Глава 1

ЛЕВ И ВОЛЧИЦА

В геральдических книгах про герб рода де Вивре писалось, что он «раскроен на пасти и песок». На обычном же языке это означало всего лишь, что он был красно-черным, разделенным надвое по диагонали, причем красное занимало верхнюю правую часть, а черное — левую нижнюю.

Этот простой щит, составленный только из двух цветов, тогда как другие щеголяли замысловатым построением, имел, однако, весьма необычную историю, восходившую к 1249 году, а еще точнее — ко времени Седьмого крестового похода, предпринятого королем Людовиком Святым.

Некий Эд — в памяти потомков от него сохранилось одно лишь имя — участвовал в этом походе в качестве оруженосца некоего рыцаря (чье прозвание также осталось неизвестным). Несмотря на свое простое происхождение, Эд был весьма заметной фигурой во французском войске: настоящий великан с могучим телом и громадной головой, он выделялся еще и рыжей гривой, которая в сочетании со столь же густой бородой огненного цвета придавала всему его облику что-то львиное.

Но не только благодаря своим незаурядным физическим данным заслуживал внимания наш Эд. Он был воин, каких мало. И когда рыцарь, которому он служил, погиб в одной из первых стычек с магометанами, оруженосцу было позволено носить его герб до конца крестового похода. Эд не упустил возможности покрыть себя славой. Во всех сражениях, и особенно при взятии Дамьетты 6 июня 1249 года, он устраивал в рядах противника настоящую резню. Взмахи огромного меча, чудовищный рев, исторгаемый его глоткой, и самый вид его повергали врага в ужас.

После победы при Дамьетте Людовик Святой захотел упрочить успех взятием Каира. Но сарацинские войска, возглавляемые султаном Аюбом, дрались неистово, и предприятие оказалось гораздо труднее, чем он предполагал.

Так случилось, что во время этого похода, в один из летних дней 1249 года, крестоносцы избрали местом отдыха некий уголок нильской Дельты. Настроение в войске было подавленным. После блестящего успеха при Дамьетте все надеялись на короткую и победоносную кампанию, а вместо этого увязли — как в прямом, так и в переносном смысле — среди песков и болот. К тому же в рядах крестового воинства творили опустошения дизентерия и лихорадка, да тревожила налетами стремительная египетская конница.

Желая предотвратить полный упадок боевого духа, Людовик Святой решил устроить своей армии развлечение — большую рыцарскую охоту. Позволили участвовать в ней и Эду, хотя тот был всего лишь простым оруженосцем.

А вокруг расстилалась пустыня, где кишело всевозможное зверье. Особенно много здесь водилось львов… Охота длилась целый день. Вечером, когда собрались для подсчета трофеев, Эд со своей добычей уже издали привлекал к себе внимание. То было незабываемое зрелище: он убил семерых львов и разложил перед собой на земле их отрубленные головы.

Когда Людовику Святому доложили об этом, он захотел поближе взглянуть на победителя. Ростом Эд превосходил короля на две головы; его туника крестоносца сделалась похожа на фартук мясника, а красный крест совершенно исчез под пятнами крови. Кровью была перепачкана и огненная борода. В багровых египетских сумерках он походил на какое-то сверхъестественное существо.

Окруженный старшими военачальниками своей армии, Людовик Святой некоторое время молча смотрел на него, качая головой. Наконец заговорил:

— Оруженосец, за этот подвиг я посвящу тебя в рыцари. Думаю, ты захочешь взять эмблемой льва…

Ко всеобщему удивлению, Эд отрицательно замотал своей дикой гривой.

— Нет, государь. С меня хватит и простого щита, красно-черного, «пасти и песок».

А поскольку король выразил недоумение, Эд показал на устилавшие землю пустыни львиные головы и сказал просто:

— Вот пасти, а вот песок!

Людовик Святой расхохотался от души, пожал всю в пыли и крови руку Эда, отвесил ему полагающуюся оплеуху и воскликнул:

— Отлично, мой лев! Вот ты и рыцарь…

Седьмой крестовый поход закончился хуже, чем начался. Некоторое время спустя после памятной охоты крестоносцы схватились с войсками султана в битве при Мансуре. Король Людовик приказал отступать, но сам попал в плен. Во время этого сражения Эд еще раз явил чудеса доблести. Он неистовствовал в рядах противника как одержимый, оглушая сарацин своим боевым кличем, в качестве которого взял тот самый возглас Людовика Святого: «Мой лев!»…

Эд сумел избежать плена. Он вернулся во Францию, где получил во владение сеньорию Вивре, в Бретани, к северу от Ренна. Новый владелец, отныне сир де Вивре, заказал себе перстень, напоминающий историю его возведения в дворянское достоинство, который должен был передаваться каждому старшему носителю титула. Перстень был золотой и представлял собой рычащую львиную голову с рубинами вместо глаз.

Эд де Вивре решил также, что слова «Мой лев» станут девизом всего его потомства, гордо красуясь под щитом «пасти и песок». И он истребил всякий след, который мог бы привести к его подлинному имени — тому, которое он носил, будучи простым оруженосцем. Точно так же он поступил и с именем того рыцаря, у которого был в услужении. Вот так и вышло, что тот, кто прежде звался, быть может, Мартен, Гайяр или Дюбуа, прибыл в Вивре просто Эдом, но зато с тех пор для всех своих потомков остался только Эдом де Вивре, и никем более…

***

Род де Куссонов, тоже бретонский, чей замок располагался к югу от Ренна, не считался более знатным, чем род де Вивре, но был при этом гораздо древнее.

Начало его тоже было положено во время крестового похода, только Первого, того самого, когда у неверных был отвоеван Град Святой. В нем участвовал некий Боэмон де Куссон, первый носитель этого имени. Свои рыцарские шпоры он получил в 1100 году от Бодуэна I, короля Иерусалимского. В качестве эмблемы он выбрал серебряный щит и на нем два муравленых, то бишь зеленых, креста. Этому первоначальному гербу де Куссонов суждено было век спустя измениться при самых необычных обстоятельствах.

В 1223 году носитель титула звался Юг де Куссон. Отец его, Тьери де Куссон, умер, не дождавшись его рождения. Но был ли Юг действительно посмертным сыном Тьери? Многие утверждали, что нет, и в качестве доказательства ссылались на очевидность и на легенду.

Под очевидностью разумелся внешний вид Юга де Куссона. Он был покрыт волосом с головы до пят. Впрочем, то была не густая, взъерошенная шерсть, но как бы легкий пушок, распространившийся по всему его телу таким образом, что те части лица, которые обычно покрыты усами и бородой, казались не более волосатыми, чем лоб, уши или нос. То же и с руками: ладони были столь же мохнаты, как их тыльные стороны и пространство между пальцами.

Само собой, не обошлось без того, чтобы подобную причуду природы не попытались как-нибудь объяснить. Сюда-то и вторглась легенда. Теодора де Куссон, его мать, умерла во время родов, произведя на свет столь странного отпрыска. Она успела прожить весьма бурную жизнь. Капризная, спесивая, неверная, она открыто изменяла своему мужу, и чаще всего это случалось как раз в ту пору, когда был зачат Юг. Тьери из-за болезни был уже близок к концу, а она целые ночи проводила в окрестных лесах, кишевших волками.

Отсюда оставался всего один шаг до предположения, что Юг стал плодом противоестественного союза, и шаг этот большинством обитателей Куссона был сделан, когда открылось, на что похож новорожденный. А тот факт, что его мать умерла во время родов, послужил лишним тому доказательством: дескать, Теодора де Куссон совокупилась с волком, вот Бог и покарал ее смертью, когда появился на свет плод ее нечистой страсти.

Как бы там ни было, но ничего чудовищного, кроме диковинной наружности, в Юге де Куссоне не наблюдалось. Пожалуй, даже наоборот: вскоре по всей округе разнеслась молва о его редком благоразумии. Он превратил свой замок в пристанище всяческих искусств, где постоянно толпились труверы. Сам он предавался ученым занятиям в замковой библиотеке. Поговаривали даже — и вот это было, без сомнения, правдой, — что он увлекался алхимией, но в своих изысканиях проник, быть может, в области еще более таинственные…

Юг де Куссон едва достиг возраста тридцати лет, когда разразилась зима 1223 года. Это была самая ужасная зима на памяти людской. Замерзло все: деревья лопались, как стекло; камни рассыпались в прах от малейшего удара; трупы бесчисленных животных сделались хрупкими, словно безделушки тончайшей работы.

Увеличилась смертность и среди людей; в жилищах накапливались тела умерших, поскольку их нельзя было не только похоронить в окаменевшей от мороза почве, но даже поместить в гробы. При столь низкой температуре дерево становилось слишком неподатливым, чтобы из него можно было выстрогать гроб, а гвозди ломались, стоило по ним стукнуть молотком. Поэтому каждый держал своих покойников дома, в самом холодном месте, то есть подальше от очага, и в крестьянских лачугах можно было наблюдать странные ледяные статуи, покоящиеся на земле, словно надгробные памятники в усыпальницах богатых аббатств или в родовых склепах знати.

Казалось, с поверхности земли исчезла любая жидкость. Вода и вино застывали в своих сосудах, и даже помочиться вдали от огня означало подвергнуть себя крайнему риску, ибо струя отвердевала прежде, чем успевала достичь земли. Что касается слез, то они намертво пристывали к щеке, стоило им вытечь, и можно было вырвать глаз, попытавшись убрать их с лица.

Льдом сковало обширнейшие водные пространства. Тяжело груженные повозки могли пересекать реки, озера, даже моря. Поговаривали, что некие путешественники, отправившиеся в северные страны, сумели перебраться на санях из Дании в Швецию.

Во время самых лютых морозов в Куссонской сеньории случилась еще одна нежданная беда: волки, точнее, волк чудовищных размеров. Все свидетели утверждали в один голос: видом и шкурой зверь был точь-в-точь как волк, но раза в четыре, а то и в пять крупнее, ростом примерно с теленка. Человек таких же пропорций походил бы на сказочного людоеда или великана.

Опустошения, которые производил этот невиданный зверь, были ужасны. Нападал он всегда внезапно, не страшась при этом ни оружия, ни количества противников. Растерзав свою жертву, оставлял ее выпотрошенной, с распоротым чревом, с разбросанными вокруг и замерзшими внутренностями. Нападения его сделались столь часты, что к концу февраля количество жертв перевалило за сотню.

Холод ничуть не смягчился. Небо по-прежнему оставалось такого же светлого, ровного свинцово-серого оттенка, как и в тот день, когда ударили морозы; повсюду среди мертвой растительности валялись окаменевшие трупы. И не ощущалось ни малейшего запаха в невообразимой чистоте этой кошмарной зимы.

К Югу явился местный священник и заговорил от имени всей своей паствы.

— Монсеньор, чудовищный волк разоряет и губит ваших подданных. Только вы один можете справиться с ним.

Юг де Куссон пристально посмотрел на священника из-под своей шерсти. Того даже озноб пробрал от пронизывающего взгляда, которым удостоило его существо столь зверской наружности.

— Почему именно я? Я ведь не лучший охотник, чем любой другой.

Но кюре не отступился.

— Монсеньор, мы все уверены, что такого зверя может уничтожить лишь тот… кто сам ему подобен.

Юг де Куссон ничуть не разгневался на эти речи, намекающие на противоестественную страсть его матери. Напротив, он надолго задумался, а потом объявил с самым серьезным видом:

— По моему разумению, сходство должно быть еще большим. Но я выйду завтра.

На сих таинственных словах священник его и покинул.

Утром следующего дня Юг де Куссон действительно отправился на охоту. Несмотря на мольбы своей жены и детей, он никого не взял с собой и выехал, лишь издали сопровождаемый замковой челядью, да еще более издалека — оробевшими поселянами. Но они оказались все-таки достаточно близко, чтобы рассмотреть то, что за этим последовало.

Едва Юг де Куссон оставил позади себя подъемный мост, как чудовище выскочило из леса и бросилось прямо на него. Юг не успел даже выхватить меч: огромный волк опрокинул его вместе с конем и вцепился в горло. Кровь брызнула во все стороны и тут же замерзла. Следуя обыкновению, зверь собрался было распороть ему живот и вгрызться во внутренности, но тут произошла неожиданная развязка.

Внезапно из лесу появился другой волк, такой же огромный и страшный. Он завыл, и чудище, убившее Юга, обернулось на зов. Оба зверя яростно сцепились. Второй волк был гораздо темнее первого, так что спутать их было невозможно. Он сразу же взял верх. Через несколько мгновений он разодрал горло своему сородичу и, оставив его бездыханным на трупе убитого им человека, исчез там, откуда явился. Никто и никогда его больше не видел…

Жители Куссона со священником во главе устроили крестный ход, чтобы отметить избавление от зверя. Несколько дней спустя сам герцог Бретонский вместе с епископом города Нанта почтили своим присутствием похороны героя, поскольку ни у кого это дело не оставляло сомнений: Юг де Куссон знал наверняка (как он сам намекнул в разговоре со священником), что победить чудовищного зверя в силах был не полуволк, каковым он являлся, но волк настоящий, доподлинный. И он добровольно позволил себя убить, чтобы его душа воплотилась в другом волке и вернулась отомстить обидчику.

Именно в память об этой чрезвычайной жертве один из потомков Юга де Куссона и решился изменить родовой герб. Он велел изобразить на щите другие фигуры, напоминающие о событии таинственном и священном, — подобно тому, как изначальные кресты говорили о жертвенной смерти Спасителя. Теперь герб Куссонов выглядел так: «Щит серебряный, и на нем два муравленых волка, хищных и противостоящих», то есть на белом поле два стоящих на задних лапах и обращенных друг к другу зеленых волка.

В тех краях до сих пор рассказывают, что в дни больших холодов выходит иногда из лесу большущий волк. Но те, кому случается видеть его, ничуть не боятся: они-то знают, что это воплощенная душа Юга де Куссона, их господина, отдавшего свою жизнь ради их спасения. Они лишь осеняют себя крестом да обнажают голову в знак признательности. Говорят также, что по весне, в пору волчьей течки, чей-то странный голос примешивается к хору волчьей стаи. Это голос женщины, прекрасный, как голоса певчих в церкви. Но песнь его — песнь адская, ибо это Теодора стенает в ночи о своем нечистом желании и призывает самцов стаи совокупиться с нею…

***

В 1336 году Гильому де Вивре исполнилось восемнадцать лет. В родовом замке он остался один, потеряв свою мать Бланш, когда был еще ребенком, а своего отца Шарля — совсем недавно, при весьма трагических обстоятельствах.

Случилось это в начале года, во время охоты на кабана. Зима тогда, хоть и не такая жестокая, как в 1223 году, выдалась все же очень холодной. Травить кабана по обледенелым тропам было делом отнюдь не легким. Молодой Гильом с трудом поспевал за своим отцом, многоопытным охотником, которому любая чаща была нипочем. Вот и тогда Шарль углубился в непроходимые заросли. Сын безуспешно пытался нагнать его, когда услыхал вдалеке шум борьбы и крик. Вместе с остальными своими людьми он бросился на помощь отцу, но им понадобилось больше часа, чтобы обнаружить его труп.

Шарль де Вивре сумел затравить очень крупного кабана. Человек и зверь, оба раненые, проделали вместе не одну сотню метров. Шарль все еще цеплялся рукой за отрубленную кабанью голову, в то время как копыто животного глубоко вонзилось ему в живот. И тот и другой были уже охвачены трупным окоченением; чтобы снять перстень со львом, Гильому де Вивре пришлось отрезать своему отцу палец. Никому другому он не решился доверить эту задачу, несмотря на глубокий ужас, который сам испытывал, выполняя ее.

Почти не зная своей матери, Гильом де Вивре получил воспитание сугубо мужское. Отец растил его сурово, как будущего рыцаря. Впрочем, достаточно было лишь взглянуть на него, чтобы понять: он создан более для воинских забав, чем для книжной премудрости, скорее для войны, нежели для молитвы. Гильом, хоть и не имевший пропорций своего предка Эда, был, тем не менее, красив и силен, с широкими плечами, мощными руками и ногами. Правда, волосы его были не рыжими, а белокурыми, но зато такого яркого оттенка и такие блестящие, что придавали всему его облику что-то солнечное.

Любопытно, что взгляд и улыбка этого здоровенного парня составляли заметный контраст его силе и, как можно было догадаться, таящейся в нем боевой ярости; взгляд голубых глаз был мягок, а улыбка временами почти робкая. Пока что сила и слабость — надолго ли? — еще уживались в нем, как оно частенько бывает в эту быстротечную пору — восемнадцать лет.

В сущности, для Гильома, единственного носителя имени де Вивре, оставшегося без родителей, без братьев и сестер, имела значение только одна вещь — быть достойным перстня, который перешел к нему после трагической гибели отца, и покрыть его славой. Для этого он назначил себе точный срок, которого и дожидался с нетерпением: 24 июня 1336 года, Иоаннов день, когда в Ренне устраивали турнир, на который съезжался весь цвет бретонского рыцарства.

***

В том же году носителю имени де Куссон исполнилось двадцать восемь. Звали его Ангерран. Так же, как и Гильом де Вивре, он потерял обоих родителей: мать умерла, дав жизнь его сестре Маргарите, а отец — несколькими годами позже. Но на этом их сходство с Гильомом де Вивре не кончалось: физическим обликом они очень напоминали друг друга. Не унаследовав ничего из волосатой черноты своего предка Юга, белокурый Ангерран де Куссон обладал красотой и атлетическим сложением. В плане же духовном он был совершенным образцом рыцарских добродетелей, соединяя в себе храбрость с верностью и набожностью.

Главной заботой Ангеррана стала его юная сестра Маргарита. Будучи старше на десять лет, именно он после смерти отца занимался ее воспитанием. По той же причине Ангерран, давно вышедший из юношеского возраста, все еще не был женат.

Сказать, что Маргарита доставляла ему много хлопот, значит сильно приуменьшить истину. Если для самого Ангеррана два муравленых волка были всего лишь олицетворением славной легенды, украшением их фамильного герба, то отнюдь не то же самое значили они для его сестры. С самого раннего детства она была зачарована семейным преданием; едва научившись говорить, она уже твердила имена Юга и Теодоры, а, научившись ходить, сразу же захотела отправиться в лес на их поиски. Причем, надо заметить, сделать это она намеревалась на четвереньках, ибо несколько лет подряд, несмотря на все угрозы и мольбы своего брата, упрямо отказывалась принять вертикальное положение.

В конце концов, Маргарита де Куссон все-таки пошла на двух ногах, как подобает девочкам (и человеческим существам вообще), но это ничуть не отвратило ее от исполнения своего замысла. Напротив, именно для того, чтобы лучше его осуществить, она в возрасте шести лет изъявила желание научиться ездить верхом.

Брат согласился, надеясь, что физическая активность изгонит навязчивые идеи. Надежды не оправдались. Девочка быстро стала искусной наездницей и начала пропадать в нескончаемых верховых прогулках по лесу, из которых возвращалась лишь вечером, иногда ночью, а случалось, и утром следующего дня.

Ангерран пытался понять причину этого необъяснимого упрямства и донимал сестру расспросами. Но всякий раз Маргарита давала туманные ответы вроде «Так надо» или «Потому что это очень важно». Несмотря на удивительно рано развившийся ум, она была еще слишком юна, чтобы внятно объяснить причину своего поведения. В действительности же она хотела узнать от своих необычных предков, кто она такая и в чем состоит ее предназначение на этой земле — с такой-то кровью в жилах. И еще она хотела выяснить, почему каждый из них совершил свой поступок. А заодно — и как именно.

Маргарита де Куссон росла сущей дикаркой, скитаясь по лесам в тщетных поисках призраков Юга и Теодоры. Напрасно она учащала свои вылазки в самые лютые морозы или по весне, в пору звериной любви. Ей так и не повстречались ни волк ростом с теленка, ни владелица замка, воющая о своем томлении. В возрасте пятнадцати лет она поняла, что все это время шла неверной дорогой: раз души ее предков не попались ей в чаще леса, значит, к ним требуется другой подход. И искать его нужно в книгах, а не на лесных тропинках. Она объяснила Ангеррану, что хочет учиться. Брат, который давно уже не знал, как ему быть со своей сестрой, колебался недолго и даровал согласие.

Маргарита удалилась в обитель Ланноэ, что по дороге из Ренна в Нант. Она знала, что порой и сам Юг де Куссон бывал здесь, чтобы заглянуть в какую-нибудь старинную рукопись или свиток; это и была подлинная причина, завлекшая ее сюда. Но Маргарита не сразу набросилась на таинственные манускрипты. Она сказала себе, что прежде, чем взяться за них, ей надо сначала приобрести необходимые познания. Поэтому она уселась за учебу, как прилежная ученица.

Так она изучила грамматику, риторику, латынь и греческий. Она выяснила о мире все, что знали о нем в то время: что на восток от обитаемой земли расположена Азия, где находится Рай Земной, скрытый огненной завесой и охраняемый дикими зверями. Именно в Раю Земном берут свое начало четыре великих потока: Нил, Ганг, Тигр и Евфрат… Маргарита овладела также искусством счета, научилась распознавать мокроты, от которых зависит человеческое здоровье, узнала, из каких первоэлементов состоит материя, приобрела навыки в музыке и познания еще о тысяче других вещей. Наконец, она сочла себя достаточно образованной, чтобы заглянуть в книги, касающиеся подлинных тайн. Тайком, поскольку настоятельница Ланноэ ни за что бы ей этого не позволила.

Случилось это в конце весны 1336 года. Первая же из запретных книг, которую Маргарита открыла наугад, показалась ей стоящей. В ней трактовалось о ледяных душах. Анонимный автор доказывал, что душа, будучи огненной субстанцией, поскольку именно она сообщает материи жизнь, не изменяет своей природы и после смерти, всюду оставаясь огнем, будь то в сиянии Рая или на углях преисподней. И лишь немногие души претерпевают после смерти изменения, становясь льдом: это заблудшие души, души призраков и привидений, которые возвращаются на землю и остаются там до тех пор, пока не окончится срок их наказания. Тогда они вновь обретают свою исконную природу и способны достичь Рая. Что касается живых, то они могут вступить в общение с духами, лишь сделав собственные души ледяными. Начиная с этого места рукопись становилась совершенно непонятной и требовала, видимо, особых познаний, которыми Маргарита не располагала. Но она смогла все-таки уразуметь, что наипервейшее дело — это выяснить, может ли ее собственная душа оставаться нечувствительной к свету и огню. Именно на этой ступени размышлений и застал ее брат, заехавший в монастырь по дороге. Случилось это 22 июня 1336 года, во второй день лета.

Ангерран де Куссон был пышно одет и ехал в сопровождении оруженосца и слуги, которые везли его доспехи и оружие. Он направлялся в Ренн, на турнир в честь Иоаннова дня, и хотел убедить сестру, чтобы та тоже поехала на праздник. Он надеялся хоть на несколько часов вырвать ее из монастырского одиночества, которое пришло на смену одиночеству лесному. Ангерран готовился к упорному сопротивлению или же к прямому и недвусмысленному отказу, а потому был изрядно удивлен, когда Маргарита согласилась без всяких уговоров и даже с заметным воодушевлением.

Следуя своему плану, Маргарита усмотрела в этом предложении желанную возможность испытать себя. Иоаннов день, праздник огня и солнца, турнир, на который съезжалось помериться силой столько молодых людей — среди криков, жары и крови, — был самим символом того огня, который ей надлежало преодолеть. Если и в этом пламени ей удастся сохранить свою душу ледяной, то она имеет все шансы встретиться однажды с Югом и Теодорой.

В тот же день Маргарита де Куссон отправилась в путь вместе со своим братом. Хоть она и росла дикаркой, сначала среди деревьев, потом среди книг, ничуть не заботясь о собственной внешности, за нее это сделала природа. В свои восемнадцать лет она была довольно высокой для женщины и обладала гордой осанкой. У нее были красивые, сильные от частой верховой езды ноги, тонкая талия, упругая грудь, правильное лицо с выразительным и подвижным ртом. А кожу поразительной белизны оттеняли черные как смоль волосы, ниспадавшие до середины спины.

В дорогу она надела платье своего любимого цвета, фиолетового, напоминающего ей о сумраке, размышлениях и тайне. Без сомнения, она выглядела холодной, как ей и хотелось, но то была холодность звездного сияния. Она ослепляла. Видя ее гарцующей рядом с братом, каждый встречный оборачивался и провожал их взглядом. Эта девушка, выросшая в глуши и оставившая лесные заросли лишь ради пыли старинных рукописей, сама того не желая, казалась всем королевой.

***

Гильом де Вивре въехал в Ренн ярким солнечным утром 1336 года. Следуя за ним, оруженосец вез его копье, украшенное черно-красным флажком — цветами «пасти и песок». Поскольку турнир начинался лишь в полдень, Гильом решил пока осмотреть ярмарку, которая была устроена тут же. Не слезая с коня, он рассеянно двигался вдоль рядов.

На помосте всего два актера, мужчина и женщина, разыгрывали представление, которое сумело приковать к себе внимание публики. Гильом узнал историю Тристана и Изольды. Был как раз тот момент, когда Тристан, везущий королю Марку его невесту, златокудрую Изольду, по ошибке выпивает любовный напиток, предназначавшийся его господину, и вынуждает свою спутницу разделить с ним колдовское зелье.

Гильом де Вивре остановил своего коня и стал слушать. Стихи были ему знакомы, но он, тем не менее, испытывал какое-то неведомое доселе чувство. Может, виной тому был воздух, прозрачный, насквозь пронизанный светом, или волнение, которое он нес в душе, ожидая свой первый в жизни турнир, или же то было нечто и вовсе необъяснимое? У него не хватило времени ответить на этот вопрос, потому что в тот самый миг он повернул голову и увидел ее…

Это была девушка верхом на черном коне в сопровождении рыцаря гораздо старше ее летами — мужа, наверное, подумал Гильом. Позади оруженосец вез щит: серебряное поле, два зеленых, обращенных друг к другу волка. Гильом узнал герб Куссонов, о которых ему не раз доводилось слышать. Дама де Куссон следила за представлением, не отводя глаз. Казалось, оно зачаровало ее так же, как и Гильома.

Сказать, что Гильом де Вивре нашел ее красивой, значит просто ничего не сказать. У него буквально перехватило дух от восторга. Причем то обстоятельство, что она, как он вообразил, была замужем, ровным счетом ничего не меняло: это была женщина его судьбы, все остальное не имело ни малейшего значения. У Гильома закружилась голова, его вдруг прошиб пот, живот свело, он задыхался. Так же внезапно, как Тристан, выпивший приворотного зелья, он был поражен страстью, словно молнией, что, в сущности, ничуть не удивительно, настолько этот порыв соответствовал его натуре, пылкой и благородной. Он был сражен любовью наповал. Дама повернулась в его сторону, и тут он увидел ее глаза — темно-серые, неизбежно наводящие на мысль о волчьей шкуре.

Вопреки тому, что тогда считалось приличным для дам, всадница выдержала его взгляд. Ее спутник заметил это, но не проявил никакого неудовольствия. Он даже сделал своему щитоносцу знак следовать за собой, и они отъехали прочь, оставив юношу и девушку наедине друг с другом. Еще не веря своему счастью, Гильом смотрел на молодую женщину во все глаза, а та в ответ ослепительно улыбнулась ему, сверкнув на июньском солнце белоснежными зубами. Хотя, если задуматься, то была не совсем улыбка — слишком уж она смахивала на плотоядный оскал хищника.

И тут одним движением гибкого тела девушка заставила своего коня развернуться и пустила его в галоп. Напрочь забыв о представлении, Гильом бросился за ней вдогонку.

Погоня длилась долго. Гильом де Вивре был превосходный наездник, к тому же сидел на лучшем скакуне из своих конюшен и поэтому рассчитывал шутя нагнать беглянку. Но не тут-то было.

Они промчались по улицам Ренна во весь опор, едва не сшибая по пути прохожих и несколько раз чудом не сломав себе шею. Наконец, их бешеная скачка закончилась в каком-то фруктовом саду на окраине города. Но вовсе не потому, что Гильом одержал верх, просто девушке самой пришла охота остановиться.

Она пристроилась под вишневым деревом и, не слезая с коня, стала лакомиться ягодами, обрывая их прямо с ветвей.

— Вы тоже любите вишни?

Голос чистый, без тени волнения. Гильому показалось, что он перестает понимать смысл происходящего.

— Благородная дама… госпожа де Куссон, меня зовут Гильом, сир де Вивре.

Молодая всадница по-прежнему лакомилась ягодами.

— Но я вовсе не госпожа де Куссон. Я девица, Маргарита де Куссон.

— Однако вас сопровождал рыцарь…

— Это мой брат, Ангерран.

Смысл фразы был поощрительным, но что-то в ее интонации настораживало.

— Благородная девица де Куссон, согласитесь ли вы стать моей дамой на турнире?

— У вас больше нет никого знакомых в Ренне?

— Нет. Это мой первый поединок. Так окажете ли вы мне эту честь?

Маргарита долго не отвечала. Поглощенная своим занятием, она заставила коня обойти вокруг дерева. Ничуть не поступившись своей холодностью, она даже находила это приключение забавным. Как он смешон, этот юнец с повадками необузданного зверя, пытающийся произвести на нее впечатление!.. Объехав дерево кругом, она вернулась к Гильому.

— Вам известен герб Куссонов?

— Да: два муравленых волка, противостоящих друг другу. А мои цвета — пасти и песок. Сам Людовик Святой даровал их моему предку Эду. Но настоящая эмблема нашего рода — лев, хоть его и нет в гербе. Вот, видите, этот перстень, который я ношу на правой руке, как раз и изображает льва.

Юношеский голос Гильома заметно оживлялся по мере того, как он говорил, но Маргарита перебила его:

— Почему лев хочет драться ради волчицы?

— Потому что я люблю вас!

Маргарита, крутившая на пальце две вишенки, сросшиеся черешками, расхохоталась. Никогда еще ее зубы не казались такими белыми, а волосы такими черными. Выходит, она умудрилась влюбить в себя льва, палец о палец для этого не ударив? Какая нелепость! К этим рыкающим животным, любителям света, жары и открытых пространств, она всегда испытывала лишь презрение. Из всех геральдических фигур эту она считала наиболее глупой. И как только человеческие существа могут отождествлять себя с таким зверем, примитивным и начисто лишенным тайны?

— Вы меня любите? Что за чудо?

— Одно из тех, что Господь Бог устраивает порой.

— Но Создатель никогда не смешивает разные породы, милый лев! Подыщите себе львицу среди себе подобных или тех, кто себя таковыми считает. Наверняка они только и ждут ваших признаний.

Стояла восхитительная погода. Оказавшись вблизи Маргариты, Гильом смог оценить, до чего хорошо она сложена. Он почувствовал себя уже не просто на земле, а в том самом Раю Земном, где Маргарита была новой Евой — настолько же черноволосой, насколько ее праматерь была белокурой.

— Отныне никакой другой женщины для меня не существует! Согласитесь быть моей дамой, или я вовсе откажусь от турнира!

Внезапно Маргарита де Куссон вновь сделалась серьезной. Пора возвращаться к действительности. Она хотела стать ледяной душой, она ею и станет. В чем этот рыцарь убедится на собственном опыте.

— Если я соглашусь, то лишь при одном условии, которое вы не сможете выполнить.

— Каком же? Я заранее повинуюсь!

— Проиграйте! Дайте выбить себя из седла в первой же схватке! Это и есть то условие, при котором я стану вашей дамой!

— Мне — проиграть?!

— Вы отлично слышали, Гильом де Вивре! Но такое испытание вам не по зубам. Прощайте.

Маргарита де Куссон дала шпоры коню, но Гильом удержал ее.

— Если я проиграю, то опозорю свой герб в первом же выходе на ристалище…

Маргарита не ответила.

— Если я проиграю, победитель заберет моего коня и доспехи. Придется платить выкуп…

Маргарита не ответила.

Никогда еще Гильом де Вивре не испытывал подобного смятения. Однако ему удалось взять себя в руки и задать тот единственный вопрос, который имел для него значение:

— Если я проиграю, дадите вы мне взамен свое слово?

Маргарита де Куссон уже пришпорила коня, но он все же различил ее ответ, донесшийся к нему сквозь топот копыт:

— Да…

Вот в этом-то помрачении сердца и ума провел Гильом де Вивре часы, остававшиеся до начала турнира. Прибыв на место, он даже не обратил внимания на великолепие зрелища, открывшегося ему. Хотя такому новичку, как он, было на что посмотреть.

На состязание съехались рыцари со всей Бретани — примерно шесть десятков палаток было разбито на широком лугу. Оруженосцы помогали сеньорам облачиться в доспехи и хлопотали вокруг лошадей. Бойцы приглядывались друг к другу издали; самым молодым было по шестнадцать, самым старшим — немногим более сорока. Уже не первый месяц ждали они этого момента, который вместе с войной и любовью был тем, что имелось самого волнующего в их жизни.

Пока они снаряжались, публика едва сдерживала нетерпение. По обе стороны ристалища были возведены две большие деревянные трибуны. На одной из них, окружая герцога Бретонского Жана III и епископа города Нанта, теснились благородные дамы, богатые сеньоры и важные церковники, прибывшие сюда не только из Бретани, но также из Франции и Англии. Остальные места занимали зажиточные буржуа Ренна и Нанта. Что касается простонародья — окрестных крестьян, пришедших пешком, мещан, слуг, наемных солдат из свиты вельмож и прочего мелкого городского люда, — то все они толпились за веревками, натянутыми по обе стороны трибун. От арены они находились достаточно далеко, чтобы разглядеть сражения во всех подробностях, им перепадали одни только крохи зрелища, но — подумаешь, велика важность! Ведь это же Иоаннов день, праздник солнца, света, будущего урожая, самой жизни! Среди молодых героев, готовившихся к схватке, у них еще не было любимчиков, они каждому готовы были рукоплескать, лишь бы тот бился честно и отважно.

Раздался оглушительный рев труб, тотчас же перекрытый криками толпы: «Едут! Едут!»

Действительно, они приближались, все шестьдесят, один за другим, на конях в блестящей сбруе, в сверкающих на солнце доспехах, с копьем в правой руке, со щитом, повешенным на грудь, в многоцветье шелковых лент, развевающихся на их шлемах с поднятым забралом.

По очереди приветствовали они Жана III, склоняя перед ним копье и объявляя свое имя и титул. Тот обращался к ним с любезной улыбкой и предлагал указать свою даму, что отнюдь не было данью галантности, но жестким правилом, обязательным для любого турнира.

Гильом де Вивре попал почти в самую середину вереницы. Он все еще не пришел в себя. Что же с ним такое случилось? Ведь он приехал сюда, чтобы с блеском проявить молодые силы и отвагу, и вот вместо этого у него в мозгу засела безумная мысль. Гильом в тревоге посмотрел на перстень со львом. Он подумал об Эде, грозе сарацин, и вновь с содроганием вспомнил окровавленный палец своего отца. Кольцо принадлежало ему по праву, как носителю титула, и он ужаснулся: во имя любви внезапной, а быть может, и безнадежной он собирается покрыть его позором. Что с ним случилось? Он ли это?

Остановившись напротив герцога, Гильом прерывающимся голосом назвал себя. Жан III с подчеркнутой приветливостью улыбнулся ему в ответ. Наверняка он решил, что новичок просто робеет перед первым поединком.

— Смелее, Гильом! Выберите себе даму и бейтесь благородно!

Нет, ему это не приснилось… Она там, в конце трибуны. И Гильом де Вивре направился к фиолетовому, увенчанному черным силуэту. По мере того как он продвигался к цели, молодые благородные дамы из окружения герцога хмурились. Ведь призыв, который посылали ему их глаза, был так ясен! Он должен сражаться и побеждать ради них — они же были львицами, самками его породы, верными и покорными. Еще есть время одуматься, избежать непоправимого. Но Гильом де Вивре не остановился.

Со своей стороны, и Маргарита де Куссон не сводила с него глаз. Она не верила всерьез, что Гильом примет ее вызов, согласится на невероятно жестокое для рыцаря требование. Она хотела лишь избавиться от него, а вовсе не отправлять на смерть. Но теперь, когда события зашли слишком далеко, это уже ничего не меняло. И она нисколько не была взволнована.

Она видела, как красивый молодой человек, казалось, созданный для побед в любви и на поле брани, приближается к ней. Она видела молодых женщин на трибуне, бросающих на него красноречивые взгляды и машущих платками. Какое безумие толкало их на это? Неужели они так спешат избавиться от своей свободы, сделаться супругами, наплодить детей и разделить всеобщую участь? Любовь… Маргарите случалось думать о ней. Она ничуть не презирала это чувство и того меньше отвергала. Ведь именно любовь толкнула Теодору на поступок, с которого все и началось. Когда-нибудь и сама Маргарита покорится ее законам, но сейчас любовь оставалась для нее чем-то далеким…

Погрузившись в свои размышления, Маргарита де Куссон даже не заметила, как Гильом остановился и указал на нее своим копьем. Толпа, видя ее безразличие, взроптала. Возможно ли, чтобы дама отвергла рыцаря? Это было бы неслыханно. Маргарита подняла голову. Гильом улыбался ей из-под забрала. В ней все напряглось. Она желала испытания? Сейчас она его получит. Скоро кровь молодого рыцаря обагрит землю ристалища, и она одна будет за это в ответе. Если ей удастся при виде этого не испытать ни малейшего волнения, значит, и ее встреча с Югом и Теодорой уже не за горами.

Маргарита жестом выразила согласие, и Гильом де Вивре поехал занимать свое место среди прочих участников.

Ему выпал жребий открыть состязание. Под звуки труб было громогласно объявлено его имя, равно как и имя его соперника. Им оказался сеньор де Шатонеф. Такой приговор судьбы больше всего огорчил Гильома. Арно де Шатонеф был одним из самых молодых участников турнира. В схватке с опытным и уже прославленным бойцом было бы не так обидно подчиниться тираническому требованию Маргариты, но проиграть юнцу своего возраста, прибывшему испытать себя, как и он сам, спасовать перед равным…

— Пошел!

Приказ герольда застал его врасплох. Он, однако, уже находился там, где положено, с правой стороны барьера, отделявшего его от противника, и, наподдав коню шпорами, понесся вперед во весь опор.

Все последующее совершилось в считанные секунды. Гильом до самого последнего мига не мог решить, исполнить ли обет, данный своей даме, или же нарушить его, сочтя за каприз взбалмошной девицы, и биться, как подобает рыцарю. Поскольку ум его так и не смог ни на что решиться, выбор за него сделало тело: уже когда пора было наносить удар, он отвел взгляд от противника, пытаясь отыскать на трибуне фиолетовое платье своей возлюбленной; заодно и копье его отклонилось от цели. Боль пронзила Гильома одновременно со вспышкой света. А дальше — ничего…

Сразу же после этого Маргарита де Куссон ушла. Гильома, лежавшего без движения и казавшегося мертвым, унесли, но она даже не попыталась справиться о нем. Она также не собиралась дожидаться выступления своего брата. Лишь одно имело для нее значение: когда тот рыцарь вылетел из седла, она не испытала ни малейшего волнения.

Она покинула Ренн и одним духом домчалась до Ланноэ. Итак, ей это удалось. Свой собственный турнир она выиграла.

***

Гильом де Вивре чуть не умер от раны. Его, глубоко пораженного копьем в правое плечо, выходил один почтенный реннский цирюльник. И хотя в течение нескольких дней у рыцаря держался такой сильный жар, что все сочли его состояние безнадежным, однако крепкое сложение справилось с горячкой, и потянулось долгое выздоровление.

В течение этих унылых недель Гильому хватило досуга, чтобы поразмыслить над поведением своей дамы. Ему трудно было даже вообразить себе худшее предательство. Ведь из-за нее он опозорил свой герб, победитель забрал себе его коня и оружие, а она ушла, даже не попытавшись увидеться с ним!

Он решил изгнать из сердца столь нелепую страсть. На что мог он надеяться? Женщина, глазом не моргнув, отправила его на смерть, а после этого потеряла всякий интерес к его судьбе! Она не только не любит его — она чудовище и вообще не способна любить. И он навсегда должен забыть это наваждение.

К несчастью, все эти здравые рассуждения так и остались рассуждениями. Дни проходили за днями, а черноволосая дама в фиолетовом платье по-прежнему не желала изгладиться из его памяти. Напротив, всякий раз, стоило Гильому очнуться от своего тяжелого, болезненного забытья, она уже была тут как тут — улыбающаяся, верхом на коне во фруктовом саду, или же сидящая на трибуне, не обращая внимания на опущенное в ее сторону копье.

Меж тем случилось письмо от Ангеррана де Куссона. Доставил его оруженосец в пышном одеянии, который вел под уздцы коня своего господина с навьюченными на него доспехами. Письмо было столь же благородно, как и его отправитель, и немало способствовало душевному выздоровлению Гильома.

Рыцарь,

Маргарита мне все рассказала. Теперь я знаю, что ни ваша рука, ни ваша доблесть не подвели вас, но единственно сердце вдохновило на этот великодушный поступок. Для меня вы самый благородный герой этого турнира. Мне неизвестно, почему так поступила моя сестра, но все же никто не посмеет сказать, что имя де Куссонов обесчещено: примите мои доспехи и этого коня в возмещение ваших, несправедливо отнятых. Равным же образом я велю заплатить цирюльнику, который приютил вас у себя и выхаживал…

В этот момент Гильом де Вивре принял решение: раз силы к нему вернулись, а забыть свою даму он так и не смог, ему остается одно — завоевать ее. И он не отступит ни перед чем. Он воспользуется всеми доступными средствами, но, в конце концов, одержит над нею верх. Раненый лев опасен. Даже когда его противник — женщина. Даже если он в нее влюблен…

Гильом покинул дом цирюльника перед самым Рождеством и вернулся в Вивре, где провел еще один месяц, прежде чем поправился окончательно. Потом он поехал в Куссон. Там он остановился неподалеку от замка и расспросил крестьян о местонахождении Маргариты. Малой толики золота оказалось достаточно, чтобы выяснить: она в обители Ланноэ.

Гильом добрался туда в конце января 1337 года. Монастырь был расположен в узкой долине, окруженной лесами, насколько хватало глаз. Ходили слухи, что они наводнены волками, и вскоре Гильом смог убедиться, насколько эти слухи верны. Он оставался там три дня и три ночи и вышел из лесу лишь 2 января, на праздник Сретенья.

У Гильома был план, который не охаял бы и его предок Эд. Поутру он остановил своего коня на обрыве, неподалеку от монастыря, и принялся ждать. Тем временем пошел снег. После полудня он повалил в два раза гуще, и тут, наконец, появилась Маргарита.

Она сидела верхом все на том же вороном коне, что и в тот, первый раз, и на ней был фиолетовый плащ. Она ехала рысью прочь от монастыря. Некоторое время Гильом следовал за ней тем же аллюром, а когда она забралась достаточно далеко, чтобы любое возвращение к обители было ей отрезано, пришпорил коня и понесся в атаку.

Он атаковал как на турнире, по-рыцарски — привстав на стременах и нагнувшись к гриве коня. Снег приглушал все звуки, поэтому всадница долго ничего не замечала. И только оказавшись совсем близко от нее, он прокричал боевой клич рода де Вивре:

— Мой лев!..

Маргарита де Куссон была изрядно удивлена, равно как и ее конь: вздрогнув, он шарахнулся в сторону. Но, являя немалое присутствие духа, она пустила его в галоп. Схватка оказалась неравной — на стороне Гильома был больший разбег. Вскоре оба коня мчались бок о бок, и рыцарь, несмотря на безумную скорость, перепрыгнул на круп вороного. Животное взвилось на дыбы, и оба всадника кубарем полетели в снег, который смягчил падение. Поднявшись, Гильом обнаружил, что Маргарита лежит без чувств. Он поднял ее на руки.

Она была цела. Лицо не помертвело, шея не сломана. Обморок случился с ней от удара о землю, а может, и от испуга. Она была еще бледнее, чем обычно, — почти такая же белая, как хлопья снега, падавшие ей на лицо и таявшие через несколько мгновений, как ее зубы, блеснувшие меж полуоткрытых губ. Гильом свистнул своего коня, положил Маргариту ему на спину и пустился в путь.

Он снял свою ношу у стен находившейся неподалеку пастушеской хижины, сложенной из диких камней без раствора. Убогое жилище с очагом посередине, где вместо трубы — простая дыра в кровле. Наваленным тут же сухим валежником он разжег огонь. Когда Маргарита де Куссон пришла в себя, она лежала перед пылающим очагом. Снаружи бушевала пурга. Увидев Гильома, она вскочила на ноги.

— Что вам угодно?

Гильом ткнул пальцем в угол комнаты.

— Показать вам вот это.

Несмотря на все свое мужество, Маргарита не сумела удержаться и вскрикнула. То, на что указывал рыцарь, было жутким нагромождением волчьих голов.

Гильом де Вивре презрительно поморщился.

— Подвиг не так уж велик: волк зверь слабый, даже мальчишка может одержать над ним верх. А ушло у меня на это два дня лишь потому, что это зверь еще и трусливый. В отличие от льва, волк, почуяв опасность, убегает.

Маргарита хранила молчание. Она пыталась собраться с силами, чтобы противостоять тем невероятным обстоятельствам, в которые попала. Но ей это пока не удавалось.

— Я хочу рассказать вам о моем предке, Эде. Вот он совершил настоящий подвиг…

И Гильом довольно подробно поведал молодой женщине о крестовом походе, об охоте в Дельте Нила, о семи львиных головах, наваленных на землю пустыни, об игре слов насчет пастей и песка и о восклицании Людовика Святого. Но по мере того как он говорил, Маргарита де Куссон понемногу приходила в себя. Когда он закончил, она уже полностью успокоилась. Усмехнувшись, она показала на кровавую кучу:

— Ваш предок был лучшим охотником, чем вы. Вы ведь говорили о семи головах, а я здесь вижу только шесть!

К ее удивлению, Гильом встретил этот выпад улыбкой.

— Это правда: я принес вам сюда только шесть голов, но лишь для того, чтобы добавить к ним седьмую.

Из ножен, прикрепленных к поясу, он вытащил острейшую дагу — кинжал с широким лезвием.

— Я убил их вот этим. Но у меня найдется кое-что еще.

Гильом опять сунул руку за пояс и вынул оттуда какой-то мелкий предмет, который, зажав меж двумя пальцами, показал Маргарите.

— Я заказал его для вас, пока выздоравливал, одному ювелиру в Ренне.

Речь шла о перстне, весьма любопытном по форме и замыслу. Был он серебряный, резной и представлял собой волчью голову с оскаленными клыками; глаза были из гагата и сверкали черным блеском. До Маргариты дошло, наконец, в какой крайней опасности она находится, но страха она по-прежнему не испытывала.

— И что это означает?

— Я поклялся добавить седьмую голову к тем, что уже лежат здесь. Ею может стать вот эта, украшающая перстень, если вы согласитесь стать моей женой. Либо ваша собственная… Выбирайте!

Гильом подошел к Маргарите, держа в левой руке кольцо, а в правой — свое оружие.

— Вы отрежете мне голову?

— Если вы сами это выберете.

Молодые люди стояли рядом, вызывающе глядя друг на друга.

— Что ж, я выбираю!

Внезапно Маргарита де Куссон выхватила перстень с волком и швырнула его в огонь. Ни на одно мгновение Гильом не вообразил, что Маргарита предпочтет скорее умереть, чем принадлежать ему. Разумеется, он не собирался ее убивать, он был рыцарь, а не мясник, поэтому его весьма озадачил ее поступок.

Надменно выпрямившись во весь рост и даже привстав на цыпочки, Маргарита смерила его взглядом. Она была великолепна в своей гордой ненависти. Так они и стояли, глаза в глаза, бесконечно долгие минуты: Маргарита — ожидая, Гильом — раздумывая, как ему быть. Внезапно его осенило, и он тут же принял решение.

Сунув руку в огонь, он вытащил из углей раскаленный перстень и, схватив молодую женщину за запястье, силой надел его ей на палец.

Маргарита де Куссон закричала от боли. Ее звериный вой наполнил собой всю хижину. Гильом, сам обжигаясь, удерживал кольцо на ее безымянном пальце. Внезапно вопль прекратился. Маргарита пристально, словно не веря собственным глазам, поглядела на серебряную волчью морду… Затем, к полному изумлению Гильома, взяла его за руку и поцеловала перстень со львом. В тот самый миг, когда он ожидал этого меньше всего, волчица вдруг покорилась ему.

То, что произошло потом, Гильом не успел осознать. Резким движением Маргарита сорвала с себя платье. Сначала из-под фиолетовой ткани мелькнула белоснежная грудь, еще мгновение — и она предстала перед Гильомом в совершенной наготе. Он и сам после секундного замешательства начал стаскивать с себя одежду, но и на этот раз Маргарита оказалась проворнее. Тихонько повизгивая, не то от боли, не то от возбуждения, волчица накинулась на него. Ее тело сверкало в отсветах огня, растрепанные черные волосы лихорадочно тряслись, пока она яростно колдовала над застежками его камзола. Казалось, она улыбается полуоткрытым ртом, хотя больше это напоминало звериный оскал. Они оба испустили дикий крик и рухнули на земляной пол хижины под взглядом шести мертвых волков — единственных свидетелей их соития.

***

Лишь утром следующего дня монахи нашли их спящими глубоким сном. Через несколько часов Гильом де Вивре и Маргарита де Куссон были обвенчаны в церкви обители Ланноэ. Вместо обручальных колец они надели друг другу свои перстни — со львом и с волком.

Гильом и Маргарита направились в Вивре, заехав по дороге в Куссон, чтобы известить о радостном событии Ангеррана. Этот последний, видя свою сестру замужней и сияющей от счастья, едва сдерживал слезы. Он уже давно перестал надеяться для нее на что-нибудь другое, нежели безбрачие в богатом монастыре.

Молодая чета обосновалась в Вивре и зажила вполне счастливо. Оба они остались без родителей, и поэтому им не приходилось заботиться ни о ком, кроме как друг о друге. Замок и окрестные земли принадлежали только им, и поэтому они все тут могли переделать по собственному вкусу. И они не отказывали себе в этом удовольствии, каждый день внося в свою жизнь тысячу изменений, порой важных, порой совершенно пустых.

Их согласие было безоблачным. Супруги совершенно подходили друг другу по уму и характеру, а тела их ладили между собой еще больше, чем души. Желание слиться в любви порой охватывало их в моменты самые неожиданные и было настолько сильным, что они вынуждены были покоряться ему незамедлительно, где бы и когда оно их ни заставало: во время верховой езды, или прогулки бок о бок по замковому валу, или на берегу моря… И что за важность, если кто-то мог их увидеть! Зову волчицы всегда вторило рычание льва, и бывало, что в пылу объятий их перстни яростно сталкивались.

Для Гильома де Вивре все было просто: он по-прежнему был безумно влюблен, как и в тот день, когда его, слушавшего стихи про Тристана и Изольду, внезапно поразил удар молнии. Он желал Маргариту, победил ее в возвышенной борьбе, она покорилась ему и теперь щедро одаривала; он был счастлив.

Что касается Маргариты, то тут дело обстояло несколько сложнее. Ее супруг много раз допытывался у нее: почему, оставаясь до последнего столь холодной и неприступной и даже предпочтя смерть союзу с ним, она вдруг круто переменилась, стоило ему лишь надеть ей кольцо? На все эти расспросы Маргарита отвечала уклончиво. Это означало, что она и не собиралась раскрывать тайну, смысл которой предназначался лишь ей одной.

А причина была в том, что, когда Гильом надел ей на палец пылающее кольцо и она, закричав от боли, бросила взгляд на впившуюся ей в плоть драгоценность, серебряная волчья морда с гагатовыми глазами вдруг исчезла и вместо нее явилась взору Теодора де Куссон, нагая, прикрытая лишь длинными белокурыми волосами. И она сказала Маргарите: «Хозяин огненного волка и есть твой самец. Возьми его, и ты, подобно мне, познаешь исключительную судьбу. Забудь про лед, забудь про мой призрак, не ищи больше встреч со мною. Совокупись с ним немедля, и пусть все твое тело запылает, как твой палец!»

Чем дольше Маргарита де Вивре, урожденная де Куссон, размышляла об этом, тем больше склонялась к мысли, что сделала правильный выбор. Гильом, который дал ей столь невероятное доказательство своей любви, проиграв ради нее в турнире, сумевший выкрасть ее из убежища и победить с помощью перстня, был мужчиной ее судьбы. Доказательство этому она получила вскоре после их прибытия в Вивре, когда обнаружила, что беременна. Несомненно, понесла она в ту самую ночь, когда Теодора посулила ей исключительную судьбу. Похоже, это обещание уже начинало сбываться: ребенок, зачатый в каменной хижине под взглядом шести мертвых волков, когда раскаленное кольцо пожирало ее плоть, имел все шансы стать существом столь же исключительным, как Юг де Куссон, сын ее прабабки Теодоры…

День родов приближался. Настало время позаботиться о повитухе. Свой выбор Маргарита сделала уже давно. Еще в Ланноэ ей довелось слышать об одной женщине, одиноко живущей в хижине среди леса, которую все звали не иначе, как Божья Тварь. Поговаривали, что она собирает ночами в лесной чаще всякие травы и прочие таинственные порождения земли и, несомненно, занимается колдовством. Но никто и не думал доставлять ей из-за этого неприятности, ибо о ней ходила слава как об исключительной повитухе. Утверждали даже, хоть это и звучало невероятно, что ни одна роженица, обратившаяся к ней за помощью, не умерла во время родов.

Как бы там ни было, в начале сентября 1337 года Маргарита послала к ней в лачугу нарочного, снабдив его значительной суммой денег, чтобы тот с помощью золота убедил старуху предпринять долгое путешествие к замку Вивре. Собственно говоря, возраста у Божьей Твари не было: ее лицо всегда оставалось гладким, без единой морщинки, но, что любопытно, выглядело оно при этом старческим и бесполым, потому что эти черты могли принадлежать как мужчине, так и женщине.

При виде золотых монет Божья Тварь презрительно рассмеялась. К чему ей тут, в лесу, деньги, если она живет одна и круглый год носит все тот же серый плащ? Посланец настаивал, говоря, что его госпожа — та самая женщина с зелеными волками из монастыря. Не придав этому большого значения, он упомянул также, что роды ожидаются ко Дню всех святых. И вот тут, к его великому удивлению, все неожиданно переменилось. Лицо Божьей Твари, это странное лицо без возраста и пола, выразило вдруг сильнейшее волнение, и повитуха согласилась.

Прибыв в замок Вивре, Божья Тварь явилась к Маргарите и сообщила, что до родов видеться с ней не будет. Потом устроила себе жизнь на собственный лад, покидая замок в сумерки и возвращаясь лишь под утро, нагруженная таинственными травами. Так продолжалось до самого вечера 1 ноября 1337 года, Дня всех святых, когда за ней послали, сказав, что схватки начались.

Божья Тварь вошла в комнату, где лежала Маргарита. Это была самая просторная комната в замке, а также единственная располагавшая застекленным окном. Маргарита поражала бледностью, хотя для нее это был естественный цвет лица; несмотря на заливавший ее пот, она улыбалась. Божья Тварь отдала короткие приказания: чтобы принесли чистое полотно и детские пеленки, а на огонь поставили котел с водой. Как только это было исполнено, она всех выставила за порог, включая Гильома, поскольку не нуждалась ни в каких помощниках.

Закрыв за ними дверь, Божья Тварь подошла к Маргарите и стала щупать ей живот, приговаривая:

— Вот и хорошо, вот и хорошо… Все у нас получится.

Откуда-то издалека донеслись два колокольных удара.

Звонили в монастыре Монт-о-Муан, чей колокол был слышен, когда дул северный ветер, — как нынешней ночью. Маргарита приподнялась на ложе.

— Уже к заутрене звонят!

Повитуха возразила с неожиданной яростью:

— Еще чего выдумали! Повечерие это!

— Какая разница? Что повечерие, что заутреня…

— А такая разница, как между рождением и смертью! Всю мою жизнь дожидалась я этого часа. Только того ради и приехала сюда!

Маргарита внезапно почувствовала, как ее охватывает беспокойство. Божья Тварь низко склонилась над ней. Ее странное, словно недоделанное природой лицо отразило сильнейшее волнение.

— В моих краях есть поверье. Дети, которые родятся в последний час ночи Всех святых, как раз перед самой заутреней, получают благословение всех святых и живут сто лет. Но те, что родятся в первый час следующего дня, в День поминовения усопших, отмечены знаком смерти и живут всего один день!

Маргарита де Вивре закусила губу, чтобы не закричать от радости. Так значит, это правда! Дух Теодоры не солгал ей: от их соития той ночью в хижине родится чудесный ребенок…

Голос повитухи сделался еще серьезнее.

— Я могу попытаться облегчить вас прямо сейчас, покуда еще есть время до последнего часа перед заутреней. Но тогда ваш ребенок будет как все остальные. Ста лет ему, конечно, не прожить, но и на следующий день не помрет…

Маргарита затрясла длинными черными волосами:

— Нет, нет. Я хочу, чтобы он жил сто лет!

— А ну как он проживет всего один день? Ведь риск-то какой.

— Пусть! Я на все согласна!

Божья Тварь молча покинула Маргариту и, подойдя к огню, стала готовить какой-то отвар из собранных ею трав.

— Это полезные травы, они вам помогут.

Внезапно Маргарите пришла в голову неожиданная мысль.

— А как мы узнаем, что настал последний час перед заутреней?

— Мы-то? Чтобы наверняка, это навряд ли… Господь зато будет знать, вы ему молитесь.

Узнать точное время в ту эпоху действительно представляло неразрешимую проблему. Час тогда был совсем не таким, каким мы его знаем. День делился на двенадцать часов — от восхода до заката. Равным же образом на двенадцать часов делилась и ночь. Однако продолжительность дня и ночи в течение года различна. Во время зимнего солнцестояния день длится едва восемь часов, а во время летнего — шестнадцать. Таким образом, единая мера времени — час — менялась со дня на день.

Поэтому оставалось лишь довериться колоколам монастырей и церквей, которые и отсчитывали время, столь же, впрочем, неточно, как и сами верующие. Они звонили каждые три часа, всякий раз по два удара. Итак, в первом часу по восходе солнца отзванивали приму, в третьем — терцию, в шестом — сексту, или полдень, в девятом — нону и, наконец, в двенадцатом, и последнем, часу дня звонили вечерню, вечернюю зарю. После этого начиналась ночь, тоже разделенная на трехчасовые промежутки. Повечерие было третьим часом после захода солнца, заутреня, или полночь, — шестым, она отмечала изменение даты; и, наконец, хвала была девятым часом ночи, она отбивалась за три часа до восхода солнца…

С тех пор как Божья Тварь открыла Маргарите свою тайну, а та согласилась подвергнуться риску, прошло некое неопределенное время. Было темно и холодно. Божья Тварь приблизилась к хозяйке замка с чашей в руке.

— Пейте!

— Который час?

— Пейте!

Маргарита де Вивре повиновалась. Схватки становились все чаще и чаще. Было ли это добрым знаком? Было ли это дурным знаком? Заутреню еще не звонили, но к чему ей надлежит сейчас приложить волю? Стараться родить как можно быстрее с опасностью не дождаться счастливого часа или же сдержать себя, рискуя пропустить ночь Всех святых и угодить в День поминовения усопших?

Вот тут-то оно и случилось. Снаружи, в черной и холодной ноябрьской ночи, раздался вой, потом еще и еще, потом — десятки голосов откликнулись на зов: началась волчья перекличка. Маргариту сотрясла сильнейшая дрожь. Она судорожно рассмеялась. Божья Тварь, не поняв причины, попыталась ее успокоить:

— Не бойтесь, а то ребенок родится с волчьими ушами!

— Я и не боюсь. Даже наоборот! Это для меня волки воют, знак подают! Пора рожать, чтобы ребенок прожил сто лет! Прямо сейчас!

Божья Тварь хотела было что-то ответить, но не успела. Маргарита испустила пронзительный крик, и роды начались. Повитухе пришлось спешно взяться за работу.

И очень вовремя. Потому что едва она успела перерезать пуповину, как из монастыря донеслись два удара, возвестивших заутреню. Неловко, держа одной рукой младенца, Божья Тварь перекрестилась.

— Поспел! Точнехонько «Отче наш» до заутрени прочесть бы хватило! Теперь сто лет проживет! За него теперь все святые в Раю в ответе!

— За него?

— Ну да, сын у вас!

Как раз в этот миг Гильом де Вивре, услышав крик новорожденного, ворвался в комнату. Схватив ребенка на руки и увидев, что это мальчик, он высоко поднял его над головой и прокричал во весь голос:

— Мой лев!..

***

Вот так этот малыш, дитя Всех святых, которого родители решили назвать Франсуа, и приготовился прожить свою исключительную жизнь. Маргарита, склонившаяся над его колыбелькой, знала, что на его долю отпущен целый век, но чем наполнится этот век, ей было неведомо.

В тот же самый день, 1 ноября 1337 года, в День всех святых, Генри Берджер, епископ Линкольнский, прибыл в Париж и направился в Нельскую башню, где тогда находился королевский двор. Он вез послание от своего государя, Эдуарда III Английского, королю Франции Филиппу VII. Это было объявление войны, составленное по всем правилам. Пока еще никто не отдавал себе в том отчета, но ход истории уже круто менялся. В ее недрах созрело и готовилось появиться на свет ужасное чудовище — бесконечная трагическая распря между Францией и Англией…

В замке Вивре маленький Франсуа прожил первые минуты своей столетней жизни.

А в Париже тем временем началась Столетняя война.

 

Глава 2

НОЧЬ ПРИ КРЕСИ

Франсуа, дитя Всех святых, был крещен через день. И крестины его оказались столь же исключительными, как и рождение.

Утром Дня поминовения усопших попросила гостеприимства в замке Вивре Жанна де Пентьевр, направлявшаяся со своей свитой на богомолье в обитель Монт-о-Муан. А Жанна де Пентьевр, супруга Шарля Блуаского, была не кто иная, как племянница Жана III, наследница короны герцогства Бретонского и, следовательно, сюзерен рода де Вивре. Узнав о счастливом событии в семье своих вассалов, она добровольно приняла на себя роль крестной матери, которую ей указала сама судьба. Поскольку крестить младенца в День поминовения было нельзя, высокие гости задержались еще на день, и церемония состоялась в праздник святого Юбера. Провел ее сам епископ Бриекский, сопровождавший Жанну в ее паломничестве.

Так жизнь маленького Франсуа была, казалось, с самого начала особо отмечена судьбой, как и предрекала Божья Тварь. Эта последняя, впрочем, куда-то запропастилась. Вскоре после родов Маргарита, не видя нигде повитухи, потребовала ее к себе. Но напрасно слуги обшаривали замок и окрестности: ее уже и след простыл. Она ушла глухой ночью, но как именно, никто не мог взять в толк, ведь замковый мост был поднят.

Однако это происшествие позабылось, когда епископ приблизился к ребенку, чтобы совершить крестильное миропомазание. Сияющий Гильом де Вивре стоял за крестными первенца — величественной Жанной де Пентьевр и своим шурином, Ангерраном де Куссоном. Он не мог оторвать глаз от сына. Тот очень походил на него: те же светлые волосы, та же телесная крепость. И, кроме того, в жилах ребенка текла кровь его восхитительной матери! На какие же подвиги будет способно это существо, зачатое столь удивительным образом! Гильом де Вивре со все возрастающим восхищением смотрел то на своего сына, то на жену и не мог насмотреться. Никогда еще Маргарита не была так красива, никогда еще он не любил ее так сильно. Спустя девять месяцев и один день после памятного Сретенья сир де Вивре переживал самые прекрасные часы в своей жизни…

Счастье Маргариты в этот миг было еще более полным. Ей вдруг открылся смысл событий, которые предшествовали ему с самого Иоаннова дня. Та необоримая Сила, которая вела их со времени турнира, та взаимная рана, которую они наложили на себя копьем и перстнем, прежде чем отдаться друг другу, — все это было таинственным, но необходимым условием рождения маленького существа. После долгих и напрасных поисков Юга и Теодоры Маргарита открыла, наконец, свое истинное предназначение: она появилась на земле, чтобы дать жизнь своему сыну, и отныне он будет значить для нее большее всего на свете, даже больше, чем Гильом. В это мгновение она чувствовала (хоть и не осмеливаясь себе в этом признаться) то же самое, что должна была ощутить Пресвятая Дева после блаженной Рождественской ночи: она дала жизнь Божеству!

Маргарита была единственная, кто знал предсказание повитухи: сто лет обещаны ее ребенку, ведь он — дитя Всех святых. И она, повинуясь инстинкту, решила хранить тайну про себя. Быть может, она раскроет ее Франсуа на своем смертном одре, но никому другому и уж никак не сейчас. Сейчас самое главное — пережить эти неповторимые минуты как можно полнее.

Епископ произносил последние слова обряда, и таинство крещения отозвалось в Маргарите так же глубоко, как и таинство брака, совершенное над нею в обители Ланноэ: все это ради крошечного спеленутого существа; ради него и его чудесной судьбы, которую он несет в себе, будет она жить отныне…

Именно рождение Франсуа повлекло за собой первую ссору между Маргаритой и Гильомом. Такое признание отнюдь не означает, что раньше их союз обходился вовсе без размолвок. Хотя их согласие и было необыкновенным, оно вовсе не исключало стычек. Напротив. Два существа со столь ярко выраженными характерами были обречены постоянно сталкиваться между собой, но, не обращаясь во зло, эти размолвки позволяли им растратить избыток жизненных сил.

У Маргариты и Гильома имелся собственный способ улаживать споры: они устраивали соревнования в той единственной области, где оба были на равных, — в верховой езде. Она седлала свою вороную кобылу, он — своего гнедого жеребца, и они мчались взапуски по окрестным лугам. Победа в этих скачках переходила то к одному, то к другому, так что, когда гонка кончалась, они порой даже не помнили, из-за чего все началось.

В сущности, и Гильом, и Маргарита, не сговариваясь, стали относиться к супружеской жизни как к своего рода турниру. Ведь именно турнир свел их впервые, в единоборстве завоевали они друг друга, да и потом не прекращали борьбы, которая находила свое естественное завершение в схватке любовной: постель была для них самым настоящим ристалищем, где они и мерялись силой, оба оставаясь победителями.

Однако с рождением Франсуа все изменилось. Хоть они были равно убеждены в удивительных свойствах своего ребенка, но понимали их по-разному. Для Гильома он должен был стать легендарным воином, кем-то вроде Эда, но еще более могучим, грозой ристалищ и полей сражений. Он сделается правой рукой короля Франции, рукой вооруженной, и с той поры «пасти и песок» всегда будут во главе французского войска рядом с королевскими лилиями; он станет коннетаблем, а потом, чтобы достойно увенчать свою карьеру, отправится в крестовый поход, где покроет себя неувядаемой славой. Франсуа де Вивре первым ворвется в Иерусалим, отрубив неверным больше голов, чем звезд на небе, и падет ниц пред освобожденным Гробом Господним, как это сделал некогда Готфрид Бульонский…

Напротив того, с точки зрения Маргариты, Франсуа предстояло стать светочем своего века. Молва о его мудрости и учености быстро пересечет границы Бретани, и сам король призовет его в Париж, чтобы назначить ближайшим своим советником. Благодаря ему французское государство познает эру мира и благоденствия, границы страны будут раздвинуты, богатства — приумножены, и ничто не сравнится с Францией в блеске и влиянии. Прожив безупречную жизнь длиною в целый век, Франсуа будет погребен рядом с королями в базилике Сен-Дени, и слава о нем останется жить вечно в летописных рассказах.

Столь несхожие представления о будущности ребенка предполагали и совершенно различные методы воспитания, поэтому каждый в семействе Вивре старался одолеть другого, приводя собственные доводы. Спор быстро разрастался, и становилось очевидным, что просто скачкой его уже будет не уладить. Накричавшись друг на друга вволю, лев и волчица все-таки пришли к соглашению: ребенок едва родился, и гадать о его будущем пока рановато. Они вместе понаблюдают за дитятей и поглядят, какие способности он проявит. Сейчас, во всяком случае, Франсуа больше походил на Гильома, чем на Маргариту. Его сходство с отцом было несомненным, оно даже бросалось в глаза. Но Маргарита не сдавала позиции, утверждая, что физический облик есть лишь наиболее заметная, но отнюдь не самая значимая часть личности.

Ребенок занимал ту самую комнату, где его родила Маргарита. Кроме остекленного окна, как мы уже сказали, она имела еще то преимущество, что была обращена на восток, а это в те времена считалось очень благоприятным для младенцев. И в самом деле, солнечные лучи проникали в нее ранним утром, как раз когда угли в камине окончательно затухали, и в комнате становилось холоднее всего. Чтобы еще надежнее обезопасить ребенка от холода, Франсуа поместили в бретонскую кровать из массивного дерева, напоминающую сундук, закрытую со всех сторон, кроме одной, и снабженную тремя раздвижными дверцами.

Прежде чем описать комнату Франсуа, чтобы лучше стали понятны последующие события, будет нелишним сказать пару слов и о самом замке Вивре.

Это отнюдь не была гордая и неприступная твердыня, которую можно вообразить при словах «рыцарский замок». Де Вивре не были богаты. Сооружение возводилось постепенно, по мере того как у обитателей появлялись к тому средства. Результат получился весьма причудливый и далекий от изящества, поскольку имел в себе столько же от замка, сколько от крестьянского подворья и укрепленной деревни.

В центре возвышался донжон. Заложенный Эдом сразу же по прибытии в здешние края, в 1249 году, он представлял собой единственную по-настоящему впечатляющую часть постройки. Он был квадратный, в четыре этажа, с дозорной площадкой наверху, окруженной крепкими зубцами.

Первый этаж занимало просторное, всегда пустующее помещение с голыми стенами, казавшееся заброшенным. Оно и впрямь было нежилым. Его предназначение заключалось в другом: именно там, справа от входа, висел знаменитый щит «пасти и песок», герб де Вивре, с высеченными под ним прямо в камне двумя словами: «Мой лев». Вот и все. Но от впечатления, которое производило это черно-красное пятно в пустом зале, захватывало дух.

Второй этаж также занимала одна-единственная комната, служившая караульней — помещением для замковой стражи. Здесь спали солдаты, которым поручалось охранять сеньора и его семью, чьи покои находились на верхних этажах. Но в момент рождения Франсуа никакой военной опасности не существовало, поэтому караульня пустовала. Солдаты размещались во внешних пристройках.

Третий этаж был разделен надвое. В комнате, обращенной на восток, обитал Франсуа, а смежную с ней занимала кормилица. Там же предполагалось поместить потом и второго ребенка, если он появится.

Четвертый этаж также состоял из двух комнат, одна из которых служила супружеской спальней, а вторую Маргарита превратила в свои женские владения. Именно там находились ее гардероб, ее зеркало, туалетные принадлежности, духи и притирания: с некоторых пор Маргарита приобщилась к науке кокетства. Туда же она велела перенести и свои музыкальные инструменты, которыми дорожила больше всего. Часто она уединялась там, чтобы писать, играть или сочинять.

И, наконец, на самом верху была дозорная площадка, по которой днем прохаживался всего один часовой, а по ночам — и вовсе никого. Оттуда вся окружающая местность была как на ладони, а к северу вид простирался до самого моря.

По бокам к донжону были пристроены еще два здания, из которых левое представляло собой нечто удивительное. Возводить его затеял еще Эд, сразу же вслед за квадратной башней. Но денег ему не хватило, поэтому строительство остановили, и оно так и осталось незаконченным. К моменту рождения Франсуа это была настоящая руина. Первые два этажа еще держались, но крыша над ними уже отсутствовала, а вместо окон чернели дыры. Все это снизу доверху заросло плющом и служило прибежищем для птиц, белок и змей. Никто никогда не заходил в развалины. Ни один из Эдовых наследников не разжился настолько, чтобы их восстановить. Однако проникнуть туда можно было без труда, стоило лишь толкнуть дверь в первом этаже донжона. Просто такое никому и в голову не приходило.

Правое крыло также являлось творением Эда де Вивре. В отличие от левого, оно было закончено, что объяснялось его скромными размерами и незаменимостью: это была часовня, крошечная церковка, не имевшая другого освещения, кроме двух витражей в черно-красных тонах, прославляющих деяния Людовика Святого. На шпиле узкой колоколенки красовалась флюгарка в виде петуха.

Вот таким был родовой замок Вивре. Дед Гильома, окончательно отчаявшись расширить его, обнес то, что оставалось, зубчатой стеной, доходящей по высоте до второго этажа квадратной башни. Но такою была лишь центральная часть замка, собственно детинец. На изрядном расстоянии его окружала еще одна обводная стена, описывающая четырехугольник размером примерно триста на двести метров.

Внутри имелось что-то вроде маленькой деревушки, посад. Неподалеку от донжона располагалась большая двухэтажная мыза с квадратным подворьем. Весь нижний этаж одной из ее сторон представлял собой просторный трапезный зал с кухней, где столовались хозяева; вторая сторона содержала хлев; третья — крольчатник, свинарник и птичник; четвертая — конюшню. Весь верхний этаж служил жилищем для челяди и замковых крестьян. В середине находился птичий двор с традиционной навозной кучей, вокруг которой расхаживали куры, утки и гуси.

Остальное место внутри обводной стены занимали фруктовый сад, огород и маленькое хлебное поле. Под самой стеной лепились лачуги, на скорую руку выстроенные крестьянами, которым не хватило места на мызе. В центре одной из сторон внешней стены виднелось предмостное укрепление, а за ним — подъемный мост. К ним прилегали казармы для солдат, по виду больше напоминающие крестьянские мазанки. Мост перекидывался через водяной ров, довольно широкий и глубокий. А далее простиралась открытая сельская местность.

Таким был замок Вивре. Здесь жили, как могли, скорее бедно, чем богато, и куда чаще раздавались тут хрюканье свиней и кряканье уток, нежели песни труверов или гул воинских подвигов.

***

Франсуа рос быстро. Если при рождении он имел средние размеры, то вскоре сделался очень крупным для своего возраста. Когда ему было около шести месяцев, он проявил, наконец, первую из своих природных наклонностей, за которыми неусыпно следили его родители. Он орал не переставая, пока кормилице не пришло на ум снять с его бретонской кровати все три загородки. Ребенок, оказывается, ненавидел затхлый воздух и замкнутое пространство тесного ящика, предпочитая им свежий воздух и свет, пусть даже ценой лютого холода. Гильом истолковал такое поведение в выгодном для себя смысле, и Маргарите ничего другого не оставалось, как признать его правоту.

Другие стороны характера младенца лишь подтвердили это. Так, например, он ничуть не торопился заговорить, зато ходить начал удивительно рано. В девять месяцев он передвигался уже совершенно самостоятельно. Стоит заметить, что в отличие от своей матери он забавлялся хождением на четвереньках всего несколько дней, после чего окончательно принял вертикальное положение. С этого момента его невозможно было удержать, и он начал шаг за шагом исследовать замок Вивре, что едва не привело к драматическим последствиям.

Франсуа приближался к своим полутора годам. Был чудесный апрельский день. Мальчик гулял в сопровождении своих умиленных родителей, шлепая по грязи птичьего двора среди кур и гусей. Маргарита держалась прямо позади него, Гильом — чуть поодаль. Вдруг большая лестница, приставленная к стене, скользнула и стала падать прямо на ребенка.

Маргарите было достаточно протянуть руку, чтобы придержать ее, но она этого не сделала. Уверенная в том, что Франсуа на роду написано прожить сто лет и ему ничто не грозит, она и не подумала вмешаться. К счастью, Гильом оттолкнул жену и успел поймать лестницу в последний миг. Она чуть было не задела головку малыша и наверняка бы ее разбила.

Гнев Гильома де Вивре был ужасен. Сочтя свою жену чудовищем, он не обозвал ее разве что убийцей. Смущенная Маргарита, которая любой ценой хотела сохранить тайну, не знала, что и отвечать. Но в любом случае она чувствовала себя виноватой. Прежде всего, предсказание Божьей Твари могло на поверку оказаться басней; но даже если оно и было истинным, это вовсе не означало, что следует сидеть сложа руки. Франсуа вполне мог быть отпущен целый век, но прожить обещанный срок он сможет лишь при условии, что ради этого будет сделано все необходимое. Для Маргариты, которая чуть не стала причиной гибели того, в ком почитала весь смысл своего существования, случившееся послужило ужасным уроком. Она ничего не ответила на обвинения мужа. И даже не сказала ему, что беременна, хотя это могло бы послужить ей некоторым оправданием. Опустив голову, она покорно согласилась, что отныне Гильом сам будет заниматься воспитанием их сына.

Маргарита действительно вот уже два месяца носила ребенка во чреве. Роды состоялись семь месяцев спустя, ночью, во время Филиппова поста, в первое воскресенье 1339 года. Новорожденный — мальчик, названный Жаном, — был крещен на следующее же утро.

Контраст с апофеозом в день св. Юбера — крестинами Франсуа — был разительным. Для второго де Вивре не нашлось знатного вельможи, чтобы воспринять его от купели. Его крестной матерью стала настоятельница Ланноэ, а крестным отцом — аббат Монт-о-Муана, как если бы само положение младшего сына заранее обрекало его церковной стезе.

Но еще больше проявилась разница в отношении к этому новому младенцу его собственных родителей. Хотя Гильом и радовался появлению нового наследника, эта радость была несравнима с его сияющим счастьем в день первых крестин. Что касается Маргариты, то тут отличие было еще заметнее. Она едва удостоила взглядом своего второго отпрыска.

Да и как могло быть иначе? Роды были обыкновенные, ничем не примечательные. Разумеется, Маргарита де Вивре даже не подумала послать за Божьей Тварью, которая, в свою очередь, и не согласилась бы на новую поездку. Она обратилась к услугам «дамы-родовспомогательницы», известной в округе своим мастерством толстой краснолицей женщины, которая подбадривала ее в решительный момент, как любую другую роженицу, а потом высказала немудреные похвалы плоду ее чрева.

Вот в этот-то миг Маргарита и испытала потрясение. Едва повитуха обрезала пуповину, как завыли волки, столь же дружно и пронзительно, как и тогда, в ночь Всех святых. Но удивление Маргариты длилось недолго: она попросила показать ей ребенка и сразу все поняла. Он был похож на нее! Тонкое личико и уже сейчас — черные волосы. Это был волчонок, маленький волк, вот почему собратья приветствовали его воем. Маргарита передала его на руки даме-родовспомогательнице и перестала им интересоваться. Чего ради? Она и так могла рассказать о нем все, хоть с закрытыми глазами, и безошибочно предугадать всю его грядущую жизнь, потому что, какие бы события ни выпали на его долю, он встретит и переживет их как волк. Волчица разродилась волчонком… Что ж, ночь Филиппова поста не похожа на ночь Всех святых, и чудеса случаются лишь однажды.

В сущности, во время крещения их второго сына взоры родителей были обращены не на него, а на Франсуа. И в этом они были не одиноки. Ему совсем недавно исполнилось два года, но уже сейчас он привлекал всеобщее внимание. Золотистые, кудрявые волосы, похожие на маленькую гриву, очень красили мальчика; очаровательный, словно красавчик-паж, и серьезный, как епископ, он смотрел на младшего братца с такой гордостью, будто сам его сотворил, и, казалось, вовсе не замечал восхищения, предметом которого являлся. В свою очередь, малютка Жан проплакал, не переставая, всю церемонию.

***

Прошли месяцы. Франсуа по-прежнему отказывался произнести хоть слово, зато проявил себя неутомимым ходоком.

Как-то майским утром 1340 года Франсуа по привычке проснулся очень рано и подошел к окну своей комнаты. Толстое стекло в мелком переплете пропускало яркий свет. Восход солнца был настолько восхитителен, что мальчику захотелось взглянуть на него с дозорной площадки башни. Это был первый раз, когда он рискнул подняться туда самостоятельно. И пришел от этого в крайнее возбуждение.

Итак, Франсуа начал карабкаться вверх по лестнице. На следующем этаже ему пришлось пройти мимо родительской спальни. Он испугался было, что его заметят, поскольку дверь оказалась приоткрыта, но произошло нечто совсем другое. Из комнаты доносились странные звуки: его мать тихонько повизгивала. Любопытствуя, он просунул голову в щель. Видно было плохо, но он все-таки различил своих родителей на постели. Мать стала вскрикивать громче. Несколько мгновений ребенок оставался в неподвижности, не осмеливаясь что-либо сказать или сделать, потом, охваченный необъяснимой дурнотой, отвернулся.

Не чуя под собой босых ног, Франсуа кубарем скатился по лестнице. Он так спешил, что проскочил мимо собственной комнаты, мимо караульни и оказался в нижнем помещении, в зале со щитом «пасти и песок». Все в том же полубессознательном состоянии мальчик навалился на дверь, ведущую в развалины левого крыла, недостроенного Эдом; та легко открылась.

Растительность за порогом оказалась невероятно густой — снаружи и предположить такого было нельзя. Сквозь лопнувшие плиты пола пробивались кусты и целые деревья, закрывая зияющие провалы окон. Франсуа вскрикнул и бросился сломя голову обратно.

Вскоре он оказался в своей постели, где и уселся, подобрав колени к подбородку, обхватив их руками и втянув голову в плечи. В таком положении и нашли его родители, когда поднялись с кровати.

Встревоженные, Гильом и Маргарита стали допытываться у него, в чем дело. И неожиданно мальчик понял, что должен заговорить. Разумеется, он был на это способен. Ему вполне хватило бы тех слов, которые он уже слышал, понимал и прекрасно запомнил. До этого момента он предпочитал ходить — просто потому, что это было легче и приятнее, но теперь заговорить стало для него жизненной необходимостью. Ему требовалось объяснить родителям, что с ним происходит, и призвать их на помощь. Франсуа открыл рот и произнес:

— Боюсь!

Наступило молчание. Отец с матерью переглянулись в замешательстве, и Гильом попросил сына повторить. Тот повторил:

— Боюсь!

Гильом и Маргарита отказывались верить своим ушам. Первым словом их чудо-ребенка стало: «Боюсь!» Он ждал целых два с половиной года, словно с помощью этого воздержания хотел придать своим первым словам как можно больше блеска, и вот теперь, когда он решился, наконец, поведать тайну своего внутреннего мира, оказалось, что он попросту боится!

Удивление и разочарование были соответствующими. Да… Как же он еще был далеко, достойный преемник Эда де Вивре, будущий носитель перстня со львом, гроза бранных полей и освободитель Иерусалима! Как он был далеко, премудрый потомок Юга де Куссона, светоч своего времени! Пока это был всего лишь малый ребенок, трусишка!

Франсуа, которому после признания стало легче, оставил свою скрюченную позу и теперь ходил по комнате осторожными шажками. Гильом и Маргарита решили действовать незамедлительно. Оба сошлись на том, что ребенку необходимо придать храбрости. Решение нашел Гильом.

— В следующем месяце я собираюсь на турнир в честь Иоаннова дня, и мы возьмем его с собой. Нет лучшего зрелища для будущего рыцаря.

Вот так 24 июня 1340 года, ровно четыре года спустя после того незабываемого турнира, все трое оказались в Ренне. Маленький Жан, чьими именинами, собственно, был этот день и о чем все позабыли, остался в замке. Это тщедушное существо совершенно не занимало мысли своих родителей. Он чуть не умер во время своей первой зимы, простудившись в комнате без окна, обращенной на запад, и выжил лишь невесть каким чудом.

По просьбе мужа Маргарита опять надела свое фиолетовое платье. Перед самым турниром, оставив Франсуа на попечение оруженосца, они отправились совершить паломничество на ярмарку, а затем безумным аллюром доскакали до фруктового сада на окраине. Наконец они направились к ристалищу.

Облачившись в доспехи и повесив на грудь свой щит, «раскроенный на пасти и песок», Гильом де Вивре поехал, как и в первый раз, представиться Жану III. За эти четыре года герцог сильно сдал. Он казался совсем больным, и ему явно оставалось недолго жить. Похоже было, что он не узнал Гильома. Впрочем, тот не слишком блистал во время своего предыдущего выступления.

Настал торжественный момент. Гильому надлежало указать свою даму. Он объехал трибуну как можно медленней, желая продлить эти незабываемые мгновения. Как и тогда, фиолетовый с черным силуэт виднелся в самом конце ристалища, но за все время пути Гильом видел только Маргариту. Остановившись перед ней, он опустил копье, и в этот раз Маргарита сразу же приняла оказанную честь, одарив супруга улыбкой.

Еще одно удовлетворение поджидало Гильома в этот благословенный миг: его Франсуа. Увидев отца в доспехах и на коне, он не отшатнулся, как это сделал бы пугливый ребенок. Напротив, он засучил ногами от восторга и принялся хлопать в ладоши. Тогда Гильом опустил забрало. Он знал, что вид стальной личины с дырками вместо глаз всегда производит впечатление, и действительно, Франсуа на мгновение заколебался. Но боязнь очень быстро уступила место гордости — он послал отцу воздушный поцелуй.

Вдохновленный восторгом жены и сына, Гильом де Вивре был великолепен. Четыре раза подряд красно-черный щит увенчался победой. В пятой схватке противник, вопреки правилам, убил под ним коня, пронзив копьем. Гильома объявили победителем и на этот раз, поскольку его соперника сняли с состязания, но сражаться дальше рыцарь де Вивре не имел возможности. Тем не менее, он был назван в числе лучших бойцов турнира и получил в награду обученного для охоты ястреба, которого подарил Маргарите.

Возвращаясь домой между отцом в стальных латах и матерью с птицей на руке, Франсуа пребывал на вершине восторга. Перед его взором снова и снова разворачивался турнир с его образами, гораздо более яркими, чем все то, что он видел раньше: эти расцвеченные всеми красками железные существа, несущиеся друг на друга, и кровь, обагрявшая доспехи тех, кто оставался недвижным на земле. В его ушах все еще отдавались рев труб, крики толпы и металлический лязг. Но особенно ему запомнилось собственное волнение. Франсуа пережил все эти схватки так, словно сам в них участвовал; всякий раз, когда его отец бросался вперед, его охватывала неистовая жажда победы, и, торжествуя, он дико кричал.

И покуда они так ехали, где-то на полпути между Рейном и Вивре в сознании ребенка произошла очень странная вещь. Из его памяти вдруг стерлись все предыдущие воспоминания. Удивившись, Франсуа попытался вспомнить, что делал накануне, и не смог; то же самое произошло и со всеми остальными событиями: вместо них теперь зияла огромная пустота; его сознание сделалось таким девственным, будто он только что родился.

Потом прошли недели, месяцы, годы, но Франсуа так и не нашел своих потерянных воспоминаний. Его память продолжала исправно работать, накапливая все новые и новые впечатления, но с тех пор и уже навсегда сознательная жизнь началась для него с турнира в честь Иоаннова дня, и 24 июня 1340 года стало первым днем его памяти… Тогда же Франсуа начал видеть сны.

Первым пришел к нему красный сон. Этот сон и в дальнейшем снился ему чаще других. И всегда был одним и тем же, до мельчайших подробностей

…Франсуа стоял на дозорной площадке донжона. Сгущались сумерки. Закатное небо было густого красного цвета, и местность внизу тоже была красной. Мальчик любовался этим зрелищем, когда появлялся конь.

Он был рыжеватой масти и спускался к нему прямо с неба. Его большие крылья громко хлопали, и от этого звука на душе становилось немного тревожно, но Франсуа не боялся. Впрочем, он даже знал, как зовут коня: его имя было Турнир. Опустившись на башню, конь застывал в ожидании. Франсуа поспешно вскакивал ему на спину. Турнир расправлял крылья и летел.

Начиналось чудесное путешествие. Турнир летел сквозь облака, и облака превращались в настоящие страны, с городами, реками, садами, домами. Сперва все было красным, но потом мало-помалу голубое начинало брать верх. И тут они прилетали на берег моря. Некоторое время Турнир скакал по облачному пляжу, потом отважно нырял в волны, и Франсуа испытывал восхитительное ощущение свежести… На этом видение кончалось.

Каждую ночь, прежде чем заснуть, Франсуа молил доброго Боженьку показать ему красный сон, и, надо заметить, желание мальчика часто сбывалось.

Однако был у него и черный сон. Франсуа видел его гораздо, гораздо реже, чем красный. Могли пройти годы, прежде чем этот сон возвращался к нему, но всякий раз он с невероятной силой поражал воображение. Потом Франсуа целые дни, а то и недели находился под его впечатлением, был рассеян и раздражителен, чего с ним в другое время никогда не случалось.

Так же, как и красный, черный сон был неизменен до мелочей. Франсуа стоял перед черной-пречерной лестницей и испытывал ужас оттого, что ему надо по ней подняться, однако какая-то необоримая сила вынуждала его к этому. Франсуа начинал подъем, но ступени вдруг съезжали вниз сами по себе, и он опускался вместе с ними, все ниже и ниже. Охваченный паникой, он ускорял шаг, но лишь изнурял себя в бесплодных попытках вырваться наверх. Чем больше сил он тратил, тем быстрее убегали вниз ступени, и он спускался… спускался… спускался…

И тут вдруг раздавался крик. Это был женский крик, слабый вначале, а потом становившийся все сильнее и сильнее. В нем звучали боль, ужас, тоска, и он все усиливался, пока не становился совершенно невыносимым. В этот момент Франсуа достигал какой-то площадки. Перед ним открывалась дверь, в которую он не хотел входить, но его толкали в спину. Комната кишела змеями. Он принимался кричать и просыпался…

В сущности, Франсуа потому было так трудно оправиться всякий раз от этого сна, что пугало его в нем не только ужасное содержание. Имелось там еще что-то гораздо более важное. Черный сон означал нечто существующее в другом месте, в другом времени, неведомо где, неведомо когда, за пределом, за гранью, — что-то такое, с чем он не мог совладать, что всегда одерживало над ним верх и чему суждено было случиться вопреки его воле. Именно в связи с черным сном Франсуа впервые подумал о смерти. Но черный сон был не просто страхом смерти, и Франсуа знал это.

На Пасху 1342 года родители Франсуа, успокоившись на его счет после того, как он показал себя таким молодцом на турнире, преподнесли ему самый чудесный из подарков — лошадь. Это была кобыла по кличке Звездочка, которую Маргарита сама выбрала и выездила специально для него. А Гильом взялся обучить сына верховой езде. Все, кто только обитал в замке Вивре, и слуги, и солдаты, собрались, чтобы присутствовать при столь знаменательном событии. После мессы в часовне Гильом, облачившийся по такому случаю в доспехи, взял своего сына за руку и вышел с ним в середину двора. Маргарита тем временем вывела Звездочку из конюшни и сказала ему:

— Садись! Она твоя!

Еще не веря, Франсуа посмотрел на отца, чтобы понять, не шутка ли это. Вместо ответа Гильом поднял его, как перышко, и усадил в седло. Потом сам сел на своего коня, Маргарита последовала его примеру, и вот так, поддерживаемый родителями с обеих сторон, Франсуа двинулся вперед под ликующие крики. Втроем — отец справа, мать слева — они миновали подъемный мост замка Вивре и пустили лошадей манежным галопом.

Франсуа посмотрел на отца, который не спускал с него глаз. В свете бледного мартовского солнца его доспехи сияли, черные и красные шелковые ленты, прикрепленные к навершию шлема, развевались за спиной. По знаку сына Гильом опустил забрало. Франсуа вздрогнул: всякий раз, когда он видел отца таким, ему становилось страшно — из его облика исчезало все человеческое, и он превращался в какую-то машину, созданную сражаться и убивать. Франсуа изо всех сил старался не отвести взгляда от этого заостренного стального клюва, склоненного к нему; он сделал отцу еще один знак, который тот понял, — вытащив меч, рыцарь де Вивре взмахнул им и воздел к небесам. И три голоса слились в торжествующем смехе: ребенка, Гильома, гулко звучавший из-под стальной клетки забрала, и звонкий и ясный — Маргариты, которая ничего не упустила из этой сцены.

Когда они вернулись в замок, Франсуа, едва успев слезть с лошади, попросил у отца его латную перчатку. Тот снял ее с руки и протянул ему. Ребенок взял эту большую железную членистую лапу и пристально на нее посмотрел: когда-нибудь и его собственная рука будет такой же большой, когда-нибудь и он сам вырастет таким же большим, как его отец, когда-нибудь он сам станет рыцарем!

Тут он вспомнил про Жана, о котором все позабыли. Франсуа очень любил брата и захотел поделиться с ним своей радостью. Долго искать не пришлось. Жан оказался совсем рядом, в толпе, но никто, даже слуги, не обращали на него ни малейшего внимания. А он, как обычно, стоял с задумчивым видом. Как по своему физическому облику, так и по поведению Жан являл полную противоположность старшему брату. Он был черноволос и тщедушен. Жан де Вивре бегло заговорил в восемнадцать месяцев, но еще в два с половиной года передвигался лишь на четвереньках. Он рос существом замкнутым и нелюдимым. Этот мальчик любил проводить целые часы, даже средь бела дня, в своей наглухо закрытой бретонской кровати, и кормилице, единственной, кто занимался им по-настоящему, приходилось вытаскивать его оттуда силой.

Франсуа протянул брату латную перчатку.

— Хочешь? На, держи.

— Нет. Зачем она мне?

— Ты не хочешь стать рыцарем?

Жан отрицательно покачал головой. Затем его взгляд устремился на что-то, что находилось за спиной у брата. Франсуа обернулся и увидел их мать…

Если маленький Жан так и липнул к юбкам Маргариты, которая постоянно отгоняла его от себя, то Франсуа предпочитал общество Гильома, и, надо заметить, ему было чему научиться у отца.

Для начала Гильом де Вивре преподал старшему сыну несколько основных нравственных уроков, что было немаловажной частью рыцарского воспитания. Он пояснил Франсуа, какую ответственность Бог возложил на него, сподобив родиться рыцарем. Всю свою жизнь он будет обязан защищать слабого от сильного, бедного — от богатого, женщину, старика и ребенка — от мужчины; униженного — от могущественного, а монаха и богомольца — во всех обстоятельствах. Он должен стать орудием Господним и в любом месте и в любое время творить во имя Господа немедленную справедливость.

Франсуа внимательно слушал отцовские назидания. Правда, с гораздо большей охотой он проводил бы время верхом на Звездочке, но, поскольку речь шла о рыцарстве, мальчик силился как можно лучше постичь все эти отвлеченные материи. Франсуа молчал, морща лоб и напрягая свои нарождающиеся способности к мышлению.

Как-то раз он явился к отцу весь в крови. Оказалось, при нем два пса напали на лисицу, и мальчик бросился спасать ее в самую гущу схватки, пренебрегая явной опасностью быть растерзанным собачьими клыками, — а все потому, что лиса была слабее. В тот день Гильом де Вивре понял, что сын усвоил его уроки.

Однако еще сложнее для Франсуа оказалось следить за политическими рассуждениями отца. Но мальчик и тут старался. Гильом объяснил ему, что между королем Англии Эдуардом III и королем Франции Филиппом VI идет война. Началась она в тот самый день, когда он родился. Эти владыки были кузенами, что отнюдь не сделало их друзьями — напротив, именно поэтому они и вступили в борьбу. Ведь король Эдуард утверждал, что именно он должен унаследовать французскую корону, а вовсе не Филипп. Впрочем, он и так уже владел изрядной частью Франции — провинцией, которая называлась Аквитанией, где делают очень хорошее вино.

Гильом и дальше сообщал старшему сыну новости о войне, по мере того как сам их получал. Вначале Франсуа не очень-то понимал, что к чему. Речь шла о какой-то битве, проигранной французами. Это была морская битва. Как сражаются на кораблях, Франсуа представлял себе с трудом. Ведь для него битва была похожа на турнир. Упоминалась также еще одна провинция, где шли бои, — Фландрия; она находится к северу от их Бретани. Но сражения там мало что решали.

И вдруг все переменилось. Распря двух действующих лиц, далеких и таинственных, какими оставались для Франсуа Эдуард III и Филипп VI, вдруг сделалась близкой и понятной. Потому что отныне события перенеслись на бретонскую землю.

Герцог Жан III скончался в апреле 1341 года, менее чем через год после турнира. По всем правилам наследовать ему должна была его племянница, Жанна де Пентьевр, крестная мать Франсуа. Ей предстояло принести герцогство в приданое своему мужу, Карлу Блуаскому. Но, ко всеобщему удивлению, наследником покойного герцога объявил себя другой дядя Жанны, Жан де Монфор. Он немедля начал вербовать сторонников. Это означало еще одну войну, которая сразу же переросла границы Бретани, потому что Филипп VI принял сторону Жанны де Пентьевр, а Эдуард III — Жана де Монфора.

Раньше с Франсуа не случалось ничего подобного. Он воспринял новую ситуацию всей глубиной своего существа. Несправедливость, которую учинили его крестной, подло лишив ее законного наследства, вызвала в нем негодование, вполне естественное для будущего рыцаря. В своем воображении он всех теперь поделил на два лагеря: на хороших — друзей Жанны и короля Франции, и плохих — союзников зловещего Жана де Монфора и Эдуарда Английского. К тому же война в Бретани заставляла его думать о перстне со львом.

Эта драгоценность — рычащий золотой лев с рубиновыми глазами, — которую Гильом носил на пальце, все больше очаровывала Франсуа. Отец говорил ему, что у кольца есть своя история, и ребенок тысячу раз умолял Гильома рассказать ее. И тысячу раз получал ответ:

— Расскажу, когда отправлюсь на войну.

Когда война приблизилась к родному порогу, Франсуа де Вивре втайне стал надеяться, что отцу придется уехать и он, Франсуа, узнает, наконец, историю этого льва.

Мальчик не ошибся. Это случилось на праздник св. Якова, в первый майский день 1342 года. К своему зятю приехал Ангерран де Куссон — известить, что французское войско, возглавляемое самим королем, подступило к границам Бретани, и они получили приказ присоединиться к нему.

Хоть Франсуа и рад был снова повидать крестного, которым он восхищался почти так же сильно, как и отцом, но на уме у него было одно — история перстня. Весь день ему не сиделось на месте, и он надеялся, что отец не забудет своего обещания.

И Гильом не нарушил слово, данное старшему сыну: вечером того же дня он велел устроить пир в трапезном зале замка, в том самом, что занимал одну из сторон квадратной мызы. Никогда еще столько факелов не освещали это просторное помещение, никогда еще стол не был здесь накрыт с таким великолепием. Во главе его бок о бок сидели Гильом и Маргарита, первым справа был Ангерран, первым слева — Франсуа. Пир удался на славу. Впервые в жизни Франсуа получил право на кубок чистого вина, который был принужден осушить одним духом под смех и подбадривающие выкрики присутствующих.

Когда ужин подходил к концу, Гильом де Вивре потребовал тишины и велел принести из нижнего зала Эдовой башни щит «пасти и песок». Когда приказание исполнили, и щит был возложен перед Гильомом на стол, он взял слово.

— Рыцарь, уезжающий на войну, не может быть уверен в том, что вернется. Поэтому я обязан рассказать своему сыну то, что ему следует знать о роде де Вивре, — на тот случай, если завтра ему придется стать его главой после моей смерти.

И Гильом поведал историю, которую знал каждый сидящий в зале, кроме Франсуа, — о подвигах Эда в 1249 году, во время Седьмого крестового похода, и о посвящении его в рыцари святым королем Людовиком. Франсуа следил за рассказом с жадным вниманием, время от времени бросая взгляд на щит «пасти и песок». Объяснив, наконец, происхождение девиза и боевого клича рода де Вивре, Гильом ненадолго умолк. В зале царила полнейшая тишина, но по-настоящему никто, кроме Франсуа, взволнован не был.

Его отец продолжил:

— Сын мой, когда я умру, что может случиться со мной уже завтра, именно ты получишь право носить наш перстень как старший из Вивре. Но прежде чем получить рыцарское посвящение и надеть этот перстень на руку, ты должен знать, кто такой лев. Сын мой, знаешь ли ты, кто такой лев?

В этот миг Франсуа почувствовал на себе взгляды всех собравшихся в зале, — а их оказалось очень, очень много.

Мальчик сумел лишь отрицательно покачать головой. Гильом прикрыл глаза. Его страстный голос зазвучал среди благоговейной тишины:

— Лев — царь зверей, поскольку он, как и Господь наш Иисус Христос, сын Святой Девы. Он широк спереди и узок сзади. Хвост его с кистью на конце должен внушать нам страх перед грехом, ибо олицетворяет собой правосудие Божие. Когда лев разъярен, он попирает землю, а, спасаясь от погони, заметает следы хвостом. Он спит с открытыми глазами, а львица рожает мертвого львенка, который воскресает на третий день от грозного рева самца…

Гильом склонился к своему сыну.

— И еще тебе надобно знать, что лев — друг людей и не страшится ничего, кроме белых петухов, огня, скорпионов и скрипа дверного.

Это было все. Гильом завершил свою речь. Он встал и поднял кубок; все присутствующие последовали его примеру.

— Пью за войну и за короля Франции! Мой лев!

Клич загремел, подхваченный от одного конца стола до другого, и Франсуа совершил круг почета на воздетых руках отца. На своем триумфальном пути он видел мужчин, потрясающих кулаками над головой, и женщин, посылающих ему воздушные поцелуи. И только его брат Жан даже не взглянул на него. Безразличный ко всеобщему воодушевлению, он сидел, подперев щеку, и о чем-то размышлял…

Гильом де Вивре и Ангерран де Куссон отбыли на следующий же день, и с этого момента для Франсуа началась другая жизнь. Отец то приезжал, то снова уезжал, поскольку война в Бретани велась с перерывами. О ее превратностях Франсуа узнавал непосредственно из отцовских уст во время его возвращений и старался запомнить все как можно лучше.

Вначале чуть не произошло решительное столкновение. Когда Эдуард III высадился со всем своим войском в Бресте 30 октября 1342 года, Филипп VI устремился ему навстречу и преградил англичанину путь возле Ванна. Но битва так и не состоялась, потому что в последний момент вмешался папский легат и потребовал перемирия. Гильом вернулся домой. Перемирие продлилось всего один год. Вновь рыцарю де Вивре пришлось уехать в августе 1343 года. Война в Бретани возобновилась, хотя и с меньшим размахом, ибо французский и английский короли решили больше не рисковать в этой распре своими войсками. Боевые действия велись исключительно силами бретонцев, приверженцами Жанны де Пентьевр с одной стороны и Жана де Монфора — с другой. В перерывах между походами и осадами Гильом возвращался домой. Чаще всего это происходило зимой, потому что с наступлением холодов затихала всякая военная активность.

Так продолжалось до июля 1346 года. Ближе к середине месяца в Вивре долетела новость: Эдуард III опять высадился со всей своей армией, на этот раз в Сен-Ваас-лаУге, на полуострове Котантен. Уже ни у кого не оставалось сомнений: он хочет нанести решительный удар и страна стоит на пороге значительных событий.

Подтверждения этому не пришлось долго ждать. Месяц спустя английский король стоял уже под стенами Парижа. В великой спешке Филипп VI призвал всех своих вассалов к оружию. Гильому де Вивре опять предстояло уехать.

Отъезд состоялся 12 августа 1346 года. Лев и волчица нежно распрощались. Гильом должен был присоединиться к французскому войску в Сен-Дени. Поцеловав отца перед разлукой, Франсуа долго смотрел с замковой стены, как тот удаляется в сопровождении оруженосца, везущего щит «пасти и песок». Франсуа был горд, что знает отныне скрытое значение их герба. Он мечтал о том дне, когда ему самому придется вот так же уехать, оставив родных и близких… Нет, ничто не сравнится с участью рыцаря, и нет ничего прекрасней войны!

***

Сбор всех французских сил в Сен-Дени имел своим немедленным результатом бегство Эдуарда III. Тот повернул к Ла-Маншу.

Он вовсе не желал принимать решительного сражения. Силы оказались слишком неравны: двадцать пять тысяч человек с английской стороны и семьдесят тысяч — с французской, из которых десять тысяч одних только рыцарей. В такой диспропорции, впрочем, не было ничего удивительного, если вспомнить, что все население Англии не превышало тогда трех миллионов жителей, в то время как Франция, самая густонаселенная страна христианского мира, насчитывала около двадцати двух. Эдуарду III приходилось, следовательно, удовлетворяться лишь третью того, что смог выставить против него противник, причем английское войско включало в себя немалую долю мятежных вассалов французского короля, — таких, как бретонцы из партии Монфора, а также аквитанцев, которые, согласно феодальному праву, обязаны были биться на стороне своего сюзерена, Эдуарда III.

Бегство английской армии продолжалось недолго. В пятницу 25 августа, перейдя через Сомму, она оказалась прижата к морю. Филипп VI шел за ней по пятам, так что у Эдуарда больше не было возможности избежать сражения. В таком положении ему оставалось лишь подыскать благоприятную позицию и ждать. Его выбор пал на цепь холмов у леса Креси. В самом центре занятой англичанином позиции продвижение конницы затрудняли три довольно крутые террасы, а также многочисленные изгороди. Опустился вечер, и, поскольку битва ожидалась на следующий день, Эдуард отдал приказ как следует отдохнуть.

Французы остановились километрах в двадцати — в окрестностях Абвиля. Они разбили лагерь и тоже принялись развлекаться. Они знали, что теперь англичане никуда от них не денутся, и заранее праздновали свою неизбежную победу, ведь на их стороне было численное превосходство, а слава о французском рыцарстве докатилась даже до неверных. К тому же 25 августа — день Людовика Святого. Как не увидеть в этом предзнаменование грядущего успеха?

Гильом де Вивре и Ангерран де Куссон поставили свои палатки бок о бок. Их щиты, поднятые на копьях, были обращены друг к другу: суровый герб «пасти и песок» со своим незримо присутствующим львом — и два противостоящих волка, чьи зеленые силуэты застыли, словно в изысканном танце. Друзья поднимали кубки, счастливые, как и подобает рыцарям накануне битвы.

— За святого короля Людовика, за моего предка Эда и за льва рода де Вивре!

— За короля Филиппа и за волков рода де Куссон!

Упоминание о волках вызвало улыбку на губах Гильома.

— За Маргариту!

— За Маргариту и твоего сына Франсуа! Я горд, что у меня такой крестник!

— А я — тем, что у него такой крестный! Если со мной случится несчастье, никто лучше тебя не сможет сделать из него рыцаря.

— Доверься Богу, Гильом. Господь с нами, и завтра мы победим. Я первый брошусь на англичан. Волки укажут дорогу льву!

— Лев всегда первый. Завтра увидишь его хвост!..

Они долго еще вели эти речи, веселые и торжественные одновременно. Когда между заутреней и хвалой друзья отправились, наконец, спать, уже настала суббота 26 августа 1346 года.

Незадолго до полудня Филипп и все сеньоры отстояли мессу, а потом войско двинулось в путь. Никто из этих блестящих рыцарей не задумывался ни о какой тактике. Ни у кого из них не было в голове даже приблизительного плана сражения. Самая мысль о военных хитростях казалась им чем-то недостойным. Они намеревались просто броситься на англичан и одолеть их единственно своей отвагой.

Эдуард III тоже не был лишен ни одного из рыцарских достоинств, но кроме этого он обладал также некоторым воинским опытом и вовсе не считал для себя зазорным воспользоваться им, особенно когда в предстоящем сражении численность войск складывалась для него один к трем. При Креси он понял, что самое главное для него — это остановить натиск великолепной французской конницы, и действовал соответствующим образом.

Король Эдуард развернул свое войско в двухкилометровую линию и приказал всадникам спешиться. Тем самым, он лишал себя какой бы то ни было подвижности, а также возможности бегства в том случае, если дело обернется плохо, но другого выбора он не имел: ему необходимо было удержаться на месте любой ценой. Впереди он разместил знаменитых своим искусством лучников. Укрыв их среди многочисленных изгородей, король также велел выкопать в нескольких десятках метров перед ними волчьи ямы, чтобы преградить путь коннице.

И стал ждать.

Но, как ни странно, горизонт оставался пуст. Полдень миновал, нону пробили, а неприятеля все не было.

Чтобы сохранить своих людей свежими, король Англии велел всем подкрепиться и утолить жажду. Ожидание возобновилось. По мере того как солнце набирало силу, жара становилась все изнурительней, а неприятель по-прежнему не появлялся.

Французы тем временем были в пути уже многие часы. Но, как выяснилось, переместить по существовавшим в то время дорогам такую огромную армию оказалось делом далеко не простым, о чем раньше никто почему-то не подумал. Французское рыцарство задыхалось от жары. Если даже для пеших англичан, которые могли сесть на землю и спрятаться в тени, она была суровым испытанием, то для всадников, закованных в броню, это стало настоящей пыткой. Можно только догадываться, до какого градуса доходила температура под льняным подкольчужником, покрытым сверху кольчугой и собственно доспехами из стальных кованых пластин, или под шлемом, пусть даже с поднятым забралом. Кони толпились тысячами и поднимали такую пыль, что невозможно было продохнуть; сверкание солнца на оружии и латах превратилось в мучение для глаз. Где они, эти англичане? Когда же, наконец, начнется сражение?

Гильом де Вивре тоже, конечно, страдал от жары, но все-таки не настолько, чтобы это лишило его воодушевления. Как и прочие рыцари простого звания, так называемые рыцари-бакалавры, он ехал в сопровождении лишь оруженосца, который держал пику с треугольным флажком его цветов. Все вместе они следовали за рыцарем-баннеретом, предводителем ополчения — крупным вельможей королевства, чьи цвета украшали большое четырехугольное знамя.

Для Гильома таким предводителем был Карл Блуаский, чьи знаменосцы везли стяг Бретани — чистое горностаевое полотнище. Ангерран де Куссон находился рядом с ним, а повсюду вокруг — и впереди, и сзади — еще сотни и сотни рыцарей, и флажки всех геральдических цветов — черные, красные, зеленые, золотые, серебряные, пурпурные, лазоревые. Здесь были представлены все возможные фигуры: орлы, олени, кабаны, звезды, башни, кресты, кольца, цикламоры… Никогда еще столько славы и доблести не соединялось вместе. Гильом был от всего этого в восторге.

Но вот около шести часов движение вдруг прекратилось. В чем дело? Гильом и Ангерран вопросительно переглянулись, остальные рыцари тоже ничего не могли понять. Внезапно разнесся слух: битва началась; король вместе со сторожевым охранением уже столкнулся с врагом, его теснят, ему нужна подмога. Кто-то крикнул: «Вперед!», другие голоса подхватили этот вопль, и каждый пришпорил коня. Никто даже не обратил внимания на двух маршалов, которые спешили передать войску приказ короля — прекратить беспорядочную скачку.

— Остановите знамена! Именем короля! Во имя Господа и монсеньора нашего святого Дени, стойте!

Оба маршала быстро затерялись в общей свалке. У всех на уме было лишь одно — драться, и каждый стремился поспеть первым. Гильом де Вивре увидел, как Ангерран де Куссон немного вырвался вперед. Он тут же вспомнил вызов, брошенный им шурину, и заторопил своего коня.

Ни один из рыцарей, помчавшихся в атаку, не отдавал себе отчета в истинном положении вещей. А дело обстояло так: всего несколько минут назад разведчики добрались до неприятельских позиций и доложили королю: «Англичане стоят, надежно укрепившись, и выглядят вполне свежими». Так что после изнурительного марша по самой жаре нет никакого смысла атаковать противника прямо сейчас. Лучше стать лагерем и перенести дело на завтра.

Филипп, ехавший во главе своей армии, одобрил это мнение и остановился. Но рыцарская конница, у которой боевого пыла имелось больше, чем дисциплины, была сбита с толку этой остановкой и решила завязать сражение по собственной инициативе. Тут-то и разразилась гроза.

Она была вполне под стать той жаре, которую сменила, — то есть ужасной. Внезапно разверзлись небеса, и на землю хлынули потоки дождя. Французы сразу же остановились. Не было никакой возможности поступить иначе: вода свободно заливалась в доспехи, и их вес, без того внушительный, сделался просто чудовищным. Видимости сквозь забрало не стало никакой. Один за другим рыцари застывали там, где их застигла гроза, и все войско ждало вразброд, пока кончится ливень.

Прекратилась гроза столь же внезапно, как и началась. Из-за клубов пара, окутавших влажную землю, вновь выглянуло сияющее солнце. Гильом де Вивре, остановившийся, как и прочие, осмотрелся. Но напрасно он искал тех, с кем вместе бросился в атаку. Их не оказалось рядом. Его по-прежнему окружали рыцари, но это были уже какие-то другие. Ангерран тоже исчез, да и знамени Бретани нигде не было видно. Это слегка встревожило Гильома, но, обернувшись, он обнаружил своего оруженосца с флажком цветов «пасти и песок» и вновь обрел уверенность в себе. Рыцари вокруг снова начали двигаться, и сеньор де Вивре тоже пришпорил коня…

…Поскольку с окончанием грозы французская конница во исполнение неверно понятого приказа вновь устремилась в атаку. Это было сущее безумие! Размокшая земля засасывала копыта лошадей, те увязали и спотыкались, разбрызгивая грязь во все стороны и издавая пронзительное ржанье. В небо снова поднялись птицы, прятавшиеся на земле от грозы; туча воронья поднялась над Кресийским лесом и распласталась над французским войском.

Многие крестились, ибо видели в этом знак поражения и гибели. Но отступать было уже слишком поздно, и они продолжали нестись вперед.

Тут-то им и повстречались бегущие пехотинцы. Гильом узнал их, поскольку проделал с ними путь от самого Сен-Дени. Это были генуэзские арбалетчики, нанятые французским королем, те самые, которые должны были одержать верх над английскими лучниками. Но почему, в таком случае, эти трусы убегают, побросав оружие!

Среди рыцарей поднялся крик:

— Предатели! Бей их!

Гильом де Вивре почувствовал, как его охватывает безграничное негодование. Он обнажил меч и, когда один из беглецов оказался вблизи, обрушил мощный удар на его каску. Человек покачнулся, но не упал, а схватился за виски руками. На него наткнулась лошадь скакавшего сзади оруженосца. Тот подхватил беглеца и точным движением перерезал ему горло. Гильом, раздраженный, что так сплоховал, нацелился на следующего генуэзца, и этого свалил с первого раза. Повсюду вокруг него безумствовала та же резня.

Ни Гильом, ни его товарищи не знали, что в бегстве арбалетчиков повинна отнюдь не их трусость, а очередной удар судьбы. Как только кончилась гроза, Филипп VI бросил их против английских лучников. Те повиновались и приблизились к противнику на расстояние выстрела, но арбалеты, тетивы которых размокли от дождя, разом вышли из строя. Англичане, поджидавшие врага в укрытии, позаботились спрятать луки от дождя и теперь немедленно засыпали арбалетчиков градом стрел. Что еще могли поделать несчастные генуэзцы, кроме как бежать, побросав свое тяжелое и ставшее бесполезным оружие? Англичане могли спокойно и уверенно ожидать приближения французской конницы. К тому же в их пользу было еще одно обстоятельство: они стояли спиной к западу, а атакующим французам заходящее солнце било прямо в глаза.

Ослепленный закатными лучами, Гильом щурился, но все же был уверен в том, что не ошибается: те люди, выстроившиеся за изгородью, — англичане; он первым добрался до врага — между ними никого! Пьяный от гордости, понукая своего коня, который с трудом поднимался по крутому и грязному склону, сеньор де Вивре прокричал изо всех сил:

— Мой лев!

Англичане, целясь немного сверху, натянули свои луки. Французская конница рванулась в атаку. Это было впечатляющее зрелище, и, чтобы не поддаться панике, стрелкам понадобилась большая твердость духа. Во всю ширину холма на них хлынула стальная волна, кричащая, лязгающая, ощетиненная флажками и знаменами. Убойная дальность полета стрелы из лука — сто метров. Для лошади это десять секунд галопа. За десять секунд можно успеть выпустить лишь две стрелы. Каждый лучник, стало быть, имел всего две стрелы, чтобы остановить эту лавину, иначе все они пропали. И вот первая стая стрел взвилась в воздух…

Гильом увидел, как внезапно потемнело небо, словно опять началась гроза; на всем скаку он склонился к шее своего коня. Горизонт прояснился, и вновь его заволокло тучей. И опять Гильом прошел сквозь нее невредимым. Теперь он оказался в винограднике. В нескольких метрах от него разбегались английские лучники! Значит, ему удалось, он проскочил! Он высоко поднял свой меч, но тут грянул гром.

Это случилось так внезапно, что его конь отскочил, поскользнулся в грязи и упал, перебросив всадника через голову. Гильом поднялся на ноги. Конь был еще жив, но ему от этого было не легче: животное напоролось на виноградную лозу и теперь выдирало себе внутренности, силясь освободиться. Оруженосец сира де Вивре, оказывается, следовал за ним и теперь был рядом — мертвый. Большой чугунный шар размозжил ему грудь и застрял меж ребер.

Гильом ничего не понимал. Да и как бы он смог что-то понять? Только что, впервые в Западном мире, было пущено в ход огнестрельное оружие и на его глазах собрало свою первую жатву.

В любом случае размышлять было некогда. Английские лучники, которых Гильом совсем недавно видел убегающими, теперь возвращались. Под свист стрел Гильом вскочил на лошадь своего оруженосца и помчался прочь.

Впервые в жизни он поддался страху. Он скакал, сталкиваясь с рыцарями, которые вновь поднимались в атаку. Один из них обозвал его трусом и метнул в него свой меч, но не попал. Гильом скакал, не останавливаясь. Да, правда, он вел себя как трус, но ничего не мог с собой поделать. Он умел сражаться только против рыцарей или пехотинцев, но не против тучи стрел, не против грома, исторгающего смертоносные ядра.

Когда Гильом остановился, наконец, вокруг простирался лес. Лес Креси, без сомнения. Темнело. Беглец слышал вдалеке крики и грохот битвы, но не смог определить, где это. Гильом де Вивре окончательно заблудился.

Как раз в этот момент с мельницы, расположенной на вершине холма, Эдуард III наблюдал за течением битвы. Он был близок к полной победе. Ему уже не требовалось отдавать никаких приказов, оставалось просто довериться ходу событий. Французская армия уничтожала себя сама. С отвагой, с которой могло сравниться разве что ее безумие, рыцарская конница предпринимала атаку за атакой, беспрепятственно позволяя протыкать себя стрелами и пиками. Уже начали свою страшную работу «подрезчики» — валлийские пехотинцы, вооруженные длинными древками с лезвиями на конце, которыми они подрезали поджилки лошадям и добивали упавших на землю рыцарей. Поскольку приказ Эдуарда был недвусмыслен: никакой пощады! Англичан слишком мало, чтобы они могли позволить себе брать пленных.

***

Настала ночь, но это не остановило сражавшихся, чтобы спасти корону Франции и свою особу, Филипп VI решил отступить вместе со свитой. Может, это было благоразумное решение, но, поступая так, король лишь увеличивал разброд, охвативший его армию. Отныне она оставалась без руководства, брошенная на произвол судьбы ночью у Кресийского леса. Настал последний час — час личных подвигов и беззаветной смерти…

Придя в себя после своей незадачливой атаки, Гильом де Вивре напрасно блуждал, пытаясь вернуться на поле сражения. Он последовал было за одной группой всадников, потом за другой, но то попадал в поток беглецов, мешавший ему продвигаться вперед, то увязал в раскисшей и растоптанной земле, ставшей непроходимой из-за трупов людей и лошадей.

Была уже глухая ночь, когда Гильом наткнулся на более значительный отряд. При свете факелов он узнал герб Иоанна Слепого, короля Богемии, графа Люксембургского. Иоанн Слепой, родственник и друг короля Франции, прозванный так из-за своего увечья, пожелал лично участвовать в сражении. Гильом приблизился к всадникам. Может, они знают, где англичане? Он услышал голос Иоанна Слепого, обращавшегося к одному из своих людей:

— Все кончено?

— Да, государь.

— Тогда пусть меня привяжут к седлу. В темноте я вижу не хуже любого из вас.

Богемского короля пытались отговорить, но его воля была непоколебима. Люди королевской свиты вынуждены были уступить. Перекрестившись, они привязали своего государя к седлу. Все они знали, что погибнут с ним вместе, но благословляли Бога за то, что сподобил их участвовать в одном из самых прекрасных подвигов рыцарства. Гильом тоже был восхищен тем, что готовились совершить эти люди. Безотчетно он занял место позади короля. А тот, не переставая крутил мечом над головой.

— Англичане отведают моего клинка! Ведите меня к ним и, как только увидите, гасите факелы!

Долго искать врага не пришлось. Вскоре из-за деревьев выскочил отряд валлийских «подрезчиков». Факелы погасли.

Гильом наносил удары в темноте — неведомо кому, неведомо куда. Время от времени его меч звенел о железо, иногда впивался во что-то мягкое. Друг или враг? Поди узнай.

Он как раз удивлялся, что так долго держится на коне среди валлийцев, когда внезапно упал. Гильом с размаху налетел на большой камень, попытался встать и не смог: оказалась сломана нога. Он ощутил также жгучую боль в левом плече. Маргарита!.. Открылась его турнирная рана, и это вдруг наполнило его каким-то восхитительным счастьем, словно сама Маргарита склонилась над ним, явившись напутствовать супруга в его смертный час. Он вновь увидел ее верхом на вороной лошади, в фиолетовом платье, черноволосую, играющую двумя вишенками со сросшимися черешками. Она улыбалась ему, блестя зубами, и он, все так же лежа на земле, позвал:

— Маргарита!

Гильом почувствовал, как его схватили чьи-то сильные руки, и голос с гортанным акцентом произнес:

— Не о дамах пора думать, а о Боге!

Человек держал его крепко, но ничего больше не делал. Гильом понял, что ему дают время помолиться, и начал:

— Господи Иисусе, святая Мария-Дева, смилуйтесь, примите меня в раю. И ты тоже, святой Гильом, заступник мой, и ты, святой Михаил, небесный воитель, покровитель воинства земного…

Гильом де Вивре почувствовал, как обожгло ему шею под стальной защитной пластиной. И тут появился лев.

Зверь был уже далеко. Он уходил в пустыню, заметая следы своим хвостом. Его силуэт, широкий спереди и узкий сзади, все уменьшался и уменьшался, пока не исчез совсем, и песок остался таким же девственным, как в первый день Творения. И тогда пала ночь, еще более черная и глубокая, чем ночь при Креси…

 

Глава 3

TRIUMPHUS MORTIS

[7]

Миновал целый год, прежде чем в конце августа 1347 года Ангерран де Куссон добрался до замка Вивре.

Маргарита, Франсуа и Жан уже давно знали о смерти Гильома от посланца Карла Блуаского. Франсуа тогда плакал дни напролет. Но одна вещь все-таки смягчила горе мальчика, а, в конце концов, и полностью развеяла его: это безграничное восхищение, которое он испытывал перед своим отцом, отныне и навечно. Тот погиб в бою, как рыцарь, и всей будущей жизни Франсуа не хватит, чтобы стать достойным этого великого примера. Маргарита, узнав новость, не произнесла ни слова, не пролила ни слезинки. Ее боль была ее личным делом, она никого не касалась, и незачем измерять ее пределы. Дама де Вивре была женщина решительная и отреагировала на несчастье, целиком посвятив себя важной миссии, которую доверила ей судьба, — воспитанию Франсуа. Что касается Жана, то он вообще никак не проявил своих чувств. Неужели смерть отца, с которым, правда, его мало что связывало, оставила младшего сына равнодушным? Возможно, но вовсе не обязательно, поскольку вообще трудно было выведать что бы то ни было у этого скрытного существа.

Увидев их, Ангерран был поражен, до какой степени они изменились все трое. Маргарита посуровела. В ней ничего больше не оставалось от юной, ослепительно-холодной девушки в фиолетовом. Ее черты огрубели, голос приобрел резкость, походка стала почти мужской. Как это свойственно многим темноволосым женщинам, брови росли у нее слишком густо, а руки и ноги были волосатыми. Раньше она боролась с избытком волос при помощи воска и различных мазей, но с тех пор, как ей больше некому стало нравиться, она предоставила своей природе развиваться беспрепятственно и ее руки покрылись обильным темным пушком. Даже на шее и щеках появились волоски. Заметив это, Ангерран не сумел подавить в себе мыслей об их предке, Юге де Куссоне.

Франсуа, который приближался к своим десяти годам, напротив, расцвел; и ростом, и шириной плеч он на пару лет превосходил мальчиков своего возраста. Что касается Жана, которому сравнялось семь, то никогда еще выражение «сознательный возраст» не соответствовало лучше его внешности: насколько хилым было его тело, настолько же огромной казалась голова, которую оно поддерживало, — с выпуклым лбом и тяжелым взглядом. Он говорил мало, тихим голосом, но каждый раз удивлял серьезностью и зрелостью своих высказываний.

Сначала Ангерран де Куссон поведал близким об обстоятельствах гибели Гильома.

Гильом пал на поле боя, как самый благородный из рыцарей. Его тело нашли в расположении англичан, рядом с телом Иоанна Богемского, слепого короля, привязанного к трупу своего коня. Гильом был погребен в аббатстве Монтеней, неподалеку от Креси, вместе с другими геройски павшими рыцарями, после того как по ним отслужили заупокойную мессу, на которой присутствовали сам король Эдуард и его сын — принц Уэльский.

Тут Ангерран де Куссон сунул руку в кошелек, привязанный к поясу, и вынул оттуда перстень со львом.

— Просто чудо, что мне удалось спасти его. Рано утром, когда я пытался выбраться с поля боя, я совершенно случайно наткнулся на тело моего друга и родича, которое англичане еще не успели обобрать.

Голос Ангеррана дрогнул от волнения.

— Франсуа, я буду хранить его для тебя и надену тебе на руку в тот день, когда ты станешь рыцарем. Ты должен знать: чтобы снять его, мне пришлось отрубить палец твоему отцу. В свое время так же поступил и сам Гильом. Никогда не забывай о славе и боли, которые с ним связаны…

Франсуа де Вивре бросил на крестного дикий взгляд, сжав кулаки. Ангерран кивнул и продолжил свой рассказ. С тех пор как он уехал на войну вслед за королем Франции, произошло много важных событий, в частности — взятие Кале.

Разгром при Креси был полным. Французы потеряли одиннадцать принцев, двадцать четыре рыцаря-баннерета, двенадцать сотен простых рыцарей и тридцать тысяч пехотинцев. После победы Эдуард продолжал двигаться дальше на север с намерением захватить какой-нибудь морской порт, чтобы превратить его в базу для своих операций. Его выбор пал на Кале. Сопротивление жителей Кале оказалось упорным. Настолько упорным, что Эдуарду пришлось выстроить вокруг города вторую стену, чтобы обезопасить осаждающих от внешнего нападения, и устроить долговременное жилище для себя, своей супруги, Филиппы де Эно, и английского двора.

Тем временем Филипп VI поспешно собрал для помощи осажденному Кале новую армию, столь же многочисленную, как и та, что дала себя уничтожить при Креси. Пустая трата времени. Английский король просто не принял вызова, и Филиппу пришлось уйти несолоно хлебавши.

При таких условиях сдача Кале становилась неизбежной. Английский король потребовал, чтобы шестеро самых знатных граждан, надев себе веревку на шею, вынесли ему ключи от города. Когда те предстали перед ним, он хотел немедленно их обезглавить, но королева, Филиппа де Эно, бывшая тогда беременной, на коленях умоляла супруга о пощаде для несчастных. Не в силах отказать ей, король помиловал всех шестерых.

Они, однако, были изгнаны из города и лишены всего своего имущества, равно как и другие жители Кале, поскольку Эдуард прибегнул к мерам, доселе неслыханным: он решил превратить город в английскую колонию. Для этого за Ла-Маншем навербовали добровольцев, чтобы поселить их в опустевших домах вместо изгнанных французов.

Вот с таких чудовищных потерь началась эта война, которой, как и Франсуа, вскоре исполнялось десять лет. Король Франции и его огромные войска оказались посрамлены маленькой страной, которую некогда захватили французские рыцари во главе с Гильомом Завоевателем. И, казалось, захватили надолго.

Рассказав обо всех этих печальных событиях, Ангерран перешел ко второй цели своего визита.

— Вечером накануне своей гибели Гильом попросил меня, если с ним случится несчастье, взять Франсуа на воспитание. Ты согласна доверить его мне?

Франсуа обрадовался было, что ему предстоит разделить рыцарскую жизнь со своим дядей, но ответ матери, произнесенный сухим, резким тоном, отнял у него всякую надежду.

— Ни за что! Он останется со мной.

— Но такова была воля Гильома.

— Гильома больше нет. Теперь я все решаю!

— Ты — всего лишь женщина, а речь идет о том, чтобы воспитать рыцаря…

— Это правда, я всего лишь женщина, но я лучше, чем кто-либо другой, знаю, как его воспитывать!

— Послушай… Как же ты научишь его владеть оружием?

— Возьму учителя. А всем остальным займусь сама.

Ангерран де Куссон достаточно хорошо знал свою сестру. Пытаться переубедить ее было бесполезно. Он пообещал заезжать время от времени, чтобы лично судить об успехах своего крестника, и в тот же день отбыл.

Никогда Маргарита де Вивре не расстанется с этим ребенком, который стал смыслом ее существования; она единственная знала чудесную тайну его жизни и ни с кем не собиралась делиться ею.

Совершенно естественно, что, будучи сама образована не хуже любого книгочея, Маргарита в первую очередь принялась за умственное развитие своего старшего сына. Каждое утро она устраивала для него урок чтения в его личной комнате на четвертом этаже донжона. Франсуа был не слишком усидчивым учеником. Пока мать водила пальцем по чернильным строчкам, он уносился мыслью то на замковую мызу, то в окрестные леса и с нетерпением ждал второй половины дня, посвященной физическим упражнениям. Тупым, впрочем, он не был, поэтому к исходу лета 1348 года читал вслух уже вполне сносно.

Жан де Вивре тоже пользовался уроками, которые давали его брату. Хотя Маргарита ничему отдельно не учила младшего сына, он пристраивался рядом и следил за объяснениями.

Через шесть месяцев, когда старший брат еще мямлил свой урок, Жан уже устраивался с книгой на коленях в противоположном углу комнаты. Весной 1348 года он начал писать — и уже больше не останавливался. День за днем он марал чернилами бумагу и извел ее целую груду, причем никто так и не узнал, что содержалось в этих листках, потому что Жан либо сжигал их, либо выбрасывал в сточный колодец, когда урок заканчивался.

Маргарита де Вивре не ограничивалась одним только умственным развитием своего сына. Превосходная наездница, она продолжила уроки верховой езды, которые давал Франсуа ее муж.

Маргарита пошла даже дальше. Зимой 1347 года она впервые взяла своего сына на охоту, причем на самую опасную, ту самую, что оказалась роковой для его деда, Шарля де Вивре, — на кабанью охоту.

На кабана охотились с рогатиной. Маргарита велела одному из слуг показать ей, как обращаться с этим оружием, и уехала одна вместе с Франсуа. Им повезло: с первого же раза они выследили очень крупного зверя. Без колебаний Франсуа погнал на него лошадь и нанес удар рогатиной. Кабан был только ранен и тоже бросился в атаку. Но тут подоспела Маргарита и поразила зверя в плечо. Животное свалилось замертво. Мать была в восторге от поведения сына: он ничуть не испугался, он растет настоящим рыцарем! Да и Франсуа был приятно удивлен своей матерью. Конечно, этот случай не изгнал отца из его памяти, и он по-прежнему предпочел бы общество своего крестного Ангеррана, но все же мальчик никак не ожидал обнаружить такие качества в женщине.

В гораздо меньшей степени Франсуа ценил нравственные уроки, которые Маргарита неожиданно устраивала ему — по настроению, то после обеда, то вечером. Она спроваживала куда-нибудь Жана, который по привычке вертелся возле ее юбок, и отводила Франсуа наверх, на дозорную площадку донжона, где и принималась за туманные поучения, которые он запоминал лишь наполовину.

— Видишь эти земли вокруг? Это все твое. Ты тут сеньор, хозяин. И даже больше того, ты над всеми нами господин.

Маргарита ожидала вопросов, готовая ответить на них, но Франсуа никогда их не задавал. Тогда она продолжала:

— Ты все себе можешь позволить. У тебя все права. Тебе некого бояться, кроме Бога.

Франсуа не понимал, зачем мать говорит ему все эти очевидности. Разумеется, он самый сильный. Лев всегда самый сильный, отец ему это хорошо объяснил. Скоро он наденет отцовский перстень. В тот день он станет рыцарем и уж тогда-то расквитается с англичанами. Но с чего бы матери заботиться обо всех этих рыцарских делах? Что она может в них понимать?

А Маргарита, не подозревая о размышлениях своего сына, продолжала:

— Ты избран Богом, Франсуа! Ты должен осознать, кто ты такой и какие дары получил при рождении. Понимаешь, что это означает?

Франсуа не очень-то понимал, но спокойствия ради отвечал «да». На самом деле единственное, что его тогда по-настоящему интересовало, был учитель фехтования, чье прибытие мать обещала ему к одиннадцатилетию, то есть ко Дню всех святых 1348 года. Речь шла об одном известном генуэзце, проживавшем в Нанте, чьи услуги Маргарита уже купила. Франсуа предстояло, наконец, научиться владеть мечом; с этим для него начиналась настоящая жизнь.

Но генуэзец так никогда и не добрался до замка Вивре. Его опередил другой человек, принесший невероятную весть.

Это был некий паломник, попросивший гостеприимства в начале июня 1348 года. Он был худ, грязен, изнурен, и от него дурно пахло, но каждому в замке Вивре суждено было запомнить его до конца дней своих.

На правах хозяйки Маргарита обязана была лично встретить любого гостя, кем бы он ни был, но особенно — в тех случаях, когда речь шла о странствующем богомольце. Она вышла к паломнику сказать «добро пожаловать». Видя его убожество, она удовлетворилась несколькими словами и уже повернулась, чтобы уйти, но путник догнал ее.

— У меня для вас плохие новости. Чума.

— Чума?

— Так вы, значит, не слыхали, что чума во всем королевстве да и во всем мире?

Нет, Маргарита ничего об этом не знала. После смерти Гильома сама она не покидала замок и закрыла его ворота перед всеми скоморохами и певцами. Повсюду это сделалось известно, поэтому путешественники, в конце концов, перестали сворачивать к такому недружелюбному месту. Жили в Вивре почти нелюдимо.

Маргарита попыталась уразуметь, о чем говорит пилигрим. Чума… Она слышала это слово, но не знала точно, что оно означает. В то время, в середине XIV века, болезнь была совершенно неизвестна. Она не появлялась в Европе уже более семисот лет. И если само слово «чума» еще существовало, то за отсутствием конкретного смысла оно приобрело образное значение. «Чумой» стали называть любое бедствие вообще.

Смутная улыбка появилась на губах паломника, когда он заметил замешательство Маргариты. Казалось, это убогое существо даже радовалось тому мимолетному превосходству над хозяйкой замка, которое давала ему его осведомленность.

— Так вы ничего не знаете про бубонную болезнь?

— Я что-то читала по этому поводу…

— Чуму называет бубонной или паховой болезнью, потому что у заразившихся ею появляются в паху, под мышками или, что реже, на шее черные опухоли величиной с яйцо. Вот эту-то мерзость и называют бубонами, и она есть знак почти неминуемой смерти. Но иногда, когда больные харкают кровью, бубоны даже не успевают появиться. Это значит, что болезнь сделала свое дело заранее — скрытно.

Маргарита де Вивре слушала в молчании. Она уже предчувствовала, что течению ее жизни предстоит круто измениться.

— Неужели это так опасно?

— Говорят, от нее гибнет третья часть населения. Но в некоторых провинциях она унесла уже больше половины, а сам я видел деревни, где не осталось ни одной живой души.

Маргарита молча смотрела на этого оборванного бродягу, чья речь была более грозной, чем ультиматум полководца, обложившего замок осадой.

— Чума надвигается с юга. Ее привезли из Азии итальянские купцы. Прошлой зимой она была в Марселе. В марте опустошила Авиньон, не сделав исключения даже для папы Клемента. И продолжает приближаться со скоростью одного лье в день. Ничто не в силах ее остановить. Достаточно знать, где она сейчас, чтобы рассчитать, когда напасть доберется сюда. Чума никогда не опаздывает на свидание, а когда уходит, после нее остаются лишь мертвецы да те немногие живые, которые их оплакивают.

— Где она сейчас?

— До Нанта пока не добралась, но скоро прибудет и туда. Когда я там проходил, в предместьях уже поговаривали о какой-то странной лихорадке.

Хоть Маргарита де Вивре и держала себя в руках, в ее голосе прозвучала тревога:

— А что говорят врачи?

Паломник усмехнулся, дернувшись тощим телом.

— Что они могут сказать… Если верить тем, которых я слышал, болезнь бывает от зараженного воздуха. Коли птицы летают низко, значит, чума в верхних слоях; а коли высоко — значит, стелется над самой землей, и тогда всюду попадаются змеи и дождевые черви, которые выползают, чтобы от нее спастись. Одно известно наверняка: ее приносит южный ветер.

— Разве нет от нее лекарства?

Человек пожал плечами.

— Некоторые жгут ладан, другие — алоэ, грецкие орехи, мускус, камфару, шафран, миро; иные обмазывают себе тело глиной. Но и те, и другие умирают наравне со всеми прочими.

Маргарита решила, что с нее довольно. Она поблагодарила странника, велела дать ему золотой и тотчас же выставила за порог, поскольку и сам он мог оказаться разносчиком заразы. Едва тот ушел, как она взялась за исполнение единственной по-настоящему действенной меры предосторожности: велела закупить в округе достаточное количество продовольствия, чтобы выдержать долгую осаду, и приказала запереть ворота и поднять мост. А еще дама де Вивре приказала страже разить всякого, кто попытается войти. Вдобавок она запретила подниматься на стены, когда острие флюгера указывает, что дует южный ветер.

Так прошло лето, и началась осень. В этих удручающих обстоятельствах без всякого веселья отметили одиннадцатый день рождения Франсуа, 1 ноября 1348 года. Франсуа был мрачен. С запретом покидать замок уроки чтения и письма становились все чаще; генуэзский учитель фехтования не приехал; а единственной дичью, на которую он мог охотиться, были омерзительные черные крысы, наводнившие замок, — без сомнения, их привлекли обильные припасы.

Но вот десять дней спустя, на зимнего святого Мартина, Делая рано поутру ежедневный обход караулов, Маргарита обнаружила одного из стражников заснувшим. Она уже приготовилась сделать ему суровый выговор, когда заметила, что тот бледен и весь дрожит. Особенно не беспокоясь, поскольку никто не входил в замок, она велела отправить захворавшего солдата в казарму.

На следующий день у него в паху появились бубоны, а еще через день он умер, в то время как двух других охватила внезапная лихорадка.

Маргарита не могла взять в толк случившегося. Вероятно, кто-то нарушил ее приказ — либо покинув замок, либо выйдя на дозорный ход, когда дул южный ветер. Разве теперь узнаешь? Но она и не задавала вопросов. Каким бы образом чума ни проникла в замок, он стал теперь смертельно опасным местом. Надо срочно бежать отсюда.

Маргарита немедленно приказала оседлать трех лошадей — для нее самой, для Франсуа и Жана. Из всей поклажи она взяла только боевую секиру своего мужа да кошель, набитый золотом; вторую секиру она дала Франсуа, который не хуже, чем она сама, способен был с ней управиться; кое-что из теплой одежды, которую доверили везти Жану, дополнило снаряжение беглецов.

Не поколебавшись ни мгновения, Маргарита решила бежать от чумы с обоими своими детьми. Конечно, Франсуа — существо, которое значило для нее больше всего на свете, — практически ничем не рисковал, но она помнила тот случай с лестницей. Если бы Гильом не перехватил тогда падающую лестницу, она бы наверняка размозжила ребенку голову. Вот и сейчас, если Маргарита хочет, чтобы Франсуа прожил все сто обещанных ему лет, она должна действовать согласно обстоятельствам…

Франсуа сел на Звездочку. Промчавшись галопом по мосту вон из замка вместе с матерью и братом, он невольно вспомнил то великолепное пасхальное воскресенье 1342 года, когда получил в подарок эту лошадь. Мальчик не слишком хорошо понимал всю серьезность их положения. Он целиком отдался опьянению этим первым мигом свободы после тягостных месяцев вынужденного затворничества…

Но иллюзии длились недолго. Если стены родного гнезда хоть как-то защищали их до сих пор, то вокруг замка уже давно творился сущий ад, и трое беглецов не замедлили в том убедиться.

После нескольких часов скачки Маргарита, Франсуа и Жан оказались на лугу, посреди которого возвышался странный земляной вал, похожий на дамбу, высотой несколько метров и длиной около двадцати. Они поднялись на его гребень — и окаменели.

Это была огромная общая могила, еще не засыпанная. Ветер дул в противоположном направлении, вот почему они не ощутили запаха, но теперь, оказавшись прямо над разверстой пастью погребения, захлебнулись зловонием. Нельзя сказать, что вонь была по-настоящему невыносимой, но им почудилось, будто их накрыло с головой, что они провалились в эту яму и барахтаются среди трупов.

То были жертвы чумы; об этом свидетельствовали многочисленные черноватые пятна на их лицах и руках, а у тех, кто был наг, в паху или под мышками виднелись бубоны — набрякшие и уже лопнувшие. Тут можно было увидеть кого угодно: мужчин и женщин, старых и молодых и даже грудных младенцев — голеньких и спеленутых; некоторые, казалось, еще цеплялись за грудь несчастной матери, если только это не была случайная женщина, на чье тело упали детские трупики и с которой вместе изображали теперь жалкую пародию на жизнь.

Франсуа не мог отвести глаз от мертвеца, лежащего прямо под его ногами. Это был мужчина с седоватыми волосами и бородой, облаченный в доспехи. Он лежал, задрав бороду к небу, и смотрел прямо на мальчика, выставляя напоказ черное пятно, обезобразившее его лоб. Как этот рыцарь оказался тут, среди наваленных вперемешку людей, которые все, судя по их убогой одежде, были крестьянами?

Хотя нет, тут не только крестьяне. Франсуа заметил это, приглядевшись получше. Попадались в яме и хорошо скроенные одеяния добротного сукна — платье зажиточных горожан; встречались и монашеские рясы с капюшоном.

Вонь становилась все нестерпимее. Эти люди, которые несколько дней, а то и часов назад были еще живы, говорили, кричали или плакали, превратились в гниющую груду, и единственное, с чем они могли обратиться к миру, было их зловоние, означавшее: «Я мертв».

Франсуа резко потянул поводья и развернул лошадь. И тут же услышал крик:

— С дороги!

Он едва успел увернуться. К краю могилы подъехала тележка, которую толкали два человека в лохмотьях, с лицами, закрытыми тряпьем, чтобы уберечь дыхание от смертоносного воздуха. Франсуа освободил им путь. В тележке лежали трупы. Франсуа разглядел среди них мальчика лет одиннадцати-двенадцати. Они с ним были похожи. У погибшего были такие же белокурые кудрявые волосы, такие же широкие плечи и сильные ноги, только он был мертв… Мертв и наг, с двумя черными шарами в паху. Умерший мальчик был крайне бледен, словно эти черные наросты высосали из его тела все прочие цвета. Он продолжал удивленно смотреть своими мертвыми голубыми глазами.

Франсуа вдруг бросил Звездочку в бешеный галоп и понесся вперед, не разбирая дороги.

Его охватил ужас. Что это за мир, в который он только что окунулся и о котором ему никогда не говорили? Что это за мир, в котором закованный в броню рыцарь и спеленутый младенец, дворянин и крестьянин обладали одинаковой силой — силой своего зловония? Как вышло, что все эти люди умерли столь стремительно? Кто сей невидимый враг, против которого бессильны и меч, и копье? И к чему тогда все то, чему его учили? Какой ему был бы прок от уроков итальянца, даже если бы тот и добрался до замка? Должно быть, учитель и сам лежит сейчас в каком-нибудь другом рву, между ребенком и старухой, и смердит вместе с остальными, несмотря на свое хваленое мастерство!

Но больше всего поразил Франсуа этот мальчик, его сверстник. Кем он был? Поди узнай теперь его происхождение, он же голый… Почему бы ему не оказаться отпрыском какого-нибудь сеньора? Того, например, с седоватыми волосами, который уже лежал в яме? Но тогда почему бы и ему самому, Франсуа, не умереть подобно им всем? Почему бы не лежать — завтра, сейчас же — голым, в тележке, с открытыми глазами, бледному, с черными жирными вздутостями по обе стороны юношеского детородного члена?

Франсуа де Вивре продолжал скакать вперед. Нет, не так он должен умереть. Он должен погибнуть как рыцарь, с мечом в руке, покрыв себя славой, с боевым кличем на устах: «Мой лев!» — и с перстнем на руке. Но только не так — позволив двум мерзким опухолям между ног высосать из себя жизнь! Не так! Не как нищий, не как младенец у мертвой груди!

Склонившись к шее лошади, Франсуа дрожал с головы до ног. Опять к нему вернулся черный сон. С той только разницей, что теперь это произошло наяву. Весь мир обернулся черным сном!

Тут как раз его догнала мать и, перехватив поводья Звездочки, заставила его остановиться.

— Ты куда? С ума сошел?

— Я не хочу умирать…

— Ты не умрешь!

— Откуда вам знать? Вы ведь не Господь Бог, а всего лишь женщина!

— Ты не умрешь, я точно знаю! Верь мне, ты должен мне верить! А теперь вперед!

— Подождем Жана!..

И правда: Жан не последовал ни за своим братом, когда тот рванулся прочь, ни за матерью, когда та бросилась вдогонку. Долгое время он, словно зачарованный, стоял над могилой и, не обращая внимания на ругань могильщиков, дожидался, пока те не опрокинут в ров содержимое новой тележки…

Маргарита — впереди, дети — за ней следом, они направлялись к морю. Мать рассудила, не без доли здравого смысла, что там она сможет найти какое-нибудь судно, на котором они ценою золота уплывут в те края, которые чума пощадила.

Добравшись до взморья, все трое ощутили вдруг прилив безумной надежды. Стояла чудесная погода. Они скакали вдоль самой кромки воды, там, где затухают волны прибоя. И как заставить себя поверить в то, что где-то здесь, на этом пляже, среди такой чистоты, в блеске воды и солнца таятся миазмы чумы? Даже их кони, казалось, поверили в спасение и сами по себе пустились в веселый галоп, разбрызгивая копытами клочья пены.

Отсрочка была недолгой. Они заметили впереди какое-то судно, выброшенное на песок. Предчувствуя недоброе, Маргарита сдержала коня и шагом, осторожно подъехала поближе. Это оказалось большое английское судно, одно из тех, что служат одновременно и для войны, и для торговли.

Вся команда оказалась на месте, и вся — мертвая. Некоторые из солдат валялись на песке, другие оставались на палубе. На какую войну они отправлялись? На ту, что шла в Бретани? Верно: она ведь еще не кончилась. Но в любом случае, какая теперь разница? Они уже повстречались с противником, с единственным противником, побеждающим в любых битвах, — со смертью.

Маргарита повернула в глубь страны. Спасение придет не с моря.

***

Продолжение стало долгим кошмаром. Повсюду они встречали лишь чуму. Убежать от нее было невозможно. Слишком долго они оставались в укрытии, за стенами своего замка, а болезнь тем временем не стояла на месте. Следы ее опустошений виднелись повсюду.

На своем пути беглецы встречали лишь мертвецов — всех возрастов, всех сословий. Везде — все то же самое, что они уже видели в той, первой могиле. Многих смерть застала за их последним занятием; они видели дородную прачку, упавшую головой на простыни в корыте; старуху на пороге дома, наполовину закутанную в саван, который она шила прямо на себе; скрючившегося нищего с зажатой в кулаке монеткой — последней, которую он получил при жизни. Добрый прохожий, бросивший ему медяк, и смерть облагодетельствовали беднягу одновременно.

Но ужаснее всего оказалась встреча с одним умирающим. Он лежал на обочине дороги. Судя по одежде, крестьянин. Лицо его было скрыто — на нем сидели вороны. Они долбили несчастного сильными ударами своих клювов. А человек этот еще не умер. Время от времени он пытался согнать птиц, которые уже добрались до его глаз, но бедняга был слишком слаб, чтобы довести дело до конца.

Франсуа не смог удержаться. Он соскочил с лошади, подобрал тяжелый камень и изо всех сил метнул его в голову лежащему. Раздался ужасный звук. Камень размозжил череп и вместе с тем — одного из воронов, который не успел взлететь. Человека и птицу сотрясла дрожь, пробежавшая по всему телу, и они остались лежать без движения.

Мальчик вновь сел на свою лошадь. То, что он испытал, с трудом поддавалось объяснению, но, несмотря на весь ужас случившегося, теперь ему стало легче. В первый раз с тех пор, как они очутились в этом аду, он сделал что-то стоящее. Если бы он не оказался здесь, несчастный еще несколько минут терпел бы эту муку — быть пожираемым заживо. Франсуа вдруг поймал себя на том, что улыбается…

Во многих деревнях мертвецов больше не хоронили. Оставшихся в живых было слишком мало, чтобы они могли справиться с этой работой; большинство считало ее слишком опасной. Поэтому они просто заколачивали дома с трупами внутри и порой поджигали их. Маргарита, Франсуа и Жан миновали немало деревень, охваченных огнем. Та, в которую они попали чуть позже, была пуста. Все ее жители, должно быть, погибли, поскольку не оставалось ни одного дома без прибитых крест-накрест досок, закрывающих двери и окна.

Маргарита и ее дети как раз проезжали через эту деревню, превратившуюся в кладбище с огромными гробами-домами, когда услыхали стук. Удары доносились из лачуги. Они остановились… Какая-то женщина билась внутри заколоченного дома и звала на помощь. Она переболела чумой вместе со всеми своими близкими, но каким-то чудом выжила и теперь хотела выйти. Но у Маргариты была лишь одна забота — безопасность собственных детей. Она ответила сухо:

— Ну так выходите!

— Я слишком слаба. Умоляю вас! Здесь трупы моих сыновей и мужа, я заперта вместе с ними. Я не хочу вот так умирать!

— Ничем не можем вам помочь. Молитесь Богу.

Маргарита сделала детям знак следовать за ней и дала шпоры коню. Но, выбравшись из деревни, вдруг заметила, что едет одна…

Не сговариваясь, Франсуа и Жан остались. Франсуа отвязал секиру — тяжелый боевой топор своего отца, который вез притороченным к седлу, — и, держа оружие обеими руками, обрушил на дверь град ударов. Жан стоял рядом и пристально следил за братом.

Маргарита, удивленная и восхищенная, наблюдала за своими сыновьями. Впервые они ослушались ее. Несмотря на свой юный возраст, они стали независимыми, они стали мужчинами, и какими мужчинами! Они не отступили там, где спасовал бы даже храбрец. Львенок и волчонок оказались вовсе не из тех, кто спасается бегством.

Франсуа, морщась от натуги и яростно встряхивая белокурыми кудрями, возился с неподатливой дверью; Жан, сидя на слишком большой для него лошади, молча смотрел, как тот орудует. Окунувшись в мир ужаса и смерти, каждый из братьев отреагировал на него по-своему: Франсуа — действием, Жан — созерцанием.

Дверь затрещала и уступила. Изнутри пахнуло таким зловонием, что лошади взвились на дыбы, но Франсуа и Жан справились с ними. Выскочила растрепанная крестьянка и, молитвенно сложив руки, упала на колени перед этими детьми на высоких конях — наверняка приняла их за ангелов. Только тогда Франсуа и Жан поехали вслед за своей матерью.

С самого начала своего затянувшегося бегства они не были в церкви. Поэтому, завидев какой-то монастырь, Маргарита решила остановиться там ради молитвы и отдыха. Ворота портала были открыты. Они спешились и вошли. Монастырь казался пустым. Идя через обитель, они не встретили ни одной живой души. Приблизившись к церкви, Маргарита заглянула туда, но, испустив крик ужаса, бросилась прочь. Жан и Франсуа побежали посмотреть, чего она так испугалась. В первый раз они слышали, чтобы их мать так кричала.

Но возле входа Франсуа тоже разразился воплем и отскочил назад. Из церкви доносился чудовищный смрад. И только Жан не остановился перед зловонием. Он задержал дыхание и вошел в двери.

Внутри было светло. Яркое солнце пробивалось сквозь витражи. Монахи все оказались здесь — в своих грубых рясах они сидели на скамьях. Но все они были мертвы и теперь гнили. Их тела плавились, разлагались, разжижались, немые и неподвижные, — участники кошмарной мессы. Некоторые оставались в молитвенных позах — сложив руки, опустив голову на грудь, другие завалились, словно пьяные, третьих смерть застала в уродливых позах, выражающих крайний ужас. Те, кто умер недавно, еще казались живыми. Иные — как было заметно — перед смертью разговаривали друг с другом. Имелись и такие, у кого вместо лиц зияла маска смерти, и мерзкая сгнившая плоть кусками вываливалась из-под капюшона. Полчища мух с гудением перелетали от одного мертвеца к другому, так что впору было спросить себя: благодаря какому извращению природы эти живые существа добывали себе пропитание из нагромождения смерти?

Ближайший к Жану монах сидел, откинувшись на спинку своей скамьи, запрокинув и слегка развернув влево голову. Его рот кривила страдальческая гримаса, а лицо было покрыто черноватыми пятнами, похожими на грязь. Но больше всего пугал его взгляд — невыносимый, выражающий потрясение и нечеловеческую муку. Капли гноя, вытекшие из его глаз, были похожи на слезы. Жан перекрестился и вышел.

Оказавшись на свежем воздухе и сделав несколько шагов, он услышал дребезжащее пение. К церкви, опустив голову и скрестив на груди руки, приближался монах. Завидев Жана, он вздрогнул. Жан заметил у него на лбу характерные пятна.

— Что ты тут делаешь? Беги!

— Я хотел бы знать…

— Почему мы приходим умирать сюда, в церковь?

— Нет. Почему люди стали умирать все сразу? Почему — чума?

— Потому что так Бог судил. Ангел-губитель обнажил свой меч. Это торжество смерти… Triumphus mortis!

И он еще раз пробормотал дрогнувшим голосом:

— Triumphus mortis!

Жан опустился на колени.

— Благословите, отец мой.

Монах поднял дрожащую руку, но остановился. Чувствуя, как его охватывают предсмертные судороги, он собрал остатки сил и внимательно оглядел Жана.

— Берегись, сын мой, твоя душа слишком крепка.

Жан ничего не ответил и только опустил голову. Монах благословил его и вошел в церковь.

Некоторое время спустя в глубине леса Маргарита де Вивре и ее дети обнаружили крохотную деревеньку. Она была отрезана от всего мира, и там даже и слыхом не слыхали о чуме.

Они попросили приюта в обмен на работу своих рук. Их приняли. Деревушка насчитывала с десяток домов, один из которых пустовал. Его-то и предоставили беглецам, и с этого момента каждый из них взял на себя часть забот общины. Маргарита сучила пряжу, Жан научился шить, причем проявил редкую сноровку, а Франсуа орудовал топором и пилой.

Так прошла зима, потом весна, но ни один путник не заглянул к ним. Маргарита и ее дети, затерянные в глуши, по-прежнему задавались вопросом: может быть, там, в мире людей, бедствие уже кончилось или, может, наоборот, погубило все остальное человечество? И когда они выберутся отсюда, то не придется ли им обнаружить, что всякая жизнь исчезла?

На деревьях уже набухали почки, когда деревня сделалась добычей крысиного нашествия. Несколько дней спустя у одной крестьянки обнаружились ужасные признаки болезни. Она умерла через несколько часов, харкая кровью. Каким-то неведомым путем чума добралась и сюда. Маргарите и ее детям снова предстояло бежать. Они тотчас пустились в путь.

Лес был и впрямь непроходим. Точнее, заблудиться в нем было очень легко, а вот выбраться — почти невозможно. Целых два дня, ведомые Маргаритой, которая ориентировалась по солнцу и утренним звездам, пробивались они на север, никуда не отклоняясь от этого направления.

Настал рассвет третьего дня. Он обещал стать гораздо более жарким, чем предыдущие. Поэтому Франсуа и Жан удивились, видя, как дрожит их мать, садясь на лошадь. Она поторопилась подавить их внезапный страх:

— Это роса. У меня из-за нее вся одежда промокла.

И, словно пытаясь развеять тревожные мысли сыновей, Маргарита погнала коня сквозь заросли. Ей пришлось, однако, замедлить ход: голова закружилась, усилилось сердцебиение, участилось дыхание. Жан, ехавший рядом, бросил на нее пронзительный взгляд.

— Что с вами?

Маргарита стиснула зубы:

— Пустяки. Нам надо выбраться из леса до темноты.

Прошел час или два. Солнце уже припекало. Маргарита, за которой исподтишка поглядывал Жан, не отставая от нее ни на шаг, пыталась убедить себя, что это, конечно же, из-за жаркого солнца ей кажется, будто она вся горит, и что это оно до боли слепит ей глаза… Внезапное головокружение, гораздо более сильное, чем предыдущие, заставило ее выпустить поводья из рук. Она упала на землю.

Маргарита попыталась подняться, но это усилие вызвало у нее приступ отчаянного кашля. По-прежнему сидя на земле, она закрыла рот ладонью, а, отняв ее от губ, увидела, что та покрыта кровавой слюной. Жан, спрыгнув с лошади, подбежал к ней. Она предостерегающе вытянула выпачканную красным руку.

— Стой!

Мать знала, что ее окрик бесполезен. Жан бросился головой вперед, к ее коленям, и судорожно зарылся лицом в юбки. Франсуа, скакавший впереди, обернулся, спрыгнул с лошади и замер, глядя на мать и брата.

Место, где упала Маргарита, представляло собой широкую поляну, над которой возвышался склон каменистого холма. Маргарита заговорила, стараясь быть спокойной:

— Я сейчас умру. Франсуа, ты выроешь здесь могилу.

Она показала на поляну, где лежала, а затем махнула рукой в сторону обрыва.

— Жан, ты пойдешь со мной. Туда. Мне надо кое-что сказать тебе, прежде чем я покину этот мир, но это предназначено для тебя одного…

Маргарита встала и, опираясь на Жана, стала взбираться вверх по склону. Она покидала своего старшего — дитя Всех святых, даже не взглянув на него, даже не сказав ему слово прощания. Это отнюдь не означало, что ее чувства к нему изменились. Он как был, так и оставался единственным смыслом ее жизни. Но ее роль в отношении его закончилась. И ей оставалось выполнить всего одно, последнее, а для этого годился только Жан, ибо лишь волчонок, сын волчицы, мог ей помочь.

После того как его мать и брат скрылись из виду, Франсуа принялся искать какой-нибудь плоский камень, который мог бы послужить ему лопатой, и, найдя, принялся за дело. Мальчик яростно вгрызался в землю, словно вместе с покидающими его силами должны были исчезнуть боль и тоска. Никогда раньше, насколько простирались его воспоминания, то есть до того самого турнира, он не чувствовал себя таким беспомощным маленьким ребенком. Он был совершенно потерян. Когда погиб отец, Франсуа плакал, а сейчас он не мог и заплакать, потому что испытывал не горе, а страх… Вскоре Франсуа ушел в землю по колено, потом по пояс, потом по грудь, потом скрылся с головой, не переставая копать.

Перед его глазами проходили образы: вот Маргарита учит его читать, вот уводит на дозорную площадку донжона и ведет перед ним туманные речи, вот бросается с рогатиной на раненого кабана. Франсуа любил мать и восхищался ею, но как бы с опаской, ибо к его привязанности всегда примешивалось что-то болезненное. Франсуа вспомнил о Жане. Для старшего брата случившееся стало откровением. Значит, меньшой что-то знал, и сейчас вон там, на высоком склоне, мать посвящает его в какую-то тайну. Какую именно? Наверняка Жан не расскажет ему, если не сочтет нужным. Решение останется только за ним. С самого начала чумы Франсуа де Вивре чувствовал себя младше своего брата. На его долю досталась лишь физическая сила, во всем же остальном он был гораздо слабее.

К вечеру могила была велика уже настолько, что могла бы вместить быка, а Франсуа, весь перепачканный землей, стер себе руки до кровавых мозолей. Наконец он остановился и сел на краю.

Немного погодя появился Жан. Он спускался с холма, неся их мать на руках. Раньше Франсуа постоянно видел своего брата отступающим перед малейшим физическим усилием, но теперь Жан шел твердым шагом, словно Маргарита весила не больше куклы. В какой-то миг у Франсуа мелькнула мысль помочь брату, но что-то подсказало ему, что он не должен этого делать. Он довольствовался тем, что встал, повернулся навстречу и ждал.

Легочная чума, которая унесла их мать, действует стремительно, поэтому бубоны и черные пятна не успевают развиться. Лицо Маргариты чудесно сохранилось. Жан закрыл ей глаза. Никогда еще ее кожа не казалась такой белой, а волосы — такими черными. Не оставив брату времени рассмотреть мертвую мать получше и по-прежнему держа ее на руках, Жан спрыгнул в яму. Он бережно положил свою ношу на дно, выбрался и бросил на тело первую горсть земли. Франсуа бросил вторую. Когда они закончили и притоптали землю, была уже ночь.

И тут раздался волчий вой. Франсуа вздрогнул и подобрал с земли камень, которым рыл могилу. Жан остановил его:

— Нет. Не надо.

Послышалось отчаянное ржание. Лошади! В смятении мальчики привязали их кое-как, на самой кромке поляны. Франсуа бросился бежать, но было уже поздно. Напуганные волчьим воем, те оборвали привязь и умчались в лес. Он попытался было преследовать их, но все оказалось напрасно. Франсуа вернулся назад. Теперь они остались совсем одни, пешие, без оружия, без денег, в глухом лесу, из которого, может быть, никогда не выберутся…

Завидев Жана, Франсуа жестом дал ему понять, что потерпел неудачу. Но тот его даже не заметил. Жан стоял на коленях, опустив голову и сложив руки. Волк-одиночка по-прежнему выл в лесу. И Франсуа внезапно понял. И был так этим потрясен, что ему почудилось, будто все его тело заледенело, а сердце остановилось.

— Это… она?

— Да.

— И… что она говорит?

— Она молится за нас.

Франсуа опустился на колени рядом с братом. Вскоре то тут, то там, скрытые в ночи, другие волки присоединились к первому, и двое детей, прижавшихся друг к другу, стали молиться вместе с ними.

 

Глава 4

МЕССИР МЕРТВЯК

Сама того не зная, Маргарита де Вивре почти вывела своих детей из леса. Когда на следующее утро, при ясном и теплом солнце, они снова пустились в путь, им понадобилось всего несколько минут, чтобы добраться до опушки. Они вышли на широкую дорогу и выбрали направление наугад.

В одиночестве они оставались недолго. Вскоре им попались навстречу какие-то люди. При виде этих путников обоих мальчишек пробрала дрожь. В этот раз, несмотря на всю свою храбрость, они твердо решили, что им конец.

Незнакомцы были одеты во все белое. Кроме штанов, на каждом имелся балахон средней длины из белого сукна, а на голове — белый же куколь с четырьмя дырками: две для глаз, одна для носа и одна для рта. В левой руке все они держали крест, а в правой — треххвостый бич с шипами на конце. Один из них приблизился к детям.

— Кто вы такие?

Он был крив на один глаз, через дыру в капюшоне виднелась пустая глазница. Превозмогая ужас, Франсуа рассказал, как они заблудились после смерти их матери, потеряв все, что у них было. Незнакомец кивнул своим куколем.

— А ты знаешь, кто мы такие?

Жан и Франсуа отрицательно замотали головами.

— Я Мартен Гильом. Мы с братией ходим по дорогам и проливаем свою кровь во искупление наших грехов и к вящей славе Христовой. Покажите им свои спины, братья.

Остальные призраки повиновались. Франсуа и Жан вскрикнули: вся их плоть была сплошной кровоточащей раной, словно они продирались через колючие заросли или побывали в когтях дикого зверя.

Мартен Гильом продолжил:

— Сам Бог научил нас, как поступать. Это сказано в письме, которое ангел принес во храм святого Петра в Иерусалиме, а наши паломники передали мне. В том письме велено было набрать ровно тридцать три человека на срок в тридцать три дня, точно по числу лет, прожитых Спасителем. Мы должны ходить по городам и весям и бичевать себя на площадях. Нам запрещено брать пищу собственными руками, говорить с женщинами и мыться иначе, как в лохани, поставленной на землю. Хотите пойти с нами, братики? Вы поможете нам питаться.

Франсуа поспешно согласился. Путешествуя вместе с этими чужаками, они, возможно, не умрут с голоду, и, кто знает, может быть, даже вернутся домой. И они с братом двинулись вслед за своими странными попутчиками.

Тогда, в середине 1349 года, сообщества, подобные этому, попадались сотнями, а может, и тысячами. Они скитались из конца в конец по всей Франции. Флагелланты — «бичующиеся» — были порождением чудовищного психологического шока, вызванного эпидемией — «черной Смертью», или «поветрием», как ее тогда называли. Они утверждали, что не рискуют заболеть сами и, более того, своим самоистязанием способны прогнать болезнь. Поэтому повсюду они встречали радушный прием. Запуганное население готово было ухватиться за любую, сколь угодно малую надежду. А при виде бичеваний люди получали даже некоторое удовольствие. Ведь с того самого времени, как началась чума, они не имели никаких других развлечений. И все же ни Церковь, ни королевская власть не могли приветствовать это еретическое движение и расценивали флагеллантов не иначе, как возмутителей спокойствия.

Следуя за бичующимися, Франсуа и Жан прошли через множество деревень. Они ни о чем не думали, просто шли вперед, и все. Так продолжалось до тех пор, пока они не добрались до городка, чуть более крупного, чем селения, попадавшиеся им раньше.

Все началось, как обычно. Флагелланты остановились на главной площади, окруженные любопытствующими. По приказу Мартена Гильома они сняли суконные балахоны. Шестнадцать из них легли на землю, а шестнадцать других встали над ними с бичами в руках. Мартен Гильом, который держался как полководец перед войсками, принялся читать нараспев:

Всыплем же друг другу, братья!

Ударим сильней по нашей мерзкой плоти!

В память о великом страдании Христовом

И о его жалостной смерти;

О том, как он схвачен был злобным народом,

И предан, и продан, и судим облыжно…

В память о муках его пречистой плоти

Ударим сильнее, ударим, братья!

Шестнадцать человек взмахнули бичами и, хором повторив за вожаком: «Ударим!», хлестнули лежавших. Так повторилось тридцать три раза. Затем они поменялись местами со своими товарищами и тоже получили тридцать три удара. Наконец все тридцать три, выстроившись в ряд, стегали Мартена Гильома, который сам нанес себе последний удар.

Закончив бичевание, флагелланты вновь облачились в балахоны. Мартен Гильом потребовал тишины, заявив, что хочет сообщить что-то очень важное.

Но вдруг из толпы зрителей выступило новое действующее лицо. Это был длинный и худой молодой человек с дорожной сумой за плечами. Рядом с котомкой болтался и музыкальный инструмент — виола. Одним прыжком он оказался перед Мартеном Гильомом.

— Каждый в свой черед, братцы. Вы свое представление уже дали, пора и честь знать. Теперь я постараюсь. Зовут меня Жиль, а прозвище — Бедовый, это от слова «беда», значит. Так что я Бедовый Жиль. Я трувер.

По рядам присутствующих пробежала волна любопытства.

Бедовый Жиль продолжал:

— Да, я трувер, но, прежде всего я — художник. И своим искусством я обязан моему учителю. А знаете, кто мой учитель? Мессир Мертвяк! Кто из вас слыхал, кто такой мессир Мертвяк?

Никто не ответил.

— О, это самый великий художник всех времен! Это он первый заставил плясать мертвецов. Как? Идемте за мной в церковь, я вам покажу.

Франсуа, Жан, все зеваки городка и даже флагелланты, которых тоже влекло любопытство, последовали за Бедовым Жилем в церковь. Трувер-живописец выбрал стену, недавно побеленную известью, вынул из своей котомки кусок древесного угля и начал рисовать.

— Глядите, как пляшут мертвяки, это их мессир Мертвяк научил! Смотрите, как они смеются, как вертятся. Это мертвякова пляска, пляска мессира Мертвяка!

Франсуа и Жан, как зачарованные, следили за движениями художника. Под его пальцами и впрямь появлялись скелеты, пускаясь в бешеный перепляс. Просто какое-то чудо! Казалось, скелеты действительно кривляются на стене церкви, насмехаясь над глупостью и страхами живых и приглашая к себе в круг. Это было так, словно — да, да! — словно мертвые стали вдруг живыми! Зрители попятились назад. Закончив, Бедовый Жиль повернулся к ним.

— Ну, какое название мы дадим этому шедевру?

Жан, стоявший в первом ряду, ответил спокойным голосом:

— Triumphus mortis.

Трувер посмотрел на него с удивлением.

— Вы только взгляните на него! Такой юный, такой тощий, а уже по-латыни знает! Кто же научил тебя латыни, а, маленький всезнайка?

— Один монах.

— И кем же ты собираешься стать со всей твоей латынью?

— Мертвецом.

— Ишь ты. Верно отвечаешь, монашек! Остроумия у тебя даже побольше, чем у меня самого. Ладно, пусть его будет «Triumphus mortis»!

Написав эти два слова под рисунком, Бедовый Жиль достал из-за спины виолу.

— А теперь сыграем! Сами услышите, под какую музыку они пляшут!

И он стал играть, пощипывая струны длинными пальцами с сухой, почти механической виртуозностью. Это была довольно расхожая мелодия — тема классической ронды, хороводного танца, которую трувер неустанно повторял, холодно, бездушно, все быстрее и быстрее. И вскоре уже не оставалось никаких сомнений: это и впрямь никак не могло быть музыкой живых людей, это был настоящий танец мертвецов, пляска смерти, музыка, которую мертвые слушают днем, лежа в своих могилах, и под которую ночью пускаются в пляс…

— Хватит!

Это крикнул Мартен Гильом. Вожак бичующихся был не слишком-то доволен неожиданным вмешательством трувера и счел, что оно уже слишком затянулось.

— Хватит! Мы тут не для того, чтобы слушать твою музыку, а для того, чтобы исполнить повеление Бога, которое он передал мне в письме через ангела. Есть ли евреи в этом селении?

На Мартене Гильоме вдруг сосредоточилось всеобщее внимание. Несколько голосов ответили:

— Да, есть, на окраине живут… на выходе из города…

— Ну так вот, Богом клянусь, это из-за них чума! Это они, злобствуя на Христа и христиан, отравили колодцы, родники, источники и реки. Я-то знаю, как они злодействуют — ночью, при полной луне! Я-то знаю, кто их хозяин и кто их подручники. Уж я-то их заставлю во всем сознаться. Идемте, братья мои! Выкурим это отродье из их нор, как поступают со зловредными тварями! Бей жидов!

Речь Мартена Гильома вдохновила толпу. Его призыв был единодушно подхвачен:

— Бей жидов!

Еврейская община городка занимала не больше десяти домов и насчитывала всего полсотни человек. Обосновались они здесь еще в стародавние времена и были тут самыми богатыми, а вот этого им никто простить не мог. Указав на них как на виновников бедствия, вожак флагеллантов вновь разбудил старинную злобу.

Беснующаяся толпа рассыпалась по городку. Без сомнения, именно этот шум и насторожил евреев, поскольку, добравшись до их домов, погромщики обнаружили жилища пустыми. Обитатели их улепетывали со всех ног к ближайшему лесу, и догнать их было уже невозможно. И только двоим повезло меньше, чем остальным, — Давиду Монтальто и его сыну Аарону. Какой-то крестьянин, наиболее прыткий из всех, сумел перехватить их и теперь с торжеством тащил обратно. Евреев тотчас окружила рычащая толпа, но Мартен Гильом сумел ее утихомирить.

— Оставьте пока, я их допрошу! А потом все вместе решим, что с ними делать.

Давид Монтальто был красивый пятидесятилетний мужчина с седой бородой; Аарон, которому исполнилось, наверное, лет двенадцать, был похож на Франсуа своими светлыми кудрями. Мартен Гильом приблизился к отцу и вперил в него свой единственный глаз.

— Так значит, это ты навел чуму на город?

— Я?

— Не отпирайся! И я тебе даже скажу, по чьему наущению. Ваш властитель, Великий Магистр всех евреев, который правит вами из Толедо, велел тебе сделать это!

Давид Монтальто озирался, ища поддержки, но видел лишь белые куколи бичующихся, окружавшие его зловещим кольцом. Сын в испуге жался к отцу.

— Великий Магистр из Толедо передал тебе кое-какие снадобья из пауков, скорпионов и толченых жаб, чтобы отравить всех, кто живет здесь.

Давид Монтальто бросил отчаянный взгляд на своего обвинителя.

— Никогда не смог бы я совершить ничего подобного! Я ведь и сам пострадал от чумы, как и все остальные. У меня жена, дочь и старший сын умерли от болезни. Остались только я и мой младший — Аарон.

— Значит, ты стал жертвой собственных козней! Если только это не дело рук твоих сообщников.

— Каких сообщников?

— А разве нет тут поблизости убежища прокаженных?

— Не понимаю…

Мартен Гильом расхохотался, призывая толпу в свидетели.

— Он не понимает! Вы слышали? Не понимает… Да ведь всякий знает, что к услугам евреев всегда их добрые дружки — прокаженные. Это с ними вместе вы отравляете воду, которую мы пьем. Прокаженные да жиды заслуживают одной кары — смерти!

Горожане, потрясая кулаками, вопили:

— Смерть! Смерть! На костер их!

— Нет, не надо огня! Подвергнем их казни, которой они подвергли Господа нашего Иисуса Христа, — распнем их!.. Где они живут? Прибьем их к дверям собственного дома!

— Нет!

Франсуа выскочил из толпы и, обхватив Аарона руками, закрыл его своим телом.

— Все вы негодяи! Только посмейте их тронуть!

Мартен Гильом приблизился к нему, угрожающе глядя из-под своего капюшона.

— Чего тебе тут надо, братец? Убирайся, откуда пришел!

— Никакой я тебе не братец. Я рыцарь! Прочь!

— А я тебе говорю, убирайся! Эй вы, помогите-ка мне!

Франсуа был весьма силен для своего возраста. Сразу несколько человек, флагеллантов и горожан, схватили его, безуспешно пытаясь оторвать мальчика от Аарона. В конце концов Мартен Гильом, потеряв терпение, подобрал камень и, пока юный рыцарь отбивался от нападавших, ударил его по затылку. Франсуа свалился замертво.

Лишившись чувств, он не видел продолжения, и в этом ему повезло. Аарона и Давида Монтальто, осыпаемых со всех сторон ударами, приволокли к дверям их собственного дома. Местный кузнец ушел за молотком и гвоздями и вскоре вернулся. Старый Давид бормотал молитвы на древнееврейском; Аарон, по счастью, потерял сознание.

Их дом был большим, дверь двустворчатой; отцу досталась одна половина, сыну — другая. Вколачивавшему гвозди кузнецу казалось, что он выполняет чуть не божественную миссию.

Толпа кричала, ликуя:

— Хвала Иисусу!

Нашлись и такие, кто в последний раз излил злобу:

— А вот теперь сколько угодно требуйте с меня должок, мессир Давид!

Прибитые за руки и за ноги, Давид и Аарон уже умирали: отец — с молитвой, сын — так и не придя в себя. Для толпы они больше не представляли интереса. Поднялся крик:

— Бей прокаженных!

И все разом покинули город.

Лепрозорий находился на расстоянии полета арбалетной стрелы. Под предводительством Мартена Гильома толпа быстро добралась до своей цели. Но прокаженные были опаснее евреев. И это ставило перед погромщиками сложную проблему: как бы так исхитриться, чтобы уничтожить их на расстоянии?

Мартен Гильом принялся хлопотать…

Лепрозорий располагался в глубине узкой лощины, поэтому глава флагеллантов разместил своих людей на склонах, велев им набрать побольше камней. Затем по его указанию прикатили телегу с сеном, подожгли и скатили прямо по дороге, ведущей к приюту.

Результат последовал немедленно. Наткнувшись на стену, горящая телега разлетелась и воспламенила соломенную крышу. Прокаженные стали выскакивать наружу — к великой радости тех, кто поджидал их выше по склонам с камнями наготове.

Началось избиение, увлекательное, как игра. Те из прокаженных, у кого уже не было ног, пытались спастись, ковыляя на руках, скачками, словно лягушки; некоторые двигались ползком или подпрыгивали на уцелевшей ноге. Слепые падали, натыкались на деревья, глухие вертели головой во все стороны, пытаясь сообразить, откуда исходит опасность; и все они кричали. Угодив в западню между пылающим домом и градом камней, они кружили и топтались на месте, стараясь держаться подальше от каждой из этих бед. А нападающие все приближались. Уверенные в успехе, они стали точнее бить в цель. Вот флагеллант метким броском оторвал ухо одному из несчастных, словно сбил с дерева спелый плод, и был вознагражден поощрительными возгласами своих товарищей.

И тут появился Франсуа.

Его голова была в крови. Он очнулся вскоре после ухода горожан. Жан, который оставался с ним, сказал, что евреям уже ничем нельзя помочь и что все теперь пошли громить лепрозорий.

Чтобы сподручнее было швыряться камнями, бичующиеся побросали свои бичи. Франсуа схватил один из них и кинулся на поиски Мартена Гильома. Он без труда обнаружил его на вершине холма — тот кричал во все горло и размахивал руками. Франсуа внезапно вырос перед ним с бичом в руке.

— Защищай свою жизнь!

Увидев Франсуа, вожак флагеллантов испустил вопль ярости:

— Похоже, пора мне всерьез тобой заняться, братец! На двери осталось еще достаточно места, да и гвозди у кузнеца найдутся!

— Сперва возьми меня! Защищай свою жизнь!

Быстрым движением Мартен Гильом скинул свое суконное одеяние и предстал перед Франсуа голый по пояс, обнаружив мощные руки и грудь. Хотя мальчик и был высок для своего роста, враг превосходил его на целую голову — по-прежнему закрытую белым куколем и с одним-единственным глазом.

— Я прибью тебя к дверям, как летучую мышь, братец!

— Мой лев!

Внизу, в лощине, лепрозорий обрушился и исчез в пламени. Некоторые больные так и не сумели выбраться; в воздухе жутко запахло паленым мясом… Чуть поодаль прокаженные кричали от боли под градом камней, которые беспощадно кромсали их тела, уже изувеченные болезнью. Еще выше по склону какой-то бедняга в отчаянном рывке сцепился с одним из флагеллантов, они вместе катались по земле, один — завывая от ужаса, другой — пытаясь засунуть свою полусгнившую руку ему в рот. И вот здесь-то Франсуа и вступил в свое первое в жизни единоборство.

Мартен Гильом выжидал. С другой стороны, его соперник тоже не имел намерения начинать первым. Инстинктом прирожденного бойца Франсуа чувствовал, что его малый рост, хоть и являясь недостатком, мог все-таки сослужить ему хорошую службу, помогая наносить удары ниже пояса.

Случай сразу же и представился. Мартен Гильом, вооруженный тем же оружием, попытался круговым движением попасть мальчику в голову. Франсуа быстро наклонился и сам изо всех сил хлестнул противника шипастыми хвостами бича по мошонке. Тот взвыл от жестокой боли, согнулся пополам и схватился руками за рану. Франсуа немедленно прицелился в его единственный глаз, оставленный без защиты. Он нанес удар с такой силой и точностью, что почти напрочь вырвал его из глазницы.

Второй вопль вожака бичующихся был еще ужаснее, чем первый. Обезумев от бешенства, он рванулся вперед.

— Где ты, проклятый?

— Здесь. На, возьми!

Битва становилась неравной. Оба находились на крутом склоне. Когда ослепший Мартен Гильом бросился головой вперед на Франсуа, тот лишь сделал шаг в сторону. Его противник налетел лбом на камень и больше уже не поднялся — его череп лопнул… Но у Франсуа не достало времени насладиться победой. Он вдруг почувствовал, как чья-то тяжелая рука легла ему на плечо. Это оказался солдат в полном вооружении.

— Я все видел. Ступай за мной к монсеньору епископу!

Здешний епископ и в самом деле прибыл в городишко, сопровождаемый небольшим отрядом латников. Он уже довольно давно шел по следу бичующихся, чью деятельность намеревался пресечь. Надобно заметить, что почти повсеместно Церковь восставала против этого изуверского движения, осуждая, в частности, еврейские погромы, к которым флагелланты подстрекали перепуганное и невежественное население.

Франсуа вновь оказался на городской площади. Епископ сидел верхом на коне — в митре и с посохом. Это был еще молодой человек с энергичными чертами лица. В тот миг ему было не до бичующихся, у него нашлась забота поважнее.

— Где трувер?

Одним прыжком Бедовый Жиль выскочил из толпы.

— Здесь я, сир епископ!

— Так это ты осквернил своей непристойной мазней стену храма?

— Мертвякова пляска вам не по вкусу пришлась? Рисовать мертвяков — ересь? Или заставлять их плясать?

Епископ в гневе поднял свой жезл.

— Где праведники, избранные для рая, и где грешники, обреченные преисподней? Где Господь, восседающий во славе своей, окруженный душами добрыми справа и дурными слева? Ты представил одни лишь скелеты, словно мы должны бояться самой смерти, а не вечного проклятия за наши грехи, словно наивысшая кара есть гниение плоти, а не адское пламя, словно… словно Бога и нет вовсе! Отвечай, жалкий шут! Что ты можешь возразить на это?

Бедовый Жиль немного покачался на своих длинных ногах, потом ткнул пальцем в сторону епископа.

— Что это у вас на шее? Никак бубон!

Епископ вздрогнул и схватился за шею. Там ничего не оказалось. Бедовый Жиль покатился со смеху.

— Чего же вы так перепугались, сир епископ? Смерти или преисподней?

Епископ прокричал:

— Именем Святой Церкви Божией, как законный ее предстатель и судия, я осуждаю тебя смерти, еретик! А поскольку все вы, еретики, любите переворачивать вещи с ног на голову, то вниз головой ты и умрешь! Закопать его в землю!

Бедовый Жиль оказался в кольце стражи с руками, скрученными за спиной. Выкопать яму было делом недолгим. Пока солдаты трудились, он с самым вызывающим видом мурлыкал свою мертвякову плясовую. Когда его схватили за пояс, он еще пытался напевать, но при виде могилы, которая ждала его, еще живого, у него вырвался крик ужаса. Этот крик заглох в земле. Двое солдат схватили его за ноги и сунули головой вниз по самый пояс в узкую дыру. Потом принялись утаптывать землю вокруг.

Бедовый Жиль вырывался, как бешеный. Его длинные ноги, которые только и остались торчать из земли, извивались, словно какие-то чудовищные змеи. Они двигались все быстрее и быстрее, с лихорадочной скоростью. Епископ иронически усмехнулся:

— Пляши, пляши, фигляр! Ты ведь любишь плясать. Спляши-ка нам в последний раз!

Ноги еще какое-то время продолжали свой жуткий танец, а потом вдруг вытянулись одновременно и застыли, неподвижные и совершенно прямые, как две торчащие из земли палки.

Епископ обернулся к толпе:

— А теперь займемся бесноватыми. Кто тут у них за вожака?

Солдат, который привел Франсуа на площадь, вытолкнул его вперед.

— Вот он его убил.

Епископ с любопытством посмотрел на Франсуа.

— Зачем ты это сделал?

— Сир епископ, они распяли двух невинных евреев.

— Так ты, значит, защищаешь евреев?

— Нет, сир епископ, я защищаю невинных.

Епископ сошел с коня, приблизился к Франсуа и протянул ему руку с перстнем для поцелуя. Франсуа опустился на колени.

— Кто же ты, дитя мое, чтобы держать столь благородные речи?

— Франсуа де Вивре, сир епископ. А это вот мой брат Жан. Наш отец пал со славой при Креси, а мать умерла от чумы, желая спасти нас. Мы заблудились.

— И что же, у вас больше не осталось никого из родных?

— Есть мой крестный, Ангерран де Куссон, он еще жив.

— Мне знакомо имя де Вивре, а также и де Куссон. Я велю проводить тебя к твоему крестному.

Епископ повернулся к бичующимся.

— Если бы ваш главарь был жив, я бы приказал повесить его. Но вас я пощажу. Ступайте по домам, ваша земля и орудия давно дожидаются ваших рук. А теперь — помолимся. Только по молитвам нашим согласится Господь избавить нас от этой пагубы…

***

Чума действительно пошла на убыль. Она двинулась дальше на север опустошать полнощные страны и улеглась сама собой в 1350 году. В Западной Европе она сгубила примерно двадцать пять миллионов человек, из которых десять миллионов — в одной только Франции, то есть примерно половину населения.

Ангерран де Куссон уцелел во время «поветрия». Франсуа и Жан де Вивре, сопровождаемые людьми епископа, прибыли в его замок в конце 1349 года. Франсуа было двенадцать лет, Жану — десять, но оба были развиты не по годам, один — физически, другой — умственно… Едва завидев дядю, Франсуа даже не дал ему времени задать какой-либо вопрос. Он объявил торжествующе:

— А я убил человека в бою! Я дрался плеткой, как боевым цепом! Я теперь научусь владеть цепом лучше всех!

Жан вздрогнул.

— И это все, что ты вынес из пережитого нами?

Франсуа повернулся к своему младшему брату, смерил взглядом разницу в их росте и ответил с яростью, удивившей даже его самого:

— Да!