У каждого есть воспоминания, связанные с каким-нибудь домом, который — мало ли почему — стал нам дорог. Я вот всегда вспоминаю дом под соломенной крышей, где прошло мое детство. Скаты ее, как два широких надежных крыла, бережно укрывавшие нас от дождя и зноя, я до сих пор еще вижу во сне.

Но не о нем я поведу речь. Мне хочется рассказать о доме, что стоит у дороги, в общем-то не отличающемся ничем от других таких же домов, в которые частенько заглядывали мы во время разъездов и походов.

Так уж случилось, что через семнадцать лет я вновь оказался близ деревушки Нган. А я думал, что не припомню уже те места и старую дорогу, по которой мы шли когда-то…

Вечером, поужинав в эвакопункте провинциального городка, я сел на велосипед и приналег на педали; надо было не поздней чем к полуночи добраться до кооператива Хыонг. Кооператив этот славился высокой производительностью труда, хорошей продукцией и боевыми подвигами.

Мне не везло. Несколько раз пришлось пережидать в лесу, пока пролетят американские самолеты. Ко всему еще, едва только стемнело, я понял, что надвигается гроза.

Сильный ветер дул прямо в лицо. И временами казалось, будто велосипед мой стоит на месте. Я изрядно устал, пот лил с меня в три ручья, а до небольшого бетонного моста через канал и спасительной будки у въезда па мост, где можно было укрыться от дождя, оставалось еще километра два.

Для меня все здесь связано было с давними воспоминаниями: щербатая каменистая дорога, по таким мы отшагали немало лет семнадцать назад, нежный, размытый далью рисунок изломанных гребней гор и привычные кокосовые пальмы — зеленые, сулящие прохладу…

Ветер все крепчал. По пробковому шлему забарабанили первые капли дождя. Плащ, словно парус, раздувался и хлопал за спиной. Пришлось сойти с велосипеда и вести его рядом с собой. Я был еще довольно далеко от моста, когда хлынул ливень. Вокруг сразу потемнело, ветер хлестал в лицо холодными, упругими струями. Низко наклонив голову, я еле шел сквозь стену воды. И тут у самой обочины увидел вышку — обычную небольшую вышку, с каких ведут наблюдение за «воздухом», — и поспешил укрыться под ней. Вдруг я услышал смех, и звонкий девичий голос язвительно спросил:

— Куда это вы так торопитесь? Уж не янки ли гонятся за вами? Поднимайтесь сюда, пока не промокли насквозь. Спичек у вас нет, случайно?

Я вытер ладонью лицо и глянул вверх. На вышке стояла девушка с ружьем. К щеке ее прилипла прядь мокрых волос. Девушка, улыбаясь, смотрела на меня. Улыбка была насмешливой, но — и это меня подбодрило — сочувственной.

В ответ я тоже улыбнулся.

— Какая высокая сознательность! Тут ливень и тьма кромешная, а вы на посту. Разве кто полетит в такую погоду!

Вы, наверно, из столицы, сразу видно приезжего, — снова улыбнулась девушка. — У нас тут янки повадились летать и по ночам и в дождь!

Луна на минуту выглянула из-за туч, и я разглядел все «имущество» на вышке — намокший от дождя красный флажок, барабан — в него били, объявляя тревогу, — бамбуковый стул и лежавшую на нем книжку.

— Вам нужны спички? — вспомнил я.

Девушка нагнулась и достала спрятанный в углу маленький сигнальный фонарь.

— Помогите зажечь мой «маяк». Машины уже идут, — она прислушалась. Я уловил только шум ветра. — Нужно следить за дорогой. Бывает, шоферы даже в такой дождь превышают скорость да еще зажигают фары.

И правда, вспыхнувшая молния выхватила из темноты два больших грузовика, крытых брезентом и замаскированных ветками.

Девушка почти по пояс высунулась с вышки, придирчиво осмотрела машины и, судя по всему, осталась довольна.

— Давайте спички… — сказала она. — Сегодня будет много машин.

После долгих стараний мне удалось наконец зажечь фонарь. Девушка повесила его на гвоздь, и я смог рассмотреть ее как следует. У нее была красивая высокая шея и по-детски круглое личико, нос тонкий, продолговатый и чуть вздернутый, какой редко увидишь в наших краях. А глаза, ласковые всезнающие глаза зрелой женщины, как-то не вязались со всем ее юным обликом.

Она тоже оглядела меня и вдруг строго сказала:

— Ну-ка, предъявите документы!

Я протянул командировочное удостоверение. Она внимательно его просмотрела, взглянула на меня, сверяя с фотографией, и улыбнулась:

— Извините, пожалуйста… Так вы из газеты!

Улыбка очень ее красила.

— Да, вот собрался в кооператив Хыонг, — ответил я. — Думал быть там сегодня ночью, но теперь не знаю, успею ли.

— Вам ехать еще тридцать девять километров. По такому дождю, да еще сегодня полно машин. Дорогу совсем развезло…

Заколебавшись, я поглядел на затянутое тучами небо.

— А как называются ваши места?

— Деревня Нган, волость Хоа-тан.

Нган в Хоа-тане… Давние воспоминания вдруг захлестнули меня…

— Нет ли у вас в деревне крестьян по фамилии Кай?

Девушка слегка нахмурила тонкие брови:

— Кай? Есть. У нас полно людей с этой фамилией. Вот один из них, когда янки впервые бомбили деревню, выскочил из дома чуть ли не нагишом и припустил в поле. А теперь он на самолеты и внимания не обращает, копается себе на пашне как ни в чем не бывало, — рассмеялась она и заговорила о другом — Отдохните, а завтра вечером тронетесь дальше. У нас тоже найдется, о чем написать в газету.

Ее слова заглушил сильный удар грома. Мимо медленно ехала громадная машина, оставляя за собой глубокие колеи, заполненные водой.

— Ну, а деревня далеко? — поинтересовался я.

— Пойдемте покажу, — и, набросив полиэтиленовую накидку, девушка вышла на дорогу. — Идите прямо, потом сверните налево, вниз по тропинке, метров через сто увидите колодец во дворе. Это мой дом. Там сейчас ни души, можете спокойно сидеть и строчить свои статьи, — заключила она со смехом и, уловив мое замешательство, добавила: — Вы нас не стесните. Дети ночуют у моего отца. Я тоже пойду туда — справлять поминки по деду. Жаль, далеко и дождь как из ведра, некому будет вас проводить, а то б я и вас пригласила.

Я продолжал стоять в нерешительности, держа велосипед за руль.

— Идите, не стесняйтесь, — подбодрила меня девушка. — Если захотите есть, сварите рис, он в корзине под медным тазом. Там же, у очага, котелок и кувшин с соусом из креветок.

— Спасибо, большое спасибо… — я уже шел по дороге, ведя за собой велосипед.

— Толкните дверь посильней, там не заперто. Лампа на столе за чайником, — крикнула она мне вслед.

Отойдя шагов на десять, я снова услышал ее веселый голос:

— Не волнуйтесь, отдыхайте спокойно. Ваше удостоверение останется пока у меня!

Я вспомнил, что не забрал его. Ну что ж, если тебе доверяют целый дом…

Захожу во двор. Втаскиваю велосипед на крыльцо. Толкаю дверь. Так и есть, не заперто. Чиркаю спичкой и зажигаю лампу, которая и вправду оказалась на столе за чайником. Пулей пролетает мимо меня испуганный котенок, и наступает тишина. Только монотонно шумит дождь.

В доме еще стоит запах свежесрубленного дерева. Окно с деревянной решеткой, побеленные известкой стены. Вместо двери между двумя комнатами — зеленая занавеска. В первой комнате двухспальная кровать под белоснежным пологом, большой сундук. В углу плетенка для риса, накрытая медным тазом, кучка бататов и разные кухонные «орудия». Всюду видна заботливая хозяйская рука.

В другой комнате — тоже широкая лежанка под пологом, на подушке вышиты инициалы С. Л., у другой стены — односпальная кровать, вместо стола доска на низких ножках и два маленьких детских стульчика. Посередине новенький стол и стулья.

Я поднес лампу к висящим на стене грамотам:

«Нгуен Ван Лонгу, шоферу Транспортного управления провинции Н., передовику труда, 1964 г…»

«Нгуен Тхи Ван, ученице 1-го класса „Б“ начальной школы Хоа-тана, за хорошую учебу…»

«Чан Тхи Суан, помощнице бригадира и командиру взвода женского ополчения деревни Нган, за высокие показатели в труде и в бою…»

Все три грамоты, взятые в отполированные бамбуковые рамки, висят рядом. Под ними за стеклом фотография: Суан — теперь я знал имя девушки — снята с высоким улыбающимся мужчиной, из этаких большеглазых, большеротых, густобровых мужчин — все они, как правило, весельчаки с душой нараспашку. Впереди них, прижавшись друг к другу, улыбаются две девчонки. Под фотографией надпись: «Чем чаще думаю о Тебе, тем больше забочусь о Детях…» Подпись не очень ясная, но разобрать все же можно — Чан Тхи Суан.

…С лампой в руках я стоял перед фотографией. На дворе по-прежнему шел дождь. Время от времени в его монотонный плеск вливались гудки автомобилей и чьи-то громкие голоса.

Значит, Суан замужем. Мужа ее зовут Лонг, и он шофер. На вид он старше ее лет на десять. Девочки, наверно, его — от первого брака. Суан слишком уж молода, а в том, что дети его, сомневаться не приходилось — сходство, как говорят, налицо…

Я вышел на крыльцо. Из-за туч показалась луна. Под маленьким водопадом, сбегающим с крыши, я смыл дорожную грязь, вернулся в дом и, присев у стола, закурил.

Кто-то заскребся в дверь.

— Это я, Ви… — ответил на мой вопрос негромкий детский голос. Потом в дверь просунулся человечек, с головы до ног закутанный в нейлоновую накидку. Видны были только круглые черные глазенки, курносый нос и робко улыбающиеся губы: — Дяденька, помогите, пожалуйста…

Я снял с человечка накидку. Немудрено, что гостье — это оказалась девочка — понадобилась моя помощь. Она держала сведенными от натуги пальцами углы накидки и большую фарфоровую миску, накрытую крышкой. Освободившись от пут, девочка сразу затараторила:

— Моя тетя, ой нет, моя мама сказала, что у дедушки сегодня поминки по прадедушке… дедушка велел отнести дяде…

Я рассмеялся:

— Постой, постой… Чья ты дочка? И что велели тебе отнести?

— Я папина дочка и тетина тоже. Дедушка велел отнести вот это дяде журналисту — значит, вам. Здесь клейкий рис и курица, кушайте, пожалуйста, на здоровье.

Привстав на цыпочки, она сняла крышку с миски, которую уже успела поставить на стол, повторила скороговоркой: «Кушайте, пожалуйста, на здоровье», прошмыгнула в соседнюю комнату и принесла оттуда пиалу и палочки для еды. Потом запричитала:

— Ой-ой, совсем позабыла, — достала из кармана сложенный вчетверо листок и протянула мне: — Вам тетя прислала записку. Вы кушайте и ложитесь спать, ладно? Тетя велела вам вскипятить чайник, если вдруг захочется пить.

«Товарищ журналист, — писала Суан, — я забыла сказать, что за кухней вырыто убежище. Оно плотно закрывается крышкой, дождь туда не проникнет. Обстановка сейчас очень напряженная. Янки нагнали кораблей к нашему берегу. Мы спешим на дежурство. Не беспокойтесь ни о чем, отдыхайте. Я непременно вернусь и провожу вас. Суан». Внизу была приписка: «Пожалуйста, напомните Ви, чтобы она перед сном вымыла ноги».

А Ви стояла передо мной и глядела на меня во все глаза. Дотронувшись до моего пальца, она спросила:

— Это колечко из американского самолета? А кто вам его сделал? Мой папа тоже умеет делать такие колечки. Тете и сестрице Ван он уже привез кольца, а я еще маленькая, папа сказал, что подарит мне ожерелье… А вам нравятся самолетные колечки?

Я засмеялся и кивнул:

— Нравятся, очень нравятся…

— А почему вы не кушаете? Вы не голодный, да?

— Голодный. Сейчас поем.

— …Мне тетя говорит: кто кушает курицу и не чистит потом зубы, у того зубы сломаются — все как есть. А у вас, когда вы были маленький, ломались зубы?.. А вы далеко живете? Вы, наверно, умеете стрелять? Мой дядя Тху скоро поедет стрелять в американцев!.. Знаете, мама моей подружки Ми часто наказывает ее. А моя тетя меня никогда не наказывает. Она говорит, что я послушная. А ваша мама вас наказывала? И вы как, плакали?

Мне все больше нравилась эта малышка. Не дожидаясь напоминаний, она взяла деревянные сандалии, стоявшие у кровати, и отправилась мыть ноги. Я опустил полог над ее кроватью. Мы долго еще разговаривали, пока она не уснула, сложив колечком розовые губы.

Лежа на просторной кровати под высоким пологом здесь, в этом, как я понял, счастливом доме, я будто прокручивал старую пленку — воспоминания о давно прошедших днях.

Деревня Нган в Хоа-тане семнадцать лет назад… Тогда меня прямо на марше скрутила лихорадка, и я отлеживался здесь у крестьянина, которого все звали Каем. Мне и Шаню, нашему ротному санитару, пришлось довольствоваться рваной циновкой, брошенной поверх соломы. Семья Кая была очень бедной, только детишками бог их не обидел. Жена его все порывалась уступить нам единственную бамбуковую лежанку. Но как я мог это допустить: на дворе стояли холода, а она всего два месяца как родила. Вот и порешили на том, что нам отдадут самую большую циновку — обычно на ней спал сам Кай с тремя старшими ребятишками. Вообще-то он редко ночевал дома — когда нанимался на приработки, когда дежурил или уходил с бригадой народных носильщиков. Нередко он возвращался среди ночи и принимался чистить бататы, потом поднимал всех «закусить», сетуя, что не может ни угостить, ни уложить нас, как ему бы хотелось. И невесело шутил: «Ну, да вам на кровати было бы тесно, еще передеретесь, а на циновке вольготно». И добавлял обычно: «Ничего, это поначалу трудно, потом всего будет вдоволь. Вот выгоним врага, и все сразу наладится!»

Я вспомнил дом Кая, со всех сторон продуваемый ветром через бесчисленные дыры и щели, его семенящую походку, излюбленные шутки и жену, вечно хлопотавшую по дому. Дети были на попечении старшей девочки — шестилетней Хен. С малышом на руках, похожая на мышку с мышонком, целыми днями бродила она по деревне и вместе с оравой детворы кричала французским самолетам:

— Старуха, старуха, дам тебе в ухо!

«Старухами» прозвали французские самолеты. Тогда они тоже появлялись со стороны моря…

И вот опять я оказался в этих краях. И снова ночую в доме у дороги в той же самой деревне Нган, когда-то такой убогой и бедной. Да, ни людей, ни деревню теперь не узнать.

Ви спокойно спала. Дождь кончился. То и дело слышались гудки автомашин. Барабан пробил тревогу, потом — отбой. Наверно, это Суан колотила в него, одна на своей вышке. Послышался гул реактивных самолетов и вскоре умолк в отдалении. Очень хотелось спать, веки точно свинцом налились. Я мысленно наметил план на завтра: поговорить с Суан, постараться разыскать Кая, набросать статью…

Временами пробуждаясь от дремоты, я слышал ровное дыхание Ви, спокойный рокот далекого моря и сигналы идущих по шоссе автомобилей. Барабан, стерегущий округу от ночных пиратов, напомнил мне барабаны, «колеблющие свет луны», и барабанную дробь, поднимавшую наших предков во времена Ле Лоя и Куанг Чунга…

Проснулся я рано, но Ви уже не было. За стеной послышался звонкий голос Суан:

— Вымой чашки, Ви, напоим дядю журналиста чаем.

— А завтракать он не будет?

— Будет, будет, только у дедушки. Ты разве забыла: мы сегодня Тху провожаем в армию.

— Пойду разбужу дядю. А вдруг он уже голодный.

Суан засмеялась:

— Ну, уж не голоднее нашего папы! Постой, не буди его, пусть отоспится.

Я вышел на кухню. Суан поднялась мне навстречу:

— Как спали? Этой ночью самолетов было мало. А корабли уже ушли к югу.

В углу стояло прислоненное к стене ружье. Я взглянул в озорные глаза Суан.

— Уж вы извините, — сказала она. — Вчера после дежурства пришлось еще на переправе поработать, вот только вернулась. Вы почему не ужинали? Я же просила вас не стесняться. Попейте чаю, а завтракать будем у моего отца.

— Дедушка угостит вас вином… — пообещала Ви.

Мы с Ви, держась за руки, шли следом за Суан по дороге, посыпанной мелким песком. Нет, что ни говори, деревню было не узнать. Во все стороны, пересекаясь, разбегались каналы. Рядом с высокими стволами старых кокосовых пальм поднимались молодые и стройные деревья, уже отягощенные плодами. Возле покрытой мхом, почерневшей крыши диня светлела новенькая черепица — недавно отстроенный склад для семян. Во дворе диня, где сейчас сушили и веяли рис, вокруг громыхающей рисорушки о чем-то препирались старики.

Суан, поправив ремень винтовки, весело крикнула им:

— Вы так, поди, и барабан перекричите! Не заметите, как янки нагрянут!

— А чего нам бояться, раз у молодежи есть ружья! — улыбаясь беззубым ртом, повернулся к ней один из стариков, совсем лысый.

Мы отошли уже довольно далеко, а у меня перед глазами все еще стояла ярко-зеленая молодая трава, пробивавшаяся на замшелой крыше диня, и бодрые старики у рисорушки.

Извилистая тропинка наконец привела нас к дому.

— Вот мы и пришли, — сказала Суан.

Ви, громко крича: «Дедушка, дедушка, дядя журналист пришел!»— помчалась вперед и отогнала собаку. Из дверей семенящей походкой вышел пожилой мужчина. Глаза его в припухших веках, небольшие уши, тихая и лукавая улыбка почему-го казались мне знакомыми. Я пожал ему руку. Недавно зацементированный бассейн для воды во дворе, новая черепица на крыше, да и сам дом укрепляли меня в моих догадках. Некоторое время я молча переводил взгляд с одного на другое. И тут во двор вышла жена хозяина. Взгляд ее, решительный и ясный — какие запоминаются на всю жизнь. — нельзя было не узнать… Я, словно пробудившись от сна, кинулся к хозяину и обнял его за плечи:

— Вы ведь Кай, верно? Я Ниен! Ниен, больной солдат, что когда-то лежал у вас… Вспомнили?

Он оторопел, потом порывисто обнял меня и закричал:

— Как же! Как же, помню! Мне да не вспомнить Ниена! Мы еще вас тогда уложили на рваную циновку! Мать, помнишь, мы потчевали его бататами… Ну, надо же! Ведь, почитай, двадцать лет прошло!

Хозяйка радостно улыбалась мне.

— Ниен, вы пришли как раз, когда родился Донг. И вам тогда было столько же лет, сколько ныне нашему Тху… — Она показала на рослого парня, который стоял рядом, держа за руку Ви, — а сейчас, гляжу, у вас уже седина… Но вы все такой же — худущий и легонький, прямо как девушка. Повстречай я вас где-нибудь, сразу бы признала.

Суан глядела на меня с удивлением и любопытством:

— Вы ведь спрашивали Кая! А моего отца все зовут Суаном!

Это был не завтрак, а целый пир: жареная утка, овощной суп на жирном бульоне, жареные креветки… Вот таких же креветок — плоских и мелких — я ел у них раньше. Хозяйка сама ловила их вершей…

Конечно, подали и вино. Кай все накладывал мне на тарелку лучшие куски и сокрушался:

— Эх, знал бы вчера, что «командировочный» — это вы, сразу за-бр ал бы сюда!

Он познакомил меня со всеми: вот это Ван, старшая сестра Ви, переходит уже во второй класс, обе они — дочери Лонга, но ему, Каю, «все равно что родные», а рядом Тху — младший брат Суан, он закончил девять классов; это он сегодня уходит в армию…

— Его звали раньше Ок-старшой, — наполняя чашку сына, говорил Кай. — Помните, вы всем им давали прозвища. Суан была Хен-боль-шая. Я-то вообще был против того, чтоб она выходила за Лонга, а она мне: «Люблю его — и все дела…» И вот вышла. А Хен-малая, вы называли ее Ха, третий месяц как уехала на работу по молодежной путевке. Ок-меньшой, вы звали его Донгом… Ох, и холода же были тогда. Мать с ним на лежанье нежилась, а вас мы уложили на драную циновку… Ок-меньшой — ему тогда было два месяца — сейчас уже в восьмом классе, он недавно уехал в гости к нашей родне. Да-а, вот так-то! Муж Кай, жена Кай, Хен-большая, Хен-малая, Ок-старшой, Ок-меньшой! Жизнь пошла другая, и имена нынче не те. Мне-то не выпало в их годы есть досыта, да еще и учиться! Это ли не заслуга революции? Вы ешьте, ешьте. Янки сегодня что-то заспались, хорошо, дали нам хоть поесть спокойно! Тху, сынок, ты ешь, наедайся. Армии нужны люди здоровые и крепкие.

Кай умолк ненадолго, потом положил на тарелки девочкам утиной печенки:

— Кушайте, внученьки, поправляйтесь. Жаль, нету вашего папы — все на работе да на работе; и ест и спит в дороге. Ну, да ничего, народ у нас хороший, везде примут, как дома…

Право же, это был один из лучших дней в моей жизни… Мы все вместе провожали в армию Тху и еще одиннадцать парней из деревни. И хотя в небе, не переставая, гудели американские самолеты, здесь, внизу, под сенью гигантских фикусов, церемониал проводов не был нарушен… Традиционный зеленый чай, ароматный дымок сигарет «Чы-онг-шон», которые старики, закурив, отдают юношам. Так же как всюду, молоденькие девушки, прильнув друг к дружке, тихонько хихикают и не спускают глаз с новобранцев… Торжественная дробь пионерских барабанов, напутственные речи кадровых работников и предательски вздрагивающие глаза матерей, гордящихся сыновьями и с болью думающих о предстоящей разлуке…

Потом я вместе с Каем и со всей его семьей (в деревне фамилия их теперь значилась как Суан) отправился в поле. Кай боронил пашню, хозяйка его высаживала рисовую рассаду, а Суан с подругами хлопотала на опытном участке. Всякий раз, когда доносился гул американских самолетов, все на поле — люди и буйволы — замирали, словно неподвижные скульптурные группы. Когда они пролетали, все как ни в чем не бывало вновь принимались за дело. Вслед американцам летели угрозы, проклятья, насмешки. Особенно мне запомнилось одно «коллективное творение» Кая и его земляков:

А в полдень я видел, как женщины-ополченки, которыми командовала Суан, во время воздушной тревоги бежали с поля к бетонному мосту через канал и винтовочным огнем отражали атаки четырех американских самолетов, заходивших на мост. Янки не осмелились спуститься пониже и, побросав с высоты бомбы (при этом был ранен один буйвол), улетели.

Уже смеркалось, когда, закончив прощальный ужин и вручив мне «дорожный паек», хозяева вышли проводить меня до околицы. Девочки повисли на мне и ни за что не хотели отпускать. Суан, так и не успев переодеть забрызганное грязью платье, с ружьем за спиной и сигнальным фонарем в руке провожала меня и дальше — собственно, нам было по пути, она возвращалась на свой пост. Прощаясь с ней, я немного задержался. Мне было жаль, что день этот подходит к концу. Я вдруг вспомнил, что так и не успел спросить у нее о Лонге, «шофере Транспортного управления», с которым мне не довелось встретиться…

По этой дороге шагал я семнадцать лет тому назад, а до меня шли по ней мои предки — поколение за поколением. И вот сейчас я иду по ней снова. И вместе со мной держат путь друзья: Суан, Тху… Суан была тогда такой же малышкой, как Ви. Это она ведь Хен-болыная, с сестренкой на руках, как мышка с мышонком, бродила по деревне и кричала: «Старуха, старуха…» А теперь Суан гордо и мужественно сражается со сверхзвуковыми самолетами…

Я стоял и глядел на Суан при свете фонарика, подвешенного на вышке.

— Чуть не забыла! — спохватилась девушка. — Держите ваш пропуск.

Я взял у нее командировочное удостоверение. Хотелось сказать ей что-то по-настоящему теплое, душевное, важное. Но единственные, настоящие слова так и не нашлись…

И опять, словно отдыхавший на привале солдат, я выступаю в дорогу. Как в то далекое утро — по прохладной и мягкой траве на обочине. Они повсюду нежны и шелковисты — травы моей земли… Снова пойду, ступая след в след за теми, кто шли первыми. И сердце забьется радостно от того, что и я проторил свою малую тропку… Темными ночами и в дождливые, непогожие дни буду я замедлять шаг у придорожных домов, черпая в каждом щедрое человеческое тепло и силу на нелегком моем пути…

Огромная машина с ярко горящими фарами, тяжело гудя, приближалась к вышке. Я невольно посторонился. Суан, схватив флажок и фонарь, выскочила прямо на середину дороги. Шофер едва успел затормозить в нескольких шагах от нее. Гневный голос Суан прорывался сквозь шум мотора:

— Почему включены фары? Ты что, рехнулся?

Шофер высунул голову из кабины, блеснули в улыбке белые зубы:

— Вот шальная! Под колеса захотелось? Прошу прощения, не углядел, что есть дежурный!

Голос Суан немного смягчился:

— Вы разве не видите: американец повесил «фонарь»?

Я взглянул в ту сторону, куда показывала Суан. Километров за десять отсюда в небе висела на парашюте ракета, бросавшая зловещий, мертвенный свет.

Шофер тоже посмотрел туда, потом притворно вздохнул:

— Благодарю, товарищ дежурный, большое вам спасибо. Не сообщите ли, как вас зовут?..

Здесь-то я и распрощался с Суан. Меня подхватил и понес стремительный людской поток, хлынувший с наступлением темноты на дорогу. Тягачи с пушками, грузовики, автобусы, все с одним-единственным тусклым фонариком под передней осью, — укрытые свисающими ветками маскировки, воинские колонны на марше, вереницы велосипедов… Я прошел немного пешком, ведя велосипед рядом с собой, потом оглянулся в последний раз: сигнальный фонарь Суан казался отсюда крохотным кроваво-красным зрачком, а где-то еще дальше в ночи неясно белела крыша ее дома. На крыльце смутно желтела лампа. Наверно, сестренки смотрели свою новую книжку с картинками…

Непонятное волнение стиснуло вдруг мне сердце. Я представил себе их всех: Суан, Кая с женой, болтушку Ви и даже Лонга с его машиной, которых я и вовсе-то никогда не видал. И вокруг как будто повеяло теплом обжитого дома и пряным запахом свежесрубленных бревен.

Прощайте, дома, провожающие нас на бескрайних дорогах! Ночь, и мы снова уходим в бой…