Глава 13

СЛЕЗЫ ИЗАБО

С приездом Сабины Франсуа де Вивре осознал, что началась последняя часть его жизни.

В тот же день он встал на ноги, поел и вернулся к своим прежним привычкам. Он лишь сменил одежду. Вместо длинного серого платья надел камзол того же цвета с вышитым на груди гербом Вивре. Он хотел, чтобы его цвета, которым предстояло исчезнуть вместе с ним, беспрерывно оставались на виду те последние семь лет, что ему осталось прожить. Сейчас ему было девяносто три года… Франсуа сохранил брошь Розы де Флёрен на груди и перстни на руках.

Соломон Франсес уехал. Франсуа пытался его удержать, но бывший наставник Анна отклонил предложение. Он сам чувствовал приближение старости и хотел окончить свои дни среди близких.

Что касается здоровья Франсуа, то оно больше не внушало тревоги. Вдова Ланфан лучше любого другого могла позаботиться о старце на последнем отрезке его жизненного пути. Франсуа согласился с этим, и два старых мастера распрощались торжественно и взволнованно.

По просьбе Сабины Франсуа много рассказывал об Изидоре. Он делал это почти с благоговением. Изидор был удивительно похож на его сына Луи, прекрасного человека, прозванного «Луи Молчаливым». Умный и дальновидный политик, пламенный патриот, Луи де Вивре тоже отдал свою жизнь за родину. Потеряв руку, он не мог быть воином и носить родовой герб. Вот почему Франсуа захотел, чтобы вместо него это сделал Изидор. Никто больше него не был достоин подобной чести. Да, Изидор Ланфан был последним из Вивре!

Разговоры об Изидоре утешали Сабину, да и сам Франсуа постепенно вновь обретал вкус к жизни, веру в Бога и в людей. И в душе старый сеньор благодарил прекрасного человека, который даже после смерти сумел прийти к нему на помощь, – и это после того, как столько дал всем его потомкам.

Готье д'Ивиньяк ошеломленно наблюдал это преображение, чем немало забавлял Франсуа, равно как Сабину и брата Тифания. По этому поводу между ними тремя установилось маленькое сообщничество, и незадачливый управитель превратился в постоянный объект всякого рода беззлобных подтруниваний.

Готье д'Ивиньяк был превосходный, чрезвычайно честный человек, но серьезный и чопорный до невозможности. Герцог Бретонский поручил ему приглядывать за выжившим из ума стариком, поэтому происходившее просто не укладывалось у него в голове. Франсуа находил лукавое удовольствие щеголять перед беднягой своим молодым здоровьем, а Сабина и капеллан еще больше подливали масла в огонь.

Вскоре Франсуа решил возобновить верховые прогулки. Сабина, превосходная наездница, страстно любившая лошадей, решила сопровождать его. Был прекрасный июльский день. Франсуа выбрал смирную лошадку и вновь с удовольствием обрел забытые было прелести верховой езды. Под Сабиной был горячий скакун. Вместе они доскакали до Мон-Сен-Мишеля и вернулись.

По возвращении они встретили Готье д'Ивиньяка, еще более оторопелого, чем обычно. Его длинное лицо под плешивым лбом вытянулось.

– Монсеньор! Помилуйте, разве можно так носиться по полям и лугам – в вашем-то возрасте!

– А вы-то сами, сир д'Ивиньяк? На солнцепеке и с непокрытой головой! Какая неосторожность! Поскорее укройтесь в тени. Мы не хотим вас потерять.

Франсуа громко расхохотался, Сабина улыбнулась, и они вошли в парадный зал в весьма веселом расположении духа. Франсуа тотчас же снова сделался серьезен и даже посуровел. Он вполне вернул себе вкус к жизни, но нельзя же скатываться до легкомыслия. Причины, заставившие его впасть в летаргию, чуть не погубив, существовали по-прежнему. Пока что сеньор де Вивре еще ни слова не говорил Сабине о себе самом. И теперь чувствовал, что настала пора сделать это.

Он повернулся к камину, где всегда ярко пылал огонь, какими бы ни были час дня и время года.

– Я расскажу вам одну очень старую историю. Ей девяносто три года…

Сабина сделалась внимательной. На ней было черное платье, очень простое, но изящное. Черное вдовье покрывало частично оставляло открытыми ее длинные красивые белокурые волосы. Этот наряд словно говорил: хотя она останется вдовой навечно, но не откажется от жизни и намерена следить за собой, чтобы хорошо выглядеть, – ради тех, кто ее окружает.

Франсуа указал на герб «пасти и песок», вышитый на его камзоле. Его голос был печален.

– Все началось с этого, с герба! Мой брат, умирая, сказал мне, что в нем содержится повеление. Красное означает оружие, черное – знание. Необходимо сделать так, чтобы один из моих потомков объединил обе части герба, чтобы он стал одновременно ученым и рыцарем. Этот приказ я и передал Анну!

Старик махнул рукой.

– Это не герб, а оковы, узилище! Я хотел загнать в тесные рамки моего бедного правнука, удушить. Но вот его жизнь сделала поворот, которого я не ожидал, и все рухнуло. Ибо тюрьмы, по счастью, – самая непрочная вещь на свете. Они не в силах устоять перед натиском жизни. Слабое растение разрывает даже самые толстые стены и может превратить их в развалины, в пыль…

Франсуа осторожно вытащил из-под платья свою шестиконечную звезду. Его голос надломился.

– Но ведь была же алхимия! Я вам сейчас скажу то, чего никогда не говорил никому из непосвященных. Мне удалось осуществить Великое Деяние, символом которого и является эта звезда. Я преодолел все три ступени, черную, белую и красную. Я думал, что приобрел высшую силу, что мой долг – передать ее моему потомку, дабы он восстановил мир, единство и порядок в стране. Но мой потомок ушел, все, что я делал, – напрасно, а страна по-прежнему в беде.

Франсуа де Вивре умолк. Воцарилось долгое молчание. Старый сеньор пристально глядел на Сабину, ожидая, что она скажет.

И она заговорила, наконец, спокойно и естественно:

– Ничто не погибло. Ваш правнук благороден и храбр. У меня в доме он швырнул наземь высокопоставленного рыцаря, клеветавшего на Девственницу. И Изидор много говорил о нем. Он им гордился. И вы тоже должны гордиться Анном.

– Погибли мои мечты, провалилась миссия, которая мне была предначертана…

– Все мы хотим, чтобы дети были похожи на нас. Анн похож на вас, но не повторяет в точности. Зачем горевать об этом? Вы же сами сказали: это не ваше поражение, это победа жизни.

Франсуа посмотрел на молодую женщину. В ее словах, исполненных обычного здравого смысла, заключалась простая житейская мудрость: все алхимические терзания мастера, преодолевшего три ступени Великого Делания, – всего лишь самое обычное, заурядное дело.

– Но как же алхимия?

– Я не настолько учена, чтобы разбираться в подобных вещах, но мир, единство и порядок в стране восстановит не один рыцарь. Он должен объединиться с многими другими. Жанна погибла, Изидор погиб, быть может, и Анн погиб, но их битва продолжается, и Франция будет освобождена…

Да, Сабина Ланфан вполне явила себя тем человеком, который столь необходим ему рядом. Франсуа де Вивре только что понял это! Она принесла ему высшую мудрость – простоту и приятие жизни, которая сильнее, чем все человеческие расчеты и мечты. Именно этой мудростью он и должен овладеть за те семь лет, что ему остались.

И Франсуа объяснил ей все это, как мог, – спокойно, почти смиренно. Сабина согласно кивнула. И добавила:

– Нужна также надежда. Ведь вам есть на что надеяться. Сама я надеюсь вернуться в Париж. Там я и хочу жить.

– Как странно! А я просил Бога, чтобы он мне позволил умереть там.

Сабина улыбнулась – такой улыбкой, что, даже несмотря на ее вдовий наряд, необоримо хотелось улыбнуться в ответ.

– Ну что ж, монсеньор, я уверена, что Бог прислушается к нашим просьбам. Мы оба вернемся туда – я чтобы жить, вы чтобы умереть… И впредь уже не разлучимся!

***

Как раз в Париже находился в это время Адам де Сомбреном. Подобранный солдатами англо-бургундской армии, он умирающим был доставлен в больницу Отель-Дье.

С тех пор он так и не приходил в сознание. Он не умер, но его состояние мало отличалось от настоящей смерти. Хирурги зашили раны на его лице, но Адам все равно остался обезображенным. Сами по себе рубцы не были слишком уродливы, однако правый глаз и правая половина рта оказались сильно оттянуты книзу, что придавало лицу постоянное выражение несказанной муки.

Получив скорбное известие, Лилит немедленно приехала из Сомбренома вместе с маленьким Филиппом. Заботы о сеньории она доверила Полыхаю. Разумеется, она поселилась в доме Вивре, которым Адам завладел во время их последнего пребывания в Париже. Дом находился прямо напротив больницы, с другой стороны паперти.

Ради Адама – на тот случай, если бы он пришел в сознание, – она облачилась в свой самый красивый наряд «дамы слез» с гербом на красном камзоле.

В свои тридцать пять лет Лилит была красива как никогда. Она была блистательна. Никто бы не мог подумать, что она всего на несколько месяцев моложе Адама.

С нею находился тот, кого она называла своим сыном и с кем ни за что не захотела разлучиться, – Филипп де Сомбреном. Он не был похож на свою приемную мать, и это наименьшее, что можно сказать.

Одиннадцатилетний мальчишка выглядел удивительно смышленым и казался старше своих лет. Он не был красив, но привлекал к себе внимание и вызывал безотчетную симпатию. Очень смуглый и черноволосый, Филипп обладал необычайно подвижным лицом с резко очерченными чертами, в котором, несмотря на явный ум, проглядывало что-то от зверька.

Мальчик был, как всегда, наряден – в ослепительно белом камзольчике. И как всегда, неизбывно печален.

Лилит оставила его одного дома и побежала в лечебницу Отель-Дье напротив. Как человек благородного звания, Адам был помещен в маленькую отдельную палату, а не вместе с прочими больными, теснившимися в общем зале по двое, по трое на одной лежанке.

Монахиня, проводившая даму де Сомбреном к изголовью мужа, деликатно предупредила о внешнем виде раненого, что не помешало женщине вскрикнуть, когда она увидела своего возлюбленного. Тягостно было смотреть на страдальческое выражение, уже не сходившее с его лица.

Насколько могла судить Лилит, состояние Адама было крайне тяжелым. Казалось, он находится в глубоком оцепенении, похожем на глубокий сон. Порой метался, открывал глаза, но, похоже, ничего не видел.

Она склонилась над ним и поцеловала в скорбно искривленные губы.

– Адам, это я, Лилит. Очнись.

Он никак не отозвался.

– Я Лилит, темная Ева, истинная супруга Адама… Вспомни: Эден, наша ночь в часовне… Турнир слез, Адам…

Она сняла герб с груди и поднесла к самому его лицу.

– Смотри! Это ты завоевал его для меня. Не помнишь? А трубадур? Помнишь песню трубадура?

И срывающимся от волнения голосом стала напевать:

– Прекрасному богу любви воздаю благодарность, Хочу я ему принести свой торжественный дар…

На сей раз, Адам приподнял голову, широко открыл неподвижные глаза, и некое слово слетело с его губ. Это прозвучало словно призыв, мольба:

– Отец…

Лилит вскочила с постели.

– Что ты сказал? О ком ты?.. Я Лилит, твоя жена!

Раненый опять уронил голову и закрыл глаза, но продолжал метаться. Издал череду бессмысленных звуков, потом произнес отчетливо:

– Вивре… Франсуа…

Лилит закусила губу. На нее словно дохнуло холодом.

– Мужайтесь, дочь моя…

Она быстро обернулась. Какой-то монах приблизился к ложу Адама. У него были седые волосы, глаза светились большой добротой.

– Я священник приюта Отель-Дье. Ничего не могу вам сказать о здоровье вашего мужа, но заверяю в его вечном спасении. Он охотно причастился и часто упоминает своего отца. Он не в сознании, так что не может исповедаться, но у него доброе сердце, и Господу нашему это ведомо. Если бы он скончался сейчас, то направился бы прямо в рай.

Лилит разрыдалась и выбежала вон.

Она приходила каждый день, и с каждым днем все больше возрастали ее боль и тревога. Она говорила с Адамом, но казалось, что ее голос ему неприятен. Он морщился, словно от боли, и успокаивался, только произнося имя своего отца. Из-за этой летаргии случилось то, что, как она надеялась, не должно было случиться никогда: Адам, как это с ним уже произошло однажды, вновь поддался сомнениям. В самой темной глубине своего существа он отвергал навязанную ему роль кровавого чудовища, поборника Зла. И страдал оттого, что не любим человеком, даровавшим ему жизнь. В глубине, в самой глубине души Адам оставался одним из Вивре!

Несмотря ни на что, Лилит все же надеялась, что он опять станет прежним, как только придет в себя. Но улучшения все не наступало, а в День всех святых случилась катастрофа. Когда дама де Сомбреном явилась в Отель-Дье, к ней поспешил священник.

– Вашему мужу лучше, дочь моя. В первый раз он охотно поел. Я ему сказал, что сегодня День всех святых. Причина наверняка в этом.

Для Лилит это прозвучало словно удар грома… Адам поел потому, что сегодня День всех святых! В то время как всю свою жизнь он строго постился в этот праздник! Она поняла, что должна действовать немедленно.

– Я забираю его домой! Мы уходим.

– Дочь моя, в своем ли вы уме? Лекари говорят, что он может умереть, если его потревожить.

– Я его забираю…

Предупрежденные священником врачи старались отговорить ретивую супругу. Но напрасно. Она закинула бессильную руку Адама себе на плечо и попыталась поднять тяжелое тело с постели. И тогда они смирились и помогли ей донести его до дома Вивре, на другую сторону паперти.

Лилит знала, что они, конечно, правы, Адама это действительно могло убить, но сознательно пошла на риск. Ведь если бы она ничего не попыталась предпринять, все погибло бы в любом случае!

Она устроила мужа на первом этаже; о том, чтобы поднять больного наверх, и речи быть не могло. Поскольку помещение пустовало, она велела перенести сверху две кровати и оставила Филиппа, с которым прежде делила комнату, в одиночестве.

Адам выдержал это насильственное переселение, по-прежнему оставаясь без сознания. Казалось, он впал в еще более глубокую летаргию.

Однако, несмотря на желание неотлучно находиться при муже, Лилит оставила его на следующую же ночь. Эта ночь и в самом деле была не такой, как другие. Она завершала собой День поминовения усопших – День мертвых.

Если Адам в помутнении рассудка не исполнил свой языческий ритуал в День всех святых, то Лилит вовсе не собиралась пренебрегать собственным. Она собиралась найти на ночных парижских улицах какого-нибудь юношу, убить и съесть его сердце…

Когда на колокольне собора Богоматери прозвонили полночь, Лилит вооружилась кинжалом и вышла из дома.

Было полнолуние, что облегчало ей задачу, иначе пришлось бы воспользоваться фонарем и рисковать быть замеченной. Хотя ей все равно было не по себе. Ведь Лилит считала себя госпожой темной луны и не любила полную.

Она двигалась вдоль паперти, прижимая к груди кинжал. То тут, то там дьяволица замечала какие-то тени. Несмотря на опасность, люди не боялись выходить в этот час. Кто они? Нищие, проститутки, пьяницы, убийцы? Она и сама подвергла себя риску, но это, разумеется, не могло ее остановить. Однако Лилит решила поторопиться и зарезать первую же попавшуюся жертву: привередничать некогда.

Тут она заметила нечто такое, отчего застыла на месте. Какой-то белый силуэт карабкался вверх по фасаду собора Богоматери! Она подошла поближе. Человек в длинной рубашке. Может быть, женщина – судя по небольшому росту.

Существо взбиралось по центральному порталу с ловкостью обезьяны. Оно уже добралось до перекрытия над вратами и полезло выше по стрельчатым аркам архивольта. Предприятие было опасным, поскольку арки нависали друг над другом. Приходилось запрокидываться назад, спиной в пустоту и цепляться за высеченные из камня статуи, изображавшие ангелов и святых.

– Любуетесь обезьянкой?

Какой-то нищий таращился на Лилит из темноты. Он был ужасен – весь желтый, с беззубым ртом, с грязной бородой. От его слов Лилит почему-то стало не по себе.

– Почему вы его назвали обезьянкой?

– Потому что он и впрямь как обезьяна. Я видел, как он полез. Это ребенок. А знаете, что еще удивительнее? Он спит!

Лилит вскрикнула. Неужели?

Верхолаз, продолжавший карабкаться вверх по вогнутой дуге, был слишком высоко, чтобы можно было хорошенько рассмотреть его. Но белая рубашка слишком похожа на ту, что была на Филиппе.

– Откуда он взялся?

– Вон из того дома. Вылез через крышу, спрыгнул на пристройку рядом и подался прямехонько к собору. Лишь бы только ночной дозор не нагрянул.

– При чем тут ночной дозор?

– А притом, что лунатики – исчадия ада. Не знали? Я-то не одного такого тут повидал. Патруль их хватает, чтобы отправить на костер. А чаще даже, чтобы не возиться, начальник караула просто кричит. Так оно надежнее. Лунатик просыпается и теряет равновесие. Брякается оземь, как зрелое яблочко.

Нищий подошел к женщине вплотную и вперился ей в глаза с гнусной улыбочкой.

– А что это вы так дрожите, милая дамочка? Неужто знаете его?

– Это мой сын!

– Гоните-ка золотую монету, дамочка! Золотую монету, не то закричу!

Лилит выпростала руку из-под плаща. Попрошайка, ожидавший подачки, не остерегся. И, получив удар кинжалом прямо в сердце, рухнул как подкошенный.

Не думая о нем больше, Лилит вновь подняла глаза. Подтянувшись на руках не хуже акробата, Филипп перебрался на ту часть фасада, которая называлась галереей королей Франции. Здесь было уже не так опасно, и она немного перевела дух.

Затем Филипп достиг балюстрады балкона на уровне розы – большого круглого витража, и ужас приемной матери продолжился. Она начала было:

– Фи…

Но тотчас же зажала себе рот рукой. Теперь мальчик, словно канатоходец, двигался по парапету, пересекавшему фасад. Дойдя до конца, он развернулся на одной ноге, полез обратно, остановился над центральным порталом и стал спускаться.

Лилит думала, что умрет. Быть может, бессознательное состояние, в котором пребывал ее сын, и придавало ему невероятную ловкость, но что ей делать, если появится ночной дозор? Не может же она перебить весь патруль своим кинжалом. А главное – она не сумеет помешать им кричать!

Не спеша, словно ему доставляло удовольствие растягивать ее пытку, Филипп вернулся тем же путем, коснулся земли, прошел как ни в чем не бывало по луже крови, в которой плавал нищий, и направился к дому. Взобрался на пристройку, потом на крышу и залез в свою комнату через окно.

Лилит уже ждала его там. Улегшись в свою постель, Филипп вдруг проснулся сам по себе. Его подвижные черты выразили немалое удивление, когда он обнаружил ее рядом.

– Что случилось, матушка?

– Я… Мне показалось, что ты кричишь.

– Не помню, чтобы я кричал.

– А ты… что-нибудь помнишь?

– Нет, матушка. А в чем дело?

– Ни в чем. Я останусь с тобой.

Лилит решила, что, несмотря на состояние Адама, отныне каждую ночь будет проводить подле Филиппа, закрыв окна и двери.

Когда Филипп спокойно заснул, она все же не смогла сомкнуть глаз. Что за проклятие поразило ее сына? Мало того, что Адам наелся в День всех святых, она сама не смогла совершить жертвоприношение в День мертвых. Убийство нищего – не в счет.

Такое с ними обоими случилось впервые. Это был дурной знак, глубоко ее обеспокоивший, поскольку она верила в предзнаменования.

Последующие недели были ужасны. По ночам Лилит дрожала от страха за Филиппа. С ужасом смотрела, как он подходит к закрытому окну, тщетно пытается открыть его, упрямо шагает к двери и делает то же самое, а потом яростно мечется по комнате, словно дикий зверь по клетке, прежде чем рухнуть в постель.

Днем она дежурила подле Адама. Слышала в испуге, как тот умоляюще бормочет имя своего отца. Лилит казалось, что супруг отдаляется от нее все больше и больше. Он явно переходил на другую сторону. Оставлял демонов ради ангелов, дьявола ради Господа Бога, Лилит ради Евы. Подобно библейскому Адаму, прожившему с Лилит сто тридцать лет, он собирался бросить ее одну в Геенне, сумрачной долине…

Этому не бывать! Если Адам не придет в себя до Рождества, она убьет его, как чуть не убила после первой ночи их любви.

Но Лилит не пришлось этого делать. Адам вышел из летаргии незадолго до середины декабря, когда она в очередной раз напевала ему песню трубадура.

Он открыл глаза, взглянул на нее, улыбнулся и сказал резко:

– Убей меня!

Лилит содрогнулась. Мгновением раньше она и сама об этом думала.

– Ты с ума сошел?

– Возьми мою булаву и убей! Я больше ни на что не годен. Убей!

– Успокойся. Что случилось?

– Я сразился с Анном де Вивре по приказу Берзениуса. И он меня одолел.

Адам произнес это с тем скорбным выражением, что отныне навсегда запечатлелось на его лице. Лилит охватила кровожадная ярость.

– Я отомщу за тебя!

– Ты? Но ты же сама запретила мне…

– Он сильнее тебя, но не меня. Я – подлинный враг всех этих Вивре. И они отлично знают это.

Адам заметался. Хотел что-то сказать, но язык не слушался, слов не хватало. Он был еще слишком слаб. Лилит положила руку ему на лоб.

– Отдыхай. Тебе больше не надо сражаться. Пора мне самой вступить в схватку.

Адам снова впал в беспамятство, а Лилит незамедлительно отправилась к Берзениусу требовать объяснений. Но того не оказалось ни в особняке Порк-Эпик, ни во дворце Сент-Поль. Регент, принявший Лилит по ее просьбе, обрадовался добрым вестям об Адаме и объяснил ей, что мэтр Берзениус в настоящий момент находится в Руане по делу самой высокой важности: готовит коронацию короля Генриха VI.

***

Пытаясь уравновесить чудесное впечатление от коронации Карла VII, Бедфорд действительно решил возложить корону Франции на голову Генриха VI. Сыну Генриха V исполнилось десять лет. Недавно его из Лондона доставили в Руан, в тот самый замок, где прежде содержалась в заточении Жанна д'Арк.

Одно время Бедфорд подумывал о военной операции, чтобы отбить Реймс, коронационный город, но после отважного похода Девственницы французы крепко держали Шампань в своих руках. Пришлось бы вести настоящую войну, неизбежно долгую. Еще неизвестно, чем бы она закончилась, а время поджимало.

Таким образом, граф Уорвик получил задание отправиться с надежными людьми за маленьким королем в Руан и доставить его по Сене в Париж. Что и было сделано к середине декабря. Церемонию назначили на воскресенье, 16 декабря.

Торжественный кортеж двинулся утром из Сен-Дени к собору Богоматери. Во главе шествовали церковные сановники: Луи Люксембургский, епископ Теруанский, брат тюремщика Девы Жана Люксембургского; затем Пьер Кошон, епископ Бове, ее судья и убийца; Генрих Бофорт, кардинал Англии; Уильям Алнвик, епископ Норвичский; Жак дю Шателье, епископ Парижский.

За ними следовала настоящая армия. Из страха перед восстанием или покушением юный Генрих был окружен не менее чем двумя тысячами солдат! А поскольку он был к тому же малорослым даже для своего возраста, то его, восседающего на своем белом иноходце, практически невозможно было заметить среди всего этого полчища.

Затем ехали регент Франции Джон Бедфорд и его супруга Анна Бургундская; за ним следовали крупные английские вельможи, воевавшие во Франции, среди которых выделялись герцог Солсбери, графы Уорвик и Стаффорд… Бургундские и французские сеньоры вперемешку оказались в самом хвосте. Это был знак удивительного пренебрежения, о чем Бедфорд, хоть и ловкий политик, не подумал.

Вслед за менестрелями герольды везли символы королевской власти: горностаевую мантию и меч правосудия. По пятам за ними двигался целый отряд лучников, окружавших несчастного Гильома-Пастушка, которого собирались в ознаменование радостного события зашить в мешок и утопить в Сене. Он почти не был виден под опутывавшими его цепями. Время от времени слышался тонкий голосишко:

– Только не в мешок! Только не в мешок!

Эти мольбы вызывали дружный смех у окружающих.

В Ла-Шапеле, на полпути между Сен-Дени и Парижем, кортеж встретили власти столицы с купеческим старшиной и городскими советниками во главе, все в ярко-красном платье. Они держали расшитый лилиями золотой балдахин, которому предстояло осенять главу юного короля. Далее шли старшины различных парижских цехов, которым выпала честь посменно нести его: суконщики, бакалейщики, менялы, золотых дел мастера, скорняки, мехоторговцы, мясники. Члены Парламента и представители Университета тоже попали в окружение короля.

Кортеж вступил в Париж через ворота Сен-Дени, но, вместо того чтобы направиться прямо к острову Сите, сделал большой круг по столице – дабы каждый мог налюбоваться им в свое удовольствие. Согласно обычаю, на каждом перекрестке на помостах были устроены живые картины. Они изображали религиозные таинства и сценки на злобу дня, например герцога Бургундского, подносящего Францию в дар венценосному ребенку в затканной лилиями мантии. Тут и там были установлены фонтаны, изливающие гипокрас , окрашенную и подслащенную воду.

Несмотря на все это, прием кортежу был оказан прохладный. Во-первых, потому что уже начались зимние холода, а из-за войны не хватало дров. Но главное, у всех создалось впечатление, что это вовсе не праздничное шествие, а проход неприятельской армии. Перед жителями Парижа шествовали английские церковники, английские военачальники, английские солдаты. Даже приверженцы Бедфорда из числа парижан были смущены такой демонстрацией силы…

Когда кортеж проходил перед дворцом Сент-Поль, каждый мог созерцать удивительную картину: королева-мать показалась в своем окне. Изабо Баварская, всеми забытая шестидесятилетняя старуха, надолго ставшая затворницей после бурной жизни, угрюмо взирала на шествие. Она была во вдовьем покрывале и в черном платье, которое портной по глупости обузил, подчеркнув ее тучную бесформенную фигуру.

При виде Изабо юный Генрих VI, апатичный с самого начала церемонии, в первый раз отреагировал на происходящее. Сняв капюшон, он весело помахал им своей прародительнице.

И тут все увидели, как Изабо залилась слезами. Стоя в окне, она плакала, не останавливаясь, пока кортеж проходил мимо…

Лилит, замыкавшая шествие вместе с бургундской и французской знатью, смотрела, как рыдает Изабо. Изабо, любовница Адама в те времена, когда тот еще был мужчиной, и которая в благодарность сделала его сиром де Сомбреномом! Эти слезы тоже не предвещали ничего хорошего. Дурной знак. Старая королева поддалась угрызениям совести. Ослабела, как Адам и как весь народ Парижа, который почувствовал, что ветер меняется, и уже готов переметнуться на другую сторону.

Но слезы королевы-матери, вместо того чтобы обескуражить Лилит, подействовали на нее как удар хлыстом. Коли так, она будет сражаться вместо них всех! Прежде война между французами и англичанами была ей безразлична. Теперь с этим покончено. Лилит вступает в борьбу, а она – не кто-нибудь. Она – королева Ночи!..

Вскоре в соборе Богоматери состоялась коронационная месса. Ради такого случая собор украсили синими драпировками с вышитыми на них золотыми лилиями.

Однако пышное убранство не могло скрыть зияющих пустот, замеченных всеми действующими лицами. Папа не прислал своего легата. Архиепископ Санский, которому подчинялось Парижское епископство, тоже не приехал. Не присутствовал ни один из пэров Франции, как церковных, так и светских, начиная с герцога Бургундского. Пэров заменили герольдами с их гербами.

Впрочем, французской знати вообще было очень мало. К тому же ее, как и во время шествия, оттеснили в последние ряды. Генриха VI окружали одни только лорды.

Богослужение проводил Генри Бофорт, кардинал Англии, в обход епископа Парижского Жака дю Шателье, который и не пытался скрыть свое дурное настроение. Впрочем, особенно досадовать ему было не на что. Не только английский кардинал не имел права совершать это богослужение, но также и он сам. Ибо не в Париже короновались французские короли, хоть он и столица, а в Реймсе!

Нынешняя коронация – подделка, маскарад, и каждый здесь прекрасно сознавал это. Кардинал Бофорт мог сколько угодно произносить ритуальные формулы, ему не хватало главного: Святого Сосуда с освященным елеем для миропомазания королей Франции, доверенного монахам аббатства Сен-Реми папской буллой от 1179 года. Сосуда, который должен быть доставлен в собор под охраной четырех «заложников» верхом на конях.

Бедфорд старается напрасно: во Франции по-прежнему только один король. Церемония, состоявшаяся под сводами парижского собора, не только ничего не значит – она недалека от кощунства…

По крайней мере, каждый надеялся, что хоть обещанный пир удастся на славу, но вышло еще хуже! Огромная толпа набилась во дворец Сите, где было приготовлено угощение. Сначала случилась всеобщая давка под смех и радостные крики. Добравшись, наконец, до столов, все внезапно застыли в молчании.

В отличие от французов англичане придавали еде весьма небольшое значение. Они подали мясо, зажаренное еще в прошлый четверг, лишь разогрев его. Результат получился попросту тошнотворный. Даже больные приюта Отель-Дье, приглашенные из сострадания, – и те отказались прикоснуться к зловонному угощению. Толпа удалилась, ворча. Все, и буржуа, и простонародье, чувствовали себя оскорбленными, униженными.

Чтобы довести пренебрежение к французам до предела, Уорвик тотчас же увез юного Генриха VI. Кроме того, в честь радостного события не помиловали узников, не раздали деньги бедным…

Неудавшаяся коронация была самой серьезной политической ошибкой Бедфорда. Англичане показали, что они здесь – истинные хозяева, а французы – всего лишь оккупированный народ. Тем самым английские власти еще больше восстановили против себя покоренную страну…

***

На следующий день Лилит отправилась в особняк Порк-Эпик на встречу с Берзениусом. Тот пребывал в весьма дурном расположении духа. Он-то прекрасно видел психологический просчет регента и здраво оценивал последствия. Впервые обществу его дорогой Евы не удалось развеять угрюмость жирного церковника. Приветствовав ее, он мрачно вопросил:

– Как себя чувствует сир де Сомбреном?

– Довольно плохо, по вашей милости!

– Он пострадал, выполняя опасное задание. Я тут ни при чем. Идет война.

Молодая женщина посмотрела на него в упор.

– Как случилось, что Анн де Вивре едва не убил моего мужа? Вы что, не смогли избавиться от него? Ваша шпионка при дворе герцога Бретонского не сумела женить его на себе?

Берзениус смущенно поморщился.

– Она-то сумела, да Франсуа де Вивре опередил нас: лишил своего правнука наследства.

В нескольких словах Берзениус поведал о бурной жизни юноши после встречи с Альенорой д'Утремер.

– Но успокойтесь, – ухмыльнулся под конец церковник. – На сей раз он от нас не ускользнет: с прошлого лета он в плену. Если я еще ничего не предпринял, то потому лишь, что он долго находился между жизнью и смертью. Теперь он вне опасности, так что я собираюсь действовать.

Раздражение Лилит сняло как рукой. Она внимательно слушала своего обожателя с тонзурой. А тот успел вернуть себе самодовольный вид.

– Я отправлю гонца, чтобы от имени англичан заплатить выкуп за Анна де Вивре. В этом деле у меня есть некоторый опыт. Я ведь из тех, кто вел переговоры о выдаче Девственницы.

– Но существует же еще его прадед, Франсуа…

– Имущество Франсуа де Вивре принадлежит отныне герцогу Бретонскому, который никогда не захочет платить за Анна.

Лилит приблизилась к начальнику Интеллидженс сервис и послала ему свою самую обольстительную улыбку.

– Мэтр Берзениус, сделайте так, чтобы этим посланцем стала я. Я хочу отомстить ему.

– И почему же я должен выбрать именно вас?

– Потому что вы питаете ко мне дружеские чувства.

– Более чем дружеские, моя дорогая Ева, вы это прекрасно знаете. Подарите мне то, что уже дарили однажды, и станете моей посланницей.

Лилит надменно выпрямилась.

– Предаваться с вами утехам – в то время как мой муж при смерти? Он пострадал из-за вас! А вы не думаете…

Берзениус прервал свою пылкую собеседницу, тронув за запястье.

– Наоборот, только об этом и думаю. Следуйте за мной!

Он заставил ее спуститься по лестнице, и они оказались в подвалах. Толкнув одну из дверей, Берзениус показал ей пыточную камеру, снабженную изощреннейшими инструментами.

Лилит содрогнулась. Здесь она находилась в полной его власти. Неужели он?.. Но – нет… Напротив, Берзениус заговорил весьма вкрадчиво:

– Полюбуйтесь, моя дражайшая Ева! Если вы доставите ко мне Анна де Вивре, я отдам его вам. И здесь вы сделаете с ним все, что захотите… Ну так каков ваш ответ?

Лилит подошла к Берзениусу, подставив губы. Тот блаженно осклабился.

– Сами видите, меня вы тоже чуточку любите. А может быть, ненавидите Анна слишком сильно!

***

Вернувшись в дом Вивре, Лилит обнаружила Адама в гораздо лучшем состоянии. Впрочем, он по-прежнему не способен был встать на ноги. Она решила не сообщать мужу о своей миссии, чтобы уберечь от любого волнения, которое могло бы вызвать возврат болезни.

– Мне придется съездить в Сомбреном. Похоже, герцог решил посетить нас нынешней зимой. Как по-твоему, ты сможешь обойтись без мня?

– Мне гораздо лучше.

Из тех же соображений Лилит умолчала и о недуге Филиппа. О том, чтобы оставить ребенка с калекой, который не сможет уследить за лунатиком, и речи быть не могло.

– Нашего сына я заберу с собой. Я нахожу, что климат Парижа ему не на пользу.

Покуда супруги беседовали, мальчик заперся в своей комнате на последнем этаже, где, по своему обыкновению, просиживал целыми днями в полном одиночестве.

Адам недовольно вздохнул.

– Собственно, тебе вообще не надо было привозить его сюда!

– Ты же знаешь, что я не могу с ним разлучиться.

– Да, но в этом доме… Я ведь убил здесь его родителей… у него на глазах.

– Он спал…

– Откуда тебе знать?

– Неужели ты думаешь, что иначе он остался бы с нами? И к тому же он потерял память. Он совершенно забыл своих истинных родителей.

Адам снова вздохнул и умолк. Он чувствовал себя слишком слабым, чтобы спорить с Лилит. Да и вообще, когда речь заходила о Филиппе, последнее слово всегда оставалось за ней…

***

В отличие от других детей Филипп де Сомбреном играл всегда молча. Впрочем, «играть» – не вполне точное слово. Он грезил, выдумывал себе бесконечные истории, сидя или лежа прямо на полу.

Однако в тот день он заговорил. Он лежал на животе, один в большой комнате второго этажа, когда увидел прямо перед собой какой-то серый комочек, появившийся из щели в стене. Это была мышь, совсем маленькая мышка.

Безобидное видение заставило мальчика единым прыжком вскочить на ноги. У него вырвалось невольно:

– Мышонок!

Потом он повторил с каким-то странным беспокойством в голосе:

– Мышонок…

 

Глава 14

ОДНАЖДЫ, ДВАДЦАТЬ ДЕВЯТОГО ФЕВРАЛЯ…

Анн был заключен в замке Куланж, на самом верху донжона. Чтобы как-то убить время, он смотрел сквозь прутья решетки на зимние небеса, которые то заволакивались облаками, то прояснялись. Он даже приохотился к этому ностальгическому зрелищу. Оно приносило успокоение его душе, как некогда – созерцание моря на корабле, плывущем в Иерусалим.

Для этого времени года было очень тепло. Анн уже начал оправляться от последствий неудавшейся попытки побега, во время которой чуть не погиб…

После своего поражения он оказался среди других рыцарей, плененных бургундскими сеньорами, и был доставлен в замок Куланж. Его победитель, Эсташ де Куланж, остался воевать, так что о выкупе пока речь не шла; судьбу пленника предстояло решить лишь после возвращения сеньора с войны.

А пока за узника отвечал начальник замковой стражи, Одилон Легри, славный, уже немолодой человек. В его обществе Анн и ознакомился с обстановкой, где ему предстояло существовать неопределенное время.

Замок Куланж, стоявший на берегу Ионны, был не из тех великолепных твердынь, что кое-где возвышаются в том краю. Этот замок совершенно не походил на замок Вивре и, еще того меньше, – на Куссон. Он представлял собой кучку разрозненных зданий довольно бедного и невзрачного вида, окруженную стеной и водяным рвом. В центре скопления строений находился донжон – высокая квадратная башня весьма древней постройки. У его подножия и помещалось то, что именовалось, собственно, «замком», но что на самом деле было четырьмя продолговатыми зданиями, напоминающими амбары. Одно из них было занято скотом и служило как раз хлевом и амбаром. Туда и поместили Безотрадного, окружив его, как обещал сир де Куланж, вниманием и заботой.

Анн был заперт на третьем, последнем, этаже донжона, в просторной комнате с высоким потолком. Окно тогда еще не было зарешечено. Оттуда открывался великолепный вид, скрашивавший суровость самого места заключения. Перед глазами расстилался чудесный пейзаж: на переднем плане Ионна, а вокруг – холмистый лес Кламси. Местность напоминала Валуа или окрестности Орлеана, что лишь подчеркивало всю бессмысленность войны между французами и бургундцами.

Сидя на самом верху своей башни, почти один во всем замке, Анн имел отличную возможность поразмыслить на досуге, но в этих размышлениях было мало ободряющего.

Он все думал, как бы ему выбраться отсюда, но, сколько бы ни ломал голову, так и не нашел в мыслях никого, кто бы мог заплатить за него выкуп… Анн был уверен, что Франсуа уже нет в живых. А если старик каким-то чудом еще жив, это ничего не меняло. Ведь он лишил правнука наследства в чью-то пользу – и этот кто-то никогда не выложит за пленника ни гроша. Если Анн отправит свою просьбу в Вивре, то лишь попусту огорчит своего прадеда.

Так же не могло быть речи о том, чтобы просить о помощи крестьян Невиля. Бедняги только-только отстроили свою деревню, и Анн не собирался обременять их своим освобождением. Что касается его крестного, Бастарда Орлеанского, – тот проявил уже достаточно щедрости при восстановлении Невиля, так что пора и честь знать.

Оставалось надеяться, что его освободят французские войска во время какой-нибудь военной операции. Укрепления замка слабоваты и недолго смогут сопротивляться штурму. Но Куланж – в самом сердце Бургундии, и Анн не строил никаких иллюзий насчет воинственности Карла VII и его советников…

В конце концов, он пришел к заключению, что, если не хочет остаться тут на долгие годы, то должен бежать, каков бы ни был риск.

И Анн незамедлительно приступил к осуществлению своего замысла, поступив так, как это делают в его положении беглецы. Он связал простыни и попытался спуститься из окна. Поскольку веревка оказалась недостаточно длинной, единственное, на что он мог рассчитывать, – это добраться по простыням до комнаты, расположенной этажом ниже.

Но страх высоты снова сыграл с Анном дурную шутку. Ступив ногой на край окна, он испытал такое головокружение, что камнем рухнул вниз.

Ему повезло. Кусты смягчили падение, и незадачливого беглеца нашли, всего в ссадинах и ушибах, но живого.

Одилон Легри, непосредственно отвечавший за пленника, с большими издержками вызвал из Осера врача. Несмотря на все хлопоты, Анн долго оставался в критическом состоянии.

Объяснялось это не столько серьезностью ран, сколько его душевным упадком. Анн не боролся, чтобы выздороветь, не сопротивлялся недугу. В своем полубреду он полагал, что так лучше. Он умрет в Куланже. Бургундский замок станет его могилой – вот и хорошо. Он ни о чем не жалел. Он хорошо сражался. Победил черного рыцаря. Его похоронят как доблестного воина, как Изидора. В некотором смысле даже лучше, что его побег не удался! Что за радость – вновь оказаться в полном одиночестве среди солдат?

Анн был уверен, что скоро умрет, но при этом оставался безмятежно спокойным. Только одна мучительная мысль время от времени донимала его: мысль об отсутствующей Теодоре. Почему она не приходит? Ведь она – его жена: ей надлежит находиться рядом с супругом в этом последнем испытании. Впервые в жизни он сердился на нее…

В конце концов, крепкое сложение молодого человека взяло свое, и в начале декабря он окончательно поправился… лишь для того, чтобы снова оказаться в одиночестве, в пустом замке, с ужасным чувством тоски. Одиночество заточения было подобием, отображением всей его жизни. Ему еще нет двадцати, а кажется, будто он уже испытал все. Осталось только одно грустное развлечение: глядеть на облака сквозь решетку, которой забрали его окно…

Эсташ де Куланж приехал к Рождеству. Он возвращался с коронации Генриха VI и пребывал в весьма дурном расположении духа. Отчет Одилона Легри о попытке пленника бежать только усугубил его раздражение. Все же бургундский сеньор заглянул к нему, чтобы справиться о самочувствии, и позволил присутствовать на богослужении и праздничной трапезе в его обществе – при условии, что тот даст слово не пытаться бежать.

Анн охотно принял это предложение, способное хоть немного развеять его смертельную скуку. Тем более что Эсташ де Куланж, насколько мог судить Анн, был неплохим человеком.

Итак, оба присутствовали на рождественской мессе, которую отслужил местный кюре в замковой часовне, столь же непритязательной, как и все остальное. Она, видимо, была построена в те же времена, что и донжон, поскольку все арки в ней были не стрельчатыми, а круглыми, как делали давным-давно. Чем-то она напоминала церковь Гроба Господня, но по размерам гораздо меньше.

Внутри было темно, скудное убранство и скромность алтаря не помешали Анну молиться с особым пылом. Обращение к Богу пошло ему на пользу. Пленник чувствовал себя уже гораздо лучше, когда последовал за хозяином в парадный зал, где должна была состояться трапеза.

Анн не удивился, обнаружив там полное отсутствие комфорта. Длинный стол и скамьи составляли единственную обстановку помещения. Плиты пола местами отсутствовали, позволяя видеть утрамбованную землю. Под ногами пирующих свободно расхаживали куры.

Единственным источником света был огонь в камине. На голых стенах не имелось никаких украшений, кроме герба Куланжей: на серебряном поле голубая перевязь и три золотые раковины.

Бегло осмотрев новое место, Анн все свое внимание перенес на сира де Куланжа.

Тому было около тридцати пяти лет. Темные, коротко остриженные волосы и тонкие усики. Бургундец ничем не был похож на грубого солдафона. Чувствовалось, что он воевал лишь потому, что его к этому обязывал долг, поскольку таков был приказ его сюзерена, однако сам он предпочитал жизнь в своей деревне, среди своих подданных.

По сравнению со скудной тюремной кормежкой праздничный ужин был настоящим пиршеством. Впрочем, Анн едва заметил это, настолько Эсташ де Куланж завладел его вниманием. Раньше Анн и помыслить не мог, что встретит когда-нибудь подобного противника. Юный сир де Невиль и не предполагал даже, что таковой существует.

Сир де Куланж был бургундцем, потому что Куланж находился в Бургундии, но в остальном проявлял такой же французский патриотизм, как и сам Анн. Он оплакивал несчастья Франции и желал лишь одного: полного и окончательного союза между герцогом Филиппом и королем Карлом VII, что позволило бы изгнать, наконец, англичан на их заморский остров. Об этих чужаках Эсташ де Куланж отзывался даже с большей резкостью, чем его пленник.

Анн удивился:

– Похоже, вы ничуть не любите ваших союзников.

– Это правда. Я их ненавижу.

– Что они вам сделали?

– Убили моего отца при Азенкуре.

– При Азенкуре!..

Эсташ де Куланж объяснил Анну, который этого не знал, что, несмотря на приказ герцога, запретившего им участвовать в битве, сотни бургундских рыцарей присоединились тогда к французскому войску и нашли геройскую смерть, служа стране, которую почитали родиной…

Выслушав, Анн промолвил задумчиво:

– Мой отец тоже погиб при Азенкуре.

Между ними вдруг сразу, сама собой, возникла симпатия. Но война есть война, и Эсташ перешел к главной причине, ради которой пожелал провести с Анном этот вечер.

– Я решил назначить за вас выкуп в полторы тысячи ливров.

Анн не стал спорить. Такой рыцарь, как он, стоил подобной суммы. И все же Анн счел необходимым объяснить своему победителю, что ни его прадед, ни кто бы то ни было не в состоянии выплатить требуемое. Собственно, это обстоятельство и подтолкнуло пленника к неудавшемуся побегу. Желая убедить собеседника в собственной правдивости, Анн вошел в подробности и рассказал почти всю свою жизнь, с горечью излив душу.

Эсташ де Куланж не перебивал Анна. Он слушал с большим вниманием и даже пытался найти слова утешения. Не переставая говорить, Анн выпил, сам того не заметив, больше, чем следовало. Так что к концу рассказа совершенно захмелел и уснул прямо на скамье.

Сир де Куланж удалился, направляясь в свои покои. Он решил не трогать пленника и не переводить его этой ночью в камеру. Тот ведь дал слово не пытаться бежать. К тому же было Рождество. И Анн остался спать, навалившись на стол среди кур, клюющих остатки ужина.

Добравшись до своей комнаты, хозяин замка задумался. Невзгоды пленника тронули его, но они же ставили победителя в весьма затруднительное положение. Что же ему делать с этим лишенным наследства рыцарем, который остался один в целом свете и никому не нужен? Он-то надеялся на богатый выкуп, а вышло, что все эти месяцы он просто оказывал своему пленнику дармовое гостеприимство, хотя Куланжи и без того довольно бедны!

Сир Эсташ направился к письменному прибору, стоявшему на столе, и взялся за перо. Он все-таки отправит предложение о выкупе Франсуа де Вивре. Может статься, что молодой Анн сгущает краски. Не стоит терять надежды. Иначе и в самом деле непонятно, как выйти из этой ситуации.

***

Рождественское утро только занялось, когда в Куланже поднялся настоящий переполох. Одилон Легри в сопровождении стражников и прочей челяди выскочил навстречу юной девушке, прибывшей в замок верхом.

– Барышня! Вот не ждали!

– Захотела повидать брата на Рождество. Как он?

– Прекрасно. Вчера вернулся с войны…

Одилон Легри просто сиял от восхищения, равно как и все стражники и слуги, суетившиеся вокруг нее. Всадницу звали Диана де Куланж. Она была сестрой Эсташа; ей сравнялось двадцать три года, и каждый ее приезд в замок становился праздником, настоящим благословением для всех его обитателей, словно сама жизнь врывалась вместе с нею в это унылое место.

У Дианы де Куланж были темные волосы, голубые глаза и полные щечки с очаровательными ямочками. Она была красива той простой, естественной красотой, которая цветет сама по себе. Чувствовалось, что эта девушка ждет от жизни всего, и жизнь не могла разочаровать такую красавицу, ибо, что бы ни случилось, Диана все приняла бы только с хорошей стороны. У нее были сочные губы, улыбавшиеся жадно и весело, и белые зубы.

Несмотря на скудные доходы семьи, Диана неизменно проявляла утонченное изящество в выборе нарядов. Одевалась она почти всегда в черное и белое, цвета богини Дианы. Ее платье было сшито отнюдь не из бархата или редких шелков, и оторочено на декольте и вокруг запястий не горностаем, а всего лишь белым кроликом, но это ей восхитительно шло. Наряд девушки был также весьма сдержанным и не выставлял напоказ ее прелести, ибо прекрасная Диана была целомудренна, как и подобает богине. На ней были только серебряные украшения: витое ожерелье поверх черной горжетки и заколка в виде полумесяца, частично удерживающая густые черные волосы.

По своему обыкновению Диана явилась не одна. Она обожала охоту и, как подобает дамам, держала для этого сокола. Тот сидел на своем привычном месте, на правом плече хозяйки, вцепившись когтями в кожаный наплечник, пришитый к платью. Глаза птицы закрывал черный колпачок с белым султанчиком из перьев.

Никогда Диана де Куланж не расставалась с соколом, даже в помещении, так что, в конце концов, приобрела репутацию девицы с причудами. Сокол, которого звали Зефирином – ибо он летел на добычу быстро, как зефир, – был для Дианы чем-то большим, чем просто ловчая птица. То был ее единственный друг, ее наперсник. Она часто разговаривала с ним, обращая лицо в его сторону, но никто не слышал, что именно она ему нашептывает…

С помощью Одилона Легри Диана спешилась. Слуги снимали ее поклажу с двух мулов. Один был нагружен книгами, другой – музыкальными инструментами, среди которых имелся даже орган-позитив, который для игры ставят на стол. И книги, и музыкальные инструменты принадлежали замку. Диана всегда брала их с собой, поскольку ее брат не имел склонности к подобным занятиям.

Диана де Куланж направилась в парадный зал, спросив начальника гарнизона:

– Что тут происходило в мое отсутствие?

– У нас пленник, барышня, молодой французский рыцарь.

Диана широко распахнула глаза и на какой-то миг застыла в изумлении.

– Где он? В донжоне?

– Сейчас нет. Ужинал с вашим братом, да там и заснул. Монсеньор приказал его не трогать.

– Так он спит!

Девушка произнесла эти слова с вовсе не свойственной ей серьезностью. Войдя в зал, она сделала знак Одилону Легри не следовать за ней. Сбитый с толку начальник стражи остался на пороге…

Анн, погруженный в беспамятство, явно находился не в лучшем своем виде. Его голова лежала рядом с тарелкой. Одежда, которую он не снимал с себя за те полгода, что находился в плену, приобрела неопределенный цвет от грязи, а теперь еще и была заляпана винными пятнами. К тому же он храпел, что ничуть не беспокоило курицу, копошившуюся возле него.

Но Диану захлестнуло такое сильное волнение, что она замерла, не в силах пошевелиться, и все смотрела на эти светлые кудри, как у ангелов на витражах и в молитвенниках, на эти правильные, чистые, совершенные черты… Никогда она не видела подобной красоты!

Одно-единственное имя сорвалось с ее губ:

– Эндимион!

Отец Эсташа и Дианы – пока битва при Азенкуре не оборвала преждевременно его жизнь, – был человеком начитанным, обожавшим латинские тексты. Это он собрал библиотеку, которую дочь возила теперь с собой. Особой страстью он проникся к римской богине Диане, чье имя и дал дочери.

Диана тоже преклонялась перед той, которая в некотором смысле была ее покровительницей, ее языческой «святой». Она знала о ней все. Как и она сама, богиня обожала своего брата, но была совсем не похожа на него: сестра Аполлона считалась божеством ночи и луны, тогда как ее брат-близнец олицетворял собой солнце. И, как она сама, Диана тоже обожала охоту, правда не соколиную, а с луком.

Но больше всего в истории богини Дианы девушку чаровали любовные увлечения девственного божества, точнее, ее единственная любовь, ибо богиня полюбила и познала лишь одного мужчину, Эндимиона, охотника, обреченного Юпитером на тридцатилетний сон. Случайно Диана наткнулась на него во время охоты. Очарованная красотой юноши, она приходила любоваться им каждую ночь, а когда он проснулся, соединилась с ним, и у них родилось множество детей.

Еще маленькой девочкой Диана де Куланж поклялась себе, что влюбится в мужчину, которого застанет спящим, каким бы невозможным это ни казалось. И вот это свершилось!..

Девушке захотелось призвать в свидетели своего единственного друга, который никогда не покидал ее. Она сняла с головы сокола колпачок и шепнула:

– Смотри, Зефирин, это он!

Птице открывали глаза только для охоты. Удивленный сокол некоторое время крутил головой, потом взлетел, опустился Анну на руку и вцепился в нее когтями. Тот вскрикнул и резко вскочил. Ошеломленно уставился на сокола, перевел взгляд на свою окровавленную руку и, наконец, на девушку в черно-белом платье.

Диана закусила губу.

– Прошу прощения. Я не хотела…

Она приблизилась, надела колпачок Зефирину на голову и вновь посадила его себе на плечо.

Тут как раз вошел Эсташ де Куланж. Диана успела бросить на незнакомого молодого человека последний взгляд, выражавший одновременно изумление, восхищение, благодарность… то есть попросту любовь.

Сир де Куланж недовольно поморщился, увидев свою сестру в обществе пленника. Торопливо представил их друг другу:

– Моя сестра Диана… Сир…

После запутанной истории, которую он слышал накануне, Эсташ больше не знал, как ему называть этого рыцаря. Поэтому выбрал самое простое:

– Сир Анн.

И кликнул Одилона Легри, чтобы тот отвел пленника обратно в место заточения. Когда брат и сестра остались одни, Эсташ ласково улыбнулся Диане и спросил с некоторым упреком:

– Почему ты так быстро покинула бургундский двор?

– Чтобы повидаться с тобой. Не хотела оставлять тебя одного на Рождество.

– Тебе там не нравится?

– Кроме охоты – скучно.

Эсташ де Куланж вздохнул. Он обожал свою сестру, но она же была и главной его заботой.

Меж ними было двенадцать лет разницы. Старший брат заменил ей отца. Их мать умерла, дав жизнь Диане. После гибели отца при Азенкуре Эсташ воспитывал ее один. Диане было тогда семь лет, а ему – девятнадцать. Старший брат даже не женился из-за нее. Вот почему в свои тридцать пять он все еще оставался холостяком. Он дал себе слово найти хорошую партию для Дианы, прежде чем самому вступить в брак.

Но его сестра и в самом деле была не такой, как другие. Она искала великой, невозможной любви. Никакой мужчина не встречал благосклонности в ее глазах.

Немало молодых людей побывало в унылых стенах замка Куланж! А она ни на одного даже не взглянула. Впрочем, ей по душе пришлась одинокая жизнь. Диане нравилось делить свое время между чтением отцовых книг, органом и охотой в Кламсийском лесу.

В начале прошлого года Эсташ де Куланж потерял терпение и с согласия герцога отправил сестру в Дижон, к бургундскому двору, в надежде, что там она встретит родственную душу, но, похоже, этого опять не случилось…

– Ты никого там не нашла по своему вкусу?

– Нет. И, похоже, я тоже никому не по вкусу.

Последние слова Диана произнесла с полным восторгом.

Эсташ де Куланж снова вздохнул.

– Еще бы! Может, какой молодой человек и подошел бы поближе, да это пернатое вечно сидит на твоем плече. Ты их всех отпугиваешь, Диана. Но это, быть может, изменится…

– Как же?

– Если я получу выкуп за моего рыцаря. Я назначил полторы тысячи ливров. С таким приданым ты уж точно выйдешь замуж, хоть с соколом, хоть без сокола на плече!

– Я не желаю, чтобы выкуп за этого несчастного стал моим приданым!

Обычно сдержанный и спокойный, Эсташ де Куланж внезапно взорвался.

– Мне тридцать пять лет! Я пожертвовал тебе всю свою жизнь, а может, и будущее нашего рода, если из-за тебя умру без наследника. Ведь я мог бы выдать тебя против твоей воли, на это у меня есть право. А ты, ты отказываешься от…

Диана попросила прощения, и брат тотчас смягчился. Они обнялись, несмотря на неудобство, которое представлял собой Зефирин.

Эсташ улыбнулся чуть печально.

– Впрочем, я вообще не уверен, что когда-нибудь получу эти полторы тысячи ливров.

– Почему?

– Понятия не имею, кто их заплатит. Похоже, наш пленник остался один в целом свете.

– Один в целом свете?

Голубой взор Дианы сделался отстраненным, мечтательным. Казалось, она погрузилась в грезы. Зефирин в своем колпачке с белым султанчиком повернулся к своей хозяйке, не видя ее.

***

На следующий день Эсташ де Куланж снова вошел в большой зал, чтобы принять там другую гостью. Одилон Легри объявил ему, что некая заезжая госпожа просит оказать ей гостеприимство. Эсташ явился на встречу вместе с Дианой и обнаружил у себя в доме темноволосую женщину весьма изящной наружности. Она была в мужском камзоле красного цвета с гербом на груди. Сир де Куланж сразу узнал герб дважды «дамы слез», столь ценимый в Бургундии.

Прибывшая была не одна. С ней находился мальчик – видимо, ее сын. Необычная внешность ребенка также заслуживала внимания. На нем красовался ослепительной роскоши белый камзольчик с золотым шитьем, но из-за своего смуглого личика с очень подвижными чертами мальчик был похож на маленькую обезьянку. Он стоял, мрачно озираясь. Заметив Зефирина на плече красивой девушки, этот хмурый ребенок слегка улыбнулся.

Эсташ учтиво поклонился гостям.

– Я – Эсташ де Куланж. А это моя сестра Диана.

– Ева де Сомбреном. Это мой сын Филипп.

– Добро пожаловать, сударыня. Мое жилище скромно, но вы увидите, что гостеприимство Куланжей – не пустой звук.

Гостья тотчас же его вывела из заблуждения.

– Я прошу не гостеприимства, сир де Куланж. Я приехала из-за вашего пленника.

– Моего пленника?

– Хочу выкупить его у вас. Во сколько вы его оценили?

– Не понимаю. Вы его родственница? Он не говорил мне о вас.

– Я действую от имени англичан.

– Англичане интересуются моим пленником?

– Да, как видите.

Эсташ де Куланж вздрогнул, словно его ужалила оса.

– Зачем он им? Чтобы осудить и сжечь?

– Мне это неизвестно. Я всего лишь посредница… Ну же, сир де Куланж, назовите вашу цену! Какой вы назначили выкуп?

Теперь, когда первый миг удивления прошел, Эсташ де Куланж быстро взял себя в руки. На первый взгляд, прибытие дамы де Сомбреном было как нельзя более кстати. Ведь он как раз ломал голову над вопросом, кто сможет заплатить ему за пленника! И тут самым неожиданным образом появляется некто и предлагает деньги.

Однако удачное стечение обстоятельств не помешало сиру де Куланжу проявить определенную сдержанность. Выдать французского рыцаря англичанам? Такое ему претило.

К тому же нашлась и другая причина, связанная с личностью самой гостьи…

Эсташ заметил, что Диана сильно побледнела, и заговорил так:

– Если вам нужен мой пленник, то это обойдется дорого: три тысячи ливров.

– И впрямь дороговато. Но я не торгуюсь. Я просто прошу у вас десять дней сроку, чтобы собрать сумму.

– Это еще не все. Я отправил предложение о выкупе к его прадеду. Ничего не могу поделать прежде, чем получу от него ответ.

В первый раз Лилит выказала раздражение.

– Франсуа де Вивре лишил своего правнука наследства. Все его имущество принадлежит герцогу Бретонскому.

– Так вам это известно?

– Мне многое известно…

– Тем не менее, я написал ему. Когда он ответит, тогда и поговорим.

Лилит подавила недовольное восклицание.

– Ладно! А теперь я хочу взглянуть на него. Мне надо удостовериться в том, что он цел и невредим. Насколько я знаю, он чуть не умер.

– Он хотел бежать и сорвался вниз из-за головокружения…

Эсташ повел ее к донжону. Диана последовала за ними, а маленький Филипп остался в зале.

Несколько минут спустя Одилон Легри открыл дверь просторной комнаты, служившей Анну местом заточения. Пленник сильно вздрогнул, завидев Диану. Только теперь он смог толком рассмотреть ее. Не пригрезилась ли ему тогда эта девушка? Может, он и сейчас еще во хмелю?.. Но нет! И сокол здесь, на ее плече. А эти глаза! Голубые глаза, которые так смотрят на него. Никакого сомнения: она его любит!

Анн не обратил на Лилит ни малейшего внимания, хотя она ошеломленно впилась в него взглядом. Внезапно «дама слез» обратилась к хозяевам:

– Оставьте нас. Я должна переговорить с пленником наедине.

Эсташ де Куланж было заколебался, но все же ушел вместе с Дианой, а Одилон Легри остался сторожить за дверью. Когда они спускались по лестнице, Диана схватила брата за руку.

– Поклянись мне, что не продашь его этой женщине!

– А в чем дело?

– Я ее ненавижу! Я чувствую, что она способна на все.

– Я тоже. Тем более что у Собреномов дурная слава. Про них всякое рассказывают. Крестьяне жалуются…

Диана стиснула пальцы брата изо всех сил.

– Поклянись, что не продашь его ей! Хоть за все золото мира!

– Клянусь…

***

Лилит явилась за Анном, чтобы умертвить его страшными пытками, но вдруг с одного взгляда все изменилось. Рыцарь, стоявший перед ней, был поразительно похож на Адама, но на Адама прежнего! Перед ее глазами стоял молодой Адам, не обезображенный… который еще оставался мужчиной!

Анн, со своей стороны, еще находился под впечатлением от встречи с Дианой… Так значит, она его любит? Как странно! Ведь в том античном мифе все произошло точно так же. И у богини было то же самое имя…

– Ты обратишь, наконец, на меня внимание?

Анн вздрогнул. «Тыканье» и резкость тона вернули его к действительности. Он посмотрел на женщину в красном, столь странно вырядившуюся.

– Кто вы?

– Ева де Сомбреном.

– А!..

Анн не был удивлен. Скорее, раздосадован. После схватки с черным рыцарем ему неизбежно предстояло столкнуться с Лилит: это в порядке вещей. Но именно сейчас он не имел к этому ни малейшего расположения. Ему хотелось думать о Диане в тишине своей темницы, хотелось получше разобраться в охватившем его волнении.

– Чего вы хотите?

Лилит подошла ближе. Она была невысока ростом и достигала ему как раз до плеча. Это скрадывало пятнадцатилетнюю разницу в возрасте.

– Тебя! Тебя я хочу!

Поскольку он никак на это не отозвался, она села на его кровать и сняла свой герб «дамы слез».

– Иди же ко мне! Я – жена Адама. Отомсти ему!

Она простерла к пленнику руки.

– Он убил твоего отца и оруженосца. Предайся же любви с его женой!

На этот раз Анн решил действовать. У него в комнате была Библия, единственная книга, которую ему дали. Он открыл книгу Иова и прочел:

– «Изгнана будет из шатра его надежда его, и это низведет его к царю ужасов. Лилит поселится в шатре его, потому что он уже не его; жилище его посыпано будет серою».

Женщина в красном улыбнулась.

– Ты прав, я Лилит. Но ты не знаешь, кто такая Лилит.

– Дух ночи и воздуха, демоница обольстительная и ненасытная…

– Лилит может быть самой нежной и самой страстной из женщин ради того, кого хочет. Иди ко мне, я докажу тебе это! Я ничего не прошу взамен.

При этом она принимала сладострастные позы. Анн смотрел на нее и, сколь бы удивительным это ни показалось, был сильно разочарован. Так это и есть Лилит? И только-то? Вот эта вырядившаяся в мужское платье чернявая, похотливая кривляка? Еще немного, и она его рассмешит!

На мгновение у него мелькнула мысль попросту высмеять ее, но Анн все же предпочел не выглядеть неучтивым.

– Я неуязвим для ваших чар, сударыня. Я научился противостоять им.

– Так ты не понял? Я не играю, я искренна! Это правда – приехав сюда, я намеревалась забрать тебя с собой, чтобы предать пыткам. Но больше я этого не желаю. Ты – вылитый Адам, когда ему было столько же лет, сколько тебе. Я хочу тебя!

Она понизила голос:

– Открою тебе нашу тайну: Адам больше не мужчина. Он оскопил себя при штурме замка Вивре. Возьми же меня, умоляю!

А Анн все смотрел, как женщина в красном извивается на его постели, и с каждым мгновением она казалась ему все более нелепой. Наверное, его прадед ошибся: это не Лилит. Какая-то другая женщина, занявшая ее место. Кого бы мог обмануть подобный маскарад?

– Я – демон, к несчастью для самой себя! Горе демону, глаголющему правду, ибо нет веры словам его! Что еще нужно, чтобы убедить тебя? Голову Адама? Приди ко мне на ложе, и в следующий раз я принесу тебе его голову!

– Так он не умер?

– Нет. Ты его ужасно ранил, но не убил. Я сама его прикончу. Заплачу выкуп, увезу тебя с собой, и ты станешь сиром де Сомбреном… Или, если предпочитаешь, я стану хозяйкой замка Невиль. Стану всем, чем пожелаешь. Отдам тебе все: мое золото, мое тело, мое сердце…

Вдруг Анн понял, что ошибался. Перед ним точно Лилит, и она ничуть не смешна. Она использовала против него все свои чары, а если они на него не подействовали, то по совершенно глупой причине: эта женщина просто-напросто не в его вкусе!

Сколько других мужчин на его месте уже поддались бы? Если Анн оставался холоден, как мрамор, то лишь потому, что подобный тип женской красоты совершенно не привлекал его. И все обернулось бы совсем иначе, если бы она соответствовала его идеалу, если бы была, например, некоей злокозненной Теодорой или Ночной Дианой! Его прошиб пот от одной только мысли об этом…

Теодора, Диана! Он только что, сам того не желая, объединил их обеих. Его вдруг охватило ужасное смятение. На мгновение Анн закрыл глаза, чтобы прийти в себя, но перед его внутренним взором предстал образ молодой женщины в черно-белом платье, а вовсе не «волчьей дамы».

– Ааааа!

Внезапно Лилит испустила ужасающий вопль, настоящий крик демона. Поспешно вскочив с постели, снова повесила на грудь свой герб с черными и золотыми слезами.

– Не удостоил меня даже взгляда! Деревяшка, чурбан! Никогда еще мужчина не сопротивлялся мне так, как ты. Ты – настоящий Вивре!

Она застучала в дверь, чтобы ей открыли.

– Я не отрекаюсь от того, что сказала: я хочу тебя. Что бы ты ни делал, ты в моей власти. Только я могу заплатить за твое освобождение. Когда я вернусь с деньгами, тебе придется выбирать: либо мое ложе, либо дыба!

– Благодарю вас…

Одилон Легри вошел в комнату. Лилит посмотрела на Анна с нехорошей улыбкой.

– Можешь иронизировать сколько угодно, это ничего не изменит. Мое предложение остается в силе.

– Я вовсе не иронизирую. Вы же сказали, что я – настоящий Вивре. Вот за что я вас и благодарю.

Лилит пожала плечами и исчезла.

***

Оставшись один, Анн возликовал и принялся возбужденно мерить широкими шагами свою темницу. Сначала муж, а теперь и жена! Он одолел их, одного за другим, и не слишком-то много трудов она доставила ему, эта пресловутая ужасная царица Ночи! Напротив, она принесла ему огромную радость, сказав, что он – настоящий Вивре. Анн снова почувствовал себя достойным своего отца, деда, Франсуа, этого рода героев, из которого был так долго исключен. Впору поверить, что Виргилио д'Орта оказался прав, предрекая ему, что он снова станет одним из Вивре.

Виргилио д'Орта! Анн застыл, словно громом пораженный. Как же он не вспомнил о нем раньше? В памяти всплыли слова: «Если когда-нибудь я смогу сделать что-то для вас, то буду счастливейшим из смертных. Не забудьте, что мне доступно многое. Я ведь богат, очень богат…»

Вот оно, решение! Лилит права: если не найдется больше никого, кто заплатит выкуп, то Анн окажется в полной ее власти. Пленнику следует убедить Эсташа де Куланжа отправить посланца в Орту. Вот его единственная надежда на спасение…

Анн заговорил об этом в тот же день. Сир де Куланж воспринял предложение Анна с неподдельной радостью.

После визита дамы де Сомбреном проблема выкупа встала особенно остро. Но если синьор д'Орта даст денег, Эсташ получит полное право отклонить предложение англичан, не навлекая на себя их гнев.

Некий монах, направлявшийся в Рим, согласился отнести письмо, которое Анн написал собственноручно. Чтобы лучше напомнить Виргилио о проведенном вместе времени, он изъяснялся по-латыни. Теперь оставалось лишь вооружиться терпением, ибо, учитывая расстояние, ответ придет очень не скоро.

Вскоре Эсташ де Куланж согласился значительно улучшить содержание своего пленника. По настоянию сестры он разрешил доставить в камеру книги, которые Диана привезла с собой, равно как и письменные принадлежности.

Завидев Одилона Легри и стражников, явившихся к нему с охапками книг, Анн испытал неподдельную радость. Все присланные Дианой тома оказались посвящены древнеримской истории и мифологии – его излюбленное чтение. Еще немного, и скука вместе с отчаянием рассеются как дым.

Но радость узника возросла еще больше, когда славный начальник замковой стражи сообщил ему, что это – библиотека барышни де Куланж. Как только они ушли, Анн принялся лихорадочно перелистывать страницы, надеясь найти там послание от девушки. Напрасно. Немного разочарованный, он взял историю, посвященную богине Диане, и погрузился в чтение.

От этого занятия его отвлек чей-то странный голос:

– Сеньор Анн… Анн…

Он огляделся. Звук доносился не из-за двери и не из окна. Звучало гораздо ближе, где-то в самой комнате, но при этом будто издалека.

Голос повторил:

– Сеньор Анн… Анн…

– Кто говорит?

Отозвалось глуховато:

– Камин… ин…

Анн подошел к камину и догадался, наконец, откуда доносится звук. Справа виднелось жерло дымохода, тянущегося с нижнего этажа. Труба была слишком узка для побега, вот почему ее не закрыли решеткой. Проскользнуть туда могла разве что собака.

Анн склонился к отверстию.

– Кто там?

– Диана де Куланж…анж…

– Где вы?

В этот момент открылась дверь, и заглянувший стражник подозрительно осведомился у пленника, с кем это он тут разговаривает. Анн ответил, что сам с собой, и добрый малый удалился, ворча под нос. Когда дверь закрылась, Диана де Куланж опять подала голос, отдававшийся эхом:

– Не говорите… ите… Отвечайте письмом… ом…

Анн схватил перо, и началась самая необычная из бесед.

К нему долетали очаровательно заикавшиеся слова. Он отвечал на них, бросая в дымоход клочки бумаги с еще непросохшими чернилами – белые мотыльки, исчезавшие, порхая, в темноте…

Еще ребенком Диана обнаружила эту трубу, выходившую в нижнюю комнату. Так она общалась с детьми стражников и слуг, с которыми вместе играла.

Затем она спросила о той странной женщине в красном, и в вопросах девушки Анн почувствовал жало ревности. Он объяснил ей, что это – колдунья и смертельный враг его семьи.

И молодые люди заговорили о самих себе. С волнением обнаружили они сходство своих судеб: оба потеряли отцов при Азенкуре, а матерей – когда те произвели их на свет. Они обменивались историями о своей повседневной жизни. Диана много смеялась, рассказывая, как благодаря Зефирину отшивала молодых бургундских дворян и описывала их раздосадованные физиономии, когда те из-за птицы были вынуждены сдерживать свои порывы.

Что касается Анна, то долг обязывал его сделать признание. Два слова начертал он на клочке бумаги: «Я женат». Глядя, как белый мотылек исчезает в жерле трубы, Анн был недалек от отчаяния. Ну вот, все и кончено! Конец их тайному диалогу, волшебному эху. Может даже, у него заберут книги, и он опять останется во тьме – еще более одинокий, чем прежде…

Действительно, сначала его записку встретило долгое молчание, но потом вдруг посыпались, тесня друг друга, вопросы. Кто она? Где она? Почему он скрыл ее существование от брата? Анн отвечал, как прежде Этьенетте де Дре: она больна, находится в эрменонвильском лепрозории. Однако на сей раз эффект был совершенно противоположным: Диану это не только не оттолкнуло, но даже еще больше приблизило к нему. Девушка обещала молиться за несчастную и сделать все, чтобы помочь Анну в этом испытании, – если он захочет.

Потом Диана сменила тему и вновь обрела свою веселость, а вместе с собеседницей развеселился и Анн… Они вспомнили свою первую встречу.

Он захотел поделиться с ней тем, что его тогда поразило. Быстро нацарапал: «Как странно! Вас зовут Дианой, и вы наткнулись на меня спящего, как на Эндимиона…»

Внизу снова наступило молчание. Потом она поинтересовалась, каким чудом он уже успел прочесть об этом в ее книге. Он ответил, немного задетый за живое, что знает историю Дианы и Эндимиона уже очень давно.

И услышал:

– Значит, вам открыта и моя тайна… айна…

Да, он знал. Но ему вдруг захотелось, чтобы она произнесла это сама. И безжалостно написал: «Я видел ее, но не слышал».

И стал ждать. Ответ пришел – дрожащим, едва слышным голосом:

– Я вас люблю… люблю…

Послышался звук поспешных шагов. Девушка убежала…

Той ночью он не спал. Спать не давал голос. Стоило ему смежить веки, как он слышал: «Диана де Куланж… анж… Я вас люблю… люблю…» Анн уже был готов умереть от тоски и вот – переживает самое безумное из приключений! Диана-охотница, явившаяся ниоткуда со своим соколом на плече, любит его. И с какой силой! Она не отступилась, когда он сказал ей, что женат. Она без колебаний открылась ему, когда он попросил. Значит ли это, что он тоже любит ее? Неужели он разлюбил Теодору? Нет, конечно, но это не мешало ему восхищаться Дианой.

Внезапно Анн с силой бросился на свое ложе. Нельзя больше изводить себя вопросами. Довольно думать! Это принесет ему лишь боль. Надо просто прожить эти дни, не размышляя, в полную меру…

И последующие дни оказались такими, как он и надеялся. Диана находилась вокруг него повсюду, хотя он и не мог ее видеть, поскольку в его камеру она не входила, а из окна донжона замок был практически не виден.

Анн не видел ее, но слышал. Диана была сама веселость, сама жизнь. Она напевала на дозорном ходу, смеялась перед каминной трубой. Анн не мог ответить смехом на этот смех, поэтому изливал его на бумагу.

Не мог он отозваться и на ее пение – ведь она на своем этаже устраивала ему настоящие серенады! Услышав их в первый раз, он решил, что это, наверное, немного чересчур. Она же, наоборот, находила свою выдумку чрезвычайно забавной. Так что он слушал эти известные всем баллады, где рыцарь признавался в любви заточенной в башню принцессе. Диана, правда, заменяла «принцессу» на «рыцаря», а «рыцаря» – на «принцессу».

Она также развлекала его музыкой. Поставив после ужина свой орган на стол в большом зале, играла допоздна. Обитатели замка, начиная с самого Эсташа, не проявляли на сей счет ни малейшего удивления, поскольку играть на органе по ночам уже давно вошло у Дианы в привычку. Наоборот, бесконечная музыка знаменовала возврат счастливых дней, даже если заснуть теперь стало немного труднее.

А потом наступило Богоявление 1432 года…

Анн надеялся, что сир де Куланж позволит ему, как и на Рождество, покинуть камеру и присутствовать на богослужении. Но ничего подобного не случилось. Скрепя сердце слышал он, как в замковой церкви звонят к обедне. Значит, он не увидит Диану в день своего двадцатилетия!

В довершение его несчастий девушка в это утро не пришла к камину – наверняка потому что была на праздничной мессе. Сидя в одиночестве перед черной и немой дырой дымохода, Анн исписал целый листок, где изливал душевные скорби.

Наконец, он услышал торопливые шаги – она поднималась бегом, наверстывая опоздание, – и свое имя, повторенное эхом:

– Анн… Анн…

В ответ он бросил свою скомканную в шарик бумажку. Ожидание оказалось долгим. Она читала. Наконец, донесся совершенно ошеломляющий ответ:

– Сегодня ночью сделайте веревку из простыней и привяжите к прутьям решетки.

Он написал: «Я не могу бежать. Это невозможно».

Она не ответила. Анн услышал звук ее поспешных шагов.

***

Когда настала ночь, он поступил так, как она велела. Решетка, установленная Одилоном, накрывала оконный проем коробом. Пленник привязал веревку к нижней, горизонтальной части одного из прутьев, от всей души надеясь, что в эту лунную ночь из замка не заметят белизну простынь.

Как и во время того неудавшегося побега, веревка достигла лишь уровня расположенного ниже окна.

И Анн стал ждать. Он заметил, что впервые не слышит звуков органа…

Он никак не мог решить, остаться ли ему у окна или подойти к камину, когда веревка из простыней вдруг дернулась и натянулась. Анн глянул вниз и увидел Диану. Она поднималась к нему с нижнего окна – уверенная, ловкая.

Как и в их первую встречу, на ней было черно-белое платье; на плече сидел Зефирин.

Девушка добралась до окна и кивком показала на сокола, сказав совершенно непринужденно, словно стояла перед ним на полу, а не висела в воздухе на головокружительной высоте.

– Пересадите его на решетку, пожалуйста.

Анн исполнил приказание.

– А теперь подхватите меня руками.

Он просунул руки ей под мышки. Диана отпустила веревку и повисла на его руках. Он принял тяжесть ее тела как высший дар. Она доверила ему свою жизнь. Теперь они могли существовать, только слившись воедино. Анн вновь ощутил волнение.

– Я не знаю, как долго смогу удерживать вас так…

– Какая разница! Если мы захотим, то можем создать вечность!

– Как это?

– Смотрите на нее!

– На кого?

– На Диану! На полную луну.

Анн перевел взгляд на Диану дальнюю, сиявшую над головой, потом вновь устремил его на Диану ближнюю, почти касавшуюся его лица. Одна безмятежно царила на небосводе среди бесчисленных звезд, другая плыла, качаясь, прямо перед ним, в облаке рассыпавшихся темных волос, – со своей озорной улыбкой и очаровательными ямочками на щеках. Меж двумя Дианами поблескивала своим колпачком голова сокола.

Анн покачал головой в восхищении.

– Диана де Куланж…

Покоясь на его руках, как на облаке, Диана улыбнулась ему.

– Как прекрасно, когда тебе двадцать лет! А мне в заветный день исполнится двадцать четыре.

– В заветный день?

– Это очень скоро. И в этот день мы увидим друг друга по-настоящему, без решетки.

– Это невозможно.

– В заветный день все возможно!

Она посмотрела на звезду над своей головой и тихонько рассмеялась.

– Мне кажется, будто я лечу. Мы где-то на полпути между луной и землей. Что вы предпочитаете? Лететь к луне и затеряться там или вернуться на землю?

– Чем будет земля без вашего смеха?

– Анн!..

Ее губы напоминали своим изгибом лунный серп. Надо бы сказать ей. Сказать – даже если он и сам не знает, правда ли это.

Сказать, как сказала она сама.

– Я вас люблю… люблю…

Она просунула руки через прутья и притянула его голову к себе. Перед неподвижным Зефирином, незрячим свидетелем, их губы слились и вновь разъединились.

Диана прошептала:

– Вот видите, мы это создали!

– Что?

– Вечность.

***

Никогда еще некрасивое лицо Готье д'Ивиньяка не казалось столь мрачным. Скривив длинный рот, он озадаченно поглаживал свой гладкий череп.

Наутро после Богоявления он занимался счетами в большом зале замка Вивре, когда некий посетитель прервал его занятия. Монах из Мон-Сен-Мишеля, возвращавшийся в свой монастырь, передал ему письмо из Бургундии. Оно-то и стало причиной его озабоченности.

Послание было адресовано Франсуа де Вивре, но поскольку самого сира де Вивре тут не было – он отправился, как это у него вошло в привычку, покататься на лошадях вместе с Сабиной Ланфан, – то письмо передали управляющему. Он благословлял небо за это обстоятельство, хотя на его долю выпала тяжкая обязанность.

Речь шла о выкупе. Анн попал в плен к некоему сиру де Куланжу, который требовал за его освобождение полторы тысячи ливров. И добавлял к своему требованию настоятельные, почти патетические увещевания, обращенные к Франсуа. Дескать, каковы бы ни были их разногласия с правнуком, не подобает оставлять его в беде. Его долг – как родственника, человека и христианина – прийти ему на помощь!

Готье д'Ивиньяк вздохнул… Теперь он познакомился почти со всем семейством Вивре и проникся большой симпатией к этим столь незаурядным людям. В конце концов, он привык даже к подтруниваниям поразительного старца. Постепенно и сам управляющий втянулся в забавную игру. Сначала с удивлением, потом с любопытством, потом с восхищением Готье наблюдал, как Франсуа возрождается к жизни… И вот – внезапно появляется известие, способное убить его!

Ибо ничего тут нельзя поделать, ничего! Наказ герцога четок и строг: Анн больше не Вивре, и Франсуа не вправе израсходовать на него ни гроша. Если бы хоть речь шла о скромной сумме, Готье д'Ивиньяк попытался бы что-нибудь предпринять, закрыть глаза, а то и самому подтасовать несколько счетов, но не на полторы же тысячи ливров… Для этого придется продать что-нибудь значительное из имущества, а подобное невозможно без письменного разрешения герцога.

Да, поистине то благословение небес, что Франсуа не прочел письма. Готье д'Ивиньяк обязан дать ответ немедленно, не дожидаясь, пока тот вернется!..

И в своем послании управляющий замка Вивре объяснил сиру де Куланжу все. У Анна больше ничего нет, он – никто.

Пусть попытается поискать поддержки в другом месте – при Орлеанском дворе, быть может… Где-нибудь да найдется некто, кто отыщет средства прийти ему на выручку. Но ради Бога, пусть он никогда не пишет в Вивре. Пусть даст спокойно умереть самому безупречному из рыцарей…

***

28 февраля 1432 года начались великие холода. Мороз ударил неожиданно после очень мягкого начала зимы – как несколькими годами раньше в Куссоне. Эсташ де Куланж был застигнут резким похолоданием во время дальней конной поездки. Совершенно окоченев, он с превеликим трудом добрался до замка и сразу же слег.

Для Анна внезапное изменение погоды возымело неожиданное последствие. В его комнате разожгли камин. Тупо стоя посреди комнаты, он с немым бешенством смотрел, как вздымаются языки пламени, не позволяя приблизиться к трубе, которая связывала его с Дианой. И при этом Анн все равно стучал зубами, потому что камина не хватало, чтобы прогреть такое просторное помещение.

Порой Анн брался за книгу и тотчас откладывал в сторону, прочитав лишь несколько строк… Что с ним теперь станет без этого голоса с волшебным эхом? Неужели он умрет от холода и тоски?

И все же Анн не умер. Наоборот, вынужденное одиночество оказалось для него необходимым поводом как следует поразмыслить. После безумства только что пережитых дней настала пора сделать остановку…

Он сказал Диане, что любит ее, и это было правдой. Он любил ее, потому что она достойна любви. Что еще сказать той, которая рисковала жизнью ради поцелуя?

Диана была само сердце, тело и дух одновременно. Она была вихрем, потоком. Для нее все обстояло просто, ясно, все выглядело светом и прозрачностью, смехом и пением; она являлась истинным благословением для такого мятущегося существа, каким был Анн. Диана вернула ему вкус к жизни – и более того: она сама сделалась его жизнью. И теперь он даже представить не мог своего существования без нее.

А как же Теодора? Неужели он забыл, как кружилась его голова, когда она назвалась этим именем на Масличной горе, забыл пейзажи, отражавшиеся в ее серых глазах, Орту, Мортфонтен? Нет, конечно! Он до сих пор слышал ее неподражаемый голос, произнесший «возлюбленный мой», – и от этого дрожь пробегала по всему его телу.

Нет, Анн не забыл Теодору и по-прежнему любил. Он был уверен, что стоит ей только появиться – и он пойдет за нею куда угодно. Но не потому, что она – его законная жена и имеет на него супружеские права, а потому, что он как был без ума от нее, так и остался!

Только вот Теодора все не приходила. Теодора оставила его, и мало-помалу ее место заняла Диана. Приходилось сознаться самому себе: он влюблен в обеих женщин одновременно, и это оказалось тем легче, что они, такие непохожие, удивительным образом дополняли друг друга. Теодора была головокружением, Диана – равновесием, но равновесием удивительным, сотканным из фантазии и даже безумства.

Конечно, подобное не могло продлиться долго, но сейчас дело обстояло именно так. Как мореходы, пересекающие неширокий пролив, Анн видел одновременно, с носа и кормы, оба берега. Повернет ли он назад или поплывет вперед? Этого он не знал. А поскольку положение пленника не оставляло никакого выбора, Анн лишь отдался течению, которое подхватило его и понесло…

Анн чувствовал, что не стоит заходить в своих размышлениях слишком далеко. Это было бесполезно и могло лишь причинить ему боль. Впредь он не хотел думать ни о чем, кроме наиважнейшей новости, которую принесли ему последние дни: Франсуа де Вивре жив! Эсташ де Куланж все-таки отправил ему предложение о выкупе. Через своего управляющего прадед ответил отрицательно, но он жив.

Узнав об этом от Дианы, Анн почувствовал огромную радость: он все же не одинок на белом свете. И к тому же титул Вивре пока принадлежит Франсуа. Значит, еще не все перешло к герцогу Бретонскому. Чудо, которое восстановило бы Анна в правах наследника, до сих пор оставалось возможным!

На следующий день, когда Анн, продрогший из-за ледяного ветра, врывавшегося в окно, мерил шагами свое узилище и со злобой глядел на пламя в очаге, он вдруг увидел, как открывается дверь. На пороге стояла Диана с большим меховым одеялом в руках. Мех был рыжеватый – наверное, лисий…

– Вы!..

– Я же вам обещала.

– Настал заветный день?

– Да.

– Но что же это за день?

– Двадцать девятое февраля. Это самый редкий день. А еще – день моего рождения и заветный день, потому что я его так назвала.

Она бросила мех на постель.

– Я принесла вам одеяло. Это мех бербиолеток . Нет ничего лучше, чтобы защититься от холода.

Он сел рядом с ней.

– Так это не лисы?

– Бербиолетки. А вы не знаете, что это такое?

Он отрицательно покачал головой.

– Бербиолетки – маленькие зверюшки, которые выходят только по ночам и купаются в воде, где отражается лунный свет. Вот так…

По мере того как Диана говорила, ее голос звучал глуше. Во взгляде сквозил страх, губы начали подрагивать. Она сама стала похожа на одну из тех зверюшек, о которых говорила.

– Вот так… их и ловят.

– Диана, в чем секрет заветного дня?

– Я не могу вам сказать…

Он протянул руку к ее щеке. Она вздрогнула.

– Погодите! Зефирин…

Она посадила сокола на стол, заваленный книгами и листками бумаги. Обернувшись, девушка увидела, что Анн, сидя на меховом одеяле, начал раздеваться. Она сжала губы, зажмурилась и поднесла руки к шее, чтобы снять свое ожерелье из витого серебра…

Их тела сами нашли друг друга. С радостью и страстью Диана отдала свою девственность тому, кто, как она знала наверняка, был ее суженым – даже если и оставалась меж ними некая тень. А он, вырвавшись из объятий призрака, впервые предавался любви с земной женщиной.

После долгих ласк холод вынудил их прильнуть друг к другу под меховым одеялом. Анн повторил свой вопрос:

– Диана, что за секрет?

– Шестой раз я встречаю двадцать девятого февраля со времени своего рождения, а одна еврейская предсказательница нагадала мне, что в этот день я познаю любовь. Вот он, мой секрет…

И добавила со смехом, что стражники сегодня слишком замерзли, чтобы потревожить их. Сейчас они все стучат зубами в своей казарме. Поэтому она без всякого труда забрала ключ. Эсташ болеет, так что, пока длятся холода, им никто не помешает. Анн смеялся вместе с Дианой и заставлял ее повторять последний слог каждой фразы, словно эхо.

А потом она вдруг умолкла, тронув рукой шерстяную повязку на его шее, которую он не снял.

– Это ведь от нее, верно?

Он тоже сделался серьезен. И сказал ей то, до чего додумался во время своих размышлений: он их обеих любит. Любит очень по-разному, потому что они и сами – невероятно разные.

Если Анн снимет свою повязку, он как будто предаст Теодору, а этого он не хочет… И добавил, понизив голос:

– Я вам солгал о ней. Она – не прокаженная, она – призрак, тень.

Диана испуганно огляделась, прикрывшись мехом.

– Она здесь?

– Нет. Она не является как привидение. Если приходит, то в человеческом обличье.

– А в остальное время?

– Живет волчицей среди других волков.

Впервые он услышал, как Диана вздохнула. И произнесла медленно:

– Теодора де Невиль…

– Ее зовут не так. Она Теодора де Куссон.

– Ваша жена не носит ваше имя?

– Нет. Сохранила свое.

– Она молода?

– На две сотни лет старше меня…

Диана де Куланж встала, надела платье и вышла с Зефиином на плече. В то 29 февраля они больше не виделись…

***

Диана не ошиблась: из-за холодов тюрьму Анна больше не охраняли. При молчаливом попустительстве стражников девушка входила и выходила, когда хотела. Те были слишком рады, что кто-то вместо них относит узнику пищу и дрова для камина.

Что касается Эсташа де Куланжа, то он ни о чем даже не догадывался. Простуда держала его прикованным к постели, в окружении микстур, отваров и прочих снадобий.

Согласие между двумя молодыми людьми росло с каждым днем. Чем больше они открывали себя, тем больше понимали, что созданы друг для друга. Разделяла их единственная вещь: серая шерстяная повязка, которую Анн так и не решался снять с себя.

Диана мучилась от этого, но не роптала. Она не имела на это права, прекрасно сознавая, что их любовь – все-таки грех. Ведь Анн не принадлежит ей, он женат на другой – и когда-нибудь их счастье должно будет кончиться. Однако существовала ли на свете более прекрасная пара, чем они?

Диана и Анн ошиблись, считая, что их близость продлится столько же, сколько будут держаться морозы. Несколько дней спустя состояние Эсташа де Куланжа резко ухудшилось. Стало очевидно, что если не позвать лекаря, то придется ожидать худшего. Однако самый сведущий в округе врач, тот самый, что лечил Анна после его неудавшегося побега, жил в Осере.

Одилон Легри вызвался съездить за ним, но Диана ничего и слышать об этом не захотела. Начальник стражи староват для такой поездки, да еще в подобную погоду. Не хватало еще, чтобы он сам заболел!

Поскольку речь шла о здоровье ее брата, Диана не захотела рисковать никем и решила отправиться в Осер самолично. Эсташ, которому она сообщила о своем намерении, не воспротивился, но заставил ее взять сопровождение из нескольких стражников. Диана в ответ возразила, что это оставит замок без охраны. Эсташ ответил, что в такую погоду нечего опасаться внешнего вторжения. Что же касается пленника, то вряд ли тот попытается бежать…

Сразу же после этого разговора Диана заглянула к Анну. Их свидание было грустным – не только потому, что им предстояла неожиданная и поспешная разлука, но и потому, что оба тревожились за Эсташа. К тому же Анн трепетал при мысли, что девушке придется проделать столь опасный путь. Когда она уже собралась уходить, у него мелькнула мысль.

– Возьмите Безотрадного. Это очень надежный конь. Обледенелые дороги ему нипочем.

Сначала Диана отказалась.

– С тех пор, как ваш Безотрадный в Куланже, еще никому не удалось сесть на него. Даже моего брата он сбросил.

– Вас он послушается. Он поймет, кто вы. Кто вы для меня. Животные чувствуют такие вещи.

Она коротко кивнула в знак согласия и прибавила:

– В таком случае, возьмите Зефирина! Пусть он останется с вами, хоть мы с ним никогда не расставались!

Она сняла сокола с плеча и посадила на стол между органом и стопкой книг. Потом бросилась в объятия Анна, стиснула его – и убежала…

Анн не ошибся: после секундного колебания Безотрадный, к великому удивлению Одилона Легри и его стражников, спокойно позволил Диане сесть на себя. Опустили подъемный мост, и маленький отряд тотчас же уехал. Нельзя было терять времени.

Следуя самым коротким путем вдоль замерзшей Ионны, они должны будут добраться до Осера за два дня, с остановкой в Вермантоне.

Как только они уехали, механизм подъемного моста заклинило из-за наледи. Доступ в замок был свободен, но в такую погоду, как сказал Эташ де Куланж, это, конечно же, не имело значения.

***

На следующий день по спущенному мосту в замок Куланж, лишившийся своего гарнизона, въехал небольшой, но хорошо вооруженный отряд. Командовала им женщина: Лилит в черно-красной мантии ехала впереди, за нею следовали Полыхай и дюжина стражников Сомбренома. Маленький Филипп, закутанный в толстый, подбитый горностаем плащ, находился при «матери».

Лилит решила покончить с делом Анна раз и навсегда. Она привезла выкуп, три тысячи ливров, которые не без труда добыла у Берзениуса, в очередной раз рассчитавшись с церковником собственным телом. Она дала себе твердое слово не уезжать без Анна. Если Эсташ де Куланж не захочет отдать пленника по-хорошему, она возьмет его силой. Вот для чего ей понадобился мощный эскорт. Что же до ее сына, то она не захотела с ним расстаться, даже несмотря на мороз. С тех пор как открылся лунатизм Филиппа, Лилит поклялась не оставлять его ни днем, ни ночью, хотя после того, как они покинули Париж и дом Вивре, приступы не повторялись…

Дама де Сомбреном была изрядно удивлена, не заметив ни одного стражника. Кто-то из слуг объяснил ей, что хозяин болен, а барышня де Куланж со всем гарнизоном отправилась в Осер за лекарем… Лилит мысленно возблагодарила дьявола, который так удачно все подстроил, и направилась к Эсташу в его комнату.

Сеньор де Куланж действительно был до крайности плох. Укутанный огромным количеством одеял, он лежал на постели, придвинутой поближе к камину. Его лоб и щеки раскраснелись, глаза лихорадочно блестели; он весь обливался потом и тяжело дышал. Старая служанка поила его какой-то микстурой.

При виде дамы де Сомбреном Эсташ, несмотря на слабость, приподнялся на локтях.

– Кто вам позволил? Чего вы хотите?

– Ваш пленник – вот чего я хочу!

Лилит извлекла из-под плаща ларец и грубо плюхнула его на кровать.

– Три тысячи ливров! Все здесь. Можете пересчитать!

Эсташ де Куланж повел вокруг себя горячечным взором и приметил в глубине комнаты Полыхая и его головорезов.

– Что это за люди? Это же насильственное вторжение!

– Неужели вы думаете, что женщина может одна разъезжать по дорогам с такой суммой? Разве мне под силу в одиночку совладать с каким-нибудь грабителем-рыцарем? Дайте мне ключ! Я сама схожу за ним.

Больной стал задыхаться.

– Я… не могу… Жду… ответа… от его прадеда…

К несчастью, письмо от Готье д'Ивиньяка лежало на самом виду. Лилит заметила листок, пробежала глазами и сунула больному под нос.

– Вот он, ответ! К тому же вы просите у него всего лишь полторы тысячи!

– Один итальянский вельможа… предложил…

– Итальянский вельможа? Вот вам три тысячи ливров. Я могла бы дать только половину, но оставляю все. Ключ!

– Я прошу… время подумать…

Лилит немного смягчилась. Начала улыбаться.

– Очень хорошо, сир де Куланж. Позволяю вам подумать до завтрашнего утра. Я заночую здесь с моими людьми. Охотно принимаю гостеприимство, которое вы так любезно предложили мне в прошлый раз.

– Мадам…

Эсташ де Куланж больше не смог ничего выговорить и рухнул на постель, совершенно обессилев. Лилит отвесила ему короткий поклон и вышла, держа шкатулку под мышкой.

У нее созрел план. Сначала она убьет хозяина замка, чтобы забрать у него ключ и покарать за отказ, а потом займется Анном. Возьмет его по-хорошему или силой, а в камеру подбросит окровавленное тело Эсташа. Все решат, что это Анн убил его, чтобы бежать…

Но следовало дождаться ночи, чтобы избежать нескромных глаз.

После ужина она устроилась с Филиппом в одной из комнат того же здания, где находился Эсташ. Убедившись в том, что ребенок заснул, Лилит встала, тихонько оделась, взяла свой кинжал, с которым никогда не расставалась, и вышла.

За дверью ее уже поджидал Полыхай со своими людьми. Конечно, она могла бы поручить сира де Куланжа им, но ей нравилось убивать самой. Она ни за что на свете не лишила бы себя подобного удовольствия.

К несчастью, убийство прошло слишком легко, чтобы по-настоящему удовлетворить дьяволицу. Жертва оставалась без сознания и лишь слабо хрипела. Лилит даже подумала, не добивает ли она попросту умирающего. Удар кинжала вырвал у Эсташа лишь легкий стон. Он даже не открыл глаз, когда поток крови хлынул у него изо рта. Как и предполагала Лилит, ключ оказался под подушкой…

Женщина схватила добычу и отправилась предупредить остальных. Полыхай и его люди завернули тело в заранее приготовленную оленью шкуру и двинулись к донжону.

Вскоре Лилит неслышно отомкнула дверь камеры и вошла туда одна с факелом в руке, оставив за порогом своих людей и их зловещую ношу.

Анн спал, свернувшись под своим одеялом из меха бербиолеток. Лилит поднесла факел к его лицу, поскольку угли в камине уже остыли и в помещении практически ничего не было видно. Свет не разбудил спящего.

Лилит прошептала:

– Люблю тебя!

Он открыл глаза с улыбкой – и вдруг подскочил.

– Вы?

– Не бойся… Я желаю тебе только добра. Я пришла устроить тебе побег.

– Никогда!

Она уселась подле него и томно изогнулась.

– Ты прав, не будем торопиться. Вся ночь наша. Как я тебе?

На сей раз Анн решил обойтись без учтивости. Он усмехнулся:

– Вы попросту смешны!

– Что ты сказал?

– Вы не в моем вкусе, ничего с этим не могу поделать. Я нахожу вас посредственной и вульгарной.

– Ты… осмелился?

– Если подумать, вы мне внушаете жалость. Думаю, в глубине души вы несчастны…

Лилит вскочила и заметалась по комнате, как фурия. Вдруг она увидела Зефирина на столе.

– А, понимаю! Девица оставила тебе своего сокола, иначе говоря, свое сердце… А ты взамен отдал ей свое, так ведь?

– Так!

– Ну так я съем твое сердце, думая о ней. Это будет чудесно.

Он поднялся, готовый броситься на нее. Она крикнула:

– Эй, вы, сюда!

Бандиты Полыхая навалились на Анна всей гурьбой, и вскоре он оказался связанным на своей постели. А мгновение спустя с ужасом увидел, как по полу волокут тело Эсташа де Куланжа. У того в сердце торчал кинжал.

Лилит дико взвыла. Хищный оскал исказил ее лицо. Она сбросила маску обольстительницы и показала себя такой, какой была на самом деле – ужасной и отвратительной.

– А-а-а!.. Ты отверг любовь Лилит! Ты посмеялся над Лилит! Ну так ты сейчас узнаешь ее… Посмотри на братца твоей возлюбленной. Посмотри, что я с ним сделала… И знай: это ничто по сравнению с тем, что ждет тебя…

По ее знаку солдаты вышли из комнаты. Лилит приблизилась почти вплотную к лицу Анна, словно хотела впиться в него поцелуем.

– Жалкий глупец, осмелившийся бросить вызов Лилит! Ты и представления не имеешь о моем могуществе. Знаешь ли ты, что это я вынудила Берзениуса послать в Куссон твою англичанку, чтобы соблазнить тебя?

– Вы?

Довольная произведенным эффектом, Лилит встала и сняла свой герб со слезами. Залюбовалась им.

– Я царица Ночи, черная Луна, смуглая Ева, темная мать. Смотри!

Резким жестом она распахнула камзол. Меж ее грудей появилась выжженная каленым железом пятиконечная звезда, обращенная вершиной книзу.

– Перевернутая пентаграмма, знак демона. Я – дьявол! Я могла бы пощадить тебя. Но теперь слишком поздно…

Анн зашептал молитву.

Она усмехнулась.

– Ты прав, самое время молиться! Мои люди захватили весь замок, и никто тебе не поможет.

Она снова подошла к нему и сорвала с него рубашку, в которой он спал. Анн закрыл глаза и продолжил молиться вполголоса.

– Ты умрешь, Анн де Вивре, но я хочу, чтобы ты знал, как… Слушай хорошенько, это важно! Я вспорю тебе грудь, но постараюсь не поранить сердце. Буду пить твою кровь, и любоваться, как оно трепещет, а потом съем его. И ты умрешь, лишь когда я вцеплюсь в него зубами. Но будь спокоен, это произойдет не сразу! Прежде я хочу, чтобы ты вдоволь помучился, чтобы всласть настрадался…

***

Лилит ошиблась, подумав, будто Филипп заснул. Он притворился. Когда его «мать» вышла из комнаты, он тайком последовал за ней и все видел.

Последние три месяца он только и думал, что о смерти своих настоящих родителей, память о которых внезапно вернулась к нему в Париже при виде мышонка…

«Мышонком» звали его отца, а мать – Олимпой. Их обоих убил Адам де Сомбреном, однажды ночью, в том самом доме. Сир де Сомбреном насыпал яду в кувшин с водой, и мальчик видел, как утром оба скончались в нечеловеческих муках.

Подобное воспоминание наверняка было нестерпимо для ребенка его возраста, и потому малыш тотчас же все забыл. Казалось, память не сохранила ни малейшего следа… но внезапно все к нему вернулось при виде маленькой мышки в том самом месте, где разыгралась драма.

И тогда Филипп сразу понял все: и откуда эта никогда не оставлявшая его тоска, и почему отец и мать внушали ему такой страх. Ведь другие дети не боятся своих родителей!

До этого момента собственные чувства приводили мальчика в отчаяние; он вполне искренне считал себя извращенным чудовищем, а это еще больше усиливало его меланхолию. И вот внезапно открылось, что это не он чудовище, но его «отец» с «матерью» – вернее, те, кто убил его подлинных родителей!

Обнаружив истину, Филипп испытал сильнейшее искушение немедленно войти в родительскую спальню и броситься на злодеев. Конечно, он мог бы убить их, застигнув врасплох, но передумал. Ему некуда спешить. Надо дождаться подходящего момента, чтобы отомстить как следует…

Он видел, как его лжемать вышла из комнаты Эсташа де Куланжа, а после Полыхай со своими подручными вынес завернутое в оленью шкуру тело, и прокрался за ними в донжон. Но не смог подобраться к камере, поскольку у ее дверей стояли стражники. Не зная, как ему быть, и решив искать подмоги, мальчик спустился этажом ниже и попал в какую-то комнату.

Его поразило, что он отчетливо слышит звучащий будто издалека голос хозяйки замка Сомбреном. Мальчик пошел на звук и быстро сообразил, что он доносится из камина. Там имелось отверстие, сообщавшееся с верхней комнатой. Голос твердил: «Я съем твое сердце» – и другие ужасы в том же роде…

Нельзя терять ни минуты! Взрослый человек не смог бы пролезть в трубу, но он-то маленький и гибкий – у него должно получиться!

Лилит отвернула край оленьей шкуры, в которую был завернут Эсташ де Куланж, и с издевкой показала Анну.

– Смотри, это для тебя! Я зашью сюда твой труп и отвезу в Сомбреном. Потому что я хочу наслаждаться тобой и после твоей смерти. У меня в голове уйма всяких забавных придумок: браслет из твоих зубов, пудра из твоих костей…

– Ведьма! Шлюха!

Лилит обернулась. Из камина выскочил крохотный чертенок. Вне всякого сомнения, он явился прямиком из преисподней, поскольку был черен от сажи, с опаленными волосами и бровями…

И вдруг она поняла.

Вскрикнула:

– Филипп!

– Сдохни, потаскуха!

С необычайной прытью мальчуган выхватил кинжал, вонзенный в тело несчастного сеньора де Куланжа, и стал тыкать им в сторону Лилит.

Анн тоже не растерялся:

– Сперва мои веревки!

Проворный, как обезьянка, Филипп полоснул по веревкам клинком, потом опять повернулся к пораженной ужасом Лилит.

Тем временем в комнату ворвался Полыхай со своими людьми.

– Филипп, ты с ума сошел! – взвыла женщина.

Анн схватил кочергу и приготовился дорого продать свою жизнь, но на него уже никто не обращал внимания. Солдаты обступили ребенка, а Лилит все твердила:

– Не сделайте ему больно! Только не сделайте ему больно!

Поскольку они оттеснили Филиппа к камину, тот без колебаний прыгнул в трубу и ушел тем же путем, каким явился.

– На нижний этаж, быстро!

На лестнице образовалась свалка. Анн, о котором все забыли, бросился следом. А ворвавшись в нижнюю комнату, обнаружил Филиппа стоящим на карнизе окна, с которого Диана поднялась к нему в ночь Богоявления.

Ребенок крикнул:

– Все вон отсюда, не то спрыгну!

Лилит закричала почти так же громко, как и он:

– Филипп, Филипп, ты с ума сошел?

– Нет, я не сошел с ума, госпожа де Сомбреном! Яд в кувшине с водой, Мышонок, Олимпа – мои родители, убитые вашим мужем, я все знаю!

Лилит пошатнулась.

Филипп завопил опять:

– Все вон! Немедленно на коней и убирайтесь отсюда, не то спрыгну!

И он занес ногу над пустотой.

Лилит коротко приказала:

– Уходим!

Она грубо вытолкала Полыхая и остальных, остолбеневших от удивления, потом обернулась к ребенку.

– Видишь? Мы уходим. Умоляю, не прыгай! Я вернусь, Филипп, я все объясню. Все это неправда. Я люблю тебя, Филипп. Я хочу тебе сказать…

Но тут мальчик сделал вид, будто теряет равновесие, и она, зарыдав, убежала со всех ног… Несколько минут спустя она уже скакала в ночи, проливая слезы, тотчас же замерзавшие на морозе. Лилит попыталась разделаться с Вивре! И ведь сама же запретила это своему мужу! И вот она потеряла все: Анна, своего сына и даже три тысячи ливров выкупа, которые в спешке оставила в комнате!

***

В сопровождении Одилона Легри и его стражников Диана де Куланж со всей возможной быстротой продвигалась в сторону Осера вдоль замерзшей Ионны. Утро второго дня скачки только началось. Если все пойдет хорошо, они будут в городе еще до ночи, а через два дня вернутся в замок. Однако при всем ее нетерпении Диане постоянно приходилось останавливаться, потому что ни одна лошадь не могла угнаться за Безотрадным.

Она как раз поджидала своих спутников, кутаясь от холода в беличий плащ, когда ее взору открылось удивительное зрелище: по дороге двигался какой-то всадник, не побоявшийся лютого мороза. А по мере его приближения удивление Дианы возрастало: то была женщина! По ветру развевались длинные светлые волосы, перевитые темными прядями, с плеч рвался плащ из лохматого меха…

Всадница остановилась перед Дианой. Ее лошадь сделала резкое движение, и плащ на миг распахнулся. Диана успела заметить под ним серое платье, довольно изящное в отличие от плаща, стянутое в талии золотым поясом. Но на этом сюрпризы не закончились, поскольку подъехавшая незнакомка спросила:

– Как мне добраться до замка Куланж?

– Я как раз оттуда. Что вам там угодно?

– Это я могу сказать только самому хозяину замка.

– Я Диана де Куланж, его сестра.

Всадница в волчьем плаще воззрилась на нее с интересом и удивлением, но промолчала. Тут подоспели Одилон Легри и прочие. Казалось, это вернуло незнакомку к действительности.

– Я еду из Орты, из Италии. Везу выкуп за рыцаря, которого ваш брат держит в плену.

Отряд разразился радостными восклицаниями. Диана разделила веселость своих людей, хотя ее удивление так и не рассеялось.

– Само небо послало вас! Но кто вы, сударыня? Супруга сеньора д'Орты?

– Я жена Анна, Альенора д'Утремер.

Наступило молчание. Диана де Куланж вздрогнула. Она знала, что когда-нибудь встретится со своей соперницей лицом к лицу, но не ожидала, что подобное произойдет так скоро. Да и она ли это? Может, это призрак, возникший из белых снегов – или просто самозванка?

– Его жену зовут иначе.

– Знаю – Теодора де Куссон. Это тоже мое имя… Думаю, я должна рассказать вам свою историю…

Одилон Легри позволил себе вмешаться.

– Время не ждет, барышня. Нам надо поспеть в Осер до вечера.

Диана объяснила всаднице, что они едут за врачом для ее брата, который сильно занемог. Если ей угодно поехать с ними, она может все объяснить по дороге.

Альенора присоединилась к отряду и не утаила от своей спутницы ничего. Задание от Интеллидженс сервис, смерть дочери мельника, исповедь и венчание в Нанте, паломничество в Иерусалим и искупление вины перед Анном в роли Теодоры…

Диана слушала как громом пораженная. Она не сводила с соперницы глаз и вынуждена была признать, что та, к несчастью, воплощает собой женский идеал Анна. Без всякого труда Диана поверила в то, что ее возлюбленный был без ума от этой дамы. И любовное безумие наверняка повторится, как только он увидит ее снова.

Ткань ее платья поразительно напоминала повязку, что он не снимая носит на шее. Должно быть, эта женщина отдает предпочтение серым платьям, как она сама – черно-белым…

Альенора продолжила рассказ. После лета в Мортфонтене, чувствуя, что Интеллидженс сервис напала на ее след, она добралась до Орты, чтобы найти там убежище. Она жила на острове одна, зная, что война продолжается, и не решалась вернуться, пока не прибыло послание от сеньора де Куланжа и Виргилио не попросил ее доставить выкуп. Альенора уточнила, что тот дал вдвое больше запрошенного: три тысячи ливров. Добавочные полторы тысячи предназначены для Анна, чтобы тот сделал с ними, что пожелает.

Наконец, супруга Анна умолкла и улыбнулась Диане.

– Давно вы любите его?

– С тех пор как увидела. Это так заметно?

– Да. Особенно когда вы меня разглядываете. А он вас любит?

– Говорит, что да, но я не уверена. Он никогда не расстается с лоскутом от вашего платья, даже когда мы предаемся любви.

– Он любит не меня. Он любит Теодору… Но я – не Теодора. А вот вас он любит настоящую, ручаюсь!

– Откуда вам знать?

– Вы ведь сидите на Безотрадном…

В серо-голубом небе появилась черная точка. Постепенно она стала расти, приближаясь. Диана воскликнула:

– Зефирин!

Но в ее голосе прозвучала не радость, а наоборот, сильнейшая тревога. Мгновением спустя птица, шумно хлопая крыльями, опустилась девушке на плечо.

Диану тотчас охватило дурное предчувствие. Если ее верный друг не рядом с Анном, значит, случилась беда. И она не ошиблась. Анн догадался использовать сокола как почтового голубя, и тот, ведомый инстинктом и любовью к хозяйке, сумел отыскать ее.

К одной из лап птицы была привязана бумажка с посланием. Диана лихорадочно развернула ее. Записка оказалась короткой: «Ваш брат убит. Возвращайтесь скорее. Люблю вас. Анн».

Диана побелела как полотно. Всадники сгрудились вокруг нее. Альенора протянула руку за запиской. И, ознакомившись с ней, побледнела тоже…

***

Возвращение в Куланж было настолько быстрым, насколько позволил гололед.

Альенора Заморская скакала навстречу своей смерти и знала это. Отправляясь с выкупом от сеньора д'Орты, она, несмотря ни на что, еще верила. Надеялась, что у нее осталось какое-то будущее. Анн, томясь в своем плену, наверняка призывал в своих мечтах «волчью даму», как прежде звал ее со стен Куссона.

Увидев Диану де Куланж, Альенора утратила последнюю надежду. Любовь Анна к Теодоре близится к завершению. Для него отныне важна только эта девушка, его ровесница, с которой они так хорошо подходят друг другу. Принесенное птицей послание окончательно подтвердило догадку Альеноры.

Вечером маленький отряд добрался до Вермантона и на следующее утро снова выехал спозаранок. За все это время Альенора и Диана не обменялись ни словом. Лишь на следующий день, после долгой скачки в молчании, девушка обратилась к своей спутнице.

– Смерть брата возлагает ответственность за пленника на меня. Я освобождаю Анна от выкупа. Он уедет с вами.

Альенора ответила, не поднимая глаз. Казалось, она не слышала только что произнесенных слов.

– Обещайте мне одну вещь: никогда не говорите ему, что я – не Теодора. Вы причините ему большую боль. Думаю, что и себе тоже. Он вам этого не простит.

Диана вспылила:

– Мне нечего ему говорить, потому что он уедет с вами!

Альенора ничего не добавила, и разговор на этом прервался. Она заговорила вновь лишь вечером, когда из-за поворота появился Куланж.

– Дальше я не поеду.

И остановила свою лошадь. Диана тоже потянула Безотрадного за узду. Альенора распахнула серый волчий плащ, распустила золотой пояс, и под ним обнаружился еще один, который представлял собой длинный кошель. «Волчья дама» открыла его и достала оттуда смятую бумагу.

– Этот документ стоит три тысячи ливров. Это вексель. В Италии такие в большом ходу.

Затем Альенора спешилась.

– Я ухожу. Позаботьтесь о моей лошади. Ее не сравнить с Безотрадным, но это достойное животное. Я добралась на ней до Италии и вернулась назад.

– Вы уходите пешком?

– Да. Не говорите ему ранее завтрашнего утра… Завтра утром скажете только, что встретили его жену, Теодору, и что Теодора ушла к своим. Больше ничего.

– Сударыня…

– Прощайте. Молитесь за меня!

Диана де Куланж поколебалась секунду, потом пришпорила Безотрадного. Альенора видела, как они исчезли. На равнину вернулась тишина…

Перед Альенорой появились первые дома деревни Куланж. Она прошла через пустынную из-за сумерек и мороза деревню. Заметила стены замка, донжон… Ей следует дождаться ночи.

На берегу Ионны стояла какая-то заброшенная лачуга, служившая в теплое время года приютом рыбаков. Альенора укрылась там и, как могла, укуталась в плащ. Мороз был ужасен. Она утешала себя тем, что ждать осталось недолго.

Ее даже удивила собственная твердость. Искушения отказаться, бежать, уйти жить в какие-нибудь другие края даже не возникло. Правда, мужества ей всегда доставало: Альенора доказывала это не раз, выполняя свои шпионские задания. Но то, что ее ожидает сейчас, так ужасно…

На самом деле она не представляла себе по-настоящему, что именно должно произойти. Должно быть, в этом и кроются истоки героизма – в недостатке воображения. Идешь твердым шагом навстречу судьбе, потому что не вполне сознаешь, что тебя ждет, а когда понимаешь, наконец, становится слишком поздно.

В свои последние минуты Альенора спрашивала себя, любит ли Анна, которому готовится принести в жертву свою жизнь. Тщетно: ей так и не удалось найти ответ на этот вопрос. Она испытывала к нему сильнейшее физическое влечение, почти животное, их объятия в Орте и Мортфонтене были потрясающими. Разумеется, она любила его гораздо сильнее, чем многие женщины любят своих мужей после вынужденного брака. Но истинная ли то была любовь?

Три удара донеслись с церковной колокольни. Вечерня, первый час ночи . Пора!

Альенора зашагала вперед. Было почти полнолуние; это утешило ее. По крайней мере, она увидит! Умереть вслепую было бы еще мучительнее. Не заметив как, она добралась до скованной льдом Ионны и, поскользнувшись, растянулась во весь рост. Поднялась и вновь упала. Расшиблась в кровь. Снова двинулась вперед, ступая по льду с тысячью предосторожностей.

Она шла по замерзшей реке в сторону замка, темная масса которого виднелась впереди.

Не думать о предстоящем, вот ключ ко всему!.. Думать о чем-нибудь другом… И Альенора стала вспоминать минувшую жизнь: буржуазное детство в Лондоне, вербовка, шпионская работа, а потом – Куссон, где все полетело кувырком. Вспомнила она и о том, как стояла на замковой стене в ночь Страстной пятницы, слушая вой волчицы. И рядом с ней прозвучал голос совсем юного Анна, потрясенного своим еще не осознанным желанием:

– Это Теодора… Говорят, что это вы, мадам…

Внезапно Альенора подавила крик и вздрогнула. Вой, настоящий вой только что раздался там, неподалеку, а потом другой, еще и еще!.. Она вглядывалась в ночь. Ей надлежит находиться прямо напротив замка. Она еще не добралась туда. Осталось несколько сотен шагов по льду. Альенора вновь заспешила вперед, слыша раздававшийся отовсюду вой.

Наконец! Она остановилась прямо напротив донжона, сбросила свой волчий плащ и опустилась на колени посреди замерзшей Ионны. Сложила руки и стала молить Христа, как делала это в Иерусалиме:

– Jesus, spes paenitentibus, qui pius es petentibus, qui bonus es te quarentibus…

Это были те же самые слова, которые она шептала на Масличной горе, пока Анн ходил вокруг с завязанными глазами. Как был тогда сладостен воздух, как светел!

Она закончила молитву и начала другую, потом еще и еще, но ничего не произошло. Ей было холодно. Тело сотрясала крупная дрожь. Перед ней возвышался небольшой взгорок, весь белый от снега, за ним – деревья, лес… и ни малейшего признака жизни. Не замерзать же ей насмерть! Надо позвать волков, сказать им, что она ждет! Она вспомнила считалочку из своего детства и принялась напевать ее дрожащим голосом:

Wolf, wolf, little wolf…

Волк, волк, волчок, покажи свои лапки,

Волк, волк, волчок, покажи свой носик.

Волк, волк, волчок…

– Боже!

Она никогда не думала, что их может быть столько! Широкая серая лента опоясывала пригорок по всей его длине. И они все прибывали и прибывали! Не торопясь, медленно приближались к ней. Весь снег посерел от волков. Пора…

Альенора взмолилась о том, чтобы Анн оказался у своего окна, набрала воздуху в грудь и выдохнула изо всех сил:

– Оу-у-у-у-у-у!

Клич Теодоры, призывающей волков совокупиться с ней, – надо, чтобы он услышал!

Она повторила, еще громче:

– Оу-у-у-у-у-у!

Перед ней стоял один-единственный волк, на много шагов опередивший остальных, крупный самец, вожак стаи. Это он подаст знак. Это с ним у нее назначено свидание – еще с тех самых пор, как она увидела уходящего в Иерусалим Анна, босоногого, с залитым грязью лицом.

Альенора протянула руку к морде зверя. Она не боялась его. Он звался искуплением, он звался спасением, он звался прощением, он звался любовью… И Альенора заговорила с ним:

– Иди ко мне, я – Теодора де Куссон. Я – «волчья дама», хозяйка зимнего замка, госпожа великих холодов…

***

Анн услышал. Когда раздался вой, он находился не возле окна, а в часовне. Тело Эсташа де Куланжа, принесенное из башни в оленьей шкуре, лежало перед алтарем. Анн стоял перед ним на коленях рядом с Дианой и молился за упокой души несчастного. Филипп и Одилон Легри преклонили колени у них за спиной.

Несмотря на святость места, заслышав вой, Анн встрепенулся и вскочил на ноги. Среди завываний волчьей стаи звучал голос, который он узнал бы из тысячи – голос Теодоры! Она звала его. Он должен спешить к ней на помощь, несмотря на мороз, несмотря на ночь!

И вновь рухнул на колени. Анн не может ничего сделать. Он не должен ничего делать. Он прекрасно знал, что там сейчас происходит: Теодора, волчья тень, покидает здешний мир, чтобы уйти в другой, тот, которому принадлежит. Второе завывание заставило его содрогнуться всем телом. Он закрыл глаза и не увидел, как рядом с ним Диана обхватила голову руками…

***

Бдение над телом сеньора де Куланжа продолжалось до зари. Когда пропел петух, Диана встала и попросила Анна следовать за нею. Едва они покинули часовню, как девушка повернулась к нему. Куда же исчезло то юное смеющееся лицо с полными щечками и сверкающей улыбкой? Волнения, слезы, недостаток сна превратили его в трагическую маску.

– Сеньор д'Орта заплатил ваш выкуп.

– Откуда вы знаете?

– Его привезла ваша жена.

– Где она?

– Ушла к своим. Я не должна была говорить вам до утра.

– Безотрадный!

Как безумный, Анн бросился к конюшням, выкликая имя своего коня. Тот предстал перед хозяином, и он вскочил на спину животного, даже не потрудившись оседлать.

Анн проскакал по скованному льдом подъемному мосту. Остановился на мгновение, прикидывая, в какую сторону направиться. И тут увидел тучу воронья, кружившую над Ионной.

Он остановился на берегу. Безотрадный заржал от ужаса. Анн соскочил на землю и позволил верному коню вернуться в замок без седока. А сам двинулся к большому серому пятну, видневшемуся посреди замерзшей реки. При приближении человека вороны взлетели. Анн опустился на колени и произнес ее имя:

– Теодора…

Перед ним лежал скелет. Волки сожрали все. Но это была точно она. Он узнал плащ из волчьих шкур, на котором лежали кости и обрывки серого шерстяного платья. Анн выпростал из-под одежды свою повязку и показал ее пустым глазницам.

– Смотри. Никогда я с нею не расставался.

Не следует печалиться. Ничего не произошло. Тень вернулась к теням, волк вернулся к волкам…

Анн долго сдерживался, убеждал себя, как мог, – и вдруг сорвался. Он кричал, стонал, рыдал, всхлипывал. Стучал кулаками по замерзшей реке, бился о нее лбом, как тараном, расшиб голову в кровь. Как безумный, стискивал он в объятиях скелет, ласкал своими окоченевшими от холода пальцами…

Где эти серые глаза, в которых отражался мир? Вместо них – лишь два черных, ужасных провала. Мир поглотила головокружительная пропасть этих пустых глазниц! Где голос, произносивший: «Любимый, летние ночи коротки»? Нет больше голоса. Нет даже рта. Только смеющиеся, смеющиеся, смеющиеся зубы!

Эти зубы он и целовал, вновь и вновь. Обдирал о них свои губы… Почувствовав, что холод вот-вот парализует его, Анн, наконец, встал. Завернул останки Теодоры в волчий плащ. Она стала легче младенца. Он взял ее на руки и двинулся со своей ношей в замок.

Он говорил с ней, баюкал, целовал в последний раз. Прижимался головой к ее черепу и заливал своей кровью, вытекавшей из многочисленных ран на лице. Кровь не замерзала: ее было слишком много. Он плакал над ней. Слезы не замерзали: их было слишком много. Они все лились и лились, затекая в пустые глазницы. Теодора плакала его слезами, и Анн плакал в Теодоре. Его слезы были водопадом, низвергавшимся через черную пропасть в потусторонний мир.

***

Останки Теодоры де Куссон, завернутые в волчий плащ, были положены перед алтарем часовни, рядом с телом Эсташа де Куланжа, завернутого в оленью шкуру.

Оба мертвеца дожидались там окончания великих холодов, ибо до тех пор о погребении не шло и речи. Невозможно было выкопать могилы в насквозь оледеневшей земле. Невозможным оказалось даже отслужить заупокойную службу, поскольку вино тоже застывало.

Анн и Диана де Куланж остались в замке одни, однако прежняя идиллия для них миновала. Настала пора траура. Анн предпочел остаться в своей прежней камере. Ключ теперь находился у него, и он запирался сам. Молодой человек собирался выйти из своего добровольного заточения лишь по окончании холодов – ради того, чтобы присутствовать на заупокойной службе.

Диана уважала его решение и не пыталась видеться с ним. Она передала для него черный камзол, принадлежавший Эсташу. В этом одеянии ее брат некогда справлял траур по погибшему отцу. Анн был благодарен ей за это.

Светлое время суток он проводил с Филиппом, который решил взять вместо фамилии отцово прозвище и называться впредь Филиппом Мышонком. Мальчик попросил Анна звать его просто «Мышонком».

Анн очень привязался к этому двенадцатилетнему мальчугану, которому был обязан жизнью. Тот вполне заслуживал столь доброго отношения. Он был удивительно смышлен. Его ум оказался таким же проворным, как и тело. Иногда создавалось впечатление, будто Мышонок схватывает мысль на лету с обезьяньей ловкостью…

Они очень помогли друг другу в выпавшем на их долю испытании. Анн обещал Мышонку, что тот станет его товарищем по приключениям, а позже, когда достигнет подходящего возраста, – и его оруженосцем. Вместе они продолжат борьбу против Сомбреномов и вместе уничтожат их!

Поначалу Филипп немного дичился Анна из-за его физического сходства с Адамом, но отчуждение продлилось недолго. Скоро мальчик перенес на старшего друга всю нерастраченную любовь, которую до этих пор не мог отдать никому.

Мальчуган как мог помогал Анну заглушить горе. Ведь Теодора не умерла, потому что она – всего лишь тень. Она добровольно решила вернуться к своим. И наверняка счастлива теперь. К тому же тут осталась молодая хозяйка, Диана де Куланж…

Как и в куссонскую зиму, мороз закончился внезапно, незадолго перед Пасхой. Впервые молодые люди вновь увиделись в часовне, на заупокойной службе. В замке было полно народа. Вся сеньория собралась, чтобы присутствовать на погребении своего господина.

Во время церемонии Анн думал не только о Теодоре. Он много молился за Эсташа де Куланжа, безупречного рыцаря, достойного противника, которому уготовано место одесную Господа, рядом с Роландом, Людовиком Святым, дю Гекленом, Жанной и всеми доблестными воинами, которых породило королевство. Он заплатил своей жизнью за отказ продать пленника Лилит, и Анн благодарил своего победителя от всего сердца.

Он возносил молитвы за Теодору – здесь, в этой часовне, так напоминавшей ему церковь Гроба Господня. И внезапно Анна осенила мысль, никогда прежде не приходившая ему в голову. Он подумал даже, что его надоумил на это дух ушедшей жены.

Пусть порой и складывается впечатление, будто призраки сами выбрали для себя то или иное существование, – все-таки они являются душами наказанными и несут свой жребий до тех пор, пока Бог не сжалится над ними и не положит конец их блужданиям, даровав им вечный покой. Вот этой-то милости и просил Анн у Господа для своей умершей супруги, и опять ему показалось, что Теодора отзывается ему.

После отпустительной молитвы, когда оба тела подняли, чтобы предать земле под алтарем, Анн, ко всеобщему удивлению, велел не трогать останки Теодоры. Когда народ начал расходиться, кости «волчьей дамы» по-прежнему оставались на поверхности.

Выйдя наружу, Анн обратился к Диане:

– Хотите выйти за меня?

Девушка вздрогнула.

Анн продолжил:

– Я не прошу сделать это сейчас. И не только из-за нашего траура. Мы не можем пожениться, потому что вы подданная герцога Бургундского, а я – француз. Но придет день, и Франция с Бургундией объединятся. В тот самый день я положу конец моему вдовству и приеду просить вашей руки… Диана, что вы мне ответите тогда?

– Я скажу «да» – от всего моего сердца!

– Я уезжаю. Мой прадед жив. Я должен вернуться к нему.

– Возьмите деньги, которые предлагали за вас, – и от англичан, и от сеньора д'Орты. Вы наверняка сумеете выкупить ваш титул у герцога Бретонского.

– Я не могу принять их. Вы небогаты.

Диана слегка улыбнулась – в первый раз после пережитого горя.

– Прошу вас… Сделайте это из любви ко мне. Я хочу быть дамой де Вивре!

– Диана!

Она вновь посерьезнела.

– Что вы собираетесь делать с останками вашей жены?

– Увезу с собой. Похороню в ее земле, в Куссоне. Мне кажется, только там она обретет, наконец, покой.

***

Анн уехал в тот же день вместе с Филиппом Мышонком. Он был в черном и собирался носить это одеяние до того дня, когда вернется к Диане. Анн сидел на Безотрадном, его будущий славный оруженосец – на лошади Теодоры.

Диана захотела подарить ему Зефирина, самое дорогое из того, чем владела. Это был величайший залог ее любви. Анн доверил его Мышонку, который полюбил сокола с первого взгляда. Мальчуган пришил себе на плечо кусок кожи и поклялся, что отныне всегда будет носить свою драгоценную птицу, как прежде делала сама Диана.

Они отбыли, когда уже вечерело. Анн торопился скрыться из виду, чтобы избежать излияний чувств, которые могли оказаться невыносимы. За ними подняли мост, механизм которого освободила оттепель.

Анн уставился в холку Безотрадного, сосредоточившись на стуке его копыт. Ему удалось не увидеть донжона, вырисовывавшегося на красном закатном небе, ему удалось не слышать журчания Ионны, освободившейся ото льда. Но он не мог избавиться от перестука костей Теодоры, которые вез притороченными к седлу, в плаще из волчьей шкуры…

Теодора, которая так часто и так долго ездила на Безотрадном. Теодора, которая добралась вместе с ним до Иерусалима! И как только животное выдерживает подобную ношу? Как не взвивается на дыбы от страдания?

Теодора, сидевшая позади него в тот день, когда он спас ее от волков! Теодора, чью руку он все еще ощущал на своей талии; Теодора, чье дыхание осталось на его шее; Теодора, от которой осталось лишь сухое пощелкивание, мертвый перестук…

Месяц проступил на светлом небе. Анн остановился, молча глядя на этот образ небесного покоя…

Луна, Диана, ее губы в ту ночь, когда он держал ее висящей меж небом и землей… Голос Дианы – эхо, приносившее слова любви из камина, 29 февраля, мех бербиолеток… А потом еще Орта, а потом еще Мортфонтен, а еще Куссон – и все остальное! Почему столько счастья и столько горя вперемешку? Почему?

Как удается людям переходить от таких высот к таким безднам? Как удается им изображать спокойствие, бесчувствие, безразличие? Им следует постоянно кричать – от отчаяния, от возмущения, любви, желания! Как же им удается уподобить себя камням и деревьям? Как, как им это удается? Боже, как?

Это стало сильнее его. Человеку надлежит кричать, и Анн закричал, испустил в небо ужасающий вопль, звериный, безумный, где соединились ужас, слезы, смех – все, что порождает человеческое сердце. Мышонок сделал на своей лошади настоящий кульбит и еле успел схватить Зефирина, в испуге забившего крыльями.

– Что с вами, монсеньор?

– Кричи! Кричи вместе со мной, Мышонок! Твои отец и мать были убиты у тебя на глазах. Как ты можешь не кричать? Как можешь притворяться?

– Монсеньор…

Анна сотрясали рыдания, голос надломился.

– Все, что меньше крика, – ложь.

 

Глава 15

БДЕНИЕ НАД ОРУЖИЕМ

Вивре совсем близко… В погожий апрельский день Анн заново открывал для себя знакомый пейзаж: справа море, вдалеке – изящный силуэт аббатства Мон-Сен-Мишель, вокруг расстилается зеленая равнина, луга с пасущимся скотом, кое-где домики под соломенными крышами, а впереди медленно вырастает холм с пологим склоном. Добравшись до его вершины, они увидят замок!

По мере того как путники продвигались вперед, Анна охватывало все возраставшее волнение. Десять лет прошло с тех пор, как он покинул эти места. Родина его предков осталась точно такой же, во всех подробностях, зато сам Анн стал совсем другим, и этот контраст представлялся юноше нестерпимым.

Все случившееся с ним за эти десять лет было необычайно. И не только потому, что он побывал на краю света: самое фантастическое путешествие он проделал внутри самого себя. Конечно, любое человеческое существо изменяется в период между своими десятью и двадцатью годами, но измениться до такой степени – невероятно!

Анну следовало бы испытывать удовлетворение, воочию видя осуществившийся переход из детства во взрослость, но он не мог. Слишком много ужасного выпало на его долю, и пережитое оставило в нем слишком глубокий след. Что именно с ним произошло? В кого он, в конце концов, превратился? Анн больше не хотел об этом думать. Хватит копаться в себе.

Он намеревался предупредить о своем приезде, чтобы поберечь сердце Франсуа, поэтому, достигнув вершины холма, отправил Мышонка вперед галопом, а сам пустил Безотрадного шагом и принялся любоваться замком, открывшимся его взору.

Вивре тоже, конечно, сохранил свой изначальный облик. Был по-прежнему красив и соразмерен: в центре донжон, слева парадный зал, справа часовня, а вокруг – то, что составляло особую черту, самобытность Вивре, его замысловатый каменный лабиринт, занимавший все пространство между внутренними строениями и обводной стеной.

Анн горько улыбнулся. Нет, Вивре изменился, и самым коренным образом: он больше не принадлежит ему, Анну! И вновь изменение произошло не во внешнем мире, а в нем самом. Замок-то точно такой же, вплоть до последнего камня; просто сам Анн больше не Вивре…

Невольный вскрик вырвался из груди Анна. Из-за живой изгороди перед ним возник всадник. Франсуа!

Прадед тоже закричал от удивления. Его затрясло. На какой-то миг Анн подумал было, что вот-вот случится непоправимое, но нет, старик быстро оправился и даже улыбнулся. Анн с восхищением убедился в том, что его предок тоже верен себе, хотя ему исполнилось уже девяносто четыре года!

Анн поспешно соскочил на землю, подбежал к прадеду, также сходившему с коня, и бросился перед ним на колени.

– Монсеньор, молю вас о прощении!

Франсуа с восхищением воззрился на правнука.

– Анн, ты жив! Хвала Господу вовек! Встань. Это я должен умолять тебя.

– Монсеньор…

Франсуа просто взял его за руку и поднял. Какое-то время они молча разглядывали друг друга. Не знали, что сказать, с чего начать. Наконец, Франсуа показал на щит, притороченный к седлу Безотрадного.

– Это герб Невилей?

– Да, монсеньор.

– Какой красивый! Да и ты ему под стать.

А рядом со щитом висел свернутый плащ из волчьей шкуры.

– Это останки моей жены. Я привез их, чтобы похоронить ее там, откуда она пришла, – в Куссоне. Но прежде я хотел увидеть вас.

– Теодора умерла?

– Ушла к своим.

– Покажи ее мне!

В голосе Франсуа прозвучало такое глубокое потрясение, что Анн и сам содрогнулся. Еще не понимая сути происходящего, он отвязал волчью шкуру от седла, положил на землю и развернул. Преклонив перед бренными останками колена, Франсуа прошептал:

– Прости, Теодора! Я знал, кем ты была. Знал и забыл. Я тебя проклял, из-за тебя я обездолил Анна, хотя некогда сам любил тебя. Я был близок с тобой и забыл об этом!

Франсуа клонился над белыми костями все ниже и ниже.

– Вы, монсеньор? Вы тоже любили Теодору? – Анн не верил собственным ушам.

– Это произошло в ночь Святого Михаила, больше пятидесяти лет назад.

– Но где?

– В Италии, неподалеку от французской границы. Я тогда ехал в Рим…

– Это было в Орте?

– Не знаю.

Анн был так взволнован, так удивлен, что окончательно лишился дара речи.

Франсуа де Вивре продолжил, обращаясь к мертвой:

– Да, ты упокоишься в Куссоне, в твоей земле. А пока займешь в усыпальнице место, предназначенное некогда для жены Анна, – рядом с моей супругой.

Франсуа свернул волчью шкуру и поднял ее. Анн поспешил к прадеду, чтобы принять у него ношу. Тот остановил его.

– Мы оба познали ее тело. Оба и отнесем его в часовню.

Вдвоем они взялись за сверток, каждый со своей стороны, и понесли его, пешком, оставив коней идти следом.

Потрясенный Анн по-прежнему безмолвствовал. Франсуа повернулся к нему.

– Мы не должны бояться разговаривать при ней. Наоборот, она нас сближает. Я еще никогда не чувствовал себя таким близким к кому-то. Послушай…

Кости постукивали в такт их шагам, сопровождая слова Франсуа.

– Я ошибался, когда учил тебя. Я полагал, что ты должен объединить волков и львов. Но объединить волков моей матери и львов моего отца было моей задачей. У тебя совсем другая.

Анн тоже вдруг ощутил необычайную близость к тому, кто шел рядом. И молодой человек ответил старцу пылко, забыв и свой возраст, и положение, забыв даже про останки, которые оба держали в руках.

– Не заблуждайтесь. Объединять своих львов и волков – проблема каждого человека.

Анн тотчас спохватился и хотел извиниться, но Франсуа остановил его.

– Нет, продолжай! Говори не раздумывая. Говори все, что придет в голову…

– Я побывал во Флёрене. Вас до сих пор там помнят. Я много думал о Розе и о вашем сыне Франсуа…

– Ты был там с Теодорой?

– Нет, один. С Теодорой мы были в Мортфонтене. А Изидор находился в Компьене, со своей женой Сабиной…

– Сабина Ланфан здесь.

– Здесь?

И Франсуа объяснил: молодая вдова приехала искать у него убежища. Старик подробно рассказал правнуку, как он жил после его бегства из Вивре. И тут Анн понял: тот ничего не знает о его пленении.

– Я жил в плену в Бургундии, в Куланже…

– Но мне ничего не сообщили!

Они уже приблизились к замку и углубились в лабиринт.

– Управляющий наверняка скрыл это от вас, чтобы уберечь от лишнего волнения. Вы ведь все равно ничем не могли мне помочь. Он – хороший человек, ваш управляющий.

– Но раз ты свободен, значит, выкуп заплатил кто-то другой. Или ты убежал?

– Ни то, ни другое.

– Не понимаю…

А кости постукивали все так же равномерно…

Чтобы объяснить прадеду это новое обстоятельство, Анну пришлось бы поведать о событиях в Куланже, упомянуть о Диане. Но в присутствии Теодоры он не смел рассказывать такие вещи.

– Простите, монсеньор. Я объясню позже.

Теперь они находились перед часовней. Во дворе уже собралась целая толпа. Брат Тифаний, Сабина Ланфан, Филипп Мышонок, Готье д'Ивиньяк, стражники и слуги замка, застыв в неподвижности, смотрели, как прадед и правнук проходят перед ними, держа в руках свою скорбную ношу.

Когда оба переступили порог часовни, брат Тифаний хотел последовать за ними, но Франсуа сделал ему знак остановиться.

Возле алтаря Анн без чьей-либо помощи поднял плиту, закрывавшую люк. Франсуа взял большую свечу, горевшую неподалеку, и они спустились в склеп. Они положили Теодору в нишу рядом с той, где покоилась Ариетта де Вивре, и после долгой совместной молитвы поднялись наверх.

Но им все еще не хотелось выходить отсюда, навстречу свежему воздуху и ожидавшим их людям. Оба испытывали потребность побыть вместе, наедине, – и именно здесь, в этой церкви, беседуя вполголоса лицом к витражу, изображавшему Эда, Анн открыл Франсуа все остальное.

Он рассказал о Диане как можно сдержаннее – из-за той, чье присутствие чувствовал под ногами; рассказал и об Адаме и Лилит, которых победил, хоть те до сих пор еще очень опасны.

Франсуа прервал его:

– Чары Лилит ужасны, верно?

– Мне повезло – на меня они совсем не подействовали.

И о Филиппе Мышонке, ребенке, которого оба чудовища похитили ценой преступления и который стал отныне его товарищем. И о Виргилио д'Орте, об этом восхитительном человеке, заплатившем за него выкуп. Вместе с тремя тысячами ливров, полученными от англичан, привезенная Анном сумма составляет шесть тысяч…

Франсуа задавал много вопросов. Их беседа затянулась до бесконечности. Странное согласие установилось меж ними. Они по-прежнему оставались прадедом и правнуком, но в их отношениях появилось нечто дружеское, почти братское. У обоих возникло чувство, что они могут высказать друг другу абсолютно все, что они свыше обречены на взаимопонимание.

Франсуа был невероятно счастлив: вот он, его настоящий наследник, истинный спутник его последних дней. Анн принес старику обещание безмятежной кончины. Даже уверенность.

Когда они выходили, наконец, из часовни, Франсуа заявил:

– Я все сделаю для того, чтобы вернуть тебе титул Вивре. Но прежде ты должен стать рыцарем. Я дам тебе рыцарское посвящение. А затем мы отправимся в Куссон.

***

Анн поселился в Вивре и прожил там счастливые дни.

Поначалу он боялся воспоминаний, поджидавших его в замке на каждом углу, но собравшееся там общество избавило его от нового столкновения с самим собой – от столкновения, которого Анн хотел избежать любой ценой.

Да уж, народу в Вивре теперь хватало! Помимо Франсуа здесь собрались как раз все те, с кем он хотел бы находиться рядом после стольких лет одиночества.

Больше всего Анн удивился, обнаружив здесь Сабину. Наконец-то, он познакомился с нею по-настоящему и даже обрел в ней сестру. Оба вдовствовали, и это способствовало сближению. Часто можно было видеть бок о бок их черные силуэты: он в траурном камзоле, она во вдовьем покрывале, частично открывавшем светлые волосы. Они не упивались своей печалью. Напротив, храня в сердце память об ушедших, ни Анн, ни Сабина не разучились радоваться жизни, восхищаться ее удивительным проявлениям, улыбаться.

Нередко они вместе отправлялись на верховые прогулки, чаще всего к Мон-Сен-Мишелю. Порой им случалось за время этих поездок не обменяться ни единым словом. Их это ничуть не смущало, наоборот, в молчании они даже находили особое удовольствие.

Однажды Сабина сказала своему спутнику, что он в своем черном платье верхом на белом Безотрадном олицетворяет собой цвета Дианы и что этот способ носить траур постепенно возвращает его к жизни. Анн ничего не ответил: это была чистая правда.

Случалось Анну встретить в замке или его окрестностях что-нибудь, что живо напоминало ему об Изидоре, и он рассказывал об этом Сабине. И эти воспоминания вовсе не отзывались болью, поскольку, как он сам сказал Сабине, все, что он помнил об Изидоре, лишь успокаивало его и ободряло.

С большим волнением Анн вновь увидел брата Тифания и от всего сердца поблагодарил его за то, что тот приобщил его к знанию. Вместе они проводили долгие часы над латинскими текстами. Опять занимались риторикой и римской историей, но уже не столько ради учебы, сколько ради удовольствия.

Не пренебрегал Анн, конечно, и телесными упражнениями. Для рыцаря это была абсолютная, повседневная необходимость, если он не хотел потерять физическую форму, необходимую для войны.

Но заниматься фехтованием Анн не смог. Он решил, что отныне будет тренироваться только против булавы, для чего требовалось найти специалиста, а за время его слишком короткого пребывания в Вивре такое было вряд ли возможно.

И Анн воспользовался передышкой для того, чтобы обучить Мышонка владению оружием. Конечно, и речи быть не могло о том, чтобы превратить двенадцатилетнего мальчишку в настоящего бойца, но привить ему первые навыки не мешало. Способности у того имелись. Он был не слишком силен, но очень ловок. Любопытно: этот мальчуган, воспитанный среди самой богатой знати, напоминал Анну невильских крестьян. Словно желая отбросить все, воспринятое в Сомбреноме, Мышонок дрался как простолюдин.

Мышонок также изъявил желание продолжить учебу, поскольку Сомбреномы приглашали к нему лучших учителей. Поэтому он начал принимать участие в плодотворных штудиях Анна и брата Тифания, удивляя обоих своими умственными способностями.

И, наконец, Анн познакомился с Готье д'Ивиньяком.

Франсуа поручил тому переговоры о выкупе сеньории Вивре. Из шести тысяч ливров, привезенных Анном, на это дело предназначались только пять; оставшуюся тысячу они предполагали пустить на строительство особой церкви близ Куссона, чтобы там и упокоить останки Теодоры.

Поскольку присутствие управителя было навязано герцогом, все держались от него немного в стороне. К тому же невозмутимая серьезность Готье вечно служила мишенью для тысячи подтруниваний. Анн же, напротив, взял на себя труд заинтересоваться этим холодным и суровым человеком и обнаружил, что к нему были ужасно несправедливы.

Молодой человек поразился, видя, как ревностно тот защищает интересы Вивре. Сам управляющий, обрадованный и удивленный тем, что кто-то впервые заговорил с ним с симпатией, высказался напрямик:

– По закону поступок Франсуа де Вивре необратим, но пять тысяч ливров – сумма немалая, и если дело подать надлежащим образом…

Он показал целую кипу бумаг, исписанных его почерком.

– Я пытаюсь представить финансовое состояние сеньории Вивре несколько… туманным. А в заключение скажу герцогу, что ее выкуп будет превосходной сделкой.

Анн удивился.

– Почему вы делаете это, сир д'Ивиньяк?

На длинном скучном лице впервые проступила бледная улыбка.

– Потому что Вивре того заслуживают. Вы – люди незаурядные, и будет очень досадно, если герцог лишится таких вассалов…

***

Посвящение Анна, который был пока лишь Анном де Невилем, состоялось по его просьбе на Троицу. Он надеялся, что Святой Дух поможет ему во время тяжкого бдения над оружием.

Ибо, хотя само посвящение в рыцари и радовало его, но страшила мысль о предшествовавшем ему обряде. Состояние Анна оставалось прежним: он не хотел больше заглядывать внутрь самого себя и копаться там. Ему казалось, что тем самым он только попусту причинит себе боль.

Анн открылся своему прадеду, и тот ответил, что бдение над оружием – обязанность, от которой будущий рыцарь не имеет права уклониться. Впрочем, Франсуа убежден, что с помощью Духа Святого все пройдет хорошо.

Согласно обычаю, когда солнце село, Анн вошел в часовню Вивре босиком, в одной рубахе. Кроме рубахи, на нем была только его серая шерстяная повязка.

Двери затворились, вызвав у молодого человека невольную дрожь. Ему почудилось, что это захлопнулся люк, защелкнулись челюсти капкана. Он все-таки не смог избежать того, чего так опасался!

Перед ним в последних лучах заката зловеще багровел витраж с изображением Эда и Людовика Святого. Под ним во мраке склепа покоилась Теодора, пальцами он ощупывал шерстяной лоскут от ее платья…

Львы, волки, ужасный вопрос о том, кто же он такой. С самого рождения Анн раздирался между этими двумя силами; и вот необоримый страх овладел им!

Молодой человек подошел к молитвенной скамеечке, которую поставили рядом с алтарем для завтрашней церемонии, опустился на колени, сложил руки и призвал помощь Святого Духа. И сразу почувствовал себя немного лучше, немного спокойнее. Анн закрыл глаза и постарался дышать медленнее. Постепенно он заметил, что его сердце грохочет уже не так сильно.

Тогда он снова открыл глаза… Напротив, за алтарем, слабо светился витраж. Он вдруг вскочил на ноги. Солнечные лучи проникали в часовню не с той стороны! Эдов витраж, как и подобало, был расположен в ее восточной части, и эти лучи, что пробивались сквозь него снаружи, были лучами рассвета. Всю эту короткую июньскую ночь, все свое бдение над оружием он… проспал!

Анн возвратился к молитвенной скамеечке и вновь преклонил колена. Святой Дух не просто осенил его: он сотворил для него чудо! Даровал ему то, что в его состоянии было самым благоразумным: сон.

Наконец, Анн встал и обошел пустую церковь легким, бодрым шагом. Все было ясно, все было прозрачно! Не размышлять: таков сейчас его долг. Раздумьям пусть предается Франсуа де Вивре. В некотором смысле они стали с прадедом единым целым, и покуда Франсуа жив, Анн будет лишь его рукой.

Молодой человек вспомнил, о чем мечтал еще ребенком – в этой самой часовне, после чудесных откровений Франсуа. Тогда он ощущал себя поборником Добра, вступающим в эпическую битву против Зла, белым рыцарем, который одолеет черного. На это он и уповал теперь перед своим посвящением в рыцари: вновь обрести свою чистоту, свою детскую невинность и отправиться без колебаний, с восторгом и упоением в эту последнюю, решающую и столь долгожданную битву!

Дверь открылась. До слуха донесся металлический лязг: Филипп Мышонок принес доспехи. Бдение над оружием завершилось. Начиналось посвящение в рыцари…

Мышонок помог Анну облачиться. Чтобы траур все же оставался заметен, Анн попросил, чтобы ему вокруг левой руки повязали ленту черного муслина. Затем он взял меч, который избрал своим рыцарским оружием. Это был один из тех двух, что он увез из Куланжа, меч самого Эсташа. Клинок уже был благословлен, когда того посвящали в рыцари: теперь он будет благословлен дважды.

Наконец, мальчуган повесил ему на грудь щит с гербом Невилей: золотой цикламор на лазоревом поле. Анн преклонил колена на молитвенной скамеечке, и церемония началась.

За братом Тифанием, несшим крест, шел Франсуа. Анн с волнением увидел, что тот захотел быть в доспехах, что в его возрасте наверняка было нелегко. На груди у старца висел щит с гербом Вивре, «раскроенным на пасти и песок», и Анн невольно посмотрел на этот символ с вожделением. Но быстро опомнился: месса в честь праздника Троицы, которую служил его прежний наставник, началась…

Анн был рад, что напутствует его именно этот простой человек, чьим бесхитростным, полным оптимизма духом он так восхищался. Ему бы так хотелось продлить эти драгоценные минуты, но из-за его собственного нетерпения они, наоборот, пролетели слишком быстро.

Когда месса закончилась, священник взял меч, благословил и вручил будущему рыцарю, произнеся при этом полагающиеся слова. Анн принял оружие, стоя на коленях.

– Анн, вручаю тебе этот меч, дабы ты стал воителем Господним. Твое оружие обоюдоостро; одним лезвием поражай богатого, который притесняет бедного, другим защищай слабого от сильного.

Франсуа приблизился к алтарю и отвесил по-прежнему коленопреклоненному Анну две символические пощечины, после чего все вышли из церкви. Брат Тифаний возглавлял шествие, за ним ступали Франсуа и Анн, оба в доспехах, следом – Филипп Мышонок, будущий оруженосец. Сияющая Сабина Ланфан и Готье д'Ивиньяк, на устах которого впервые видели улыбку, замыкали кортеж.

Снаружи их ждали все жители Вивре, приглашенные на пир по случаю большого праздника. Когда процессия показалась из церковных врат, ее приветствовали бурными криками.

Франсуа обернулся к своему правнуку.

– Ну как, помог тебе Святой Дух во время бдения над оружием?

– Да, монсеньор.

– Могу я узнать, на что он тебя надоумил?

– Я спал.

Франсуа удивленно поднял брови, потом одарил его одной из своих улыбок, которые Анн так любил. Обойдясь без лишних замечаний, Франсуа молвил:

– Следуй за мной!

Франсуа провел Анна в нижний этаж донжона, в голое помещение, украшенное только щитом «пасти и песок» и высеченным прямо в камне девизом и боевым кличем: «Мой лев». Под надписью на полу лежал меч. Франсуа поднял его и протянул своему правнуку. Анн заметил, что лезвие усыпано бурыми пятнами.

– Поскольку ты рыцарь с двумя мечами, я даю тебе второй: это алхимический меч, тот, с которым я осуществил Великое Деяние. Он представляет собой итог долгого человеческого труда. На этом мече моя кровь, на нем много слез и надежды. Употреби его как подобает…

Франсуа запустил руку за свой латный воротник и достал из-под доспехов маленькую золотую шестиконечную звезду.

– У этой драгоценности тоже алхимическое значение. Тебе я ее не передам. Она принадлежит только мне, как и мой титул испанского гранда. Я хотел избавиться от нее, когда ты уехал. Один адепт нашего искусства запретил мне это. Так что я унесу ее с собой в могилу. Прошу тебя проследить за тем, чтобы ее положили в мой гроб.

Анн слушал, подавленный весомостью этих слов, хотя Франсуа говорил просто, без всякой напыщенности. Но внезапное волнение прорвалось в голосе старика, когда он указал пальцем на щит «пасти и песок», висящий на стене.

– Анн, я хочу изменить герб рода Вивре! Я написал об этом гербовому королю Франции. Не этот герб ты будешь носить, когда вернешь свой титул.

– Изменить? Но как?

– Я хочу добавить к основным цветам нашего рода золотой цикламор – твой цикламор! Герб Вивре будет отныне таким: «раскроенное на пасти и песок поле с золотым цикламором».

– Но вы не можете! Ведь в таком случае это больше не будет герб, дарованный Эду де Вивре Людовиком Святым после львиной охоты!

– Верно. Герб будет уже не воинский, не философский, не алхимический, он даже перестанет противостоять гербу черного рыцаря. Он больше не будет значить ничего. Кроме одного: это прекрасное золотое кольцо, столь близкое к совершенству, превратностями твоей жизни привнесено в более древний герб, вышедший из жизни другого человека. Твой новый герб не будет означать больше ничего. Кроме одного: жизнь превыше туманных мечтаний, и надлежит покориться ей.

Анн молчал. Не пытался добавить что-нибудь или возразить. Просто привесил к поясу меч Франсуа – рядом с мечом Эсташа де Куланжа.

И услышал голос своего прадеда, вновь ставший безмятежным и почти ласковым:

– Теперь вернемся к остальным, тебя хотят чествовать. А потом как можно скорее поедем в Куссон. Пора заняться нашей дорогой тенью.

***

Франсуа и Анн уехали в Куссон через день, в обществе Сабины, Мышонка и Готье д'Ивиньяка. Но если те направились прямо в замок, то прадед с правнуком остановились несколько раньше, в монастыре Ланноэ. У Анна к седлу были приторочены останки Теодоры. «Волчья дама» приближалась к самому концу своего путешествия.

Сама по себе обитель, расположенная в самой лесистой и дикой части сеньории Куссон, в узкой долине, не представляла собой ничего замечательного. Однако Франсуа, вновь увидев ее, не смог скрыть волнения. Столько событий здесь произошло: здесь училась его мать, здесь венчались его родители, да и он сам. И именно в этом же месте у него была назначена встреча с архитектором и витражных дел мастером, которым предстояло возвести церковь на месте погребения Теодоры.

Франсуа обдумывал план будущего храма вместе с Анном. Ему предстояло называться «Нотр-Дам-де-Сен-Лу». Официально он посвящен святому Лупу , епископу города Труа, который победоносно противостоял гуннам Аттилы. Но на самом деле эту церковь возведут в память о «волчьей даме», матери Юга, Теодоре. Она положит конец проклятию Куссона.

Архитектор и витражник были уже на месте. Франсуа обратился к первому из них:

– Мне нужно чудо изящества, каменное кружево!

– Все возможно, монсеньор. Это лишь вопрос времени.

– У вас сроку до Пасхи…

И, не обращая внимания на протесты, Франсуа повернулся к витражисту. И вышло так, что этот мастер, самый умелый и известный во всей Бретани, был родом из деревни Куссон. Последнее обстоятельство Франсуа счел поистине чудесным.

– Я предоставляю вам полную свободу в выборе тем для витражных картин, кроме той, что будет за алтарем. Она должна изображать Пресвятую Деву во славе с чертами Теодоры.

– Теодоры!

– Знаете, как она выглядела?

– С детства знаю, как и все здешние. Но…

– Тогда привлеките к работе весь ваш талант. Создайте шедевр. Пусть она кажется живой. А теперь я покажу вам место…

Следуя за Франсуа, они покинули обитель. Далеко идти не пришлось. Пройдя по тропинке, петлявшей меж деревьев, они вскоре наткнулись на хижину, сложенную из нетесаных камней без всякого раствора. Это было убогое убежище от непогоды с дырой в крыше для выхода дыма.

Франсуа спешился.

– Здесь.

Архитектор поморщился:

– Место неудобное.

– Проложите дорогу. Денег получите, сколько потребуется.

Внутри было пусто, только на земляном полу, где когда-то горел очаг, валялось несколько головешек да каких-то ржавых обломков.

– Алтарь должен находиться в месте, которое я помечу крестом. А теперь ступайте: рисуйте, чертите, делайте наброски, наберите рабочих – и чтоб результат получился превосходный!

Оба мастера удалились. Прадед с правнуком остались одни. Анн был заинтригован в высшей степени. Франсуа сказал ему лишь одно: что знает, где надлежит ставить церковь, но ничего больше не добавил.

– В третий раз прихожу я в эту хижину. Она хранит воспоминания, что будут постарше меня: здесь я был зачат – на Сретенье тысяча триста тридцать третьего года, на глазах у шести отрезанных волчьих голов. Почему так случилось? Не знаю. Не так давно на этом самом месте я молил Теодору о прощении. Тут она и должна упокоиться.

Он показал на следы беловатой пыли недалеко от очага.

– И вот здесь ты должен копать…

Анн заранее прихватил с собой лопату и теперь взялся за дело. Он долго трудился под молчаливым взглядом своего прадеда. Наконец, яма стала достаточно глубокой, чтобы вместить останки Теодоры. Молодой человек бережно опустил туда скелет в волчьей шкуре и засыпал землей. Связал из двух веток крест и воткнул в земляной холмик.

Франсуа опустился на колени рядом с ним. Как и прежде, в склепе Вивре, они долго молились за душу усопшей. Наконец, настала пора уходить. В последний раз Анн подумал о своей супруге, и эта мысль, вместо того чтобы остаться в душе, сорвалась с его уст:

– Спи, моя возлюбленная. Да будет тебе вечная тьма летней ночью.

***

Если пребывание в Вивре стало для Анна отдыхом, то возвращение в Куссон не могло обойтись без некоторой серьезности.

Молодой человек знал, что в последний раз видит края, где разыгрались события, определившие его жизнь. Отныне Куссон принадлежит герцогу Бретонскому, который ни за что не вернет столь важные владения.

Подобный поворот событий Анн считал вопиюще несправедливым. Эти места хранили столь значительную часть его личности, в них запечатлелись судьбы его предков. Не может Куссон, словно заурядный товар, стать предметом торга и отойти кому-то другому! Право на эти земли должны давать страдание и счастье…

Поскольку он видел их в последний раз, ему захотелось сразу же по приезде насытиться ими, запечатлеть в своем сердце. И Анн устроил настоящее паломничество: Югова библиотека, где он впервые услышал имя Теодоры; собственная комната, где впервые уловил ее голос в волчьем хоре; камин в парадном зале, где она впервые предстала пред ним; стены замка, где она его завоевала в ночь Страстной пятницы, назвавшись именем Альеноры Заморской.

Не осталась забытой и другая девушка – хрупкое создание, унесенное во тьму неистовством его любви. В тот же день он навестил грот напротив мельницы, поехал взглянуть на водопадик и, наконец, побывал на могиле Перрины, на деревенском кладбище.

Когда Анн покинул погост, его окружили местные крестьяне. Весть о том, что «волчья дама» умерла и что молодой сеньор привез ее останки, дабы похоронить их в ее собственной земле и тем самым упокоить ее душу, уже разнеслась по округе.

К нему подходили, хотели прикоснуться. Отовсюду слышались возгласы благодарности:

– Спасибо, монсеньор!

– Будьте благословенны вовек!

Анн протестовал, но напрасно: унять их пылкую признательность было невозможно. Для них он был героем, который женился на Теодоре, чтобы вернуть ее на путь добра и разрушить древнее проклятие…

***

Приехав в Куссон, Франсуа тоже пустился в паломничество. Оно было недалеким – лишь до берега моря, на изборожденный морщинами отлива пляж.

Это происходило здесь… Сильный запах йода щекотал ему ноздри. Море отступило так далеко, что первые волны были едва различимы. Ближе виднелась плоская, облепленная ракушками скала – русалочья могила, а напротив нее другая, стоящая торчком, – статуя юноши.

Здесь и будет ждать его смерть. Не сейчас, а когда ему исполнится сто лет. И не наяву, а во сне. Так обещала Маргаритка. Теперь он готов. Она может приходить. Это он и собирался сказать своей отроческой любви:

– Слушай, Маргаритка: Анн вернулся!

***

В Куссоне Анн смог, наконец, всерьез подготовиться к сражению против всадника, вооруженного булавой. Из Нанта был приглашен итальянский учитель фехтования, большой знаток этого оружия, а поскольку прадед и правнук намеревались остаться тут до весны, то необходимое время имелось.

Итальянец сообщил Анну, что лучшая тактика против булавы состоит в уклонении от удара. Это единственное оружие, против которого фехтование двумя мечами бессильно. Молодой сеньор должен оставить себе только один меч и уворачиваться от ударов. В конце концов, противник растратит силы – и вот тогда останется лишь изловчиться и нанести удар.

Они вместе отрабатывали это упражнение по многу часов в день. В конце концов, Анн мог бы повторить его с закрытыми глазами…

Тем временем переговоры с герцогом Бретонским, которые по-прежнему вел Готье д'Ивиньяк, продвигались неплохо, и, хотя еще оставалось утрясти некоторые детали, положительный результат вскоре был достигнут.

Герцога подвигли на это как денежная выгода, так и политические соображения. Иоанн V, прозванный Благоразумным, был и в самом деле человеком расчетливым. Пользуясь колебанием весов между французами и англичанами, он пытался обеспечить независимость своих земель. Так, он признал Труаский договор, лишавший дофина наследства в пользу короля Англии, но затем разрешил своему брату Артуру де Ришмону стать коннетаблем Карла VII.

Будучи хорошим политиком, Иоанн V понял: после эпопеи Жанны д'Арк ветер переменился окончательно. Не сегодня так завтра французы победят, и ему следует дать им доказательства своей доброй воли. Просьба этих Вивре, столь ярых приверженцев французской партии, подоспела как раз вовремя. Герцог был весьма расположен удовлетворить ее. И более того, он постарается, чтобы в его жесте было, как можно больше, блеска и чтобы молва о нем разнеслась как можно дальше!

В начале 1433 года посланец Иоанна V Бретонского объявил в Куссоне, что его милость герцог не только восстанавливает Анна де Невиля в правах наследника Вивре, но и самолично вручит ему герб. Церемония состоится одновременно с освящением церкви Нотр-Дам-де-Сен-Лу епископом Нантским.

С другой стороны, Франсуа вскоре получил ответ от гербового короля Франции – и тоже благоприятный. Ему дозволялось добавить к своим цветам золотой цикламор. Отныне именно этот герб будет занесен во все гербовники королевства как герб рода Вивре.

***

Все эти чудеса происходили в середине апреля, ровно год спустя после отъезда Анна из замка Куланж.

Никогда еще Куссонской сеньории не оказывалось столь высокой чести. За несколько дней до торжества сюда стали стекаться самые именитые люди провинции, а накануне прибыл и сам герцог вместе с епископом Нантским, канцлером Бретани Жаном де Мальтруа.

***

Иоанн V был в превосходном расположении духа. Он вступил в пору полного расцвета сил, верил в мощь своего герцогства и был вовсе не прочь похвастаться перед всеми грозной крепостью Куссон, хозяином которой скоро станет. Анн и Франсуа – отчасти с раздражением, отчасти посмеиваясь – наблюдали за тем, как знатные дамы и важные вельможи расхаживают по залам и укреплениям замка с шумными и льстивыми изъявлениями восторга. Но оба были не в претензии. Их думы в это время находились не здесь…

Мыслями они устремлялись в лес Ланноэ, туда, где еще недавно стояла пастушья хижина, сложенная из дикого камня, – и где возвышалась отныне церковь Нотр-Дам-де-Сен-Лу. Ни тот, ни другой не хотели смотреть, как строится здание: они вместе увидят его уже готовым.

В назначенный день торжественный кортеж пустился в дорогу во главе с епископом и его священниками, затянувшими песнопения. На всем протяжении пути шествие встречали невероятные толпы народа. Все население сеньории стеклось сюда, чтобы поглазеть на герцога и епископа. А главное – все желали чествовать своего героя, неустрашимого супруга Теодоры.

Для Анна этот день стал еще более волнующим, нежели посвящение в рыцари. Он ехал бок о бок со своим прадедом, на Безотрадном, в доспехах без всякого герба, но с черным муслиновым шарфом на левой руке. Время от времени он поглядывал на Франсуа, тоже облаченного в доспехи. Оба были взволнованы, и это бросалось в глаза.

Церковь Нотр-Дам-де-Сен-Лу открылась с поворота широкой дороги, недавно проложенной через лес. Несмотря на все свои усилия, рабочие не успели завершить постройку, но от этого она, быть может, казалась еще восхитительнее. Пока недоставало кровли, но каменные своды заменила листва деревьев. Не были достроены портал и центральная часть фасада, но таким образом осталась видна изрядная часть внутреннего убранства: алтарь, хор, а главное – витраж, замыкающий апсиду.

Франсуа и Анн не верили собственным глазам. Витражных дел мастер сотворил настоящее чудо. Пресвятая Дева была изображена в момент своего Успения. Она парила на облаке, в окружении ангелов, улыбаясь земле, простиравшейся далеко внизу под ее ногами. Сходство с Теодорой показалось Анну ошеломляющим: он вновь видел ее серые глаза, белокурые волосы, перевитые темными прядями, любовался ее гордой статью. Да, это была она!

Не сводя с Теодоры глаз, Анн приблизился к хорам. Перед алтарем, в том самом месте, где несколько месяцев назад он выкопал могилу, лежала мраморная плита с высеченной надписью: «Теодора де Куссон. Requiescat in pace» .

Анн занял место в первом ряду молящихся. Раздались дивные голоса певчих. Епископ Нантский приблизился к алтарю, и церемония началась.

Анн хорошо знал, что речь идет о чем-то совсем ином, нежели просто освящение церкви. Это были подлинные смерть и воскресение Теодоры. Молитвы, которые возносили здесь за упокой ее души, навсегда отдаляли «волчью даму» от земли. Душа среди душ, теперь она обитала в раю. Куссонские волки избавились, наконец, от злых чар. Освятились. Отныне у них есть свое святилище, как есть оно у львов Вивре. С сегодняшнего дня волки Куссона станут спутниками и друзьями людей. Эти мысли настолько поглотили Анна, что он почти забыл о том, что сегодня – прекраснейший день в его жизни. Проповедь епископа Жана де Мальтруа внезапно вернула его к действительности. Князь церкви и канцлер Бретани, он долгим похвальным словом помянул дю Геклена, самого знаменитого из бретонцев, который покрыл себя славой на службе королю Карлу V, деду нынешнего Карла VII. А от дю Геклена плавно перешел к роду Вивре, которому герцог решил воздать честь.

– Не забудем, что Франсуа де Вивре был вернейшим из соратников коннетабля дю Геклена. Он следовал за ним во всех его походах, даже в Испанию, чтобы защищать с ним вместе короля Кастилии и честь Франции. Там сир де Вивре был удостоен титула испанского гранда. Это последний из соратников дю Геклена, кто остался среди нас…

В порядке исключения Анн получил право на герб Вивре, хотя его прадед, носитель титула, был еще жив. Конечно же, по его просьбе. Франсуа хотел, чтобы и его герб запечатлелся в грядущей победе Франции.

Настал торжественный миг…

Герцог Иоанн V Бретонский занял место перед алтарем. Оруженосец принес ему на подушке щит с новым гербом Вивре, который впервые предстал взорам: на красно-черном поле, разделенном по диагонали, в центре красовалось большое золотое, как солнце, кольцо – цикламор.

Иоанн V подозвал Анна. Тот преклонил перед ним колено. Герцог повесил щит ему на грудь и повторил слова Людовика Святого, обращенные некогда к Эду, основателю рода:

– Отлично, мой лев!

Бывают мгновения, которые слишком сильны, чтобы пережить их, как должно. Анн так ждал этого мига, так на него надеялся, что все в его душе внезапно смешалось, все стало казаться далеким, будто во сне. Молодому человеку никак не удавалось поверить, что он снова стал одним из Вивре, что он отныне и навсегда – Анн де Вивре, сир де Невиль! И Виргилио д'Орта и Изидор Ланфан не ошиблись: его самое сокровенное желание сбылось. О них обоих и промелькнула у Анна единственная, невнятная мысль…

Как того требовала традиция, он принес герцогу, своему сюзерену, клятву верности, потом встал на колено перед Франсуа, склонил голову и застыл. Прадед подал ему знак подняться и, несмотря на все свои усилия, не смог сдержать слез.

Мгновения сильнейшего волнения миновали. Выход из часовни превратился во всеобщее ликование, в веселую, шумную сутолоку. Поселяне сеньории Куссон и крестьяне, пришедшие на торжество из более отдаленных мест, оживленно толкались вокруг. Анн сел на Безотрадного, но был так стеснен толпой, так зажат ею, что едва мог продвигаться вперед.

Сияющий Мышонок держался у него за спиной. На плече мальчика, как всегда, сидел Зефирин. Восхищенный новым гербом Вивре, Мышонок захотел поделиться своим восторгом с соколом и снял с его глаз колпачок.

– Гляди, Зефирин! Гляди!

Сокол захлопал крыльями, покрутил головой, пытаясь сориентироваться, и вдруг взлетел. Анн машинально проследил за ним взглядом и увидел, как тот, покружив над толпой, камнем упал на какого-то монаха. Тот попытался отогнать птицу, замахал руками, но Зефирин и знать ничего не захотел и уселся прямо ему на плечо.

На плечо?.. Анн стал понукать Безотрадного, пробиваясь сквозь толпу к монаху, которого из-за надвинутого на глаза капюшона совершенно не мог рассмотреть. Наконец, молодой человек спрыгнул на землю и проворно скинул капюшон с головы подозрительного церковника. Хлынула волна темных волос. Голубоглазое лицо с прелестными ямочками на щеках улыбалось ему немного боязливой улыбкой, какая бывает у детей, пойманных на какой-нибудь шалости.

Анн восхищенно вскрикнул:

– Диана де Куланж!..

– Простите меня. До меня дошел слух. Не смогла удержаться. И к тому же мне надо с вами поговорить.

Она бегло коснулась рукой нового герба с золотым цикламором. Анн приблизился к ней почти вплотную. Диана слегка оттолкнула его, показав на черный шарф.

– Не здесь… Здесь мы в ее владениях… И время еще не пришло.

Тем временем шествие остановилось в недоумении, не понимая, что происходит. Мышонок догнал их, чтобы взять Зефирина. Узнав Диану, он хотел оставить молодых людей наедине, но девушка сделала ему знак остаться.

– Я приехала предупредить вас о том, что творится в Бургундии. Я пожаловалась Филиппу Доброму и открыто обвинила хозяйку замка Сомбреном в убийстве моего брата. Состоялся суд – к несчастью, при Бургундском дворе…

В толпе образовался затор, герцог и его свита проявляли явное нетерпение.

Диана де Куланж заговорила быстрее:

– Эта женщина – сам дьявол. Она защищалась, нападая. И она обвинила вас – слышите, вас! – в том, что это вы убили Эсташа и бежали, похитив ее сына. Герцог был в нерешительности, но Сомбреномов поддержала английская партия его при дворе, и они взяли верх. Вас приговорили к смерти!

Она положила руку на запястье Анна.

– Обещайте мне не искать встречи со мной. Если вы вернетесь в Бургундию, вас немедленно казнят.

– Но я должен встретиться в бою с Сомбреномом. Я поклялся.

– Не в собственном замке следует его искать. Оба засели в Париже. Ходят слухи, что они вовсе не собираются покидать его.

Шамбеллан герцога в торжественном облачении приблизился к Анну.

– Ну что же вы, монсеньор?

Девушка поспешно набросила капюшон на голову и убежала. Анн крикнул вдогонку:

– Диана!

Но она уже затерялась в толпе…

***

Последовавший за этим пир остался в памяти жителей Куссона не на одно поколение. Денег не пожалели, а поскольку доходы сеньории были немалыми, угощение вышло на славу. С каким-то лукавым удовольствием Франсуа старался потратить как можно больше. Ведь покуда он жив, богатства Куссона принадлежат ему – что ж, тем хуже для герцогской казны, когда все отойдет герцогу!

На празднество были приглашены все крестьяне сеньории. Огромные столы были поставлены на острове Куссон, где высился замок. Множество слуг таскали горы снеди на длинных носилках, откупоривали огромные бочки вина, сновали среди жонглеров, дрессировщиков с разным зверьем и музыкантов…

Иоанн V, сообразивший, что всю эту толпу потчуют, можно сказать, за его счет, сидел с самым сокрушенным видом и не замечал, как Анн и Франсуа сообщнически переглядываются.

Едва было съедено последнее блюдо, герцог тотчас же удалился, а вслед за ним – и весь его двор, епископ Нантский и свита. Готье д'Ивиньяк, поколебавшись немного, остался с семейством Вивре.

Атмосфера немедленно изменилась. Смех стал веселее, музыканты заиграли от души. Вот теперь праздник начался по-настоящему…

Пока Анн и Франсуа сидели между герцогом и епископом, они практически не обменялись ни словом. Теперь же Анн повернулся к своему прадеду и заговорил вполголоса:

– Монсеньор, я – ваша рука. Приказывайте, я повинуюсь! Каков ваш первый приказ?

Франсуа ответил не раздумывая:

– Возьми Париж!

Анн кивнул в знак согласия. Сидевшие рядом Сабина Ланфан, Мышонок и брат Тифаний поняли, что у прадеда с правнуком какой-то важный разговор, и начали говорить между собой, чтобы не мешать им.

– Анн, помнишь, надпись «LUX» в алхимической лаборатории? Я еще спрашивал тебя, что в ней замечательного.

– С тех пор я кое о чем догадался: она обращена на север.

– Так и есть. Свет Севера…

Анн весь обратился в слух, а прадед продолжал:

– Вивре, Куссон… С самого детства я разрывался между двумя этими местами, но потом появилось третье, которое превзошло все остальные: Париж. Ибо именно в Париже проявляется свет Севера. Мой брат Жан хотел видеть этот свет после своей смерти – именно в Париже. В этом городе умерли мой сын Луи и госпожа Пернелла – самая прославленная из всех, кто занимался алхимией. Я тоже хочу умереть в Париже и в свой последний день увидеть там свет Севера.

Франсуа показал Анну свои руки с перстнями, которые тот хорошо знал: перстень со львом – на правой и перстень с волком – на левой…

– Любопытно, я всегда считал, что свет Севера явит мне себя в соборе Парижской Богоматери. Я воображал, как буду стоять на коленях в нефе, сложив руки, и оба перстня осветятся вместе, причем перстень с волком через северную розу – большой круглый витраж. Я пытался два раза. Надеялся на чудо, молился изо всех сил, но чуда так и не случилось. Сегодня я думаю, что это, быть может, произойдет в День всех святых, когда мне исполнится сто лет, – если правда, что мне суждено дожить до этого возраста. Но для этого я должен находиться в соборе Парижской Богоматери…

– Вы там будете, монсеньор. Клянусь вам.

Помимо своей воли Сабина услышала последние слова их беседы и наклонилась к Анну.

– Я тоже прошу вас взять Париж, ради Изидора.

– Я уже поклялся ему в этом, как только что поклялся монсеньору де Вивре.

Мышонок шустро повернулся к своему господину:

– Не считая того, что в Париже Сомбреномы. Они оттуда не двинутся, мы это знаем. Значит, нам самим следует войти в город.

– Согласен, Мышонок, я возьму Париж!

Добрая еда и питье немного вскружили всем голову. Вокруг раздались веселые возгласы:

– На Париж!

Сидевшие за другими столами, даже толком не поняв, о чем идет речь, но охваченные общим воодушевлением, принялись дружно выкрикивать, стуча тарелками по столу:

– На Париж! На Париж!

Анн не мешал ликующему хору. В этот миг он впервые за столь долгое время мог откровенно сказать, что счастлив!

Вдруг его взгляд наткнулся на Готье д'Ивиньяка. Сей превосходный муж наверняка разделял общую радость, коль скоро предпочел столь скромное общество блистательной герцогской свите, но всеобщее воодушевление явно смущало его. Чопорный управляющий удивленно озирался, не в силах постичь происходящее.

Анн весело окликнул его:

– А вы, сир д'Ивиньяк, – разве вы не хотите, чтобы я взял Париж?

Готье д'Ивиньяк озадаченно поскреб свою плешь:

– Э… право, тут ведь все этого хотят…

– Что за ответ! Отвечайте прямо: угодно ли вам, чтобы я пошел на Париж?

– Ну… да.

Анн замахал руками, требуя тишины. Когда все умолкли, молодой сеньор торжественно провозгласил:

– Слушайте все! По настоятельной просьбе мессира Готье д'Ивиньяка я обязуюсь отбить Париж у англичан!

Раздались бешеные рукоплескания и смех. Анн хохотал, как никогда в жизни. Смеялся и Франсуа, от всей души благодарный своему великолепному потомку, который в один день сумел заставить его и плакать, и смеяться. Смеялась Сабина Ланфан – впервые за время своего вдовства; смеялся несчастный Филипп Мышонок, впервые за свою короткую жизнь; смеялись крестьяне, избавленные от волчьего проклятия… И – о чудо из чудес, вызвавшее дружную овацию! – засмеялся, наконец, и Готье д'Ивиньяк!

 

Глава 16

ВЕНЕЦ ДИАНЫ

Париж… Путь, которым следовал Анн де Вивре, покинув замок Куссон, вел в Париж! Быть может, этот путь не будет прямым, быть может, на нем встретится немало поворотов, но рано или поздно он достигнет стен столицы и приведет путника к Сомбреномам. Прекрасным весенним утром Анн думал только об этом. Он ехал на Безотрадном бок о бок с Мышонком. Проезжая берегом Куссона, Анн даже и не заметил, как миновал злосчастный водопад…

Расставаясь с Франсуа, молодой сеньор был уверен: это не последнее прощание, они еще свидятся. Через несколько месяцев, через несколько лет состоится их встреча в Париже – и вот она-то и станет последней.

Анн еще не решил, что делать в ближайшее время. Он знал только одно: ему нельзя покинуть сеньорию, не поклонившись могиле Теодоры. Там, быть может, Бог – или душа ушедшей – подскажет ему, как быть.

И он еще раз побывал в церкви Нотр-Дам-де-Сен-Лу вскоре после церемонии. В недостроенном здании хлопотали рабочие. Завидев Анна, они удалились, оставив молодого сеньора наедине с его мыслями. Он опустился на колени. Солнечный луч, пробившись сквозь кроны деревьев, падал прямо в надгробный камень его супруги.

Удивительно отчетливо Анн припомнил всю их столь короткую и столь бурную совместную жизнь – и должен был признать, что, несмотря на ошеломляющее счастье Мортфонтена, все-таки именно в Орте они познали самые прекрасные моменты.

Орта!.. Это было словно озарение. Мгновение назад он ломал голову, куда ему направиться. Конечно же в Орту!

Какими бы ни были его обязательства по отношению к прадеду, своему новому гербу, своей стране, один долг преобладал над всеми прочими: Анн обязан поблагодарить этого прекрасного человека. И сделать это лично, собственными устами, каким бы долгим и опасным ни оказалось путешествие.

Перекрестившись, он сел на Безотрадного и бросил Мышонку:

– Мы едем в Италию! Я должен навестить сеньора д'Орту.

Его юный спутник был ошарашен.

– Но как же Париж, война?

– Потом, Мышонок. Долг есть долг, его не выбирают.

– Но, монсеньор, я каждый день прошу у Бога, чтобы сподобил меня увидеть смерть Сомбреномов. А вдруг они умрут раньше?

– Этого не случится. В любом случае, у меня нет выбора. Я не могу сражаться, не воздав должное сиру д'Орте. Если хочешь следовать за мной, прими как должное: наш путь лежит через Италию.

Мышонок вздохнул, бросил взгляд на Зефирина, сидящего на его плече, и, словно посовещавшись с соколом, заключил:

– Я за вами – да хоть на край света!

***

Церковь Сен-Жан-ле-Рон или попросту Круглая была, наверное, одной из самых курьезных в Париже. Она лепилась к Собору Богоматери, образуя на его левом боку, если смотреть прямо на фасад, нечто вроде нароста. Она была невелика – ее кровля едва достигала высоты главного портала. И другая странность: вопреки своему названию она была вовсе не круглой, а прямоугольной.

Сзади нее, у стены собора, почти под его северной розой, к церкви был пристроен одноэтажный домишко едва ли больше сарая, служивший жильем какому-то священнослужителю низшего разряда. В этой конуре недавно объявился новый жилец – Иоганнес Берзениус.

Его падение было жестоким. Бедфорд пришел в ярость, узнав об истории с Анном де Невилем. Выкуп пленника за английские деньги по причинам исключительно личным и потеря трех тысяч ливров привели к немедленному изгнанию Берзениуса из Интеллидженс сервис. И только духовный сан спас его от более тяжкой кары. Лишившись всего, Берзениус попросил убежища в резиденции парижского епископа, где ему не смогли отказать, – и даже, мало заботясь недовольством регента, предоставили это убогое жилище и скромную должность дьячка в церквушке Сен-Жан-ле-Рон.

Эх, миновали времена роскошного особняка Порк-Эпик и его грозного хозяина! Вслед за упадком социальным последовал и упадок физический. Берзениус сразу постарел. Лицо обрюзгло, жирное тело стало дряблым. Он теперь редко брился и ковылял в одной и той же черной обносившейся сутане, с каждым днем все больше напоминавшей рубище. Его хромота резко усилилась, и он не мог больше и шагу ступить, не скривившись от боли.

К тому же, не вызывая ничьего сочувствия, Берзениус вскоре сделался козлом отпущения. Никто не был расположен прощать жирному церковнику пособничества оккупантам.

Духовенство все больше проникалось антианглийскими настроениями, и прочие священники чурались его как прокаженного. Окрестные мальчишки избрали его мишенью для своих насмешек. Едва завидев, бежали следом, крича: «Эй ты, Трясиблох!» – и бросали камнями. Внезапно Берзениус запил, опускаясь все ниже и ниже, но и это не избавило его от всеобщей враждебности.

В сущности, лишь одно поддерживало Берзениуса, не давая ему пасть окончательно: ненависть. Мечты о мщении Анну де Вивре занимали его целиком. Он грезил об этом по ночам и перебирал в уме днем. Изобретал все более и более изощренные пытки. И добавил в число своих врагов того, кто, по его разумению, был всему виной, того, кто погубил все, – Филиппа де Сомбренома, проклятого мальчишку, по необъяснимой причине переметнувшегося к противнику.

Сомбреномы… Ева, его дорогая Ева, как же она была теперь далека, хоть и жила совсем рядом! Когда им случалось встречаться, оба делали вид, будто не замечают друг друга. Им не о чем было больше говорить, нечего делать вместе.

На Еву Берзениус не злился, хотя Сомбреномы-то сохранили благорасположение регента. Церковник-пьянчужка знал, что предательство сына было для них жесточайшим ударом и что они несчастны почти так же, как и он сам.

Адам и Лилит и в самом деле решительно изменились. Адам оправился от своей раны, но страдальческое выражение навсегда запечатлелось на его лице. И ощущал он себя в полном соответствии с тем, как выглядел.

Бедфорд назначил его капитаном в парижском гарнизоне, но Адам принял эту честь с безразличием. Что-то надломилось в нем. Проигранный поединок, гибель Самаэля, неожиданные откровения о себе самом во время летаргии – и катастрофа с Филиппом, которую он, в противоположность Лилит, предчувствовал… Все это оказалось для него чересчур. Он будет сражаться до конца, не дрогнув, поскольку сир де Сомбреном, без сомнения, весьма храбр. Однако былого воодушевления в нем не осталось.

Что касается Лилит, то она изменилась еще сильнее. В ту ужасную ледяную ночь в Куланже она потеряла все. И все – по своей вине, единственно по своей вине!

Она чуть не умерла, хотела покончить с собой. Ее спас Адам, который не только не стал попрекать ее, хотя раньше предупреждал об опасности, но, наоборот, поддержал.

После неудачной попытки предательства Лилит вдруг еще больше сблизилась с мужем. Это дало ей силы успешно защищаться на суде перед герцогом Филиппом, когда Диана де Куланж обвинила ее в убийстве брата.

Но, вернувшись в Париж, который они с Адамом решили более не покидать, Лилит резко похудела, высохла. Ее осунувшиеся черты стали жесткими, нос вытянулся, сделался крючковатым. Со своей черной гривой она приобрела окончательное сходство с ведьмой. Наконец-то Лилит и внешне превратилась в ту, кем была в действительности.

Она проводила дни, обдумывая способы отомстить Анну, а главное – пытаясь расшевелить совсем упавшего духом Адама.

Тот был убежден в том, что Анн сильнее его. Лилит же изо всех сил пыталась его разубедить. Они с Адамом еще не сказали последнего слова. Ведь ей уже удалось подвести их врага под смертный приговор. А вдруг этого Анна по неосторожности занесет в Бургундию? К тому же, если случится новая осада Парижа, молодой Вивре вполне может найти тут свою смерть.

Но в любом случае сюда он не войдет. Париж неприступен. Даже Девственница потерпела неудачу под его стенами, даже норманны, самые ужасные воители всех времен, даже кровожадный Аттила!

Адам слушал свою дьявольскую супругу не перебивая, но, похоже, все ее доводы не убеждали его.

Однажды ее осенило. Она вдруг вспомнила одну деталь, которая могла оказаться решающей.

– У Анна есть слабость, которой нет у тебя: головокружение от высоты! Однажды он уже чуть не погиб из-за этого во время своего неудавшегося побега. Но ведь ты-то не боишься высоты, верно?

В первый раз за многие месяцы Лилит показалось, что Адам воспрял духом. Он ответил задумчиво, с полуулыбкой:

– Нет, я к высоте совершенно нечувствителен.

***

Анн де Вивре и Филипп Мышонок добрались до окрестностей озера Орта в середине июня.

До этого Анн как-то не предполагал, что возврат в эти края станет для него испытанием. И вдруг осознал это, лишь увидев перед собой волны озера… Лето обещало быть восхитительным, воздух был пронизан светом, ветер доносил ароматы все новых и новых цветов, и зеленые берега безмятежно отражались в чистых водах… Ничто, ничто не изменилось!

Это оказалось невероятным потрясением. Все воспоминания, хранившие в себе образ этих мест, снова налетели на него, словно потревоженный пчелиный рой. Анну почудилось, что он умирает. Он зажмурился, но не смог удержаться и снова открыл глаза. Долго так продолжаться не может, он должен сделать что-нибудь! И тогда под взглядом ошеломленного Мышонка Анн снял с шеи свой серый шерстяной лоскут и завязал себе глаза.

Темнота положила конец его пытке. Запахи и пение птиц остались, но они причиняли гораздо меньше боли. Анн подождал, пока успокоился достаточно, и повернулся к своему спутнику:

– Веди меня, Мышонок. Берегом озера. Скоро заметишь замок.

Мышонок молча повиновался и вскоре объявил ему, что они уже перед подъемным мостом. Анн снова почувствовал, как силы оставляют его. Если он предстанет перед хозяином в таком виде, ему придется рассказать все, а для этого у него недоставало мужества. Значит, снять повязку? Нет, поступить так он тоже не мог.

Он опять прибегнул к помощи Мышонка. Попросил его пойти к сиру д'Орте, объявить о прибытии сира де Вивре – и все объяснить… Мальчик согласился, и Анн остался один. Спешившись, взял Безотрадного под уздцы и стал ждать.

Ожидая во мраке, Анн вспомнил те оба раза, когда завязывал себе глаза. Он не отгонял эти воспоминания: они были слишком дороги ему.

Он вновь увидел, как вжимается в скалу спиной к пропасти, обливаясь потом, как пробирается на дрожащих ногах за своей спутницей, которая, оторвав полосу от своего платья, подбадривает его спокойным голосом. Должно быть, именно в тот миг у него и появилось предчувствие, что она – вовсе не Альенора, английская шпионка, но существо из его грез, Теодора…

А потом, через несколько месяцев, – Иерусалим! Он кружит по Масличной горе с колотящимся сердцем, трепеща при мысли о том, что скоро должен будет прозываться «Анн Камень» или «Анн Червяк»… Воздух был почти таким же теплым, как сегодня, и запахи почти те же…

– Signor Анн Иерусалимский!

То, что Анн не видел сеньора д'Орту, сделало его присутствие еще более ощутимым. Молодой человек живо представил себе тонкое лицо, обрамленное седеющими волосами.

Голос хозяина звучал растроганно и чуть дрожал:

– Простите меня, я хотел сказать – «синьор де Вивре». Это привычка.

Анн повернулся на голос. Невольно напрягся и вздрогнул.

– Я стал Вивре благодаря вам… и не только благодаря вашей щедрости. Вы поклялись мне, что я верну свое имя: это и позволило мне сохранить надежду до конца.

В ответ Анн получил лишь несколько смущенных слов. Волнение явно мешало Виргилио говорить.

Поэтому молодой человек продолжил:

– Что я могу дать вам взамен? Никакой дар не вместит в себя всю мою благодарность. Так что я решил просто сказать вам спасибо. Спасибо, signor д'Орта. Будьте уверены в моей вечной признательности.

Он почувствовал на своем плече руку итальянского синьора.

– Вы вернулись сюда, несмотря на войну, что идет в вашей стране, и боль, которую причиняют вам давние воспоминания. Что же большее могли бы вы дать мне?

Оба, пожилой и молодой, один с завязанными глазами, другой с увлажнившимися, на миг застыли. Потом Виргилио д'Орта увлек гостя за собой.

– Идемте, amico mio…

Запах парадного зала обрушился на Анна как пощечина. Снаружи все сливалось в едином благоухании, здесь же ему показалось, что он обоняет каждый предмет в отдельности: стены, бесчисленные статуи, стол из зеленого мрамора, на котором они ужинали в первый вечер. Это было еще ужаснее, чем если бы он имел возможность видеть.

– Не угодно ли присесть и подкрепиться, синьор де Вивре?

– С вашего позволения, я предпочел бы пойти в библиотеку…

Дверь за ними закрылась. Анн снял, наконец, повязку с глаз. Стопки книг, свитки рукописей – все осталось таким, как прежде. У Анна складывалось впечатление, что после долгого, утомительного плавания он добрался, наконец, до острова. Ибо здесь, в этом месте, где Теодора никогда не бывала, воспоминаний о ней можно было не опасаться.

Виргилио д'Орта улыбнулся ему. Им снова было хорошо в своей вотчине, где они провели вместе столько времени.

– А как же солдаты, синьор де Вивре? Вам их много попалось по дороге? Как подумаю обо всех опасностях, которым вы подвергли себя ради моей особы!

– Мы никого не встречали.

– Вам повезло, потому что война здесь все еще продолжается. Не так долго, как ваша, но все-таки!..

Виргилио д'Орта объяснил, что его сюзерен, Филиппо Мария Висконти, по-прежнему борется с коалицией Савойи, Флоренции и Венеции. И дела Висконти были даже довольно плохи…

Затем он спросил:

– Вы проведете в моем обществе какое-то время?

– Увы, нет. Я бы предпочел уехать завтра же.

– Так скоро?

– Путь сюда был долог. Обратный будет не короче, а меня призывает долг. К тому же я не один, а со спутником. Ему нелегко было решиться последовать за мной. Я не могу заставить его ждать…

– В таком случае, не будем терять бесценного времени. Полюбуйтесь-ка на мои новые рукописи.

Виргилио принес целую кипу пергаментов, и они, не сговариваясь, сразу же начали переводить их, словно оставили эту работу только вчера. Обменивались впечатлениями, мыслями. Пылко спорили часами напролет.

И даже не заметили, как пролетела ночь. Увидев, что окна библиотеки осветились солнцем, Анн взялся за свою серую повязку.

– Что вы делаете?

– Мне надо ехать.

– Знаю. Но эта повязка… это необходимо?

– Я не в состоянии снова видеть эти места. Это выше моих сил. Мой товарищ должен был объяснить вам.

– Он что-то там сказал… Погодите немного. У меня есть для вас кое-что.

Итальянский синьор вышел и вскоре вернулся, держа в руках невероятную драгоценность.

Это была диадема тончайшей работы из узорного серебра. Каждый из ее зубцов увенчивала белая жемчужина, а та, что посредине, была черной.

– Этот убор был на моей супруге в день нашей свадьбы.

– Никогда не видел ничего прекраснее.

– Юноша сказал, что вашу будущую жену зовут Дианой, верно?

– Да, но я не понимаю…

– Черное и белое – цвета Дианы. Эта вещь прекрасно подойдет и для ее свадьбы.

Анн вздрогнул и попятился назад, словно в испуге перед подобным чудом.

– Она же неслыханной ценности! Я никогда не осмелюсь принять такой дар!

– Разве я сказал, что дарю ее вам? Я ее продаю.

– Вы смеетесь надо мной, сир д'Орта! Разве у меня найдется чем заплатить?

– Тем, что вы носите на шее, синьор де Вивре. Этой серой повязкой. Она и есть цена венца Дианы.

– Сир д'Орта…

– Именно здесь, господин де Вивре, где вы приобрели самые прекрасные воспоминания, вы должны расстаться с ними. Иначе они помешают вам жить дальше. Понимаете?

Анн был ошеломлен.

– Но почему?

– Не думайте о цене этого украшения: я знаю, что ваш серый лоскут дорог вам ничуть не меньше. Однако надлежит выбрать между прошлым и будущим, между детством и зрелостью… Ну так как, синьор де Вивре, что вы мне ответите?

Анн смотрел на итальянского вельможу, протягивавшего ему это серебряное чудо, увенчанное белым и черным… Почему? Да, почему Виргилио делал это? Почему столько щедрости, столько участия, столько желания помочь ему в жизни? Из дружеских чувств? В память о собственном счастье с давно умершей женой? Быть может…

Но Анн вдруг вспомнил, что какое-то время Теодора одна укрывалась в этих местах. Не разговаривала ли она с Виргилио о своем супруге? Быть может, Теодора сказала хозяину о своем заветном желании: ей ведь хотелось, чтобы когда-нибудь Анн окончательно отделился от нее. Не воля ли Теодоры в том, чтобы Анн взял этот венец?

Резким движением Анн сорвал серую повязку и протянул ее своему гостеприимцу.

Тот улыбнулся, вручил ему украшение и снова исчез…

Виргилио отсутствовал довольно долго, а когда вернулся, его руки были пусты. У Анна перехватило горло. Сдавленным голосом он спросил:

– Что вы с ней сделали?

– Схоронил ее там, где ей и должно находиться, – на дне озера Орта. А теперь уезжайте скорее…

Покинув замок и пустившись в обратный путь вместе с Мышонком, Анн де Вивре вдруг озяб. Ветерок холодил шею, лишившуюся шерстяной повязки, которая прикрывала ее столько лет. И это ощущение заставило его забыть о том, что глаза у него широко раскрыты и видят эти пейзажи в последний раз; заставило забыть и сира д'Орту, которого он тоже никогда больше не встретит; заставило забыть даже про венец Дианы, который Мышонок вез в дорожной суме.

***

Анну повезло: за время его отсутствия во Франции не произошло ничего важного. Но ничего важного не произошло также и по его возвращении. На королевской службе, среди соратников Бастарда Орлеанского, жизнь Анна на многие месяцы поделилась между монотонным существованием при дворе и незначительными стычками с неприятелем…

Война тянулась, война затягивалась. Она превратилась в скучную обыденность: маленькие успехи, маленькие неудачи, бесполезные переговоры.

Карл VII оставался все таким же нерешительным и слабовольным, но Анн решил не обращать на это внимания, равно как и на людей, что окружали его. Все свое время он уделял Мышонку, излив на него ту любовь, которой некогда обделил Изидора Ланфана. Хотя в их отношениях все обстояло наоборот: теперь Анн играл роль старшего брата по отношению к своему будущему оруженосцу.

Анн учил мальчика владеть оружием. Уроки сводились в основном к тому, чтобы умерить пыл юного ученика: Мышонок проявил себя порывистым, зачастую несобранным, а порой и неловким – недостатки вполне простительные в его возрасте. Но кроме недостатков имелись у него и неоспоримые достоинства: неистощимая энергия, абсолютная преданность и полное презрение к опасности…

На фоне этих монотонных будней произошло все же одно значительное событие: гнусный Ла Тремуйль был в конце концов изгнан из королевского двора! Осознав, что власть временщика над Карлом все так же велика и невозможно ничего добиться, покуда фаворит вьется подле особы короля, коннетабль де Ришмон и Бастард Орлеанский решили избавиться от своего врага. Ранним утром 26 июня группа заговорщиков вошла в покои Ла Тремуйля, и, пока другие его удерживали, один из них вонзил кинжал ему в живот.

Ла Тремуйля спасла его чудовищная тучность. Он был такой жирный, что рана не причинила ему серьезного вреда. Но он был тотчас же увезен, лишен свободы и освобожден лишь после отставки со всех должностей. Под страхом смерти ему воспретили приближаться к королю и потребовали возвращения всех имений, которыми он завладел.

Поставленный перед свершившимся фактом, Карл VII принял низвержение фаворита со своей обычной безучастностью. Но после этого стал, наконец, меняться. Избавленный от постоянных наущений своего злого гения, он как-то сразу приобрел зрелость и властность.

В начале апреля 1434 года король созвал во Вьенне генеральные штаты всех провинций, что располагались к югу от Луары, и потребовал денежных ссуд. Деньги были королю предоставлены, и появилась возможность набрать сразу две армии. Одна атаковала англичан в Пикардии, другая – в Бургундии.

Анн, по его собственной просьбе, был направлен в пикардийскую армию: во-первых, чтобы не попасть в Бургундию, а во-вторых, потому что ею командовал его крестный отец Бастард Орлеанский. Но пикардийская кампания оказалась нерешительной и не принесла результатов. В начале декабря было подписано новое перемирие. Всем пришлось вернуться по домам.

***

Переправляясь через Луару в обществе Бастарда, Анн пребывал в весьма дурном расположении духа. Не пожелав ехать ко двору, он решил заняться своей сеньорией Невиль-о-Буа, которую надолго оставлял без внимания.

В Невиле Анн провел поистине унылые дни. В честь прибытия сеньора селяне устроили праздник, но старых друзей Анна там уже не оказалось. Отец Сильвестр умер, равно как и Колен Руссель. Филиппина, по счастью, пребывала в добром здравии: она вышла замуж, стала матерью двоих детей и ожидала третьего. У молодого сира де Невиля больше не осталось ничего общего с той, кого он величал когда-то «сестренкой».

В холодном и пустом Невильском замке Анн бесился от ярости, проклиная чертово перемирие. Все ошиблись: Карл VII не изменился! Вместо того чтобы наступать, он по-прежнему тянул, прибегал к уверткам, увязал в политических расчетах. Победа грядет еще не завтра, Франсуа де Вивре никогда не увидит ее. Быть может, и самому Анну не доведется пережить такую радость. Когда же они двинутся на Париж? Когда?

Время от времени, глядя на Орлеанский лес из восточного окна, он думал о Куланже, который находился как раз в той недалекой – но при этом такой враждебной – стороне.

А потом вдруг в эту тоскливую зиму ворвалась неожиданная весть: в Невере начались предварительные переговоры о мире между французами и бургундцами. О, это перемирие было не таким, как прочие! То было настоящее перемирие, которое могло перерасти в подлинное и вечное согласие между Францией и Бургундией, а если такое случится – англичанам конец!

С вполне понятной радостью Анн узнал в середине февраля 1435 года, что в Невере, наконец, подписано предварительное мирное соглашение и уже готовится новая конференция – для заключения полноценного договора. А пока что приостановка военных действий с Бургундией продлевалась.

Радость Анна возросла еще больше, когда от его крестного вскоре прибыл посланец с сообщением, что тот спешно вызывает его к себе. Бастард получил под свое начало армию, целью которой является Иль-де-Франс!

Правда, Иль-де-Франс – еще не сам Париж, однако не стоит слишком торопить события. Взятие столицы отныне становится одной из очередных боевых задач. А пока речь шла о том, чтобы отвоевать окружающие города и в первую очередь Сен-Дени…

Анн де Вивре и Филипп Мышонок испытали одинаковое волнение, когда, отправляясь к местам сражений, завидели мощные крепостные стены величайшего города в мире. Их высшая цель находилась там, на расстоянии пушечного выстрела, в пределах слышимости окрика. Следовало лишь запастись терпением и верить в промысел Божий. Час придет…

Сен-Дени пал первого июня после долгой и тяжелой осады. Бастард Орлеанский вступил в город во главе своих войск – и тотчас же после этого отбыл к королю. Утверждали, будто по делу высочайшей важности. Анн был уверен: отныне события могут быть лишь благоприятными. И с этой верой он отдался гарнизонной жизни в Сен-Дени, в обществе Мышонка.

Месяц спустя Бастард возвратился. Анн был немало удивлен, когда тот сразу же вызвал его к себе. Крестный сиял, как никогда прежде.

– Крестник, у меня для вас поручение!

– Приказывайте, монсеньор, я с радостью повинуюсь.

– Уверен в этом. Тем более что оно может быть для вас только приятным. В Аррасе начинаются мирные переговоры между Францией и Бургундией. Правда, из-за убийства Иоанна Бесстрашного Орлеанский дом не сможет в них участвовать, но вправе отправить своих представителей. Я выбрал вас.

– Монсеньор…

Долговязый Жан Орлеанский, которого называли порой «Длинноногим Бастардом», дружески похлопал Анна де Вивре по плечу.

– Будьте готовы отправиться в Аррас, крестник. А когда Аррасский мир будет подписан, мы снова встретимся с вами под стенами Парижа!

***

Анн де Вивре и Филипп Мышонок оказались в Аррасе в середине июля. Город уже лихорадило в предвкушении готовившегося события. Ведь англичане тоже участвовали в переговорах. Все надеялись, что помимо французско-бургундского примирения встанет вопрос и об уходе англичан из Франции…

Филипп Добрый прибыл через две недели, с большой свитой. Сначала он встретил французскую делегацию в лесу Мофлен, в одном лье от Арраса, потом вместе с нею въехал в город при всеобщем ликовании.

Анн и Мышонок еле разглядели его в окружавшей толпе. В отличие от своего будущего оруженосца, хорошо знавшего герцога, поскольку тот был его крестным отцом, сам Анн де Вивре видел герцога впервые. Герцог Бургундский был высокий, красивый мужчина лет сорока с густыми темными волосами, правильными чертами лица и открытым взглядом. Он сразу же вызывал симпатию. Лучше всего его характеризовала природная доброта, потому его и прозвали Добрым.

Но больше всего Анна порадовала реакция народа. Вид французов и бургундцев, едущих бок о бок, вызвал у толпы бурный восторг. Возгласы «Ноэль!» неслись со всех сторон. Напротив, в рядах английских участников конференции царило мертвое молчание.

Торжественное открытие Аррасского конгресса состоялось в пятницу, 5 августа 1435 года, во втором зале аббатства Сен-Ваас. Хотя помещение было достаточно просторным, чтобы вместить всех участников, оно оказалось набито битком. Тут были французские, английские и бургундские послы, представители Папы, герцогов Бретонского, Анжуйского, Савойского, Орлеанского, Парижского университета и чуть ли не всех королевств христианского мира: Кастилии, Арагона, Португалии, Сицилии, Польши, Кипра, Дании и Баварии.

Делегатами Карла VII были коннетабль де Ришмон, герцог Бурбонский, граф де Вандом, канцлер Реньо де Шартр, председатель Парламента Адам де Камбре. Бургундия была представлена самим Филиппом Добрым, который присутствовал со своей новой женой Изабеллой Португальской, старшим сыном Карлом и канцлером Никола Роленом. Англичане делегировали кардинала Генри Бофорта, архиепископа Йоркского, епископов Норвичского и Сент-Дэвидского, лордов Холланда и Суффолка, а также того, кто показал себя самым неутомимым и фанатичным защитником их дела, – французского епископа Пьера Кошона.

У Анна де Вивре глаза разбегались при виде всех этих высоких особ. Он сознавал, что переживает событие, не менее важное, чем освобождение Орлеана или коронация Карла VII в Реймсе. Здесь решалась судьба Франции. А, кроме того – его собственная судьба, поскольку от мира между Францией и Бургундией непосредственно зависела его женитьба на Диане де Куланж…

Председательствовать было поручено папскому легату Николо Альбергати, кардиналу Санта-Кроче. Переговоры начались.

После нескольких чисто формальных заседаний перешли к сути дела. Англичане изложили свои притязания. Поскольку кардинал Йоркский занемог, от его имени высказывался Пьер Кошон. Англичане требовали сорокалетнего перемирия с «противником Франции» (так у них именовался Карл VII, которого они упорно не признавали королем) и настаивали, чтобы тот выдал одну из своих дочерей замуж за Генриха VI. «Противнику Франции» они предполагали оставить только провинции к югу от Луары, за исключением Гиени; сами англичане с бургундцами поделят между собой остальное.

Эти претензии уже не соответствовали военной обстановке, сложившейся после героических деяний Девственницы. Однако французы не стали возмущаться. Они согласились с идеей династического брака и уступили англичанам Нормандию – кроме Мон-Сен-Мишеля. Англичане высокомерно отказались, но все остальные участники сочли, что предложение, напротив, было весьма приличным.

После долгих бесполезных препирательств англичане в бешенстве хлопнули дверью, сказав напоследок, что без них переговоры продолжаться не могут. Кардинал Санта-Кроче не обратил на это внимания и пригласил французов с бургундцами обсудить их примирение.

Филиппу Доброму ничего другого и не требовалось. Его останавливала лишь религиозная щепетильность: при подписании договора в Труа в 1420 году он торжественно поклялся соблюдать союз с англичанами…

И опять кардинал Санта-Кроче оказал Бургундии бесценную помощь. Он напомнил о том, что Папа наделен властью освобождать от какой угодно клятвы. Поэтому, если герцог согласится, легат лично напишет об этом его святейшеству. Филипп Добрый охотно согласился. Цель была близка.

Воспользовавшись хорошим настроением герцога, Анн де Вивре испросил у него частную аудиенцию для себя и Филиппа Мышонка. Он хотел рассказать Филиппу Доброму всю правду о сире де Сомбреноме и его жене. Герцог не мог отказать своему крестнику, малышу Филиппу. Что касается Анна, то, хотя тот и был крестником его врага, к тому же приговоренным к смерти в Бургундии, статус посланника делал особу сира де Вивре неприкосновенной.

Филипп Добрый принял их в городской ратуше Арраса, где разместился вместе с канцлером Роленом. В остром, оживленном взгляде шестидесятилетнего канцлера светилась неподдельная мудрость.

Анн низко поклонился герцогу. Тот не ответил на приветствие молодого сеньора, зато сказал несколько ласковых слов Мышонку. Затем жестом пригласил Анна высказаться.

– Я несправедливо осужден, монсеньор. Я неповинен в убийстве сира де Куланжа. Его совершила госпожа де Сомбреном собственными руками, чему был свидетелем Мышонок.

– Мышонок?

– Я хочу сказать, Филипп де Сомбреном. Он сам объяснит, почему избрал себе такое имя… Монсеньор, владелица замка Сомбреном – колдунья. Ее настоящее имя – Лилит. У нее на груди знак дьявола – перевернутая пентаграмма, выжженная каленым железом; она сама мне показывала. Она хотела съесть мое сердце!

Канцлер Ролен шепнул на ухо герцогу несколько слов; тот нахмурился. Анн понял, что у Сомбреномов в Бургундии дурная слава и что он лишь подтвердил давние подозрения…

Филипп Добрый повернулся к нему.

– Однако она все-таки не съела ваше сердце, и вы преспокойно бежали, похитив ее сына.

Внезапно Мышонок вмешался:

– Это неправда, монсеньор! Я по доброй воле ушел с сиром де Вивре.

– И почему же ты покинул свою мать?

– Потому что она мне не мать!

Подросток залился слезами.

– Мою мать звали Олимпой, монсеньор, а отца – Мышонком. Это были шуты, великанша и карлик. Сир де Сомбреном убил их на моих глазах. Я был тогда совсем маленьким, и случившееся непостижимо стерлось из моей памяти. А они забрали меня к себе и воспитали как собственного сына. Но, по счастью, Господу Богу было угодно, чтобы я вспомнил об их преступлении!

Филипп Добрый вздрогнул.

– Олимпа, ты сказал?

– Да, монсеньор.

Герцог умолк надолго. Он знавал великаншу Олимпу, даже провел с нею ночь. Адам де Сомбреном подсунул ему это чудо природы, чтобы ублажить после пира, который задавал в своем замке. И у великанши действительно был сынишка, как раз Филиппова возраста. Все сходится! Похоже, чудовищные слухи вполне обоснованы.

– Ты прав, что обратился ко мне, Филипп, и вы тоже, сир де Вивре. Я сообщу вам о своем решении после переговоров…

Аудиенция закончилась. Выйдя из покоев, Анн и Мышонок бросились друг другу в объятия. Они выиграли, сумели переубедить герцога! Теперь оставалось единственное препятствие – политическое. Но если аррасские переговоры завершатся союзом Франции и Бургундии, с Сомбреномами будет покончено!

Несколько дней спустя, 16 сентября, в Аррасе разразился удар грома. Пришла весть о смерти английского регента. Джон Плантагенет, герцог Бедфордский, отдал Богу душу во дворце Сент-Поль, изнуренный своей тяжкой ношей и подточенный горькими думами о неминуемом поражении.

Для участников съезда это было знамением небес. Филипп Добрый вернулся к переговорам, даже не дожидаясь папского письма, освобождающего его от клятвы. Теперь франко-бургундский союз становился вопросом нескольких дней!

***

Дворец Сент-Поль был все еще погружен в траур по покойному лорду Бедфорду, когда там узнали, что Изабо Баварская также при смерти. Это известие никого не взволновало. Старая королева оканчивала дни при всеобщем безразличии и пренебрежении. Ее слезы, пролитые на коронации малолетнего Генриха VI, на краткий миг привлекли к ней внимание, но потом все снова о ней забыли.

Изабо умирала не от какой-нибудь определенной болезни. Шестидесятичетырехлетняя, непомерно тучная женщина попросту тихо угасала, растратив в беспутстве свою жизнь. То, что она дожила до такого возраста, уже было чудом. Она агонизировала в своей постели, окруженная несколькими фрейлинами и двумя дворцовыми священниками из Сент-Поля. У всех присутствующих глаза оставались сухими.

Вот уже несколько часов старая королева тихонько хрипела. Казалось, она без сознания; священники ждали, когда она придет в себя, чтобы исповедать ее. Внезапно она приподнялась, вытянула руки вперед, словно защищаясь от кого-то, и закричала:

– Маго!

К ней бросились, чтобы успокоить. Хотели уложить ее силой. Она отбивалась.

– Маго вернулась мучить меня! Я хочу, чтобы послали за Мелани! Только она сможет…

– Кто такая Мелани, ваше величество?

– Настоятельница обители Дочерей Божьих. Бегите… Скажите ей, что это… последняя воля… Изабо.

Одна из ее камеристок вышла из комнаты. Священники приблизились к умирающей, но она вновь упала на подушки и захрипела, корчась, словно испытывая ужасные душевные муки…

Вскоре камеристка, спешившая, как только могла, предстала перед матерью Марией-Магдалиной, настоятельницей обители Дочерей Божьих. Но та была непреклонна.

– Я никогда не покину обитель. Я дала обет во время пострижения.

– Даже ради королевы?

– Даже ради королевы. Устав наш строг, и я поклялась соблюдать его. Ничто за этими стенами более не существует для меня. Я буду молиться за умирающую. Храни вас Бог, дочь моя.

Мать Мария-Магдалина уже собралась удалиться, но, к удивлению посетительницы, в этот момент появился некий молодой человек.

– Матушка, позвольте мне пойти!..

Уже больше пяти лет Рено Сент-Обен скрывался в обители Дочерей Божьих. Недавно ему исполнилось двадцать, и через несколько недель после этого он был тайно рукоположен в сан священника, но пока еще из-за грозившей ему опасности ни разу не отправлял своих обязанностей.

– Прошу вас, матушка. Ради Бога!

– Ты и вправду веришь в то, что тебе сказал сен-соверский кюре?

– Верю, матушка.

– Тогда ступай! Скажи Изабо, что это я прислала тебя. И если ей найдется, что открыть тебе, то – да свершится воля Божия.

Возвращаясь вместе с Рено во дворец Сент-Поль, камеристка была смущена и странно взволнована. Что делал этот молодой и такой пригожий священник в женском монастыре? И в чем смысл таинственных слов, которыми он обменялся с матерью настоятельницей? Что за тайна кроется за этим ангельским лицом?

Рено Сент-Обен был взволнован еще больше. Последние слова Сидуана Флорантена неотступно преследовали его все эти годы: «Духи королевы… Ты – сын Изабо…» С того мгновения Рено, вопреки всяким доводам рассудка, надеялся, что Бог позволит ему встретить до смерти ту, что дала ему жизнь. И вот его надежда исполняется!

Войдя в покои умирающей, молодой священник был поражен, ощутив сильный, приторный аромат: духи! Даже перед смертью королева надушилась. Если только воздух и все предметы не пропитались этим запахом настолько, что он уже не выветривался.

Не обращая внимания на удивление, вызванное его приходом, он приблизился к ложу, где прерывисто дышала, закрыв глаза, толстая бледная женщина.

– Ваше величество, меня прислала к вам мать Мария Магдалина… Мелани…

Изабо Баварская вздрогнула. Открыла глаза.

– Кто вы?

– Отец Сент-Обен, Рено Сент-Обен.

– Это ты, Рено?

Присутствовавшие смущенно переглянулись.

Рено спросил:

– Хотите, чтобы я выслушал вашу исповедь?

Изабо Баварская заворочала головой, что можно было принять как знак согласия, и все удалились. Как только они остались наедине, умирающей вдруг словно стало лучше. Ее глаза оживились, щеки порозовели, дыхание стало ровнее. Наступило одно из тех состояний временного улучшения, характерных для агонии, которые являются верным признаком близости неминуемого конца.

– Это я назвала тебя Рено в память о твоем отце… Он был красавец. Его называли «рыцарь с единорогом».

– Пора исповедоваться в своих грехах.

– Еще минуточку. Наклонись поближе…

Рено Сент-Обен склонился к королеве. Изабо принялась внимательно рассматривать его кудрявые русые волосы, голубые глаза.

– Ты не похож на Рено. И на Мелани ты тоже не похож. Ты похож на своего деда, любовника Маго. Как же его звали, того рыцаря?

«На Мелани ты тоже не похож…» Рено Сент-Обен почувствовал, как земля разверзлась под его ногами. Он ошибался. Он не сын королевы, он сын матери настоятельницы! Вот почему она укрыла его в своей обители… Он не понимал, как такое могло случиться. Но время понимания еще не наступило. Изабо продолжала:

– Я хотела оставить тебя при себе, при дворе… обеспечить тебе блестящее будущее. Но Мелани отказалась. Она хотела, чтобы ты посвятил себя Церкви… Из-за Маго… Но ты на нее совсем не похож. Ты похож на своего деда. Как же его звали, того рыцаря?

Почему мать оставила его и постриглась в монахини, вместо того чтобы выйти замуж за его отца? Каким преступлением, каким чудовищным грехом сопровождался их союз, если она осмелилась дойти до такой крайности? Рено инстинктивно открыл рот, чтобы задать вопрос… Но вовремя сдержался. Перед ним находилась умирающая, а он – священник. Речь идет не о нем, а о ней!

– Я вас слушаю, дочь моя…

Он перекрестил ее, и Изабо Баварская, королева Франции, стала исповедоваться в своих грехах. Она была спокойна, безмятежна. Быть может, потому что перед ней стояло прекрасное дитя, которому она искренне желала счастья, живое доказательство того, что не все в ней было дурным, что у нее осталась еще надежда на спасение…

Когда королева закончила говорить, Рено снова осенил ее крестным знамением и стал читать Adjutorium nostrum: «Господь наше прибежище. Не поминай, Господи, вины рабы твоей Изабо. Не карай ее за прегрешения и услышь молитву ее. Господи Иисусе Христе, смилуйся…»

Она отдала Богу душу прежде, чем он закончил молитву.

***

В среду, 21 сентября 1435 года, кардинал Кипрский служил торжественную мессу в церкви Сен-Ваас в Аррасе в честь только что подписанного мирного договора между Францией и Бургундией. По окончании церемонии кардинал Санта-Кроче подвел к святому причастию главных участников события. Герцог Бургундский самолично, а герцог Бурбонский от имени короля Карла VII поклялись соблюдать условия соглашения. По выходе из церкви они были встречены радостными криками. Приветствовать их собрались все жители Арраса и окрестностей. Для всего этого люда значение состоявшегося события было ясным: конец войне. Конец невзгодам, страданиям, ужасам, длившимся так долго, что, в конце концов, стало казаться, что жизнь другой и не бывает. Это было так прекрасно, что верилось с трудом.

Анну происходящее тоже казалось сном, когда, выйдя из церкви, он увидел печальное небо осеннего дня, знаменующего собой начало безоблачного бабьего лета. Переводя взор на возбужденную толпу, Анн увидел в первом ряду Мышонка, отчаянно машущего ему руками: тем самым подросток выражал дикую радость. Для него франко-бургундский мир означал скорую месть. Анн снова поднял глаза к небу и прошептал:

– Диана!

Их брак зависел от исхода этих переговоров; раньше он старался поменьше думать об этом, опасаясь жестокого разочарования. Но теперь он мог больше не сдерживать радость и позволил нахлынуть этим дивным воспоминаниям: Богоявление, день его двадцатилетия, 29 февраля, монах в опущенном капюшоне, на плечо которого опустился в Куссоне Зефирин…

Внезапно внимание Анна привлек шум крыльев. Он повернул голову. Мышонок догадался, о чем думает его сеньор, и подбросил Зефирина в воздух. Анн торжествующе засмеялся и помахал рукой птице Дианы, высоко взмывшей в аррасское небо…

***

Ради союза с бургундцами французы сделали много уступок. Филипп Добрый был освобожден от присяги в верности королю. За ним были закреплены его недавние завоевания: графства Осер, Макон, Понтье и Булонь, сеньории Бар-сюрСен, Перонн, Мондидье, Сен-Кантен, Амьен и Абвиль.

Но дальше всего заходили уступки нравственные. Убийство Иоанна Бесстрашного вменялось в вину Танги дю Шателю, Жану Луве, Пьеру Фротье и Жану Кадару, бывшим советникам Карла VII. Король заявлял, что «смерть покойного герцога Бургундского была делом злым и причинена по злому наущению; она всегда была противна нашей душе и противна до сих пор». Он просил монсеньора герцога Бургундского, чтобы тот «истребил всякую злобу или ненависть со своей стороны и чтобы стали меж нас добрый мир и согласие». Вдобавок он обязывался отслужить мессы в церкви Монтеро и водрузить каменный крест на месте убийства…

Так что Филипп Добрый пребывал в весьма добром расположении духа, когда несколько дней спустя принимал Анна и Мышонка, чтобы сообщить им свое решение. На сей раз он учтиво ответил на поклон Анна и объявил ему:

– Сир де Вивре и де Невиль, я отменяю несправедливо вынесенный вам приговор и потребую от парламента Бургундии официально подтвердить ваше оправдание.

Анн снова поклонился. Герцог повернулся к Мышонку.

– Вместе с тем в парламент будут направлены жалобы против Адама и Евы де Сомбреном. Свидетельства против них бесспорны. Вне всякого сомнения, они будут лишены титула и приговорены к смерти. Скоро, крестник, ты сам станешь сиром де Сомбреномом!

На удивительно подвижном лице подростка появилась улыбка.

– С вашего позволения, монсеньор, я бы хотел отклонить эту честь. Меня зовут Мышонок. Я сын карлика и великанши, балаганных фигляров. Я не хочу носить никакого другого имени или обзаводиться каким-то другим званием.

– Ты хочешь, чтобы замок Сомбреном отошел обратно герцогству?

– По моему разумению, монсеньор, этот замок и не должен был менять хозяина.

***

В конце октября парламент Дижона постановил рассмотреть в суде дело против Сомбреномов и ради этого арестовать Полыхая и его людей, которых все свидетели описывали как ярых пособников господ. Правда, ни в День всех святых, ни в День поминовения усопших аресты производиться не могли, поэтому операцию перенесли на 3 ноября. Но она так и не состоялась.

Один из солдат, назначенных для этой миссии, оказался родом из деревни Сомбреном. Он решил отправиться туда незамедлительно, чтобы оповестить земляков. Поначалу новость вызвала взрыв радости. Крестьяне высыпали на улицы, распевая песни и обнимаясь. Настал конец их страданиям и мученической жизни!

Но потом ликование мало-помалу сменилось гневом. Как? Их палачи ускользнут от них, чтобы предстать перед судьями? Мучителей вырвут из их рук?

Молодой и сильный крестьянин по имени Робен Приньяр бросил со ступеней церкви призыв:

– На замок!

И был единодушно поддержан всеми. Крестьяне вооружились, кто как мог – вилами, косами, цепами, – и все, кроме больных, увечных и стариков, устремились к логову злодеев… Не уклонилась ни одна женщина. Крестьянки шли вместе со своими детьми и проявляли наибольшее ожесточение. Когда добрались до виноградников, Робер Приньяр велел всем умолкнуть, перестать петь и вопить. Их противники опасны. Если удастся застать их врасплох, потери будут не так велики. Все притихли…

Длинная лента людей растянулась меж рядами обнажившихся виноградных лоз. День всех святых близился к концу. Было тоскливо, дождливо и промозгло. Но молчаливые крестьяне Сомбренома улыбались, и во всем свете не сыскалось бы ничего ужаснее этих улыбок. Щербатые рты, черные, желтые зубы скалились, предвещая нечто жуткое, под стать злодеяниям, долгие годы заливавшим кровью землю под их ногами.

Заметив появившихся стражников, Робен Приньяр подал знак остановиться. Те направлялись к одному из приземистых зданий, что служили винными погребами, а именно – к тому, где хранились вина лучших сортов, к тюрьме. До крестьян долетели обрывки разговора и смех, принесенные ноябрьским ветром. Пользуясь отсутствием господ, стражники собирались отметить праздничный день и напиться – вот нежданная удача!

Робен шепотом передал по цепочке приказ:

– Дождемся ночи!

Вскоре окончательно стемнело, и послышались застольные песни. Повинуясь своему молодому вожаку, сомбреномские крестьяне благоразумно сдержали нетерпение и дождались, пока языки пирующих не стали заплетаться, а смех не сделался совершенно пьяным. Когда один из стражников, качаясь, вышел помочиться, Робен Приньяр махнул рукой: пора! Несколько крестьян набросились на своего врага и повалили, остальные ринулись к тюрьме.

Не было даже никакой борьбы. Полыхай и его люди, застигнутые врасплох совершенно пьяными, не сумели оказать ни малейшего сопротивления. Крестьяне завладели оружием, разбросанным где попало, и угрожающе окружили своих мучителей…

На башне замка зазвонили большие часы: наступила полночь. Робен Приньяр звонко рассмеялся. С секирой в руках он вырос перед негодяями.

– День мертвых! Помните, сир Полыхай?

Колосс, которого крестьяне опутывали веревками, тупо уставился на него своим единственным вытаращенным глазом.

– Паулен, Жан, сюда!

Двое крестьян помоложе встали рядом с вожаком.

– Неужто и в самом деле не помните, сир Полыхай? Троих мальчишек на коленях в грязи? Ровнехонько десять лет прошло с тех пор. Вы тогда еще сказали: «Уж эти-то трое не забудут День мертвых!» Как видите, мы не забыли его.

Робен, Раулен и Жан Приньяры приблизились к нему. Полыхай тщетно пытался вырваться из тугих пут. Капли пота, выступившие у него на лбу, скатывались в черную квадратную бороду.

– Сыновья повешенной…

В дверях случилась какая-то возня. Крестьяне, не церемонясь, втолкнули в комнату сомбреномского капеллана.

– Поймали птичку во дворе замка. Упорхнуть пыталась.

Робен направился к священнику. Тот так обливался потом, что весь блестел. Увидев Робена, пробормотал одышливо и торопливо:

– Вы будете прокляты!

– Вы нам то же самое говорили всякий раз, как мучили кого-нибудь из наших.

– Герцог велит вас повесить!

– Это вас всех герцог собирается повесить. Он уже прознал про ваши злодейства. По счастью, мы подоспели раньше.

Эти слова разом отрезвили Полыхая и его людей. До них вдруг дошло, что происходит. Хотя вроде бы им и не следовало удивляться этому. Как только стало очевидно, что их господа не вернутся, подручным негодяев тоже стоило уносить ноги. А они вместо этого остались, чтобы поразвлечься. Теперь приходится платить.

Робен отрывисто приказал:

– Начинайте их пытать. Пусть скажут, что сделали с нашими собратьями!

К пыткам прибегать не пришлось. Один из стражников тотчас же выложил всю правду: про Адамову охоту на человека, про жертвы, зашитые в звериные шкуры, про хозяйку замка, съедавшую их сердца, про трупы, зарытые в подвале караульного помещения, которое они прозвали «звериным погостом»…

По приказу Робена Приньяра половина крестьян отправилась на «звериный погост», чтобы откопать несчастных и похоронить их по-христиански. Нашли двадцать пять тел. Двадцать пять раз за время своего пребывания в Сомбреноме Лилит устраивала свои чудовищные трапезы!

Другая половина селян отправилась к Вороньей башне и принесла оттуда останки повешенных, которые гнили там, привязанные к доскам. Их было ровно столько же… Тела пятидесяти мучеников собрали в одном месте, посреди виноградников неподалеку от виселицы. При свете факелов крестьяне стали совещаться, какую участь уготовить пленникам. Обсуждение вышло оживленным.

Утром в День поминовения усопших Полыхая и его людей вместе с капелланом отвели со связанными за спиной руками в виноградники. По низкому серому небу проносились черные тучи. Упало несколько дождевых капель. Беспрерывно каркало воронье.

Вдруг среди пленников раздались крики ужаса. И надо сказать, было из-за чего. Открывшееся их взору зрелище леденило кровь. Среди виноградных лоз темнел большой четырехугольник: по большей части его образовали выстроившиеся рядами вооруженные крестьяне, но среди них находились и мертвецы! Трупы с вырванными сердцами в саванах из медвежьих, кабаньих или оленьих шкур, скелеты повешенных, привязанные к доскам, – все они находились там, подпертые кольями.

Робен Приньяр обратился к пленникам, дрожащим от ужаса и холода:

– Мы тоже устроим охоту. Один из вас будет дичью, остальные загонщиками. И только тот, кто убьет дичь, останется в живых. Каждый получит нож.

Робен коротко хохотнул и повернулся к капеллану:

– Кроме вас, святой отец, вы ведь не можете брать в руки оружие. Так что будете дичью…

Самым удивительным было, что никто не протестовал, не пытался возмущаться. Нагоняющая ужас обстановка, головы мертвецов, торчащие из звериных шкур, скалящиеся скелеты и жутковатые усмешки крестьян уничтожили их волю. Пленники позволили отвести себя, словно стадо, в центр четырехугольника. Сначала развязали капеллана, который сразу же удрал на четвереньках, тщетно пытаясь спрятаться среди оголенных виноградных лоз; потом освободили и остальных. Всем выдали по коротенькому ножу. Робен вернулся к крестьянам. Прошел перед выстроенными в ряд мертвецами.

– Смотрите, братья, вы сейчас будете отомщены.

Он остановился рядом с жутким скелетом, кое-где обтянутым лоскутьями превратившейся в пергамент кожи. Нижняя челюсть черепа отвисла, и казалось, что из широко разверстого рта сейчас вырвется крик.

– Смотри, матушка!

Среди рассыпавшихся по винограднику стражников Полыхай был единственным, кто опомнился от страха и попытался объединить своих людей.

– Будем держаться кучей и ударим все в одно место. Мы сможем прорваться!

Но никто его не слушал. Все словно обезумели.

– Это из-за тебя мы здесь! Чтоб ты сдох!

Они набросились на своего предводителя. Атлетическое сложение и грубый прочный панцирь, оставшийся на нем, позволили Полыхаю уцелеть в свалке. Тут кто-то заметил капеллана, ползущего на брюхе неподалеку. Один из солдат метнулся в ту сторону, но его быстро догнали остальные. Под десятком ножевых ударов солдат рухнул, а капеллан тем временем попытался улизнуть.

Опять последовала всеобщая свалка. На глазах у крестьян Сомбренома, живых и мертвых, стражники безжалостно резали друг друга…

Победителем в охоте вышел Полыхай. Капеллан, которому удалось ускользнуть от всех преследователей, сам попался в его руки. Полыхай прикончил продажного священника точным ударом в яремную вену.

Часть крестьян разбрелась, чтобы добить раненых, а остальные окружили Полыхая и снова связали ему руки.

– Не имеете права! Вы же обещали…

Робен показал ему на мертвецов в оленьих и медвежьих шкурах.

– А им ты разве не обещал, что они будут пажами в Англии? Пора кончать с ним! До вечера нам следует похоронить наших братьев на кладбище. Но прежде они увидят, как ты подохнешь…

Вскоре они оказались перед сомбреномской виселицей, возвышавшейся на насыпи посреди виноградников. Полыхая загнали на насыпь и стали ждать, пока не соберутся остальные.

Понемногу явились все. Последние несли трупы своих односельчан. Мертвых поместили в первом ряду. Вскоре на виселицу из-под насыпи уставились пустыми глазницами полсотни мертвецов. Полыхай попятился…

И тут раздались голоса:

– Не повесить его надо, а распять! Распнем его!

Селяне стали карабкаться на насыпь, чтобы подкрепить слова действием. Другие, в том числе и Робен Приньяр, пытались отговорить их, считая кощунством предать отъявленного мерзавца участи самого Христа.

Исчерпав все доводы, Робен воскликнул:

– Кто осмелится вбить первый гвоздь?

– Я!

Вперед протолкалась какая-то женщина. Взгляд ее блуждал, седые всклокоченные волосы ниспадали ниже спины. В руке она держала большой гвоздь.

Шепот пробежал по рядам крестьян.

– Безумная! Это безумная…

Так ее все называли. Люди знали, что она когда-то жила в одной из лачуг Сомбренома, но забыли, в какой именно. Она годами скрывалась в лесу, порой попадаясь на глаза бывшим односельчанам. Непонятно было, как ей удавалось пережить там зиму.

Среди гробового молчания безумная приблизилась к Полыхаю.

– Ты забрал у меня сына. Ты у меня забрал его…

Резко размахнувшись, она вонзила гвоздь в единственный глаз начальника стражи.

– Его звали Колине, моего сына!

Продолжением стала жуткая свалка. Схваченный сотней рук, раздираемый в разные стороны, Полыхай был приколочен за запястья к одной из поперечин виселицы.

Крестьяне не присутствовали при его агонии. Они ушли, унося своих мертвецов на деревенское кладбище. На насыпи перед висящим, дергающимся телом осталась только безумная – и все смеялась, смеялась…

***

Карл VII не спешил ратифицировать Аррасский договор. С тех пор как французская делегация вместе с наблюдателями от герцога Орлеанского доставила ему документ, король не переставал оспаривать его содержание. Нравственные условия, по его словам, были просто унизительны. Никогда он не приложит свою печать к подобному пергаменту!

Вопреки видимости, король вовсе не вернулся в состояние прежней нерешительности, в эпоху отсрочек и отговорок, которые так дорого обошлись королевству. Карл VII вел себя как тонкий политик. Ходили слухи о том, что герцог Бургундский уже сожалеет о своих слишком больших уступках и англичане уговаривают его отказаться от Аррасского договора. Поэтому требовалось внушить герцогу, будто другая сторона тоже считает, что уступила слишком много.

Все это Анн де Вивре, разумеется, знал, но все равно ярился из-за подобной медлительности. Ведь пока Карл VII не подпишет договор, франко-бургундский мир официально не вступит в силу, а значит, остается невозможным и его бракосочетание с Дианой де Куланж…

И Диана тоже это знала. Она находилась в Аррасе, куда Анн должен прибыть с французской делегацией, везущей подписанный королем договор. Она ждала его. Она все приготовила для свадебной церемонии. Влюбленные переписывались часто, как могли. Но так и не виделись со времени той короткой встречи в Куссоне, то есть уже больше двух лет!

В конце концов, Карл VII рассудил, что довольно ломал комедию. 10 декабря к договору была приложена печать с лилиями, и коннетабль де Ришмон тотчас же отбыл в Аррас. Анн сопровождал его с вполне понятным волнением. Мышонок вез в дорожной суме венец Дианы и сидящего на плече Зефирина, которому предстояло, наконец, вновь обрести свою хозяйку.

Церемония прощения, окончательно скреплявшая Аррасский договор, состоялась в соборе Сен-Ваас в понедельник, 12 декабря 1435 года. Жан Тюдер, парижский старшина, огласил заявление короля и бросился к ногам герцога Бургундского, вопия о прощении за убийство Иоанна Бесстрашного от имени короля Франции. Филипп Добрый поднял его и поклялся на Евангелии соблюдать мир.

Затем все вышли под трезвон колоколов, зазвонивших во всю мочь. В городе было черно от народа, и восторг царил неописуемый.

Анн остался на паперти вместе с Мышонком. Со времени своего приезда он не видел Диану и не был чересчур удивлен этим. Она написала ему, что хочет появиться перед ним только в день бракосочетания, которое состоится сразу же после официальной церемонии.

Так что Анн ждал на ступенях собора, в доспехах, с новым гербом Вивре на груди, который он сподобился носить первым в роду: поле, раскроенное на «пасти и песок», с золотым цикламором. На Мышонке было красно-черное платье, и сокол сидел на его плече.

Церковь, наконец, опустела, и толпа с ликующими криками потекла по улицам. Кардинал Кипрский, окруженный прочими священнослужителями, тоже ожидал, поскольку именно ему предстояло совершить обряд бракосочетания между французом и бургундкой – первый за столькие годы.

Диана де Куланж была, конечно же, в черном и белом! Анн сразу заметил ее на опустевшей площади. Она шла быстрым шагом и вскоре оказалась перед ним. И Анн вновь с восхищением залюбовался изящным очерком ее скул и голубыми, вечно смеющимися глазами.

Мышонок передал Анну диадему, и тот возложил ее на темные волосы возлюбленной. Диана тихонько вскрикнула при виде такого чуда. Хотела сказать что-то, но тут приблизился кардинал, и церемония началась.

Ритуалы венчания в то время были весьма различны, и тот, что избрал кардинал Кипрский, ничем не напоминал обряд, некогда свершенный в Нанте. Анн испытал от этого сильнейшее облегчение.

Собственно, церемония состоялась не внутри церкви, а снаружи, под сводом портала, прозванного «брачным», потому что один из украшавших его горельефов изображал брак в Кане Галилейской. По просьбе прелата Анн и Диана обменялись «даром тела». Будущий супруг, стоящий справа от него, и будущая супруга, стоящая слева, произнесли по очереди:

– Ego do corpus meum.

– Recipio.

Кардинал благословил их, простирая над ними свою епитрахиль.

– Et ego conj ugo vos…

Затем Анн и Диана де Вивре обменялись кольцами и после этого прошествовали в церковь, чтобы присутствовать на особой мессе.

Время от времени Анн поворачивался к Диане – отныне и до века своей жене. Когда волнение улеглось, она вновь стала прежней: заразительно веселой, полной жизни. Ее глаза искрились, она даже кусала себе губы, чтобы не засмеяться от радости. Когда кардинал поворачивался к алтарю, она порой прикасалась к своему венцу, словно не веря случившемуся чуду.

Дивная Диана! Их венчание казалось Анну заодно и коронацией богини.

Мышонок приготовил им сюрприз. Когда было сказано последнее слово мессы, он вдруг выпустил Зефирина прямо в соборе. Растерявшийся сокол стал выписывать круги над кардиналом, а тот, удивленный и напуганный, призвал на подмогу певчих. Тут уж молодожены не смогли сдержаться, и, несмотря на волнение и торжественность обстановки, оба залились веселым смехом.

 

Глава 17

БАШНИ БАСТИЛИИ

Женившись на Диане, которая унаследовала титул своего покойного брата, Анн стал сеньором де Куланжем. Отныне он звался сир де Вивре, де Куланж и де Невиль. Его титул был одновременно французским, бургундским и бретонским и символизировал единение королевства.

По этой причине на пиру, состоявшемся сразу же после подписания Аррасского договора, на новобрачного посыпались всевозможные почести. Вместе со своей молодой супругой Анн был живым воплощением мира. Обоих чествовали наперебой – как французы, так и бургундцы. И когда в конце трапезы Филипп Добрый поднял свой кубок за крестника Бастарда Орлеанского, у каждого из присутствовавших создалось ощущение, что он переживает великий миг.

Сразу после свадьбы Анн и Диана де Вивре решили поехать в Куланж, а не в Вивре. Первые дни своего супружества они хотели провести там, где впервые познали друг друга. Перед отъездом они написали Франсуа, сообщая ему о своей свадьбе и счастливых политических событиях. Новобрачные обещали повидать старика, как только смогут приехать.

Когда они пустились в путь, стояла морозная и ясная декабрьская погода. Они ехали бок о бок, оба в зимних плащах. У Дианы на распущенных волосах красовался венец. Она не хотела с ним расставаться во время поездки.

В их брачную ночь, когда они разделись, она с огромной радостью обнаружила, что Анн избавился, наконец, от своей серой шерстяной повязки. Тогда Диана возложила себе на волосы диадему; такой и предстала она перед супругом – обнаженной и увенчанной.

Филипп Мышонок с ними не поехал. Накануне, на пиру, герцог Бургундский сообщил своему крестнику о событиях в Сомбреноме. Незадолго до суда тамошние крестьяне взбунтовались, перебили гарнизон и разграбили замок. Зачинщики арестованы, им грозит петля. Поразительное дело! Именно теперь, когда стражники были мертвы, а господа осуждены заочно, только несчастным крестьянам предстояло отвечать перед судом…

Мышонок попросил Филиппа Доброго взять его в Дижон, чтобы защищать их. Его крестный согласился, и юноша отбыл вместе с герцогской свитой.

Поскольку в этих обстоятельствах присутствие Зефирина было бы неуместно, Мышонок вернул сокола Диане, и птица вновь заняла привычное место на плече хозяйки. Анн порадовался этому обстоятельству. Зефирин был первым свидетелем их встречи, и было бы в порядке вещей, чтобы сокол разделил с молодыми супругами и начало их совместной жизни.

Проезжая через свою сеньорию, Анн и Диана были встречены с неописуемым восторгом. Для крестьян этот француз, бывший пленник, ставший их новым сеньором, сделался живым доказательством окончания гражданской распри. А скоро и война завершится, и англичане уйдут.

***

Не менее пылкой оказалась и встреча в замке. Каждое возвращение Дианы домой всегда было праздником для Куланжа, но когда ее увидели в обществе супруга, настал момент большого волнения. Одилон Легри, бывший тюремщик Анна, не мог сдержать слез.

Анн и Диана решили поселиться в донжоне. Именно Диане пришло это в голову, и Анн охотно согласился с нею. Ему было совершенно необходимо очистить это место, изгнать из него ужасные образы: долгая, чуть не закончившаяся смертью болезнь после неудавшегося побега; вторжение Лилит среди ночи с трупом Эсташа де Куланжа, ее угроза съесть его сердце… И Мышонок, словно чертик, выскочивший из камина.

День за днем, ночь за ночью Диана старалась изгнать эти призраки, налаживая их совместную жизнь. Ей нравилось просыпаться первой и смотреть на спящего Анна. И для него каждый день начинался с ее улыбки, с голубых глаз, очаровательных ямочек на щеках и волны темных волос.

Поскольку стояла зима, а войне предстояло возобновиться только весной, им ничего другого не оставалось, кроме как заниматься друг другом. Часто они оставались в замке. Пока Анн упражнялся с оружием во дворе, Диана играла на своем настольном органе. Порой влюбленные отправлялись верхом в Кламсийский лес. Анн смотрел, как Диана охотится с Зефирином, восхищаясь ловкостью молодой всадницы и величавостью сокола, который взмывал в холодное небо, чтобы вернуться с некрупной пушной или пернатой дичью в когтях.

Внешне вроде бы ничего не происходило, только обыденное, но Анн чувствовал: эти мгновения – не просто спокойное счастье. В нем самом происходили глубокие перемены. Все, что прежде терзало его, успокаивалось само собой. Это было настоящим обновлением, возрождением.

Однажды, когда Анн задумался об этой метаморфозе, ему в голову пришел образ: рукопись, найденная им в Орте… Стирался прежний текст и вписывался новый. При соприкосновении с Дианой на пергаменте его памяти выводился образ нового Анна, который был сильнее, тверже в вере, проще, живее прежнего.

Однако Анн не забывал и Теодору: обновление вовсе не было потерей памяти. Он никогда ее не забудет, как не забудет и Франсуа, когда того уже не будет на этом свете. И вместе с тем покойная супруга перестала быть для него постоянным источником тревоги и душевного раздора. Раз и навсегда Теодора заняла свое место в его сердце, среди прочих дорогих и печальных воспоминаний.

Шли дни… На Богоявление Анну исполнилось двадцать четыре года. Никогда еще он не чувствовал себя лучше. Он вспомнил, в каком душевном состоянии впервые оказался в этих стенах. Ведь он стал пленником почти добровольно, поскольку не имел больше ни воли, ни сил сражаться. Теперь же, несмотря на плавное течение своей нынешней жизни, Анн буквально кипел от нетерпения вернуться в бой.

Однако в нынешнее Богоявление Анн твердо обещал Диане, что не расстанется с нею ранее 29 февраля. Заветный день Дианы они проведут в донжоне, как четыре года назад. И никто не помешает ему сдержать слово, пусть даже сам король в сопровождении всего своего двора, коннетабля де Ришмона и его крестного, Бастарда Орлеанского, явится к нему и прикажет следовать за армией!

Король Карл VII не явился к скромным стенам замка Куланж, и молодая чета смогла провести свое первое 29 февраля в счастье и близости.

Анн уехал назавтра, в День святого Обена. Несмотря на разлуку, супруги не печалились. Диана никогда бы не захотела, чтобы Анн пренебрег своим долгом. Она полностью сознавала свою роль спутницы рыцаря и не меньше, чем он, желала победы.

При расставании Диана вновь вручила Анну Зефирина. Зная, что тот наверняка снова встретится с Мышонком, Диана просила Анна передать сокола мальчику. Так, благодаря этой птице, у нее будет впечатление, что какая-то часть ее осталась рядом с мужем.

***

Не зная, куда двинется армия, Анн де Вивре направился в Орлеан, в надежде найти там своего крестного. По пути он завернул в Невиль-о-Буа и испытал огромное счастье, проехав через два герцогства, некогда враждебных друг другу: теперь они стали всего лишь провинциями единой страны.

Жан, Бастард Орлеанский, и точно оказался в городе. Анн встретил его, когда тот выезжал из ворот в сопровождении многочисленной свиты, с герольдами и фанфарами. Ехавший за ним оруженосец держал развернутое знамя Франции.

Анн направил к Бастарду Безотрадного и, оказавшись рядом, низко поклонился, сидя в седле. Бастард сразу же признал его и оживленно заговорил:

– Как вам нравится подобная свита, крестник? Король только что назначил меня главным шамбелланом.

– Несравненная слава, монсеньор!

– Не слава тут важна, а то, что стоит за нею. Коннетабль де Ришмон тоже был осыпан почестями. Ведь мы с ним – самые решительные приверженцы войны. Отличив нас, король ясно показал свои намерения.

– Париж?

– Париж, мой крестник! Уже все сделано для того, чтобы парижане примкнули к нам. Король направил им письма с прощением; поручителем выступил герцог Бургундский. Папа Евгений также заверил Аррасский договор.

– И когда мы выступаем?

– Коннетабль выдвинулся вперед на разведку. Мы присоединимся к нему через несколько дней, закончив сбор войска.

Анн не замедлил встретить Мышонка. Вернувшись из Дижона, мальчик направился прямиком в Куланж. Разминувшись с Анном всего на несколько часов, все это время Мышонок пытался догнать его. И вот он остановился перед своим господином в облаке пыли.

– Какая радость снова видеть вас, монсеньор!

Анн вздрогнул. За три с небольшим месяца Мышонок изменился необычайно. Ему минуло шестнадцать, но он казался старше своих лет. Резко вырос. Превратился в высокого худощавого, недурно сложенного юношу. Красавцем он, конечно, не был, но очень темные, густые волосы, черные брови и невероятная выразительность подвижного лица были не лишены привлекательности, даже обаяния.

Анн сделал ему комплимент:

– Какой красивый оруженосец из тебя выйдет!

– Вы смеетесь, монсеньор!

– Вовсе нет. Я собираюсь устроить тебе в Париже посвящение. Пускай парижаночки поберегутся!

– Мы идем на Париж?

– Без промедления!.. А теперь расскажи мне, как прошел суд.

Мышонок улыбнулся.

– Как нельзя лучше! Адам и Ева Сомбреном приговорены к смерти за душегубство и колдовство. Их чучела были сожжены вместе с гербом. Замок Сомбреном отошел к герцогству, а титул упразднен.

– А крестьяне?

– Судьи явили милосердие. Троих братьев, возглавивших бунт, приговорили к паломничеству в Компостелу. Они сразу же пустились в дорогу…

Тут Мышонок заметил Зефирина. Анн подал ему птицу.

– Диана хотела, чтобы он сопровождал нас. Возьми его.

Перебравшись с плеча Анна на плечо его будущего оруженосца, сокол захлопал крыльями, словно желая выразить свою радость. Анн с Мышонком удивленно переглянулись. Оба хорошо знали, что птицы не привязываются к человеку. Похоже, это было не совсем так…

***

11 марта 1436 года Бастард Орлеанский, командовавший основными силами французской армии, покинул берега Луары и двинулся в Иль-де-Франс. Через два дня он соединился в Арпажоне с коннетаблем де Ришмоном, ответственным за авангард.

Тот сообщил ему неожиданную новость. Англичане только что высадили в Кале вспомогательное войско. Однако согласно донесениям всех лазутчиков, эта армия двигалась вовсе не на помощь Парижу, но направилась на восток. Придя в бешенство от Аррасского договора, англичане решили взяться за своих недавних союзников. Они выступили против Бургундии!

При таких обстоятельствах поход в Иль-де-Франс казался сущей прогулкой. В первую очередь предстояло взять все значительные города вокруг Парижа, чтобы обеспечить блокаду столицы. Начали с запада, поднялись к северу и вновь повернули к востоку. Всякий раз по прибытии французской армии, как только коннетабль де Ришмон предъявлял королевские письма о прощении, ворота городов радостно открывались.

30 марта были взяты один за другим Сен-Жермен, Мелан, Понтуаз, Бри-Конт-Робер, Шарантони Венсенн. Королевские войска контролировали Сену, Марну, Уазу и все дороги. Блокада Парижа замкнулась. Теперь оставалось надеяться на народное восстание, потому что штурм был опасен и обошелся бы во много человеческих жизней.

В ожидании армия Карла VII обосновалась в Сен-Дени и больше не двигалась с места. Анн и Мышонок кипели нетерпением. Париж был тут, совсем рядом, а они не могли войти туда! Неделями они только ходили вокруг и даже ни разу не видели город! В Венсенне на какой-то миг мелькнула надежда, что они доберутся и до стен столицы, но поступил приказ удалиться на север. Таким образом, друзья томились в двух шагах от цели.

Однако все эти мысли вылетели у Анна из головы, когда несколько дней спустя он получил письмо от Дианы. Та сообщала о своей беременности! Если родится мальчик, Диана надеялась назвать его Франсуа. Она получила послание и от самого Франсуа де Вивре, который чувствовал себя настолько хорошо, насколько это возможно в его возрасте.

В ответном письме дама де Куланж сообщила старцу великолепную новость и объявила, что собирается в Вивре. Она сгорала от нетерпения познакомиться с предком своего мужа и хотела, чтобы тот увидел своего потомка. К тому же у Дианы не было никакого желания рожать в Куланже, где она находилась совершенно одна. Молодая женщина опасалась, как бы недостаток удобств не повредил новорожденному.

Она просила Анна не сердиться на нее за то, что приняла решение не спросившись, но во время войны нелегко общаться на расстоянии. Пока ответ мужа добрался бы до нее, было бы уже слишком поздно.

Нет, Анн не сердился! Он плясал от радости вместе с Мышонком на равнине Сен-Дени, чокался с ним всю ночь за обоих Франсуа де Вивре, настоящего и будущего. Дивная Диана, которая не только дарит ему ребенка, но и умеет с такой уверенностью ориентироваться в жизни! Конечно же, именно в Вивре ей надлежало ехать, именно там должен появиться на свет их наследник – и если бы не осада Парижа, Анн бы все бросил, чтобы помчаться к ней…

***

Адам и Лилит больше не были господами де Сомбреном, но даже не подозревали об этом. Впрочем, знай они эту новость, она бы ничего не изменила. Для них уже ничто не имело значения. Их вселенная ограничивалась Парижем, куда не доходил ни один товар, не проникала ни одна новость. Именно здесь у них было назначено свидание с судьбой, и это им было хорошо известно.

В том замкнутом мире, каким стал Париж, они жили в еще большем отчуждении, чем все остальные. Подобно англичанам и их последним приспешникам – епископу Кошону, некоторым буржуа и фанатичным профессорам Университета, – Адам и Лилит день за днем ощущали возрастающую враждебность населения. Париж был отрезан от мира, а они были отрезаны от парижан. Они находились как бы в двойной осаде.

Население столицы окончательно перешло на противоположную сторону. Профранцузская партия беспрестанно усиливалась за время осады, породившей столь катастрофическую ситуацию. Все города вдоль Сены от Арфлера до Танкарвиля находились в руках французов, и на реке, обычно шумной и оживленной, не было видно ни одного судна. Оптовые торговцы в порту, грузчики, бурлаки-«баржеглоты» напрасно смотрели вдаль, скрестив руки и мрачно насупившись.

Цена зерна выросла за месяц вчетверо. Не стало больше ни торговли, ни работы. Лавочки и ремесленные мастерские опустели. Крики, знаменитые крики парижских разносчиков смолкли, потому что нечего было продавать. Зазывные вопли сменились глухим шушуканьем. На всех перекрестках, в домах, в харчевнях, где осталось только кислое вино да прогорклое масло, люди о чем-то сговаривались. Только страх, который еще внушал английский гарнизон, сдерживал восстание.

Следует сказать, что этот гарнизон был прекрасно организован. Полторы тысячи человек под командованием лорда Уиллоуби и парижского прево Симона Морье, как раз того самого, который одержал верх в «селедочной битве», грозил населению железным кулаком.

Каждый день по городу рыскали патрули, ища спрятанные съестные припасы и пресекая заговоры. Как в том, так и в другом случае, наказание было одинаковым и неизбежным: утопление в Сене. В любое время можно было увидеть, как к реке двигаются цепочки людей со связанными за спиной руками. Они держались достойно. Принимали свою участь не дрогнув, а когда их сталкивали в воду, кричали:

– Смерть англичанам!

Во время этих операций, занимавших его дни, Адам отличался особой жестокостью. Осыпая ведомых на казнь бранью, он бил их рукоятью булавы, а порой и остриями. Таким способом он надеялся запугать остальных. К несчастью, Адам был слишком умен, чтобы не понимать: он только распаляет ненависть. Последнее обстоятельство приводило его в бешенство, и он ожесточался все больше и больше.

***

10 апреля мерное течение событий резко ускорилось. Утром к стенам Сен-Дени во главе нескольких тысяч человек подошел маршал Вилье де Лиль-Адан. Восемнадцать лет назад Вилье де Лиль-Адан, назначенный англичанами маршалом, взял Париж и с тех пор верно служил им.

В Сен-Дени была объявлена боевая тревога, но маршал выехал вперед один и преклонил колено перед коннетаблем де Ришмоном. В обмен на прощение он был готов перейти к нему на службу со всеми своими войсками и знанием Парижа. Он знал об укреплениях города все, потому что сам неоднократно защищал его, в частности против Девственницы.

Ришмон охотно согласился, подтвердил маршальское звание Вилье де Лиль-Адана, и предложил тому командовать французской армией вместе с ним и Бастардом. Теперь ее численность возросла до десяти тысяч человек.

Со своих наблюдательных постов на соборе Парижской Богоматери и Бастилии англичане видели это соединение войск и поняли всю его серьезность. Они отважились на отчаянный шаг. Ночью восемьсот человек из гарнизона под командованием лорда Бомонта неожиданно напали на Сен-Дени и попытались захватить в плен французских военачальников. Но часовые держались начеку, и англичане были почти все перебиты, а лорд Бомонт взят в плен.

В этих условиях положение осажденных становилось почти безнадежным, так что Ришмон ничуть не был удивлен, узнав, что с ним желает встретиться парижская делегация.

Встреча состоялась 12 апреля в Обер-Вилье, на полпути между Сен-Дени и Парижем. Делегацию, включавшую в себя только французов, возглавлял финансист Мишель Лалье, верно служивший англичанам на протяжении четырнадцати лет. Он без промедления приступил к сути дела:

– Господин коннетабль, у меня к вам послание от англичан. Они просят почетной сдачи. Но не верьте этому: они просто пытаются выиграть время.

Ришмон не смог скрыть удивления.

– Тогда чего же вы хотите?

– Я с вами говорю от имени горожан. Мы готовы открыть вам ворота, если вы пообещаете нам прощение.

Коннетабль велел принести королевские письма об амнистии с поручительством герцога Бургундского. Лалье и его люди внимательно изучили представленные им документы и удовлетворенно закивали.

– Ступайте на левый берег. Его охраняют наши. Подойдите к воротам Сен-Мишель. Вам откроют.

Ришмон недоверчиво посмотрел на Мишеля Лалье.

– Зачем нам это делать, коль скоро город все равно обречен?

Голос банкира выдал подлинное волнение:

– Потому что народ Парижа готов восстать. И удержать надвигающийся мятеж невозможно, потому что такова уж природа парижан. Если вы не вмешаетесь, случится резня. Я прошу вас, господин коннетабль, поторопитесь!

Поздним утром, незадолго до полудня, французская армия получила приказ оставить Сен-Дени и двинуться к Парижу. Она преодолела водосток Мениль-Мотан, приблизилась к воротам Сен-Дени и свернула вправо, на запад.

У Анна сердце выскакивало из груди. Именно этим путем он двигался семь лет назад под началом Жанны. Неужели они будут сражаться в том же самом месте?

Вскоре войско достигло Свиного холма напротив ворот Сент-Оноре. Анн повернул голову влево и, не дрогнув, посмотрел на то место, где испустил дух смертельно раненный Изидор Ланфан. Что ж, если придется идти на приступ именно тут, Анн де Вивре готов.

Но, по счастью, они продолжили двигаться дальше. Взятие Парижа произойдет чуть в стороне…

Французская армия перешла через Сену по наплавному мосту напротив Тюильри, остановилась перед воротами Сен-Мишель и заняла позиции. Было очевидно, что они проведут тут ночь и штурм состоится не раньше завтрашнего утра.

Анн и Мышонок устроились на ночлег немного поодаль, ближе остальных к городским стенам. Место было опасным, вполне достижимым для стрел из луков и арбалетов, но друзей это не беспокоило. Они оба жаждали видеть Париж. Им хотелось вдоволь насмотреться на него, прежде чем войти в побежденный город.

Некоторое время спустя Анн оставил своего товарища, сказав ему, что скоро вернется. Ему необходимо навестить кое-кого.

Аббатство Сен-Жермен-де-Пре располагалось неподалеку. Его высокий силуэт виднелся вполне отчетливо. Анн зашагал в ту сторону.

Место оказалось очаровательным. Прежде он видел его только ночью, когда сопровождал тело Изидора на похоронной барке, да еще рано поутру, когда возвращался к войску. Оно вполне заслуживало своего лугового названия .

Маленькая речка протекала до самых рвов аббатства Сен-Жермен-де-Пре, воду которых подпитывала. Чуть дальше, в конце дороги, окаймленной цветущими миндальными деревьями, возвышалась церковь. Это – здесь.

Церковь Сен-Пер была окружена собственным кладбищем. Рыцари и оруженосцы, погибшие во время предыдущей осады Парижа, были погребены отдельно. Из-за их большого числа было невозможно выкопать каждому отдельную могилу. К крестам были прислонены щиты с гербами.

Анн остановился перед щитом «пасти и песок», заржавевшим и поблекшим от солнца и непогоды. Опустился на колени.

– Прости, что задержался, Изидор. Но я здесь и сдержу свое слово.

Когда молодой сеньор вернулся к Мышонку, солнце уже садилось. На стены Парижа косо падал красный свет. Прямо перед ними, сразу за рвом, гордо высилась надвратная крепость Сен-Мишель со своими коническими кровлями на башнях. Чуть дальше из стены выступала Якобинская обитель, словно превращенный в укрепление нарост.

Земля обетованная… Она была рядом, и Анн знал, что на сей раз войдет туда. Людей на стенах видно не было, но чувствовалось, что за ними мощно бурлит жизнь. Друзья и враги – все ждут его там. Завтра состоится решающая битва.

Анн обернулся к Мышонку. Тот, с соколом на плече, смотрел на стены пристально, словно зачарованный. Анн протянул руку юноше, и тот крепко сжал ее.

Нынешней ночью Анн не смог сомкнуть глаз. Опасно не отдыхать перед боем, но Анну было все равно. Наоборот, он наслаждался этими неповторимыми по своей насыщенности мгновениями… Ему вспомнилось бдение над оружием, которое он проспал. Тогда сон был правильным решением; сегодняшней ночью – нет. Анн не потеряет ни секунды этой ночи. Его подлинное бдение над оружием состоится здесь, под стенами Парижа!

***

Утром 13 апреля Париж проснулся в лихорадке. Еще ничего не произошло, но уже все изменилось. Нечто, витавшее в воздухе, подсказывало: Париж уже не тот. Он был не просто городом, но живым существом – рычащим, угрожающим.

Как не раз случалось за века его истории, Париж поднимался, и горе тому, кто попадется на его пути!

Восстание началось одновременно в трех местах: в квартале Сен-Совер, во дворце Сент-Поль и на Рынке, то есть на севере, востоке и западе столицы.

С рассвета в квартале Сен-Совер простонародье стало сбиваться в толпы, то тут, то там раздавались подстрекательские крики. Долетали они через стены и в обитель Дочерей Божьих, и для Рено Сент-Обена это прозвучало призывом. Он пошел к своей матери Мелани, к матери настоятельнице Марии-Магдалине, и та попыталась удержать его…

Когда Рено вернулся от Изабо, мать Мария-Магдалина объяснила ему все. Некогда она не захотела выйти замуж за его отца Рено, самого безупречного из рыцарей, потому что узнала: тот – внук Франсуа де Вивре, ее отца. Они состояли в кровном родстве.

Мелани испытала огромное облегчение, когда ее сын узнал правду, и была уже не так сурова, как прежде. Она стала ласковее, мягче и, уже не сдерживаясь, одаривала его тем, на что скупилась всю жизнь: своей любовью…

И вот теперь она боялась потерять существо, значившее для нее больше, чем все остальное на свете.

Красивое лицо молодого человека словно светилось воодушевлением.

– Я должен идти, матушка. Они зовут меня. Слышите?

– Тебе нечего там делать. Ты священник, а не солдат.

– Это ведь не просто бой, а восстание, а при восстании место священника в первом ряду.

– Не ходи туда, тебя убьют!

– Они убили моего отца при Азенкуре, они убили моего духовного отца, утопив в Сене, может, убьют и меня, это правда… Благословите меня, матушка.

Мелани схватила Рено в объятия и стала целовать так жарко, как никогда в жизни никого не целовала. Потом торопливо удалилась, почти убежала.

– Мы все будем молиться за тебя…

Восстание было готово разразиться. Новый кюре Сен-Совера, не скрывавший своих симпатий к англичанам, был схвачен толпой. Рено Сент-Обен взбежал на ступени церкви и громогласно крикнул:

– Оставьте его, пусть убирается, куда хочет, хоть к дьяволу! Ваш священник теперь я!

Все узнали того, кого прежде прозвали «священниковым сынком», и встретили его появление радостными криками. Рено обратился к церковному сторожу:

– А ты бей в набат. Подними всех добрых людей!

Вскоре колокол зазвонил во всю мочь, и к церкви начали стягиваться нищие со Двора Чудес. Хоть они и не были настоящими патриотами, но, как и все, ненавидели англичан, потому что из-за блокады им было нечем поживиться. Присоединившись к восстанию, они станут грозной силой…

Рено Сент-Обен обратился к ним с пламенной речью. Он напомнил о Жанне д'Арк, указавшей путь к освобождению. Прогнать англичан – значит завоевать себе место на небесах. Какими бы ни были их грехи, какими бы ни были их преступления, если они сейчас возьмутся за оружие, рай им обеспечен!

Неистовый гвалт поднялся в ответ. Как раз в этот момент подскакало несколько всадников из гарнизона. Их забросали камнями, и они повернули назад, за подмогой. Восстание началось.

Памфилу Леблону, повару во дворце Сент-Поль, недавно исполнилось двадцать лет. Каждый знал о ненависти, которую он питал к англичанам, поэтому дворцовые слуги и избрали его своим вожаком. В самом деле, у поваров под рукой всегда имеется оружие – кухонные ножи, топоры, вертела. Вполне естественно, что мятежное движение должно было начаться из их рядов.

Когда вдалеке послышался набат Сен-Совера, Памфил не колебался. Потрясая окровавленным разделочным ножом, с помощью которого только что свежевал лань, он закричал: – Бей англичан!

Вслед за ним вопящая орда, вооруженная тесаками всех размеров и длинными, острыми, как пики, вертелами, рассыпалась по всему дворцу. Застигнутые врасплох стражники, в ужасе от одного только вида восставших, сдались без малейшего сопротивления. Вскоре их латы и мечи сменили владельцев, а сами англичане остались в одном исподнем под смех и шуточки горничных.

Но это было отнюдь не карнавальное переодевание. Во дворце Сент-Поль хранилось много оружия: луки, арбалеты и даже пушки. Скоро под началом у Памфила Леблона оказался грозный отряд.

Восточнее, на Рынке, население столицы взбунтовал Мишель Лалье. Его окружало немало именитых горожан: Жан де Лафонтен, Пьер де Ланкрас, Тома Бидаш, Жан Анселен, Никола де Лувье. Многие занимали должности в муниципальной администрации, и от этого их призывы к восстанию звучали еще более весомо.

Мишель Лалье беспрестанно возвращался к поистине волшебному доводу:

– Прощение короля получено. Я сам читал грамоты о помиловании!

Вскоре набат зазвонил и на церкви Святого Евстахия, в приходе которой находился Рынок, а на улицах Модетур, Лебяжьей и Конопляной поднялись первые баррикады…

Лорд Уиллоуби попытался пресечь бунт. Он собрал свои войска и, поскольку казалось, что у восстания три очага, разделил их на три части. Сам он возглавил основной отряд, а два остальных доверил парижскому прево Жану Морье и главарю мясников Жану Сент-Иону…

Адам вместе с лордом Уиллоуби направился к Рынку. Прибыв на улицу Модетур, они наткнулись на баррикаду. Уиллоуби приказал ему пробиваться здесь, а сам двинулся по улице Сен-Дени.

По приказу Адама англичане бросились в атаку с яростными криками:

– Святой Георгий!

– Убивайте всех!

– Предатели французы, вам конец!

Но вскоре англичанам пришлось отступить. Опасность исходила даже не столько от баррикады, сколько от самой улицы. Из домов на врагов посыпался настоящий град метательных снарядов: камней, поленьев и всевозможной мебели. Адам получил по шлему табуреткой, которая начисто снесла один из рогов и чуть не сбила самого Адама с лошади. Крики восставших оглушали:

– Да здравствует король Франции!

– Проклятие англичанам!

Требовались арбалеты, пушки. Адам послал за ними на ближайший бастион. И тут раздалась канонада. Казалось, пальба доносилась с севера, со стороны квартала Сен-Совер. Кто же там стреляет? Друзья или враги?

Обезумев от ярости, Адам бросился на баррикаду. Он был так страшен в своих черных доспехах, со своей ужасной булавой, что французы отхлынули. Адам захватил баррикаду один.

На самом деле англичане и их сторонники были разделены не на три группы, а на четыре. В четвертой под защитой нескольких опытных рыцарей находились неспособные к ношению оружия – женщины и духовные лица. Их набралось около сотни. Они пробирались через квартал Гревской площади, то выдвигаясь вперед, то отступая назад из-за стычек мечущейся по городу толпы.

Парижское население не трогало эту безоружную группу, однако было настроено враждебно. Особенно донимали безоружных женщины и детвора: насмехались, осыпали отбросами, обливали помоями.

Лилит находилась здесь же, рядом с епископом Пьером Кошоном. Ночной горшок, брошенный с верхнего этажа, окатил их нечистотами обоих. Толстый церковник завопил:

– Сволочи! Подонки!

Теперь канонада слышалась почти отовсюду. Ситуация оставалась по-прежнему неясной. Если французская армия замешкается и не войдет вовремя, можно опасаться, как бы англичане не опомнились и не устроили резню.

***

Французы же как раз вошли в Париж, но об этом еще не было известно. Хотя бои велись и на востоке, и на западе, и на севере столицы, решительный прорыв произошел на юге.

Французскую армию задержало непредвиденное препятствие. Как было условлено, коннетабль де Ришмон, маршал Вилье де Лиль-Адан и Бастард Орлеанский на заре приблизились к воротам Сен-Мишель; остальная армия заняла позиции чуть дальше, за картезианским монастырем. Но какой-то человек замахал им со стены своим капюшоном.

– Здесь слишком много англичан. Идите к воротам Сен-Жак. Путь свободен!

Ворота Сен-Жак находились недалеко. Они возвышались всего в нескольких сотнях метров оттуда, за обителью якобинцев, курьезно выступавшей из стены. Но приходилось отвести армию, чтобы дать ей возможность перестроиться, а поскольку речь шла о десятке тысяч человек, это потребовало времени.

Наконец, Ришмон подъехал к воротам Сен-Жак. Охранявший их Анри де Вильбланш показался меж зубцов укрепления.

– Я готов вам открыть, если вы поклянетесь, что все сделанное мной против Карла VII мне простится.

В ответ коннетабль помахал грамотой об амнистии, скрепленной королевской печатью. И ворота открылись! Тотчас же маршал де Лиль-Адан отправился на стену со знаменем, украшенным лилиями, и, укрепив его, крикнул с высоты:

– Город наш!

Затем армия Карла VII вступила в Париж согласно предусмотренному порядку: сначала авангард в две тысячи человек во главе с Ришмоном и Лиль-Аданом, затем сто подвод с хлебом и, наконец, основные силы войска под командованием Бастарда Орлеанского. Приветственные крики парижан стали еще восторженнее при виде телег с зерном. Располагавшиеся на пути армии церкви одна за другой огласились радостным трезвоном: Сент-Этьен-де-Гре, Сен-Бенуа-ле-Бетурне, Сент-Ив…

Анн де Вивре находился неподалеку от своего крестного, и главной заботой молодого человека было унять слезы, нахлынувшие от неописуемого волнения. Он сдержал свою клятву! Время от времени Анн посматривал на ехавшего рядом Мышонка и думал о Франсуа, об Изидоре Ланфане, о Сабине.

Он в Париже! Ему никак не удавалось поверить в это. Как и для всех его ровесников, воевавших на французской стороне, Париж до сегодняшнего дня всегда оставался недоступным, враждебным. И вот он здесь! Анн озирался по сторонам. Никогда он не видел таких длинных улиц, таких высоких домов.

Стояла изменчивая апрельская погода, солнечные блики то и дело вспыхивали на доспехах… Как это было прекрасно!

Ремесленники приветствовали молодого рыцаря, размахивая капюшонами, девушки посылали воздушные поцелуи. Одна, посмелее других, вскочила на круп Безотрадного. Анн весело спросил:

– Что это за улица?

– Сен-Жак.

– А то большое здание, там, слева, – это что такое?

– Сорбонна…

У Анна все перевернулось в груди… Сорбонна, самое почитаемое в целом свете учебное заведение… В этот миг Безотрадный остановился как вкопанный. Колонна вдруг попятилась назад, впереди послышались испуганные крики. Юная парижаночка поспешно спрыгнула на землю.

Анн вернулся к действительности. Нельзя поддаваться эйфории. Должно быть, англичане контратаковали чуть дальше по улице Сен-Жак. Он пришпорил Безотрадного и, двигаясь против течения откатывающей назад толпы, обогнал хлебные подводы.

И подоспел к месту недавней стычки… Земля была усеяна обломками и мусором. Пехотинцы окружали дома, громко перекликаясь, всадники за кем-то гнались вскачь по соседним улицам, хотя противника нигде не было видно. На земле осталось несколько луж крови, но никаких трупов. Анн обратился к торговцу благочестивыми картинками, прилавок которого был разбит в щепы. Тот как раз подбирал с земли свой перепачканный товар.

– Это англичане?

– Да. Ушли за Сену. Не скоро мы их опять увидим!

Анн присоединился к колонне и, отыскав Мышонка, вновь занял свое место. Теперь, когда опасность миновала, толпа парижан тоже вернулась. Она стала даже еще гуще, еще возбужденнее, еще восторженней. Люди пели и плясали. Девушки осмелели. Толкались, чтобы вскочить на рыцарского коня, и пытались поцеловать всадника прямо в губы. Анн отбивался, смеясь.

– Я женат, мои милые! Возьмитесь-ка лучше за моего оруженосца…

– Эй, красавчик оруженосец! Один поцелуй, красавчик оруженосец!

«Красавчик оруженосец»… Ошеломленный Мышонок ничего не понимал! Он, такой некрасивый, такой грустный, такой одинокий – и должен уворачиваться от всех этих губ и рук, тянущихся к нему со всех сторон? Да что же такое случилось?

Они встали перед мостом напротив собора Богоматери. Движение прекратилось. Было слишком много народу.

И тут зазвонили колокола собора, а вслед за ними – и колокола всех церквей города. Анна де Вивре пробрала дрожь с ног до головы. Никогда он не слышал ничего подобного. Звон раздавался со всех сторон одновременно. Это был целый лес, целый океан звуков, от которого колебалась земля, вибрировал воздух. То звучал голос самого Парижа, клич Парижа, гремевший время от времени в истории и слышимый до самого края света!..

Колокола возвещали покорность Парижа королю Франции. На ступенях собора Богоматери коннетабль де Ришмон принял от Жана Анселена, бакалейщика, пряности и вино – подношение именитых горожан. Затем почести оказал ему ректор Университета.

И тогда с паперти собора Богоматери Ришмон зачитал официальное послание короля:

Мы, Карл, милостью Божией король Франции, объявляем всем и каждому, людям Церкви, дворянам, мещанам и прочим обывателям нашего города Парижа, что нам угодно предать все забвению и простить, и чтобы все поименованные пользовались впредь теми же почестями, вольностями и льготами, что и прежде. Что же до былых провинностей, то особливо наказываем нашему прокурору и прочим судейским хранить о них вечное молчание. Повелеваем, чтобы сие письмо было вывешено на столбах собора Парижской Богоматери, ратуши и на всех перекрестках.

Раздались радостные крики. Силясь перекричать толпу, коннетабль зачитал и другие указы: Мишель Лалье назначался купеческим старшиной, а главные вожди профранцузской партии – на другие ответственные посты. Имущество англичан и французов, исключенных из амнистии, конфисковалось в казну…

Анн и Мышонок вскоре добрались до паперти, но двинулись не к собору. Единственное важное для них место, о котором они не переставали думать, был дом Вивре.

Конечно, они не надеялись застать там Сомбреномов, которые наверняка сбежали. Зато обнаружили целую толпу восставших. Как и все жилища английских приспешников, дом подвергся разграблению. Мужчины и женщины толкались, вопили. Слышался клич, с которым в городе преследовали предателей:

– Ату их! Ату их!

Анн не стал мешать им. Он даже забавлялся, видя, как нищие и проститутки оспаривают друг у друга роскошные наряды Лилит. Одежда Адама пользовалась меньшим успехом: из-за геркулесова сложения мало кому из мужчин она приходилась впору.

Мышонок побежал на второй этаж и нашел там всю свою детскую одежду, которую Лилит и Адам заботливо хранили. С громкими криками он принялся рвать ее и кромсать. Потом, видя, с каким огорчением смотрят на бессмысленный погром уличные мальчишки, позволил им забрать все себе.

Когда из личных вещей Сомбреномов не осталось ничего, Анн выгнал всех, объяснив, что это теперь – его дом. Оставшись наедине, они с Мышонком выглянули из окна на паперть, превратившуюся в гигантскую танцевальную площадку.

Внезапно Мышонок спросил:

– А куда подевались англичане?

И правда: где же англичане? Где Сомбреномы? Французская армия только что одержала самую странную из побед, ни разу не обнажив меча и даже не увидев противника. Правда, то была лишь половина победы, ибо сдался только город Париж, но не его гарнизон.

К тому же еще оставалось одолеть Адама и Лилит…

Друзья опять спустились на площадь перед собором и вскоре узнали, что англичане и последние из сохранивших им верность французов засели в Бастилии. Для штурма крепости было слишком поздно. Коннетабль решил пойти на приступ завтра…

Темнело, и Анн удержал Мышонка, который рвался немедленно отправиться на поиски своих самозваных родителей.

– Коннетабль сказал – «завтра». Надо подчиниться.

– Что будем делать?

– Спать. Прошлой ночью мы не сомкнули глаз.

Анн вернулся в дом. Ему и правда требовалось поспать, но больше всего он радовался тому, что свою первую парижскую ночь проведет здесь, в доме Франсуа, в доме Вивре! Он поднялся на второй этаж и начал устраиваться на ночлег. И только тут заметил, что Мышонок нервничает.

– Что с тобой?

– Вообще-то… Здесь убили моих родителей.

– Вот именно. Изгоним эти воспоминания. То же самое я сделал в донжоне Куланжа.

– К тому же… У меня впечатление, что тут происходило что-то еще…

– Что может быть хуже смерти родителей? Ты не ребенок. Завтра, когда мы одержим окончательную победу, я сделаю тебя оруженосцем.

– Оруженосцем?

Слово было волшебным. Мышонок больше ничего не сказал. Анн провалился в сон почти мгновенно, несмотря на пение и крики, по-прежнему доносившиеся с площади. Королевские глашатаи в плащах с лилиями и с факелами в руке останавливались на каждом перекрестке и вопили:

– Если кто-то из вас, какого бы звания он ни был, провинился перед монсеньором королем, то пусть знает: его величество король все прощает, как отсутствующим, так и присутствующим.

Но не шум мешал Мышонку заснуть. Он мучительно размышлял… Да, тут происходило что-то еще. Что-то, связанное с последними воспоминаниями, сохранившимися у него об этом месте. В последнее время Лилит спала в его комнате, плотно закрыв окна и двери. Она ничего не захотела объяснить, но мальчик был уверен в том, что ему грозила какая-то ужасная опасность. Что же это была за опасность?

Мышонок попытался отыскать ответ, но навалившийся на него сон был слишком силен. Он посадил Зефирина рядом и вскоре крепко заснул…

***

Иоганнес Берзениус не спал. Сидя в своей жалкой лачуге, прилепившейся к церкви Сен-Жан-ле-Рон, он напивался.

В последние месяцы это было его главным времяпрепровождением, но никогда еще ему так не хотелось опьянеть, как в эту ночь. Это был конец, попросту конец! Англичане проиграли. Но они-то уйдут, а он останется один на один с людьми, которые его ненавидят. С ним покончено!

Берзениус провел жирной рукой по залитому потом лицу. Он стал безобразен до ужаса – распухший, весь в красных пятнах, с фиолетовой шеей. Но ему требовалось пить, пить и снова пить, пусть даже от вина он озлоблялся и отчаивался еще больше, пусть даже оно внушало ему мечты о невозможном мщении…

– Это еще что?

Померещится ведь такое… Все пьянство виновато. Рано или поздно нечто подобное должно было случиться. Берзениусу вдруг почудилось, будто в окне его хибары появился Филипп де Сомбреном в ночной рубашке.

Берзениус сперва хотел налить себе еще, но все же решился посмотреть внимательнее. Он встал, вышел качаясь и остолбенел, вытаращив глаза.

Нет, ему вовсе не почудилось! Это точно он, мартышка, гаденыш, из-за которого все рухнуло, из-за которого он впал в немилость. Малец, правда, изрядно подрос, стал почти взрослым, и все же это он, в рубашке, в штанах с буфами, босоногий, идет как заведенный к фасаду собора!

Но что он делает? Хватается руками за одну из статуй портала и начинает карабкаться наверх. С ума, что ли, сошел?

Некоторое время Берзениус стоял истуканом. Блаженная ухмылка расплылась на его багровом лице. Нет, Филипп де Сомбреном не сошел с ума, он попросту лунатик! Как-то раз Берзениус уже видел одного такого верхолаза. Подоспел ночной дозор, стражники дружно закричали, и тот, проснувшись, брякнулся оземь. Расшибся в лепешку – и всех дел.

Верить ли глазам своим? Неужели такое возможно? Берзениус мечтал о мщении, и вот – дьявол отдает на его милость одного из врагов! Что там мэтр Фюзорис говорил перед смертью о везении? Берзениус уже позабыл, ну да и неважно.

Берзениус хотел было сразу завопить и пробудить спящего, но сдержался. Слишком рано. Грянувшись с такой высоты, мальчишка всего лишь сломает себе что-нибудь. И шепотом жирный церковник принялся подбадривать спящего верхолаза:

– Лезь повыше, милок! Выше, выше… Отлично! Еще чуточку…

В этот самый миг в доме Вивре внезапно проснулся Анн. Ему привиделся ужасный кошмар: Мышонок погиб. Он оглядел комнату и вскрикнул: тот и в самом деле куда-то пропал. Дверь была заперта, но окно осталось открытым. Мальчишка вылез наружу через окно, оставив в комнате свою одежду, латы и оружие.

Анн яростно ударил себя в грудь кулаком. Глупец! Глупец и преступник, вот кто он такой! В полном восторге оттого, что проведет ночь в доме Вивре, он даже не прислушался к бессвязным речам своего товарища. Нельзя было оставлять Мышонка здесь на ночлег. Анн самолично подверг юношу смертельной опасности!

Анн вскочил на ноги. Поздно сожалеть, надо действовать. Но где же Мышонок? Где искать его в этом незнакомом городе? Внезапно Анна осенило: Зефирин! Он посадил сокола себе на плечо и выбежал вон, прихватив с собой только меч.

Едва оказавшись на площади, Анн сорвал колпачок с головы птицы. Сокол взвился в воздух, сделал круг, чтобы осмотреться, и устремился к собору Богоматери…

Филипп Мышонок продолжал карабкаться по северному фасаду собора под розой, круглым витражом. Теперь он находился на головокружительной высоте, быть может, раз в десять превышавшей человеческий рост. Этого было достаточно.

Берзениус завопил:

– Ме-е-е-сть!

Очнувшийся наверху Мышонок как-то странно подпрыгнул и разжал руки. Но у мальчишки была невероятная реакция. Падая вниз и пролетев уже половину высоты, он успел ухватиться за горгулью, каменную образину, украшавшую водосток.

Берзениус изрыгнул проклятье, но потом снова заулыбался: гаденышу все одно конец. Мышонок пытался уцепиться за водосток и второй рукой, но было очевидно, что этого он сделать не сможет. Мальчик тихонько постанывал от бессилия и ужаса.

Берзениус захохотал…

Какой-то шум за спиной заставил жирного церковника обернуться. Прямо на него бежал Анн де Вивре, тоже в одной рубахе.

Берзениус поспешно юркнул в собор.

Анн слышал его вопль и видел, как тот проскочил в двери, но не узнал давнего знакомца. В любом случае, он займется мерзавцем позже. Сейчас надо спасать Мышонка.

А тот высоко, ужасно высоко держался одной рукой за горгулью, которая по иронии судьбы изображала обезьяну. Зефирин кружил над своим дружком, весело хлопая крыльями.

Оставалось только одно.

– Держись, Мышонок, я лезу!

Анн оперся ногой о статую и начал восхождение. Сверху до него донесся голос его товарища:

– Стойте! Слишком поздно, монсеньор! Вы только зря убьетесь!

Но Анн продолжал подниматься, и тогда Мышонок разжал пальцы. Анн закрыл глаза, чтобы не видеть, как тот разобьется…

Затем поспешно спустился и побежал к неподвижному телу. Склонился над ним. Бедняга не шевелился. Все было кончено.

Анн прошептал:

– Мышонок… Мышонок…

Мальчик пожертвовал собой ради него, и Анн знал это! Он нарочно выпустил опору, когда Анн полез за ним наверх. Мышонок знал о его головокружении.

Анн выпрямился, потрясая мечом.

Но кто? Кто стал виновником случившегося?

Раскатистый хохот донесся из собора:

– Что, сдохла гнусная обезьяна?

Анн узнал этот голос! Он бросился к боковому входу и ворвался в собор. Берзениус в своей черной сутане стоял, покачиваясь, с глумливой ухмылкой на багровой роже. Увидев Анна, он опять расхохотался.

– Да это же молодой Вивре!

– Будь ты проклят! Сейчас я тебя…

Берзениус попятился к главному алтарю, где пели в это время полуночницу. Он прервал богослужение, заплетающимся языком призывая на помощь священника и его служки:

– Убежища! Спасите меня! У него меч!

Священник посмотрел на Берзениуса с отвращением, но все же преградил Анну путь.

– Назад, сын мой! Вы что, обезумели?

– Святой отец, это же чудовище! Он…

– Только Бог решает, кто чудовище, а кто нет. Господь сам будет судить этого человека, когда тот предстанет пред ним. А пока он под защитой церкви. Назад!

Анн поник головой и направился к выходу. Берзениус опять начал хохотать.

– Мой привет малышу Филиппу, сир де Вивре!

Анну понадобилось нечеловеческое усилие, чтобы не слушать. Он вышел. Берзениус, пошатываясь, брел следом.

– Не так быстро, сир де Вивре, не так быстро…

Анн уже собирался притворить за собой тяжелую дверь, когда его щеки коснулась стремительная тень. Повинуясь внезапному порыву, Анн схватил сокола за крыло и, не оборачиваясь, бросил назад.

– Отомсти, Зефирин! Отомсти!

За его спиной раздался яростный вопль.

– Пусти, проклятая тварь!

Зефирин вцепился Берзениусу в лоб. Тот, тщетно пытаясь освободиться, закружил неподалеку от алтаря, словно увенчанный странным головным убором.

– Да помогите же мне! На помощь, Бога ради!

Берзениусу удалось схватить птицу, и он попробовал свернуть ей шею, но Зефирин вырвался и вонзил ему когти прямо в глаза. Берзениус жутко взвыл, вызвав эхо, и, не разбирая дороги, бросился вперед по центральному проходу.

Из-за опьянения и хромоты он дважды спотыкался, чуть не растянувшись во весь рост. Пытаясь оторвать от себя Зефирина, не желавшего выпускать добычу, жирный церковник все же не смог удержаться на ногах. Со всего маху он налетел головой на колонну – и больше уже не вставал.

Священник и те немногие прихожане, кто присутствовал в соборе на полуночнице, медленно обступили тело. Анн раздвинул их, взял сокола, покорно давшегося в руки, надел ему колпачок на голову и посадил к себе на плечо. Потом перевернул лежавшего на животе Берзениуса…

Нечасто доводилось видеть столь ужасную смерть. Череп предателя раскололся, перепачкав волосы мозгом. Развороченные когтями глаза вытекли, а все лицо, в глубоких бороздах от когтей, превратилось в сплошную рану. Разверстый рот застыл в последнем вопле.

Анн покачал головой… Нет, не он убил Берзениуса. Он не нарушил право убежища. Он даже не натравил сокола – просто бросил назад, не глядя. Зефирин сам набросился на негодяя. Точнее, Бог направил полет сокола, превратив птицу в своего ангела-губителя. Да, да, сам Бог покарал Берзениуса!

Анн вновь поднял голову и увидел кюре, запретившего ему входить в собор. Молодой человек пристально посмотрел на священнослужителя, словно спрашивая того мнения о случившемся и прося об отпущении грехов. В конце концов, священник осенил себя крестным знамением, сложил руки и закрыл глаза. Анн молча вышел из собора…

Едва оказавшись снаружи, он побежал к телу Мышонка. Однако на месте падения трупа не оказалось. Там околачивалось несколько зевак, которые оживленно переговаривались между собой.

Анн спросил молодого священника, который стоял поблизости:

– Куда подевался человек, который лежал здесь?

– Я дал ему последнее причастие. Его отнесли в больницу Отель-Дье.

– Он умер?

– Нет, когда его уносили, он был в сознании.

***

Анн смог поговорить с Мышонком некоторое время спустя. Тот лежал на очень широкой кровати, которую с ним делили двое других больных. Лекарь сказал юноше, что это просто чудо – выжить после такого падения. Случившемуся Мышонок обязан, конечно, своей необычайной гибкости. Он выздоровеет – при условии, что будет соблюдать полный покой.

– Мышонок, тот человек, который разбудил тебя криком, мертв. Зефирин убил его!

Мышонок обливался потом. На его бледном лице резко выделялись очень черные брови. Юноша говорил с трудом, задыхаясь:

– Главное… сейчас… это Сомбреномы… Пообещайте мне… Обоих…

– Клянусь тебе, Мышонок. А как только ты поправишься, сразу станешь моим оруженосцем.

Мышонок слабо улыбнулся, хотел что-то сказать, но ничего не ответил. Анн предпочел оставить его.

Снаружи его встретили первые проблески зари. Анн знал, что этот день будет не таким, как другие. Черный рыцарь здесь, всего в нескольких улицах отсюда. Он тоже ждет. Им не разминуться. Один из двоих не увидит сегодня заката.

Зефирин опустился на плечо Анна. Мышонка нет рядом, чтобы позаботиться о соколе, а самому Анну сейчас не до того. Он должен вернуть свободу этой прекрасной птице, орудию Бога, первому свидетелю их с Дианой любви. Анн снял с головы сокола колпачок, поцеловал в клюв и подбросил в воздух. Зефирин взмыл вверх и поднялся высоко, очень высоко в небо Парижа. Скоро он исчез между башнями собора Богоматери – в тот самый миг, когда их коснулся первый луч солнца.

***

На часах дворца Сите прозвонило восемь, когда французская армия под командованием коннетабля де Ришмона, маршала де Лиль-Адана и Бастарда Орлеанского перешла, сохраняя боевой порядок, на левый берег и двинулась вдоль Сены в сторону квартала Сент-Антуан и Бастилии.

Когда впереди показалась внушительная крепость, до солдат донесся шум боя. Это отряд поваров дворца Сент-Поль, располагавшегося совсем рядом с Бастилией, не дождался прихода французов и по призыву своего молодого вожака Памфила Леблона напал на англичан.

Вскоре на улице Сент-Антуан и в боковых переулках, над которыми возвышалась громада Бастилии, разгорелось настоящее сражение. Англичане перегородили улицу Сент-Антуан огромной баррикадой и, несмотря на неоднократные приступы, держались стойко.

Анн спешился. В таких боях верхом не сражаются. Он оставил Безотрадного в конюшне при каком-то постоялом дворе и, размахивая обоими мечами, пошел на приступ. Среди англичан, защищавших нагромождение вязанок хвороста и всевозможных предметов, Анн неустанно высматривал черного рыцаря, но народу собралось слишком много…

Когда на него набросилось сразу несколько защитников баррикады, он крикнул: «Мой лев!» и врубился в свалку… Плечом к плечу с ним сражались бойцы в довольно причудливом снаряжении. Вооружены они были неплохо, но при этом сохранили кто лакейскую ливрею, кто поварской фартук.

Анн обратился к молодому черноволосому парню, который, как казалось, был их предводителем.

– Кто вы?

– Патриоты из Сент-Поля, к вашим услугам, рыцарь!

Они дрались с безумной отвагой. Анн не хотел отставать и тоже крепко рубился, делая смертоносные круговые взмахи обоими мечами.

В этот момент баррикада уступила под их натиском. И начался неудержимый бег к Бастилии, возвышавшейся в конце улицы: англичане – впереди, по пятам за ними – французы.

Вместе с молодым чернявым патриотом Анн вырвался вперед. Молодой рыцарь вспомнил о Мышонке, и его боевая ярость вспыхнула неудержимо: он первым взбежит на подъемный мост Бастилии и ворвется в крепость.

И сразу же Анн осознал, как велика была его неосторожность. Прежде чем отважиться на такое, следовало дождаться поддержки. Англичане опомнились, и Анн вдруг оказался окруженным со всех сторон.

Он попытался держать противников на расстоянии, надеясь, что подоспеют свои и выручат его, но увидел лишь десятки солдат, сбегающих по лестницам. У Бастилии имелся собственный гарнизон, не принимавший участия в боях и вступивший в дело только сейчас.

Анн де Вивре остался один среди бесчисленных врагов. Все кончено. Он попросил у Бога прощения за свои грехи, подумал о скорой встрече с Теодорой и мысленно обратился к Франсуа, который тоже не замедлит присоединиться к нему. Теперь оставалось только достойно умереть. И Анн прокричал во всю мочь:

– Мой лев!

Количество ударов удвоилось. Ему уже не удавалось отбивать их. Он погиб…

– Стойте!

С лестницы загремел чей-то голос. Среди наседавших на Анна произошло какое-то колебание.

Голос повторил еще настойчивей:

– Прекратить бой! Повинуйтесь. Я ваш капитан.

На сей раз клинки опустились. Анн увидел, как ряды противников расступились, и появился черный рыцарь. На его шлеме не хватало одного рога.

– Почему ты кричал боевой клич Вивре?

– Потому что я и есть Вивре.

– У тебя не их герб.

– Это наш новый герб: «пасти и песок» с золотым цикламором.

Анн поднял забрало.

– Я Анн де Вивре, сын Шарля, правнук Франсуа.

Черный рыцарь явил из-под шлема свое обезображенное лицо.

– А я – Адам Безотцовщина, ничей сын. Ступай за мной, коли хватит смелости!

Не добавив больше ни слова, черный рыцарь развернулся и стал подниматься по лестницам с легкостью, удивительной для его могучего телосложения. Анн последовал за ним.

Подъем был бесконечным и утомительным. Время от времени появлялась площадка, выходящая к бойнице, но черный рыцарь не останавливался. Он явно стремился на самый верх…

Почему? Почему не сошелся с ним среди своих людей, которые, скорее всего, оказали бы ему поддержку?

Анн следовал за своим врагом, но этот вопрос не выходил у него из головы. Вероятно, его ведут в западню. Но выбора не оставалось. Анн не мог не принять вызов.

Через какое-то время, показавшееся ему бесконечным, они выбрались на дозорный ход. Первое, что ощутил молодой человек, было порывом ветра. На такой высоте свистел и завывал настоящий ураган. В самой вышине он гнал по изменчивому небу бесконечные стада облаков.

Затем возникло впечатление какой-то беспредельности: дозорный ход Бастилии был поистине бесконечным. И совершенно пустым. Все английские солдаты спустились вниз, чтобы драться. Они с Адамом были тут одни.

А тот все еще шел куда-то быстрым шагом. Анн видел, как черный рыцарь направился к зубцам…

Зубцы и амбразуры Бастилии были различной величины – не так, как в большинстве других замков, где регулярно чередуются укрытия и пустоты: нет, зубцы Бастилии были намного шире амбразур. Здесь узкие прорези разделялись длинными участками глухой стены. Кроме того, небольшие, высеченные в камне лестницы, назначения которых Анн не понял, позволяли взобраться на верхнюю плоскость этих зубцов, образующих своего рода дорожки длиной метров пятнадцать и шириной около трех.

Адам проворно вскарабкался на один из этих зубцов и стал ждать. По одну сторону он мог видеть Анна, поднимавшегося на дозорный ход, а по другую перед ним открывался весь Париж – с головокружительной высоты, сравнимой только с высотой собора Богоматери.

Вот именно – головокружительной!.. Адам поблагодарил про себя Лилит, открывшую ему слабость противника. Благодаря этому он победит. Вот кто наизлейший враг Вивре – высота! Адам уже видел, как его недруг остановился, сбитый с толку, колеблющийся. Теперь следует заманить его сюда. И тут, на узкой каменной тропинке между небом и землей, Анн де Вивре окажется в полной его власти! Вряд ли это будет слишком сложно. Достаточно подобрать несколько оскорблений похлеще. Гордость не оставит ему выбора.

– Иди сюда! Чего ты ждешь? Боишься меня, потому что я убил твоего отца при Азенкуре?

Анн ступил на лестницу, вырубленную в стене. Его забрало по-прежнему было поднято, и на лице читался откровенный страх. Молодой рыцарь слегка дрожал, по лицу стекали капли пота.

– Ну так ступай же сюда, и я убью тебя, как прикончил твоего оруженосца под стенами Парижа!

Анн чувствовал, что его ноги словно приклеились к ступеням узкой лестницы. Его охватила дурнота. А тут еще враг бросает ему смерть Изидора в лицо! Ради памяти друга Анн не имеет права уклониться. Он обязан преодолеть головокружение. Ради Мышонка, ради Франсуа, ради всех Вивре, которые глядят на него с небес!

Анн поднялся еще на одну ступеньку, потом еще на одну.

И вдруг остановился… Какой же он дурак! Чуть не попался в грубо расставленную западню. Там, наверху, у него с этим головокружением не будет ни малейшего шанса, а он все-таки пытается идти, размышляя о чести и славе предков! Но важно-то не геройствовать, а победить! Именно победу он должен добыть ради Франсуа, Изидора и памяти всех Вивре. Ведь он клялся Мышонку убить сира де Сомбренома, а не позволить тому убить себя!

И Анн проворно спустился по лестнице и встал на дозорном ходу. Коротко рассмеялся:

– Даже не надейся. Сам иди ко мне!

Адам зарычал от ярости, удивления и досады.

– Трус!

– Я не трус. Я не бегу. Иди сюда!

– Никогда!

На дозорном ходу послышался громкий топот. Одолев своих противников, французы бегом поднимались наверх. Впереди неслись Памфил Леблон и повара из дворца Сент-Поль. Заметив Адама, они бросились к нему. Настал черед Анна остановить их.

– Не трогайте его! Он мой…

Они подчинились, обступили противников со всех сторон. Теперь Адам оказался во власти своего врага. Бросив взгляд вокруг и убедившись в том, что отступать некуда, Адам Безотцовщина медленно спустился по каменным ступеням.

И тут это случилось. В апрельском небе по прихоти ветра из облаков вдруг брызнул и засверкал на солнце дождь… «Дьявольский дождь»! Адам посмотрел на своего молодого соперника, который отбросил один из своих мечей и, уверенный в себе, ждал его, сжимая в левой руке смертоносный клинок. Мальчишке – двадцать четыре года, а ему, Адаму, – сорок; тот великолепно сложен, а он из-за увечья стал тяжеловесным и неповоротливым. Французы победили, а англичане разбиты… Хитрость Лилит не удалась! А тут еще сбывается ее пророчество: пошел «дьявольский дождь»! Все предвещает его поражение, его смерть. Адам почувствовал себя уничтоженным.

Но снова вскинул голову. Даже если стихии, даже если весь мир, даже если сам Бог обрекли его на погибель, он все же попытает удачу! Адам ухмыльнулся, стоя под дождем, который вместе с солнечными лучами бил по его доспехам.

– На этот раз у тебя нет коня, чтобы бежать. Тебе конец!

– Взгляни на этот меч: это меч Франсуа. От него ты и умрешь!

Адам обрушил на Анна чудовищный удар своей булавы: единоборство началось… Оно было ожесточенным, долгим и никому не приносило перевеса. Адам наступал, Анн отступал. У одного была чудовищная физическая сила, у другого – ловкость. Несколько раз Анн оказывался в затруднительном положении, и французы пытались вмешаться, но неизменно он останавливал их жестом или криком.

Развязка наступила внезапно. Быстрым движением Анн перебросил меч из одной руки в другую и ударил, отрубив своему противнику три пальца. Булава выпала на пол. Адам ошеломленно уставился на рану, означавшую только одно: смерть…

Анн медленно приблизился к нему.

– Даю тебе время помолиться.

Адам покачал головой.

– Я не христианин. Я верю только в дьявола.

– Тогда молись дьяволу.

– Ты позволяешь мне молиться дьяволу?

– Я исполняю твою последнюю волю.

Адам посмотрел на молодого человека, по-прежнему ошеломленный, и слова, пришедшие из глубины языческой Пруссии, начали сами собою слетать с его губ:

– Да извратит солнце свой ход, да придет лето вслед за осенью и зима за весной. Да превратятся люди в зверей…

Внезапно Адам остановился.

– Мой отец жив?

– Да, и он узнает о твоем поражении. Порадуется перед смертью.

Адам молча вперился в Анна.

– Скажи ему…

Он замолчал, словно колеблясь, подыскивая слова, а потом произнес торопливо:

– Попроси у него прощения за меня!

И прежде чем кто-либо успел пошевелиться, Адам ринулся прямо вперед. Он отшвырнул какого-то парня, стоявшего перед амбразурой, и бросился в пустоту с криком:

– Отец!..

Анн опустился на колени на дозорном ходу Бастилии и надолго застыл, закрыв глаза. Когда он открыл их, перед ним сияла ярчайшая радуга. Он никогда не видел такой прекрасной.

***

Бастилия была взята. Спустившись с башен и проходя по подъемному мосту, Анн поравнялся с длинными вереницами пленных англичан, которых уводили французы… Как только окончились бои, улицы опять заполонили зеваки, с любопытством глазея на происходящее и оживленно беседуя. У подножия одной из башен уже образовалась толпа. Анн направился туда и раздвинул ряды.

Адам упал не на землю, а в воду одного из рвов, откуда его только что извлекли. На его теле не было видно никаких явных повреждений, лицо казалось безмятежно-спокойным, даже умиротворенным.

Глядя на труп своего врага, Анн не испытал ненависти. Наоборот, ему стало не по себе. Не шли из мыслей его последние слова. Выходит, тот, кто называл себя «Адам Безотцовщина», все-таки любил своего отца! А если все его поведение было следствием этой тайной раны – незаконнорожденности? Как легка жизнь, когда ты – законный наследник, когда у тебя есть замок, титул и уже предначертанный долг!

Анн отвел глаза от мокрого трупа Адама и вдруг замер, раскрыв рот. Лилит тоже здесь!.. Это точно она, в первых рядах зевак. В последнее время ей наверняка пришлось нелегко – красное платье изорвано и перепачкано, волосы посерели от пыли. «Царица ночи» сделалась настоящей ведьмой с виду. Только герб дважды «дамы слез» еще придавал ей гордый вид.

Лилит тоже отвела глаза от распростертого перед нею тела, и их взгляды встретились.

Они долго смотрели друг другу в глаза. Наверное, следовало бы кликнуть стражу, натравить на ведьму народ. Ведь перед ним стояла преступница, каких мало. Она хотела съесть его сердце, она убила Эсташа де Куланжа, отравила родителей Мышонка, наверняка совершила десятки других преступлений… Однако Анн остался недвижен и нем.

Лилит продолжала пристально глядеть на него, не отводя взора и даже вкладывая в это какой-то вызов. Анн продолжал молчать. Это оказалось сильнее его: он неспособен был отдать на смерть женщину.

Лилит вдруг резко отвернулась. Медленно вышла из круга зевак, сняла свой черно-красный герб, усеянный черными слезами наверху и золотыми внизу. Возложила щиток на грудь Адама, напевая вполголоса:

Прекрасному богу любви воздаю благодарность,

Хочу я ему принести свой торжественный дар…

Потом выпрямилась и разорвала ворот своего платья, обнажив грудь.

В толпе раздался крик:

– Перевернутая пентаграмма!

Какой-то монах показывал на нее пальцем. Он был одет в черно-белую рясу доминиканцев.

– Это знак лукавого! Она отмечена дьяволом! Хватайте ее!

На сей раз Анн решился вмешаться. Он подбежал к Лилит и крепко схватил за руки.

– Это правда. Ее зовут Лилит. Она вместе с мужем приговорена к смерти Дижонским парламентом за колдовство и убийство.

Доминиканец кивнул.

– Я судья святой Инквизиции. Этот знак – явное доказательство. Я требую, чтобы эта женщина была сожжена вместе с трупом ее мужа!

Поднялась суматоха, во время которой Лилит держалась отстраненно и надменно, словно безразличная к собственной участи. Подоспели солдаты, чтобы схватить ее. Другие священнослужители высказались в том же смысле, что и доминиканец.

Сжечь Лилит должны были завтра на заре вместе с трупом Адама, на Еврейском островке, у оконечности острова Сите, где традиционно производились казни этого рода…

Анн еще довольно долго очищал квартал от неприятеля. Следовало выкурить англичан и их приспешников, засевших в домах…

Вечером молодой рыцарь побежал к приюту Отель-Дье – повидать Филиппа. Тому стало гораздо хуже. Весь горячий, юноша метался и бормотал что-то невнятное.

– Возмездие свершилось, Мышонок! Адам мертв, а Лилит завтра сожгут на Еврейском острове. Слышишь меня? Ты понял?

Мышонок бросил на него короткий взгляд. Было ли это одобрением? И если ему вскоре предстоит расстаться с жизнью, то утешит ли его мысль, что он отомщен? Анн не мог сказать наверняка.

Он предпочел не утомлять больного расспросами. Выйдя из приюта, Анн пошел через площадь, чтобы немного передохнуть в доме Вивре…

Рано утром он оседлал Безотрадного и двинулся по пустынным улицам. Бросил взгляд на спящий приют Отель-Дье, подумав о Мышонке, и продолжил путь. Вскоре уже Анн достиг оконечности острова Сите. Оттуда по мосткам можно было перебраться на Еврейский остров. Он спешился и перешел на другой берег.

Сооружение костра шло полным ходом. При свете больших факелов – поскольку день еще не занялся – вокруг столба наваливали вязанки хвороста. На столбе висел сверху герб Сомбреномов – деревянный щит, раскроенный на «песок и пасти». Проклятому гербу предстояло сгореть вместе с владельцами.

Лилит сидела в деревянной клетке под охраной двух солдат. При виде Анна она словно с цепи сорвалась. Обрушила на него поток брани и проклятий, в бешенстве сотрясая прутья клетки. Казалось, это бушует лютый зверь. Рядом лежало одеревеневшее тело Адама, избавленное от доспехов.

Анн вздрогнул. И вовсе не из-за свежести предрассветного часа. Было что-то торжественное в страшной каре, постигшей столь великих злодеев. Анн ошибался накануне, когда хотел пощадить Лилит только потому, что она женщина. Как будто зло не может обитать в женском сердце…

В некотором смысле Адам тоже был ее жертвой. И Анн пожалел своего погибшего врага, в котором текла та же кровь, что и в нем самом. Если бы не Лилит, быть может, черный рыцарь не был бы таким черным…

Послышалось пение, вызвавшее новые бешеные вопли осужденной. Через Сену по мосткам переходил давешний доминиканец в сопровождении двух священников, один из которых нес распятие на длинном древке. В то же время ниже по течению реки, со стороны Лувра появились розовые отблески зари. Настала пора приступать к казни.

Лилит бесцеремонно вытащили из клетки и привязали к столбу. Сомбреномы, быть может, были извергами, но одно достоинство у них было не отнять: мужество. Лилит поносила священников и самого Бога, плевала на распятие, бросала небу сатанинские угрозы. В конце концов, монахи отступили в ужасе. Как и в Эдене, когда она чуть не погибла в пламени костра, Лилит, даже связанная, внушила страх.

Труп Адама положили к ее ногам. Приблизился палач с факелом в руке. Его глаза были обращены на восток, на самую высокую башню Лувра: когда появится первый луч солнца, он подожжет хворост. Потянулись минуты ожидания. Все молчали, только Лилит упрямо взывала к дьяволу. Священники отказались молиться за нее… И вот тогда Анн услышал плеск у себя за спиной: к берегу причалила лодка.

Молодой человек застыл, потрясенный: из лодки вылезал Мышонок! Ценой нечеловеческого усилия юноше удалось встать. Опираясь на две палки, которые служили ему костылями, Мышонок заковылял к костру. Его подвижное лицо кривилось от боли.

Как раз в этот момент появилось долгожданное солнце, и Лилит тоже заметила Мышонка. Она громко вскрикнула:

– Филипп!

Не обращая на нее внимания, Мышонок добрался до костра и тронул рукой тело Адама. Отступил.

– Да, этот уж точно в аду… Теперь твой черед, ведьма!

Неловко подскакивая на своих импровизированных костылях, Мышонок выхватил факел из руки палача. Тот даже не пошевелился.

– Дай. Это мое дело.

Лилит испустила вопль ужаса:

– Филипп, неужели ты?.. Филипп, я же твоя мать!

– Ты мне не мать. Ты ведьма и убийца.

– Филипп, умоляю! Я люблю тебя, Филипп!

Казалось, Мышонок не слышит. Он поднес факел к костру. Поднялись первые языки огня.

– Мою мать звали Олимпой… Вот как звали мою мать.

Лилит заметалась в цепях. Она готовилась умереть гордо, но теперь ее охватило жесточайшее отчаяние. Она умоляла, взывая всем своим существом:

– Филипп, прости меня!.. Скажи хотя бы, что ты меня прощаешь!

– Сдохни, гнусная ведьма. Сдохни непрошеной, без молитв, сдохни в муках!.. Мать моя, смотри! Я отомстил за тебя. Смотри же, как горит эта сука!

– Филипп!

Вопль Лилит был столь ужасен, что присутствовавшие содрогнулись. Казалось, крик, исторгнутый из груди ведьмы, слышат даже на другом конце Парижа…

Анн, который прежде стоял не шелохнувшись, подбежал к Мышонку и подхватил его на руки. Юноша прижался к нему и зашелся в рыданиях. А жуткое зрелище продолжалось.

В студеный воздух парижского утра взметнулось ревущее пламя. Лилит оглашала окрестности страшными воплями. Кричали от боли разом и душа, и тело умирающей. Нечасто живое существо постигал столь жестокий конец.

Вскоре запах паленой плоти стал нестерпим и все заволокло едким черным дымом. Это длилось долго, очень долго… Наконец, пламя добралось до столба, и щит с гербом вспыхнул.

Мышонок, смотревший на казнь расширенными, безумными глазами, высвободился из объятий Анна. Опять взял костыли и, собрав все силы, чтобы не потерять сознания, проковылял к костру. Он взял по пригоршне горячего пепла – от останков Адама и от останков Лилит. Не обращая внимания на обожженные ладони, доковылял до берега Сены и бросил прах убийц в воду.

Потом упал на землю и больше не шевелился.

 

Глава 18

HODIE MIHI

В середине 1436 года, приближаясь к своим девяносто девяти годам, Франсуа де Вивре почти не изменился.

Его белоснежные волосы, красивой волной ниспадающие на шею, оставались густыми и шелковистыми. Благодаря глубокой, яркой синеве глаз взор сохранил неотразимую притягательность, и морщины почти не избороздили правильное лицо. В последние годы он разве что стал чуть ниже ростом и немного усох, хотя держался по-прежнему прямо. Его тело делалось все легче и легче, словно в конце жизни дух постепенно освобождался от телесной оболочки.

Франсуа одевался в свое обычное простое серое платье, и тем заметнее были три великие драгоценности, с которыми он никогда не расставался: на правой руке – перстень со львом, на левой – перстень с волком и на груди – брошь Розы де Флёрен.

Близость неотвратимого никак не сказалась на нраве Франсуа. По-прежнему в складке губ и во взгляде сквозило свойственное ему чуть лукавое выражение. Не было никакой напыщенной важности в этом старце, обогнавшем по возрасту всех своих современников. Наоборот, в нем чувствовалась неизменная снисходительность к людям, жизнерадостность, а порой – и порывистость.

Франсуа де Вивре не переставал любить жизнь и на закате дней благодарил Бога за то, что дал ему возможность пользоваться ею так долго. Собственно, Франсуа всегда жил скорее чувством, чем мыслью, и не любил изводить себя пустыми раздумьями. И это очень помогало ему теперь, когда он собирался дать финальную битву, единственную, которую наверняка проиграет. Он продвигался к собственной смерти без позерства, со спокойным мужеством. В последний раз он надеялся показать себя достойным имени Вивре…

Неожиданный приезд Дианы только улучшил его хорошее расположение духа. В силу обстоятельств Франсуа впервые видел жену кого-либо из своих потомков. Супруги его сына и внука умерли прежде, чем он получил возможность встретиться с ними.

Согласие между патриархом и молодой женщиной установилось мгновенно. Обоих объединяло одинаковое жизнелюбие. Франсуа сразу же полюбил Диану за ее веселость, живость и красоту – ибо, несмотря на возраст, он по-прежнему преклонялся перед женской красотой. Когда этой ослепительной черноволосой красавице случалось вечером надеть диадему, в ее облике появлялось что-то величественное. Диана немного напоминала Франсуа его собственную мать, Маргариту. И старик сказал ей, что, если будущий ребенок окажется девочкой, он был бы не прочь, чтобы ей дали именно это имя. Диана призналась: они с Анном от всей души надеются на маленького Франсуа. Впрочем, она вполне охотно согласилась на Маргариту – для девочки.

Познакомившись с Франсуа, Диана и сама была удивлена и восхищена ничуть не меньше. Ведь она ожидала встретить этакого торжественного патриарха, своего рода живую статую, а обнаружила нежного и внимательного отца. Через несколько дней она больше не сдерживала проявлений своей счастливой натуры, и замок Вивре огласился ее веселым смехом, наполнился ее живостью и задором, как совсем недавно – Куланж.

Диану ожидало в Вивре еще одно открытие – Сабина. Обе женщины быстро поладили. Они прекрасно дополняли друг друга. Сабина, старшая, более уравновешенная, но и более печальная, общаясь с Дианой, вновь ощутила вкус к жизни. А Диана, маленькая дикарка, которая никогда ни к кому не привязывалась и уж тем более не прислушивалась к чужим советам, нашла во вдове Ланфан незаменимую подругу…

Анн де Вивре приехал в замок в середине июня.

Новость о взятии Парижа обогнала его на добрый месяц. Но вернуться раньше он не мог. Еще многие недели положение оставалось неясным. Англичане несколько раз переходили в наступление, и Бастард Орлеанский хотел, чтобы его крестник остался при нем. Но теперь всякая опасность вроде бы миновала.

Поскольку Анн вернулся один, то в первую очередь успокоил всех насчет Мышонка: тот чудом остался жив после своего падения с собора Богоматери, о котором Анн рассказал прежде. Когда они расставались, юноша еще лежал в больнице Отель-Дье.

Анн написал его крестному отцу, герцогу Бургундскому. Разве Анн де Вивре теперь не сир де Куланж, не вассал Филиппа Доброго? Он принес своему новому сюзерену клятву верности и описал плачевное состояние Филиппа Мышонка. Анн уверен: герцог Филипп придет на помощь своему крестнику.

Затем, когда Франсуа, Диана и Сабина собрались в большом зале, Анн подробно поведал и об остальном: о смерти Берзениуса в соборе, о единоборстве с Адамом на стенах Бастилии – умолчав, однако, о его последних словах – и об ужасном конце Лилит, сгоревшей на костре, который поджег Мышонок.

Потом он повернулся к Сабине, чтобы рассказать остальное…

Бросив пепел своих самозваных родителей в Сену, Мышонок рухнул на землю и лишился чувств. Анн доставил его на лодке в Отель-Дье, а потом на том же суденышке отправился к Сен-Жермен-де-Пре. Доплыв туда по Ну, маленькой речушке, что питает своей водой рвы аббатства, он явился на кладбище Сен-Пер и забрал оттуда гроб с телом Изидора Ланфана.

Анн перевез дорогой прах по Сене во дворец Сент-Поль. В те дни во дворце всем заправлял Памфил Леблон, вожак патриотов, вместе с которым Анн участвовал в захвате Бастилии. Памфилу, поварам и слугам дворца Сент-Поль и было поручено похоронить павшего героя.

Изидору Ланфану оказали почести, подобающие погибшим рыцарям. Теперь он покоится в самом сердце Парижа, на берегу Сены. Отныне и навеки Изидор почил в своей земле обетованной…

Не в силах превозмочь волнение, Сабина, поддерживаемая Дианой, удалилась. Анн воспользовался этим, чтобы поговорить с прадедом наедине. Молодой человек показал Франсуа один из своих мечей – тот, с которым сражался против Адама.

– Не от этого меча погиб ваш сын. Он попросил вас о прощении, и сам бросился вниз с криком: «Отец!»…

И Анн рассказал о роковом поединке все, стараясь не упустить ни одного из этих мгновений, навсегда врезавшихся в его память. Он говорил долго. Франсуа слушал молча, ощущая лишь огромную пустоту – и ничего более. Старый сеньор не был способен ни думать, ни говорить. И все же он решил высказаться, потому что Анн имел право на ответ.

– Адам убил моего сына, убил моего внука, пытался убить меня самого. Казалось бы, так легко сказать, чтобы душа была спокойна: «Я его прощаю». Но я… не могу. Быть может, если Бог захочет, я сумею простить его в день моей смерти.

***

Маргарита де Вивре родилась в первые часы 29 сентября 1436 года, в праздник Святого Михаила.

Для Анна и Дианы, которые так надеялись на маленького Франсуа, наследника родового имени, появление девочки стало глубоким разочарованием, хотя они и не осмеливались выражать его слишком явно. Франсуа же, наоборот, испытывал самую искреннюю радость. Девочка была похожа на его собственную мать и станет такой же красавицей, как и она. О чем еще можно мечтать?

Крестины состоялись в тот же день; крестил ребенка брат Тифаний. Крестной матери не пришлось добираться издалека, поскольку она уже находилась на месте: это была Сабина Ланфан, которую Диана прочила на эту роль с первых же дней знакомства.

Крестный отец прибыл из мест чуть более отдаленных. Ему пришлось проехать несколько лье из одной бретонской сеньории, где он проживал. То был Готье д'Ивиньяк, которому семейство Вивре было стольким обязано. Пригласив сира Готье на крестины, Анн и Диана избрали наилучший способ продемонстрировать ему свою любовь и признательность.

Впрочем, Готье д'Ивиньяк невольно стал главным героем празднества в честь маленькой Маргариты. Все такой же длиннолицый и плешивый, он держался еще торжественнее и чопорнее, чем когда-либо. Однако на сей раз, нацепив скучную маску, он всего лишь пытался скрыть глубочайшее душевное волнение. И, как уже повелось, над ним добродушно подтрунивала вся семья.

На пиру, последовавшем за церемонией, его дружно, с лукавым удовольствием подпоили, и результат не замедлил сказаться. Готье принялся распевать песни и смеяться. А когда он взял свою крестницу на руки и пошел танцевать с нею под звуки деревенского оркестра, ему устроили настоящий триумф…

***

Вид этого сурового человека, танцующего с новорожденной, был для Франсуа последним образом ничем не замутненной жизни, а мелодия, которую играли в тот день музыканты, – чем-то вроде прощальных фанфар. После этого за каждой видимой им вещью начала проскальзывать какая-то чужеродная тень, в каждом звуке слышалось несколько посторонних нот, всегда одних и тех же. Эта тень, эти новые ноты назывались смертью.

Франсуа осознал это приблизительно через месяц, как раз в День поминовения усопших. Он отстоял мессу в церкви деревни Вивре, среди своих крестьян. Заупокойная служба не опечалила его. Наоборот, слыша, как брат Тифаний произносит традиционную формулу: Requiem aeternam dona eis Domi– ne et lux perpйtua luceat eis, Франсуа подумал о свете Севера, вечном свете, высшем воздаянии, который будет сопровождать его уход в вечный покой. Он был в этом уверен.

Выйдя, Франсуа увидел, как с большого каштана упал лист. Он подобрал его, и вдруг мысль о смерти овладела им с такой силой, что он сам удивился. Сначала старый сеньор совершенно естественно подумал, что это – из-за Дня Усопших, но потом понял, что причина в ином.

Это впечатление возникло не потому, что сегодня День мертвых, а потому, что вчера миновал День всех святых. Согласно предсказанию, он должен прожить до следующего Дня всех святых, так что сегодняшнее число, второе ноября, в его жизни больше не повторится.

Франсуа де Вивре осознал: все, что теперь будет, произойдет с ним в последний раз. Он еще увидит по весне молодые листья, которые заменят опавшие сегодня, увидит даже, как в начале следующей осени облетят первые из них… Если бы в его последний миг за окном рос этот самый каштан, то Франсуа, навсегда покидая земной мир, именно таким и увидел бы напоследок это дерево: кое-где еще покрытым листвой, а кое-где уже совсем голым, порыжевшие листья вперемешку с еще зелеными.

Диана, несколько дней назад вернувшаяся к обычной жизни, подошла к нему с обеспокоенным видом:

– Вам нехорошо, монсеньор?

Он улыбнулся ей:

– Мне хорошо, доченька, очень хорошо…

Да, Франсуа де Вивре чувствовал себе превосходно. Вместо того чтобы предаваться бесплодному и мучительному отчаянию, он естественно, без всякой горечи, принимал надлежащее вступление смерти в свою жизнь. А раз все, что ему отпущено, уже не возобновится, то он переживет остаток дней как можно полнее, с восторгом и благодарностью…

Эта зима выдалась холодной. Впервые в жизни Франсуа полюбил холод. Выпало много снега. Он радовался снегу, пытаясь сохранить его в памяти как можно дольше. С умилением встретил первую почку, первый цветок, первую любовную птичью трель.

Франсуа неустанно благодарил Господа за то, что создал времена года, солнце, облака, дождь, ветер, животных. Восторгался всем. И всем интересовался, ибо, несмотря на тень и тихие ноты, уже не покидавшие его, мудрость и долг велели ему жить, как другие, вместе с другими…

И, подобно всем своим близким, Франсуа с беспокойством воспринял вести, дошедшие в Вивре зимой и в начале весны.

Обманув надежды парижан, Карл VII не захотел обосноваться в своей столице. Наверное, у него остались слишком дурные воспоминания о событиях, случившихся там во времена его детства: безумие отца, бургундское восстание, вынудившее дофина бежать среди ночи…

Возможно, оттого англичане и расхрабрились. Вопреки молчаливому уговору не сражаться среди зимы, они затеяли беспримерную войну, напав на Иль-де-Франс в самое холодное время года. В конце февраля они неожиданно захватили Понтуаз. Их солдаты, накрывшись белыми простынями, проползли по снегу и ворвались в беспечно открытые ворота. Отныне всерьез приходилось опасаться, как бы враги не отбили обратно Париж.

Анну, надеявшемуся провести месяцы зимнего перемирия с близкими, пришлось ускорить отъезд. И в этих обстоятельствах Франсуа, несмотря на желание вести себя просто, не избежал некоторой торжественности.

Перед прощанием, в присутствии Дианы и Сабины, державшей на руках свою крестницу Маргариту, старый сеньор знаком потребовал молчания и сказал:

– Анн, приказываю тебе больше не думать обо мне. Освободив Париж, ты уже выполнил свой долг по отношению ко мне. Выполняй же теперь свой долг по отношению к королю. Освобождай страну. Я передам тебе перстень с волком и перстень со львом и уверен, что ты будешь носить их с честью. Прошу лишь вспомнить обо мне в следующий День всех святых!

Когда Анн скрылся за поворотом, все, кроме Франсуа, плакали…

Старый сеньор сделал все возможное, чтобы печаль не поселилась в Вивре. И обе женщины следовали его примеру, как могли, словно этот 1437 год ничем не отличался от всех прочих, словно никакое особенное событие не отметит его окончание.

Однако одна новость изменила все.

В начале мая Диана заметила, что снова беременна. Она объявила об этом Франсуа с радостью и сильным волнением, поскольку, вероятнее всего, роды должны прийтись как раз на День всех святых!

– Монсеньор, это будет новый Франсуа! Он тоже родится в День всех святых, через век после вас…

Франсуа де Вивре был ошеломлен: новое дитя Всех святых появится в день его смерти! Круг замкнется… А если это произойдет в последний час ночи, ребенку будет уготована такая же невероятная судьба, какая была у него самого.

Ход его мыслей прервала Диана:

– Но если все случится на следующий день, в первый час Дня мертвых… это правда, что ребенок проживет всего день?

– Таково здешнее поверье.

– Ведь этого же не произойдет, монсеньор?

– Тут уж как Бог рассудит. Я этого уже не узнаю. И все же я уйду от вас с верой. Уверен: Господь не разочарует нас!

***

Беременность Дианы ускорила отъезд Франсуа в Париж. Молодая женщина не хотела оставаться одна в замке и надеялась родить в столице. Сабина предложила ей поселиться у нее. Там Диане будет спокойнее – среди большого сада, на берегу Сены. Только надо отправляться в путь, пока состояние беременной еще позволяет это, не стоит слишком тянуть.

Франсуа назначил отъезд на Троицу, выпавшую на последний день мая. Он решил пуститься в дорогу сразу же по окончании мессы, надеясь, что Святой Дух придаст силы для самого тяжкого испытания, которое предстояло ему пройти.

Едва отзвучали последние слова службы, произнесенные братом Тифанием, Франсуа опустил глаза и поспешно удалился, даже не бросив взгляда на витражи, посвященные Людовику Святому. Он ни с кем не попрощался, ни с братом Тифанием, ни со слугами, поскольку сделал это накануне.

Сразу направился к приготовленному для него экипажу: повозке на воловьей тяге, наглухо закрытой кожаными ставнями. Франсуа устроился там и велел трогать.

Диана и Сабина ехали верхом, под охраной части солдат замкового гарнизона.

Франсуа был согласен на все, что надлежало принять. Он разделял общий удел, он решился прожить оставшиеся ему дни как Господню милость. Он был готов на что угодно – но только не на это! Видеть, как удаляются и исчезают навсегда башня, в которой он родился, часовня и построенный им лабиринт, – такое было выше его сил… Пусть Вивре исчезнет за закрытыми занавесями, в скрипе тяжелых колес, – Вивре, чье имя он носит, Вивре его детства, его юности, его зрелости…

В своей наглухо закрытой повозке Франсуа де Вивре не сдерживал слез, которых никто не видел. Заливаясь ими, старик поклялся: эти – последние…

***

Поскольку путешествие по дорогам было бы слишком долгим и утомительным, предполагалось добраться до Сены и плыть в Париж на корабле.

Франсуа, Диана и Сабина в сопровождении стражников замка Вивре, которые обеспечивали их безопасность, направились в Танкарвиль, к устью реки. Там их поджидали уже давно нанятое широкое плоскодонное судно, а также одна непредвиденная встреча. Когда Франсуа уже собирался подняться на борт вместе с обеими женщинами, к нему приблизился какой-то человек лет тридцати.

Внешность незнакомца никак нельзя было назвать заурядной. Длинный, тощий как жердь, с худым и выразительным лицом, на котором лихорадочно блестели черные глаза, он отвесил Франсуа очень низкий поклон:

– Монсеньор, позвольте представиться! Меня зовут Робен Левер. У вас довольно красивый корабль. Вы случайно не в сторону Парижа?

– Мы как раз туда. Я охотно приму вас.

Робен Левер растянул в улыбке свой огромный рот – буквально от уха до уха. При этом он показал рукой на группу мужчин и женщин, стоявших чуть поодаль. Рядом с ними высилась огромная груда сундуков и тюков.

– Я не один, монсеньор. Но мы можем заплатить…

– Я не требую никакой платы. Просто предлагаю вам гостеприимство во имя Божьего милосердия.

Робен поклонился невероятно низко, согнувшись, как это умеют делать только акробаты.

– Мы вам все-таки заплатим, монсеньор, но на свой лад – обезьяньей монетой.

– Как это?

– Мы, комедианты, проходим таким манером через заставы и таможни. Вместо денег расплачиваемся всякими трюками, либо нашими, либо наших животных. Будем забавлять вас и ваших благородных дам до самого Парижа.

– А что вы умеете играть?

Робен Левер изобразил еще одну из своих безразмерных улыбок, от которых невольно становилось не по себе.

– Смерть или жизнь. По вашему выбору. Это как мое имя. Написать его с t на конце – будет Le vert, зеленый, значит жизнь, а если es – Le vers, червяк, значит смерть.

– Тогда пусть будет жизнь…

Труппа Левера, помимо него самого, состояла еще из восьми человек: четырех мужчин и четырех женщин. И с ними – ученые обезьяна и пес.

Барка отчалила, публика – старец в сером одеянии и две молодые женщины, белокурая во вдовьем платье и темноволосая в черно-белом, – заняла места. А Робен со своими комедиантами сыграл фарс о жизни.

Едва корабль развернул квадратный парус и покинул Танкарвиль, артисты тоже развернули собственный занавес, который служил им декорацией. Он был примитивен и наивен. На нем была изображена большая яблоня, узнаваемая по круглым, красным плодам, растущая на лугу, усеянном цветочками. Робен показал на картину рукой и напыщенно вскричал:

– Мир!

Комизм пьески был немного кощунственным, как это частенько случалось в подобного рода представлениях. Устав раздавать людские судьбы, Бог-Отец заснул. «Судьбы» в виде маленьких лепешек все падали и падали на землю. Их подбирала обезьяна и подсовывала людям, завернутым в простыни, будто младенцы в пеленки. Каждый съедал свою лепешку, либо с удовольствием, либо с отвращением. Затем «младенцы» исчезали за занавесом с яблоней – и возвращались оттуда уже в одежде, соответствующей полученному званию.

Так появлялись по очереди, напыщенно объявленные Робеном Левером: коннетабль, студент, разбойник, принцесса, красавица-служанка, шлюха и сарацинка. Последнюю лепешку слопала сама обезьяна, которая сделалась папой римским.

Тут появился пес на задних лапах и перед каждым выделывал разные трюки и только на папу он яростно лаял и даже задрал на него заднюю лапу, потому что видел: это всего лишь обезьяна…

Затем начался танец. Усевшись за переносной органчик, Робен Левер заиграл какую-то томную мелодию, и люди, невзирая на свое положение в обществе и даже пол, разбились на пары, такие же случайные, как и их судьбы. Коннетабль нежно обнялся с разбойником, папа с сарацинкой, принцесса со шлюхой, студент с хорошенькой служанкой.

Содержание пьески и ее декорации были грубоваты, чего нельзя сказать о костюмах. Одежды актеров отличались удивительным богатством, которое резко контрастировало со всем остальным. Коннетабль красовался в роскошном синем одеянии и держал в руке усеянный лилиями жезл того же цвета – знак своей власти; на папе было белое облачение и золоченая тиара; лицо сарацинки наполовину закрывала традиционная вуаль, а шелковое платье переливалось разными цветами; наряд принцессы был оторочен горностаем, а восхитительный головной убор поражал своей высотой. Студенту немного мешал танцевать письменный прибор на шее; разбойник с топором щеголял разномастным платьем, содранным со всякого люда; потаскуха с чрезмерно накрашенным лицом куталась в рыжий лисий мех; красотка-служанка кокетливо смотрелась в зеркало искусной работы… Труппа производила захватывающее впечатление.

Франсуа тем больше заворожило зрелище, что каждый из персонажей соответствовал какому-нибудь воспоминанию из его собственной жизни. Коннетабль – это, конечно, дю Геклен, с которым он написал самые славные страницы своей судьбы… Римского Папу он тоже знавал, даже двух – одного в Риме, другого в Авиньоне. Студент – его брат Жан. А еще когда-то Франсуа ограбил разбойник по имени Сивобородый… Служанка могла бы зваться Марион, как та, что приобщила его к секретам любви. Была у него связь и с сарацинкой по имени Зулейка – в те дни, когда сам Франсуа жил пленником в тех краях.

Что касается шлюхи, то это самое грустное воспоминание в его жизни: одна несчастная девица, которую звали Жилеттой из Берси, безнадежно в него влюбленная, повесилась в его парижском доме, том самом, где он решил умереть. Франсуа поклялся вспомнить о ней, когда настанет его собственный черед.

Оставалась принцесса. Но сколько Франсуа ни старался, ничего такого так и не вспомнил. Он прожил сто лет и много постранствовал по свету, но вот принцессы не знал. В эту картину, так хорошо изображавшую его жизнь, ее образ вносил некую незавершенность и тайну…

По просьбе Франсуа Робен Левер и его комедианты оставались в своих костюмах все время плавания. Они подняли холст с декорацией над парусом, и корабль поплыл по Сене с надувшейся ветром яблоней вместо штандарта и со странными, будто вышедшими из сказки пассажирами, которые временами принимались танцевать на палубе под звуки органа.

Франсуа был задумчив… Если рассудить, этот корабль – погребальная барка, несущая его, как в древних сказаниях, от берегов жизни к берегам смерти. Но где же тут прячется смерть – среди этих танцоров с их роскошными костюмами и музыкой? И к смерти ли они все плывут?

Франсуа де Вивре не остановился в Париже. Он высадил там Робена и его комедиантов, которые на прощание рассыпались в тысяче благодарностей и с последней ужимкой обезьяны и прыжком ученого пса исчезли под звуки своих музыкальных инструментов. Корабль же продолжил свое плавание.

Он миновал Париж и проследовал дальше, до Шарантона, потом стал подниматься вверх по Марне. Франсуа предстояло навестить кое-кого немного выше города Mo, на маленьком островке посреди реки, окруженном плакучими ивами и тополями. Давным-давно он похоронил здесь своего первого оруженосца, Туссена, погибшего во время Жакерии. Туссен был его единственным товарищем, настоящим другом.

Воздавая почести Туссену, Франсуа хотел отдать долг всем погибшим, чьи останки по прихоти войн и народных бедствий оказались в недоступных или неведомых местах: в братских могилах, выкопанных на другой день после битвы, в дремучих лесах, в безымянных склепах. Он помянет их всех в одной молитве.

Франсуа узнал место без труда. Корабль пристал к острову, и старик сошел на берег; Диана и Сабина последовали за ним. За стеной деревьев посреди небольшого луга на обомшелом постаменте возвышался крест из кованого железа. Здесь!

Франсуа стоял в неподвижности. Душистый июньский ветерок пригибал к земле высокие травы. Обе женщины держались за его спиной.

Когда-то это место называли островом Роз из-за розового куста, который Франсуа посадил на могиле друга. Этот куст так разросся, что, в конце концов, розы покрыли весь островок.

Но не было больше роз на Розовом острове, только шиповник. Чему же удивляться? Любой розовый куст, если перестать за ним ухаживать, возвращается к своей дикой форме. А ведь Туссен был похоронен здесь семьдесят девять лет назад!

Семьдесят девять лет… У Франсуа закружилась голова. Его воспоминания древнее, чем жизнь почти любого из ныне живущих смертных! Что ему делать с такими воспоминаниями? Окунуться в них – все равно, что броситься в пропасть, пытаться управлять ими – все равно, что двигать горы. Сам Франсуа был огромной, толстой книгой, открытой на предпоследней странице: с одной стороны очень тяжелой, с другой – бесконечно легкой. Да, он был книгой, которую нужно удерживать в руках, чтобы она не закрылась сама собой.

Как вернуться к ее первым строкам? У него больше недоставало на это сил. Франсуа знал, что любил Туссена всей душой, и сказал ему об этом… И попросил прощения за то, что не в силах сказать большего. И ту же мысль, ту же просьбу о прощении обратил ко всем прочим умершим…

Он уже собирался уходить, когда его взгляд невольно упал на брошь. И все внезапно переменилось.

Роза де Флёрен тоже связана с этими местами. Это ее розовый куст Франсуа посадил здесь – розовый куст Уарда для избранных, который она подарила ему ради своей великой любви. Роза де Флёрен незримо присутствовала здесь, и теперь Франсуа думал только о ней.

Он понял вдруг, что любил эту женщину больше всех остальных, даже больше, чем Ариетту, свою жену. Быть может, потому что у них было всего две короткие, волнующие встречи; женись он на Розе, и эти воспоминания ушли бы. Но они остались. Дня не проходило, чтобы он не вспомнил о ней, пристегивая ее брошь к своему сердцу, хотя уже давно забыл ту, с которой делил свою жизнь и которая подарила ему детей.

Франсуа чувствовал огромную растерянность. Его стали мучить угрызения совести. Видимо, его слабость сделалась заметна, поскольку Диана и Сабина – обе подбежали к старику. Однако Франсуа смог совладать с собой и успокоился. Все хорошо; завтра они будут в Париже.

***

Они приплыли туда утром и высадились в гавани на правом берегу, напротив Гревской площади. Сабина не могла скрыть волнения и смахнула слезу. Диану, которая никогда прежде не была здесь, город ошеломил. Она и помыслить не могла, что возможно подобное столпотворение. В какую бы сторону она ни бросала взгляд, везде царила кипучая, бьющая через край активность.

Как и каждое утро, работники чистили городские стойла, куда скот загоняли на ночь, и вывозили навоз на носилках, чтобы удобрять поля; один пастух гнал своих быков, другой – свиней. Чуть дальше, сидя прямо на проезжей части, мостильщик вбивал камни в мостовую. Тут лакей в ливрее выгуливал пару борзых, там, в портшезе, проплывала знатная дама, демонстрируя нескромное декольте, но закрыв вуалеткой лицо. Проводник через лужи устанавливал свою доску на залитом водой перекрестке, сборщик битых бутылок копался в грязи и помете…

Но больше всего поражали воображение крики – крики парижских торговцев, раздававшиеся отовсюду: «Свежие бобы! Чемерица! Камедь! Свежее мясо с добрым чесноком! Пикардийский сыр! Горячие лепешки и горячие вафли! Отлично высушенные мальтийские фиги! Свежая селедка! Только что выловленная морская свинья! Хворост, кому хворост! Оловянные горшки, кувшинчики! Зеркала, которые делают женщин красивее! Образы Пресвятой Девы и всех святых!»

Продавщица венков из роз подошла к Диане и надела один из них на ее темные волосы:

– Купите веночек, вы в нем прямо королева!

Подскочил продавец отвара со своим сосудом на спине.

– Отведайте меня! Я лечу от всех недугов!

А потом пошли торговцы крысомором, мылом, метлами, свечами, сарацинскими коврами – многоцветными чудесами, каких она никогда не видывала.

Диана повернулась к Франсуа и сверкнула улыбкой.

– Как это прекрасно! Это сама жизнь!

Франсуа серьезно кивнул… Да, Париж – это сама жизнь. Ради этого, а также в надежде увидеть свет Севера он и решил умереть здесь…

Нигде люди не собрали больше чудес: в Париже – самые прекрасные памятники, самые священные реликвии, самый почитаемый Университет. Париж, по преимуществу, обиталище духа, и именно здесь должен просиять внутренний свет…

Франсуа направился к дому Вивре. Своих стражников он разместил на первом этаже, а сам устроился на третьем. Несмотря на возраст, Франсуа выбрал именно эту комнату, потому что жил в ней когда-то. Если подниматься по лестнице станет слишком тяжело, он велит слугам нести себя.

Диане и Сабине досталась комната на втором этаже; они собирались ночевать попеременно то здесь, то в доме Сабины. С позволения Франсуа дамы захотели тотчас отправиться туда. Старому сеньору тоже не терпелось снова выйти на улицы.

Он попросил стражников следовать за ним на расстоянии – так он решил передвигаться по Парижу. Он хотел быть один, но при этом уберечь себя от грабежа, поскольку на его драгоценности, особенно на брошь, могли позариться. Впрочем, эта прекрасная вещь ненадолго задержится в его собственности. Франсуа решил отделаться от нее как можно скорее. После вчерашних размышлений она стала ему в тягость.

Как он уже решил, эта драгоценность должна достаться какому-нибудь алхимику. Франсуа знал, где их можно найти: в харчевне, которую построил для них Никола Фламель, величайший из всех адептов. Она находилась на перекрестке улицы Мариво и улицы Писарей. Старика даже удивила уверенность, с какой он отыскал к ней дорогу. Столько лет прошло, а он ничего не забыл в лабиринте парижских улиц.

Перейдя по Богородичному мосту, заменившему прежние мостки Мильбре, которые находились тут в его время, Франсуа поравнялся с группой каких-то людей, возбуждавшей насмешки прохожих. Это оказались слепцы из приюта Трехсот, узнаваемые по своим серым балахонам с нашитыми на них медными цветками лилий. Они двигались цепочкой, держа друг друга за плечо, и, несмотря на обитые железом посохи, поминутно спотыкались, будто пьяные. При этом бедняги безостановочно бубнили традиционный призыв своего братства:

– Смилуйтесь над тремя сотнями убогих, что не видят ни зги!

У Франсуа не было ни малейшего желания подшучивать над ними. Эти люди были его братьями. Ведь он сам ослеп в юности и никогда не забывал этого. Пришла пора отдать долг Господу, который даровал ему прозрение. Франсуа подошел к первому слепцу в цепочке и сунул ему в руку кошелек, шепнув на ухо:

– Спрячь. Здесь одно золото.

Старый алхимик сразу же узнал харчевню мастера Фламеля. В качестве вывески у нее был усеянный лилиями щит, а на фасаде красовалась надпись: «Мы, пахари, мужчины и женщины, пребывающие под сенью дома сего, построенного в год Господень тысяча четыреста седьмой, обязаны читать каждый день по разу Отче наш и Богородицу, моля Бога о милосердии и прощении бедным грешникам усопшим. Аминь».

Внутри царило величайшее оживление, доносились жаркие споры и веселые возгласы, ибо, вопреки расхожему мнению, алхимики вовсе не были людьми мрачными, но напротив – влюбленными в жизнь…

Франсуа обвел помещение взглядом. Он задумал отдать свою брошь женщине. Такое было вполне возможно. Ведь среди алхимиков попадаются и дамы: они помогают своим супругам или тем мужчинам, которые им дороги, как госпожа Пернелла – супруга Никола Фламеля, или Юдифь из Гренады, помогавшая ему самому в преодолении черной, красной и белой ступеней.

Действительно, среди мужчин, как духовных, так и мирян, составлявших подавляющее большинство посетителей, обнаружилось и несколько супружеских пар. Франсуа уже собрался направиться к одной из них, но вдруг замер. Ему подумалось, что из-за преклонного возраста у него начались видения.

За столом сидела в одиночестве какая-то женщина. Женщина, занимающаяся алхимией самостоятельно, а не вместе с мужчиной! Само по себе это уже было необычайным. Но еще невероятнее показалось Франсуа то обстоятельство, что он ее, кажется, узнал!

Он подошел поближе… Нет, он не ошибся: это Софи де Понверже, вместе с которой он преодолел белую ступень Великого Деяния на пути в Компостелу! Конечно, она постарела. Должно быть, сейчас ей лет сорок пять. Время пощадило и прекрасные белокурые волосы, и белую кожу, и блеск светло-серых глаз. Даже одета она была как прежде, в простое белое платье, наподобие тех, что носят послушницы.

– Софи, Мудрость Юга!

Она смотрела в другую сторону, поэтому не видела приближающегося Франсуа. Однако, услышав имя, которым тот величал ее во время паломничества, женщина так и подскочила на месте.

– Вы? Но разве вы не?..

– Не умер? Нет. Провидению было угодно, чтобы я, хоть и ненадолго, повидал вас.

– Прошу прощения. Это от неожиданности, от волнения!

– Кто привел вас сюда, к этим людям?

– Вы.

Франсуа де Вивре уселся рядом.

– Расскажите…

И Софи де Понверже принялась рассказывать…

Вернувшись из Компостелы, она вышла замуж за довольно богатого буржуа из Реймса, старше ее годами, который взял титул рода Понверже, в противном случае обреченный исчезнуть. У нее родился сын. Сейчас он уже женат, и у него тоже есть сын. Ее муж давно умер, а она, обеспечив продолжение рода, решила пуститься в приключение, которое непреодолимо влекло ее еще с того времени, как Франсуа впервые о нем заговорил. Она посвятила себя алхимии.

Не зная, с чего начать, Софи услышала о харчевне Никола Фламеля и явилась сюда…

Она улыбнулась чуть робко.

– Как вы считаете, что мне теперь делать?

– Надеть вот это.

Франсуа отстегнул брошь и протянул ей. Она живо отвела его руку.

– Никогда! Я не посмею!

– Наденьте. Это будет одной из последних радостей в моей жизни.

Франсуа пришлось долго настаивать, и Софи, в конце концов, уступила. В шумной и дымной харчевне Никола Фламеля роза Розы де Флёрен в первый раз засверкала на груди Софи де Понверже.

Старый сеньор улыбнулся.

– Благодаря этой драгоценности вы добьетесь успеха, Софи. Не из-за ее ценности, конечно, ни даже потому, что она символически представляет собой две последних ступени Деяния, но потому, что в ней заключено много любви, море любви. А в алхимии главное – любовь. Как и во всем прочем…

***

Софи де Понверже не захотела расстаться с Франсуа. Она поселилась вместе с Сабиной и Дианой, и три женщины поделили свое время между домом Вивре, откуда Франсуа почти не выходил, и домом Сабины у гавани Сент-Поль.

Диана, беременность которой стала заметнее, теперь знала о парижской жизни все. И даже час определяла не по колоколам церквей, а по уличным крикам. Первым, сразу по пробуждении, всегда проходил разносчик умывания:

– Теплое умывание, без обмана!

Предпоследним, уже в сумерках, кричал винный зазывала, а последним, перед наступлением темноты, – вафельник, продавец «беспамяток». Правда, потом подавал голос еще один, единственный, кого она не любила, – звонарь по усопшим.

Звонарь по усопшим был, наверное, самым любопытным персонажем во всем Париже. Он пускался в путь среди ночи, неся в правой руке фонарь, позволяющий видеть дорогу на неосвещенных улицах. На нем была длинная черная риза, украшенная черепом, скрещенными костями и серебряными слезами. В левой руке он держал колокольчик. И через каждые двадцать—тридцать шагов кричал:

Проснитесь, люди спящие!

Молитесь за навек усопших!

Так обходил он за ночь всю столицу и удалялся только поутру…

Диана обожала дом у гавани Сент-Поль, который из-за своего состояния предпочитала дому на слишком шумной паперти. Долгими часами она сидела в саду, наслаждаясь особым очарованием этого островка спокойствия в самом сердце огромного города. Много думала о быстро приближавшемся Дне всех святых и об обоих Франсуа: о том, кому предстояло умереть, и о том, кого носила в себе, готовом скоро родиться.

Сабина каждый день ходила молиться на могилу Изидора, на кладбище дворца Сент-Поль. Прибыв в Париж, она хотела удалиться в ближайший монастырь бегинок, но Диана умолила подругу не делать этого. Раз уж она не собирается снова выходить замуж, то почему бы не остаться рядом и не помочь ей воспитывать детей? Разве это не ее долг? Она же крестная мать Маргариты! И, в конце концов, Сабина согласилась.

Поскольку после Дня всех святых ей все равно предстояло покинуть Париж, Сабина Ланфан хотела сперва передать свой дом у гавани Сент-Поль Церкви. Но потом решила подарить его Памфилу Леблону. Так у нее останется чувство, будто в ее доме поселился юный Изидор. Ведь Памфил, несмотря на свое геройство при освобождении Парижа, опять стал простым поваром во дворце, и никто даже не подумал отблагодарить его. Дом и сад будут ему самой большой и самой прекрасной наградой…

С приходом осени Диана де Вивре уже не покидала дом у гавани Сент-Поль. Ей приходилось беречь себя, и Сабина большую часть времени оставалась в ее обществе. А Софи де Понверже почти неотлучно находилась с Франсуа, которого не хотела оставлять в одиночестве. Диана попросила ее стать крестной матерью, когда родится дитя Всех святых, и та с радостью согласилась. Что касается крестного отца, то Анн, регулярно писавший супруге, определил на эту почетную роль Мышонка.

***

Со времени своего возвращения во французскую армию Анн не переставал воевать. Французы уже оправились от неожиданного зимнего нападения англичан. Анн участвовал во взятии Шато-Ландона и Немура, где сыграл заметную роль.

Многие причины заставляли его пытаться превзойти самого себя. Прежде всего, он хотел показать себя достойным прадеда, о котором не переставал думать. Анн де Вивре мечтал покрыть славой его имя, поскольку, хоть он тоже считался Вивре, именно Франсуа, и никто другой, оставался носителем титула.

А затем он узнал от Дианы невероятную, сказочную новость: она носит под сердцем дитя Всех святых! И Диана вместе с Франсуа в Париже! Каждый день Анн молил Бога о том, чтобы тот позволил французскому королю и армии войти в столицу до назначенного срока, и почти каждый день рисковал собой в бою, чтобы ускорить это событие.

Однако, несмотря на многочисленные воинские подвиги, Анн выделился совсем по другой причине. После своей свадьбы он, крестник Бастарда Орлеанского, верный сподвижник короля еще с тех пор, когда тот был всего лишь дофином, стал бургундским сеньором. Вначале Анн находил это обстоятельство всего лишь приятным, но вскоре убедился в том, что его новый статус повлек за собой и более серьезные последствия.

После Аррасского договора бургундские дворяне получили дозволение присоединиться к французской армии – и стали прибывать во все большем количестве. Но зачастую, попав в чужое, а то и враждебное окружение, они чувствовали себя неуютно. И Анн, будучи сиром де Куланжем, бургундским дворянином, счел своим долгом сблизиться с ними. Вскоре он сделался незаменимым посредником между бургундцами и французами.

От вновь прибывших бургундцев Анн узнал новости о Мышонке. Выздоровев, тот покинул Париж и оказался при дворе Филиппа Доброго, который взял его под свое покровительство. Тогда-то Анн де Вивре и написал своему товарищу, попросив того стать крестным своего ожидаемого ребенка…

Большим событием кампании 1437 года стала осада Монтро. Во время ее произошло одно беспрецедентное событие. 10 октября после яростной пушечной пальбы в стене образовалась брешь, и король впервые решил рискнуть своей особой. Все увидели, как робкий Карл VII вдруг высоко воздел меч и первым бросился на приступ. Это произвело должное впечатление: французы устремились за королем с неудержимой силой, и через час крепость была взята.

В какой-то момент король оказался в настоящей опасности. Когда он карабкался вверх по обломкам обрушившейся стены, один из защитников чуть не опрокинул его. По счастью, какой-то французский рыцарь, оказавшийся рядом, сразил нападавшего. Когда схватка закончилась, Карл VII велел разыскать своего спасителя.

Тот был найден и приведен пред королевские очи. У него был герб, раскроенный на «пасти и песок» с золотым цикламором посредине. Другой его особенностью были два меча, по одному в каждой руке.

– Кто вы, рыцарь?

– Анн де Вивре, сир де Невиль и де Куланж, к вашим услугам, государь.

Король, еще весь в поту от предпринятых усилий, рассматривал этого рыцаря с любопытством и симпатией. Он слышал о франко-бургундце бретонского происхождения, живом символе обретенного единства страны.

– Я знаю, кто вы, и хочу видеть вас подле себя. Вы будете в моей свите при нашем вступлении в Париж.

Анн глубоко поклонился, вне себя от радости. Однако не смог удержаться и спросил:

– А когда мы вступим в Париж, ваше величество?

– Как только будет возможно.

– Ко Дню всех святых?

– Не исключено.

Король посмотрел на него с некоторым удивлением. Анн отвесил еще более низкий поклон и удалился. Делать нечего. Он должен повиноваться приказам своего короля, оказавшего ему эту великую честь, а также воле Франсуа. Остается только молить Бога, чтобы Он позволил Карлу VII, французскому войску и самому Анну оказаться в Париже ко Дню всех святых.

***

Когда колокола собора Богоматери призвали верующих на праздничную мессу в честь Дня всех святых 1437 года, Карл VII и его армия все еще не вошли в столицу.

Проснувшись в то утро, Франсуа первым делом поздравил себя с хорошей погодой. Светило солнце, что редко случается в День всех святых. Подойдя к окну, Франсуа увидел, что собор залит ярким светом. Значит, скоро свет Севера может вспыхнуть в витражной розе. И тут он вспомнил, что этот день – последний, что сегодня вечером он умрет…

Свет Севера! Входя в собор, чтобы присутствовать на богослужении, Франсуа де Вивре думал только о нем. Ему удалось встать в первом ряду, в самом центре креста, который образовывало пересечение центрального нефа и трансепта, точно между двумя розами, лицом к алтарю. Он стал ждать.

Франсуа чувствовал себя превосходно. Вообще, с тех пор, как он оказался в Париже, у него не было ни малейшего недомогания, ни малейшего признака, предвещавшего неизбежное событие. И все же он не надеялся ни на какую отсрочку: это должно произойти сегодня.

Но старика это больше не заботило. Преградой между ним и смертью оставался свет Севера. Франсуа не помышлял ни о чем другом: ни об отсутствующем Анне, который лишь повиновался его же приказу, ни о том, что сегодня ночью родится дитя Всех святых.

Диана была уже на сносях, Сабина осталась, чтобы помогать ей. В собор с Франсуа пошла только Софи де Понверже. Когда появился епископ в окружении своих священников, старый сеньор улыбнулся своей спутнице. И получил в ответ растроганный взгляд. Софи восхищалась его мужеством.

Ах, при чем тут мужество! То, чего Франсуа ждал всю свою жизнь, должно, наконец, свершиться. Он чувствовал себя жадным, нетерпеливым, как ребенок!

Сегодняшняя служба была исключительной. Изредка – отнюдь не каждый год, – по случаю какого-нибудь большого праздника капитул собора Парижской Богоматери решал достать на свет бесценные реликвии, которыми владел Париж. Вот и сейчас под торжественные песнопения, воскурив ладан, к алтарю принесли в украшенных драгоценными каменьями золотых раках только что доставленные из Сен-Шапель сокровища: частицу Истинного Креста, терновый венец, одеяние и покровы Христовы, губку, пропитанную уксусом на Голгофе, наконечник убившего Его копья и главу Людовика Святого.

Все присутствовавшие опустились на колени – на солому, которой были усыпаны каменные плиты пола. Преклонил колени и Франсуа, несмотря на трудность, которую ему это доставляло. Епископ и священники простерлись ниц. Затем реликвии поместили у подножия алтаря. При звуках торжественного песнопения все поднялись, и месса началась.

Франсуа де Вивре сложил перед собой руки. Солнечный луч, проникавший через южную розу, падал прямо на золотой перстень со львом и ярко сверкал в его рубиновых глазах. Серебряный перстень с волком на левой руке оставался пока в тени, гагатовые глаза зверя спали. Недолго же продлится их сон!

Франсуа бросил взгляд на Софи де Понверже, стоявшую рядом. Брошь на ее груди искрилась тысячей огоньков.

Франсуа было немного стыдно, но ему никак не удавалось сосредоточиться на службе. Даже присутствие наисвятейших реликвий, которые мало кто сподобился видеть хоть раз в жизни, не могло удержать его внимание. Они интересовали Франсуа лишь в связи с тем, чего он ожидал. Бог физически присутствовал под этими сводами. Вот что было залогом высшего воздаяния!

Отвлекшись от алтаря, Франсуа начал попеременно смотреть на обе витражные розы и даже слегка удивился, почему не сделал этого раньше. Южная роза была вся в красных тонах – цвет крови, цвет рыцарства, цвет его отца; а северная восхитительно и гармонично переливалась фиолетовыми оттенками. Фиолетовый был излюбленным цветом его матери. Франсуа словно воочию вновь увидел ее рядом с собой в фиолетовом платье на трибуне Реннского турнира, когда отец вышел на ристалище.

Как же все это очевидно! Свет Юга, насыщенный силой, зноем, – это свет мужчин. Свет Севера, сокровенный, источающий тайну, – свет женщин.

В своей жизни Франсуа немало сражался, и многое отдал стороне отца. Пора теперь матери осветить принадлежавший ей некогда перстень через фиолетовый витраж, обозначить собственного зверя, который символизирует темную половину самого Франсуа.

Месса в честь Дня всех святых шла своим чередом, и Франсуа де Вивре, пристально глядя на свои сложенные руки, с верой ждал свершения чуда. Уже звучали последние молитвы, а все еще ничего не случилось. Наконец, произнеся Ite missa est, епископ вместе со священниками удалился.

Франсуа сначала не понял. Решил, что ошибся. Но потом вдруг почувствовал, как его сердце разбилось. Значит, все кончено и ничего не произошло? Он не мог в это поверить! Не мог.

Франсуа схватил Софи де Понверже за руку с таким отчаянием, что она бросила на него испуганный взгляд.

Но почти сразу же отвернулась и упала на колени. Реликвии покидали собор, чтобы вернуться в Сен-Шапель. Снова раздались песнопения, и священнослужители в пышных ризах подняли золотые раки со ступеней алтаря.

Франсуа поморщился от боли – ему никак не удавалось опуститься на колени, суставы одеревенели, и он напрасно силился согнуть их. Перед ним на плечах носильщиков среди коленопреклоненной паствы проплыла частица Истинного Креста, и только старый сир де Вивре, один во всем гигантском соборе, продолжал стоять на ногах.

Приближался терновый венец в золотой раке, украшенной изумрудами и аметистами. Так и не сумев преклонить колени, Франсуа как можно почтительнее опустил голову – и вот тут-то настал величайший миг его нескончаемой жизни!

Он вскрикнул, перекрыв торжественные голоса певчих. Луч солнца, проникший сквозь южную розу, только что ударил в один из самоцветов раки, в аметист глубокого фиолетового цвета. Тот вспыхнул и озарил этим отблеском перстень с волком!

Терновый венец Господа свершил чудо. На какое-то мгновение перстень со львом и перстень с волком засверкали одновременно, освещенные красным и фиолетовым, светом Юга и светом Севера. Франсуа увидел свет Севера! Он хорошо прожил свою жизнь, и сам Бог только что подтвердил это, даровав ему знамение!

Не объяснив толком Софи де Понверже, что же произошло, Франсуа только и сказал ей, когда они вышли из собора, что эта последняя месса, на которой ему было позволено присутствовать, переполнила его радостью. Это несказанно изумило женщину: за несколько часов до смерти Франсуа говорит о радости.

Ему вдруг захотелось поделиться с тем, кто лицезрел свет Севера прежде него, – с давно умершим братом, с Жаном, кости которого сам Франсуа перенес некогда в склеп кладбища Невинно Убиенных Младенцев.

Сир де Вивре объявил об этом Софи. Женщину встревожило его намерение.

– Не пойдете же вы в такую даль пешком?

Франсуа безмятежно улыбнулся.

– А чего мне бояться? Смерти?

– Смерти без покаяния, скоропостижной, прямо на улице!

– Я исповедался вчера. Но, если угодно, попросите какого-нибудь священника дождаться моего возвращения.

Напрасно Софи настаивала, Франсуа хотел пойти один… И она, смирившись с его волей, вернулась в собор.

Уж чего-чего, а священников там хватало. Они собрались сюда со всего Парижа и окрестностей, дабы зреть святые реликвии.

Находился среди них и Рено Сент-Обен. Несколько месяцев назад он был официально назначен священником прихода Сен-Совер, в замещение предыдущего, изгнанного прихожанами. Когда какая-то женщина в белом обратилась с просьбой к старому священнику, стоявшему неподалеку от него, Рено краем уха уловил обрывки фраз, и молодому кюре показалось, что он ослышался…

Подойдя к незнакомке, он переспросил:

– Дом Вивре, вы говорите? Кто-то из Вивре сейчас в Париже?

– Да. Франсуа. Это его последний день… Ну, наверное.

Сегодня ему исполняется сто лет.

– Где он?

– На кладбище Невинно Убиенных Младенцев. Пошел навестить умершего брата.

Рено Сент-Обен поспешно покинул собор и стремглав побежал к кладбищу. Его дед! Так долго он мечтал познакомиться с этим человеком! И Господь даровал ему это в последний день жизни старца… Как теперь сомневаться в мудрости Провидения?

Но по дороге Рено передумал идти прямо туда. Есть в Париже человек, гораздо более близкий Франсуа, чем он сам, – его мать Мелани. Конечно, она поклялась никогда не выходить из обители, но предупредить ее необходимо… Молодой священник свернул в сторону своего далекого прихода и отправился к обители Дочерей Божьих, находившейся на самом севере столицы.

К монастырю он прибежал, совсем запыхавшись.

– Матушка, я знаю: ничто из внешнего мира не существует для вас, но должен вам сказать: Франсуа де Вивре – в Париже.

Мелани невероятно побледнела.

– Мой отец? Он еще жив?

Мать Мария-Магдалина, настоятельница обители Дочерей Божьих, не колебалась ни мгновения.

– Я с тобой!

***

Франсуа де Вивре знал кладбище Невинно Убиенных Младенцев наизусть. Оно немного напоминало монастырскую обитель, в центре которой располагался большой пустырь, примерно сто на сто пятьдесят метров. Эту площадку опоясывала галерея, над которой возвышался еще один этаж, служивший оссуарием, – местом хранения костей. Покойников погребали на центральном участке. Когда от мертвецов оставались одни скелеты, кости выкапывали и помещали в оссуарий, чтобы освободить место для новых могил.

Оссуарий был прорезан окнами, и снаружи через них виднелись груды черепов, будто выглядывавших наружу.

Череп своего брата Франсуа положил когда-то в той части оссуария, что примыкала к Скобяной улице, поскольку именно она была обращена окнами на север.

Франсуа искал Жана, неустанно заглядывая в зловещие отверстия под остроконечной крышей. Но где брат? Да и здесь ли он еще? Ведь минуло почти пятьдесят лет…

В конце концов, Франсуа отказался от бесполезных поисков. С Жаном случилось то же, что и с другими его умершими. Все это слишком старо, слишком далеко…

Франсуа вдруг почувствовал себя очень одиноким. Не надо было приходить сюда. Он жалел о своем доме, о Софи де Понверже, об успокаивающей близости собора Парижской Богоматери. Там он хотел умереть, там, а не среди этих незнакомцев!

Он нес в себе несравненный фиолетовый свет, в его памяти еще звучала торжествующая песнь, сопровождавшая вынос реликвий. Франсуа требовалось собраться с мыслями, сосредоточиться, но именно тут, на кладбище, царили невероятные шум и суета.

Кладбище Невинно Убиенных Младенцев всегда было одним из самых оживленных мест Парижа, но казалось, что никогда еще тут не собиралось столько народу, как в нынешний день. Франсуа попадались навстречу красильщицы с пальцами всех цветов, белошвейки с тюком белья на головах, торговки башмаками, продавцы лент. Без всякого почтения к освященному месту играли в кости студенты, в воздухе разносился запах жареной гусятины, проникая с ближайших улиц, либо с Медвежьей, либо с Гусиной. Торговец сарацинскими коврами разложил свой товар прямо на земле. Был тут паломник к святому Иакову Компостельскому, в широкополой шляпе и с клюкой, рыцарь в облачении крестоносца. Куда он так вырядился? Уже давно нет никаких крестовых походов. Шлялись и другие люди: буржуа с супругами, простонародье, попрошайки, влюбленные парочки, дети.

Франсуа де Вивре свернул под своды галереи, выходившей на Скобяную улицу, и внезапно остановился, глянув себе под ноги. Он стоял на надгробной плите, где были написаны два полустершихся, но вполне различимых слова: Hodie mihi.

Он прекрасно помнил… Когда он впервые увидел эту могилу, там отчетливо читалось предостережение, которое безвестный покойник захотел бросить живым из могилы: Hodie mihi eras tibi . И вот от всей надписи остались только два первых слова… Как прекрасно соответствовали они нынешней действительности!

Тогда и только тогда Франсуа де Вивре до конца осознал, что скоро умрет. И в первый раз ощутил слабость. Его тело, его старое, верное тело, на протяжении всей его жизни оказывавшее ему величайшую услугу – не напоминать о себе, внезапно предало его. Оно покидало душу, расставалось с ней. Напоминало Франсуа о том, что создано лишь из малой толики материи, как земля под ногами, которая торопит его вернуться в нее.

Hodie mihi: сегодня, не завтра. Теперь, не потом…

Франсуа оперся о стену галереи, чтобы перевести дух, и тотчас же отшатнулся. С тех пор, как он приходил сюда в последний раз, здесь появился рисунок: пляска смерти. Это была череда картинок, занимавших всю длину стены.

Прямо перед ним были изображены два скелета, тянущих за руку архиепископа и рыцаря. Рыцарь был одет по нынешней моде. Он не сопротивлялся, хотя скелет был гнусен – с болтающимися на костях остатками плоти и широкой ухмылкой от уха до уха, напомнившей Франсуа комедианта с корабля.

Под картинкой имелся текст. Франсуа попытался прочитать. Смерть и рыцарь о чем-то переговаривались… О чем? Слова плясали перед глазами. Некоторые он все же разобрал.

«Все Адама сыны предо мной равны», – говорила смерть. «Пора забыть про дам, на другой танец зван», – отвечал рыцарь.

Франсуа познал и это. Подарив свою розу Софи, он навек распрощался с дамами.

Ценой невероятного усилия он зашагал дальше. Фреска на стене галереи разворачивалась, мимо него проходили чередой всевозможные люди в свой последний час: оруженосец, аббат, купец, каноник, сержант, монах, ростовщик, священник, земледелец, отшельник, ребенок…

Франсуа де Вивре стало невмочь. Взор застилала пелена. Случайно он услышал обрывок чьей-то беседы:

– Говорят, король Карл скоро вступит в Париж!

Что это означает? Для Франсуа «скоро» значит «никогда». Он уже ничего не узнает о людских деяниях. История на этом заканчивается. Его огромная книга, исполненная красок и звуков, закрывается…

– Смерть – Святая Невинность!

По толпе пронесся возбужденный крик. Потому и собралось сегодня столько людей на кладбище, что каждый год в это время здесь традиционно устраивалось одно зловещее представление, до которого так охоч народ.

Кюре кладбищенского прихода с ключом в руках приблизился к большому железному ящику, стоящему торчком возле одной из колонн галереи, своего рода вертикальному гробу, который открывали раз в году, в День всех святых. Его содержимое и называлось «Смерть – Святая Невинность».

Раздались крики одобрения. Кюре извлек на свет алебастровую статую, с потрясающим натурализмом изображавшую разлагающийся труп с копьем в руке… Вопли сделались громче.

Открытие ящика послужило сигналом к началу представления. С противоположной галереи, держась за руки, появились скелеты. Послышалась музыка. Скелеты пустились в пляс, и все собравшиеся умолкли, чтобы послушать их песню.

Убийцы или жертвы,

Мы все теперь дружны

И в бездне этой смертной

Пред вечностью равны!

Франсуа де Вивре ухватился за колонну… Это же они, комедианты с корабля! Они же сами ему сказали, что представляют жизнь или смерть, на выбор. Теперь они вырядились скелетами, но каждый сохранил какой-нибудь отличительный знак, чтобы можно было узнать, кем они были при жизни: жезл коннетабля, топор разбойника…

И полководец грозный,

И гнусный лиходей

На трапезе загробной

Попотчуют червей…

Девушки, такие красивые на корабле, теперь превратились в уродливых кукол, молодые люди обернулись отвратительными паяцами. У принцессы на голом черепе торчал высокий головной убор, у шлюхи не было ничего, зато она намазала красной помадой вокруг зубов, и это производило чудовищное впечатление…

Они явились сюда все: папа в тиаре, сарацинка с вуалью под пустыми глазницами, студент с чернильницей, служанка с зеркалом…

Не различить, поверьте,

Принцесс и потаскух,

Когда на ложе смерти

Они познают мух.

Язычницу и папу

Пленил один кумир,

В кромешные палаты

Зовет к себе на пир.

Пусть прелесть ненаглядной

Поистрепалась малость,

Зато костей изрядно

Любовнику досталось…

Дурнота, охватившая Франсуа, росла, становилась невыносимой, но не столько даже из-за ужимок комедиантов, сколько из-за музыканта. Робен Левер сменил «t» на «s». Он оставил свой орган и, взяв в руки виолу, играл на ней сухо, механически, точь-в-точь как трувер во время черной чумы, когда Франсуа впервые познакомился с Пляской Смерти…

Черная чума, самое ужасное воспоминание в его жизни! Смерть матери, флагелланты, распятые евреи, избиение прокаженных. Франсуа хотел бы зажать уши руками, чтобы ничего не слышать, но ему недостало сил.

Вдруг одним радостным жестом скелеты избавились от земных знаков различия. И шлюха, у которой ничего не было в руках, стерла помаду, красневшую вокруг зубов. Теперь они все стали одинаковыми. Нельзя было даже отличить мужчин от женщин. Они закружились в неистовом хороводе, весело задирая ноги.

Пусть смерть глаза изгложет —

Мы больше не заплачем,

Смеяться только можем —

Такая вот удача!

Мы ждем вас в хороводе,

Пускайтесь с нами в пляс!

Отдайте дань природе,

Мы приглашаем вас!

Через дверь галереи, выходящую на Скобяную улицу, Франсуа заметил фасад больницы Святой Екатерины. Ее называли «приютом утопленников», поскольку именно туда приносили тех, кого вылавливали из Сены или находили мертвыми на улице. Если в течение дня за ними никто не приходил, назавтра их бросали в общую могилу кладбища Невинных.

Такая же судьба ожидает и его, если он упадет здесь замертво. Франсуа ни за что не должен был приходить сюда один. Горе одинокому!

– Отец…

Какая-то монахиня с темно-фиалковыми глазами коснулась его руки. Она была вылитой копией Маго д'Аркей, его проклятой любовницы. Значит, он уже в аду? Но почему?

Франсуа слабо произнес:

– Маго…

– Я не Маго. Я ее дочь Мелани, Я… ваша дочь. А это – мой сын Рено, сын Рено де Моллена. Доверьтесь ему, он священник.

Франсуа увидел, как к нему приближается молодой человек лет двадцати с небольшим, русоволосый, кудрявый и голубоглазый. Он без труда поднял старца и понес на руках. Франсуа не сопротивлялся. Выходит, в последний день жизни он сподобился увидеть Мелани, свое незнакомое дитя, и Рено, внука.

Что-то очень важное заключалось в присутствии Рено. Совершенно необходимо понять, что именно…

Но взгляд Мелани, не сводившей с него своих фиалковых глаз, помешал ему… Фиолетовые! Фиолетовые, как свет Севера! Франсуа вновь, словно воочию, увидел, как аметист на раке с терновым венцом преломил солнечный луч и осветил серебряный перстень, снова услышал торжествующую песнь, наполнившую собор Богоматери. Старый сеньор прошептал: «Фиолетовый…» – и потерял сознание.

Он очнулся в собственной постели, на третьем этаже своего дома. Он был крайне слаб, но в полном сознании. Его первым побуждением было напомнить себе о том, что он умирает. Франсуа не испытывал особого страдания, но умирал и чувствовал это. Никакого выздоровления уже не будет. Он уходит.

Было еще светло. Через окно Франсуа мог видеть собор Парижской Богоматери, такой близкий, что возникало ощущение, будто его можно коснуться рукой. У изголовья стояли Рено, Мелани и Софи. Они одновременно увидели, как Франсуа пришел в себя.

Рено склонился к нему.

– Вы в состоянии исповедаться?

Франсуа был удивлен легкостью, с какой заговорил.

– Я уже сказал Софи, что исповедался вчера. Да и какой грех мог я совершить с тех пор? Священник мне был нужен для беседы, и Бог соблаговолил, чтобы это оказался ты. Это чудесно, ты даже вообразить не можешь, до какой степени чудесно! Наклонись поближе…

Обе женщины хотели удалиться, но Франсуа знаком велел им остаться. У него не было тайн ни от той, ни от другой. Он по-прежнему чувствовал совершенную ясность в мыслях.

– Дай-ка мне посмотреть на тебя, Рено! На кого же ты похож? На мать или на отца?.. Думаю, ни на него, ни на нее. Полагаю… ты похож на меня!

Лица молодого священника и умирающего почти соприкасались.

– Ты ведь вдвойне мой потомок, Рено, через Мелани, мою дочь, и через Рено, моего внука. Понимаешь, что это означает? Благодаря тебе в час моей смерти обе половины моего потомства, законная и незаконная, так долго разобщенные, наконец, объединились и примирились.

Рено Сент-Обен затрепетал с ног до головы. Франсуа, чувствовавший, что жизнь уходит из него слишком быстро, подозвал Мелани.

– Ты должна знать о своем брате… Адам был великим злодеем, но умер, попросив у меня прощения.

Мелани вскрикнула от удивления и радости.

– Отец…

– И я прощаю его от всего моего сердца.

Франсуа закрыл глаза. Он сказал правду. Он даровал Адаму прощение, о котором тот молил, прыгая с высот Бастилии. Но прощал его только сейчас!.. О, конечно, Франсуа сказал брату Тифанию и всем исповедникам, которых видел с тех пор, что прощает своего сына. И не лгал. Он простил его, потому что таков был его долг. Но теперь – другое дело. Даже не прощение даровал он Адаму, потому что прощение предполагает обиду, а обиды больше не было. Он любил Адама! Любил этого сына, которого судьба не позволила ему узнать, любил этого несчастного, отчаявшегося, проклятого, любил больше, чем кого-либо, уповая на то, что сила этого мгновения любви восполнит остальное.

Рено начал молитву, которую читают над умирающими. Франсуа понял, что рубеж приближается быстрее, чем он рассчитывал. Время от времени он слышал голос Мелани:

– Мы здесь, отец.

Но Франсуа ее голос казался все более и более далеким.

Имелось одно обстоятельство, которое смущало умирающего: ведь Маргаритка, его первая любовь, обещала, что будет с ним в его последний час. Его последний час настал, а Маргаритки все нет…

Который час? Франсуа открыл глаза и увидел горящие свечи. Однако еще не ночь, поскольку слышны крики Парижа. Должно быть, он заснул в какой-то момент. Но можно ли называть подобное состояние сном? Это набросок смерти. Она упражняется. Она уже совсем близко.

Мелани и Рено молились по-латыни. Софи де Понверже держала Франсуа за руку. Он увидел розу Розы де Флёрен на ее груди и решил, что это будет последним образом, который он унесет с собой с земли, закрывая глаза навсегда…

А новое дитя Всех святых, еще не рожденный Франсуа де Вивре, которому только предстоит занять свое место в этом мире… Уходящий Франсуа хотел бы уделить мысль и ему, и Диане, и Анну… но был слишком слаб. На других его уже не хватало…

Вдруг, неизвестно почему, его посетила уверенность, что он умрет с наступлением ночи. Когда услышит крик винного зазывалы, пора приготовиться. Когда пройдет вафельник, все будет кончено.

Винный зазывала… На Франсуа нахлынули давние воспоминания: трактир «Старая наука», счастливое время, которое он провел здесь, в Париже, со своим братом Жаном и оруженосцем Туссеном! Боже, как прекрасна была его юность! Боже, как прекрасна была его жизнь!

Но оставалась также Жилетта, Жилетта из Берси, бедная девица, которая любила его и умерла на том же месте, где умрет и он сам.

Ее имя еле слышно сорвалось с его губ:

– Жилетта…

– Бочка гренаша открыта в « Удирающей свинье»! Шесть денье пинта, извольте заказывать!

Уже!.. Смерть стояла напротив, с косой в руке. У Франсуа не было оружия, ни доспехов, но он не боялся. Смерть замахнулась косой. Он произнес про себя: «Господи, верую в милосердие Твое».

В мире живых раздался крик вафельника:

– Боже! Кто хочет забыться? Беспамятка сгодится!..

Франсуа де Вивре испустил глубокий вздох. Мелани, Софи и Рено устремились к нему… Нет, Франсуа еще не отошел. Едва заметно дышал. Но было видно, что он вошел в состояние, которое уже не было жизнью, состояние, откуда нет возврата.

На колокольне собора Богоматери прозвонили сигнал к тушению огней, подхваченный всеми колоколами столицы.

И вскоре Рено Сент-Обена заставил вздрогнуть пронзительный звон колокольчика.

Звонарь по усопшим! Разбитый усталостью и волнением Рено, видимо, заснул у изголовья умирающего. Он взглянул на Франсуа и увидел, как тот вдруг запрокинул голову назад и остался лежать с открытым ртом и глазами. Мелани и Софи тоже одновременно вскрикнули. Молодой священник сотворил крестное знамение, а звонарь по усопшим продолжал заунывно тянуть под горький звон своего колокольчика:

 

Глава 19

СВЕТ СЕВЕРА

Диана де Вивре все еще не разродилась. Она была бела как полотно и обливалась потом на широкой кровати с колонками в доме у гавани Сент-Поль. Длинные темные волосы, разметавшиеся по подушке, подчеркивали ее бледность. С приближением ночи Всех святых Дианой постепенно овладевал ужас: неужели это случится завтра, в самом начале Дня поминовения усопших? Ее дитя проживет всего один день!

– Я боюсь, Сабина, боюсь!

Сабина, не отходившая от роженицы ни на шаг, пыталась, как могла, успокоить ее:

– Повитуха сказала, что еще рано…

Это было правдой. Повитуха, которую они вызвали на ночь Всех святых, толстая ворчливая женщина, осмотрев Диану, сказала, что торопиться некуда и что она заглянет попозже. Диана же, наоборот, убеждала ее, что уже совсем скоро. В конце концов, за немалую сумму денег дама родовспомогательница согласилась остаться, но была так уверена в своих словах, что не осталась сидеть подле роженицы, а отправилась спать в другую комнату…

Вдалеке, в ночи послышался звон колокольчика:

Проснитесь, люди спящие,

Молитесь за навек усопших!

Диана де Вивре испустила вопль ужаса:

– Это День мертвых начинается!

Сабина Ланфан старалась утешить ее, но напрасно.

– Бегите за повитухой. Скажите ей, чтобы сделала что угодно, только бы задержать роды. Только не сейчас!

Сабина исчезла. Разбуженная повитуха держалась еще более надменно, чем прежде. Ощупав живот Дианы, она пожала плечами:

– Что вы мне тут рассказываете? Еще и не началось ничего, а ежели угодно мне на слово поверить, так и вовсе не скоро начнется.

– Вы уверены? Но ведь сроки…

– Я до вас десятки таких, как вы, облегчила. Не вы первая, не вы последняя после срока родите… Спите покуда, это лучшее, что вы можете сделать. Покойной ночи!

Диана де Вивре осталась наедине с Сабиной, которая ухаживала за нею, как могла. Дала ей выпить отвару, ласково разговаривала – обо всем и ни о чем, – пока Диана, вконец измученная, не заснула…

Ее разбудил далекий крик:

– Кому теплое умывание? Без обмана!

Комната была освещена слабым серым светом. Занимался день. Диана де Вивре лежала, задумавшись. Ничто не произошло так, как она предполагала. Не оправдались ни ее надежды, ни страхи. Дитя Всех святых не появилось на свет, но и в первый час Дня мертвых она не родила…

День мертвых! Неожиданно Диана вскрикнула и разбудила Сабину, которую, в конце концов, тоже сморил сон.

– Франсуа!

Сабина Ланфан живо вскочила на ноги. За всю эту ночь ни та, ни другая, думавшие только о родах, даже и не вспомнили о смерти, которая должна была постучать в дверь другого парижского дома. Точнее, они старались не думать о ней, и им это удалось.

Сабина набросила на плечи черную шаль и выглянула в окно, за которым начинался грустный ноябрьский день. – Я схожу туда…

***

Франсуа де Вивре не умер. В какой-то момент показалось, что он перестал дышать, но, уже читая отходную, Рено Сент-Обен с удивлением заметил, как умирающий слабо шевельнулся. И так продолжалось всю ночь. Старик лежал почти неподвижно, сжав губы, с закрытыми глазами, с запавшими ноздрями. Явно ничего не сознавал. Он едва дышал, был едва жив – но жив!

Видя подобное чудо, Софи де Понверже рано утром отправилась за врачом. Мелани и Рено остались. Когда вошла Сабина, ученый муж как раз стоял у изголовья и щупал пульс.

– Никогда ничего подобного не встречал! Правда, я никогда и не видел, чтобы кто-то прожил сто лет. Должно быть, тело этого человека обладает исключительной силой, и его агония будет столь же непомерной, как непомерной была вся его жизнь.

Сабина приблизилась к врачу.

– Значит, он может еще долго прожить в таком состоянии?

– Несколько часов, несколько дней, несколько недель… Одному Богу ведомо.

Лекарь повернулся к молодому священнику и матери настоятельнице.

– Я вижу, что в молящихся у него недостатка нет. Только в этом он и нуждается…

Мелани больше не отходила от Франсуа. Обитель может обойтись без нее сколько понадобится. Рено же, призванный своими священническими обязанностями, вынужден был уйти. Ему требовалось служить мессы в церкви Сен-Совер, исповедать и причащать прихожан. Но он возвращался так часто, как только мог, и проводил со своим дедом все ночи.

Софи де Понверже осталась с Мелани. Объяснив монахине, какое восхищение она питает к Франсуа, Софи, по просьбе матери настоятельницы, принялась рассказывать, каким был этот удивительный отец, встреченный дочерью лишь на пороге смерти. Ибо во время паломничества в Компостелу Франсуа поверил своей юной спутнице больше, чем кому-либо другому; Софи знала о нем практически все.

Когда приходила Сабина Ланфан, Мелани слушала от нее повесть о последней части жизни Франсуа, исполненной безмятежности, мудрости и любви. Но Сабина никогда не задерживалась надолго. Ее ждала Диана, и скоро она опять уходила к дому у гавани Сент-Поль.

Так, будто во сне, проходили за днями дни. Время словно застыло. Франсуа де Вивре по-прежнему не умирал, Диана де Вивре не рожала, а король Франции все не вступал в Париж…

***

На Святого Мартена зимнего, в понедельник, 11 ноября 1437 года, французская армия в полном составе разбила свой лагерь у Сен-Дени.

Казалось, после взятия Монтро в прошлом месяце Карла VII вновь охватила его вечная нерешительность. Он не переставал кружить по Иль-де-Франсу, хотя до Парижа было рукой подать и никакие враги ему уже не препятствовали.

Анн думал, что помрет от злости! На День всех святых он чуть не совершил непоправимое. Его так и подмывало все бросить, вскочить на коня и поскакать к близким стенам столицы, рискуя потерять всякое уважение и навлечь на себя бесчестье.

Он опомнился… Но вовсе не из-за обещания, данного ему Карлом VII, что он войдет в столицу вместе с королевской свитой, а из-за слов Франсуа: «Приказываю тебе больше не думать обо мне. Выполняй теперь свой долг перед королем». Так прошел праздник Всех святых, самый тоскливый в его жизни. Весь этот день Анн думал о своем прадеде и назавтра, когда поминали усопших, пролил горькие слезы.

А потом, несколько дней спустя, посланец от Сабины Ланфан сообщил ему невероятную весть: его прадед пока не умер, а его ребенок еще не родился. Вдруг все опять стало возможным, и Анн снова закипел от нетерпения.

В таком состоянии он и пребывал, когда 11 ноября по французской армии, будто огонь по пороховой дорожке, распространился слух: завтра! Завтра Карл VII, король Франции, вступит в Париж во главе всех своих войск!

Но это было только началом волнений. Вскоре Анн увидел, как к нему направляется человек, сразу ожививший самые дорогие и славные воспоминания о временах Девственницы: Потон де Ксентрай… Неутомимый вояка, храбрец Потон, выбившийся в капитаны из рядовых, с тех пор немало переменился! Осыпанный почестями, назначенный главным шталмейстером Франции, он был теперь облачен в пышное одеяние. Это не помешало ему подойти к Анну с выражением самой искренней сердечности.

– Сир де Невиль, весьма рад снова видеть вас! Впрочем, мне поручено исполнить преприятнейшую миссию: объявить вам о милости, которой удостоил вас его величество.

Потон де Ксентрай выдержал паузу, приберегая эффект, и объявил:

– В завтрашнем шествии вам отведено место сразу за королем. Вы поведете под уздцы лошадь дофина!

Анн оторопел. Никогда он и помыслить не мог о том, что сподобится такой чести! Он рассыпался в благодарностях, подыскивая подходящие случаю слова, и вдруг вспомнил: а как же Безотрадный? Ведь он тысячу раз воображал свой торжественный въезд в Париж – и всегда видел себя верхом на Безотрадном. Этот прекрасный конь, деливший с ним все невзгоды и тяготы военной судьбы и спасший ему жизнь, должен разделить и его радость…

Анн спросил немного резко:

– Я буду верхом, монсеньор?

– Нет, разумеется. Тот, кто ведет коня в поводу, должен быть пешим. А к чему этот вопрос?

– Как раз из-за моего коня, монсеньор. Он всегда верно служил мне.

– Чего бы вы хотели для него? Чтобы на нем восседал сам король? Сказать по правде, мне как главному шталмейстеру поручено подыскать его величеству достойного коня на завтрашний день. Разумеется, он должен быть белым.

– Но мой белый и есть! Он достоин короля!

Потон де Ксентрай лукаво улыбнулся.

– Ну что ж, быть по сему! Пойдемте, взглянем.

Вскоре они уже находились в городских конюшнях, куда Анн поместил Безотрадного. Главный шталмейстер изучил животное взором знатока.

– Он великолепен! Нечасто такого увидишь. Как его зовут?

Анн чуть не скривился с досады. Если сказать правду, все пропало. Никогда Карл VII не согласится въехать в Париж на коне с подобным именем. Это сочли бы наихудшим предзнаменованием, если не оскорблением для парижан…

К счастью, Анн быстро нашелся:

– Отрадный, монсеньор главный шталмейстер.

– Отлично! Имя как раз для такого события! Стало быть, его величество поедет на Отрадном… Но вы еще не знаете самого прекрасного.

– Что может быть прекраснее, чем король Франции на моем коне?

Потон де Ксентрай неожиданно разволновался – да так, что у него даже перехватило горло. На господина главного шталмейстера явно нахлынули какие-то необоримые воспоминания.

– Его величество решил при своем въезде в столицу почтить память Девственницы. Его коня под уздцы поведет Жан д'Олон.

– Жан д'Олон!

– Да, сир де Невиль. Вашего коня в Париж введет оруженосец самой Жанны д'Арк…

***

Для высоко взлетевшей птицы – для Зефирина, например, если бы он остался в этих местах, – Париж в то утро, во вторник, 12 ноября 1437 года, явил бы собой весьма странное зрелище.

Город опустел, все кварталы обезлюдели. Лавки не открывались, бродячие торговцы не ходили по улицам, студенты забросили свои лекции, грузчики и речники оставили Сену. Даже нищие – и те исчезли.

Париж был пуст везде, кроме одного места: вдоль пути, которым вскоре предстояло проследовать Карлу VII. Этот длинный путь начинался от ворот Сен-Дени на самом севере столицы, пересекал Сену по мосту Менял, змеился по острову Сите и оканчивался перед собором Богоматери, где и должно было грянуть Те Deum.

Вдоль всего этого маршрута рокотал шумный пестрый человеческий прилив. Люди толкались, спорили, бранились или даже дрались за лучшее место. Сколько народу там было? Без сомнения, больше двухсот тысяч, то есть весь город, кроме нескольких редких исключений: прикованных к постели больных, немощных, умирающих и рожениц…

Мелани, Софи де Понверже и Рено Сент-Обен сидели с Франсуа, который вот уже двенадцать дней не подавал ни малейшего признака жизни, но при этом не умер. Старик лежал без движения, без сознания, с закрытыми глазами. Когда близкие склонялись к его груди, слышалось слабое биение, а когда прикладывали зеркало к его ноздрям, стекло слегка запотевало…

Площадь перед собором с каждой минутой все больше заполнялась народом. Несмотря на закрытые окна, мощный гул парижской толпы проникал в комнату.

В доме у гавани Сент-Поль, наоборот, царила полнейшая тишина. Разве что время от времени в саду слышалось птичье пение или издалека доносился собачий лай. Сабина Ланфан оставалась с Дианой. Не одна. Рядом сидела повитуха. На сей раз она совершенно перестала ворчать и сноровисто хлопотала, готовясь к важному событию.

Схватки у Дианы продолжались всю ночь, и работа вот-вот должна была начаться.

Вдруг одновременно зазвонили все городские колокола. Повитуха покачала головой:

– Вот и король подоспел!

На залитом потом лице Дианы де Вивре расцвела улыбка.

– Вот и Анн подоспел…

***

Франсуа лежал, убаюканный в морских глубинах, как вдруг разыгралась буря. Мощный вал вынес его из бездны на поверхность. Он очутился среди волн. Боже, как они высоки! Боже, как они грохочут! Достанет ли у него сил не утонуть средь такого разгула стихии? Он попытался плыть, но понял, что это ни к чему. Его тело держалось на воде само по себе. Тогда он отдался течению, недоумевая, куда оно влечет его… На какой-нибудь остров, конечно…

В комнате, выходящей окнами на паперть, стоял оглушительный шум. В девять часов утра, когда Карл VII должен был вступить в город, колокола собора Богоматери зазвонили во всю мочь, а вслед за ними – и все колокола города. Радостные крики и песни стали еще громче. Рено и Мелани подошли к окну – взглянуть, что творится на площади, оставив Софи де Понверже одну рядом с постелью. Та вдруг вскрикнула:

– Он приходит в себя!

Молодой священник и его мать бросились к Франсуа, но тот оставался таким же, как и прежде: неподвижным, похожим на мертвеца. Софи настаивала на своем:

– Уверяю вас, он шевельнул руками и губами.

Мелани склонилась над постелью.

– Отец, отец! Вы меня слышите?

Умирающий не шелохнулся.

– Отец, услышьте меня! Король вступает в Париж! И ваш правнук – тоже! Они здесь. Вы меня понимаете?

Рено Сент-Обен открыл свой требник.

– Надо молиться, матушка.

Мелани кивнула. Ее фиалковые глаза были полны слез.

– Я бы так хотела, чтобы он знал! Но он меня не слышит. И никогда ничего больше не услышит…

– Может, Господь еще донесет до него отзвук этого мира. Так пусть, если такое случится, он услышит молитвы своих детей… Прошу вас, матушка, присоединяйтесь ко мне… Господи, смилуйся. Призри на раба твоего Франсуа.

– На тебя он уповает, Господи…

***

Карл VII приблизился к воротам Сен-Дени. Вся его армия остановилась перед рвом, и он в одиночестве проехал по опущенному крепостному мосту. Безотрадный в попоне синего бархата, усыпанной золотыми лилиями, выступал торжественным шагом. Жан д'Олон, облаченный в простые латы, держал его под уздцы.

Карл VII был с непокрытой головой, в длинном златотканом плаще, спускавшемся до самой земли. В свои тридцать четыре года король Франции достиг полной зрелости и утратил, наконец, унылое выражение некрасивого лица, отличавшее его в годы несчастной юности. В этот день, который, за исключением коронации, был величайшим в его жизни, в облике короля появилось что-то радостное, сияющее.

Ворота Сен-Дени были увенчаны гербом Франции, над которым вилась лента с надписью: «Добрейший король и государь, люд вашего Города принимает вас со всей честью и величайшим смирением».

Безотрадный медленно вступил в ворота, и Карл VII предстал перед парижскими сановниками.

Они были облачены в цвета Парижа – в красном платье с синим бархатным подбоем и в сине-красных капюшонах. Купеческий старшина, Мишель Лалье, стоял в первом ряду, держа на подушечке ключи от города. За ним держались городские советники, члены Парламента со своим председателем Адамом де Камбре, прокуроры и комиссары Шатле, нотариусы и избранные представители от корпораций.

Король не взял ключи, поднесенные купеческим старшиной. Он соблаговолил лишь слегка кивнуть, показывая, что принимает их. Согласно правилу, они были вручены коннетаблю, который после этого не выпускал их из рук в продолжение всего шествия.

Тем временем французская армия стояла на месте, поскольку кортеж еще не сформировался. Те, кому предстояло занять в нем почетные места, прибывали не торопясь. Так, Анн пока еще не находился рядом с дофином. Он даже не видел до сих пор королевского сына, будущего Людовика XI. Зато только что с радостью и несравненной гордостью наблюдал, как Безотрадный первым вступает в Париж.

Впрочем, теперь Анн думал лишь об одном-единственном существе: о Франсуа, и у него было лишь одно желание – застать прадеда живым…

А купеческий старшина затеял читать нескончаемую приветственную речь!

***

Первый остров, к которому пристал Франсуа, был остров Рено и Мелани. Он не видел их, но слышал. Они молились за него. Ну да, они же оба – лица духовные…

Хорошо поступил Господь, дав ему в потомство и людей Церкви, и рыцаря. Анн сражался, Мелани и Рено молились… И они любят его: это слышно по их голосам. Когда слышишь людей, не видя их лиц, знаешь о них все. Франсуа научился этому, когда ослеп. Голос Рено был пылким, страстным, Мелани еле сдерживала слезы.

– Брат наш возлюбленный, вверяю тебя Богу Всемогущему. Да уготовится сонм ангелов принять тебя. Да встретит тебя Святой Иосиф, кроткий утешитель умирающих, да исполнит он тебя упованием. Да призрит на тебя своим материнским оком Святая Матерь Божья, Мария Дева. Да упокоит тебя Христос, сын Бога живого на вечно зеленых райских пажитях… Господи, избавь от зла раба твоего Франсуа.

– Избави, Господи!..

Вдруг волны вернулись. Пора уходить. Другой остров ждет его. Но прежде надо попрощаться с Рено и Мелани. Франсуа обратил к ним прощальные слова, но они, похоже, не услышали и продолжали молиться. Борясь с волнами, которые чуть не унесли его, Франсуа крикнул еще громче: «Прощай, Рено! Прощай, Мелани!»

Только последнее слово едва смогло преодолеть преграду его губ:

– Мелани…

Уронив на пол молитвенник, Мелани в слезах бросилась ему на грудь.

– Отец!

Она попыталась снова сказать ему, что король уже здесь, что Анн уже здесь. Но Франсуа не слышал. Накат волн оказался слишком силен…

***

В доме у гавани Сент-Поль побледневшая Диана де Вивре растерянно смотрела на молодого священника, склонившегося к ее изголовью. Тот повторил свой вопрос:

– Как же мне поступить, мадам?

Она в отчаянии замотала головой.

– Не знаю. Мой муж мог бы дать вам ответ. Но его здесь нет!

И душераздирающим голосом она принялась выкликать Анна.

Сабина решилась:

– Я иду за ним.

Священник скептически поморщился.

– Как вы собираетесь отыскать его в этом столпотворении?

– Он наверняка в свите короля. Туда я и направлюсь.

– Я подожду. Но поторопитесь!

***

После того как король Карл VII преклонил колена перед часовней Святого Дени, находившейся сразу же за воротами у крепостной стены, все, наконец, заняли свои места, и процессия вступила в Париж.

Впереди шли восемьсот лучников королевской гвардии под командованием главного герольдмейстера Монжуа; за ними следовали герольды короля и принцев с гербами своих господ.

Карл VII присоединился к шествию. На его пути раздавались приветственные крики. Парижане впервые видели короля Франции, настоящего, а не карапуза, на которого этот титул нацепили англичане. Восхищались его великолепным белым скакуном в лазоревой попоне, его длинной златотканой мантией, спускавшейся до самой земли. Сам-то король не поражал какой-то исключительной величественностью, но вид имел взволнованный и веселый, и ему были благодарны за это.

В окружении монарха можно было видеть Потона де Ксентрая, главного шталмейстера, тоже на коне, везущего на конце своего копья королевский шлем с золотой короной; графа Вандомского, королевского мажордома, чуть сутулого от старости, везущего меч короля в ножнах, усеянных золотыми лилиями; и, наконец, герольда Берри с туникой из лазоревого бархата с тремя золотыми цветками лилии, расшитыми мелким жемчугом.

Анн шел непосредственно за ними, держа под уздцы коня дофина Людовика, которому предстояло когда-нибудь стать королем Людовиком XI. Это был подросток четырнадцати лет с серьезным лицом, которого, казалось, немного пугали восторженные крики, встречавшие его появление. Попона его коня была украшена крылатыми оленями. Анн спросил об этом дофинова оруженосца, ступавшего рядом с квадратным знаменем, где был изображен архангел Михаил. Тот ответил, что крылатый олень был личной эмблемой покойного короля Карла VI и символом вечности.

Вечность… Этот символ причинял Анну боль. Он уже не слышал оглушительных криков толпы… Вечности не существовало, по крайней мере – не здесь. Даже если прожить сто лет, все равно наступает день, когда придется уходить. Там, в доме на паперти собора Богоматери, старый человек боролся со смертью…

За дофином прошла строем шотландская гвардия, потом проехал коннетабль де Ришмон, держащий в одной руке свой жезл главнокомандующего, а в другой – ключи от Парижа. Его окружали графы дю Мен, де ла Марш и де Танкарвиль.

За ними следовал Бастард Орлеанский. Ради пущего великолепия он взял с собой всю свою свиту. Его конь был весь в золотой парче. На груди Бастарда красовалась толстая золотая цепь тяжести невообразимой. Оруженосец вез алое копье с золотыми звездами…

***

Волны вынесли Франсуа на остров Анна. И вовремя! Он уже довольно давно плыл со все возраставшим трудом: перстни стали слишком тяжелыми и тянули ко дну. Но теперь он сможет передать их Анну и отправиться дальше, уже не боясь утонуть.

Остров Анна был невелик, но явно пуст. Франсуа позвал: «Анн!» – и не услышал никакого ответа. Повысил голос, но все так же безрезультатно. Тогда он стал кричать, потом вопить…

Мелани, Рено и Сабина увидели, как умирающий заметался со стоном:

– Анн! Анн!

То, чего они опасались, все-таки произошло. Франсуа понял, что его правнук уже в Париже, но ему не хватало сил дождаться его прихода. И он вот-вот умрет в отчаянии…

Рено продолжил молиться вполголоса. Мелани присоединилась к Софи у окна. Веселые песни и крики в толпе звучали все громче, но кортежа по-прежнему не было видно. В тревоге мать настоятельница воскликнула:

– Но почему же они не едут? Боже, почему они все не едут?

***

На однопролетном мосту Сен-Лазар Карл VII остановился, чтобы полюбоваться разыгрывавшимся там представлением. На большом помосте комедианты представляли спор между семью Добродетелями – Верой, Надеждой, Милосердием, Справедливостью, Осторожностью, Силой, Воздержанностью – и семью Смертными Грехами.

И те, и другие изображались женщинами. Если в облике добродетелей, облаченных в строгие одеяния различных религиозных конгрегации, не было ничего особенного, то с грехами дело обстояло совсем иначе. На «Роскоши» было дивное платье и сказочный головной убор, «Чревоугодие» выглядело как толстуха с выпирающей грудью, «Гневливость» – как тощая взлохмаченная мегера и так далее… Труппа производила весьма сильное впечатление.

Чуть дальше, на улице Сен-Дени с какого-то дома спускали на веревках ангела, держащего в руках герб Франции. Перед больницей Святой Екатерины при проезде государя забил четырехтрубный фонтан, источая по желанию молоко, красное вино, белое вино и гипокрас – сладкое вино с корицей.

Шорная улица, продолжавшая улицу Сен-Дени до самой Сены, была покрыта по всей длине огромным, усыпанным золотыми лилиями пологом. У Шатле, прямо напротив реки, было представлено крещение Иисуса Христа, в котором участвовала красивая девушка, вышедшая из чрева огнедышащего дракона.

По прибытии кортежа на остров Сите, к старому королевскому дворцу, государя встретило осуществленное с помощью канатов и блоков Вознесение Господне. Восторгу публики не было предела…

Двигаясь вместе с кортежем, Анн постоянно видел перед собой короля верхом на Безотрадном, которого вел под уздцы оруженосец Жанны д’Арк. Но зрение давно потеряло над ним свою власть. Перед его глазами стоял только один образ: умирающий Франсуа…

Внезапно Анн вздрогнул: перед ним возникла только что выскочившая из толпы Сабина Ланфан. Не спросив даже, зачем она здесь, он задал ей единственный волновавший его вопрос:

– Франсуа жив?

Сабина утвердительно кивнула. Она так запыхалась, что была не в силах говорить. Наконец, ей удалось произнести:

– Вчера вечером был жив… Сегодня утром – не знаю… Я оставалась… с Дианой…

Диана! Верно, с самого утра Анн ни миг не вспомнил, ни о супруге, ни о ребенке, который должен был родиться… О своем ребенке!

– Она родила?

– Да, но…

Сабина продолжала идти рядом, а он – вести под уздцы коня, и дофин, сидящий верхом, стал невольным свидетелем их беседы среди приветственных криков парижской толпы.

Анн побледнел:

– Она умерла?

– Нет, с нею все благополучно, и с ребенком – тоже, но…

Сабина перевела дух.

– Но это девочка!

Анн оторопел… Они с Дианой были так уверены, что на свет явится маленький Франсуа, преемник уходящего старца, что даже не подумали об имени для девочки.

По этой-то причине Сабина и примчалась сюда. Поскольку Мышонок, будущий крестный отец, отсутствовал, неизвестно было, когда состоятся крестины. Поэтому Диана велела позвать священника, чтобы тот благословил ребенка – на случай возможного несчастья. Но для этого требовалось имя.

Уже несколько раз стражники пытались отогнать Сабину Ланфан, которой нельзя было находиться в кортеже. Анн отталкивал их, но долго так продолжаться не могло. Необходимо скорее решиться на что-нибудь…

Поскольку маленький Франсуа не родился, Анн должен найти самое дорогое для прадеда женское имя, которое тот сам выбрал бы для своей новой праправнучки.

И внезапно Анна осенило! Его дочь будет зваться как дама де Флёрен, которую Франсуа любил когда-то и чей след Анн неожиданно для себя отыскал в Валуа. Его дочь будет Розой де Вивре.

– Роза! Я хочу, чтобы ее назвали Розой…

Сабина не стала мешкать и исчезла в толпе, увернувшись от стражника, который намеревался схватить ее.

Было четыре часа пополудни, когда король Карл VII прибыл к собору Парижской Богоматери.

Для Анна это означало одно: он свободен. Кортеж распался. Ему незачем было уже держать узду дофинова коня. Анн обрел долгожданное право бежать к дому на паперти, который видел прямо перед собой. Он еще, может быть, успеет!

Бежать! Легко сказать – тут бы просто продвигаться вперед. Толпа была такой плотной, что Анн не мог сделать и шагу. Его зажало перед закрытыми вратами собора, в нескольких шагах от короля. И ему против собственной воли пришлось присутствовать при торжественной присяге представителей Церкви, которая оставила Анна совершенно безучастным.

После светских властей, встретивших короля у ворот Сен-Дени, настал черед властей церковных. Принимали монарха епископ столицы, окруженный епископами и архиепископами, и Университет в полном составе, со своим ректором и профессорами.

Слово взял ректор. В своей речи он благодарил короля за освобождение Парижа. Анн, которому удалось немного продвинуться вперед, не видел оратора, поскольку был развернут к нему спиной, но продолжал слышать. Не будь его положение столь трагическим, молодой человек наверняка бы рассмеялся.

Парижский университет при епископе Кошоне был самым гнусным логовом английских приспешников. Теперь все эти предатели выворачивали шкуры наизнанку и громогласно провозглашали себя патриотами. В некотором смысле это успокаивало. Если даже подобные люди отступились от англичан, стало быть, захватчикам воистину настал конец!

Анн пробивался вперед ожесточеннее, чем в любой битве, которых повидал немало на своем веку. Дом на паперти высился прямо напротив него, такой близкий, но по-прежнему ужасно недостижимый! Вся толпа не сводила глаз с собора, а Анн упорно рвался в противоположную сторону. Все вокруг радовались, а он был в отчаянии. Его цель оставалась перед глазами, на расстоянии крика.

И Анн принялся выкрикивать имя прадеда, которого никогда так не называл:

– Франсуа!..

Его заставили умолкнуть: король собирался говорить.

Епископ Парижский, Жак дю Шателье, приблизился к Карлу VII с Евангелием и попросил поклясться на святой книге, что тот будет уважать исключительные права Церкви. Послышался королевский голос:

– Я буду соблюдать по чести и по совести все, что надлежит доброму королю.

Затем Карл поцеловал Евангелие и поднесенные ему реликвии, и двери отворились. Колокола вновь затрезвонили во всю мочь.

***

На остров Анна вдруг налетела буря. Она была такой неистовой, такой внезапной, что Франсуа почувствовал, как его уносит, но ничего не мог сделать. Он снова оказался среди бушующих волн. Они уже не держали его. Он тонул. Перстни стали тяжелыми, как пушечные ядра, и неудержимо тянули его ко дну. Сейчас он точно умрет…

Он тонул, тонул! Перед его глазами рыбы взмывали вверх, словно птицы. Он погружался вниз головой, вытянув руки вперед. Лев и волк, как два зверя в упряжке, неслись во весь опор навстречу бездне. Франсуа задыхался. Как долго еще сможет он задерживать дыхание?

Он достиг сине-зеленых глубин. Вокруг извивались водоросли, чье липкое прикосновение он ощущал на лице. Почему Анн не пришел? Из-за него он и возвращается в лоно моря. Тут не умирают по-настоящему, просто время останавливается. Вот оно и остановилось…

И вдруг каким-то чудом время потекло опять. Франсуа почувствовал, как его несет вверх, и снова стал всплывать. Вынырнул на поверхность – и мощный, весело искрящийся пенный вал выбросил его обратно, на остров Анна!

На сей раз правнука не пришлось искать. Он находился перед Франсуа и говорил ему:

– Франсуа, отец мой, мой истинный отец, мой единственный отец, я здесь! Вы слышите меня?

Анн обратился к каким-то невидимым людям:

– Похоже, он возвращается. Кажется, он слышит меня.

Потом снова повернулся к Франсуа:

– Послушайте меня, умоляю! Я вошел в Париж вместе с королем. Король в Париже! Париж стал столицей Франции. Это победа. Мы победили! Вы победили. Франсуа, вы победили!

Анн не лгал. Франсуа знал это. Хорошо слышать людей, не видя их, хорошо быть незрячим…

– У меня только что родился ребенок. Это не маленький Франсуа, как мы мечтали… Но у нас еще будет наследник, клянусь! Родилась девочка. Ее зовут Роза. Роза де Вивре…

Роза!.. Следующий остров – это же остров Роз! Необходимо поблагодарить Анна за то, что напомнил ему. Анн до самого конца оставался безупречным сыном…

Анн вновь адресовался невидимым людям.

– Он улыбается! Смотрите, он улыбается! Он все слышал… Отец, я люблю вас!

Франсуа тоже любил Анна, но приходилось расстаться с ним. Его ужасно тяготили перстни. Если он хочет добраться до острова Роз, то должен избавиться от них. Все будет хорошо, потому что здесь Анн, которому он должен передать наследство.

Но Анн далеко, дотянуться до него бесконечно трудно. Почему он не подходит ближе?..

В доме на паперти собора Богоматери Анн, Мелани и Софи де Понверже плакали. Одному Рено удалось сохранить самообладание. Он заметил, что Франсуа слабо поднимает руки, и обратился к Анну:

– Опуститесь на колени. Он хочет благословить вас.

Анн же, наоборот, выпрямился, поспешно стянув с себя латные рукавицы. Слезы высохли у него на глазах.

– Нет. Он собирается покинуть мир. Он передает мне свои перстни.

Анн приблизился к умирающему и сжал его руки в своих.

– Прощайте, добрый отец. Я иду в собор Богоматери, слушать победное Те Deum рядом с королем и всеми его полководцами. Я уношу эти драгоценности рода Вивре к славе и клянусь своей душой не запятнать их.

Сказав так, Анн прикоснулся пальцами к перстню со львом и снял его.

– Прощайте, Франсуа…

Надел на свою правую руку.

– Сир де Вивре…

Сделал то же самое с перстнем с волком.

– Сир де Куссон…

Отступил и опустился на одно колено.

– Испанский гранд…

И вышел из комнаты.

Колокола зазвонили Те Deum.

Выходя, Анн столкнулся с Мышонком, который смотрел на дом с любопытством и робостью. Юноша был в великолепном бело-золотом одеянии и необычной шляпе с разноцветными перьями. Увидев Анна, он восхищенно улыбнулся.

– Монсеньор! Я не осмеливался войти. Какая радость снова вас видеть! Всей моей жизни не хватит, чтобы отблагодарить вас!

Внезапно Мышонок умолк, заметив потрясение на лице Анна и перстни на его руках. Пробормотал:

– Простите, монсеньор…

– Не извиняйся, Мышонок. Ты – сам образ того, что жизнь продолжается, и это хорошо. Расскажи о себе. За что ты хотел отблагодарить меня?

Тот поколебался мгновение, потом решился:

– Потому что я обязан вам всем, монсеньор. После вашего письма герцог Филипп послал за мной в Отель-Дье и перевез ко двору. Меня лечили лучшие врачи Бургундии и, как видите, поставили на ноги. Герцог меня спросил, какую должность я хотел бы исполнять при нем. Я выбрал должность сокольничего, вот он меня и назначил. А еще обещал возвести меня в дворянство и женить на придворной девушке. Вот, монсеньор.

– Это всего лишь справедливость, Мышонок. Ты получил по заслугам, не более того. А теперь мой черед объявить тебе новость: ты – крестный отец маленькой Розы де Вивре.

Мышонок радостно вскрикнул, но тотчас умолк.

Анн грустно улыбнулся:

– Я должен присутствовать на благодарственном молебне. Прости меня, я пойду один. Мне нужно собраться с мыслями…

***

Собор Богоматери был переполнен. Ради предстоящей церемонии там толпилось не меньше пяти тысяч человек. Убранство храма было пышным: с галереи ниспадали пышными драпировками золотая парча и усеянные лилиями синие полотнища; сияло никогда доселе не виданное изобилие свечей.

То, что Анн был на виду во время шествия, помогло ему. Узнав в нем важную особу, сопровождавшую дофина, его пропустили в первые ряды. Так что он слушал Те Deum совсем рядом с алтарем, стоя в трансепте между двумя розами. Тут он и хотел находиться…

Как только первые песнопения победного и радостного молебна взметнулись под своды собора Богоматери, Анн сложил руки, чтобы перстень со львом и перстень с волком соприкоснулись.

Он чувствовал себя подавленным – болью утраты и ношей, которую отныне ему предстояло нести. Казалось, перстни своей непомерной тяжестью тянут его к земле. Никогда он не сравняется с Франсуа. Существовал только один Франсуа, и хорошо знал это.

Он не слушал ликующие песнопения Те Deum, с каждым мгновением становясь все более растерянным. Ему требовалась помощь, подмога! Но кто может ему помочь? Нет никого. Он один!..

И вдруг, сам того не желая, Анн улыбнулся. Да нет же, есть кое-кто: сам Франсуа. Он повернулся и посмотрел на северную розу собора.

И забылся, созерцая эту фиолетовую гармонию… Да, его прадед, его подлинный отец, находился здесь. Долго, бесконечно долго Франсуа оставался со своим потомком. Анн задумался: какое самое дорогое воспоминание сохранит о Франсуа де Вивре? Быть может, миг, когда Франсуа изменил ради него родовой герб Вивре, добавив к нему цикламор? Франсуа это сделал, по его словам, «потому что жизнь превыше всего, и ей надлежит воздать должное».

Таково было конечное слово, наивысшая истина – даже в тот час, когда смерть, казалось, одержала верх. Роза круглая, как сам цикламор. Роза – душа Франсуа, и Анн несет ее на своем гербе. Покуда он жив, Франсуа не умрет, потому что их соединяет любовь. В слове «цикламор» слиты «cycle» и «amore», вечность и любовь. Вечность, которую доселе Анн считал не от мира сего, глядя на крылатого оленя, вполне существовала в человеческой любви.

Анн вернулся к действительности, только когда епископ произнес последние слова гимна:

– Benedictus es, Domine, in firmamento caeli.

И Анн отозвался во весь голос, вместе со всеми молящимися:

– Et laudabilis et gloriosus et superexaltatus in saecula .

Несколько мгновений спустя королевский кортеж под звон колоколов стал выходить из собора Богоматери.

***

Франсуа провел на острове Роз чарующие мгновения. Остров Роз был островом любви. Он оказался совсем маленьким. На нем росли только два обращенные друг к другу ряда розовых кустов. Франсуа стоял в самом начале этой аллеи, посреди дорожки. Розы справа были алыми и представляли собой всю ту любовь, которую Франсуа дарил в своей жизни, розы слева были белыми и представляли собой любовь, которую он получил.

Каждая встреченная, каждая пережитая им любовь вновь проходила перед его глазами. Франсуа любил кого-то – и вот, сияя, распускается красная роза! Его любили – и белая роза появляется с другой стороны!

Франсуа медленно проходил по жизни, и оба ряда вспыхивали то красным, то белым…

Боже, сколько же он любил! Боже, сколько же его любили!

Ему даже казалось, что чем дальше он продвигается среди этих красных и белых цветов, тем они многочисленнее и прекраснее. Выходит, чем старше он становился, тем больше места в его жизни занимала любовь?

До его слуха донесся уже привычный рокот. Волны возвращаются. Ему предстоит посетить еще один остров. Франсуа испугался: вдруг волны унесут его с острова Роз прежде, чем он досмотрит до конца…

Этого не произошло. Он увидел, как расцвели два последних розовых куста в каждом ряду, и это было сущее помрачение очей. По обе стороны от него произошел настоящий взрыв, вспышка красного и белого. Его жизнь заканчивалась в настоящем зареве любви!

Нахлынувшие массы воды положили предел видению. Франсуа унесло вдаль, но он больше не испытывал страха: с тех пор, как при нем не было перстней, он плыл свободно. И только думал с любопытством, куда же на этот раз его забросит волна.

Долго ждать не пришлось. Он различил знакомый шум. Звонили колокола, колокола собора Парижской Богоматери. Он – на острове Сите, в Париже!

Париж – жизнь… Радостно трезвонили колокола, весело вопил уличный люд. Все вокруг было приглашением к празднику…

– Надо оставить Париж, рыцарь…

Франсуа тотчас узнал этот чуть пришепетывающий девичий голосок, неопределимо прелестный выговор. Маргаритка, его первая любовь. Вот она и появилась перед ним. Ей только что исполнилось пятнадцать лет. Выпуклый наморщенный лобик под каштановыми волосами придавал ей серьезный вид, но она улыбалась, и ее зубы белели, как испод морских раковин.

Маргаритка предстала босиком. На ней было серое, рваное платьице, а на маленькой, едва оформившейся груди висело трогательное украшение – морская звезда на нитке, которую она носила как ожерелье.

Франсуа вскричал восхищенно:

– Маргаритка!

***

В доме на паперти Рено Сент-Обен, склонившись над умирающим, в первый раз после ухода его правнука услышал, как тот произнес какое-то слово. Название полевого цветка. Рено вздохнул… О, если бы те, что были велики в своей жизни, заканчивали ее такими чудесными словами! Но так не бывает, потому что смерть ни к кому не питает уважения и зачастую забирает ум раньше тела…

Рено обменялся сочувственным взглядом со своей матерью, у которой это слово вырвало горькое рыдание. Молодой священник чувствовал, что последний миг совсем близок, и собрал все силы, чтобы встретиться с величайшей тайной.

***

Был отлив, пляж обнажился. Франсуа узнал его: здесь он и повстречал Маргаритку. Песок простирался насколько хватало глаз, покрытый неисчислимыми мелкими морщинками. Девушка спросила весело:

– Помните линии моря?

Франсуа кивнул. Как забыть их?

– Это как линии руки: они предсказывают будущее. В тот раз я вам показала линию любви, а сейчас нарисую линию жизни.

Маргаритка присела на песке, который в этом месте не был тронут волнами, и подула на него, подняв золотистое облачко. Потом поднялась, улыбаясь.

– Но ты же ничего не сделала!

– Это потому, что нет больше жизни. Все.

– Уже!

Маргаритка по-прежнему улыбалась. Она что угодно произносила одним и тем же радостным тоном, как хорошее, так и дурное.

– А теперь надо сходить на русалкину могилу, где мы обменялись нашим первым поцелуем.

Плоская скала, обнажившаяся из-за отлива, едва виднелась на горизонте.

– Это слишком далеко. Мне никогда не дойти туда.

Маргаритка не ответила. Просто протянула руку Франсуа. Девушка оказалась права: они добрались до скалы очень быстро. И, как при первой встрече, вытянулись бок о бок на плоском камне и уставились на небо.

Это было чудесное небо, бурное, пронизанное светом, с широким солнечным лучом, падающим из разрыва меж облаков, – одно из тех обличий земных небес, что дают зримый образ Бога.

Франсуа повернулся к своей спутнице:

– Это рай?

Маргаритка не ответила. Он хотел бы рассказать ей про свет Севера, но она прервала его, прижав палец к губам:

– Тсс! Это тайна. Они не должны знать…

– Что теперь будет?

– Море поднимается. Оно нас накроет.

– Но мы же утонем! Тебе-то нечего бояться, ты уже мертвая. А я?

– Надо спеть, рыцарь. Это придаст храбрости. Помните мою песенку?

– Всю свою жизнь я не забывал ее.

– Тогда пойте. Пойте со мной… Да! Громче! Еще громче!..

Когда первые волны достигли скалы, Франсуа все еще распевал во весь голос:

Отлив мне рыцаря принес,

Прилив уносит прочь.

Кому поведать горе мне,

Кроме ракушек морских?

Рено Сент-Обен склонился к губам, тронутым едва заметной дрожью, и расслышал, словно эхо, долетевшее из другого мира:

– Ракушек…

Последнее слово Франсуа было «ракушек». Это не значило ничего, кроме того только, что жизнь человека не завершается – она обрывается.

Рено осенил лицо своего предка крестным знамением.

***

Франсуа перестал петь. Море покрыло его почти целиком. И тут свет померк. Сделалась вдруг непроглядная тьма. Франсуа обернулся к Маргаритке, которой больше не видел.

– Это смерть?

Голос его подруги звучал, как обычно, просто и естественно:

– Конечно. Смотрите, как она прекрасна!

Тогда вернулся свет. Он лился отовсюду одновременно, но только не с неба. Казалось, сияние поднимается из глубин моря, словно огромное полотнище. Это был восхитительный, дивный, несравненный фиолетовый свет!

И Франсуа впустил его в себя…

Намьяс Ж.-Ф.

H 24 Дитя Всех святых: Цикламор / Жан-Франсуа Намьяс; роман. – М.: Эксмо; СПб.: Домино, 2006. – 688 с.

ISBN 5-699-15162-1(ИР) © ООО «ИД .Домино, , 2006

ISBN 5-699– 16354-9(IIPN) ©Оформление. ООО «ИД „Домино“, 2006