно, как сложилась бы судьба этого незаурядного человека, если бы не принятое правительством решение отстроить его храм, но переподчинить другому священническому роду.

Тут-то Канэтомо и выступил со своим учением, используя те же приемы и методы, что и Ватараи. Оказывается, наряду с «явным» синто и его тремя главными книгами (к уже известным нам «Кодзики» и «Нихонги» Канэтомо добавляет еще и хронику «Кудзики» («Записи о делах минувших»), составленную, как предполагают, в конце IX в. одним из членов жреческого рода Мононобэ) есть и «тайное» синто, передаваемое из поколение в поколение в роду Урабэ в виде трех «сокровенных божественных писаний», которые, в свою очередь, достались им от божественного предка Амэ-но коянэ. Тот же получил их от божества-повелителя созвездия Большой Медведицы. Канэтомо специально подчеркивал, что эти написанные по-китайски тексты являются «божественным откровением», а не творением рук мудрецов.

Что же открывается в этих текстах, сочиненных, по всей видимости, самим Канэтомо? Их смысл был истолкован опять-таки самим автором в комментарии под названием «Собрание главнейшего о словах и учении Единственного синто» («Юйицу синто мёбо ёсю»).

В нем говорится, что главным объектом поклонения в «истинном» синто является не Аматэрасу, а ками по имени Тайгэнсонсин (он же Куни-но Токота-ти-но микото, который, в свою очередь, является не кем иным, как Амэ-но Минакануси). Это ками, который существовал прежде неба и земли. Он предшествовал появлению даже таких космических принципов как инь и ян, так что весь Космос, как и все другие ками, являются не чем иным, как воплощением Тайгэнсонсина. Поэтому, почитая этого главного бога, чье имя переводится как Августейшее Божество Великого Основания, тем самым почитают и всех остальных ками земли японской. Так что вопрос о значительности святилища, где служит Канэтомо, и возможности его подчинения кому-либо отпадает сам собой за очевидностью его абсурдности и недопустимости.

Более того, вполне оправдывая свое имя Великое Основание, это божество оказывается, согласно публично открытой Канэтомо в 1481 г. еще одной «тайне», истоком не только для всех ками, но и для будд с бодхисаттвами. Формула «Исконное основание — проявленные следы» оказалась перевернутой с ног на голову: теперь японские ками считались «основой», а будды их «проявлениями». Этот переворот, осуществленный, кстати, еще раньше Канэтомо буддийским монахом Дзихэном, привел к переосмыслению понятия «синто». Впервые с этого момента синто стало восприниматься как самостоятельная, исконно японская традиция, существовавшая изначально еще до прихода в Японию иноземных учений. Тем самым стало возможно говорить о существовании некой собственно японской религиозной традиции, о чем изрядно подзабыли за века подавляющего господства буддизма. И эта исконная религиозность впервые в устах Канэтомо получает четкое наименование — «синто», которое он, можно сказать, возродил из небытия. Это было эпохальное событие, определившее японский интеллектуальный дискурс на многие столетия вперед.

Стараясь подчеркнуть отдельность своей версии «синто» от предыдущих учений, прежде всего Ватараи синто, хотя многие идеи, легшие в основу Ёсида синто, были почерпнуты Канэтомо именно отсюда, он использует для изложения своих построений уже не столько буддийскую, сколько даосскую терминологию. Один из современных японских исследователей Ёсида синто обнаружил в архиве клана Ёсида копию известного даосского текста под названием «Сокровенная Сутра Обретения Изначальной Жизни и Бессмертия, [Следуя] Путем Великого Изначального Духа Созвездия Большой Медведицы» (кит. «Тайшан юаньлин бэйдоу бэньмин яньшэн мяоцзин»), зачитанную до дыр. Именно из нее черпал полными пригоршнями Канэтомо, заимствуя идеи и терминологию. Причем заимствование было настолько обширным, что обнаруживший даосский текст Нисида Нагао замечает:

Учение Ёсида синто есть не что иное, как даосская теология, смешанная с некоторыми терминами из прежнего синто.

Несомненно, даосский элемент в Ёсида синто силен, но и буддизм со счетов сбрасывать не стоит. Влияние последнего видно не только на уровне терминов и идей, но и в общей идее о существовании явных и тайных аспектов бытия и, соответственно, учения. Энергичный до авантюристичности Канэтомо был не только великим компилятором, но и умелым, если не сказать пронырливым, организатором.

Канэтомо сумел разыграть весьма сложную комбинацию: одновременно заручиться моральной и материальной поддержкой как императора, так и сёгуна в лице его супруги. Императору казалось, что он получает сильную систематизированную идеологию, с помощью которой может оправдывать свои претензии на власть. Сёгун был, похоже, рад, что предок императорского рода Аматэрасу лишилась своего безусловного верховенства в иерархии синтоистских ками. Изобретенный Канэтомо четырехслойный (!!!) уровень «секретности» толкования «истинного смысла» им же сочиненных текстов позволял ему подстраивать и представлять свою доктрину в выгодном практически для любой политической силы свете. Единственное, что он, похоже, забывал сообщать собеседнику, это на каком «уровне» сейчас ведется разговор.

Возможно, мои инвективы в адрес Канэтомо и преувеличены, но методы, которыми он добивался признания своего учения, говорят сами за себя. Но об этом чуть позже.

Итак, получив деньги от супруги сёгуна и убедив императора собственноручно написать шесть досок с названием святилища и «мудрыми словами», которые по традиции укреплялись у фронтона храма и создавали соответствующую ауру, Канэтомо, позабыв про свое старое святилище Касуга, приступает к сооружению нового храмового комплекса, сама структура которого была призвана иллюстрировать положения его «древней» новой доктрины.

Все было готово к 1485 г. Посреди двора, окруженное множеством святилищ, посвященных всем 3132 ками, чьи имена упомянуты в «Уложениях годов Энги», возвышалось необычное восьмиугольное сооружение, названное в честь главного ками — Палаты Великого Основания (Тайгэнкю), этакий наглядный символ знаменитого лозунга «Восемь углов мира — под одной крышей». Через отверстие в этой самой крыше дождевая вода стекала по центральному столбу (столб — это само центральное божество) и уходила в землю, просачиваясь опять-таки через 3132 камня, уложенных в основании. Все должно было наводить на мысль, что перед вами главное святилище в Японии, почитание божества которого равнозначно поклонению всем ками Японии.

Утверждению за святилищем Ёсида статуса центрального способствовал и прискорбный для храмового комплекса в Исэ факт, ловко использованный Канэтомо. В 1487 г. сгорел Внешний храм и распространились слухи, что сгорел и синтай божества. Для проверки достоверности этих сообщений туда хотели направить Канэтомо, но Ватараи отказались принять «еретика», и тогда был отправлен другой человек. Тем временем Канэтомо сообщал императору о ряде необычных явлений. Сначала средь ночи наблюдалось, как два луча снизошли из собравшихся над храмом восьми облаков. Спустя некоторое время на землю упал предмет, который был идентифицирован Канэтомо как синтай Внешнего храма, а спустя пару дней таким же образом явился и синтай Внутреннего святилища Исэ. Оба предмета были представлены императору, причем Канэтомо сумел убедить его выдать документ, подтверждающий, что указанные предметы есть действительно синтай Аматэрасу и Тоёукэ. Император затем приказал поместить их в святилище Ёсида и провозгласил учение Канэтомо способствующим «установлению мира в Поднебесной и восстановлению императорской власти».

При этом Канэтомо не погнушался прибегнуть к настоящему трюкачеству. Доказывая, что ками покинули пришедшие в упадок святилища в Исэ и прибыли на жительство в его храм, он доложил императору, что божества Исэ поднялись вверх по речке Камо, на которой стоит Киото, из залива близ Исэ, и потому вода в речке стала соленой! По приказу императора доложенный факт проверили, и вода действительно оказалась солоноватой. Тут уж все сомнения отпали, и император выдал упомянутое выше свидетельство.

Возмущению священников Исэ не было предела. Они провели собственное расследование этого «доказательства» и обнаружили прикопанные в верховьях реки мешки с солью! Но было уже поздно, императорский вердикт вынесен, и усомниться в правоте Канэтомо было равнозначным уличению императора во лжи.

А Канэтомо в своем стремлении утвердить главенство собственного учения не останавливался ни перед какими подлогами — сочинял «древние» тексты, переписывал родословную, доказывая, что их клан на самом деле восходит к древнейшему роду священнослужителей Накатоми и поэтому Ёсида имеют право стоять во главе всей священнической иерархии. В конце концов он присвоил себе титул «Начальник синто» — Синто тёдзё, весьма напоминавший официальный титул главы Ведомства по делам небесных и земных богов — Дзингикан тёдзё. В итоге клану Ёсида удалось-таки добиться формального главенства. Известно, что с конца XVI в. первосвященники Ёсида синто стали выдавать разрешения на занятие должностей синтоистских священнослужителей, а по декрету сёгуна от 1665 г. уже все служители ками, за исключением приписанных к самым известным и почитаемым святилищам, должны были получать лицензии от клана Ёсида. Это произошло уже в следующую эпоху, эпоху, когда на землю Японии снизошел долгожданный мир и покой после бесконечных усобиц, но для Ёсида синто она оказалась роковой.

 

• Позднее средневековье и Новое время: эпоха Момояма (1568–1600) и Эдо (1600–1868)

Усилиями трех великих объединителей Японии — Ода Нобунага, Тоётоми Хидэёси и Токугава Иэясу — из враждующих друг с другом феодов Япония превратилась в сильное централизованное государство. После краткого периода, когда центр политической власти военных правителей находился в замке, построенном первым из трех объединителей Ода Нобунага в местечке Момояма, что неподалеку от Киото, фактической столицей Японии становится поселение Эдо поблизости от столицы первых сёгунов — Камакура. Приход в 1600 г. к власти новой династии сёгунов Токугава и их успех в объединении разрозненных княжеств в единое государство принес на землю Японии долгожданный покой и стабильность. Страна жила под мирным небом, и надобность в военных умениях самураев постепенно сводилась на нет. О том, насколько изменился дух времени, можно судить по одной из пьес японского Шекспира, выдающегося драматурга по имени Тикамацу Мондзаэмон. Эта пьеса написана в 1717 г., однако отражает умонастроения, сложившиеся гораздо ранее — уже в 50—60-е гг. XVII в. В ней есть эпизод, в котором мать отчитывает своего сына за баловство и пустую трату времени, на что тот возражает, что не пустяками занимался, а учился драться на пиках. В ответ мать говорит:

Стыдись! Тебе уже десять лет, ты большой мальчик, а все еще не понимаешь простейших вещей! Конечно, ты самурай, но посмотри на своего отца. Он снискал благорасположение своего повелителя и ему прибавили жалованье не потому, что он ловок в обращении с оружием — ведь не в этом достоинства самурая, — а потому, что он столь искусен в чайной церемонии. Именно поэтому нуждаются в его услугах и обращаются с ним столь уважительно.

Точно в такой же степени, как военная доблесть утрачивала свое значение, а «рыцарь» постепенно превращался в «чиновника» или «буржуа», эсхатологичность средневекового сознания постепенно сменялась прагматичностью Нового времени. Напряженные поиски спасения, понимавшиеся прежде как уход, бегство от «безумств» тотально нестабильного мира, столь характерные для буддийского умонастроения, сменялись поиском путей если уж не совсем счастливого, то, по крайней мере, приемлемого бытия в нем. И для этого в наибольшей степени подходило известное в Японии столь же давнее, как и буддизм, учение. Это было конфуцианство, в котором идея спасения, если о таковом вообще можно говорить применительно к этому учению, понималась как поиск наиболее гармоничного способа существования в этом мире. И если древнее, ортодоксальное конфуцианство было обращено прежде всего к правителю, к государству как тотальному целому, то появившаяся к тому времени в Китае его новая разновидность, получившая название «неоконфуцианства», или «чжусианства», по имени его основателя Чжу Си, обращалась и к отдельной человеческой личности, утверждая необходимость и возможность ее усовершенствования.

Для этого Чжу Си (1130–1200) и его последователи дополнили практическую этику старого конфуцианства метафизическими рассуждениями, явно позаимствованными из арсенала буддийской философии. Но, в отличие от буддизма, акценты были уже иные — не бегство от мира, а поиск гармоничных способов существования в нем. Поэтому неудивительно, что именно неоконфуцианство стало ведущим интеллектуальным течением эпохи, совпадая в то же время с общей жизнеутверждающей позицией синто, которое тоже получает в это время новый импульс к развитию.

Этим импульсом, как и 300 лет назад, становится внешняя угроза. Причем на этот раз угроза была не столько военная, сколько, так сказать, идеологическая и геополитическая — вместе с расширением португальской империи на Восток в Японию приходит христианство в его католическом варианте, а с ним все прелести крещения огнем и мечом. Естественно, католическими миссионерами местные религии были объявлены еретическими и подлежащими уничтожению. Последствия теоретических рассуждений о едином боге и монополии на истину не заставили себя ждать — даже не обладая реальной властью в Японии, миссионеры умудрились начать жечь и синтоистские святилища, и буддийские храмы.

Кроме того, христианство выполняло еще одну важную роль, а именно служило идеологическим обоснованием португальской экспансии. А с идеологическим врагом надо было бороться таким же идеологическим оружием. На свет извлекается выдвинутая еще при монгольском нашествии в конце XIII в. идея о Японии как о «стране богов».

В 1639 г. Япония полностью изгоняет всех католиков, разрешив остаться только протестантам-голландцам на тщательно изолированном от самих японцев островке-гетто в бухте города Нагасаки. Страна отгораживается от внешнего мира на 250 лет. И если в экономической сфере Япония, пережив подъем, постепенно к XIX в. пришла в упадок и оказалась совсем неподготовленной к встрече с железными монстрами западной военной техники, этими «черными кораблями», пришедшими «открывать» Японию, то за это же время японским интеллектуалам удалось выковать доктрину, позволившую Японии выстоять в схватке с западным миром. Оружие это было простым и универсальным и называлось «национализм», в качестве духовной основы которого и было использовано «возрожденное» синто. Однако все по порядку.

Итак, конец XVI в. приносит относительную стабильность и порядок. Это проявилось, в частности, и в том, что правительство вновь берет под свое покровительство храмы в Исэ, в которых с 1586 г. возобновляется традиция перестройки их каждые 20 лет. Однако под влиянием идей, выдвинутых еще Ватараи, главным божеством признается Куни-но токотати, отождествленный с божеством Внешнего храма, а не «императорский предок» Аматэрасу. Эту позицию поддерживает и Ёсида синто, чье учение после упадка Ватараи признается в качестве ортодоксальной интерпретации (в ограниченном смысле общепринятости, а не официально утвержденной доктрины). Но наряду с ним продолжают существовать и прежние буддийские синкретические варианты Рёбу синто и Санно итидзицу синто, причем последнему, как мы помним, удается даже отвоевать у Ёсида синто право похоронить основателя династии сёгунов Токугава по своему обряду.

Храмы Исэ, впрочем как и другие культовые центры, после снятия многочисленных рогаток на дорогах, когда каждый местный владетель стремился содрать мзду с путешествующих, становятся объектом массовых паломничеств. Возникает целая индустрия со своими четкими правилами ведения бизнеса, разделом сфер влияния и рекламными агентами. Порою эти паломничества перерастают в коллективные психозы, по времени удивительным образом совпадающие с низшими точками 60-летних экономических циклов развития, установленных нашим выдающимся соотечественником Кондратьевым.

На смену культуре аристократии и самураев на первый план выходит культура горожан, прежде всего купцов и ремесленников, обитателей двух крупнейших и важнейших городов того времени — Эдо и Осака. Формируется то, что можно назвать «народной религией» японцев, представляющей собой синтоистскую основу с добавками буддийских, даосских, конфуцианских культов и учений.

В интеллектуальной же сфере главная роль отводится неоконфуцианству с его наукой о добронравии, сыновней почтительности, уважении к старшим и властям, соблюдении долга, но пуще всего уважении к закону как универсальному, неукоснительно соблюдаемому императиву. Конфуцианская риторика становится неотъемлемой частью языка не только научных трактатов, но и правительственных указов. Конечно, не избежали этого влияния и различные синтоистские учения, в которых прежде широко использовавшиеся буддийские и даосские понятия и толкования начинают заменяться на неоконфуцианские.

Ритосинти синто (Синто присутствия в основе разума (сердца) основополагающего принципа)

Первым по этому пути пошел видный мыслитель-неоконфуцианец и ближайший советник первых сёгунов Токугава по имени Хаяси Радзан (1583–1657). Он, однако, в отличие от своих предшественников, не пытался создать собственную школу и завести последователей или изложить свои взгляды на синто в систематическом трактате. Для него синто — это просто местный, японский вариант конфуцианства. Эту идею он воспринял от своего учителя Фудзивара Сэйка (1561–1619), писавшего:

Высшая цель японского пути Богов — это очищение сердца, сострадание ко всем и щедрость. Высшая цель Пути Яо и Шуня (т. е. конфуцианства. — А.Н .) такая же. В Китае этот путь зовется конфуцианством. В Японии зовется синто. Имена различны, но дух один.

Поэтому для Хаяси Радзан синто было не более чем объектом исследования. Зачем изобретать что-тозаново, если все уже сделано, систематизировано и написано в Китае. Синто в трактовке Хаяси Радзан было скорее некой несовершенной «домашней» версией конфуцианства, предназначенной для внутреннего употребления. Эту интерпретацию передавали из поколения в поколение в роду Хаяси, не делая особых попыток выйти наружу и организоваться в некое подобие отдельной от неоконфуцианства школы. Передача этого понимания синто, кстати, велась весьма характерным для японских тайных традиций способом — в виде «обрезков бумаги» (киригами), то есть разрозненных записей, которые глава дома передавал следующему посвящаемому по мере успешного овладения тем пройденным материалом. Если ученик плохо усваивал новые знания, то передача вообще могла быть прекращена. Однако обо всем этом нам мало известно, так как ни разу эта традиция не попыталась расширить сферу своего влияния и апеллировать к широкой публике.

В общем наследии Хаяси Радзан сочинения о синто занимают незначительное место. Он больше прославился как неоконфуцианский историк и яростный критик буддизма. Синто для него было, скорее всего, еще одним оружием в этой битве. Но идеи, выдвинутые им, были подхвачены и использованы в других «конфуцианских» версиях синто. Для самого же Хаяси Радзан синто было не более чем японским вариантом конфуцианства. Вот как говорил об этом он сам:

Некоторые люди спрашивают, какая разница между синто и конфуцианством? Мой ответ таков, что в принципе они едины. Они различаются только в своих проявлениях…Путь Повелителей (т. е. конфуцианство. — А. Н .) в другой своей ипостаси есть Путь Богов (синто. — А.Н .), а Путь Богов в другой форме — это Путь, то есть Конфуцианский Путь. Это не еретический Путь. Буддизм — вот что еретический Путь.

Он написал два сочинения по истории синто, в которых лишь кратко коснулся своих собственных взглядов на эту традицию, переосмысленную им с неоконфуцианских позиций. Для того чтобы в полной мере оценить эти новшества, нам, как и в случае с буддизмом, придется уделить некоторое время знакомству с неоконфуцианской доктриной, или чжусианством.

Второе из этих названий происходит от имени китайского философа Чжу Си (1130–1200), который завершил построение новой версии конфуцианства, начатой его предшественниками в XI в., превратив ее в грандиозную философскую систему с такой степенью последовательности и взаимоувязки отдельных элементов, что все ее величественное здание грозит рухнуть, если будет вытащен хоть один кирпич.

Если говорить о том, что привнес Чжу Си и его предшественники в классическое конфуцианство, то, продолжая «строительные» сравнения, можно сказать, что под верхние этажи моральной и социальной философии основоположника конфуцианства Кун-цзы (551–479 до н. э.), более известного у нас под именем Конфуций, Чжу Си подвел основательный метафизический фундамент, на построение которого его подвигла, если не сказать больше, буддийская метафизика, главным образом в интерпретации школы Хуаянь, знакомой уже нам под ее японским названием Кэгон. Кроме того, в сравнении с классическим конфуцианством, неоконфуцианство в большей степени интересует личность и ее совершенствование, тогда как древнее конфуцианство в основном заботило устройство общества и государства в целом.

Начинается неоконфуцианство с космогонической теории, которая потом переходит в метафизику и моральную философию. Это наименее оригинальная часть неоконфуцианства, в которой используются общие для всей китайской философской традиции понятия, такие как Изначальный Хаос (это понятие позаимствовано, кстати, и космогоническими мифами «Кодзики» и «Нихонги»), он же Великий Предел (Тайцзи, предельное, изначальное состояние бытия), порождающий под влиянием Перемен (И) пару противоположных начал инь (темное, пассивное, мягкое, женское) и ян (светлое, активное, твердое, мужское), которые, в свою очередь, порождают пять основных элементов (вода, огонь, дерево, металл и земля). Из этих пяти элементов и состоит все сущее.

Главной же идеей неоконфуцианства можно назвать представление о том, что законы Вселенной и человеческая мораль имеют одни и те же основания. В каждой вещи и живом существе есть свой «основополагающий принцип» (ли), определяющий главные качества того или иного класса вещей и существ. В своей совокупности все кажущиеся отдельными «принципы» (ли) едины в Великом Пределе, который, однако, не дробен, а присутствует в каждом предмете или существе сполна, «как образ луны — в любом ее отражении». Различия же между отдельными конкретными вещами и существами определяются вторым началом — «энергией-материей» (ци). Каждый предмет и существо — это своего рода комбинация ли и ци, которой определяются не только его физические особенности, но и моральные качества. «Основополагающий принцип» (ли) — это абсолютное добро, отсюда и убеждение неоконфуцианцев в том, что человек по своей природе добр. Но эта доброта может быть сокрыта, если случается, что материя ци «замутнена». Эта «замутненностъ» и является злом, которое, однако, не абсолютно и может быть устранено «очищением» (видите, как в этом пункте неоконфуцианство близко подходит к синтоистской парадигме). У мудреца ци чисто и прозрачно, поэтому его «основополагающий принцип» явлен во всей его благости, тогда как у простого смертного он сокрыт его мутным ци, что и объясняет несовершенство его характера и неприглядность отдельных поступков. Однако каждый путем самосовершенствования может избавиться от этой «замутненности» прежде всего с помощью «доведения знания до конца» и заставить сиять свой благой и чистый «основополагающий принцип» во всей изначальной красе. В моральной сфере это понимается как «искренность помыслов», «выправленностъ сердца». Далее выстраивается следующая цепочка— «усовершенствованность личности» → «выправленностъ семьи» → «упорядоченность государства» → «уравновешенность Поднебесной». Таким образом, порядок в природе и государстве оказывается зависим от моральных качеств людей и, прежде всего, правителя.

Эта неоконфуцианская философия использовалась еще дзэнскими монахами в период Камакура, которые, выступая своего рода политическими консультантами власти, видели в ней практическое дополнение к буддийскому учению. Однако в полной мере конфуцианство оказалось востребованным в обществе лишь спустя 300 лет, в период Эдо. Тогда же стали применять и термины и понятия неоконфуцианской философии для систематического истолкования синто.

Первым на этот путь стал, как мы уже говорили, Хаяси Радзан. Но для него синто неотличимо от конфуцианства:

Синто — это основополагающий принцип- ли . Ничто не может существовать вне основополагающего принципа- ли . Основополагающий принцип- ли — это истина в природе.

Этот основополагающий принцип ли был отождествлен Хаяси Радзан с первым ками, появившимся на свет. Это все тот же Куни-но Токотати, главное божество и Ватараи, и Ёсида синто, которых Хаяси Радзан так яростно критиковал за использование буддизма. Фактически же он повторяет идеи Ёсида синто, наряжая их в неоконфуцианские одежды:

Куни-но Токотати — это корень и исток всего и всех богов. Он един, дух без формы. Среди людей нет ни одного, кто бы не получил его пневму- ци . Происхождение мириада вещей восходит к этому ками .

Выявление в себе этого божества, располагающегося в разуме (сердце) человека, и составляет, по Хаяси Радзану, цель синто, которое есть не что иное, как неоконфуцианство, только слова использует другие. «Вне разума (сердца), — писал он, — нет отдельного ками или отдельного принципа-ли». Отсюда и название «правильного» синто в его интерпретации — Синто присутствия в основе разума (сердца) основополагающего принципа (Ритосинти синто).

Обнаружение в себе этого божества приводит человеческий разум в состояние того самого первичного хаоса, с которого началось сотворение мира. Но состояние хаоса оценивается положительно — это состояние изначального единства, когда нет деления на отдельные вещи и божественная субстанция не разделена с сущим. Здесь, как мне кажется, явно слышны отголоски столь критикуемого Хаяси Радзан буддизма. Знаком он был с ним неплохо, ведь в юности он сам успел побывать буддийским монахом! Но дело не столько и не только в этом. Ведь сама неоконфуцианская метафизика, как мы помним, многое заимствовала из гонимого в ту эпоху буддизма. Теперь буддизм входил в синто в как бы новом модном облачении, неоконфуцианском.

Само же неоконфуцианство было столь популярным, что буддизм, впервые подвергшийся серьезной критике, начал считаться учением, по крайней мере, устаревшим. Представители даже таких авторитетных устоявшихся буддийско-даосско-синтоистских синкретических традиций, как Ватараи и Ёсида синто, поспешили перенять новую моду. Ватараи Нобуёси, один из авторов возрождения изрядно подзабытого к тому времени Ватараи синто, писал: «Цели синто и конфуцианства одинаковы, поэтому и учения этих путей должны быть одинаковы». Ему вторил некто Ёсикава Корэтару, узурпировавший наследие Ёсида синто и ставший учителем человека, впервые провозгласившего независимость Пути Богов от всяческих импортных учений. В отличие от Ватараи, его версия «неоконфуцианского» синто стала столь популярной, что даже предвосхитивший многие идеи этого нового учения Хаяси Радзан с 1655 г. становится в ряды его сторонников.

Ёсикава синто

Ёсикава Корэтару (Корэтари) (1616–1694)родился в семье рыботорговца, но мальчика явно не прельщала профессия отца. Его больше влекли входившие тогда в моду филологические штудии японской классики, в которых он проявил незаурядный талант. Этим он и привлек внимание стареющего главы Ёсида синто по имени Хагивара Канэёри.

Следующий мужской наследник по линии Ёсида был еще мал для восприятия таинств, поэтому Хагивара решил передать традицию своему талантливому ученику со стороны, обязав его «вернуть» это тайное посвящение в традицию наследнику клана Ёсида, когда тот подрастет. Ёсикава Корэтару получает посвящение в «высшую глубинную тайну» Ёсида синто последнего, четвертого уровня. Однако по разным причинам Ёсикава «возвращает» клану Ёсида только три уровня, а четвертый передает только своему родному сыну. Эта «высшая глубинная тайна» была «возвращена» клану Ёсида только спустя 200 лет, в 1889 г., когда Ёсида синто утратило былое влияние в результате целенаправленной государственной политики «очищения» синто от чужеземных влияний и подавления всех синкретических культов.

Так что на 200 лет Ёсикава оказались единственными хранителями этой «высшей глубинной тайны», с которой произошли, однако, удивительные превращения. Следуя духу времени, Ёсикава Корэтари и его наследники также сменили даосско-буддийскую риторику на неоконфуцианскую.

Учение Ёсикава синто очень похоже на интерпретации Хаяси Радзана, о котором мы говорили выше. Например, характерное для синтоизма ощущение вездесущности ками получает у Ёсикава Корэтару следующее неокофуцианское истолкование в духе Хаяси Радзана:

Ками оказывается не имеющим материальной субстанции, когда мы пытаемся ухватить его физическую форму, но поскольку все вещи обретают свою физическую форму от него, он устраивает все вещи, не имея своей собственной физической формы. Этот бог — творец земли Куни-но Токотати, и его дух присутствует даже в мельчайшей частичке.

Куни-но Токотати становится как бы воплощением неоконфуцианского принципа ли (яп. ри). Утверждение о присутствии ли в разуме (сердце) каждого человека становится метафизическим обоснованием давнего синтоистского представления о единстве людей и ками. Реализация этого изначального единства и является, согласно интерпретации Ёсикава, главной задачей идущего по «пути богов» и описывается им как состояние «первичного хаоса» (контон). Однако ни сам Ёсикава Корэтару, ни его потомки и ученики не создали ни последовательного учения, ни разработанной методологии достижения этого единства, хотя тем не менее умудрялись в течение всего периода Эдо занимать в правительстве сёгуна место главных специалистов по синто.

Суйка синто

Этим занялся другой бывший дзэнский монах по имени Ямадзаки Ансай (1618–1682), человек весьма энергичный и активный. Спокойная жизнь в монастыре его не устраивала, и он, следуя веянию времени, выбирает в качестве новой сферы применения своего незаурядного интеллекта неоконфуцианство, дававшее выход его кипучей энергии и в практической сфере. Очевидно, сама бьющая через край энергичность страстной натуры Ямадзаки Ансая оказала решающее влияние на формирование его взглядов о природе человека, которая, по его мнению, требует постоянного и жесткого контроля. Он писал:

Он (человек. — А. Н .) не смеет относиться к вещам легкомысленно. Его уста должны быть замкнуты, как тюрьма, а воля контролироваться, как замок…Если он расслабится хоть на секунду, эгоистические желания прорвутся наружу с новой силой… Малейшая ошибка в начале приведет к большим грехам в конце и нарушит гармонию неба и земли.

Учение о «благоговейной почтительности» (цуцусими) становится одним из центральных понятий неоконфуцианства в интерпретации этого мыслителя. Его лучший ученик Сато Наоката (1650–1719) признавался:

Каждый раз, когда я приближался к его дому и входил в ворота, мое сердце наполнялось ужасом и мне казалось, что я вхожу в темницу. Когда наступало время уходить, как только я оказывался за воротами, я вздыхал с облегчением, как будто только что спасся из логова тигра.

Можно только представить, как Ямадзаки Ансай обращался со своими оппонентами в интеллектуальных диспутах. Но в результате одного такого спора с учеником Ёсикава Корэтару у него вдруг открылись глаза на синто. И в своем новом увлечении он был более чем последователен и упорен.

Сначала он отправляется в Исэ и получает посвящение в Ватараи синто от самого тогдашнего патриарха Ватараи Нобуёси. Это Ямадзаки впервые вводит термин «Пять Книг», имея в виду основные «секретные» тексты Ватараи. Затем Ямадзаки становится учеником Ёсикава Корэтару, который и дает ему в знак высочайшего доверия «синтоистское» имя Суйка, составленное из слов одного из «тайных» синтоистских текстов: «Чтобы ками явил свое расположение (синсуй), первейшее — это молитва; для божественного покровительства (мёга) главное — это искренность». Однако Ямадзаки не останавливается на достигнутом и изучает все интерпретации синто, существовавшие в то время.

Результатом этих усилий стала сложнейшая метафизическая схема, в которой Ямадзаки пытается последовательно изложить японскую мифологию на языке неоконфуцианства. Подробности сейчас для нас не столь важны. Можно сказать, что, скрещивая неоконфуцианство и синто, в общем и целом Ямадзаки следовал принципам, выдвинутым еще Хаяси Радзан. Главный же интерес для нас составляет тот факт, что в построениях этого мыслителя, проживавшего, кстати, не в сёгунской столице Эдо, а в императорском Киото, на первое место среди всех синтоистских божеств опять выходит Аматэрасу. Он говорил, что синто — это «путь Аматэрасу и учение Сарута-хико». А поскольку Аматэрасу — императорский предок, то синто неотличимо от «императорского пути», который и есть истинный путь Японии. «Благоговейное почтение» (цуцусими) к императору и есть главный моральный долг подданных, как, впрочем, и всех нижестоящих по отношению к тем, кто рангом выше.

Конфуцианец Ямадзаки Ансай яростно критиковал одну из главных идей конфуцианства о том, что недостойный правитель может быть сменен и его место займет достойнейший. Отношения между господином и слугой остаются неизменными от самого сотворения мира, учил он, и не вправе смертный что-либо изменить в установившемся порядке вещей: «Левое есть левое, а правое есть правое». В этом и состоит, по его разумению, суть учения синто, которое должно стать достоянием всех и каждого, а не передаваться втайне ото всех в секретных записях. В нарушение всех устоев эзотеричности Ямадзаки Ансай пишет одно из первых синтоистских сочинений, предназначенных для широкой публики, — «Ветры, воды и травы (формулы) очищения Накатоми» («Накатомихараэ фусуйсо»). Здесь он ясно и доступно излагает суть синто в его понимании: очищая душу и тело и всецело почитая божеств, человек обретает счастье и единение с ками. Это учение пользовалось огромной популярностью, а самого Ямадзаки еще при жизни почитали как божество.

Время для далеко идущих политических выводов, которые можно было сделать из его учения, еще не приспело, и сам Ямадзаки, беспрестанно повторяя «формулу Накатоми», умер тихо и спокойно в окружении учеников, что должно казаться чудом тем, кто знаком с недавней историей нашей страны.

Выводы эти тем не менее были сделаны. Только случилось это спустя почти два века после его смерти. Но роль непосредственной идеологической предтечи реставрации императорской власти, случившейся в 1868 г., была сыграна другими людьми, признававшими заслуги Ямадзаки, но в то же время сурово критиковавшими за неоконфуцианский привкус его учения. Этими людьми были деятели так называемой школы «национальной науки» (кокугаку), призывавшие под многолетними наслоениями чужеземных влияний отыскать свое, чисто японское.

Фукко синто (Возрожденное синто)

Четырьмя столпами этого поначалу сугубо интеллектуального течения по праву считаются Када-но Адзумамаро, Камо-но Мабути, Мотоори Норинага и Хирата Ацутанэ. Среди них последние два знамениты не только филологическими штудиями японской классической литературы, которая, по их мнению, требовала правильного прочтения для отыскания в ней чисто японского духа, но и горячим желанием очистить синто от всех влияний иностранных учений, коим «чистое» синто подверглось во всех предыдущих систематизациях. Ими руководило глубокое убеждение, что древнее — значит истинное, а потому чем стариннее, тем лучше. Название нашумевшего в свое время документального фильма «Назад в будущее» вполне может служить лозунгом этого течения, своей целью ставившего идентифицировать и систематизировать древние верования, частью восстановив, частью восполнив утраченное. Воссоздаваемое таким образом синто получило название «возрожденное древнее синто».

Краеугольным камнем для этой реконструкции послужил труд всей жизни величайшего филолога Мотоори Норинага (1763–1834), который, будучи воодушевлен исследованием Камо-но Мабути, изучавшего уже неоднократно упомянутое мною древнейшее стихотворное собрание «Манъёсю», решил посвятить себя составлению комментария к «Кодзики». Эти изыскания преследовали не только сугубо филологические цели. Как и его старший современник Камо-но Мабути, Мотоори Норинага стремился через изучение древнего языка понять исконный смысл этого памятника, тем самым явив на свет древний, а значит, чисто японский образ мыслей, который и составляет основу «пути богов». Свой труд Мотоори Норинага начал в 35 лет, а последний том этого грандиозного сочинения, явно не вмещающегося по богатству своего содержания в прокрустово ложе комментаторского жанра, увидел свет, лишь когда ему было 69.

Удивительно то, что его методология и изыскания были настолько точны и совершенны, что даже ныне, при всем развитии современных гуманитарных дисциплин, комментарий на «Кодзики» Мотоори Норинага не утрачивает своего научного значения.

Опираясь на установленный Моотори Норинага «древний» смысл «Кодзики», этого главного для синтоистской традиции текста, его современник Хирата Ацутанэ (1776–1843) сосредоточивается на отделении чужеземных «плевел» непосредственно в синтоистской традиции. Прославившийся впоследствии как знаток различных дисциплин, Хирата Ацутанэ в молодости прилежания не проявлял и даже был лишен отцом самурайского звания за то, что так и не смог овладеть основами конфуцианской премудрости. Ему было запрещено носить две отличительные детали внешнего облика настоящего дворянина — широкие штаны-юбку (хакама) и меч. Опозоренный Хирата Ацутанэ бежит с глаз долой, пытается добраться до Эдо и чуть не замерзает в снегах на перевале. После этого эпизода с Ацутанэ, которого чудом спасли проходившие мимо путешественники, происходит удивительная метаморфоза. Бывший двоечник с упоением читает все, что ни придется под руку, и запоминает наизусть, а когда берется сочинять что-либо сам, то может не спать целую неделю. Люди поговаривали, что не иначе как некий ками овладел телом прежнего лентяя и тупицы. В 1801 г. он становится учеником Мотоори Норинага, а после смерти учителя — ревностным продолжателем его дела. Прожил он меньше, чем Норинага, на 4 года, но наследие оставил поистине огромное. Что касается синто, то главным произведением считается его «Сердцевинный столп души-тама»(«Тама-но мабасира») и «Толкование древней истории» («Косидэн»).

Забегая несколько вперед, хотелось бы сказать, что современное, считающееся общепринятым понимание синто восходит во многом к идеям Хирата Ацутанэ. Именно он дал широко используемые и поныне истолкования основных понятий и идей, дополнив культ почитания ками всеми недостающими элементами «настоящей» религии, которые ранее восполнялись заимствованиями из других традиций. Хирата Ацутанэ находил им замену в лице «забытых» исконно японских концепций, которые, как он и его сторонники были глубоко убеждены, существовали изначально и только потом были вытеснены иноземными поветриями. О том, что отыскать в общинных религиях стройные систематические концепции невозможно по определению, мы уже говорили. Хирата же был убежден в обратном. Как говорится, древние знали лучше, да неблагодарные потомки их не поняли. При этом в своих поисках истины Хирата Ацутанэ прибегал не столько к достаточно точным филологическим штудиям, подобно своему учителю Мотоори Норинага, сколько к мистическим опытам непосредственного контакта с сакральным, из которого и черпал недостающую информацию.

Эти две стороны натуры Хирата Ацутанэ, соединившиеся воедино в этом незаурядном человеке, после его смерти были как бы разделены — рациональная теория стала частью официальной идеологии возрождающейся после 1867 г. японской империи, получившей довольно неуклюжее название «государственное синто» (кокка синто), а мистические тенденции были развиты его учениками и последователями, прежде всего Хонда Тикаацу, о котором мы и поговорим в следующей главе.

Пока же, вернувшись к идеям Хирата Ацутанэ, прежде всего отметим, что в своем учении он не только вернул ками полную самостоятельность и независимость от иностранных богов, но и провозгласил, опираясь на сравнительный анализ мифологии и религиозных учений, что Япония является главной страной на всем земном шаре, а ее ками, выступая под разными именами, были единственными реально действующими лицами всех мировых религий, включая и Магомета, и Будду, и Иисуса Христа. Для Хирата Ацутанэ, предвосхитившего хорошо известный нам лозунг о том, что «Россия — родина слона», Япония, оправдывая второй иероглиф в своем названии («основа» — хон), является истоком всего мало-мальски ценного в этом мире. Например, творцами знаменитой китайской медицины были, конечно, японские ками Оонамути и Сукунабикона, и ее внедрение в Японии было не чем иным, как реэкспортом. Автором календаря был Оокунинуси, а под личиной индуистского божества Индры выступал и выступает не кто иной, как японский Мимусуби-но ками.

Этот список был продолжен ревностными сторонниками и последователями Хирата. И мне кажется, что некоторые из тем найдут свой отклик в сердцах наших отечественных любителей сверхдревней истории. Например, по убеждению ревнителей японской старины, в Японии существовал свой собственный алфавит, называемый «письменами эры богов» — дзиндай (камиё) модзи, которым пользовались древние японцы еще до принятия китайской письменности. Это доказывал еще сам Хирата Ацутанэ, а то, что все основные расы появились в Японии, откуда потом расселились по свету, утверждалось многими и неоднократно. Японцы же сами по себе родственники евреев. Но мнения о старшинстве разделились, то ли японцы переселились в Иудею, то ли лишенные 2600 лет тому назад своего царства евреи двинулись осваивать Японские острова, основав тут вожделенное «царство Божие», что в переводе на японский и звучит как синкоку — «страна богов». Пирамиды, кстати, тоже появились впервые в Японии. Здесь же находится и могила Иисуса Христа, который был на самом деле не убит (казнили его брата), а бежал на родину предков, в Японию, где в одном из селений вам и ныне охотно покажут его могилу. Здесь же, в Японии, похоронены и Будда, и Магомет.

Задаваясь вопросом, откуда в маленьком островном государстве появились такие амбиции, японцы сами, и, как мне кажется, справедливо, указывают, что дело тут в своеобразном комплексе неполноценности и желании утвердить независимость свою идентичность. Это была своего рода реакция на столкновение с превосходящей по своей материальной мощи западной цивилизацией в середине XIX в. Хотя в технике мы и уступаем, но зато вас духом сильнее, да и вообще все от нас пошло. Японцам хватило ума, правда, тут же засучить рукава и, отбросив досужие вымыслы, вступить в соревнование на поле противника. И весьма успешно. При этом, как ни странно, их духовность никоим образом не пострадала, зато количество разных теорий, схожих с досужими вымыслами, пошло на убыль.

* * *

Что же касается самого синто, то следует помнить, что никакие его интерпретации и толкования, пусть даже сделанные с своекорыстными целями или кажущиеся нам притянутыми за уши и даже смехотворными, не умаляют достоинство и духовную глубину этой религии, уходящей корнями в далекое прошлое и составляющей основу японской культуры. Надобно отличать историю учений и верований от истории людей, связавших свою судьбу с ними. Люди и созданные ими институты всегда несовершенны, в отличие от божественной истины, и порою движимы в своих поступках мотивами, никакого отношения к исповедуемому ими вероучению не имеющими. Примеров тому масса в истории любой религии. Ведь, например, более чем фривольное поведение некоторых ренессансных пап отнюдь не заставляет нас усомниться в духовной искренности христианства в его католическом варианте. То же самое можно сказать и о синто и его интерпретаторах.

Даже то, что японским государством в качестве идеологического оружия в битве империй и столкновении цивилизаций в конце XIX в. было выбрано синто; то, что на его основе была создана агрессивная националистическая идеология, отнюдь не означает некой изначальной порочности синто. Любая религия может быть использована в качестве основы идеологии и агрессивной, и националистической. Вспомним крестовые походы, московский «третий Рим» или мусульманский джихад. Так что дело тут не в какой-либо природной агрессивности синто, коей нет, как нет ее в исламе, христианстве или индуизме. Но всюду есть свои экстремисты, и порою случается так, что они приходят к власти.

Поэтому я и хочу прервать свой рассказ об истории синто как религии в веке XIX, потому что история синто в следующем веке, веке XX, во многом является историей синто, использованного уже в качестве националистической и агрессивной идеологии. А это другая история, выходящая за рамки настоящей книги. Как и история 13 самостоятельных учений, созданных на базе синто различными провидцами в XIX в. В совокупности их часто именуют «сектантским синто», что опять, как и в случае с «государственным синто», не совсем точно отражает суть явления. Рассказ о них требует скорее отдельной книги, чем короткого описания на страницах этого сочинения, которое мы завершим сферой мистической: знакомством с японскими привидениями и синтоистской психотехникой, систематизацией которой или изобретением заново прославился человек, имя которого мы уже упомянули раньше. Звали его Хонда Тикаацу.