Дитя Всех святых. Перстень со львом

Намьяс Жан-Франсуа

Часть третья

РЫЦАРЬ СО ЛЬВОМ

 

 

Глава 14

ФРАНЦУЗСКАЯ МАДЕМУАЗЕЛЬ

Ариетта де Сенклер и Франсуа де Вивре прибыли в обитель Ланноэ утром 24 декабря 1360 года. За ними следовали тяжело груженные мулы — поскольку Ариетта приехала во Францию со всем своим имуществом, — а также небольшой отряд латников, которых Франсуа нанял в Париже, чтобы уберечь себя от неприятных встреч.

Однако Франсуа, не единожды проезжавший Ланноэ, не узнавал монастыря. Сейчас он был окружен высокой стеной, и у амбразур несли стражу солдаты. Ступив внутрь, Франсуа де Вивре объявил о себе, и скоро настоятельница вышла ему навстречу.

Франсуа поклонился крестной своего брата, представил ей ту, что вскорости должна стать его женой, и спросил об изменениях, случившихся в монастыре. Настоятельница объяснила, что укрепить его пришлось из-за войны. Дабы избежать любой нежелательной случайности, стража полностью отделена от сестер, но солдаты, тем не менее, имеют право бывать в часовне; ради этого настоятельница разделила ее перегородкой на две части. Монахини держатся в глубине, мужчины — рядом с алтарем…

Франсуа сообщил, что привез помилование для своего брата и хотел бы увидеться с ним. Настоятельница Ланноэ с трудом сдержала слезы. Жана здесь нет. Он отказался обосноваться в монастыре и обитает в какой-то хижине неподалеку… Франсуа хотел идти к нему туда немедля, но она его удержала.

— Не собираетесь ли вы жениться?

— Да, матушка.

— Тогда почему не сегодня же, в том самом месте, где заключили брак ваши родители? Сходите исповедаться; потом повидаете вашего брата и вернетесь к повечерию. Мы освятим ваш союз перед полночной мессой.

Франсуа поблагодарил настоятельницу. До этого он рассчитывал устроить венчание в Вивре, но если церемония произойдет здесь, она будет еще более волнующей… Явился монах-францисканец, и Франсуа исповедался. Он подробно рассказал о своей беспутной жизни в Париже, что, однако, нисколько не смутило святого отца; он признался также в том, что, прежде чем уехать, обнаружил Жилетту, висящую на золотом поясе, и считает себя отчасти виновным в ее смерти. На этот раз духовник проявил больше суровости, но отпущение грехов все-таки дал.

Франсуа осведомился о дороге к хижине и сразу же ушел.

Снег падал крупными хлопьями. Франсуа немного заплутал в этом мрачном холмистом лесу, но, в конце концов, заметил вдалеке дымок. Туда он и направился.

Это была пастушья хижина самого убогого вида, сложенная из диких камней. Посреди земляного пола имелся очаг, а вместо трубы — просто дыра в крыше. Услышав, как кто-то вошел, Жан, до этого спавший, одним прыжком вскочил.

Франсуа даже попятился, увидев брата. Волосы достигали тому до плеч. У него были висячие усы и длинная узкая борода глубокого черного цвета. На его худобу было страшно смотреть, изможденное лицо походило на маску мертвеца; под изодранным студенческим платьем виднелись впалая грудь и выпирающие ребра. Золотая булла казалась выросшей.

Франсуа был так потрясен, что даже забыл объявить своему брату новость, которую принес.

— Что ты тут делаешь?

Жан улыбнулся, обнажив почерневшие зубы.

— Сам видишь — живу.

— Но ведь так нельзя жить!

— Отчего же? Симеон Столпник тридцать пять лет прожил на колонне высотой с дерево. По сравнению с этим тут просто дворец. Я пью дождевую воду и талый снег, ем насекомых и грызунов, а время от времени какой-нибудь путник подает мне в виде милостыни кусок хлеба.

Франсуа вспомнил своего брата захмелевшим, среди девок, яств и вина. Он не понимал.

— Это ради искупления смерти Берзениуса?

— Плевал я на него! Он лишь получил по заслугам.

— Почему же тогда?

Жан пристально посмотрел на Франсуа своим горячечным взглядом. Снаружи заметала метель, и пламя очага поднималось столбом, затягиваемое дырой в потолке.

— Тебе скажу. Я ищу Бога.

— Таким способом?

— Этот — единственный!.. Явившись сюда, я поставил на себе точку, и я все понял… Помнишь, что я говорил тебе, когда мы встретились в «Старой науке»?

— Разве такое забудешь?

— Как же я был глуп тогда! Глуп, глуп, тысячу раз глуп! С каким тщеславием, с каким ребяческим самодовольством я бахвалился своим диспутом с крестным, своей победой над авиньонским студентом!

— Да нет же, напротив, это было великолепно!..

— Ты мне даже сказал, что это тебе напоминает собственные фехтовальные подвиги или что-то в этом роде. Но хуже всего, что я сам во все это верил! Искренне верил, что мы с тобой оба будем победителями, героями: ты — телом, я — духом; что мы оба созданы быть первыми: ты — в схватках с оружием, я — в ученых спорах…

— Ну да, да! Именно так…

— Именно так для тебя, но не для меня! Моя цель — быть побежденным! Понимаешь это? На мою беду природа одарила меня слишком требовательным умом. Со времени диспута с крестным я не мог спокойно слышать чей-нибудь аргумент, чтобы тут же не попытаться опровергнуть его, и мне это всегда удавалось. Но всякая истина обладает своей противоположностью: чем больше я читал, тем меньше я верил, чем больше я занимался науками, тем дальше отходил от Бога!

Франсуа смотрел на своего брата, скрючившегося на голой земле, и понял вдруг, что упадок физический просто ничто в сравнении с постигшим того упадком духовным. Он был потрясен этим.

— Франсуа, в книгах я искал именно Бога! После той страницы я ждал, что вот-вот появится архангел и поразит меня золотым мечом, что он пронзит мне сердце и меня, наконец, постигнет озарение. Но архангел так и не явился… Я видел только ученых докторов, светочей Церкви. Они выходили на ристалище один за другим, и я всех их побил. Я вышиб их из седла, искрошил на мелкие кусочки. Они поверглись в прах, и сами стали прахом!.. На мое несчастье, в области рассудка я — Черный Принц, вечный победитель… Но когда я прибыл сюда и поразмыслил над этим, у меня появилась безумная надежда!

Франсуа готов был заплакать, так растрогала его речь брата.

— Какая? Говори скорее!

— Я сказал себе, что именно наука отвращает меня от Бога. Единственное средство обрести Его — это позабыть все, что я знал. Почему у последнего из рабов, у самого тупого из деревенских дурачков, у самого безумного из питомцев приюта Сен-Ги есть вера, а у меня нет? Я отгородился от мира, я попытался стать таким невеждой, таким глупцом, таким умалишенным, каким только возможно. Я перестал говорить, думать, я сделался смиренным, и я ждал…

— И ты нашел?

— Я нашел только себя самого. Одиночество и скуку — вот что я нашел! Тогда я взбунтовался. Я требовал у Бога, чтобы Он проявил себя, пусть даже поразив меня молнией… Как-то в грозовую ночь я встал на самой высокой скале и бросал в небо такие богохульства, каких даже бесы никогда не слыхали. А молния угодила в монастырь!..

Жан рывком поднялся и схватил своего брата за руку.

— Франсуа, нами правит случай! Ларчик пуст! Прав был мэтр Эрхард: в том и состоит великая тайна.

Он помолчал.

— Но если Бога не существует, кто мне тогда скажет, почему умерла наша мать?

— Почему только она?

— Потому что я этого не хотел…

Жан опустился на землю. Он заговорил более спокойным голосом, тоном фаталиста.

— Сейчас я знаю, что ничего здесь не найду. Единственной надеждой было бы продолжить учиться. Не для того, чтобы написать книгу, — я уже не настолько самонадеян, — но чтобы прочитать ее. Должна же существовать такая, одна-единственная, которая откроет истину. Ради нее я буду готов на все. Если она написана на сарацинском языке, я выучу и сарацинский. К несчастью…

Франсуа вдруг вспомнил, чего ради, собственно, пришел.

— Жан, ты снова сможешь учиться. Я принес тебе помилование!

— Кто может помиловать меня после того, что я сделал?

— Король Франции. Вот грамота о прощении.

Жан де Вивре ошеломленно пробежал влажными глазами пергамент, который протянул ему брат.

— Как смогу я тебя отблагодарить?

— Объяснив мне кое-что. Есть вопрос, на который ты один можешь ответить.

Франсуа рассказал ему о своем забытье и поделился опасением, что не до конца восстановил память, особенно в том, что касалось волков. Жан, вновь обретя живость ума, выслушал его с обостренным интересом.

— У всех нас неполная память, но об этом знают очень немногие. Древние утверждали, что это боги забирают себе часть нашей памяти, просто так, шутки ради. Но, сделав усилие, мы можем вернуть ее себе. Например, известно ли тебе, какими были твои первые слова, а, героический рыцарь?

— Нет. Мои воспоминания начинаются с Иоаннова дня тысяча триста сорокового года.

— Ты сказал: «Боюсь».

— Откуда ты знаешь?

— Как-то подслушал разговор между нашими родителями…

Тут Франсуа и в самом деле ощутил испуг. Но он хотел идти до конца. То, что он делал сейчас, в этой пастушьей хижине, было настоящей исповедью. Он рассказал брату и о Жакерии, и о гибели Туссена.

Жан покачал головой.

— Битва против волков. Ты был заранее обречен на поражение, потому что сражался против части себя самого.

— Но что же мне было делать? Остаться в Париже, как трусу? Допустить, чтобы вырезали рыцарство?

— Нет. Тогда бы в тебе восстал лев. Я же говорю: ты был заранее обречен на поражение.

— Значит, волки во мне точно есть.

Жан ответил не сразу. Франсуа почувствовал, что настает решительный момент.

— Обернись…— проговорил Жан.

Франсуа оглянулся и заметил груду костей, сложенных у стены.

— Что это?

— Шесть волчьих черепов. Они здесь уже около двадцати четырех лет, точнее, со Сретенья тысяча триста тридцать седьмого года. За девять месяцев до твоего рождения…

Франсуа пробрала дрожь.

— В этой хижине ты и был зачат, под взглядом шести волчьих голов. Они были отрублены накануне. Мне это рассказал один монах, который на следующее утро нашел здесь наших заснувших родителей…

Объятый ужасом, Франсуа все не мог отвести глаз от шести черепов.

— Кто их отрубил? Зачем?

— Не знаю. Я все тебе сказал.

— Жан, ты ведь еще что-то про меня знаешь!

— Быть может. Но пока еще слишком рано. Это лишь смутило бы тебя. Теперь ты должен взять жену, наплодить детей и сражаться. Сейчас время львов. Время волков придет позже.

Франсуа взглянул на Жана с каким-то удивленным восхищением.

— Вынужден тебе подчиниться. Ты на два года младше меня, но всегда был мне старшим братом.

Вдали, на монастырской колокольне, прозвонили повечерие.

— Придешь на мою свадьбу?

— Нет. Но мысленно я буду с тобой. Я собираюсь уложить вещи и, как только зазвонят заутреню, пойду в Париж. Пуститься в дорогу в час Рождества Господня — это мне по душе. Словно я вновь начинаю свой долгий путь к Нему…

Пока Жан говорил, Франсуа пытался вообразить отца и мать, занимающихся любовью в хижине, при свете очага, и испытал чувство ужаса: каким-то необъяснимым образом это видение напомнило ему черный сон. Пора уходить. Он избавился от кошеля, висевшего на поясе, и протянул его брату.

— На твое путешествие тут золота хватит. В дальнейшем я прикажу регулярно посылать тебе деньги в Корнуайльский коллеж…

Братья обнялись.

— Будь счастлив в семье и победоносен в битвах!

— А ты будь побежден своей книгой!

***

Франсуа вышел наружу. К его удивлению, снегопад кончился. Стояла тихая, ясная ночь. Внизу, в долине, Франсуа заметил цепочку огней, двигавшихся в сторону обители. Это крестьяне Ланноэ спешили в церковь. Из-за снежного покрова стояла мертвая тишина, и в зрелище было что-то феерическое. Без всякого перехода смута сменилась миром. Волки исчезли, словно под воздействием каких-то чар. Жан прав: их нужно выкинуть из головы, словно их никогда и не было, но помнить все же, что однажды они вернутся…

Франсуа вдруг пришло на ум, что он забыл спросить у брата, о чем же тот все-таки говорил с Папой. Но на этот вопрос он наверняка не получил бы ответа…

Он спустился в долину. Колокола Ланноэ звонили беспрестанно, созывая людей на его венчание. Крестьяне шли по снегу размеренным шагом, каждый нес фонарь, почти все кутались в овчины. Завидев сира де Вивре, они обнажали головы, некоторые опускались на колени. До Франсуа, совершенно сбитого с толку, вдруг дошло, что ведь он стал их сеньором. Ланноэ входит в Куссонскую сеньорию, и после смерти Ангеррана теперь он — сир де Куссон.

Франсуа вошел в монастырь через ворота, у которых не было охраны. В это время не приходилось опасаться никакого нападения: все, даже самые заядлые разбойники, чтят рождественскую ночь.

Во внутреннем дворе Франсуа наткнулся на обугленное здание — наверняка то самое, в которое попала молния, когда Жан надсаживал себе глотку, стоя на скале. Франсуа вдруг ощутил приступ слабости, но мгновением позже уже вошел в часовню и… застыл в изумлении!

В глубине алтаря стояла сама Дева Мария вместе со святым Иосифом, ангелом и тремя царственными волхвами! Франсуа быстро сообразил, что это лишь переодетые комедианты: Святая Дева выглядела гораздо старше, чем ей надлежало, а Мельхиор, чернокожий волхв, был густо вымазан сажей. Но на какое-то мгновение он все-таки поверил в чудо, а это главное… В часовне раздался сильный шум. Франсуа отвел взгляд от алтаря и увидел, что все присутствующие, завидев его, опускаются на колени. Он застыл в неподвижности, не зная, что делать. И тут из-за перегородки, разделявшей часовню надвое, донеслась музыка.

После инструментальной прелюдии раздались первые такты церковного песнопения, вступил хор — женские голоса звучали чисто, словно принадлежали небесным созданиям. Деревянная решетка открылась, и вошла Ариетта.

Франсуа даже вздрогнул от удивления. На ней было сказочное платье: голубое, с глубоким вырезом, отороченным горностаем, равно как и подол и края очень широких рукавов. Но восхитительнее всего была накидка: укрепленная на плечах двумя золотыми с лазурью застежками, она была усыпана лилиями из чистого серебра. Эта накидка тоже имела горностаевый подбой и шлейф такой длины, такой тяжести, что потребовалось не меньше четырех юных девушек, чтобы нести его. Рыжие волосы Ариетты украшала золотая диадема.

Франсуа подошел и встал рядом с ней перед алтарем, где занял место давешний францисканец и персонажи рождественского действа. Он прошептал своей подруге:

— Платье как у принцессы!

— Нет, как у королевы. Мне его завещала после своей смерти Французская Мадам, вместе с кольцом и диадемой.

И Ариетта вынула из складок платья золотое кольцо, украшенное лилией. Она передала его священнику, Франсуа сделал то же самое со своим львиным перстнем. Потом они заняли место перед двумя креслами, повернутыми к алтарю, и обряд венчания начался. Время от времени Франсуа бросал взгляд на Ариетту, время от времени Ариетта бросала взгляд на Франсуа. Народ во все глаза смотрел на своих новых господ и не уставал восхищаться. Никогда еще не видывали такую красивую и благородную молодую чету!

Казалось, они вышли из старинной легенды. Ариетта сияла в своем королевском наряде. Ее рыжие волосы словно излучали свет, подобный ореолу; даже в этот торжественный момент ее зеленые глаза сохранили дерзкий блеск, а улыбка — лукавство. Франсуа, одетый более строго, в длинное одеяние, где удачно сочетались красное и черное, был олицетворением силы и красоты. Его золотистые волосы лежали ровными кудрями. Голубые глаза и красивое лицо казались почти ангельскими в силу своего совершенства,

и только две маленькие морщинки в уголках губ свидетельствовали о том, что жизненные испытания уже сделали из него мужчину.

По окончании церемонии монах благословил кольца, и на том же самом месте, что и Гильом с Маргаритой, они надели их друг другу на пальцы. Именно в этот миг монастырский колокол ударил три раза: настала полночь, настало Рождество!.. Святая Дева вынула откуда-то из складок своего платья тряпичную куклу, изображающую младенца Иисуса, и все присутствующие принялись весело кричать — как в честь Рождества Спасителя, так и в честь венчания своих молодых господ, изливая двойную радость в едином возгласе:

— Ноэль! Ноэль!

Франсуа и Ариетта, не сходя с мест, преклонили колена. Начиналась другая служба — рождественская.

Франсуа смежил веки, вновь напряженно переживая в душе те мгновения, когда три года назад он молился рядом с Ариеттой в надежде вернуть себе зрение. Прошло довольно долгое время, прежде чем он опять открыл глаза и взглянул на свою жену. Бог вознаградил его сверх всяких упований! Ведь Бог действительно существовал, все в этой часовне свидетельствовало о Его присутствии: трогательная вера актеров, изображающих персонажей действа в яслях, воодушевление присутствующих, чистые голоса поющих монахинь.

После мессы в трапезной монастыря было подано угощение. Несмотря на обилие изысканных блюд, Ариетта и Франсуа ели мало; они были слишком взволнованы, чтобы по-настоящему проголодаться… Потому они с облегчением встали, наконец, из-за стола. Настоятельница сама отвела их в супружескую опочивальню. Это была самая красивая и самая просторная комната в монастыре, а также единственная, где имелась двуспальная кровать. Она предназначалась для ночлега важных особ, которые, путешествуя вместе с супругами, останавливались в Ланноэ.

При свете двух ночников обнаружилось простое и торжественное убранство: белые стены, два окна с бело-красными витражами, большая кровать, накрытая красным покрывалом, распятие да еще кое-какая скудная мебель — два кресла, сундук, скамья…

Некоторое время они неподвижно стояли друг напротив друга. Последняя ночь, проведенная вместе, была для них также первой и единственной. С тех пор как Ариетта приехала во Францию, они еще ни разу не делили постель. Следуя за двором Иоанна Доброго, они были слишком на виду. Каждый знал, что они пока лишь обручены, и им поневоле приходилось считаться с приличиями. В последние несколько дней, между отъездом из Парижа и прибытием в Ланноэ, влюбленные, конечно, могли себе это позволить, но их свадьба была уже так близко, что они решили дождаться своей брачной ночи…

Наконец-то она настала, их брачная ночь! Франсуа вдруг сделался робок, как мальчуган. Глядя на свою жену, он не осмеливался сделать первый шаг. Именно она переступила черту. От своей накидки Ариетта избавилась сразу же после мессы; теперь на ней оставалось лишь платье, и быстрыми движениями она стала стягивать его с себя. Франсуа тоже начал раздеваться, и мгновением позже Ариетта предстала перед ним нагая.

Он видел ее такой всего несколько минут, в промежуток между своим прозрением и тем моментом, когда они оделись, чтобы пойти сообщить эту новость. Тогда он так смутился, что его хватило лишь на игру слов: «Ариетта Ясногрудая!»

Ариетта Ясногрудая! Франсуа застыл, как громом пораженный, так велико было его восхищение, его изумление.

Там, под правой грудью, остался след от турнирного копья и железа хирурга, удивительно похожий на сердце… Он прошептал смущенно:

— Метка любви!

Ариетта, зеленоглазая, рыжеволосая, торжествующе улыбалась ему. Когда Туссен рассказывал о турнире, он сравнил ее с богиней любви… Да, все именно так: Ариетта была богиней любви и имела на себе неопровержимое и чудесное тому доказательство. Они задули свечи и легли в постель.

Франсуа был неловок. Да и откуда взяться ловкости, когда держишь в объятиях саму богиню? В своих ласках он снова и снова неосознанно возвращался к ее шраму, пока Ариетта не призналась, что он все еще побаливает; это наполнило Франсуа смущением и добавило неловкости. Впрочем, Ариетте тоже было не по себе. Слишком велико было волнение; еще не настало время вести себя так, как она сама втайне желала…

Эта ночь не удалась? Подумаешь, важность! Будут еще и другие, и сколько! Франсуа подождал, пока Ариетта заснет, и тогда нежно, украдкой коснулся ее второго сердца — под правой грудью.

***

Франсуа и Ариетта де Вивре покинули Ланноэ через день, 27 декабря, в приму, и направились в сторону Куссона. Прежде чем наведаться в Вивре, Франсуа должен был посетить замок своего дяди, который отныне принадлежал ему.

Они прибыли в Куссон около полудня. С вечера ударил сильный мороз, и они никого не встретили по дороге. Крестьяне сидели по домам, сгрудившись вместе со скотиной возле своих очагов. Даже стража не сразу откликнулась со стен замка. Пока опускался подвесной мост, Франсуа не без волнения любовался знакомым силуэтом, похожим на большой корабль, гордо вознесшийся над замерзшей рекой.

Им навстречу вышел управляющий Куссона. Это был человек лет сорока с выразительным лицом, окаймленным темной бородой. Его вьющиеся волосы покрывала маленькая черная скуфейка. Франсуа благожелательно поздоровался с ним. Когда Франсуа еще мальчишкой явился в Куссон, управляющий уже был здесь. Юный де Вивре никогда особенно не присматривался к нему. Он знал только, что управляющего зовут Елеазар Симон и что он еврей. Очень часто они запирались вместе с дядей ради каких-то бесконечных разговоров, предмет которых нисколько не занимал мальчика. Франсуа заметил также, что Елеазар Симон, равно как и его сын Мардохей, казалось, питали к нему самому какое-то необъяснимое глубокое почтение.

Елеазар Симон появился в Куссоне всего на несколько месяцев раньше чем Франсуа, в 1349 году, в конце лета. Спасаясь от гонений, он покинул Нант, где был банкиром, и явился в Куссон вместе с женой и Мардохеем, которому было тогда десять лет. Ангерран, никогда и никого не оставлявший в беде, оказал беглецу гостеприимство и в дальнейшем мог себя с этим только поздравить.

Стелла умерла несколькими неделями позже, но Елеазар и его сын остались. Очень скоро нантский банкир проявил себя несравненным распорядителем, и поместье Куссон, уже и без того процветавшее, познало небывалое дотоле богатство. Постепенно Ангерран взял себе привычку во всем полагаться на Елеазара и, отправляясь на войну, доверял ему всю полноту власти над замком, включая даже военные вопросы. Так у Куссона появилась редкая особенность: он управлялся евреем.

Елеазар Симон намеревался немедленно представить свои счета новому сеньору, но Франсуа отказался. Он испытывал потребность совершить паломничество по тем местам, где оставил столько себя самого. Он хотел осмотреть замок сверху донизу, и Елеазар вручил ему все ключи, в том числе и тот, которым отпиралась Югова лаборатория, куда, согласно запрету Ангеррана, Франсуа не входил ни разу. И вот, покуда Ариетта отогревалась в своей комнате, ее супруг начал свое исследование.

Франсуа прошел по дозорной тропе, где озябшие часовые топали от холода своими железными башмаками. Он с волнением вошел в конюшню, где было когда-то стойло Востока. Немного поодаль он встретил Антуанетту, подружку Марион, которая несла охапку белья. Завидев Франсуа, служанка вздрогнула и выронила свою ношу. На его расспросы она ответила, что все хорошо, война обошла их стороной. Репутация Куссона как неприступного замка была слишком общеизвестна, чтобы кто-либо решился его осадить. А на свою повседневную жизнь им тоже не приходится жаловаться, всего вдосталь.

Не прерывая беседы с Антуанеттой, Франсуа дошел до внутреннего двора, где некогда каждый день упражнялся с оружием. Как все это было теперь далеко! Скоро у него самого появится сын, будущий рыцарь, которого он будет поднимать с постели ни свет ни заря и которого обучит обращению с боевым цепом, борьбе… Франсуа вспомнил об Ивейне и спросил у Антуанетты, не было ли от того каких известий. Она ответила, что нет. Он поблагодарил и попросил оставить его одного.

Затем Франсуа вошел в часовню, ту самую, где был посвящен в рыцари. Там было холодно и пусто. Он опустился на колени на том месте, где провел ночь в бдении над оружием. Был ли он верен обету той ночи? Достаточно ли противостоял своему наиболее опасному врагу, то есть самому себе? Один Бог может дать ответ на этот вопрос…

Выйдя из часовни, Франсуа захотел взглянуть на Югову лабораторию, куда Елеазар никогда не входил, да и сам Ангерран, насколько ему было известно, тоже. Последний, кто туда наведывался, был, должно быть, его дед, Жан де Куссон, умерший задолго до его рождения; даже Маргарита едва его помнила.

Лаборатория помещалась на втором этаже Юговой башни. Франсуа перебрал многие ключи, прежде чем нашел нужный, и, наконец, открыл ее с замиранием сердца. Он был готов обнаружить там любое, сколь угодно зловещее убранство, но помещение, наполненное пылью и паутиной, походило больше на библиотеку, чем на лабораторию. Повсюду громоздились книги: на полках, на полу, на длинном столе, занимавшем большую часть комнаты, в обоих креслах, довершавших меблировку. Франсуа взял одну наугад. Его удивил переплет: он не был гладким, как полагается коже, да и цвет непривычен — не черный и не коричневый, а серый. Впрочем, приглядевшись внимательнее, он заметил и на остальных томах такие же переплеты… Вдруг Франсуа вскрикнул от ужаса и выпустил книгу из рук. Волчья шкура! Вся Югова библиотека переплетена в волчьи шкуры!

Франсуа покинул комнату, поспешно запер ее и отправился за своим конем, чтобы как можно дальше бежать от этого проклятого места. Через несколько минут он галопом пронесся через подъемный мост.

Франсуа двинулся вверх по реке. Вид заснеженной местности его успокоил. Плакучие ивы, окаймлявшие берег, голые, заиндевевшие, показались ему еще красивее, чем в зеленом уборе. Франсуа решил проехать еще дальше, туда, где дрался когда-то с Кола Дубле, деревенским силачом.

Не задерживаясь, он проехал мимо прачечной, где повстречался с Марион. Там все обледенело, и с навеса спускались длинные сосульки. Франсуа вспомнил, как взбаламучивал воду, чтобы скрыть свою наготу, красный от смущения, под женский смех, и как уткнулся носом прямо в служанкино декольте. Он даже чуть не повернул назад: на этих берегах его поджидала одна только печаль по былому.

Однако Франсуа продолжил свой путь. Немного поодаль он завидел мельницу, чье неподвижное колесо со ступицами, блестящими от инея, походило на странное светило. Сир де Вивре подъехал поближе. В заснеженном саду играла девочка лет семи. Внутри дома женский голос весело напевал грустную песенку:

Отлив мне рыцаря принес,

Прилив уносит прочь.

Кому поведать горе мне,

Кроме ракушек морских?

Пение внезапно оборвалось.

— Флора, домой! А то простынешь.

Девочка послушалась, бросив на ходу удивленный взгляд на неподвижного всадника. Дверь за ней закрылась. Франсуа еще долго оставался без движения, несмотря на мороз, который пробирал его до костей. Ему вспомнились слова Маргаритки: «Это будет девочка, и я назову ее Флорой…» Флора, дочь, его единственное дитя!.. Франсуа видел ее лишь мельком, но все же достаточно, чтобы заметить, насколько она на него похожа, и это его потрясло. Ему нельзя тут оставаться. Его жизнь не здесь. Все это — лишь прошлое, былое, глядя на которое он не испытывал ничего, кроме боли. Франсуа развернул коня. Невольно он и сам принялся мурлыкать русалочью песню. Поймав себя на этом, он гневно вскрикнул и пустился в галоп.

***

Ночь, которую он провел с Ариеттой в своей юношеской комнате, была исполнена замешательства. Слишком сильно напоминали о себе призраки Марион и Ивейна, чтобы ему было хорошо здесь со своей женой. Да и она впервые утратила свою улыбку.

Даже не слыша от нее жалоб, Франсуа понял, что ей не нравится в этом месте. Ариетта не чувствовала себя здесь дома. Их очаг, их гнездо находится все-таки в Вивре… Франсуа объявил, что завтра, как только он уладит с управляющим все хозяйственные дела, они уедут.

Поутру он вызвал Елеазара в зал оружия, музыки и книг. Помещение имело все тот же торжественный вид. Зал был огромен. Ближе ко входу располагались тяжелый стол и кресло сеньора, вдоль стен — длинный ряд доспехов и разнообразные музыкальные инструменты, а у дальней стены — библиотека.

Имелось, правда, и изменение, одно-единственное. Рядом с портретом Флоры, покойной супруги Ангеррана, появился теперь портрет и самого Ангеррана. Это было замечательное произведение. Живописец изобразил старого сеньора с таким правдоподобием, что он казался живым. Но в то же самое время в его облике было что-то идеальное, неземное… Франсуа спросил у Елеазара, кто сотворил этот шедевр.

— Я, монсеньор. Я сделал это по памяти, когда узнал о его смерти.

— Значит, ты художник?

— В первый раз в жизни взял я кисть. Сам Бог водил моей рукой.

Ариетта, устроившаяся в музыкальном уголке, взяла арфу и стала напевать. Это была песня на английском языке, слов которой Франсуа не понимал, но, судя по томным интонациям, говорилось там о любви.

Елеазар Симон разложил на столе толстые книги и пустился в долгие объяснения. Франсуа не очень-то в этом разбирался, поскольку никогда не имел склонности к цифрам. Но ему это было и неважно. Если в течение столь долгих лет его дядя удостаивал полным доверием этого человека, значит, он заслуживал такой чести. С другой стороны, внешний вид замка и окрестных угодий были наилучшим тому доказательством: все в Куссоне дышало довольством и процветанием…

Франсуа прервал Елеазара. С него было достаточно. Он приказал отныне высылать Жану в Корнуайльский коллеж денежное содержание, настолько значительное, насколько позволят доходы замка. Потом задал вопрос, который был гораздо ближе его сердцу:

— А как тебе удаются дела военные? Только не говори мне, что Бог сотворил тебя одновременно банкиром, художником и солдатом.

— Нет, монсеньор, как и все мои соплеменники, я ничего не смыслю в военном ремесле.

— Как же ты добился того, что Куссон выглядит столь прекрасно защищенным?

— Просто я стараюсь подобрать лучших людей и хорошо им плачу. Думаю, окружить себя толковыми капитанами ничуть не хуже, чем самому быть полководцем.

Франсуа помолчал. Ему вспомнилась позиция дофина, будущего Карла V… Он одобрительно кивнул головой.

— Хорошо, Елеазар. Я собираюсь уехать в Вивре. За тобой остаются все те должности, которые доверил тебе мой дядя.

Елеазар Симон поклонился с тем выражением глубокой почтительности, которое Франсуа у него замечал много раз.

— Благодарю вас, монсеньор. Могу ли я сделать вам одно признание? Для меня служить вам — больше чем честь, это священный долг.

— Что за священный долг? Ты ничего мне не должен!

— Не пытались ли вы когда-то, во время чумы, спасти двоих моих единоверцев, рискуя собственной жизнью?

Франсуа дал ему тот же ответ, что некогда епископу:

— Я защищал их потому, что они были невиновны, а не потому, что они были евреи.

Елеазар Симон степенно покивал головой.

— Воистину так, монсеньор. Однако прочие христиане не считают, что можно быть одновременно евреем и невиновным.

Ариетта по-прежнему пела. Она завела какую-то другую английскую мелодию, на этот раз со странным скачущим ритмом, напоминающим то ли топот кавалькады, то ли учащенное биение сердца.

Управляющий опять заговорил:

— Остается последнее дело, монсеньор: требуется судить одного малого.

Франсуа поморщился. Из всех дел он бы предпочел быть избавленным именно от этого. Он бросил взгляд на портрет Ангеррана, чтобы почерпнуть у дяди мужества.

— Кто такой?

— Кличут Дуболомом, но настоящего его имени не знает никто. Он главарь шайки, которая наводила ужас на всю округу. На совести у него столько преступлений и злодейств, что и свидетелей вызывать незачем. Впрочем, он сам признает все, в чем его обвиняют. Прикажете привести?

Франсуа согласился, и Елеазар вышел. Ожидая, пока тот вернется, Франсуа еще раз взглянул на своего дядю. Он был рад, что судьба подбросила ему дело, не слишком утруждающее его совесть. Никто больше этого негодяя не заслуживал болтаться на виселице, возвышающейся над стенами… Наверняка и Ангерран решил бы то же самое.

Елеазар вернулся с Дуболомом, которого вели два стражника. Франсуа невольно поразила наружность бандита. Становилось понятно, откуда взялось прозвище: то был гигант с могучим торсом и окладистой квадратной бородой. Именно таким Франсуа представлял себе Верзилу Ферре или своего предка Эда. Какая досада, что этакая силища пропадает без проку! Какой солдат мог бы из него выйти!.. Франсуа сурово возвысил голос:

— Дуболом, признаешь ли ты свои злодеяния?

Дуболом опустил голову с понурым видом. Он знал, что пришел его последний час.

— Да, монсеньор. И прошу у Бога прощения.

Франсуа уже хотел произнести смертный приговор, но бросил взгляд на портрет Ангеррана, и ему показалось, что он различает там тень упрека. Сир де Вивре посмотрел великану в глаза.

— Расскажи немного о себе.

Дуболом, совершенно сбитый с толку тем, что к нему проявили какое-то любопытство, некоторое время молчал, прежде чем ответить.

— Я был очень молод, монсеньор. И силен. Мне хотелось драться. Когда прослышал о дю Геклене, пошел к нему, в Броонский лес. Да только по дороге наткнулся на шайку Большого Кола…

— Большого Кола?

Управляющий уточнил:

— Кола Дубле, шалопай из соседней деревни, он стал главарем разбойников.

— Знаю… Продолжай, Дуболом.

— Они захотели, чтобы я остался с ними. Сам-то я не хотел, но они меня здорово подпоили. Так я среди них и оказался. А когда Большой Кола помер, они меня выбрали вожаком вместо него. Почти сразу после этого я и попался.

Франсуа задумался. Молодость, пьяный угар… Все это странным образом напомнило ему его собственную историю. Какой мелочи достаточно, чтобы перейти от хорошего к дурному, умереть героем или повиснуть с петлей на шее! Наконец Франсуа заговорил:

— Дуболом, я дарую тебе помилование и даже сделаю своим оруженосцем. Ты должен будешь повиноваться мне слепо и без единого слова. Ты должен будешь защищать меня ценой собственной жизни и дать убить себя, если я потребую. Так я тебя и буду звать отныне: Оруженосец. И это все. Другого имени у тебя не будет. Ты согласен?

Вместо ответа Дуболом упал на колени и сложил руки, бормоча что-то невразумительное.

— Пусть с него снимут цепи и снарядят, как надо! Пусть он подберет себе коня. Завтра мы отправляемся в Вивре.

***

На следующее утро, в приму, Франсуа, Ариетта де Вивре, Оруженосец и маленький отряд охраны выехали за стены Куссона. Мороз усилился. Ветви деревьев, сделавшиеся хрупкими, как стекло, ломались под тяжестью снега. Время от времени на их пути попадались мертвые, словно окаменевшие, животные. Путники проехали немногим больше часа, когда вдруг из чащи возник черный силуэт какого-то бегущего по снегу существа ростом с теленка. Ариетта вскрикнула. Франсуа выхватил меч, но Оруженосец всего лишь снял свою каску и перекрестился. Он приблизился к Франсуа.

— Не надо тревожиться, монсеньор, это…

Но Франсуа уже вкладывал меч в ножны. Хоть и не сразу, но он уже все понял и взглянул на Оруженосца с ненавистью.

— Я сам знаю, кто это! А ты должен повиноваться мне молча. Одно лишнее слово, и велю тебя повесить!

Через Ренн они проехали на следующий день. Франсуа едва узнал город, который видел дважды: сначала — вместе с родителями, в Иоаннов день, потом — с бродячей труппой, представляя медведя. Но, сказать по правде, Франсуа мало заботил Ренн. По мере того как они приближались к Вивре, он все чаще спрашивал себя, что сталось с замком с тех пор, как он его покинул в тот злосчастный день 1348 года — день святого Мартена…

Замок Вивре постигла судьба корабля, брошенного командой в разгар бури: он стал игрушкой стихий.

Когда разразилась чума, челядь сбежала вслед за хозяевами. Но некоторых болезнь поразила уже слишком глубоко, особенно стражников. Двое из них остались лежать у бойниц, третий — в открытых воротах. В течение долгих месяцев можно было видеть, как они гниют, потом высыхают. Замок Вивре стал проклятым местом. Даже долгое время спустя после эпидемии его все еще называли «чумным замком». Поговаривали, что его охраняет сама смерть и едва только кто-нибудь осмелится войти туда, как тотчас погибнет.

Через много лет англичане и люди из партии Монфора все-таки заняли его. Прошло еще несколько лет, и по какой-то непонятной причине почти все опустошил огонь. Англичанам пришлось уйти. Тогда обитатели деревни Вивре решили поднять замок из руин ради самих себя, чтобы превратить его в убежище. Но едва они начали работы, как небывалый ливень обрушил все то, что еще стояло. Это была последняя попытка. С тех пор замок Вивре — точнее, то немногое, что от него осталось, — был предоставлен медленному уничтожению временем…

Это и обнаружил Франсуа, поднявшись на очередной холм в первый день 1361 года. Морозы закончились; растаявший снег представил взору удручающую картину; заходящее солнце придавало ей еще больше мрачности.

Стены обвалились почти повсеместно, подъемный мост потерял половину своих досок, башни зловеще почернели. Пройдя через обугленные ворота, Франсуа вздохнул. Но Ариетта звонко рассмеялась:

— Разве это не чудесно?

Франсуа посмотрел на нее с удивлением. Они стояли перед большим квадратным подворьем, где была когда-то людская. Чтобы догадаться сейчас, чем было это здание когда-то, надо было видеть его раньше. Самые большие разрушения случились именно здесь: кучи камней, торчащие бревна, битая посуда. Среди обломков и мусора шмыгали бесчисленные кошки.

— Не вижу тут ничего чудесного!

— Но как же! Ведь мы можем все тут перестроить заново, по собственному вкусу — больше, красивее! Разве теперь у вас не достаточно денег?

А ведь и правда! Получив во владение сеньорию Куссон, Франсуа стал первым из рода Вивре, у кого доставало богатства на все… Он посмотрел на свою жену с восхищением. Да, восхитительная Ариетта все воспринимала с воодушевлением! Там, где ему самому виделись одни лишь унылые руины, она усмотрела начало нового, захватывающего приключения. Они сами создадут свой замок! Они будут его хозяевами вдвойне, потому что замок Вивре станет совершенно не таким, каким его возвели далекие предки, но таким, каким они сами захотят его увидеть…

Они миновали вторую обводную стену, столь же обветшалую, как и первая, и приблизились к донжону. Центральная башня осталась невредима и держалась прямо, зато часовня исчезла полностью. Крыло, на довершение которого никому из Вивре не хватило денег, практически не пострадало. Как ни парадоксально, но это оказалась одна из наиболее сохранившихся частей замка.

Франсуа проник в донжон. Из пустого зала на первом этаже исчез щит «пасти и песок», но высеченные в камне слова «Мой лев» не стерлись. Это наполнило Франсуа живейшей радостью. Лестница пребывала в очень плохом состоянии, и он ступал с предосторожностями. Ариетта двигалась следом. Ей, как мог, помогал Оруженосец. Быстро миновав караульное помещение на втором этаже, Франсуа взобрался на третий и с волнением вошел в свою комнату: стекла исчезли, бретонская кровать — тоже, пол завален мусором…

Он продолжил подъем. Спальня его родителей тоже была совершенно опустошена, но комната напротив, владение его матери, осталась почти нетронутой. На полу скопились настоящие залежи всякого хлама. Франсуа узнал даже страничку со своими письменными упражнениями, которые делал 11 ноября 1348 года, перед самым бегством. Имелись тут и книги. Он поднял одну наугад и прочитал: «Ледяные души». Он отложил ее и поднялся на дозорную площадку.

В лучах заходящего солнца вид, открывавшийся до самого моря, был великолепен. Ариетта пришла в восторг. Франсуа вспомнил свой красный сон. Ведь его действие происходило именно здесь. Некоторое время он даже смотрел на залитую красным светом местность, ожидая, что вот-вот раздастся хлопанье крыльев Турнира, летающего коня. Он взял свою жену за руку: вот они и дома. Наконец-то!

Нехотя покинул Франсуа дозорную площадку и стал спускаться по лестнице. И тут его охватила внезапная слабость, приступ дурноты. Он обратился к Оруженосцу, помогавшему Ариетте преодолеть трудный участок спуска:

— Уходи! Присоединяйся к остальным, и разбивайте лагерь!

— Где, монсеньор?

— Где захочешь. Поторопись.

Оруженосец исчез. Франсуа почувствовал, что биение его сердца ускорилось. Только что он понял нечто совершенно очевидное, но почему-то никогда раньше не приходившее ему в голову: действие черного сна происходило здесь. Лестница, по которой он спускался вопреки своей воле, была лестницей донжона, а открывавшаяся перед ним дверь — дверью нижнего этажа, ведущей в разрушенное крыло. Ариетта с беспокойством спросила, что с ним. Он во всем ей признался. Когда он закончил, она сказала просто:

— Идем туда!

Она пошла первой и, добравшись до первого этажа, толкнула дверь в недостроенное крыло. Франсуа последовал за ней. Они увидели только дикие травы, колючие кусты да кошку. Солнце садилось как раз за одной из недостроенных арок. Ариетта улыбнулась:

— Мы уничтожим черный сон.

— Как?

— За этой дверью мы построим часовню. Таким образом, если вы когда-нибудь увидите во сне, что открываете ее, то испытаете лишь чувство мира и утешения.

Она взяла супруга за руку.

— Но это еще не все! Идемте!

Ариетта повела Франсуа в самую середину постройки и остановилась там, где растительность была не такой густой, как в прочих местах: был виден даже пол из замшелых плит. На обоих были толстые меховые плащи. Ариетта сняла свой и постелила его на пол.

— Этот послужит нам постелью, а ваш — одеялом.

Франсуа все еще не понимал.

— Здесь?.. Сейчас?.. Но почему?

— Потому что этим мы тоже прогоним ваш сон.

Франсуа скользнул к Ариетте, и вот так, защищенные двумя плащами, они разделись. Она обвила руками его шею.

— А теперь вы должны мне все рассказать. О ваших самых сокровенных желаниях…

У Франсуа пересохло в горле. Он вспомнил о своей ночи с Розой.

— Я рыцарь и всю мою жизнь буду сражаться ради победы. Но с вами я предпочел бы быть побежденным… Остаться безоружным, без доспехов…

Вдруг Ариетта улыбнулась:

— Я тоже хочу раскрыть вам одну тайну. Знаете, что сказала мне Французская Мадам перед смертью?.. Когда она была совсем маленькой, то одна провидица при дворе Филиппа Красивого предсказала ей, что первый рыцарь, избравший ее своей дамой на турнире, будет победителем в первой схватке и побежденным во второй; а последний рыцарь, избравший ее, потерпит поражение в первой схватке, зато будет побеждать во всех остальных…

Франсуа прижался к Ариетте. Их лица были так близко одно к другому, что он ее больше не видел.

— Первая часть предсказания сбылась уже давным-давно. Когда ей минуло семнадцать лет, один красивый молодой человек указал на нее своим копьем. Он выбил из седла своего первого противника, но второй его убил… Вторая часть предсказания сейчас тоже исполнится, дорогой муж… Рыцарь, побежденный в Вестминстере, собирается победить вас — раз и навсегда…

Ариетта порывисто поцеловала его в губы; солнце село позади арки, и началась их первая, настоящая ночь любви. Они не ощущали ни холода, ни сырости — они находились не здесь, среди развалин, а в каком-то раю. Они определили, наконец, свои любовные отношения так, как того желал каждый из них, и оба нашли свой идеал… Франсуа стонал в объятиях Ариетты. Он был счастлив несказанно. Жизнь рисовалась ему самыми радужными красками: отныне он будет победителем на войне, но вечно побежденным своей женой; к радости каждой победы будет примешиваться сладостный привкус его тайных поражений!

***

Прибытие сеньора подняло дух обитателей Вивре. Уже давно они считали, что род угас. Конечно, возвращение сеньора означало также возвращение податей и налогов, но в те смутные времена не было ничего хуже для крестьян, чем оказаться предоставленными самим себе. Впрочем, никогда их так не обирали и не грабили, как в течение последних лет. Они добровольно предложили свои руки для восстановления замка. Франсуа присоединил к ним и других рабочих, нанятых в соседних деревнях и местечках. В поисках мастеров и архитекторов он добирался даже до самого Ренна…

Он хотел возвести неприступный замок. В прямом смысле слова такое было невозможно. Местоположение Вивре оказалось гораздо менее благоприятно, чем у Куссона. Не было здесь ни реки, как в горной местности, ни скалистой вершины, чтобы соорудить на ней «орлиное гнездо».

В течение многих дней мастера крепостного дела бурно спорили между собой, но решение нашли все-таки не они, а присутствовавшая при этом Ариетта.

— А почему не лабиринт?

Франсуа показалось, что Ариетта шутит или просто развлекается, напоминая ему их очаровательное приключение. Но она вовсе не шутила.

— Лабиринт надо устроить между наружной стеной и стеной вокруг донжона. Если осаждающие даже возьмут первую стену, они все равно будут убиты, прежде чем найдут верный путь…

Идея была превосходна. Обводную стену решили строить очень высокой, с башнями, с дозорной тропой, с казармами и складами для продовольствия, превратив все сооружение в некий независимый замок, размерами примерно пятьсот метров на триста. Посреди этого четырехугольника будет возвышаться вторая стена такой же высоты, окружающая донжон, а между этими двумя стенами — каменный лабиринт. Трудность состояла в том, чтобы рассчитать высоту стен. Они должны быть достаточно высоки, чтобы осаждающим нелегко было их преодолеть, но не слишком, иначе увеличивались так называемые «мертвые» углы. Предполагалось также сделать проходы настолько широкими, чтобы там могла свободно проехать повозка, — ведь замок должен служить не только для выдерживания осад, в нем собирались еще и жить…

В середине марта Ариетта заметила, что беременна. Родов приходилось ждать, скорее всего, к концу сентября или к началу октября. Франсуа, обезумев от радости, торопил работы как мог. Он хорошо знал, что для завершения строительства потребуются годы, но все же ему очень хотелось, чтобы замок побыстрее стал годен для жилья, хотя бы частично…

***

Вот так, мало-помалу, новый замок Вивре вырастал из земли. Далеко в прошлом осталось деревенское жилище, похожее больше на укрепленное крестьянское подворье, где раздавалось кряканье уток да хрюканье свиней! Со своими высокими башнями и небывалым лабиринтом, стены которого были утыканы стальными остриями, Вивре постепенно менял свой облик, как менялись и сами времена. Теперь это и впрямь была крепость, созданная для войны, мрачноватая грозная твердыня. Накапливались там и запасы продовольствия, но происходили они уже не с птичьего двора, огорода, поля и сада; продукты теперь хранили в обширных подвалах, просторных подземных хранилищах.

Франсуа хорошо усвоил уроки войны. Своим превосходством англичане были обязаны лучникам. А хорошими стрелками они стали потому, что стрельба в цель была широко распространенной народной забавой, которую поощряли сеньоры. Франсуа решил поступить так же, поэтому снабдил луками всех крестьян, годных к военной службе, и приказал им упражняться, добавив, что будет устраивать состязания на каждом празднике и не поскупится на награды победителям.

Он поручил Оруженосцу набрать людей для замковой стражи и заняться их обучением. Тот весьма успешно справился с задачей. Говоря мало, делая много, согласно указаниям своего господина, он сумел верным глазом отобрать нужных людей и подверг их безжалостной муштре. Скоро замок Вивре имел отборный гарнизон, не говоря уж о крестьянах-лучниках, которыми можно было усилить его в любой момент.

Лабиринт закончили в начале осени. Ради всевозможных посетителей, которые могли бы в нем заблудиться, верный путь был отмечен натянутой вдоль стен веревкой. Если же какому-нибудь шпиону пришло бы в голову зарисовать схему, чтобы передать потом эти сведения осаждающим, то он только напрасно потерял бы время. Подобная возможность была предусмотрена заранее. В случае осады защитники первым делом перекрыли бы одни проходы и открыли другие; таким образом, за кратчайший срок весь маршрут менялся до неузнаваемости.

Все свои заботы Франсуа и Ариетта перенесли на обустройство донжона и его пристроек. Башня была восстановлена в первоначальном виде. На нижнем этаже сохранился пустой зал со щитом «пасти и песок», равно как остались неизменными все верхние помещения; были только застеклены окна. Франсуа и Ариетта спали на четвертом этаже, в бывшей комнате Гильома и Маргариты. Слева от донжона, на месте разрушенной часовни, началось строительство большого зала. Вытянутый в длину, он заканчивался монументальным камином. Одновременно под ним закладывались подземные кухни. Однако самым красивым зданием замка Вивре суждено было стать часовне, которую возводили по другую сторону донжона, чтобы заменить ею заброшенное крыло, место действия черного сновидения.

Чтобы избавиться от своего проклятия, Франсуа решил создать там настоящее чудо. Он щедро заплатил архитектору, попросив его воспроизвести в уменьшенном виде такой же стройный, устремленный ввысь неф, как в Святой Часовне. Франсуа заказал также витражи, повествующие о жизни Людовика Святого. Три витража левого придела будут посвящены мирным дням короля Франции. Первый представит юного Людовика, слушающего поучения своей матери — Бланки Кастильской. Второй — довольно часто воспроизводимую картину: король вершит правосудие под дубом. Третий — менее известный сюжет: Людовик Святой отдает свой кошелек бедному студенту, поощряя его ночное усердие к знаниям. Выбрав эту историю, Франсуа получил немалое удовольствие, правда не лишенное лукавства: многие ли знают, что предшествовало сей назидательной сценке? Что касается трех витражей с правой стороны, то они дадут образ Людовика Святого в крестовых походах: садящимся на корабль, участвующим во взятии Дамьетты и, наконец, умирающим от чумы в Тунисе… Но седьмому витражу предстояло затмить все прочие. Расположенный за алтарем, он, разумеется, изобразит святого короля посвящающим в рыцари Эда де Вивре со словами «Отлично, мой лев!» на устах. Витраж должен быть выполнен в пурпурных тонах, поэтому, когда в него ударят лучи восходящего солнца, впечатление будет захватывающим.

***

Шло время. Хотя живот Ариетты и округлился, она по-прежнему оставалась оживленной и подвижной. Ее рыжая шевелюра виднелась повсюду. Она без устали сновала взад-вперед по кишащему муравейнику, в который превратился Вивре, вникая во все и раздавая указания, касающиеся даже мельчайших деталей.

В июле она и Франсуа уже озаботились подбором крестных отца с матерью. Насчет имени ребенка они пришли к согласию сразу же. Если будет мальчик, его назовут Луи, в честь Людовика Святого, если девочка — то Изабелла, в честь Французской Мадам. В отношении крестного отца тоже не имелось никаких сомнений: им не мог быть кто-то иной, кроме Жана. Поэтому Франсуа написал своему брату в Корнуайльский коллеж и без промедления получил ответ.

Жан с радостью согласился быть крестным, но в Вивре приехать не мог. Он был слишком болен. Лишения, которым он подверг себя, серьезно подорвали его здоровье; прибыв в Париж, он чуть не умер. А попав в приют Отель-Дьё, где больных укладывали голышом по трое на одну постель, он, в довершение всех бед, подхватил еще и чесотку. Сейчас он только-только начал поправляться. Не имея возможности лично присутствовать на крестинах, он решил написать для своего крестника (или крестницы) книгу, которая помогла бы ему (или ей) выучиться читать. Как особой милости Жан просил лишь о том, чтобы пока книгу никто не открывал…

Что касается крестной матери, то выбор Франсуа пал на Тифанию Рагнель. Говорили, что Тифания Рагнель — самая ученая женщина Бретани, наделенная сверх прочего редким даром предвидения. Но, с точки зрения Франсуа, она была достойна внимания не ради этого. Во-первых, она была дочерью Робена Рагнеля, одного из французских участников Битвы Тридцати, а во-вторых, и в-главных, это была жена Бертрана дю Геклена.

Тифания Рагнель жила в Мон-Сен-Мишеле, капитаном которого был ее супруг. Франсуа и Ариетта направились туда в один из ясных июльских дней. Тифания, принявшая их в большом зале аббатства, несмотря на всю свою ученость и на то, что была замужем за самым безобразным мужчиной Бретани, оказалась писаной красавицей. Белокурая, худощавая, изящная как лицом, так и телом, она чем-то напоминала фею из сказки, так что было неудивительно, если ей приписывали сверхъестественные способности. Франсуа, вспомнивший Бертрана, вытащенного из навозной кучи, спрашивал себя, как два столь несхожих существа смогли встретиться и соединиться в любви. Но в том, что оба были людьми незаурядными, они, бесспорно, подходили друг другу.

Бертран дю Геклен отсутствовал. И находился он не где-нибудь, а в Англии!.. Тифания объяснила своим гостям почему. Это была непростая история. В начале года Бертрана захватил в плен Хью Калверли, гигант-англичанин, участник Битвы Тридцати. Освобожденный под честное слово с тем, чтобы собрать выкуп, Геклен обратился к королю Франции, который пообещал внести половину суммы, а насчет второй посоветовал обратиться к своему брату, герцогу Орлеанскому, находящемуся в плену в Лондоне. Вот поэтому-то Бертран и переправился через Ла-Манш…

Предложение стать крестной матерью Тифания Рагнель приняла доброжелательно, услышав в ответ от молодых супругов тысячу благодарностей. Но у Ариетты была к ней еще одна просьба. Зная о даре Тифании, она просила ее предсказать будущее ребенка. Жена дю Геклена вышла куда-то из большого зала аббатства и вернулась с толстой книгой, которую положила перед Ариеттой.

— Это Вергилий. Согласны ли вы на вергилическое гадание?

Ариетта кивнула.

— Тогда закройте глаза и откройте наугад страницу, ткните пальцем в стих и читайте.

Ариетта исполнила сказанное. Склонившись над манускриптом, она прочла:

— Numero Deus impare primi.

Она взглянула на будущую крестную.

— Что это предвещает?

— Для ребенка — только хорошее…

Однако какая-то недосказанность проскользнула в голосе Тифании. Ариетта почувствовала ее.

— А есть ли там что-нибудь еще?

Тифания Рагнель поколебалась мгновение, потом дополнила предсказание:

— Вам самой следует опасаться четных чисел…

Ариетта де Вивре разрешилась от бремени 30 сентября

1361 года. Франсуа пожелал, чтобы роды состоялись в той же комнате, где он сам увидел свет. Дама-родовспомогательница впервые на своем веку увидела такую роженицу. Ни малейшей тревоги, ни малейшей серьезности, подобающих будущей матери. До самого последнего момента Ариетта не переставала шутить и улыбаться. И только когда все осталось позади, и ей сообщили, что родилась девочка, веселость уступила место волнению. Она потребовала ребенка, взяла его на руки и прошептала:

— Изабелла! Французская Мадемуазель…

Крестины состоялись на следующий день, в день святого Реми. После церемонии в часовне все вышли из замка через лабиринт и оказались на лугу, где были накрыты столы. Жана по-прежнему не было, но за три дня до этого прибыла его книга. Она была в финифтяном окладе тонкой работы с золотой застежкой. Согласно пожеланию дарителя никто ее не открывал.

Пиру в честь крестин Изабеллы де Вивре предшествовало первое соревнование стрелков из лука. Лучшие лучники округи били по мишени, и Франсуа убедился воочию, насколько удачной была его затея. Человек десять заслужили награды за меткость. С такими стрелками на стенах лабиринт становился настоящей смертельной западней…

Пир удался на славу, веселье было почти буйным: так давно людям не хватало повода для радости! Все взгляды устремились на Франсуа. Он взял свою дочь на руки и произнес несколько совсем простых слов: Изабелла, дочь английской дамы и французского рыцаря, должна стать залогом надежды и мира. Затем Франсуа поднял кубок, и все вместе выпили за мир.

 

Глава 15

ПРОТОИЕРЕЙ

Мир!.. На свою беду после подписания договора в Бретиньи Франция пребывала в мире. Бедный парижский люд, поверивший, что все его невзгоды кончились, пьющий вино на перекрестках и славящий своего короля, вызволенного из плена! Бедные крестьяне, пляшущие на площадях своих деревень, на радостях проедающие заботливо хранимые припасы!.. Мир, который они познали вслед за этим, оказался горше войны. На войне солдаты дерутся между собой и истребляют друг друга, а вот во время мира…

Они никуда не ушли, они все остались: сначала англичане, отказавшиеся сдать захваченные крепости и распустить отряды; потом — гасконцы, всегда охочие до грабежа и нападений, чтобы получить выкуп; англо-наваррские войска Карла Злого, по-прежнему удерживающие Эвре и Котанен; наконец, наемники всех мастей, призванные либо той, либо другой стороной: немцы, фламандцы, швейцарцы, итальянцы, испанцы. Зачем им было уходить? Чего ради покидать самую богатую страну христианского мира, в которой все они могли добыть себе состояние?

Одним махом солдаты превратились в мародеров, а их отряды — в разбойничьи шайки, которые сами они называли «дружинами» или «ротами». Да, такой мир оказался гораздо хуже войны. Великие битвы, где Франция потеряла столько людей, были подобны широким ранам, откуда обильно пролилась кровь. Но со временем раны затягиваются, и кровь восстанавливается в жилах. А вот мир походил скорее на какую-то кожную болезнь. Казалось, все тело Франции, с севера до юга, поразили тысячи маленьких ранок — тысячи язв, чирьев, гнойников. И вскоре несчастная Франция скрючилась, закричала от боли, которую причиняла ей эта невыносимая экзема.

Хуже того — Франция начала чесаться, чем лишь усугубила свою болезнь. Когда какая-нибудь «рота» слишком уж усердствовала и терпеть ее грабежи становилось совсем невмочь, против нее бросали отряд наемников. Но наемники, в свою очередь, сами становились бандитами, против них приходилось нанимать других… и так до бесконечности. Франция запустила себе ногти под кожу и уже не переставала терзать себя. Теперь сражались не только при Креси или Пуатье — вся страна превратилась в гигантское поле битвы…

Едва вернувшись из Англии, Иоанн Добрый решил действовать. Он счел своим долгом воплотить, наконец, в жизнь великую мечту, с которой никогда не расставался: отправиться в крестовый поход. Он написал в Авиньон, Папе Иннокентию VI, с тем, чтобы тот благословил его стать во главе святого воинства, на что государь-понтифик весьма охотно согласился. Иоанн II был в восторге: наконец-то он покроет себя славой в боях против неверных. Не в том ли состоит первейший долг короля-христианина?

К несчастью для него, осуществление этого прекрасного плана задержалось из-за одного непредвиденного события. 21 ноября 1361 года во время чумного поветрия умер в возрасте пятнадцати лет, не оставив потомства, Филипп де Рувр, герцог Бургундский. Выходило так, что его наследником становился ближайший родственник — король Франции. Появилась уникальная возможность присоединить эту богатейшую область к французской короне. В самой Бургундии к этому уже были готовы. Если бы король так и поступил, ему бы никто не воспротивился.

Но Иоанна Доброго в который раз осенила неожиданная идея. Вместо того чтобы включить Бургундию в состав своего королевства, он решил даровать ее своему любимцу — младшему сыну, маленькому Филиппу, тому, кто остался подле него при Пуатье и заслужил прозвище «Отважного». Ни на мгновение Иоанн Добрый не задумался над последствиями своего решения. Разумеется, Филипп сохранит ему верность! Разумеется также, что он поладит и со своим братом Карлом, когда тот станет королем. А потом? Как поведут себя потомки Филиппа? Вместо того чтобы увеличивать Францию, король в самом ее сердце создал отдельное государство…

Прежде чем уступить Бургундию младшему сыну, Иоанн II решил незамедлительно посетить ее в сопровождении своего доверенного лица, шамбеллана Жана де Танкарвиля. Король был очень хорошо принят своими бургундскими подданными, но по случаю этой поездки сделал неприятное открытие: повсюду в стране было весьма небезопасно. Во всех областях мародеры держали себя как хозяева. Никакой властитель не смог бы потерпеть такое положение, вот и Иоанн Добрый решил покончить с разбойничьими «дружинами». Он поручил это дело Жану де Танкарвилю, а сам отбыл в Париж.

Графу де Танкарвилю предстояло набрать со всей Франции рыцарей, чтобы составить войско и перетянуть на свою сторону одного из самых могущественных дружинных вождей — Арно де Серволя по прозвищу Протоиерей.

***

Вот уж кем Протоиерея нельзя было назвать, так это заурядной личностью. Происходя из захудалого дворянства, родившийся в Перигоре около 1320 года, он никогда не был расстригой, вопреки тому, что утверждала молва. Просто ему досталось в наследство архипресвитерство Велин близ Перигё, но, согласно обычаям того времени, он предпочел остаться человеком светским, сохранив, однако, за собой и звание, и доходы, а архипресвитерством поставил управлять настоящего священника. Вокруг себя Арно де Серволь собрал целую маленькую армию, которую содержал на собственный счет, следуя в этом примеру крупных сеньоров. Когда в 1356 году Иоанн Добрый созвал под свои знамена дворянство, Арно де Серволь, подобно всем остальным, вместе со своим войском отправился служить королю. При Пуатье Протоиерей, в отличие от многих, проявил верность и мужество, достойные подражания. Он был среди тех, кто до последнего сражался возле своего государя. Как и Иоанн Добрый, он сдался лишь в самой крайности, весь израненный. После внесения выкупа был освобожден, выгодно женился, потом внезапно овдовел, унаследовав немалое имущество своей жены. Вот тут-то все и полетело кувырком: этот безупречный рыцарь вдруг поставил себя вне закона.

Во главе настоящей армии он в течение целого года, с июля 1357-го по сентябрь 1358-го, опустошал Прованс. Папа был так напуган, что вынужден был заплатить ему внушительную сумму, лишь бы он пощадил Авиньон. Затем, прихватив все накопленные деньги, Арно де Серволь обосновался в Бургундии и жил там, словно король. Время от времени он устраивал налет на какую-нибудь деревню или даже город, чтобы не потерять сноровки, но не прибегал при этом к зверствам, которые для других капитанов были делом обычным. Протоиерей, конечно, был разбойник, но все же не чудовище…

К этому-то человеку и прибыл в середине декабря 1361 года Жан де Танкарвиль. Он явился не с пустыми руками, но, имея при себе два веских довода: грамоту о помиловании, подписанную Иоанном Добрым, и сумму в пятнадцать тысяч золотых, если Протоиерей согласится поступить на королевскую службу.

Шамбеллан был готов к упорному сопротивлению, даже к отказу, но, к его удивлению, Арно де Серволь согласился с видимой охотой.

Он устал от своей нынешней жизни и желал лишь одного: служить королю. Таким образом, дело уладилось.

Графу де Танкарвилю оставалось теперь выполнить вторую часть королевского поручения: набрать рыцарское войско. Прежде чем отправиться к Протоиерею, Танкарвиль во все стороны разослал гонцов с письмами. Составляя свой список, не забыл он и Франсуа де Вивре, печального рыцаря, присоединившегося к ним в Шелле, к которому он сразу же почувствовал симпатию. Впоследствии Франсуа неизменно восхищал его своими воинскими качествами…

Так вышло, что 15 декабря 1361 года в лабиринт замка Вивре углубился всадник, везущий сумку, украшенную лилиями, — королевский гонец.

Содержание доставленного им послания оказалось простым: граф де Танкарвиль приветствовал Франсуа де Вивре, уверяя его в своей дружбе, и просил как можно скорее прибыть в Сольё для участия в боевых действиях против разбойничьих «рот». Франсуа не замедлил откликнуться на этот призыв и уехал в тот же день, поцеловав Ариетту и Изабеллу — пышущего здоровьем младенца двух с половиной месяцев.

Франсуа сопровождал Оруженосец. Этот последний указал ему среди стражников самого толкового, и Франсуа по его совету доверил тому всю военную власть над замком, перестройка которого неустанно продолжалась. Франсуа уезжал со спокойной душой. С таким гарнизоном, с крестьянами-лучниками и лабиринтом его жена и дочь будут в безопасности…

Согласно приказанию, Оруженосец следовал за своим господином в полном молчании, держа на плече огромную секиру. Под впечатлением от подвигов Верзилы Ферре, история которого распространилась по всей Франции, он вбил себе в голову, что должен во всем следовать его примеру. Ради этого он усиленно упражнялся и горел желанием показать своему сеньору, суровость которого приводила его в отчаяние, на что он способен.

Первую ночевку они сделали в Ренне, вторую — в Витре. Два первых дня миновали без происшествий: кругом царило спокойствие, лишь дымки поднимались над соломенными крышами. Они все еще не выехали за пределы Бретани, и Франсуа даже в голову прийти не могло, что, как это ни парадоксально, своим спокойствием Бретань, исключенная из мирного договора в Бретиньи, была обязана продолжающейся войне за наследство между сторонниками Монфора и герцогини де Пентьевр. Сейчас, правда, установилось перемирие, но войска обеих сторон не были распущены; солдатам по-прежнему платили, и командиры поддерживали среди них строгую дисциплину…

Лишь в начале третьего дня, когда они свернули к Лавалю, начался кошмар. Франсуа и Оруженосец проезжали через сожженную деревню. От нее ничего не осталось, жители все до единого исчезли. Они подумали было, что это последствия недавней войны, но руины еще дымились. Что бы это значило?

Ответа им не пришлось долго ждать. В следующей деревне их поджидало еще более ужасное зрелище. Изувечены были все мужчины: у одних выколот глаз, у других отрезаны уши или нос, у третьих вместо кистей остались культяшки, некоторые ковыляли на костылях, лишившись ступни. С женщинами, казалось, ничего не случилось, но, судя по трагическому выражению лиц, можно было догадаться и об их судьбе.

Франсуа приблизился к крестьянину, одному из немногих, кто выглядел целым.

— Кто это с вами сделал?

— Англичане, монсеньор.

— Но сейчас же мир!

— Так ведь они англичане, монсеньор! Заявились сюда на прошлой неделе. Они все у нас отняли, потом изнасиловали наших жен, а нас покалечили смеха ради. Торчали тут два дня…

— Тебе, похоже, повезло больше других…

Человек не ответил, помрачнел и повесил голову. Франсуа пожалел о своих словах и снова пустился в путь.

Дорогу словно вехами отмечали трупы крестьян, наполовину исклеванные воронами и обглоданные волками. Время от времени попадался повешенный, качающийся на дереве, весь покрытый инеем.

Они провели ночь в Лавале. А наутро продолжился тот же монотонный кошмар: разоренные деревни, мертвецы, калеки, и все тот же ответ на расспросы Франсуа:

— Англичане…

В действительности же мучителями этих бедняг далеко не всегда были именно англичане. Эта одичавшая солдатня принадлежала ко всем нациям западного мира. Попадалось даже немало французов и бретонцев. Но народ всех их обозначил одним именем: «англичане». И народ в простоте своей не ошибался, потому что именно англичане были подлинным источником бедствий. Все пошло с того самого дня, Дня всех святых 1337 года, когда английский король объявил войну королю Франции.

Крестьяне, однако, встречали свои несчастья мужественно. Сельская местность отнюдь не замерла: люди заново отстраивали свои дома, заставляя себя верить, что следом за их разорителями не придут другие. В одном местечке неподалеку от Мана, где восстановительные работы шли полным ходом, Франсуа заметил беременную женщину, которая, несмотря на свое положение, толкала тяжелую тачку с камнями. Он усмотрел в этом своего рода символ надежды, победу жизни над смертью, и протянул женщине монетку.

— Возьмите… для ребенка.

Женщина посмотрела на него с ненавистью и плюнула на землю.

— Он — от англичанина, который меня изнасиловал. Как только это отродье на свет появится, я его тут же веревкой удавлю! Богом клянусь и всеми его святыми!

И она снова взялась за свою тачку…

Самое ужасное зрелище Франсуа и Оруженосец увидели на следующий день. Им и раньше попадались повешенные, в основном поблизости от деревень, на больших дубах, выдерживавших на своих ветвях двадцать, а то и тридцать трупов. Но на этом дереве были развешаны не тела, а части тел: руки, ноги, даже мужские половые органы и женские груди. Все это качалось на ветру и напоминало шест с призами на какой-нибудь ярмарке. Немного поодаль виднелась большая обугленная куча — остальное…

Они застыли, пораженные ужасом, но вскоре заметили мальчонку лет десяти, который неподвижно сидел на земле и тоже смотрел… Франсуа попытался расспросить его, но не добился никакого ответа, даже взгляда: ребенок не сводил глаз с ужасного дерева. Франсуа спешился и силой усадил его на коня впереди себя. Он не мог его здесь оставить. Сир де Вивре намеревался отвезти мальчика в какое-нибудь место, где о нем позаботятся, — в монастырь, быть может… Так он и проехал несколько лье с ребенком на крупе коня, но вдруг посреди густого леса мальчик спрыгнул на землю и скрылся. Франсуа и Оруженосец искали его несколько часов, кричали, звали, уговаривали вернуться, но так и не нашли.

Оба клокотали от гнева. Но невыносимее всего им было опаздывать, приезжать, когда уже слишком поздно. Ни разу не удалось им увидеть никого из этих мерзавцев. О, если бы только им попался хоть один, или десять, или сто, с какой радостью, с каким неистовством они устроили бы им кровавую баню!..

В Сен-Кале им показалось, что эта безумная надежда готова осуществиться. Крестьяне сказали, что одна банда англичан устроилась чуть поодаль, на кладбище. Время от времени разбойники устраивают набег на городишко, требуют провизию, нескольких женщин и со всем этим уходят… Франсуа и Оруженосец справились о направлении и помчались туда тройным галопом.

Спустился вечер. Ни зги не было видно на обледенелой дороге, но это их не остановило. Добравшись до кладбища, они спешились и двинулись дальше, приникнув к земле. Они не хотели позволить гневу взять верх над осторожностью: вдвоем у них был только один шанс на победу — внезапность. Наконец, так и не услышав никакого шума, они бросились вперед: Оруженосец — размахивая своей секирой, Франсуа — боевым цепом. Оба резко остановились, вскрикнув от досады. Мародеры ушли. Никого. Хотя нет, тут оставались женщины, голые, привязанные к могильным крестам, с распоротыми животами. Со смертной тоской в душе они вернулись в Сен-Кале, чтобы объявить новость жителям…

Неподалеку от Орлеана Франсуа и Оруженосец выехали к Луаре и ее берегом достигли Кона. Река несла трупы. Они заметили даже плывущий мешок, в котором кто-то еще шевелился, но были слишком далеко, чтобы помочь. После Кона они свернули к Морванским горам и миновали Кламси, затем Везле.

Все так же тянулась цепочка истерзанных, поруганных селений. Сразу после Везле они увидели деревню, где остались одни мужчины, потому что бриганы увели оттуда всех жительниц женского пола, исключая старух и грудных младенцев. А еще чуть дальше — разоренный монастырь.

Обитель, принадлежавшая бенедиктинскому ордену, была богата. Там производили великолепное вино, и «дружиннички», явившиеся туда на прошлой неделе, унесли все, вплоть до самого маленького бочонка. Но это бы еще полбеды. Они пошли дальше, расхитив все богослужебные предметы: дароносицы, кресты из драгоценных металлов, золотые ризы. Это было уже святотатством, хотя каждый знал, что грабителям до того нет никакого дела. Однако самое непоправимое они учинили не в церкви, не в подвалах, а в библиотеке.

Франсуа, получивший в монастыре приют на ночь, наткнулся на нее случайно. Его глазам предстал неописуемый разгром: сломанная мебель, груды изодранных или сожженных листов, засохшие лужи цветных чернил. И среди этого хаоса — одинокий монах, сидящий на скамье с поникшей головой. Его горе было столь очевидно, что Франсуа присел рядом, ничего не говоря, потому что перед таким бедствием слова были бессильны. Франсуа мог лишь поделиться с ним теплом своего присутствия. После долгого молчания монах все же заговорил.

— Здесь были такие редкие книги, что случайным посетителям их никогда и не показывали, — на греческом, на еврейском, даже на сарацинском языке… А они явились и все уничтожили. Я им говорил, чтобы они остановились и лучше уж забрали все с собой. Ведь книги имеют огромную ценность, и негодяи могли бы получить за них много денег. Но они только смеялись и продолжали рвать и жечь…

Монах подобрал пустой переплет, валявшийся у его ног.

— Это было «Житие Людовика Святого» Жуанвиля. Я его сам переписал и украсил миниатюрами. У меня ушло на него три года…

«Житие Людовика Святого»! Франсуа встал, исполненный негодования. Он яростно ударил по скамье кулаком.

— Они заплатят за это, отец мой! Они заплатят!

***

В Сольё Франсуа прибыл 24 декабря 1361 года. Там уже собрались многие сеньоры. Жан де Танкарвиль заметил Франсуа и сердечно принял его:

— А вот и наш печальный рыцарь! Добро пожаловать к нам, сир де Вивре. Вы сейчас в лучшем расположении духа?

Франсуа отрицательно покачал головой. С мрачным и гневным лицом он поведал об ужасах, которые повстречал по дороге.

Шамбеллан Франции вздохнул.

— Какая у вас чувствительная душа! Если бы я сам не видел вас в деле, никогда бы не подумал, что при этом вы рыцарь таких боевых достоинств.

Он дружески взял его за руку.

— Пойдемте же, я представлю вас славнейшим нашим дворянам.

В самом деле, в Сольё съехались целые толпы рыцарей, все в праздничном платье, поскольку был канун Рождества и в церкви сейчас как раз служили полуночную мессу. Тут Жан де Танкарвиль и познакомил Франсуа с Жаком, герцогом де Бурбоном, с графом де ла Маршем, с Луи, графом де Форе, и со многими другими носителями прославленных имен. Франсуа спросил, входит ли Бертран дю Геклен в их число.

— Нет, после своих подвигов в Иль-де-Франсе он отправился изгонять «роты» из Нормандии. Милостью короля он теперь — сир де Ла-Рош-Тессон и предводитель рыцарского ополчения.

Франсуа пожалел о его отсутствии, но искренне порадовался этой заслуженной награде. В любом случае Франсуа был уверен, что рано или поздно увидится с супругом крестной матери своего ребенка. Вдруг он заметил группу людей, державшихся в стороне.

— А кто это такие?

— Арно де Серволь и его капитаны. Вы не знаете Протоиерея?

— Видел при Пуатье…

— С тех пор он успел побывать главарем «дружин», но я убедил его вернуться на нашу сторону.

Франсуа даже забыл, что говорит с шамбелланом короля. Виденный на дорогах кошмар был слишком свеж в его памяти.

— Как? Вы осмелились вести переговоры с убийцей? Танкарвиль мог бы рассердиться, но не сделал этого.

— Не спешите судить… Протоиерей, конечно, был бриганом, но и тогда он действовал лишь как человек военный, не более того. Его нельзя упрекнуть ни в одной из тех жестокостей, которые вы повстречали. Он причинял лишь то зло, которое причиняет любое войско, не более и не менее. К тому же сам король решил принять его на службу. Ведь не назовете же вы короля пособником убийцы?

Франсуа промолчал, и граф де Танкарвиль подвел его к Протоиерею. Тот был в доспехах, но без шлема. У него был щит с идущим золотым оленем. Лазурное поле щита окаймлял бордюр из «безантов» — маленьких золотых же кружочков. Арно де Серволь любезно приветствовал Франсуа и представил ему своих капитанов: своего брата Пьера, Гастона де ла Парада, Бернара д'Оргейля, Бидо ле Бурка…

Полуночная месса проходила в церкви Сент-Андош, главном храме Сольё. Присутствуя на ней, Франсуа был особенно печален. Как все изменилось со времени его женитьбы — за какой-то один год! Сколько страданий, горя, сколько утраченных надежд! Даже вид церкви вносил мрачную ноту. Англичане подожгли ее два года назад; хоры все почернели, а сквозь дырявую кровлю накрапывал мелкий дождик…

Из Сольё армия двинулась в Бон, где встала на зимние квартиры и долгое время оставалась в бездействии. Выпали обильные снегопады, и предпринять какую бы то ни было операцию представлялось невозможным. Но и с мародерскими «ротами» было то же самое: они затаились в своих убежищах.

***

В конце февраля Франсуа узнал из послания, прибывшего из Вивре, новость, которая наполнила его радостью: Ариетта снова была беременна! Она надеялась, что Франсуа поспеет к родам, и просила его подобрать ребенку крестных. Если родится мальчик, то будет, конечно, Луи, а если девочка, то она предлагала назвать ее Катериной, по имени ее матери.

Франсуа не колебался. Он немедленно отправился к графу де Танкарвилю и просил, чтобы они вместе с женой стали крестными родителями его будущего ребенка. Вельможа согласился, не заставив себя упрашивать. Он всегда ценил Франсуа и был рад крестить его ребенка.

Во время этих дней вынужденного бездействия Франсуа решил поближе узнать своих новых знакомцев. Танкарвиль сказал ему, что Протоиерей ничего общего не имеет с теми чудовищами, которые пытали людей ради собственного удовольствия, поэтому Франсуа захотел убедиться в этом самолично. Так он сошелся с Бидо ле Бурком и даже завел с ним дружбу.

Бидо ле Бурк, родом из Лионне, был весьма краснолиц. Толстый, если не сказать тучный, что не мешало ему быть грозным в бою, он любил жизнь, и особенно вино. Здесь, в Боне, он мог предаваться своей страсти с легким сердцем. Опьянение не портило его характер. У него имелся бесконечный запас игривых песенок, которые все, так или иначе, задевали святош. Нравственные терзания ему были неведомы: он шел туда, где его ждали легкая пожива и верная выпивка. Послужив во французском войске, он вернулся домой, в Лионне, а когда Арно де Серволь из Прованса перебрался в Бургундию, последовал за ним.

На вопросы Франсуа он давал вполне недвусмысленные ответы: он и сам никогда не убивал беззащитных и не видел, чтобы другие убивали женщин и детей. Протоиерей бы этого не допустил. Насчет женщин, конечно, бывало, что потискают одну-другую, но это и все.

Наконец 15 марта 1362 года пришел приказ: армии надлежит двигаться к югу, навстречу «дружине» Малыша Мешена. Действительно, Малыш Мешен и его люди недавно захватили замок Бринье — мощную крепость близ Лиона, и теперь контролировали оттуда всю область. И речи быть не могло, чтобы оставить в их руках позицию, которая угрожала не только городу Лиону, но и путям сообщения по всей долине Роны.

На деревьях вновь появились почки, когда Франсуа пустился в поход. Ужасы декабря понемногу изгладились из его памяти. Он чувствовал себя лучше, и ожидание рождения новой жизни в замке Вивре немало тому способствовало.

Пестрое войско, которое имел под своим началом граф де Танкарвиль, разделилось надвое. В авангарде выступили Протоиерей и его люди, лучше знакомые с этой местностью; за ними — Танкарвиль с рыцарями. Франсуа среди них не было. Он предпочел общество Бидо ле Бурка, чей веселый нрав пришелся ему по вкусу. Да и в любом случае Франсуа предпочитал грубость бывших бриганов пустоте и ничтожеству иных сеньоров.

Так что теперь он даже с удовольствием продвигался вдоль цветущих берегов Соны. Местность была спокойна, дурные воспоминания оставили его. За Франсуа следовал Оруженосец — молча, как и велел ему господин, по-прежнему сокрушаясь о его суровости.

31 марта показался Божё. Бидо ле Бурк, который в течение дня беспрестанно рассылал разведчиков, приблизился к Франсуа и поехал с ним бок о бок. Франсуа пошутил:

— Подъезжаем прямо к столице «божоле». Вы должны быть счастливы!

Но Бидо, казалось, было не до шуток.

— Разведчики донесли, что в округе орудует Нетопырь.

— Нетопырь?

— Вожак одной из «рот». Его так прозвали, потому что он нападает только ночью.

Франсуа стало не по себе.

— А как его настоящее имя?

— Никто не знает. Но у него есть герб: красная летучая мышь с золотыми глазами на серебряном поле и даже девиз по-латыни: «Omnibus hostis»… Видно, сам Бог хочет, чтобы мы его одолели, потому что это — наихудший из всех!

Миновав Божё, Протоиерей решил разбить лагерь в чистом поле. Потом передал приказ через своих капитанов:

— Всем оставаться в своих палатках, держать оружие под рукой и не спать. Как только протрубят тревогу — выскакивать и никому не давать пощады.

Франсуа и Оруженосец вернулись в палатку. Спустилась ночь. В темноте они не видели друг друга и не разговаривали, но думали об одном и том же: только бы этот Нетопырь напал! Оруженосец с такой силой сжимал рукоять секиры, что у него заболели суставы, а Франсуа беспрерывно крутил железным шаром своего цепа. Спустя какое-то время, которое показалось им бесконечностью, в ночи действительно раздался долгожданный крик:

— Тревога!

Они вскочили. Светила полная луна. Враг был хорошо различим. Чтобы узнавать своих и не перебить друг друга в темноте, люди Нетопыря носили поверх кольчуг или лат белые туники, подобные тем, что надевали крестоносцы, только крест на них заменяла красная летучая мышь.

Нетопыри рассыпались по всему лагерю и заметались, как перепуганные птицы: эффект внезапности, на который они привыкли рассчитывать, вдруг обернулся против них самих прежестоким образом. Франсуа увидел двоих, пробегавших мимо. Первого он ударил в лицо, другой продолжал мчаться, не останавливаясь, но Франсуа успел, обернувшись, достать круговым движением затылочную часть его каски. Разбойник упал, оглушенный. Одним прыжком

Франсуа оказался над лежащим и прикончил его двумя мощными ударами. Он выпрямился с окровавленным оружием в руке. Лагерь, еще несколько минут назад такой тихий, теперь был наполнен ужасным гвалтом. Невозможно было понять, что производит больше шума: боевые кличи солдат Протоиерея или вопли отчаявшихся людей Нетопыря. Один боец превосходил всех прочих доблестью и мощью — это был не кто иной, как Оруженосец. Размахивая направо и налево своей огромной секирой, которую держал обеими руками, он разрубал руки, ноги, туловища, головы… Не будет преувеличением сказать, что во многом исход боя решился благодаря ему. При виде этой страшной фигуры та малость мужества, что еще оставалась у нетопырей, окончательно их покинула. По рядам разбойников прокатился крик:

— Верзила Ферре вернулся! Верзила Ферре вернулся!

С этого момента их охватила самая отчаянная паника.

Они валились как мухи и позволяли взять себя без сопротивления. Их главарь, узнаваемый по тому, что носил не тунику, а доспехи с собственным гербом, тоже был схвачен. Бой закончился.

И тут началось странное дело. Не сговариваясь, люди Протоиерея сорвали со своих пленников одежду и, вооружившись гвоздями, принялись распинать их на деревьях. Ошеломленный, Франсуа вознамерился помешать казни. К нему вернулось ужасное воспоминание о Черной Чуме… Разумеется, обстоятельства были далеко не теми же самыми, но подобной участи не заслуживает ни одно человеческое существо. И Франсуа заметался среди своих соратников с криком:

— Остановитесь! Христианин не имеет права так поступать!

Но никто его не слушал. Бриганов крепко держали и, прижимая к деревьям, вгоняли гвозди в их ступни и ладони. Вскоре в лагере были слышны лишь крики распинаемых да увещевания Франсуа. Не сумев заставить людей слушать себя, он попытался действовать силой и бросился на солдат. Его оттолкнули с такой яростью, что он упал навзничь. Сир де Вивре поднялся с земли, вне себя от гнева. Это уже слишком! Он помешает этой гнусности во что бы то ни стало — если понадобится, то даже ударами боевого цепа…

Чья-то рука легла на его плечо. Франсуа стремительно обернулся, готовый нанести первый удар, но вовремя сдержался. Перед ним был сам Протоиерей.

— Успокойтесь, сир де Вивре. Ваше негодование праведно, но тут оно ни к чему.

— Это же ваши люди! Прикажите им остановиться!

— Нетопырь сам всегда распинал пленных. Вы этого не знали? Будет только справедливо, если с ним поступят точно так же. Впрочем, он и сам наверняка находит это естественным.

Протоиерей поискал главаря шайки и обнаружил его уже прибитым к дереву за две руки и одну ногу. Какой-то солдат как раз готовился всадить четвертый гвоздь.

— Не правда ли, Нетопырь, ты получил лишь то, что заслужил?

Разбойник обливался крупным потом, стискивая зубы, чтобы не закричать. Протоиерей обернулся к Франсуа.

— Вот видите, он не отнекивается. А теперь я хотел бы с вами поговорить.

— Зачем?

— Я вам объясню. Не угодно ли последовать за мной?

Франсуа, поколебавшись немного, зашагал рядом с Протоиереем. Оруженосец, тоже после некоторого колебания, двинулся следом. Франсуа сухо бросил ему:

— Уходи.

Оруженосец не упорствовал. Смущенный, он ушел в ночь со своей огромной секирой на плече.

Шатер Протоиерея был воистину великолепен — ярко освещенный факелами и украшенный медвежьими и леопардовыми шкурами. Щит с золотым оленем, окруженным золотыми безантами, висел на опорном столбе. Имелось тут множество сундуков и ларцов, в которых, как можно догадаться, содержались сокровища; было и великолепное оружие, разбросанное в беспорядке. Протоиерей уселся в кресло и предложил Франсуа занять то, что стояло напротив.

В первый раз Франсуа смог рассмотреть его как следует. Протоиерей был одет в черное платье, прошитое золотой нитью; башмаки на его ногах были с загнутыми кверху носами непомерной длины. Его волосы были черны, насколько это возможно; лицо — изможденное, с выпуклым лбом. Пожалуй, Протоиерей напоминал Жана, но в его чертах сквозило что-то гораздо более острое, жестокое. Необычайно тонкие и длинные пальцы словно противоречили облику военного вождя; на одном из них сверкал алмаз дивной величины.

Протоиерей взял со столика золотой кувшин и наполнил два кубка из того же металла. Затем протянул один Франсуа.

— Это «вино Ночи», лучшее, что у меня есть.

Франсуа не шелохнулся. Арно де Серволь верно понял причину его сдержанности.

— Можете пить без опасения. Оно не разбавлено кровью. Монахи, которые его производят, угостили меня от доброго сердца.

Франсуа взял кубок и подождал… Протоиерей отхлебнул маленький глоток.

— У вас чистая душа, сир де Вивре, а мне как раз требуется поговорить с кем-то, у кого чистая душа. Сегодня это такая редкость. Кругом либо мерзавцы вроде меня, либо дураки вроде короля Иоанна и его рыцарей.

Франсуа был совершенно сбит с толку таким вступлением.

Протоиерей продолжил:

— Вы спросите меня, что это значит — человек с чистой душой? Это — тот, кого не способно затронуть зло. Он может оказаться среди наихудших гнусностей и ужасов, но ничто из этого к нему не пристанет.

Протоиерей взглянул на землю. В последние дни было много дождей, и почва сделалась вязкой. Он указал на свои башмаки.

— Взгляните на них! Видите эти бурые пятна — земля, кровь, быть может… Они пропитаны этим насквозь.

Он снял свой перстень и бросил его в грязь.

— Но алмаз остается чистым, что бы с ним ни случилось.

Подобрав кольцо, Протоиерей вытер его пальцем и поднес к свету.

— Алмаз снова сверкает. Чтобы избавить его от грязи, хватит прикосновения, капли воды, слезинки… Чистая душа нетронутой проходит сквозь зло. И более того — она его попросту не замечает!

— Не замечает?

И Франсуа, горячась, рассказал об ужасах, с которыми столкнулся по дороге.

Арно де Серволь прервал его:

— Я говорил не об этом зле, но о том, что накапливается в наших душах. Не вас ли я видел при Пуатье?

— Да. Но я и после продолжал служить королю.

— Это естественно, ведь вы признаете только прямые пути. А я вот все сворачивал, да сворачивал, пока у самого голова не закружилась.

Франсуа надо было уйти, но он остался. Быть может, оттого, что этот человек до невозможности был непохож на него самого и Франсуа хотел бы его понять.

— Почему?

— Я и сам задаю себе этот вопрос. Думаю, из-за игры. В обоих смыслах этого слова: случай и комедия… Будет ли Протоиерей служить королю или примется разорять Францию? Я бросаю кости, а уж что они решат… Какую маску напялит Протоиерей на сегодняшнее представление? Героя или разбойника? Догадайтесь… Тем более что я запрещаю вам называть меня разбойником. Сейчас я вернулся на сторону короля и весьма рассчитываю служить ему верой и правдой. Ручаюсь, что вы не сможете определенно сказать, кто же такой Протоиерей. Никто не в состоянии ответить на этот вопрос, даже я сам!

Франсуа все прихлебывал и прихлебывал «вино Ночи». Ему было трудно разобраться в своих ощущениях. Он был зачарован, точно под взглядом змеи.

Протоиерей снова наполнил ему кубок и сменил предмет разговора.

— Почему вы так суровы с вашим оруженосцем? Он бился как герой, а вы с ним обошлись, как с собакой.

— Потому что оруженосец — всего лишь слуга, и ничего больше.

— Я не верю вам. Вы и сами так не думаете. Кто угодно, но только не вы. Видимо, есть какая-то другая причина.

Змея… Наклонив вперед свое острое лицо, Протоиерей пристально рассматривал своего собеседника. Его темным глазам невозможно было противиться. И Франсуа начал говорить. После смерти Туссена он не хотел привязываться ни к какому оруженосцу. Туссен был незаменим, таким и останется… Он рассказал все, начиная с котла в Сен-Мало и кончая розовым кустом Уарда, рассказал с такими подробностями, каких не упоминал даже Ариетте.

Арно де Серволь серьезно смотрел на него. Завершив повесть, Франсуа сам на себя рассердился за откровенность. Он с живостью повернул беседу в другое русло:

— Покайтесь! Измените жизнь, пока еще не слишком поздно!

— Уже слишком поздно! Я много убивал… Если б вы только знали, как много я убивал!

— Значит, вы не надеетесь на милосердие Божие?

Протоиерей улыбнулся.

— Бог еще хуже меня! Знаете пословицу? «Если вы убили одного человека — вы убийца, если тысячу — капитан, сто тысяч — завоеватель, а если всех — то сам Господь Бог…» Но я шучу. На мое несчастье, Бог справедлив. Я знаю, что место в аду уже поджидает меня — совсем горяченькое. Там наши пути снова разойдутся, сир де Вивре. Кстати, раз уж к слову пришлось, хотите знать, как бы я хотел умереть? Каким-нибудь совершенно неожиданным образом, несуразным, нелепым. Сыграть с моими современниками последнюю шутку, затеять последнюю игру… «Куда это запропастился Протоиерей?» — «Да он же в аду! Вы разве не знали?»

И Арно де Серволь снова наполнил их кубки.

— Ну так как же чистота судит порок? Заслуживаю ли я ненависти?

— Сверх всякого выражения!

Протоиерей коротко рассмеялся.

— Вы совершенно не умеете лгать! Я даже завидую тому, как вы не умеете ни лгать, ни ненавидеть.

В этот момент Франсуа закашлялся.

— Пить вы тоже не умеете! Умеете ли вы хотя бы любить?

Это было верно — пить Франсуа не умел. Все у него в голове мутилось. Ему опять надо было промолчать, но он заговорил:

— Я люблю свою жену.

— А до этого?

— Любил еще одну девушку, когда был ребенком. Это все.

— Вы забыли вашего первого оруженосца… Не вы ли сами сказали мне, что ваше сердце осталось с ним?

Франсуа внезапно встал.

— Я вам запрещаю!..

— Успокойтесь. Я не хотел вас задеть… Я вам сейчас даже сделаю подарок.

Он окликнул одного из караульных.

— Сходи за Анжеликой!

Франсуа смягчился.

— Кто такая эта Анжелика?

— Моя любовница. Она восхитительна, но, думаю, я выбрал ее в основном из-за имени. Анжелика и Протоиерей, ангел и демон…

— Вы собираетесь жениться на ней?

— Нет. С тех пор как я овдовел, уже не одно благородное семейство домогается чести выдать за меня дочь. Я выберу ту, у которой самое знатное имя. А что касается Анжелики — на эту ночь она ваша. Если согласится, конечно, поскольку она все-таки не рабыня…

В этот момент появилась Анжелика. Она была поистине достойна своего имени. В голубом платье, с длинными белокурыми волосами и белыми руками, девушка казалась сошедшей с небес.

— Анжелика, сердце мое, не согласишься ли ты провести ночь с этим благородным сиром де Вивре, которого видишь перед собой?

Анжелика удостоила Франсуа взгляда и улыбки, доказывающих, что, несмотря на свой небесный вид, она ценила и земные радости.

— Раз вы просите…

Протоиерей направился к выходу.

— Располагайтесь здесь как дома. Я проведу ночь на свежем воздухе.

Как только он исчез, Франсуа сразу же набросился на его подругу. Редко он испытывал подобное желание — столь внезапное и неистовое. Он хотел обладать этой женщиной сию же минуту, немедля! Анжелика, поначалу удивленная и даже немного напуганная таким пылом, попыталась успокоить Франсуа, но вскоре запылала с ним вместе. Это было настоящее бешенство страсти.

Вскоре они возобновили свои ласки, потом снова и снова, не произнося ничего, кроме непристойностей, которые только подстегивали их наслаждение… Франсуа был счастлив тем, что он мужчина. Он был горд стонами и криками, которые исторгал у этой женщины. Всю ночь он упивался юной плотью, которую столько раз ласкал Протоиерей, целовал губы, которые тот столько раз целовал…

Он остановился лишь под утро, обессилев, когда на соседней ферме запели петухи. И тогда он отдался в руки Анжелики, изнемогая от благодарности. Это было правдой: куда подевалось зло? После боя прошло всего несколько часов, на деревьях висели распятые разбойники, кругом было столько ужасов и горя, но зло вдруг исчезло. Словно и не существовало никогда…

***

Войско графа де Танкарвиля прибыло к замку Бринье 5 апреля 1362 года. Шамбеллан собирался уже начать осаду, но солдаты, отправленные им на разведку, принесли удивительную новость. Малыш Мешен и его люди покинули замок. Они построились в боевые порядки и ждут. Разведчики называли большое число — до пятнадцати тысяч человек, внушительное войско. Оно укрепилось на холме, возвышающемся над долиной Роны.

Ознакомившись с этими сведениями, Жан де Танкарвиль тотчас же собрал военный совет. Шамбеллан был, конечно, доблестный рыцарь и храбрый человек, но в нем слишком глубоко укоренился образ мыслей Иоанна Доброго. Он кратко изложил свою точку зрения: никогда больше им не представится другая такая возможность разом уничтожить противника. Атаковать следует немедленно. Число, сообщенное разведкой, без сомнения, завышено. Бриганов должно быть самое большее тысяч пять… Присутствующие на совете сеньоры шумно одобрили эту речь.

Тут веско прозвучал голос Протоиерея. Он не разделял мнения графа. Он находил пятнадцать тысяч вполне вероятной цифрой. В свое время и у него самого бывало столько человек под началом. К тому же враг расположился на высоте. Атаковать его нельзя до тех пор, пока он не покинет эту благоприятную позицию.

Бидо ле Бурк, присутствовавший на совете, тоже вмешался. Как местный уроженец он хорошо знал Малыша Мешена. Тот хитер и коварен. Если он покинул замок и вызывает на битву, значит, наверняка приготовил какую-то ловушку.

Протоиерей добавил:

— Не повторяйте ошибку Креси и Пуатье!

Танкарвиль смерил его высокомерным взглядом:

— У Креси и Пуатье против нас были англичане, а не эти людишки!

Королевский шамбеллан высказался вполне определенно. Что мог возразить ему Бидо ле Бурк и даже Протоиерей, которые сами-то еще совсем недавно были среди «этих людишек»! Протоиерей поклонился.

— Мы пойдем в бой. Жду ваших приказаний.

Итак, граф де Танкарвиль отдал приказ. Войско будет разделено на три полка, по три тысячи человек каждый: он сам будет командовать первым, герцог де Бурбон — вторым, Протоиерей — третьим. Что касается плана, если только это возможно назвать планом, то он был предельно прост: атаковать противника в лоб, вверх по склону холма; сначала первый полк, потом второй и, наконец, третий…

Под звуки труб и кличи сбора армия построилась в установленном порядке. Франсуа предложили занять место среди ближнего окружения Танкарвиля, но он нарочно разыскал графа, чтобы отклонить эту честь и испросить разрешения биться в полку Протоиерея, сославшись на то, что хочет изучить воинский опыт бывших «дружинников». Танкарвиль был несколько сбит с толку подобной просьбой, но согласился. Решительно, этот печальный рыцарь не уставал удивлять его.

Вскоре все три полка были составлены. Но какое разительное несходство наблюдалось между первыми двумя, где царило веселье, оживление и беспорядок, и третьим, где к бою готовились в напряженном молчании! Франсуа солгал графу Танкарвилю. Вовсе не ради того, чтобы что-нибудь «изучать», хотел он драться рядом с людьми Протоиерея; Франсуа просто хотел быть с ними, вот и все. Каким бы невероятным это ни показалось, но он чувствовал: бывшие бриганы ему ближе, нежели рыцари. Поскольку те-то знают, что такое война. Они знают, что это не игра, а суровое испытание. Они давно поняли, что на войне самое главное отнюдь не покрыть себя славой, но победить, единственно победить…

Франсуа устроился бок о бок с Бидо ле Бурком. Оба, неподвижные на своих конях, ждали. Капитан мрачно смотрел на лесистый холм, где затаился Малыш Мешен со своими людьми. Вслух он произнес всего одну фразу, которая подводила итог всем его размышлениям:

— Дорого бы я заплатил, чтобы узнать, в чем тут подвох!

Именно в этот момент раздались звуки труб и крики; полк Танкарвиля пошел в атаку. Скоро все выяснится…

***

Уловка Малыша Мешена была тщательно подготовлена. Накануне он велел доставить на холм сотни тачек, груженных тяжелыми камнями, и разместил их на краю обрыва, скрыв за ветвями. Возле этих тачек он оставил две трети своего войска, то есть всю свою пехоту, и к ним добавил еще две тысячи всадников. Сам он вместе с пятью тысячами отборных всадников замаскировался на середине высоты холма, но чуть в стороне. Когда войско шамбеллана будет достаточно побито камнями, он нанесет ему неотразимый удар во фланговой атаке…

Именно так все и произошло. Люди Малыша Мешена дождались, пока французские рыцари подойдут совсем близко, и разом обрушили на них телеги. Это было подобно природной катастрофе: неудержимой лавиной люди и кони вперемешку покатились вниз по крутому склону. Через несколько минут потоп закончился. Разбойничья пехота вышла из леса, чтобы прикончить валявшихся на земле раненых и взять в плен рыцарей высокого ранга. Жан де Танкарвиль оказался в их числе. За какую-то четверть часа от его полка не осталось ничего.

Но самого непоправимого еще можно было избежать. Хитрость Малыша Мешена была раскрыта. Теперь все знали, что ожидает нападающих на вершине холма. Нужно как можно скорее выбраться из этой западни и осмотреться!

Но Жак де Бурбон так не считал. Он был настоящим рыцарем Иоанна Доброго, истинным кавалером мертворожденного ордена Звезды: только нападать, никогда не отступать… Вместе со всем своим войском, так, будто ничего не произошло, он бросился в атаку по следам Жана де Танкарвиля.

И произошло в точности то же самое: посыпались камни, люди и лошади были сметены. Однако имелось и отличие. На сей раз потоп закончился очень быстро. Тележки опустели. Заметив это, рыцари воспряли духом и снова бросились на приступ. В какой-то момент даже показалось, что безумная попытка Жака де Бурбона увенчается успехом… Вот тут-то Малыш Мешен и вышел на сцену.

Во главе своих пяти тысяч всадников он нанес в левый фланг французского полка удар ужасной силы. Удивление и эффект неожиданности сыграли решительную роль. Несмотря на героическое сопротивление, рыцари падали один за другим. Сеча была слишком жестокой, чтобы кто-то подумал брать пленных. Вот так Жак де Бурбон, Луи де Форе и почти все их товарищи вскоре усеяли своими телами холм Бринье…

Оставшиеся внизу Протоиерей и его люди ничего не упустили из разыгравшейся трагедии. Они знали, что теперь настал их черед. Люди Малыша Мешена налетели на них, словно псы на причитающуюся им часть добычи. С самого начала схватки Протоиерей имел достаточно времени, чтобы успеть уйти с поля боя. Но он не отдал такого приказа. Как он сам заявил Франсуа, сегодня он решил быть образцом верности долгу. Он больше не предводитель «рот», он состоит на королевской службе. Он получил приказ сражаться — и будет сражаться. Приговор игральных костей не оспаривают, роль во время спектакля не меняют, а на Протоиерее в тот день была маска чести…

Бой был яростным. После первого бурного натиска обе стороны повели сражение более методично. Профессионалы войны, солдаты по ремеслу, бывшие и нынешние «дружинники» знали друг друга и поэтому действовали с опаской. Но люди Малыша Мешена были по крайней мере раза в три многочисленней.

Франсуа, Оруженосец, Бидо ле Бурк и другие всадники сплотились в крепкое каре. До сих пор все приступы разбивались об их защиту. Бидо ле Бурк, огромный и потный, наносил мечом удары, способные разрубить быка, ухая при этом, как мясник; никого не щадила и секира Оруженосца, и цеп Франсуа — тоже…

Внезапно из-за деревьев вылетела новая группа всадников. Бидо ле Бурк вскрикнул:

— Кликуши! Бешеные бабы!

Франсуа вздрогнул от удивления. Видение, представшее его глазам, было совершенно невообразимо. На всех разбойниках поверх доспехов и кольчуг были женские платья! Опущенные забрала не позволяли видеть их лица.

Бидо ле Бурк затрясся.

— Кто они? — спросил Франсуа.

— Не знаю. И никто не знает. То ли это мужчины, одетые женщинами, то ли женщины, обладающие силой мужчин.

— Неужели они так опасны?

— Это — ужас всего Лионне.

Бидо ле Бурк больше не добавил ни слова. Повернув коня, он помчался прочь во весь опор, не глядя ни вправо, ни влево.

Увидев бегство командира, стали разбегаться и остальные люди Протоиерея. Кликуши стремительно приближались. Они чуть было не промчались мимо Франсуа и Оруженосца, но тут один из бандитов, в черном платье, скакавший впереди, повернул голову в их сторону. Он резко остановился и показал на них пальцем. Должно быть, это был вожак, потому что по его знаку все остальные развернулись и ринулись на них.

И начался какой-то фантастический бой. Франсуа показалось даже, что он на балу. Вокруг него порхали платья. И отнюдь не такие, как у крестьянок или простых горожанок, — нет, это были самые изысканные и красивые дамские наряды, какие только можно было себе вообразить. Но тот (или та?), на ком это платье было надето, скрыв под забралом лицо, потрясал мечом, булавой, цепом или секирой…

Франсуа мощно атаковало оранжевое платье. Ему удалось отбиться и снова встать в боевую позицию. И тут совсем рядом с ним раздался голос Кликуши в черном:

— Мне они нужны живьем!

Франсуа испытал новое потрясение. Этот голос был ему знаком! Но поскольку опущенное забрало искажало звук, Франсуа никак не удавалось определить, кому принадлежит странно знакомый голос.

Кликуши оказались мужчинами. И Франсуа, и Оруженосец убедились в этом почти одновременно. Один секирой, другой боевым цепом разбили шлем и голову своим противникам в юбках. Тот, что достался Оруженосцу, был смуглый бородач, а тот, что Франсуа, — смазливый блондинчик, но тоже несомненный мужчина.

Приободрившись после приказа главной Кликуши в черном и зная, что их не будут убивать, Франсуа и Оруженосец дрались отчаянно, не щадя себя. К ним было страшно приближаться. Еще трое Кликуш пали под их ударами… Но бандитов оказалось слишком много. Оруженосца настиг удар булавой в затылок, и он свалился с коня оглушенный. Что касается Франсуа, то под ним завалился конь. Рыцарь не успел высвободиться и вскочить на ноги. Вокруг завертелся шелковый вихрь, и все было кончено…

***

Кликуша в черном приблизился к нему, по-прежнему верхом. Франсуа вспомнил вдруг, чей это голос. Ивейн, его товарищ по воинским играм в Куссоне, тот самый, кому он обязан своим первым поцелуем…

Медленным движением Кликуша в черном снял свой шлем. Ивейн улыбался пленнику своей щербатой улыбкой. Усилием воли Франсуа заставил себя остаться совершенно бесстрастным. Победителю не удался его театральный эффект. Казалось, его это живо раздосадовало. Ивейн недобро осклабился.

— Снимите-ка с него правую перчатку. Там должен быть перстень. Дайте его мне.

Мужчины в платьях повиновались. Франсуа не сопротивлялся. Во-первых, потому что это было бесполезно, а во-вторых, потому что Ивейн только того и ждал.

Ивейн взял кольцо и медленно надел его себе на палец. Он опять широко ухмыльнулся, открыв дыру посреди рта.

— Ивейн, рыцарь льва!

Франсуа продолжал хранить равнодушный вид.

— Ну, мой маленький рыцарь, как вы находите Ивейна и его Кликуш?

Опускался вечер. Франсуа смотрел в сторону… Вдалеке он увидел солдат, ведущих Протоиерея. Тот тоже попал в плен. Видя безразличие Франсуа, Ивейн бросил:

— В замок!

Пешие, с руками, связанными за спиной, плотно окруженные всадниками в платьях, Франсуа и Оруженосец пустились в дорогу. Примерно через полчаса они достигли замка Бринье. Впереди и позади них двигались и другие отряды. Жатва в этом бою оказалась обильной. Еще раз цвет французского рыцарства был разгромлен и захвачен в плен. Только что король Иоанн Добрый познал второе поражение за свое царствование, еще более унизительное, чем предыдущее, потому что победителем на этот раз был не принц со своим войском, но шайка разбойников…

Ничто так не потрясало воображение, как замок Бринье в сумерках. Построенный на холме над Роной, он был окружен высокими стенами и вытянутыми ввысь башнями. Опоясывавший его ров с подъемным мостом был так глубок, что казался настоящей пропастью.

Во внутреннем дворе было черно от народа. Кликуши спешились и, с трудом пробив себе дорогу, прошли с пленниками в замок. Его фасад был совершенно ровен, и лишь несколько бойниц рассекали его. Редко Франсуа доводилось видеть столь зловещее место…

Двое часовых, стоящих у входной двери, смотрели, как они входят. Вид этих разбойников был причудлив: у одного на голове вместо каски красовалась епископская митра, а другой облачился поверх кольчуги в золотые ризы.

Из прихожей попадали прямо в большой зал. Он был огромен и освещался рядом факелов, укрепленных на стенах. Именно здесь «рота» Малыша Мешена сваливала свою добычу: посуду, приборы из золота и серебра, ларцы, наполненные драгоценностями, сундуки, откуда вываливались дорогие ткани, богослужебные сосуды, сарацинские ковры. И еще мешки пряностей с пометками: перец, шафран, корица, имбирь, ваниль…

Ивейн пересек помещение и проник в кухню, где хлопотала целая армия поваров и поварят. В замке Бринье обитали не только солдаты. Как и другие подобные банды, «рота» Малыша Мешена имела к своим услугам кузнецов, трубадуров, ткачей, брадобреев, костоправов, лекарей и даже священников, чтобы служить мессы и совершать таинства.

Кухню миновали быстро. Следующая дверь вела на лестницу. Ивейн ухмыльнулся:

— Идем наверх, ко мне.

Он уже поднялся на несколько ступенек, но вдруг передумал и спустился обратно.

— Что же это я! Ведь мой маленький рыцарь сначала захочет, наверное, взглянуть на подземелья…

Подземелья были обширны и загромождены бочками, наваленными одни поверх других. Казалось, эти шаткие кучи вот-вот рассыплются. В неисчислимом количестве с потолка свешивались окорока и солонина, Ивейн направился в глубину, к двери, снабженной тяжелым засовом, и открыл ее. Раздались пронзительные крики. К кольцу, вделанному в стену, было привязано более двух десятков молодых женщин, обнаженных по пояс. Они стонали от ужаса. Ивейн пояснил:

— Монашки из соседнего монастыря. Сложение у них похуже, чем у крестьянок, но зато в обладании ими есть что-то волнующее… По крайней мере, другие так утверждают.

Ивейн посмотрел на своих спутников в юбках и расхохотался во все горло.

— Ведь что касается нас…

Кликуши захохотали вслед за своим главарем. Бесконечно долго они сотрясались от неудержимого смеха. Скупо освещенный сводчатый зал отзывался эхом.

Наконец Ивейн перевел дух.

— Но я же вам не показал самое лучшее…

В другом конце помещения, в стороне от прочих, была прикована толстая, совершенно нагая женщина. Ее лицо было размалевано так, как этого не сделала бы и последняя потаскуха. Всю ее грудь покрывали царапины.

— Мать-настоятельница. Она имеет право на особое обхождение. Не знаю, что с ней делают другие, но я им доверяю. Сам-то я удовлетворяюсь тем, что заставляю ее отрекаться от Бога. Это она исполняет охотно. Не всем же дано быть мучениками…

Ивейн вынул кинжал и приставил острие к горлу женщины:

— Отрекайся от Бога!

Исполненный ужаса голос ответил:

— Отрекаюсь от Бога!

Ивейн проворно вонзил клинок по самую рукоятку. Хлынула кровь и залила черное платье.

— Ну вот! Сдохла без покаяния. Прямиком в ад! Давно я хотел сыграть с ней эту шутку, да все подходящей публики не было…

Франсуа напрягся. Он только что понял: Ивейн и был одним из тех извергов, чьи злодеяния он видел по дороге. И он понял также, что не выйдет из этого замка живым… Франсуа подумал об Ариетте и Изабелле. Ради них он не имел права на слабость.

Ивейн резко повернулся к своему пленнику, надеясь заметить на его лице признаки смятения. Но в ответ получил лишь непроницаемый взгляд. В бешенстве Ивейн крикнул:

— Хватит терять время! Все наверх!

Личные покои Ивейна и его Кликуш состояли из двух больших смежных комнат. Ложа, накрытые мехами и шелковыми тканями, теснились в полном беспорядке. Были там и кресла, скамьи, столы, сундуки и всевозможный роскошный хлам. Дальнюю стену целиком занимал огромный камин, где догорали толстые поленья.

Завидев Ивейна, мальчуган в пажеской ливрее заторопился наполнить вином кубок и поднести ему. Но слуга так дрожал, что расплескал половину на черное платье. Ивейн зарычал:

— Он это нарочно! К коту его!

Паж испустил крик ужаса, но тут один из Кликуш — долговязый парень в белом платье — поднял мальчишку за длинные белокурые волосы и направился к большому сундуку, откуда доносилось яростное мяуканье. Разбойник приоткрыл сундук, бросил туда ребенка, опустил крышку и уселся сверху.

Вопли мальчика были нестерпимы. Ивейн снова посмотрел на Франсуа, и тот понял, что, кроме мук физических, враг уготовил ему и муки душевные. Ценой невероятного усилия воли Франсуа остался невозмутим, как мрамор; ни один мускул не дрогнул на его лице.

Ивейн снова не сумел скрыть своей ярости. Он обернулся к Оруженосцу.

— Теперь твой черед! А вы, мой маленький рыцарь, смотрите хорошенько, потому что все, что мы сделаем с ним, ожидает и вас!

В первый раз Франсуа заговорил — скорее, вздохнул:

— Прости, Оруженосец. Прости, что не повесил тебя!

Оруженосец не ответил. Он молился.

Ивейну не было нужды отдавать приказы. Кликуши, следуя ритуалу, который знали наизусть, набросились на Оруженосца и принялись сдирать с него одежду, возбуждаясь от вида его великолепного тела. Но дальше этого они не пошли: видимо, изнасилование не входило в программу. Они подтащили свою жертву к тяжелым колодкам, прибитым к полу рядом с камином. Голову оруженосца протиснули в деревянный ошейник, и теперь наружу торчала она одна.

Ивейн приблизился к Франсуа и возвысил голос, чтобы перекрыть вопли и мяуканье, доносившиеся из сундука:

— Вы мне когда-то выбили два зуба, мой маленький рыцарь. Ну так я с тех пор тоже этим занимаюсь, и уже не первый год: выбиваю зубы.

Пока он говорил, один из Кликуш, вооруженный длинным ножом, отрезал Оруженосцу губы, как некогда палач Раулине ла Шаботт… Оруженосец не издал ни звука. Ивейн поднял с полу чугунное ядро и встал от него в пяти шагах.

— Мое наилучшее достижение — тридцать зубов зараз. Поглядим, в ударе ли я сегодня.

Ядро, брошенное с небывалой силой, со всего маху врезалось Оруженосцу в лицо. Ивейн подошел к колодкам, поднял вверх, схватив за волосы, окровавленную голову и нарочито медленно принялся считать:

— Один… два… три… четыре… пять… шесть… семь… Всего-то! Уж с вами я получше расстараюсь, мой маленький рыцарь! Но до этого пока дело не дошло… А теперь — на вертел его!

Ивейн взглянул на Франсуа, надеясь, что тот вздрогнет, но напрасно. Крики в сундуке прекратились. Слышно было только мяуканье. Ивейн сделал знак человеку в белом платье, сидящему на крышке.

— Довольно. Выпусти его!

Тот встал, и ребенок выскочил из сундука, как чертик из табакерки. Зрелище было невыносимо. У него не было больше ни глаз, ни носа; вместо ушей — какие-то обрывки. Ивейн расхохотался:

— Вот ты и свободен. Можешь вернуться домой, к мамочке. Если найдешь дорогу, конечно.

Под шуточки Кликуш маленький мученик метался по комнате, натыкался на мебель, на стены, падал, вновь поднимался…

На этот раз Франсуа не сумел сдержаться. Он напрягся изо всех сил, пытаясь разорвать путы, и оттолкнул двоих человек, что держали его за руки. Ивейн торжествующе вскрикнул:

— Наконец-то наш маленький рыцарь себя показал! Но у нас найдется чем успокоить его. Наковальню сюда!

Двое из Кликуш вытащили из-под хлама наковальню, в то время как третий поднял пажа за шкирку и вышвырнул вон из комнаты, наподдав пинком под зад. Остальные раздели Франсуа, оставив на нем только штаны, и повалили спиной на пол. Ивейн склонился над ним.

— Наковальню на грудь — лучше нет успокаивающего средства… Разумеется, если человек достаточно крепок, не то ребра вдавливаются и кровь хлещет изо рта. Но я уверен, что наш-то рыцарь крепенький… Эй, вы, давайте!

Франсуа показалось, что все его тело сейчас лопнет. Его пронзила боль невероятной силы. Он даже не подозревал, что такая может существовать. Его взгляд затуманился, дыхание перехватило; ему казалось, что его сердце больше не может биться, что его голова сейчас разлетится на куски… Может, ему лучше было бы сдаться — быстрая смерть предпочтительнее тех мучений, которые его ожидали. Но Франсуа не захотел этого — из гордости, повинуясь какому-то инстинкту. Он искал внутри себя последний запас сил. Ему двадцать четыре года, возраст физического расцвета. Он может держать, он должен… Ценой неимоверного усилия ему удалось приподнять наковальню и удержать ее силой одних только грудных мышц. К нему снова вернулось дыхание, хоть и ужасно затрудненное, но ровное.

Ивейн покачал головой.

— Крепок, крепок наш маленький рыцарь… Значит, я могу ему рассказать, что мы сделаем с его оруженосцем. Мы его сейчас поджарим. Но на вертел насаживать, как какого-нибудь заурядного цыпленка, не будем. Это бы сразу убило его. Нет, мы привяжем его к вертелу и начнем поджаривать на медленном огне. Никакого пламени, одни только угольки. Надо же растянуть удовольствие…

Франсуа сейчас занимало только его дыхание. Это помогало. Ни о чем другом он думать не мог. Пока Кликуши занимались Оруженосцем, Ивейн встал на колени над Франсуа и почти вплотную приблизил к нему лицо.

— А теперь я вам поведаю свою историю, мой маленький рыцарь. Вы ведь догадываетесь, как я вас ненавижу?

Из камина донеслись ужасные крики. Ивейн коротко бросил:

— Отрежьте ему язык!

Крики прекратились…

— А знаете, почему я вас так ненавижу, мой маленький рыцарь? Потому что все это случилось из-за вас. Если я стал тем, что вы видите, то все это из-за вас. Украв ваш поцелуй, я сбежал из замка. Я ни о чем не жалел. Я получил то, что хотел, и пошел открывать для себя белый свет. Я хотел вести честную жизнь: встретить какого-нибудь сеньора, который сделал бы меня своим пажом. Но в Рейне на Рыночной площади один человек обозвал меня щербатым. Гнев обуял меня. Я схватил камень и ударил его с такой силой, что убил…

Франсуа не слышал того, что рассказывал ему Ивейн. Борясь с нечеловеческой болью, он был полностью сосредоточен на себе самом. Приподнимать грудь и расширять ноздри было сейчас единственной его заботой. Ничто не проникало в него из внешнего мира.

Хотя нет, именно в этот момент с ним что-то случилось: вместе с воздухом в него вошел какой-то запах… Запах жаркого. И самым ужасным было то, что он не был ему противен. Это напоминало свинину или молочного ягненка. От Оруженосца, поджариваемого в камине, исходил вкусный запах!

А Ивейн продолжил свой рассказ:

— Я удрал, чтобы не попасться приставам, и оказался в лесу. Я жил там два месяца как отшельник, пока не повстречал Крокарта и его англичан. С ними-то я и обошел всю Францию. А когда заключили мир, подался в роту к Малышу Мешену и набрал своих Кликуш… Вот и все. А теперь вы заплатите за мою погубленную жизнь, мой маленький рыцарь! Зуб за зуб!

Ивейн засмеялся. И опять повторил:

— Зуб за зуб!

В этот миг в комнату вошел какой-то человек. Это был Протоиерей собственной персоной. Он как раз намеревался покинуть замок. Они потолковали с Малышом Мешеном, договорились о сумме выкупа, и тот его отпустил, поскольку даже среди бриганов были в ходу непреложные правила рыцарской чести. Бриганы доверяли Протоиерею, а он всегда держал свои обещания.

Завидев Протоиерея, Кликуши застыли. Его репутация была такова, что даже пленный и подлежащий выкупу он внушал к себе уважение. При виде бедняги, поджариваемого в камине, он поморщился. Затем, обнаружив Франсуа, вскрикнул:

— Что вы делаете с сиром де Вивре?

Ивейн вышел вперед:

— Это мой пленник.

— Я выкупаю его у вас. Назначьте цену.

— Он не продается. Я оставляю его себе.

— Все продается. Вопрос лишь в цене. Я предлагаю вам те деньги, которые король заплатил мне, чтобы я перешел к нему на службу, — шестнадцать тысяч королевских золотых!

— О-о-о-о!..

Стон восхищения и зависти раздался среди Кликуш. Даже для этих разбойников, привыкших грабить самые богатые замки, самые пышные аббатства, шестнадцать тысяч королевских золотых были сказочной суммой, невероятной, немыслимой!

Но Ивейн резко замотал головой:

— Не настаивайте! Я бы не отдал его вам за все золото Креза. Я хочу лишь одного: чтобы его постигла судьба…

Ивейн показал подбородком в сторону камина.

— …вот этого!

— Это ваше последнее слово?

— И мое последнее слово, и его последний час! Уходите!

Но Протоиерей не ушел. Он остался на месте и медленно поднял руку, указывая пальцем на Ивейна.

— Шестнадцать тысяч золотых тому, кто первым его убьет!

Время остановилось. Все замерли. Протоиерей, неподвижный, как статуя, показывал пальцем на Ивейна. Кликуши оцепенели, застыв в тех позах, в каких застала их последняя фраза Протоиерея. Ивейн онемел — с вытаращенными глазами и раскрытым ртом, в своем черном, залитом кровью платье.

Именно он опомнился первым и принялся тревожно обводить взглядом своих людей: оранжевое платье, белое, красное, зеленое, из золотой парчи… Все они смотрели на него так, словно он был вожделенной добычей. Наткнувшись взглядом на Протоиерея, который все еще показывал на него пальцем, Ивейн поперхнулся.

— Нет!.. вы же не…

Больше он ничего не успел сказать. Испустив ужасный вопль, Кликуши кинулись на своего вожака, толкая друг друга. В мгновение ока он был схвачен, окружен, поглощен многоцветным кольцом. Когда кольцо разомкнулось, все платья были забрызганы кровью, а на полу осталась неподвижная, окровавленная груда.

Протоиерей изрек свой приговор:

— Первого не было. Поделите на всех.

Потом приказал:

— Снимите наковальню и прикончите того несчастного.

Один из Кликуш вонзил кинжал в сердце Оруженосца, который уже умер к тому времени; двое других сняли орудие пытки с груди Франсуа. Тот не сумел встать самостоятельно. Пришлось ему помочь. Франсуа не мог говорить, извлекая из себя лишь короткие отрывистые свисты. Ему протянули кубок вина. Он отпил глоток и почувствовал себя несколько лучше. Его била дрожь…

Ему нужно было во что-то одеться, но о доспехах и речи быть не могло: Франсуа не выдержал бы их тяжести. К счастью, среди хлама, наваленного в комнате, нашлось все, что нужно. Франсуа скоро оказался одетым как принц — в красном камзоле, расшитом золотом. Он все еще не мог говорить: дыхание отнимало у него все силы. Он с трудом показал на мертвого Ивейна. Один из Кликуш понял, снял с трупа кольцо и надел ему на палец.

Тем временем Протоиерей обсуждал с остальными практическую сторону сделки. Доставить шестнадцать тысяч золотых в Бринье казалось слишком рискованным. Такая сумма вызвала бы слишком большую зависть. Потому Протоиерей предлагал Кликушам самим съездить за ними в Кюизри на Бресе, его замок в Шалонской области. Один из Кликуш забеспокоился:

— А какие у нас гарантии?

Арно де Серволь ответил просто:

— Слово Протоиерея.

И никто больше не настаивал. Все они верили в слово Протоиерея, иначе не убили бы своего вожака.

Франсуа встал. Протоиерей спросил его, сможет ли он идти. Тот сделал знак, что да, и они оба ушли. Они спустились по лестнице, пересекли кухни и большой зал, служивший складом… Наконец Франсуа обрел дар речи.

— Как я смогу отблагодарить вас?

— Вы ничего мне не должны, даже «спасибо». Я и сам не знаю размеров моего состояния. К тому же все, что у меня есть, — краденое!

— Но почему вы сделали это… для меня?

Протоиерей мгновение помолчал, улыбнулся и сказал, не глядя на Франсуа:

— Алмазами не бросаются. Они слишком редки…

У входа в замок Бринье стояли все те же двое часовых. Завидев их, тот, что был в епископской митре, устремился навстречу.

— Возьмите меня с собой, господа! Мне такая жизнь осточертела. Хочу снова стать честным.

Протоиерей пожал плечами, но Франсуа остановился. С болью в душе он подумал о несчастном Оруженосце. Если бы он только знал… Но от сожалений мало толку. Война есть война, и погибшего нужно кем-то заменить.

— Хорошо. Я беру тебя на службу. Будешь моим оруженосцем.

Разбойник в восторге подбросил свою митру.

— Благослови вас все святые, монсеньор! Меня зовут…

— Я не хочу знать, как тебя зовут. Для меня ты будешь Оруженосец, и все.

Франсуа вспомнил, что сказал ему Протоиерей по поводу Туссена. Он повернулся к Арно де Серволю, желая что-то добавить, но тот уже исчез…

***

Франсуа прибыл в Вивре в конце мая в сопровождении Оруженосца. Для возвращения он сменил дорогу, чтобы снова не повстречать те же ужасы; ему повстречались другие. О том, что он видел и пережил, Ариетте он не рассказал, в сущности, ничего. Есть вещи, которые женщине не рассказывают, особенно если она беременна. Франсуа заметил ей только, что дю Геклена сделали предводителем ополчения и что граф и графиня де Танкарвиль, то есть королевский шамбеллан и его супруга, будут крестными их ребенка.

Ариетта со своей стороны нашла, что Франсуа постарел. Она могла только догадываться, каким испытаниям он подвергся, но все же благодарила небеса: когда муж живым возвращается с войны, жена только и может, что благодарить небеса…

Хоть Ариетта и была беременна на шестом месяце, но все же по собственному почину и согласно своей роли неоднократно склоняла Франсуа к любви, однако быстро заметила, что тот не в силах за нею поспевать, несмотря на все свои усилия. Франсуа очень сдал, как физически, так и духовно. Ночами ему теперь случалось часто просыпаться с криком, и он долго не мог после этого отдышаться. Но это был не черный сон, в этом он мог ей поклясться. Однако что за кошмары ему снились, не рассказывал.

Роды ожидались к началу сентября. Граф де Танкарвиль прислал письмо с извинениями. Так же, как и Протоиерей, он был отпущен под честное слово в тот же самый день и впоследствии сполна заплатил свой выкуп. Увы, его не отпускала королевская служба. Но тем не менее он обещал наведаться в Вивре в течение зимы…

Ариетта почувствовала первые схватки в день Рождества Богородицы, 8 сентября 1362 года. Дама-родовспомогательница вместе с Франсуа находилась в большом, еще не оконченном зале, когда явились сообщить об этом. Узнав новость, акушерка встала на колени, перекрестилась и сложила руки.

— Боже, сделай так, чтобы это был мальчик!

— Почему непременно мальчик?

— Потому что девочки, появившиеся на свет в день Рождества Пресвятой Девы, умирают девственницами. Это всем известно!

Франсуа презирал бабьи суеверия.

— Если родится девочка, я не собираюсь делать из нее монашку.

Прежде чем подняться в комнату Ариетты, куда ее призывали обязанности ремесла, повитуха посмотрела на Франсуа с трагическим видом.

— Девственными умирают не только монашки, монсеньор. Дети — тоже!

Роды проходили трудно. Когда дама-родовспомогательница объявила, наконец, матери еле слышным голосом, что это девочка, Ариетта не проявила никакого огорчения. Может, ей была неизвестна эта примета?

Она протянула руки к младенцу:

— Иди ко мне, Катерина!

Когда ему принесли ребенка, Франсуа находился в часовне. Он надеялся на маленького Луи, но это оказалась маленькая Катерина. Что ж, будущий рыцарь де Вивре появится позже… Священник находился на месте. Как и было условлено, он немедленно приступил к так называемому «малому крещению», быстрому обряду, к которому прибегают, когда имеется какая-то опасность для жизни ребенка или отсутствуют крестные родители. Настоящие крестины состоятся зимой, когда прибудут граф и графиня де Танкарвиль… Во время краткой церемонии Франсуа молил святого Людовика, святого Франсуа и всех святых о счастье для своей второй дочери. Потом отнес ее спать. Изабелла занимала его бывшую комнату на втором этаже донжона, с восточной стороны; Катерину поместили в комнату напротив, которая раньше принадлежала Жану. Франсуа сам проследил за тем, как малютку уложили в бретонскую кровать вместе с кормилицей. Это был красивый большой младенец, пышущий здоровьем. Он поцеловал ее и, успокоенный, поднялся этажом выше, к своей жене, чтобы проведать ее.

***

Катерина де Вивре умерла на самом исходе дня, в час вечерни. Как только кормилица поняла это, она побежала сообщить новость родителям. Франсуа онемел от потрясения. Ариетта слабо улыбнулась:

— На то была воля Божья. Мы быстро сделаем замену…

Франсуа безмолвно сжал руку жены, и ее слова оказались единственной надгробной речью, сказанной над маленькой Катериной де Вивре. Смерть ребенка в те времена была событием самым заурядным, самым обыденным, насколько это возможно. Так случалось в среднем один раз из двух. По этому поводу не полагалось ни слишком негодовать, ни слишком убиваться. Иначе во что превратилась бы жизнь?..

Спустя какое-то время Ариетта заснула. Франсуа оставил ее одну и поднялся на дозорную площадку.

Луна была наполовину скрыта облаками, которые стремительно гнал ветер. Лабиринт в этом неверном освещении выглядел зловеще. Внизу, в часовне замка Вивре, пели отходную… Этой сентябрьской ночью исчезла Катерина, маленький огонек, вспыхнувший и погасший в один и тот же день, невинное существо, познавшее рай, не познав жизни. Ариетта права: такова воля Божья. Но почему Бог так судил? Приход Катерины де Вивре на эту землю навсегда останется крошечной тайной…

Луна скрылась совсем. Франсуа сказал себе, что и весь этот год все было черно. То, что он пережил со времени своего отъезда в Сольё, странно напоминало ему пережитое во время чумы: бесконечную и нудную череду ужасов…

С дозорной площадки теперь не было видно ничего; доносились только звуки отходной. Франсуа решил вернуться в свою комнату. Пока он спускался по лестнице, ему в голову пришла все же одна утешительная мысль, единственная в этой сумеречной веренице: благодаря Ариетте он больше не боялся черного сна.

 

Глава 16

«БОЖЬЯ МАТЕРЬ, ГЕКЛЕН!»

Чтобы развеять грусть, Франсуа был не прочь хоть завтра отправиться на войну. Но в Бретани по-прежнему длилось перемирие, да и во Францию никто не призывал сира де Вивре. Тогда Франсуа решил посвятить себя военным упражнениям и охоте. Пристрастие дворянства к занятиям, требующим грубой физической силы, вовсе не было признаком зверства, грубости или пустоты. Это была совершенная необходимость. Скакать верхом и сражаться в доспехах весом сорок—шестьдесят фунтов, управляться с таким оружием, как копье или меч, требовало исключительного физического развития. Затравить оленя или кабана в чаще или молотить по «чучелу» было для них единственным средством поддерживать себя в форме. Стоило распуститься на неделю-другую, и вот уже появлялся жирок, не хватало дыхания, а вслед за этим маячила и смерть в ближайшем сражении…

Итак, Франсуа упражнялся во владении оружием. Начал он, вполне естественно, с того, что избрал своим напарником Оруженосца. И этот Оруженосец, чьего имени Франсуа не захотел знать, немедленно его удивил. Совершенно непохожий на своего несчастного предшественника, столь же худощавый, насколько тот был массивный, он осмелился в первое же занятие бросить своему господину невероятный вызов:

— Вы не сможете победить меня на мечах, монсеньор. Бьюсь об заклад, что я вас первый задену.

Франсуа пожал плечами. Он уже сожалел, что взял к себе на службу этого дохляка, который к тому же оказался еще и бахвалом. По своему обыкновению Франсуа не бросился первым в атаку, а выжидал, желая посмотреть, как поведет себя противник. Оруженосец приблизился к нему, замахнувшись мечом. Но в последний миг, перед самым выпадом, он вдруг с ловкостью жонглера перебросил оружие из правой руки в левую и ударил Франсуа в правый бок. Если бы он разил по-настоящему, его господин был бы мертв…

Франсуа разозлился так, как с ним редко бывало.

— Это не по правилам! Удар не считается!

— В бою еще как считается! И многим от него уже никогда не встать.

— Кто тебя этому научил?

— Природа, монсеньор. Я левша. Держу оружие, как все, в правой и меняю руку в последний момент. Хотите, продолжим?

Франсуа согласился. Еще много раз он дал себя победить, пока не понял, наконец, что самое главное — следить за взглядом Оруженосца. Его глаза выдавали крайнюю сосредоточенность и вспыхивали за долю секунду перед тем, как тот проделывал свой трюк. Оставалось лишь поймать этот миг, и тогда отбить удар уже не составляло особого труда. Оруженосец больше не настаивал и переложил меч в левую руку.

— Обойдемся без неожиданности, монсеньор. Просто бейтесь против меня, и все. Уверяю вас, это гораздо труднее, чем вы думаете!

Франсуа согласился, но немедленно испытал множество затруднений. Каждое соприкосновение мечей сбивало с толку, и ему едва-едва удавалось отбивать атаки. В конце концов, один удар, еще более непредвиденный, чем другие, настиг Франсуа. Он в сердцах бросил оружие наземь.

— Да, ты очень ловок, но с меня довольно! Отныне я буду упражняться только с обычными людьми.

— Как угодно, монсеньор. Но уметь биться против левши — это целое искусство. Кто знает, вдруг оно вам когда-нибудь пригодится?

Франсуа задумался. Во владении оружием он не знал себе равных. Боевые упражнения давно стали для него рутиной. И вот подворачивается случай научиться в этой области чему-то новому, занять свой ум…

Таким образом, в течение нескольких последующих недель Франсуа полностью отдался единоборству с Оруженосцем. Сначала он постоянно проигрывал, но потом ему уже удавалось вести игру на равных. А, усвоив, наконец, особенную технику этого боя, Франсуа стал бить Оруженосца, как хотел.

***

Выезжал Франсуа и на охоту. Стоял конец сентября, разгар охотничьего сезона. Однажды ему удалось выгнать из логова кабана огромных размеров. Зверь был так же велик, как тот, которого мать убила некогда на глазах старшего сына, и как тот, наверное, что стоил жизни деду Франсуа…

Франсуа долго преследовал добычу и наконец настиг в чаще. Зверь кинулся на охотника. Франсуа встретил его натиск как подобало — приставив рогатину к груди. Удар оказался чудовищный; кабан, пораженный острием под лопатку, свалился замертво, но и Франсуа в тот же самый миг пронзила жестокая боль: его ребра, все еще не зажившие после пытки наковальней, не выдержали.

Поддерживаемый Оруженосцем, он с трудом добрался до Вивре. Ему пришлось две недели проваляться в постели, и к тому же лекарь объявил, что еще несколько месяцев ему придется жить с забинтованной грудью. А прежде чем появится надежда, что Франсуа сможет надеть доспехи и отправиться на войну, должно пройти не меньше года.

Это случилось в середине ноября 1362 года. Для Франсуа началась долгая пора бездеятельности. Чтобы развеяться, он наблюдал за строительством того, что еще надлежало завершить в замке: обводной стены, большого зала и часовни. Он зазвал в замок столько скоморохов, сколько смог отыскать, и с готовностью оказывал гостеприимство каждому путешественнику. От них-то Франсуа и узнавал новости о событиях, в которых сам принять участия не мог.

Начиная с октября дофин Карл стал регентом королевства. Иоанн Добрый полностью оставил наследнику ведение дел в королевстве, чтобы довести до благополучного конца свою давнюю затею с крестовым походом. Для этого король Франции отправился к Папе в Авиньон. А поскольку путь ему преграждали «роты», обнаглевшие после своей победы при Бринье, то его величество избрал для поездки левый берег Соны, который, будучи территорией Германии, пребывал в мире.

В Авиньоне Иоанн был благосклонно принят новоизбранным государем-понтификом Урбаном V, подтвердившим решение своего предшественника, который назвал Иоанна Доброго главным полководцем будущего крестового похода. С этого момента король был всецело поглощен набором войска. Но, к его удивлению, французские рыцари остались глухи к священным призывам…

Франсуа все еще был болен. Ему с трудом давалось дыхание, и он очень быстро уставал. Следуя советам врача, он упражнялся терпеливо и методично: короткие схватки с легким деревянным оружием и длинные прогулки на какой-нибудь смирной лошадке, да и то лишь шагом.

Однако сир де Вивре быстро шел на поправку, и во многом — благодаря Ариетте. Со времени возвращения Франсуа в Вивре они почти не занимались любовью, но в начале 1363 года Ариетта решилась, наконец, перейти к действиям. В своем предприятии она была терпелива, упряма и даже безжалостна. Каждую ночь между супругами разворачивалась неравная схватка. Никогда еще роли победительницы и побежденного, которые они себе присвоили, не были столь очевидны. Глухая к протестам и даже мольбам своего мужа, Ариетта шутя добивалась победы и вовсю наслаждалась ею. Однако мало-помалу и Франсуа открыл у себя второе дыхание, и их усилия даже уравновесились, хотя, как то и было обусловлено заранее, в конце его ожидало неизбежное поражение…

Их супружеское рвение увенчалось чудесным событием: в начале весны Ариетта объявила Франсуа, что беременна. Узнав об этом, он не скрывал радости, но некая тень все же омрачала его чело. Ариетта догадалась о ее причине.

— Успокойтесь. Этот выживет…

— Откуда вы знаете?

— Я поняла предсказание Тифании: Изабелла родилась первой и в нечетный год. Этот ребенок будет третьим, и тоже в нечетный год. Бедняжка Катерина была второй, в тысяча триста шестьдесят втором году…

Франсуа гораздо меньше жены верил такого рода предсказаниям, но, тем не менее, это его успокоило. Хотя одна мысль снова смутила его ум.

— А четвертый ребенок, о нем вы подумали?

— Подумала. Примем Божью волю, какой бы она ни оказалась.

Ариетта приблизилась к Франсуа и улыбнулась:

— Иначе мы должны будем отказаться от любви…

Франсуа написал графу де Танкарвилю и снова предложил ему с супругой стать крестными родителями. Танкарвиль ответил, что на этот раз они будут точно к предусмотренной дате, а именно — к 15 ноября.

В это же время Франсуа впервые заинтересовался их дочерью Изабеллой. В год с половиной она была необыкновенно подвижна и бегала по всему замку. Девочка была похожа на отца: белокурая, с правильным лицом, ничего не унаследовавшая от рыжей масти и дерзких черт Ариетты… Франсуа был весьма удивлен ее поведением: казалось, девочку чрезвычайно привлекало рыцарское снаряжение, ей доставляло несомненное удовольствие гладить руками полированную сталь доспехов; несколько раз она даже порезалась, проведя пальчиком по лезвиям мечей… В конце концов, Франсуа забеспокоился, но Ариетта не разделяла его тревог.

— Просто наша дочь — неудавшийся мальчишка. Ну и что такого? Из таких сорванцов вырастают прекрасные женщины.

— Вы, в самом деле, так думаете?

— У меня самой было полно мальчишеских замашек.

Граф и графиня де Танкарвиль прибыли в Вивре 11 ноября 1363 года, на день святого Мартина. Их крестник появился на свет через неделю, 18 числа, на святого Эда. Как и в предыдущий раз, новость застала Франсуа в часовне.

Витражи были недавно вставлены, и Франсуа молил Людовика Святого и всех святых, чтобы родился мальчик. Если наследник появится в день его заступника Эда, каким рыцарем он станет! С таким покровительством Луи просто обязан быть исключительным воином, героем!

Вошла акушерка с ребенком на руках и объявила:

— Мальчик!

Франсуа бросился к младенцу, схватил на руки и поднял, крикнув, как это сделал когда-то Гильом:

— Мой лев!

Только после этого склонился он над крохотным существом и бросил на него взгляд. И остолбенел, раскрыв рот: его сын ничуть не был на него похож!.. До этого мгновения Франсуа на сей счет просто не задумывался, он был заранее уверен, что Луи будет копией его самого — непременно. Ведь и сам Франсуа был вылитый портрет своего отца Гильома, а тот — деда; казалось, такова воля Божья: чтобы все Вивре, все носители титула, начиная с Эда, походили друг на друга.

Однако Луи стал исключением. Франсуа рассмотрел его поближе, боясь отыскать на маленьком личике что-нибудь куссоновское… Но нет, ничего общего с Жаном или Маргаритой в малыше не было. Вероятно, Луи пошел в родню своей матери, хотя на саму Ариетту он тоже не был похож. В конце концов, Франсуа перестал изводить себя вопросами. Какими бы ни были черты младенца, это его сын, и он должен радоваться!

Крестины устроили пышные. Присутствие королевского шамбеллана и его супруги привлекло в Вивре всю местную знать. Война в Бретани возобновилась; Карл Блуаский и дю Геклен находились в войсках, но зато прибыли их супруги. С великим волнением Франсуа вновь увидел свою крестную, Жанну де Пентьевр, с которой не встречался со времен того самого эпизода с медведем. Как только она явилась в замок, Франсуа тотчас отправился преклонить перед ней колено,

Что касается прекрасной Тифании, то она, как обычно, привлекла к себе всеобщие взгляды. Ариетта попросила ее сделать предсказание и этому ребенку, но та на сей раз отказалась…

Когда гости разъехались, Франсуа задал, наконец, Ариетте так занимавший его вопрос по поводу их сына: на кого же он все-таки похож? Ариетта ответила, не поколебавшись:

— Вылитый мой дед, покойный Ричард Сенклер.

— Кто он был такой?

— Важный человек. Один из самых доверенных советников короля Эдуарда.

— Рыцарь?

— Да, конечно, но не совсем в том смысле, в каком вы это понимаете. Он был очень ловкий политик. Его больше привлекала возможность подготовить войну, чем участвовать в ней. Он был одним из самых непримиримых противников Франции. Из патриотизма, я думаю. Он говорил: «Англия родится из французской крови!»…

— Вы любили его?

— Я крайне редко его видела. Думаю, очень немногие его любили, но его самого это ничуть не заботило.

Луи поместили в бывшую комнату Франсуа, а Изабеллу по этому случаю перевели в комнату Жана, которую маленькая Катерина занимала всего один день. Франсуа заглянул к сыну и склонился над его кроваткой. В этот миг ребенок открыл глаза и улыбнулся ему. Франсуа улыбнулся в ответ и поклялся, что ни за что Луи не будет походить на свой зловещий прообраз. Кровь — это одно, а воспитание — совсем другое. Франсуа сам им займется и сделает из него настоящего де Вивре!

***

Холода ударили на следующий день, 20 ноября. И не просто холода, а мороз — столь же ужасный, сколь и внезапный, напоминающий тот, что случился в страшную зиму 1223 года. Под свинцовым небом замерзало все, становясь хрупким, как стекло. В большом зале замка Вивре, наконец-то законченном, нельзя было находиться дальше, чем в десяти шагах от камина. Приходилось постоянно оставаться возле очага. Именно там и были поставлены кроватки обоих детей, а слуг обязали днем и ночью подкладывать поленья в огонь.

Редкие путники, забредавшие в Вивре, рассказывали о лютости мороза невероятные вещи: будто замерзли все реки — Сена, Луара, Рона; оголодавшие волки забегают даже в Париж. К воротам одного постоялого двора подъехал мертвый всадник, да так и остался сидеть, примерзший к седлу.

Рассказывали и о другом. Например, о паломничестве Карла Блуаского…

Карл де Блуа и раньше давал доказательства редкостного благочестия, посещая мессу и причащаясь по нескольку раз на дню, так что собственные сторонники даже прозвали его «святым Карлом из Блуа». Как только было подписано перемирие с его врагом Монфором, он тут же воспользовался этим, чтобы исполнить необычайный обет. Средь зимы, босиком, в одной полотняной рубахе, с головой, посыпанной пеплом, он отправился из Динана в Мон-Сен-Мишель, неся на плечах золотой ковчег с мощами св. Мишеля. Добравшись к подножию горы, на котором расположено аббатство, он, несмотря на изнурение, без посторонней помощи взобрался наверх по обледенелым улицам и поместил наконец раку с мощами в церкви. Его пальцы к ней так примерзли, что, когда он их разжал, на металле осталась кожа…

В ту же зиму король Иоанн тоже совершил необычайный поступок, но в другой области. Когда один заезжий рыцарь поведал об этом Франсуа, тот едва поверил. Однако позже факт подтвердился: Иоанн Добрый действительно добровольно вернулся в Англию, чтобы снова стать там пленником!

На сей раз, причина заключалась в делах семейных: чтобы обеспечить внесение королевского выкупа, который еще не весь был выплачен, Эдуард III удерживал заложниками всех сыновей короля Франции, за исключением дофина. Принцы находились в Кале без особой охраны, поскольку дали слово, что не убегут.

Однако второй сын Иоанна Доброго, Людовик Анжуйский, сильно скучал по своей молодой жене, Марии де Шатильон, в которую был влюблен без памяти и с которой провел лишь одну брачную ночь. Он испросил у англичан позволения отправиться на богомолье к Божьей Матери Булонской. Но, очутившись в Булони, где его ожидала Мария, Людовик Анжуйский наотрез отказался возвращаться. Отец написал ему письмо, полное упреков, отправил к нему дофина, чтобы тот убедил брата сдержать слово, но все впустую. И тогда Иоанн Добрый решил сделать то, к чему побуждал его феодальный долг: стать пленником вместо своего сына.

Советники и дофин всеми средствами пытались отговорить короля от безумной затеи. Радеть о чести семьи, конечно, весьма благородно, но ведь Иоанн является, помимо всего прочего, королем Франции. Поступая таким образом, он дает своему врагу козырь, на который тот и надеяться не смел. Но все уговоры оказались напрасной тратой времени. В первый день нового, 1364 года Иоанн II отправился в дорогу и 15 января был уже в Лондоне. Эдуард III принял его с радостью, о которой вполне можно догадаться. Иоанн сразу же завел речь о крестовом походе, но это ничуть не заинтересовало его кузена, который зато поспешил предложить ему пересмотр договора, заключенного в Бретиньи…

***

Морозило не переставая с 20 ноября 1363 года по 15 марта 1364-го. Только в этот день Франсуа, который уже давно поправился, покинул Вивре в сопровождении Оруженосца.

Незадолго перед тем он получил от королевского посланца приказ присоединиться к дю Геклену в Удане. Готовились к столкновению с войсками Карла Злого, который собирался возобновить боевые действия. Чтобы командовать своими англичанами и наваррцами, Карл Злой нанял одного из лучших полководцев того времени, Жана де Гральи, пресловутого капталя де Бюша, а также набрал солдат из разбойничьих «дружин», чтобы увеличить свои силы. В свою очередь, и дофин созвал войско, отдав его под начало дю Геклена.

Путь, который избрал на сей раз Франсуа, пролегал севернее дороги на Сольё, по которой он ехал два года назад, но ужасы, встреченные по пути, были все те же. Понторсон, Мортен, Аржантан, Лэгль… череда разоренных деревень. Франсуа уже не был этим так потрясен, как в предыдущий раз; первая боль прошла, сердце очерствело. Что касается Оруженосца, то для бывшего солдата Малыша Мешена все это было не в диковину, он и не такое видал!.. В сущности, их обоих обуревало одно желание: повстречать кого-нибудь из этих негодяев и рассчитаться с ними. Возле Лэгля им повезло.

Их насторожил дым, поднимавшийся над большим крестьянским двором, стоявшим на отшибе. Они погнали туда коней галопом. Шесть человек грабили хозяйство, уже охваченное огнем. На скотном дворе крестьянин, его жена и дети, стоя на коленях, умоляли мародеров пощадить их. Завидев Франсуа с Оруженосцем, грабители вскочили на коней, и бой начался. Замахнувшись мечом, Оруженосец бросился на двоих всадников. Опять его уловка сотворила чудо: в последний момент он перехватил оружие другой рукой и убил того, что слева. Потом оборотился против второго, и тот, сбитый с толку приемом, с которым раньше не сталкивался, вскоре последовал за первым. Покончив со своими врагами, Оруженосец помчался на помощь Франсуа, который схватился с четырьмя остальными.

Это потребовало от сира де Вивре напряжения всех его сил. Хоть Франсуа и умел сражаться против четверых, требовалась исключительная виртуозность, чтобы отражать все их выпады боевым цепом. Подлетев стрелой, Оруженосец сразу же избавил своего господина от одного из противников, поразив того в спину. Двое других повернулись к нему, но, тоже смущенные непривычным способом вести бой, пали в свою очередь. И только тут Франсуа удалось вдребезги разбить голову последнему мародеру. Оборвав благословения перепуганных крестьян, они уехали. Удивленный Франсуа долго смотрел на своего спутника, скачущего рядом в молчании: тот в одиночку уложил пятерых, в то время как сам он — одного-единственного!..

Франсуа и Оруженосец добрались до Удана 24 марта, в Пасхальное воскресенье. Вся армия присутствовала на праздничной мессе; толпа коленопреклоненных рыцарей теснилась вокруг церкви, слишком маленькой, чтобы вместить всех. После службы Франсуа явился представиться дю Геклену. Тот приветливо его принял, сообщил новости о Тифании и заключил:

— Сейчас нам скучать не придется!

Скучать действительно не пришлось. В тот же самый день войско отправилось осаждать Рольбуаз, замок, который удерживал Джон Джоуэл, англичанин на службе у Карла Злого. Собственно, слово «замок» было не совсем точным. Речь шла скорее об одной башне, но такой высокой и с такими толстыми стенами, что ничего подобного Франсуа раньше не видел. Казалось, взять ее невозможно.

Однако дю Геклен пытался сделать это. В его распоряжении имелась довольно внушительная артиллерия, и в течение многих дней он вел непрерывную пальбу. Совершенно впустую! Ядра отскакивали от стен под смех защитников, чьи головы высовывались из-за зубцов… И тут поступил приказ дофина: оставить Рольбуаз, взять Мант или Мёлан.

Отказавшись от внушительной артиллерии, дю Геклен решил прибегнуть к хитрости. Он ушел с небольшим войском и прибыл к Манту в воскресенье, 7 апреля. В соседнем лесу он спрятал три сотни всадников, среди которых были и Франсуа с Оруженосцем. Потом взял из своих людей тридцать человек и вместе с ними переоделся в крестьян. Франсуа был немного разочарован тем, что не попал в их число, но дю Геклен отобрал своих старых боевых товарищей по Броонскому лесу, привычных к такого рода проделкам: своего кузена Оливье де Мони, Оливье де Порсона, Жана ле Бутейе, Ролана де ла Шене, Леона дю Валя…

Итак, сидя в лесу на коне, Франсуа видел сквозь деревья, как они спустились к городу со стадом овец и воловьей упряжкой. План был хитроумен. Как только овцы пройдут в ворота, из леса ударят рыцари. Стадо затруднит действия гарнизона. Что касается запряженной волами повозки, то она была заполнена тяжелыми камнями, сверху прикрытыми соломой. Ее предполагалось оставить на подъемном мосту, чтобы помешать защитникам поднять его…

Франсуа, Оруженосец и их товарищи смотрели во все глаза. Стража без всяких опасений пропустила лжекрестьян, и, когда последний баран прошел через городские ворота, те ринулись в атаку безудержным галопом… Неожиданность была полная. Оказавшись внутри, дю Геклен и его люди, сбросив крестьянскую одежду, напали на стражников. Некоторое время им приходилось нелегко, но стремительное прибытие трех сотен всадников смело все на своем пути. Город был добросовестно разграблен, а те из жителей, кто пытался оказать сопротивление, истреблены.

Одним из основных качеств дю Геклена было умение не терять времени даром. Сразу же после этого он отправился на соединение с основными своими силами и на следующий день уже приступил к осаде соседнего с Мантом города — Мёлана. Поскольку и речи быть не могло, чтобы взять город с налету, дю Геклен заставил говорить порох. Бомбардировка возобновилась с той же силой, что и при осаде Рольбуаза, но на этот раз с гораздо большим успехом. Два дня спустя под одну из башен была подведена мина, и, когда та взлетела на воздух, осажденные предпочли сдаться, что не помешало разграблению города. Потом войско разделилось надвое: одна половина осталась на месте, а другая вернулась к Манту, чтобы занять его и оградить тем самым от любой неожиданности.

Франсуа оказался в этой второй половине. В воскресенье 21 апреля 1364 года он был в соборе и слушал мессу. Сразу же по окончании службы какой-то рыцарь подбежал к подножию алтаря, повернулся лицом к присутствующим и крикнул:

— Король Иоанн умер!..

После секундного удивления священник опомнился и начал заупокойную молитву:

— Pro rege ora, Domine…

Франсуа молился вместе с остальными. Но в глубине души он был рад. Потому что дофин, молодой человек, его ровесник, давший доказательства удивительного благоразумия в столь опасных обстоятельствах, стал, наконец, Карлом V! И даже Карлом Мудрым, потому что умел выбирать лучших из лучших, потому что именно он открыл дю Геклена. А с дю Гекленом Франсуа только что взял два города, один за другим. Ему казалось, что это начало новой эры. Черные времена миновали. Франсуа был уверен, что отныне будет шествовать от победы к победе, пока не настанет окончательное торжество.

***

В Лондоне с того самого момента, как в ночь с 8 на 9 апреля скоропостижно скончался король Иоанн, воцарилась мрачная атмосфера. Все умы были напряжены. Эдуарда новость сразила. Он долго оставался у изголовья усопшего короля, теперь ставшего для него бесполезным. В первый раз кузен застал его врасплох и поставил в тупик. Отныне Эдуарду придется сражаться с его сыном, а это уже совсем другое дело…

Дофин Карл покинул Париж, чтобы короноваться в Реймсе. В тот же самый день в Понтуазе он встретил дю Геклена и отдал ему свои первые королевские приказы. Настало время покончить с Карлом Злым, пора собираться на битву.

Таким образом, пока новый король двигался к Реймсу, дю Геклен собрал свою армию и стал подниматься вверх по течению Сены в поисках неприятеля. Кроме французских и бретонских рыцарей, уже бывших под его началом, дю Геклен вдруг получил неожиданное подкрепление: к нему на подмогу явились гасконцы. Здесь были лучшие люди капталя: сиры д'Альбре, де Помье, де Лестрад, как раз те самые, что отличились при Пуатье, а теперь без всяких колебаний обернули оружие против своего бывшего вождя. Неужели они тоже почуяли, что ветер переменился?..

Узнав, что армия Карла Злого находится близ Эврё, дю Геклен велел своим войскам перейти Сену у Пон-де-л'Арша. На левом берегу Франсуа поджидал немалый сюрприз: к ним только что присоединился отряд Протоиерея!.. На какое-то мгновение Франсуа показалось, что он ошибся, но это был точно Арно де Серволь, в доспехах, со своим щитом на груди — идущий золотой олень на лазоревом поле, окаймленном бордюром из золотых безантов. Франсуа поскакал навстречу Протиерею с радостным приветствием. И получил в ответ лишь холодный кивок. Смущенный таким приемом, Франсуа выразил удивление:

— Вы меня не узнаете?

— Я никогда никого не забываю. Что вы от меня хотите?

— Поблагодарить вас еще раз.

— Я же сказал вам, что это ни к чему.

— Позвольте мне, по крайней мере, порадоваться, что вижу нас обоих на одном пути.

Протоиерей не ответил… Франсуа пригляделся к нему повнимательнее. Что-то ледяное появилось в его чертах. Да, это был он, но отнюдь не тот же самый. Арно де Серволь опять сменил маску. Кости легли по-новому. Игра продолжалась… И пока тот удалялся, Франсуа снова задал себе вопрос, на который ни у кого, кроме Бога, не находилось ответа: кто же он такой все-таки, этот Протоиерей? Еще некоторое время Франсуа задерживался в его отряде, ища глазами Бидо ле Бурка, но так и не нашел. Он выяснил, что после Бринье того никто не видел…

Войско капталя де Бюша находилось немного далее по направлению к Эврё. Кроме англо-наваррцев Карла Злого, оно включало в себя бриганов со всей Нормандии: Джона Джоуэла с его англичанами, покинувшего башню Рольбуаз, Роберта Чезнела по прозванью Рукорез, Жака Плантена по прозвищу Ослепитель и многих других…

В среду 15 мая Бертран дю Геклен приблизился к противнику, расположившемуся на холме. Холм возвышался над рекой Эр и деревушкой Кошрель. Геклен сразу же собрал военный совет. Поскольку противник занимал благоприятную позицию, и речи не могло быть о том, чтобы атаковать его в этих условиях. Приходилось оставаться на месте и ждать, пока враг не совершит какую-нибудь ошибку… Среди тех, кто слушал дю Геклена, нашлось немалое количество и таких рыцарей, которые привыкли атаковать, во что бы то ни стало — ради славы, в полном презрении ко всему остальному. Но король совершенно определенно указал на дю Геклена как на их полководца, поэтому не возражал никто. Раздался лишь один-единственный голос, принадлежавший графу д'Оксерру, самому благовоспитанному дворянину из всех собравшихся:

— Мессир дю Геклен, мы вам повинуемся. И я предлагаю избрать всеобщим боевым кличем ваш собственный: «Божья Матерь, Геклен!»

Предложение было принято с воодушевлением, и по всему войску, располагавшемуся на ночь, отдан соответствующий приказ. Битва должна была состояться на следующий день, в четверг 16 мая.

***

С самого утра стало очевидно, что день ожидается знойный. Не было ни малейшего движения воздуха, солнце нещадно палило. Ветераны обеих армий вспоминали Креси. Дю Геклен перешел через Эр, приблизился к холму и остановился…

Наверху капталь разделил свою многочисленную, но разношерстную армию на три части: англичане, которых возглавил он сам; люди из «рот» под командой Джона Джоуэла; и наваррцы, во главе которых он поставил Санчо Лопеса. Внизу, между холмом и Эром, сплошной массой стояло французское войско. Но этой ночью дю Геклен позаботился и о тактической диспозиции: в ближайшем лесу были спрятаны пять сотен всадников, которым надлежало атаковать по его приказу.

Потянулось ожидание. Франсуа и Оруженосец находились в середине войска, неподалеку от самого дю Геклена и его черного двуглавого орла на серебряном поле. По мере того как шло время и жара усиливалась, неподвижность делалась невыносимой. Франсуа буквально варился в своих доспехах, завидуя Оруженосцу и простым солдатам, снаряженным гораздо легче, с каской на голове вместо глухого шлема…

Наступил полдень. Время от времени какой-нибудь всадник или пехотинец падал с металлическим лязгом. Дю Геклен понял, что капталь слишком осторожен, чтобы спускаться при таких обстоятельствах. И тогда он испробовал последнюю хитрость: сделал вид, что отступает, чтобы побудить противника к преследованию. Он велел трубить отход, и войско начало переправляться обратно через Эр.

Сверху Жан де Гральи, капталь де Бюш с досадой наблюдал этот маневр. Дю Геклен оказался лучшим стратегом, чем все те, с кем он сталкивался до этого. Капталь надеялся, что противник ударит на холм. Геклен этого не сделал. Битва, таким образом, состоится позже, поскольку у него самого не было ни малейшего желания сниматься с места. Но тут к капталю галопом примчался Джон Джоуэл.

— Сир! Сир! Спускаемся скорее! Разве вы не видите, что французы бегут?

Капталь покачал головой:

— Не верьте. Это они нарочно, чтобы выманить нас.

Но Джоуэл его больше не слушал. Он уже умчался к своему полку и отдал приказ идти в атаку. По кличу «Святой Георгий! Наварра!» Джон Джоуэл и его «роты» скатились с холма…

Жан де Гральи зарычал от ярости. Подчиненный дорого заплатит за ослушание! Но не мог же он позволить англичанину атаковать в одиночку — тот будет немедленно раздавлен. Нехотя, вынуждаемый к этому обстоятельствами, Жан де Гральи тоже отдал своим людям приказ атаковать. Совсем как при Креси, одна из армий завязала сражение вопреки воле своего полководца. Разница была в том, что на этот раз так поступили не французы, а их противники.

Видя, как над холмом поднимается пыль, дю Геклен не смог сдержать радости. Он приказал войску развернуться, и над берегами Эра пронесся громогласный клич:

— Божья Матерь, Геклен!

Джон Джоуэл и его люди, примчавшиеся первыми, были изрублены в куски. Они-то готовились преследовать бегущих, а тут вдруг обнаружили, что атакуют их самих; ими овладела паника. Джона Джоуэла захватил в плен Оливье де Мони, а Жак Плантен Ослепитель и Роберт Чезнел Рукорез расстались с жизнью.

Франсуа скакал вдогонку беглецам. Уже второй раз в жизни он не кричал в бою «Мой лев!». Сначала это случилось при Берси, когда свой родовой клич он заменил призывом Франции, а теперь здесь — присоединяя свой голос к общему хору:

— Божья Матерь, Геклен!

Он только что выбил из седла какого-то всадника и вдруг вскрикнул — на этот раз от гнева. Протоиерей уходил! Прямо посреди битвы он уводил свой отряд на ту сторону Эра! Так вот, значит, какую роль явился он сыграть в этот майский четверг при Кошреле, — роль предателя! Начался новый поворот на его извилистом пути, ведущем прямиком в ад…

Именно в этот момент в бой вступил капталь со своими англичанами, лучшими солдатами его армии. Их прибытие, совпавшее с предательством Протоиерея, изменило лицо битвы. Войска Карла Злого опомнились, французы начали отступать.

Франсуа заметил капталя и изо всех сил стал пробиваться к нему. Капталь! Убийца Туссена! Никогда больше Провидение не представит лучшего случая отомстить!

Но сейчас это казалось невозможным: французские рыцари отхлынули в беспорядке, увлекая Франсуа за собой. И тут поднялось облако пыли. Но не над холмом, а над соседним лесом. Именно этот момент выбрал дю Геклен, чтобы бросить в атаку свои пять сотен всадников.

Они ударили капталю во фланг, когда тот открылся, считая, что победа уже в его руках. Снова битва изменила лицо. Крики «Святой Георгий! Наварра!» сделались менее уверенными, а клич «Божья Матерь, Геклен!», наоборот, приобрел отзвук торжества.

— Божья Матерь, Геклен!

Франсуа надсаживал глотку, чтобы еще больше разжечь свой пыл. Капталь был здесь, окруженный своей личной гвардией из пятидесяти гасконцев. Не без помощи Оруженосца, все такого же грозного в бою, Франсуа, наконец, пробился к своему врагу.

И сразу же понял, что его задача будет не из легких. Он оказался лицом к лицу с отборными рыцарями, с равными себе, с прошедшими через все битвы и знавшими одни лишь победы. Удар меча достиг шлема Франсуа, другой угодил в грудь. И в том и в другом случае сталь доспехов устояла, но впредь надо быть осторожнее: чтобы убить капталя, необходимо сперва уцелеть самому.

Но Франсуа так и не смог отомстить Жану де Гральи, капталю де Бюшу. Тот увидел, как побежали наваррцы Санчо Лопеса, и понял, что победа досталась французам. Не имея, в отличие от покойного короля Иоанна, никакой охоты к бессмысленному героизму, он решил сдаться ближайшему же всаднику, которым оказался бретонский оруженосец по имени Робер Боден. Ему-то и выпала удача пленить самого капталя. Битва при Кошреле закончилась. Это была победа. Первая за двадцать шесть лет!

В Реймс со счастливой вестью во весь опор помчался гонец. Он прибыл туда 18 мая, в субботу, накануне коронации. И на следующий день, на Троицу, святым миром из святого сосуда, освящая божественным правом земную власть, был помазан король-победитель.

***

Карл V торжественно вступил в столицу во вторник 28 мая 1364 года. Но не только его собирался бурно приветствовать парижский люд, высыпавший на улицы. Королей, возвращающихся после коронации, тут и раньше видали. Однако на этот раз находился в королевской свите еще и некий Бертран де Геклен, имевший одну чрезвычайную особенность, можно сказать единственную в своем роде: он выиграл битву! Чего не случалось уже так давно, что людям стало казаться, будто этого никогда больше и не случится. И поэтому они толкались, желая собственными глазами посмотреть, на что похоже это редкое явление, это чудо природы!

Чтобы и Геклен смог получить причитающуюся ему долю рукоплесканий, Карл V отказался от намерения ехать с ним рядом: иначе толпа наградила бы их общими почестями. Поэтому король разделил процессию надвое. Сам он ехал впереди с королевой, принцами крови и своим двором, а вторую группу составили дю Геклен и его солдаты.

Молодой король уже принял горячие приветствия, а толпа все ждала… Было известно, каков герб дю Геклена: черный двуглавый орел с красными когтями и гребнем на серебряном поле; ошибиться невозможно. Немного погодя появился и сам Геклен во главе своих людей, и… его встретила тишина.

Тишина удивленная и даже раздраженная. Так это, значит, и есть чудо-победитель? Вот этот чернявый коротышка с курчавыми волосами и безобразной рожей? Этот уродец на грязной лошади и есть их герой?

В свою очередь и дю Геклен, смертельно оскорбленный таким приемом, обводил толпу нехорошим взглядом и сжимался еще больше, так что казался совсем карликом.

И тут что-то произошло. Люди получше всмотрелись в того, кто проезжал перед ними. И увидели его короткие большие руки, покрытые мозолями и ссадинами, потому что часто держали оружие… Увидели его доспехи, все помятые, потому что получали много ударов… Рассмотрели его облупившийся щит, иссеченный стрелами и мечами… Встретили глазами его глаза, обведенные кругами от бессонницы… И люди поняли.

Все эти маленькие люди, собравшиеся здесь, поняли, что дю Геклен — один из них. Он был как кузнец, как башмачник, как ткач — человек, привычный к тяжелой и честной работе. Просто его ремеслом была война, а орудиями — меч и секира. У него были мозолистые корявые руки, как у крестьян, пашущих землю и обмолачивающих хлеб, как у бурлаков, тянущих баржи канатами, как у женщин, что прядут, шьют и стирают. Он — такой же, как они!..

Тот, кто выиграл битву, не походил на прочих! На всех этих рыцарей, которые отправлялись на войну, как на турнир, с шелковыми лентами и страусовыми перьями на шлемах, заботясь лишь о собственной славе да о прекрасных глазах своей дамы. А этот — дрался, чтобы защитить их и спасти. Не ради себя самого, а ради них!

В этот момент чей-то голос послышался из толпы. Дерзкий голосок парижского мальчишки:

— Бертран! Эй, Бертран!

Удивленный Геклен обернулся, увидел мальчугана и коротко кивнул головой. Кивнул попросту, как приятелю, как сообщнику, как кивал когда-то своим сорвиголовам из Броонского леса… И тут началось столпотворение. Все разом бросились к нему, исступленно крича:

— Бертран! Эй, Бертран!

Его лошадь чуть не убили, а он сам едва не задохнулся. Франсуа и прочим рыцарям, ехавшим сзади, пришлось врезаться в толпу, чтобы вызволить своего предводителя. Люди плакали, женщины поднимали над головами детей, чтобы те могли увидеть своего спасителя. И не смолкали крики:

— Бертран! Эй, Бертран!

Вот так 28 мая 1364 года Бертран дю Геклен получил свой самый прекрасный титул. Король Иоанн сделал его предводителем ополчения, король Карл мог сделать его маршалом Франции и даже коннетаблем, но он все равно будет выше этого: он навсегда останется Бертраном! Ибо не государи жалуют подлинную славу, а народ. Кто помнит во Франции имя коннетабля де Фьенна или маршала д'Одрема? Зато имя Бертрана скоро станет известно даже в самой убогой хижине, а если он продолжит свои подвиги, то это имя пройдет и сквозь века, передаваемое от дедов ко внукам…

Кроме проезда через город, не было больше предусмотрено никаких торжеств: Геклен и его люди отбыли в тот же день, а король Карл направился во дворец — держать совет со своими приближенными. Новое правление не походило на предыдущее: время турниров и рыцарских орденов осталось в прошлом, настала пора действий и трудов.

Франсуа вернулся в Вивре в середине сентября, после того как сопроводил дю Геклена к Котантену, последнему оплоту Карла Злого. Под началом Геклена Франсуа участвовал во взятии Карантана и Валони. Потом вместе с ним перебрался в Бретань.

Война между партиями Блуа и Монфора возобновилась. Конечно, дю Геклен должен был сражаться за короля и за Францию, но у него был также долг защищать своего сюзерена. Карл Блуаский затребовал своего вассала у Карла V, как только была завершена Котантенская кампания. Дю Геклен перешел Куэнон с бретонцами из своего войска. Когда они проходили поблизости от Вивре, Франсуа воспользовался этим, чтобы повидать своих.

Никогда еще не возвращался он таким веселым, таким торжествующим. Франсуа нашел Ариетту еще более прекрасной, чем когда бы то ни было; Луи в свои девять с половиной месяцев тоже был великолепен, хоть и странно спокоен. Что касается Изабеллы, приближавшейся к своему трехлетию, то в замке только ее и было слышно, такая она была шумная и подвижная.

В этот раз Франсуа поведал своей жене обо всем, что пережил: о схватке у фермы близ Лэгля, о взятии Манта и Мёлана, о победе при Кошреле, о триумфальном въезде в Париж… Франсуа был счастлив, рассказывая все это. Он говорил о войне, какой не знали ни его отец, ни дядя, о войне ясной, блестящей, победной! Они избавили Иль-де-Франс и Нормандию от «рот», они побили коварного наваррского короля, пытавшегося, опираясь на англичан, завладеть французским престолом, а теперь вернут Жанне де Пентьевр и ее мужу герцогство Бретонское, принадлежащее им по праву…

Ариетта спросила у Франсуа, надолго ли он приехал. Он ответил, что уедет завтра же утром. И тут Изабелла, жадно слушавшая его рассказ, воскликнула:

— Расскажите еще, отец!

— Но я уже все рассказал…

— Нет. Расскажите, как вы бьетесь! Как сражаетесь своим оружием! Как убиваете врагов!

Сначала Франсуа отказывался, но Изабелла так настаивала, что пришлось уступить. Он описал освобождение фермы, по возможности смягчив детали. Ребенок хлопал в ладоши. Франсуа испытал странное чувство. Он всегда воображал себе, как рассказывает о своих подвигах сыну, однако слушает его сейчас дочь, а будущий рыцарь де Вивре оказался похож на советника короля Англии… Когда Франсуа завершил свой рассказ, Изабелла спросила его:

— А меня вы завтра возьмете с собой на войну?

И, услышав отрицательный ответ, залилась слезами.

Франсуа уехал на следующий день, сопровождаемый через весь лабиринт заплаканной Изабеллой и Ариеттой, скрывающей под улыбкой свою тревогу. Он обещал скоро вернуться. С Гекленом дело не затянется…

Франсуа и Оруженосец торопились, чтобы поскорее присоединиться к армии, которая должна была прибыть в Ренн. В тот день они биться не собирались, однако сразу же по выезде из леса Вивре столкнулись с каким-то рыцарем в сопровождении оруженосца. Франсуа спросил:

— Вы за Блуа или за Монфора?

Рыцарь ответил с сильным английским акцентом:

— Я за единственного герцога — Жана де Монфора!

Франсуа опустил свое забрало, незнакомец сделал то же самое, и бой начался. Оба рыцаря помчались друг на друга; схватились и их оруженосцы. Англичанин был дороден и медлителен. Франсуа легко отбил удар его меча. Он мог ударить в свою очередь, но передумал. Почему бы не взять этого англичанина в плен? Тогда бы все снова стало на свои места. Франсуа взмахнул своим цепом и сумел ловко закрутить цепь вокруг меча. Потом дернул. Его противник остался без оружия.

В тот же миг галопом подоспел Оруженосец, прикончивший своего противника. Рыцарь закричал:

— Прошу пощады!

Франсуа опустил оружие и принял железную перчатку с правой руки, которую тот ему протянул.

— Вы мой пленник. Ваше имя?

Рыцарь поднял забрало.

— Томас Бедхэм.

Франсуа побледнел:

— Туссенов Бедхэм?

— Не понимаю вас…

— Не вы ли в свое время приговорили к котлу одного из сподвижников дю Геклена?

— Возможно. Какое это имеет значение?

— Ответьте: да или нет?

— Да, но…

Глаза Франсуа гневно блеснули. Выходит, он имел возможность отомстить тому, кто отправил Туссена на смерть, и не сделал этого! Сам того не осознавая, Франсуа снова поднял руку с боевым цепом. Жирное и красное лицо Бедхэма побледнело, но Франсуа вовремя опомнился и опустил руку. С пленниками так не поступают. Это было бы убийством.

***

На следующий день Франсуа и Оруженосец присоединились к своей армии в Ренне. Отныне во главе ее стоял Карл Блуаский, а дю Геклен и его люди должны были лишь выполнять приказы герцога. Бедхэма перевели в тот дом в городе, где содержались все пленные. До тех пор пока за них не внесут выкуп, им предстояло повсюду следовать за армией. После каждой остановки они вновь пускались в путь под надежной охраной.

Армия Жана де Монфора и его английских союзников находилась южнее, неподалеку от Ванна, и, казалось, не имела намерения уходить оттуда. Карл Блуаский, ожидавший прибытия остальных бретонских подкреплений, тоже решил остаться на месте и дать неприятелю возможность подойти.

За время своего пребывания в городе Франсуа вновь обрел хорошее расположение духа. Сожаления о том, что он не убил Бедхэма, покинули его. Разве это воскресило бы Туссена? Зато взять в плен англичанина представляло собой еще одну победу. Уже который месяц все удавалось, да и могло ли не удаваться?

Кроме того, у Франсуа имелся план: дорога на Ванн шла мимо Куссона. Как и в случае с Вивре, он завернет туда, покинув ненадолго армию. Прежде чем идти в бой, он проведет несколько часов среди дорогих его сердцу воспоминаний…

Карл Блуаский покинул Ренн 26 сентября. Вечером армия сделала привал в Бэн-ле-Бретань. На следующий день Франсуа был бы уже в Куссоне.

Он как раз подкреплялся в компании с Оруженосцем, когда к нему явился какой-то человек. Франсуа сразу же узнал его: это был Мардохей Симон, сын Елеазара. Во время своего последнего пребывания в Куссоне Франсуа видел его лишь мельком, поскольку тот держался весьма сдержанно; молодой еврей лишь почтительно поприветствовал хозяина замка и сразу же удалился, чтобы оставить того наедине с отцом, на которого, впрочем, сам был удивительно похож.

Мардохей Симон приблизился к огню. Едва увидев его трагическое лицо, Франсуа вскочил.

— Что случилось?

— Я отправил гонца в Вивре, но вчера он вернулся, объявив мне, что вы на войне. Тогда я счел нужным явиться сам.

Мардохей был бледен.

— На прошлой неделе приходили англичане, монсеньор! Они разорили Куссон…

Франсуа не мог в это поверить. Не мог!

— Что ты плетешь? Куссон неприступен!..

— Не замок, монсеньор, деревню…

Мардохей Симон был примерно в том же возрасте, что и Франсуа. Они стояли лицом друг к другу, трудно сказать — кто бледнее.

— Рассказывай!

— Англичане пришли рано утром. Встали между замком и деревней, чтобы никто не мог спастись, и начали разорять дома.

— Надо было сделать вылазку!

— Именно это и приказал мой отец. Но людей в гарнизоне оказалось недостаточно. Они дали себя побить и вернулись в замок. Англичане весь день терзали Куссон — огнем и мечом. А ночью, оставив после себя один пепел, ушли.

Повсюду в лагере слышны были веселые голоса. С самого начала похода настроение у всех было уверенное, приподнятое, почти восторженное. И один только Франсуа чувствовал, как погружается в пучину ужаса… Он сгреб Мардохея за его платье — длинное одеяние в черную и белую полоску.

— Почему приехал ты? Почему не твой отец? Чувствует себя виноватым?

— Да, монсеньор. Он почувствовал себя виноватым. И повесился на замковой виселице в ту же ночь…

Франсуа разжал кулаки. Уронил руки.

— В деревне все погибли?

— Не все. Некоторым удалось убежать.

Франсуа поморщился. Размягчаться нельзя, надо действовать. После самоубийства Елеазара Куссон остался без главы. Долго так продолжаться не может. Франсуа посмотрел на молодого человека, столь похожего на своего отца, который до самой смерти оставался верен долгу и собственной суровой совести.

— Отец передал тебе свои знания?

— Да, монсеньор. Он обучил меня всему.

— Сможешь завтра занять его место?

Мардохей Симон посмотрел на Франсуа глубоким взглядом.

— Почему после того, что случилось, вы хотите этого от меня?

— Потому что такова моя воля! Отвечай!

— Если такова ваша воля, значит, такова воля Господа. Я повинуюсь и буду молить Его, чтобы Он дал мне для этого силы.

Франсуа тотчас же начал перебирать меры, одну за другой, которые необходимо было предпринять. Это был единственный способ отвратить горе и ужас.

— Обойдешь округу в поисках крестьян, чтобы заменить погибших солдат. Вдвое увеличишь замковую охрану. Через какое-то время ты выдашь лук каждому способному носить оружие. Затем ты…

Франсуа внезапно осекся. Ему вспомнилось нечто не имеющее имени…

— А мельница?

Разумеется, Мардохей не знал историю Франсуа и Маргаритки. Поэтому он отвечал без всякой задней мысли:

— Сгорела, как и все остальное.

— А… хозяева?

— И мельник, и мельничиха погибли.

— А их дети?

На этот раз Мардохей выразил искреннее сочувствие.

— У мельниковой жены как раз незадолго перед тем родились близнецы. Им едва исполнилось три месяца. Англичане зажарили их, как ягнят.

Франсуа схватил Мардохея и стал неистово трясти.

— Плевать мне на близнецов! Я о девочке говорю, ей должно быть лет десять!

— Она тоже погибла, монсеньор. Ее изнасиловали и убили, как и мать…

— А-а-а-а-а!..

Франсуа испустил дикий вопль, неописуемый, нечеловеческий… На глазах Мардохея и Оруженосца, оцепеневших от ужаса, он схватил секиру и скрылся куда-то в ночи. Франсуа промчался через весь лагерь к коровьему загону, куда на ночь помещали пленников. Часовой попытался остановить его.

— Что вам угодно, монсеньор?

Франсуа с секирой в руке оттолкнул его с такой силой, что тот упал навзничь. Завидев молнии в глазах француза и пену на его губах, пленники, собравшиеся было поужинать при свете костров, повскакали на ноги. Поваленный на землю часовой кликнул своих товарищей и теперь бежал вслед за Франсуа. А тот, наконец, нашел того, кого искал. Бедхэм вскочил, как подброшенный пружиной. Его толстое багровое лицо побелело.

— Что вам угодно, рыцарь?

Вместо ответа Франсуа замахнулся секирой.

— Монсеньор, я же ваш пленник! Что вы делаете?

Растерявшийся Бедхэм отступал.

— Я пришел творить правосудие!

— Но, монсеньор, я ведь ничего не сделал.

— А Маргаритка что-нибудь сделала?

Инстинктивно Бедхэм закрыл рукой лицо.

— У меня же нет оружия! Бога ради!

Первый удар отсек ему кисть.

— А у Маргаритки было оружие? А у Флоры было оружие?.. Ей было десять лет!

Франсуа ударил еще, потом еще… Его окружили стражники, безуспешно пытаясь удержать. А Франсуа все рубил и рубил, повторяя при каждом ударе секиры глухим голосом:

— Десять лет!.. Десять лет!.. Десять лет!..

Томас Бедхэм уже превратился в бесформенную кучу, когда одному из стражников удалось обезоружить его убийцу. Франсуа убежал в темноту…

После долгих поисков Оруженосец нашел его, наконец, на опушке леса. Прислонившись головой к дереву, Франсуа плакал, напевая какую-то грустную и нежную песенку, тихонько, почти про себя, как это делают молодые девушки. Оруженосец подошел поближе и услышал:

Кому поведать горе мне,

Кроме ракушек морских?..

Оруженосец сходил в лагерь, вернулся с бочонком вина и поставил его рядом со своим господином, который все еще плакал, прислонившись к дереву… Утром, когда армия снималась с лагеря, Франсуа был так пьян, что его пришлось погрузить на повозку вместе с ранеными и больными.

***

Обе армии встретились при Оре, неподалеку от Вана, в субботу 26 сентября 1364 года, остановившись по обе стороны Лоша, небольшой речки, впадающей в море. Монфор и его люди расположились на одном холме, Карл Блуаский — на другом, а потом и те и другие принялись ждать… Через некоторое время, поскольку никто из противников не хотел двигаться с места первым, отправили парламентеров. В одном пункте согласие было достигнуто: все это слишком затянулось, необходимо дать решающее сражение. Для чего надлежит покинуть свои благоприятные позиции и встретиться на ровной местности. Там и решится судьба обеих армий.

На следующий день, в воскресенье 30 сентября, обе армии отстояли мессу, после чего люди Монфора перешли Лош. Соперники выстроились в боевые порядки.

Все это должно было восхитить Франсуа. Вокруг него звучали самые громкие имена Франции: графы д'Осер и де Жуаньи, Заика де Виллен, Эсташ де ла Оссей, Тибо дю Пон; но в первую очередь, конечно, тут были славнейшие бретонские рыцари: Робен Рагнель, отец Тифании, герой Битвы Тридцати, и сам Жан де Бомануар, предводитель тех Тридцати. Если бы Франсуа только сказали, когда он был еще подростком, что со временем ему предстоит сражаться с ними плечом к плечу, какую бы радость он испытал!

Но в это хмурое сентябрьское воскресенье у Франсуа во рту был привкус пепла, которым он был обязан как своему похмелью, так и горю, поселившемуся в его душе. Он единственный среди всеобщего подъема и воодушевления был молчалив и замкнут.

В неприятельской армии собрались не менее известные бароны. Жан де Монфор решил не сам командовать ею, но предоставить это дело Джону Чандосу, самому замечательному английскому полководцу, разделившему вместе с Эдуардом III победу при Креси, а с Черным Принцем — при Пуатье. Были там также: Хью Калверли, гигант, некогда пленивший дю Геклена, и Роберт Ноулз, самый опасный из предводителей английских «рот». Но присутствовали тут и бретонцы, среди которых выделялся Оливье де Клиссон, рыцарь великих достоинств, избравший, к несчастью для сторонников Карла де Блуа, партию Монфора.

Обе армии разделились на три полка каждая. В центре — Карл де Блуа против Жана де Монфора. Слева в войске блуасцев — дю Геклен и его бретонцы против Ноулза и его англичан. Справа — граф д'Осер против Оливье де Клиссона… Хью Калверли здесь не было. Минувшей ночью Чандос скрыл его на холме вместе с пятью сотнями отборных всадников, чтобы те ударили в нужный момент. Это было как раз то самое, что сделал дю Геклен при Кошреле. Без сомнения, так поступил бы он и на сей раз, если бы смог. Но командовал теперь не он, а Карл Блуаский. А у Карла Блуаского не оказалось должной предусмотрительности, которой в избытке обладал противник. Вместо того чтобы доверить войска наилучшему полководцу, он захотел командовать сам.

Поле боя, в отличие от многих других, не отличалось сложным рельефом; не было ни дорог, ни ручьев, ни обрывов, ни виноградников, ни крестьянских дворов, ни даже деревьев. Это была плоская равнина — каменистая пустошь, поросшая утесником, где в изобилии водились лишь гадюки.

В течение довольно долгого времени армии наблюдали друг за другом. Все шесть стягов шести полков были хорошо заметны, каждый стяг напротив стяга противника. В центре возвышались два совершенно одинаковых знамени, оба с ровным горностаевым полотнищем — гербом Бретани, ясно указывая цель предстоящей битвы: одно из них было здесь явно лишним…

Ни одна из партий не захотела начинать первой, и ожидание длилось бы еще долго, если бы не случайность: белая борзая Карла Блуаского внезапно выскочила из рядов и оказалась на стороне Монфора. Это было ужасное предзнаменование: животное покорилось новому хозяину. Приходилось действовать без промедления. Карл де Блуа велел трубить в трубы, и вся его армия устремилась на врага.

Схватка была неистовой, и долго оставалось неясным, на чьей стороне перевес. Позиции в центре удерживались на равных. Справа Клиссон, раненный в лицо, потерял глаз, но зато его полк теснил полк д'Осера. Слева же, наоборот, неудержимо продвигался вперед двуглавый орел дю Геклена…

Никогда Франсуа не убивал больше, чем в то воскресенье, 30 сентября 1364 года, при Оре. Для него имело значение лишь одно: убивать. Только этим он мог немного успокоить свою невыносимую боль.

Он находился в первых рядах полка дю Геклена и благодарил небо, что перед ним оказались одни англичане.

Конечно, и в бою против бретонцев Франсуа исполнил бы свой долг и крепко бился, но не с такой яростью. В первый раз он вытащил из ножен меч и рубил левой рукой, в то время как правой по-прежнему крутил боевым цепом. Сколько народу полегло в тот день под этими ударами? Человек двадцать, а может, и все тридцать, не говоря уж о тех, кто не оправился от ран или был добит другими…

Франсуа вспомнил слова Протоиерея: «Когда убиваешь одного — ты убийца, когда тысячу — капитан…» Он имел право убивать, это было даже его обязанностью. Он только что прослушал мессу, и сам Бог велел ему устроить резню. Иногда англичане спохватывались, и тогда Франсуа против воли вынужден был отступать. Но очень скоро он возвращался и шел еще дальше. Это напоминало движение волн… «Отлив мне рыцаря принес, прилив уносит прочь…»

Как и другие, Франсуа долго кричал:

— Божья Матерь, Геклен!

Но потом вдруг, бросившись на какого-то английского рыцаря, не смог больше сдерживаться и зарычал:

— Флора! Маргаритка!..

Он выкрикивал этот клич беспрерывно, нанося удары, как мясник. Ничто не могло его остановить, ни оружие противников, ни осторожность… Вокруг него недоумевали: кто же этот рыцарь, разъяренный и безрассудный, который потрошит и сносит головы, выкликая какие-то цветочные имена?

Со своего наблюдательного пункта Джон Чандос оценивал ситуацию. Отход графа д'Осера на одном фланге и выдвижение дю Геклена на другом заставили обе армии сделать некое вращательное движение. Настал самый подходящий момент выпустить резерв. Надо ускорить отступление д'Осера, и тогда вся французская диспозиция потеряет равновесие.

С громкими криками гигант Хью Калверли и его пятьсот всадников бросились в атаку. Полк д'Осера, и без того потрепанный, уступил окончательно. Началось беспорядочное бегство. Теперь можно было беспрепятственно преследовать и уничтожать беглецов, но Калверли не удовлетворился этим. Он обогнул полк Карла де Блуа и ударил в тыл дю Геклену. В бретонских рядах началось замешательство…

Однако, хотя этого никто еще не знал, судьба битвы решилась в центре. Во время атаки Карл Блуаский упал с коня. Прежде чем его сторонники опомнились и пришли на выручку, к нему бросился один из солдат Монфора. Приказ был точен: в плен Карла де Блуа не брать, он нужен только мертвым. Карл с поднятым забралом сделал знак, что сдается, но солдат не обратил на это внимания. Он прыгнул на герцога, отыскал щель между шлемом и железным воротником и вонзил туда свой кинжал-дагу. Из двух герцогов Бретонских остался всего один. Битва при Оре была проиграна.

Однако сам бой еще продолжался. Солдаты дю Геклена видели, как пало знамя д'Осера, а потом и знамя Бретани, но от этого дрались еще ожесточеннее. Это был цвет блуаского войска; хоть и теснимые, они все еще оставались грозными врагами.

Франсуа находился совсем близко к своему предводителю. Он тоже понял, что исход сражения решен, но его это мало заботило. Все, что имело для него значение, — это продолжать убивать…

И у него отняли эту возможность. Сраженный стрелой, под ним внезапно рухнул конь. Оруженосец, едва поспевавший за своим господином с самого начала битвы, крикнул:

— Возьмите моего!

Это был его долг, и Франсуа надлежало согласиться. Но он даже не услышал. Падение нисколько не охладило его ярость. Пеший, с цепом в одной руке, с мечом — в другой, он шел навстречу английским «подрезчикам». Тогда Оруженосец соскочил со своего коня и вклинился между своим господином и англичанами. Несколько мгновений Франсуа смотрел, как тот рубился с ними, пока не упал, получив смертельный удар. Конь без седока остался рядом. «Подрезчики» приближались. Франсуа прыгнул в седло и умчался галопом.

Только теперь он понял, что произошло. Если Оруженосца сразили так быстро, то лишь потому, что он бился правой рукой. Франсуа был уверен в этом. Он прекрасно это запомнил. Значит, Оруженосец сделал это нарочно, чтобы Франсуа взял его коня…

Но дольше размышлять об этой жертве ему не хватило времени. Пытаясь выбраться с поля боя среди стрел и врагов, как пеших, так и конных, Франсуа заметил удручающую картину: дю Геклен, окруженный со всех сторон, отдавал свою перчатку какому-то рыцарю. Дю Геклен в плену!

Но это было еще не все: немного поодаль, продираясь сквозь кусты утесника, он заметил солдат, которые, радостно крича, несли на носилках мертвое тело. Франсуа узнал убитого: это был Карл Блуаский. Все потеряно! Все!..

Франсуа скакал галопом до самого вечера, потом продолжил путь мелкой рысью. Необходимо как можно дальше уйти от людей Монфора. Он решил вернуться в Вивре, сделав большой крюк, чтобы избежать Куссона.

Опять ему на ум пришли те самые ужасные мысли, что посетили его на дозорной площадке после возвращения из Бринье и смерти Катерины. Каким же слепцом он был тогда, наивно полагая, что кончились черные времена! Все возобновилось, все стало как раньше, и даже хуже, чем раньше! Сколько смертей, сколько печали: Флора, Маргаритка, Елеазар, Оруженосец, Карл Блуаский! После череды побед их ожидало самое тяжелое, самое мрачное из поражений. Его крестная мать никогда не будет герцогиней Бретонской. Война проиграна…

Несчастная Бретань! Несчастная Франция! Теперь, когда дю Геклен в плену, опять поднимут голову разбойничьи роты. И другие Куссоны будут разграблены и сожжены, другие Маргаритки, другие Флоры будут изнасилованы и убиты!..

Франсуа ехал ровной рысью под луной, на три четверти полной. Перед ним расстилался все тот же пейзаж — плоская, поросшая утесником пустошь. Он почувствовал, как его охватывают ярость и отчаяние. С самого своего рождения он знал только войну и, кроме короткого, робкого просвета, — только страдание и боль. Почему? Почему?

Франсуа остановил коня. И, один в ночи, меж небом и этим пустым, похожим на море пространством, принялся кричать:

— Кончится ли это когда-нибудь? Неужели это так никогда и не кончится?..

 

Глава 17

АРАГОН И КАСТИЛИЯ

Франсуа прибыл в Вивре после полудня, в день святого Франсуа, четвертый день октября месяца. Ариетта встретила его на подъемном мосту. Он хотел было заговорить, но она остановила его:

— Не трудитесь, я все знаю…

— Все?

— Все. О судьбе Куссона мне рассказал гонец, а чем кончилось сражение, известно уже по всей Бретани.

Франсуа соскользнул с коня с обескураженным видом. Ариетта ему улыбнулась.

— Зачем отчаиваться? Никогда еще вам не предстояло столько трудов! Следует вновь отстроить то, что разрушено, вернуть жизнь туда, где побывала смерть…

Франсуа сжал свою жену в объятиях. Снова она в самую тяжелую минуту заряжала его своей неистощимой энергией, своей неистребимой жизненной силой! Восхитительная, дивная Ариетта! Благодаря ей он завтра же объедет всю сеньорию Вивре, от двора к двору, от лачуги к лачуге, всем подряд предлагая переехать в Куссон. Там они получат дом, построенный за его счет, и землю — лучше и больше, чем здесь… Охотников оказалось так много, что пришлось даже отбирать. Франсуа наметил в переселенцы только самых молодых, холостых и незамужних, а так же бездетные пары. К концу октября набралось две сотни человек, готовых уехать вслед за сеньором, его женой и детьми — Изабеллой в возрасте трех лет и Луи, которому исполнилось девять месяцев.

Франсуа пустился в дорогу с легким сердцем. Ему вспомнилась история Лазаря: как и воскресший Лазарь, Куссон вновь возродится из пепла. В этот октябрьский день они все вместе двинулись к воскресению…

В Куссоне их встретили как спасителей. Мардохей уже принял меры к восстановлению деревни, но оставшиеся в живых ничего пока не сделали. Мужество покинуло их; все они словно заранее смирились со своей гибелью. Появление сеньора, его семьи и целого обоза переселенцев сразу же вернуло им силы. Они вышли навстречу с криками радости. Франсуа, со своей стороны, с трудом сохранял хладнокровие при виде уродливых почерневших руин. Запах гари все еще витал в воздухе. Он собрал всех на том месте, что было когда-то деревенской площадью, и отдал свои первые распоряжения: они построят новую деревню совсем рядом с замком, чтобы в случае нападения можно было поскорее туда укрыться; они также окружат ее стеной; за оставшимися в живых сохраняется их добро, а имущество погибших переходит к переселенцам; сам Франсуа со своими людьми останется здесь до завершения строительства.

На следующий день Франсуа заложил первый камень в основание церкви, получившей имя святого Лазаря, и после мессы, которую отслужил новый кюре прямо под открытым небом, все принялись за работу. Среди многого другого Мардохей научился от своего отца архитектуре и разбирался в ней так хорошо, что не было нужды призывать какого-то другого мастера. Франсуа лично следил за возведением стены. Позаботился он также и о церкви, заказав у того же самого витражника, который работал в Вивре, витраж с изображением Иисуса, выводящего Лазаря из склепа.

Ариетта поспевала всюду, улыбалась то одним, то другим и к каждому обращалась со словами ободрения. Ее простота в соединении с красотой и благородством снискали ей всеобщее обожание. Изабелла повсюду увязывалась за ней, желая во что бы то ни стало участвовать в работах, таскать камни и толкать тачки. Одновременно с тем были заказаны луки и розданы главам всех семей.

***

Осень, зиму и весну люди трудились как пчелы. Поскольку деревня была практически уже отстроена, Франсуа решил вернуться в Вивре на Пасху 1365 года. За несколько дней до этого он узнал новость, которая, хоть ее и ожидали, не стала от этого менее горькой: только что в Геранде подписан мирный договор. Конец войне за бретонское наследство! Жан де Монфор становился отныне герцогом Жаном IV, а крестной Франсуа предстояло до конца своих дней оставаться всего лишь вдовой Карла де Блуа и графиней де Пентьевр…

Покинув Куссон под благословления его жителей, Франсуа прибыл в Вивре на страстной четверг. Он тотчас же назначил соревнования по стрельбе из лука, чтобы отметить пасхальный праздник и свое возвращение. А поскольку при Оре он лишился оруженосца, то решил, что удостоит этой должности победителя.

Вот так в пасхальное воскресенье весь Вивре оказался в поле, где были установлены мишени. В течение многих часов крестьяне соревновались в меткости, пока Франсуа не указал, наконец, победителя — единственного, кто поразил в яблочко все мишени.

Это был человек лет сорока, высокий, худой, черноволосый, с пронзительным взглядом, в котором угадывалась какая-то печаль. Франсуа хотел быть с ним посердечнее, но не смог. Рана так и не затянулась, тень Туссена по-прежнему не оставляла его… Он подошел к победителю и холодно пожал ему руку.

— Будешь моим оруженосцем. В бою ты обязан следовать за мной и поражать своими стрелами тех, кто ко мне приближается. Я буду звать тебя Оруженосцем, другого имени у тебя отныне не будет. Ты понял?

— Да, монсеньор.

— Хочешь спросить что-нибудь?

— Нет, монсеньор.

Голос был серьезный и глухой. Франсуа остался доволен, что тот малоразговорчив, и больше о нем не заботился.

Начиная со следующего дня все свое внимание Франсуа посвятил сыну. Луи было теперь полтора года. В Куссоне сир де Вивре был слишком занят, чтобы уделять мальчику достаточно времени, но теперь у него появился для этого досуг.

В свои восемнадцать месяцев Луи был подвижен, как и Изабелла в этом возрасте. Но на этом его сходство с сестрой прекращалось. Та в свои полтора годика щебетала без умолку и уже произносила несколько слов, тогда как Луи оставался до странности молчалив. Он не только ничего не говорил, но также не пел и не лепетал. Даже совсем маленький, он не плакал. Только кормилица слышала однажды, как он кричал, когда вывалился из своей колыбели.

В тот пасхальный понедельник Франсуа пришлось со всей ясностью дать себе отчет, до какой степени различным было поведение его детей.

После обеда он решил, наконец, удовлетворить любопытство Изабеллы, которая не переставая требовала от него историй о войне. Он взял ее к себе на колени и простыми словами, применяясь к ее возрасту, поведал о происхождении перстня со львом.

Восторг Изабеллы был неописуем. Она хлопала в ладоши, кричала от радости… Луи, все это время остававшийся рядом с отцом, не сводил с него глаз. Он все слышал, и по его взгляду Франсуа с уверенностью заключил, что он также все понял. Но притом остался таким бесстрастным, словно это нисколько его не касалось. Раздосадованный Франсуа резко снял Изабеллу с колен и велел обоим детям уйти. Ариетта, присутствовавшая при этой сцене, вопреки своему обыкновению выглядела озабоченной.

— Моего деда прозвали «Ричард-молчальник». Он всегда слушал молча, не произнося ни слова. Он вообще говорил мало, но зато уж когда открывал рот, все вокруг умолкали, ибо то, что он говорил, всегда было правильно, а порой и… ужасно!

В последующие дни и недели Франсуа по-прежнему наталкивался на молчание своего сына. В конце концов, он вспылил, но его крики и гнев ни к чему не привели. Зато Изабелла не отставала от отца ни на шаг, требуя, чтобы он рассказал и о других своих воинских подвигах. Франсуа не знал, что и думать. Все оказалось не так, как он предполагал; и сын и дочь удивляли его равным образом.

Конец его отцовским заботам внезапно положило одно событие: 22 августа в лабиринт замка Вивре въехал какой-то рыцарь. Франсуа, находившийся на стене, вздрогнул: этот силуэт был знаком ему! Всадник был малоросл, казался почти карликом. Следом появился оруженосец, везущий знамя: на серебряном поле черный двуглавый орел с красными когтями и гребнем. Никакого сомнения, это сам дю Геклен!

Франсуа выбежал ему навстречу и поклонился:

— Монсеньор…

Действительно, дю Геклен больше не был тем бедным безвестным рыцарем, с которым он запанибрата болтал в пору заседания Генеральных штатов. Времена изменились. Бертран дю Геклен стал теперь главным военным советником короля, важной персоной. Но это не помешало ему сохранить простоту. Он сердечно и добродушно поздоровался с Франсуа, передал ему дружеский привет от своей жены, крестной его дочери Изабеллы, и затем объявил цель своего визита:

— Сир де Вивре, хотите сопровождать меня в крестовый поход?

Крестовый поход! Это было так неожиданно, что Франсуа застыл с глупым видом, разинув рот. Позабавившись его реакцией, дю Геклен с улыбкой дал необходимые разъяснения.

Этот крестовый поход не имел ничего общего с химерами Иоанна Доброго. Первой заботой Карла V, получившего королевскую власть, стало избавить страну от мародерских банд. Папа Иннокентий V, чьи земли столько раз подвергались опустошению, был заинтересован в этом не меньше, и вот они вместе надумали услать «роты» в Испанию.

Положение в Испании было смутным. Кастилией тогда правил государь, уже само прозвище которого не нуждалось в комментариях: Педро Жестокий. Кровавый и неуравновешенный деспот, Педро Жестокий, убивший свою жену Бланш де Бурбон, кузину и свояченицу короля Франции, находился в состоянии двойной войны: внешней — против короля соседнего Арагона, Педро Важного, и внутренней — против своего сводного брата, Генриха Трастамарского, оспаривавшего у него корону. Король Арагона попросил помощи у Франции, и у Карла V имелись все основания, как семейные, так и политические, дать ему благоприятный ответ.

И тут вмешался Папа. На самом юге Испании находилось мусульманское королевство Гранада. Чтобы отвоевать его у неверных, требовался крестовый поход. Почему бы не отправить туда мародерские «роты»? А если они завернут по пути в Кастилию или Арагон, это его уже не касалось…

План был остроумен, и бриганы вполне могли согласиться. Франция уже начинала изнемогать, а в других странах они могли грабить с таким же успехом; вдобавок к этому папа обещал крестоносцам отпущение грехов. Конечно, все эти люди — закоренелые разбойники. Но они верят в Бога, а тут им предлагается одним махом очиститься от всех своих злодеяний. Есть над чем задуматься… Возглавить крестовый поход папа Иннокентий V и король Карл V поручили именно дю Геклену. Костяк войска должна была составить тысяча бретонцев.

Дю Геклен закончил, добавив, что сбор состоится в Понторсоне, и уехал. Франсуа решил последовать за ним, не дожидаясь завтрашнего дня. Пока он снаряжался, Оруженосец сделал первое признание своему господину:

— Я рад, что уезжаю, монсеньор. Надеюсь забыть там о своем горе…

Франсуа не стал спрашивать, что у того за горе. Он думал о себе. Солнце Испании разгонит и его черные мысли, которые время от времени к нему возвращались.

Ему не хотелось затягивать прощание, иначе оно сделалось бы невыносимым. Конечно, в этот раз Франсуа не мог скрыть от себя реальность: он уезжал далеко, он уезжал надолго, быть может, навсегда. Он сказал своей жене, что полагается на нее во всем, потом поцеловал ее, Луи и Изабеллу. Ариетта улыбалась, Изабелла плакала, а Луи смотрел на отца в молчании. Проезжая через подъемный мост, Франсуа вдруг подумал с унынием, что, быть может, погибнет в крестовом походе, так и не услышав ни звука от своего сына.

Встреча между бретонцами дю Геклена и солдатами «рот» была назначена в Шалоне. Король Карл разрешил присоединиться к войскам всем желающим сеньорам, и в Шалон среди прочих прибыл маршал д'Одрем, а также Луи де Бурбон, брат Жака де Бурбона, погибшего при Бринье, и Бланш Кастильской, убитой Педро Жестоким: он хотел отомстить за свою сестру. Геклен получил неожиданное подкрепление от Хью Калверли, английского великана, дважды побеждавшего его. Тот охотно отдавался под его начало, лишь бы ему не пришлось сражаться против своего сюзерена — Черного Принца.

В Понторсоне Франсуа, как и все остальные, надел поверх своих доспехов тунику крестоносца. Папа решил, что в знак еще большей чистоты кресты на них будут не красные, а белые. Никакой мелочью не стоило пренебрегать, чтобы произвести впечатление на «дружинников».

Франсуа скакал в своей тунике крестоносца, испытывая какое-то непонятное смущение. Он думал о своем предке Эде. Сколько раз он мечтал последовать его примеру! И вот, наконец, это сбылось, но при весьма странных обстоятельствах. Он действительно отправился в крестовый поход, однако с наихудшими разбойниками из тех, каких когда-либо земля носила; целью его был не Иерусалим, не Нильская Дельта, а Испания. Впрочем, точно ли это крестовый поход?

Прибытие в Шалон и встреча с «ротами» состоялись 10 октября. Те ждали их на берегу Соны, на широкой равнине, в количестве грозном, ужасающем. Они все собрались здесь — те, кто грабил, насиловал и убивал в течение пяти лет по всей Франции, облаченные в доспехи, снятые с мертвецов. Некоторые из них носили имена, звучащие «по-благородному»: Луи де Лион, Жан д'Эврё, Гио дю Пен, Эсташ де Пари. Другие назывались попроще, на народный лад: Батфоль, Тальбар, Тальбардон, Брике, Буатель. У третьих не было вообще ничего, кроме прозвищ: Железная Лапа, Баботряс, Брюхотык…

Они все собрались здесь, все ждали — оборванные и увешанные драгоценностями, грязные и надушенные. Франсуа заметил и старых знакомцев — Малыша Мешена в первую очередь. Он искал Кликуш, но не нашел. Те, без сомнения, получив выкуп, предпочли убраться подобру-поздорову. Находился здесь и Крокарт, узнаваемый по своему необычному оружию: двойное лезвие, с одной стороны прямое, с другой загнутое, насаженное на древко… Франсуа долго смотрел. Они собрались тут все, кроме одного-единственного, самого известного и самого неизвестного из всех — Протоиерея. Этот не захотел цепляться за последний шанс искупления и предпочел продолжить в одиночестве свой извилистый путь в ад…

На Шалонской равнине царила глубокая тишина. Бриганы были внимательны, уважительны. Они выглядели почти робкими. Но вовсе не потому, что перед ними оказались несколько знатнейших вельмож Франции. Этого-то добра они уже отведали под Бринье и при случае не отказались бы продолжить! Нет, притихли они потому, что перед ними было Божье воинство, а также потому, что у каждого из них в голове засело имя человека, о котором слыхали все, — дю Геклен.

Дю Геклен спешился и приблизился к ним в своем одеянии крестоносца.

— Приветствую вас, солдаты дружин! Хотите заработать богатство и место в раю?

Оживленный гул был ему ответом.

— Папа, святой отец, и наш король французский поручили мне повести вас в Испанию. Это страна, где солнце горячо, женщины красивы, а вино слаще и крепче, чем здесь. Мы пройдем ее насквозь и отнимем королевство Гранаду у неверных. Мы сравняемся славой с Карлом Великим и его витязями…

Дю Геклен говорил резким, суровым голосом. Была в нем природная властность, свойственная великим военным вождям. Он умел использовать простые, доходчивые слова, понятные всем и каждому.

— Но раньше мы сразимся с Педро Кастильским. Это король коварный, злой и жестокий. Знаете ли вы, что он был женат на сестре королевы Франции, даме самой кроткой и благородной, какая только рождалась на свете, и десять лет держал ее заточенной в башне, а потом велел удавить?

В «ротах» поднялся крик. Негодование проступило на лицах бриганов. Каждый из этих людей совершал поступки в тысячу раз худшие, но, похоже, это не помешало им чувствовать себя задетыми судьбой несчастной королевы.

— Мы свергнем Педро Жестокого и посадим вместо него на трон его брата Генриха, рыцаря достойного и ничем не запятнанного!

Дю Геклен продолжал говорить в благоговейной тишине:

— Примите белый крест, и вы сделаетесь чистыми, как новорожденные агнцы! А когда мы будем проходить через Авиньон, Папа Иннокентий даст нам отпущение грехов и двести тысяч флоринов жалованья. Так пойдете вы за мной?

Единодушное «да» было ему ответом.

— Клянетесь подчиняться мне?

— Клянемся!..

В течение долгого времени Шалонская равнина оглашалась восторженными криками. Франсуа смотрел на дю Геклена, стоявшего среди них. Он завоевал этих людей в какие-то несколько минут. Разумеется, его предложения были достаточно заманчивы сами по себе, чтобы те их приняли от кого угодно, но Бертран с самого начала навязал солдатам свою волю, и уже сейчас чувствовалось, что они будут беспрекословно подчиняться ему и слепо последуют за ним куда угодно.

Франсуа вспомнилась история, которую ему рассказывала мать. Был некогда город, где крысы так расплодились, что сожрали все съестное, и люди стали умирать от голода. Но однажды пришел туда флейтист и сыграл такую красивую мелодию, что все крысы, околдованные ею, повылезали из своих нор и пошли за ним следом. Именно это и происходило сейчас на его глазах: Бертран дю Геклен был тем флейтистом, который избавлял Францию от крыс.

***

Крестоносцы отбыли из Шалона через неделю в количестве пятнадцати тысяч человек, все в туниках с белым крестом. Всякий раз, когда они поднимались на какой-нибудь холм, Франсуа задумчиво созерцал вьющуюся впереди и позади себя бесконечную белую ленту. Они все сделались похожи друг на друга, каково бы ни было их происхождение, их былые подвиги или злые дела. Знатный вельможа и проходимец ехали бок о бок: Луи, герцог де Бурбон, и Баботряс, Арнуль д'Одрем, маршал Франции, и Брюхотык. Вчерашних врагов было не различить: Бертран дю Геклен — рядом с Хью Калверли…

В такие минуты Франсуа хотелось бы обладать силой ума и знаниями своего брата, потому что ему тоже предстояло кое в чем разобраться. Было ли это лишь иллюзией, уловкой? Была ли реальностью туника с белым крестом или же это всего лишь фальшивая оболочка, под которой каждый скрывает свою подлинную сущность? Имеется ли у Бога или у людей власть все отменить одним махом? Может ли исчезнуть прошлое? Неужели они и в самом деле все стали одинаковы?

Случай завел Франсуа в самую гущу английского отряда под командой Хью Калверли. Он взглянул на того, кто оказался к нему ближе других, и вдруг ужасная мысль закралась ему в мозг: а что, если это и есть убийца Маргаритки? Он вспомнил, с каким исступлением кромсал его соотечественников при Оре, а теперь вот они мирно соседствуют!

Англичанин заметил на себе пристальный взгляд Франсуа и воспринял его как знак симпатии. Он произнес несколько слов на своем языке и протянул ему фляжку с вином. Франсуа поколебался, закрыл глаза и, сказав себе, что этот человек, возможно, убийца Маргаритки, отхлебнул… Да, он должен верить тому, что видит. Прошлое исчезло. Они все стали похожи друг на друга, стали братьями. Это просто чудо!

Да, чудо. Именно так и думали крестьяне тех деревень, через которые проезжало войско. Они знали этих людей: то были убийцы, мучители, отрезавшие у беззащитных людей пальцы и носы, насиловавшие маленьких девочек, поджигавшие дома. И эти люди превратились в Божье воинство? Демоны стали ангелами! А раз они теперь крестоносцы, значит, они покидают страну. Уходят на другой конец света, к неверным!..

В прежние времена никто бы не поверил в такое чудо. Но сейчас в него верили все, потому что один человек все-таки был на него способен, один-единственный: сеньор Бертран. Кроме имени, о нем знали только то, что он весьма безобразен. По этой примете его и искали в бесконечной белой процессии. И находили. Там, под черным двуглавым орлом, это он… Боже, какой некрасивый! Боже, какой он маленький! Боже, как он прекрасен! Боже, как он велик!

Мужчины, женщины, даже монахи и священники падали на колени на его пути, молитвенно сложив руки, и у всех был один крик на устах, единственное, что они могли произнести, так велико было их благоговение:

— Сеньор Бертран!..

Крестоносцы подошли к Авиньону в день святого Мартина, 11 ноября 1365 года. Некий кардинал доставил им от Папы двести тысяч флоринов и отпущение грехов. Грамота была зачитана публично, флорины поделены, и войско двинулось дальше. Они покинули Францию на следующий день после Рождества, через ущелье Пертюс, и прибыли в Барселону, арагонскую столицу, в первый день 1366 года.

Педро Важный уже поджидал их, равно как и Генрих Трастамарский, торопившийся с их помощью отвоевать себе корону Кастилии. Король Педро устроил роскошное пиршество. Но сколько волка ни корми… Как только бывшие мародеры захмелели, они начали грабить город, убивая и насилуя. Педро Важный понял, что ничего другого ему не остается, и выложил немалую сумму, лишь бы они немедленно ушли.

Из Барселоны войско направилось в Сарагосу и поднялось вверх по течению Эбро. Путь лежал через Наварру. Там находился Карл Злой, изгнанный из Франции. Но он пропустил их. Он был не настолько безумен, чтобы препятствовать тому, кто побил его при Кошреле, а сейчас двигался в сопровождении пятнадцати тысяч бандитов.

Первый кастильский город на их пути, Альфаро, отказался открыть им ворота, но второй, Калахорра, принял с распростертыми объятиями. Там пятнадцать тысяч человек единодушно провозгласили Генриха Трастамарского королем Кастилии и двинулись дальше.

То, что за этим последовало, было простой прогулкой. Кастильские крепости сдавались одна за другой. Причина такой малой их боеспособности была двоякой. Во-первых, уже самый вид тяжеловооруженных солдат пугал испанцев, привыкших к более легкому снаряжению. Высланные навстречу французам шпионы своими россказнями лишь усугубляли картину, поэтому войско двигалось, предшествуемое ужасающими слухами. Говорили, что все там шести футов росту, с руками, как ветви деревьев, с зубами, как у лошадей… Во-вторых, Педро Жестокого кастильцы ненавидели почти единодушно и ничего другого не желали, кроме как взять сторону Генриха. Так и получилось, что уже на Вербное воскресенье армия подошла к воротам Бургоса, столицы Кастилии.

Оруженосец еле поспевал за Франсуа. Проходя ущельем Пертюс, он подцепил лихорадку, и мало-помалу эта лихорадка превратилась в дизентерию. От боли сводило живот, Оруженосец еле-еле держался на лошади, да к тому же вынужден был то и дело останавливаться. Впрочем, он был в этом не одинок. В войске оказалось много больных. Для этих людей, непривычных к местному климату и пище, кровавый понос стал единственным настоящим врагом.

В Бургосе крестоносцы не встретили никакого сопротивления. Педро Жестокий покинул его накануне вместе со своей личной охраной — Черной Гвардией, ибо ее составляли пятнадцать сотен всадников-мавров. В тот же самый день Генрих Трастамарский торжественно вступил в город. Он назначил днем своей коронации Пасхальное воскресенье.

Оруженосец не дождался этого события. Видя ухудшение своего состояния, он попросил у Франсуа позволения удалиться в какую-нибудь лачугу возле городского вала, чтобы умереть там в одиночестве. Он поблагодарил своего господина за то, что тот взял его к себе оруженосцем, и добавил, что это долгое путешествие принесло мир его душе: он забыл свое горе… Франсуа позволил ему уйти, не предлагая позвать священника, поскольку, умирая в крестовом походе, тот прямиком отправлялся в рай. Франсуа навещал больного каждый день, а в страстную пятницу нашел мертвым.

Он велел без промедления похоронить этого человека, чьего имени так и не узнал, которого выбрал за умение метко стрелять из лука и который умер, не выпустив ни одной стрелы, в один день с Христом. Франсуа спрашивал себя, что же это могло быть за горе, которое тот унес с собой в могилу, и упрекал себя, что не задал Оруженосцу этого вопроса: может быть, поговорить о своей беде оказалось бы для бедняги утешительным. Но эти угрызения совести были не совсем искренними. Франсуа хорошо знал, что после смерти Туссена место его оруженосца проклято.

***

В пасхальное воскресенье 1366 года Генрих Трастамарский был коронован в монастыре де Лас Хуэльгас в присутствии всей армии. На следующий день «дружины» ушли. Королевство Гранадское их не интересовало. Генриху до него тоже дела не было. Он их не задерживал.

Франсуа в отчаянии смотрел, как они уходят. Бриганы сдирали с себя туники с белым крестом: они опять становились самими собой и возвращались — кто пешком, кто верхом — обратно во Францию, где снова примутся убивать, насиловать, грабить… Франсуа ошибся, когда, покидая Шалон, поверил в чудо, как ошибся и король Франции, думая, что сможет так легко избавиться от этой заразы.

Франсуа не уехал вместе с ними. Сразу же после своей коронации Генрих Кастильский упросил дю Геклена задержаться со своими людьми. Его сводный брат остался в живых, а Педро не такой человек, который легко сдается.

Наверняка он попытается вернуться, собравшись с силами. Дю Геклен тоже видел эту опасность и дал свое согласие. В знак благодарности король сделал его коннетаблем Кастилии, герцогом Трастамарским, герцогом де Молина и испанским грандом. А чтобы отметить это событие, он устроил на Фомино воскресенье блестящий турнир.

Франсуа участвовал в нем с тем большей радостью, что награда победителю была воистину королевской: Лумиельское графство и титул испанского гранда. Генрих Кастильский и его новый коннетабль сидели на трибуне бок о бок. Франсуа представился королю, который ласково приветствовал его и попросил указать свою даму.

В своем желании биться Франсуа совершенно забыл это непременное условие. Хотя в нем не содержалось ничего неприятного, даже напротив. За время своего пребывания в Испании Франсуа уже успел заметить, насколько красивы испанки — красотой необычной, отличающейся от той, что свойственна бретонкам или англичанкам, но от этого не менее притягательной.

Трибуны были заполнены до отказа. Никого не зная в Бургосе, Франсуа сказал себе, что просто выберет самую красивую. Таким образом, он начал, подняв копье, обводить трибуны взглядом. Но внезапно остановился. Только что он заметил какую-то даму в черном, прячущую лицо под кружевной вуалью. Это задело его любопытство. Почему она скрывает лицо? Он хотел знать. И опустил копье. Дама вздрогнула от неожиданности, но поблагодарила движением руки.

Три свои первые схватки, в которых против него выступали испанские рыцари, Франсуа выиграл без труда. Как правило, испанцы выбывали с самого начала. Ни один из них не имел настоящей привычки к турнирам. Вскоре на ристалище не осталось никого, кроме бретонцев и англичан, поскольку Хью Калверли со своими людьми тоже не уехал из Бургоса.

Две следующие схватки, где он бился с англичанами, дались Франсуа гораздо тяжелее. Прежде чем покончить со своим вторым противником, он даже сломал пару копий. Что касается третьего, то им оказался сам Хью Калверли.

Возвышаясь на противоположном конце ристалища в своих черных доспехах, которые он носил в подражание своему господину, принцу Уэльскому, гигант-англичанин действительно имел устрашающий вид. Франсуа почувствовал, что настал решающий момент. Если он справится с Калверли, то наверняка станет победителем турнира.

Он помчался вперед во весь опор… В отличие от боя, на турнире нельзя никуда уклоняться. На всем скаку наносят удар противнику и на всем скаку получают ответный. Выигрывает тот, кто попросту сильнее. Из них двоих более сильным был Калверли. Оба рыцаря ударили друг другу в грудь, сломали копья и сумели удержаться в седле, но Франсуа при этом пронзила невыносимая боль: его ребра снова треснули! Ему перехватило дыхание, однако он смог самостоятельно спешиться и упал без чувств.

Он очнулся в палатке, в которой готовился к турниру. Доспехов на нем уже не было, ему перевязали грудь. Рядом стоял какой-то седовласый человек.

— Я Луис, герцог Лерма. У вас, сеньор, сломаны многие ребра. Ваше ранение не опасно, но выздоровление потребует долгого покоя. Если угодно, вы проведете это время у меня.

Франсуа было слишком тяжело дышать, чтобы отвлекаться на разговоры. Он послал герцогу взгляд, в котором читались признательность и удивление. Лерма улыбнулся:

— Избранная вами дама — моя дочь Леонора.

Герцог и его дочь жили во дворце, в самом городе Бургосе. Прибыв туда, Франсуа был поражен его красотой. Необычная форма арок, наборные потолки, искусно сработанные решетки на окнах напомнили ему виденные когда-то иллюстрации, представляющие сарацинские жилища. Он заметил также, что все отверстия во дворце ориентированы на север. В отличие от Вивре здесь не ловили солнце, а, наоборот, защищались от него. Франсуа восхитили покои, в которые он был помещен: они располагались на нижнем этаже, с выходом во внутренний дворик с цветочными клумбами и фонтаном посреди водоема. Но больше всего Франсуа восхитила сама Леонора.

Она была настоящим воплощением того типа испанской красоты, который так поразил его: очень темноволосая, с матовой кожей, с пышным телом и лицом, выражающим сдержанность и целомудрие. Она зашла навестить его вскоре после того, как он был доставлен в их дом. У нее был нежный голос с певучим выговором.

— Рыцарь, я не скрываю от вас лицо, потому что вы мой гость. Вы знаете, что гостеприимство священно, и не злоупотребите им. Иначе ни один мужчина, кроме отца, не смог бы увидеть меня без покрывала.

Франсуа хотел заговорить, но боль была слишком острой, поэтому свой вопрос он задал только взглядом.

— Я вдова и дала обет скрывать лицо в течение девяти лет. Мой муж был хранителем печати у покойного короля Альфонса XI. Это был самый ученый и самый мудрый человек во всей Кастилии. Никогда уже не отыщется подобного ему…

В последующие дни Леонора неоднократно навещала Франсуа. Как только он смог ходить, она проводила его в свои покои. Она явно оказывала ему полное доверие, и он не собирался его предавать.

Покои молодой женщины были похожи на его собственные, с той только разницей, что во дворике вместо фонтана был установлен птичий вольер. Франсуа никогда не видел, а тем более никогда не слышал ничего более прекрасного. Это был какой-то райский хор. Леонора долго рассказывала ему о каждой из птиц. Он не всех их знал, да ему это было и неважно. К нему вернулось одно воспоминание: о Розе де Флёрен. Целомудренная и красивая Леонора напоминала ее своим вкусом к утонченности; только место роз здесь занимали птицы.

Франсуа осведомился насчет дома, где они находились.

— Можно подумать, мы в сарацинском дворце.

— Так оно и есть. Когда-то Бургос был сарацинским городом.

Покинув внутренний дворик с вольером, Леонора вошла в комнату, смежную со своей спальней. Та была забита книгами от пола до потолка.

— Моя библиотека. Она мне осталась от мужа. Это он привил мне страсть к чтению. Хотите какую-нибудь из моих книг, чтобы занять себя во время выздоровления? «Илиаду», например?

Леонора протянула Франсуа «Илиаду». Он открыл книгу и, обнаружив непонятные буквы, извинился:

— Я не читаю по-гречески.

— Это досадно, потому что вы сами похожи на одного героя этой истории. Его звали Ахилл.

— Кто он такой?

— Это был самый прекрасный и самый доблестный из греков…

Леонора покраснела, осознав, какого комплимента, сама того не желая, удостоила Франсуа. Но тотчас овладела собой.

— Он был неуязвим, но имел одно слабое место — пятку.

Франсуа уселся в большое кресло посреди комнаты. Ему нравилась эта суровая библиотека, этот дворик с его цветами и птицами, веселящий зрение и слух, эта женщина с восхитительным телом и целомудренным взором.

— У меня тоже есть слабое место — мои ребра. А кого любил этот Ахилл?

— Своего товарища по оружию Патрокла и пленницу Брисеиду.

— Вы мне расскажете эту историю?

— Если хотите… По часу каждый день перед вечерней…

Франсуа поблагодарил Леонору и осмелился задать ей последний вопрос:

— А когда закончатся ваши девять лет?

Леонора показалась удивленной, но все же ответила.

— Мой муж умер в тысяча триста пятьдесят седьмом году, в Иоаннов день. Значит, мой обет закончится в ближайший Иоаннов день. Но у меня есть намерение продлить его…

Долгое выздоровление Франсуа было размеренным. Каждое утро он объезжал окрестности на спине мула. Он открывал для себя испанскую природу, которая с приближением лета каждый день становилась все более дикой и прекрасной, и восхищался ею. Он поздно возвращался во дворец, где вполсилы упражнялся с оружием вместе со слугами герцога Лермы, а за час до вечерни встречался возле вольера с Леонорой. Молодая женщина с большой непринужденностью переводила греческие стихи на французский, и к пению птиц примешивался шум Троянской войны.

Именно во внутреннем дворике сарацинского дворца Франсуа впервые услышал имена Елены, прекраснейшей из женщин, пастушка Париса, возлюбленного самой богини любви, и всех этих неустанно сражавшихся героев: Агамемнона, предводителя греков, Гектора, предводителя троянцев, Улисса с его тысячью хитростей, Менелая, обоих Аяксов, Диомеда, Нестора, Филоктета и, конечно, Ахилла.

И именно там он сделался жертвой неявного, но вполне предвидимого недуга. Чем больше проходило дней, тем ощутимее становился этот недуг. Все тому способствовало: певучий голос Леоноры, ее платье, хоть и целомудренное, но позволяющее догадываться о ее формах, и эта история, воспевающая страсть мужчин к завоеваниям и к любви. Франсуа тоже был мужчина, и его страсть к Леоноре приняла со временем пугающие размеры.

Он не забывал Ариетту, но ему невольно приходило на ум, каким образом она сама лечила его, когда с его ребрами случилось подобное несчастье; и, пока Леонора читала, перед его глазами вставали образы, которые было очень трудно отогнать от себя.

К тому же дочь герцога Лермы напоминала ему другую женщину, которая так же, как и она, заканчивала срок долгого воздержания, — Розу де Флёрен. Роза, столь целомудренная, столь сдержанная, столь нежная, вдруг открыла ему одной майской ночью то, чего он ждал от женщины… Как походила на нее благонравная Леонора, казавшаяся носительницей тех же обещаний!

Вскоре Франсуа принял решение. Он уважал обет Леоноры, но на Иоаннов день собирался перейти к действию. Оставалась еще некоторая щепетильность нравственного порядка, но, как и во время Жакерии, Франсуа отмел ее. Возможно, он никогда больше не вернется из Испании; быть может, он погибнет здесь, в битве, или еще более ужасным образом — от болезни, например, вроде той, что унесла беднягу Оруженосца.

В Иоаннов день, когда прозвонили к вечерне и Леонора закрыла свою книгу, Франсуа не ушел. Одно мгновение был слышен лишь птичий хор, потом раздался взволнованный голос Леоноры:

— Что вы собираетесь делать?

— Вы же сами видите — остаться.

— Вы не имеете права!

Франсуа заключил ее в объятия. Молодая женщина отбивалась, угрожала позвать на помощь, но разве Франсуа со своим совершенным профилем и белокурыми кудрями не был прекрасен, как Ахилл? К тому же, как и в случае с Розой де Флёрен, он знал одно волшебное слово:

— Брисеида…

Леонора сразу же смягчилась.

— Даже если бы я и полюбила вас, к чему бы это привело? Вы женаты, у вас дети…

— Зато у вас их нет. Хранитель печати хоть и был самым ученым и мудрым из людей, однако не смог вам их дать. Вы выйдете замуж отнюдь не за меня, моя Брисеида, а за того, кто полюбит вас и сделает матерью. Но этой ночью я разобью ваши цепи.

Франсуа поцеловал слабо сопротивлявшуюся Леонору. Та взмолилась:

— Уходите, иначе вы услышите то, чего ни один мужчина не должен слышать!

Франсуа не ушел. Он взял молодую женщину за руку и повел ее в спальню…

***

Леонора не была похожа на Розу. Быть может, потому что воспитывают испанок строже, чем француженок, но некоторое время ему пришлось бороться с далеко не притворным сопротивлением. Однако не напрасно. Она вдруг уступила, и Франсуа, как он предчувствовал и надеялся, оставалось лишь позволить увлечь себя бурному прибою, отдаться на волю чудесной качке…

Долгое время спустя он вышел во внутренний дворик. Воздух был теплым и благоуханным. Все птицы в вольере умолкли, кроме одной, той, что поет в ночи, — соловья. Его песнь была чиста и гармонична; составленная из бесконечно варьируемых фраз, она начиналась тихо, словно по секрету, и заканчивалась жалобным крещендо. Как обычно, когда он хотел полнее оценить какой-нибудь звук или запах, Франсуа закрыл глаза. И прошептал:

— Как красиво!

Нежный голос Леоноры раздался у него за спиной:

— Вот этого-то ни один мужчина и не должен слышать…

***

Покидая Испанию в сопровождении своих пятнадцати сотен черных всадников, Педро Жестокий швырнул на землю горсть золота со словами:

— Вот мой посев. Скоро вернусь за жатвой.

Затем он направился в Бордо, к Черному Принцу. Тот, став властителем Аквитании, скучал. Ему не хватало сражений. Он был воин, а не государственный муж.

Таким образом, когда Педро Жестокий стал склонять его к войне против французов, он отнесся к этому с живейшим интересом. Тем более что бывший кастильский король обещал все, что угодно. Его послушать, так наградой за вмешательство стали бы настоящие золотые горы. Окончательно убежденный, Черный Принц более не колебался.

Он начал собирать войско, и какое войско! Не говоря о нем самом (а он был, без сомнения, самым крупным полководцем своего века), на его стороне были Чандос, Ноулз и Клиссон, трое победителей при Оре; его младший брат Ланкастер, тоже превосходный военачальник; а также неутомимый и вездесущий Жан де Гральи, капталь де Бюш.

Намерения Черного Принца стали известны в Бургосе в конце октября. Первым их следствием стал отъезд Хью Калверли и его людей. Он покинул дю Геклена с тяжелым сердцем, поскольку обоих связало взаимное уважение. Феодальный долг велел Хью Калверли сражаться против Геклена, на стороне своего сюзерена. Он вернул также королю Кастилии графство Лумиельское, которое получил в награду за победу на турнире.

С прибытием Калверли под знамена Черного Принца собрался весь цвет англо-гасконского воинства. Угроза оказаться лицом к лицу с таким противником заставила принимать ответные меры. Дю Геклен принял единственно разумную: он вновь призвал «роты».

Они вернулись с еще большим воодушевлением и в еще большем количестве, чем в предыдущий раз. В первые январские дни 1367 года город Бургос вновь познал их шумное и беспокойное присутствие.

Франсуа это ничуть не сердило. Ему не терпелось покинуть дворец герцога Лермы и вернуться к войне. Он совершенно поправился. «Илиада» была закончена, и он опасался, как бы они с Леонорой, умножая свои сладостные ночи, не привязались друг к другу слишком сильно.

Каждое утро Франсуа выходил на улицу встречать новоприбывших. Ему попались все (или почти все) из тех, кого он видел в Шалоне, но в середине января он был приятно удивлен, заметив еще один знакомый силуэт. Это был пузатый всадник, почти раздавивший своим весом несчастную кобылу. Его ругань, слышная издалека, не оставляла никакого сомнения: Бидо ле Бурк!

Они встретились как старые друзья, обнявшись и обращаясь друг к другу на «ты», чего с ними раньше никогда не бывало. Франсуа спросил, что тот поделывал после Бринье.

— Вернулся домой, всего-навсего. А когда люди Протоиерея собрались в Испанию, я подался за ними следом.

Франсуа присмотрелся к тем, кто окружал Бидо. И правда, все они были из отряда Протоиерея. Были тут и его капитаны: Пьер де Серволь, Гастон де ла Парад, Бернар д'Оргейль.

— А где же сам Протоиерей?

— Все, нет больше Протоиерея! Ты разве не знал? Убит в прошлом году, в мае, при Глезе.

Франсуа почувствовал, как у него защемило сердце.

— Как он погиб?

— По-дурацки. Повздорил с одним солдатом, тот его и прикончил. Неизвестно даже, из-за чего.

Франсуа почувствовал что-то вроде головокружения. Ему опять вспомнился человек с алмазом, который говорил с ним, попивая «вино Ночи» из золотого кубка. Значит, он исполнил свой обет: покинул этот мир самым неожиданным, нелепым образом и достиг, наконец, цели своего путешествия — ада… А то, что он попадет в ад, было, пожалуй, единственной уверенностью Протоиерея. Но так ли уж это обязательно? Вдруг сам Бог уготовил ему сюрприз? Когда обе его маски, белая и черная, будут брошены на небесные весы, кто знает, не перевесит ли первая? Во всяком случае, именно этого Франсуа сейчас желал ему от всего сердца.

Англичане перешли через Пиренеи в начале января 1367 года. Когда они прибыли в Наварру, Карл Злой поторопился предоставить в их распоряжение своих людей, что еще больше увеличило мощь войска. Что касается дю Геклена и короля Генриха, то они тронулись в путь 17 января.

Поход оказался тяжелым. Кастилия представляет собой обширное плато, пересеченное горными цепями — сьеррами, совершенно непроходимыми зимой. Дю Геклен нарочно двигался очень медленно. Он хотел заманить англичан как можно дальше от их баз, в суровую и бесплодную местность. Прибыв к горам Сьерра-де-ла-Деманда, он обосновался на неприступной позиции, возвышавшейся над городом Нахерой и рекой Нахарильей, притоком Эбро. И стал ждать.

Англичане прибыли в Нахеру 2 апреля. Видя, что силой тут ничего не добиться, Черный Принц решил употребить хитрость. Он велел доставить Генриху Кастильскому письмо, в котором обзывал его трусом в самых грубых выражениях. Что возымело немедленное действие: горячий испанский король решил тут же спуститься со своими войсками, чтобы доказать обратное. Дю Геклен этому воспротивился, и между ними произошло необычайно бурное столкновение. Но в споре короля со своим полководцем последнее слово остается все-таки за королем. Хоть и с гневом в душе, дю Геклен был вынужден уступить.

Таким образом, 3 апреля франко-испанская армия покинула свою неприступную позицию, чтобы спуститься на Нахерскую равнину. Она разделилась на две части: «роты» под командой дю Геклена и испанцы, которых возглавил сам Генрих Кастильский. Видя, в каком смущении эти последние строились к бою, французы поняли, что все пропало. В сравнении с англичанами эти люди стоили мало. Были тут кастильские всадники, вооруженные короткими пиками, которые мечут во врага, прежде чем пуститься наутек, были арагонцы на мулах с бубенцами, крестьяне, которых оторвали от их полей и снабдили окованными железом палками, а также подростки с пращами и дротиками.

Англо-гасконцы разбились на три полка: на правом крыле, напротив дю Геклена, — Ланкастер, в центре — Клиссон, справа — капталь. Черный Принц сразу же заметил слабость испанцев. С них он и решил начать. Ланкастер и один выдержит удар дю Геклена, зато оба других полка одновременно ударят по людям Генриха Кастильского. А, смяв их, зайдут дю Геклену в тыл.

Что в точности и произошло. Чуть посопротивлявшись для виду, испанцы разбежались. За это время герцог Ланкастерский немного отступил под натиском противника, но медленно и сохраняя строй.

Битва началась рано, и к полудню уже все или почти все было кончено: «роты» попали в клещи меж двумя крыльями армии противника. Франсуа это ничуть не заботило. Он вместе с Бидо ле Бурком крепко рубился в какой-то оливковой рощице. Погода стояла отличная, и Франсуа впервые в жизни предался тому, что навсегда зарекся делать: дрался ради удовольствия. Противники тут были те же, что и при Оре, но зато в нем самом все изменилось. Он не испытывал ярости или ненависти; он просто наслаждался тем, что силен, ловок, что умеет наносить такие прекрасные удары и парировать чужие…

— Шлюхи поганые, скоты английские!

Рядом с ним, потея и тяжело пыхтя, Бидо ле Бурк изрыгал проклятия, столь же весомые, как и его удары. Франсуа показалось даже, что он слышит тех греческих и троянских героев, которые, прежде чем броситься в бой, осыпали друг друга бранью. Цель битвы как-то незаметно выскочила у него из головы. Конечно, он предпочитал короля Генриха Педро Жестокому, но судьба Кастилии его печалила не больше, чем когда-то — судьба Бретани. В сущности, настоящей целью этой экспедиции было покончить с «ротами», что сейчас и происходило.

— Отродье потаскухино, в зад вас так и растак!..

Мысленно Франсуа покинул настоящее и устремился в былое… Рядом с ним бился не Бидо ле Бурк, а Аякс, и тот город был уже не Нахера, а Троя, легендарный Илион, семистенный град. Он попал в мир странных божеств, где богини предавались любви со смертными, а боги спускались на поле боя, чтобы отвращать стрелы или поддержать руку бойцов.

В боевом кличе их войска: «Кастилия! Святой Яков!» для Франсуа не было ничего возбуждающего, и он решил вернуться к собственному. Налетев на какого-то английского рыцаря, Франсуа вышиб его из седла с криком:

— Мой лев!

Дело было сделано, он стал Ахиллом, королем мирмидонян, сыном нимфы Фетиды и смертного Пелея, самым прекрасным и доблестным из греков! Одна только богиня могла его победить — в битве, тайной для всех прочих…

— Свиньи свинячьи!

Бидо изверг из себя столько ругательств, что уже не находил новых. И в самом разгаре битвы Франсуа расхохотался.

Дело, однако, принимало для франко-испанского войска безнадежный оборот. Окруженный со всех сторон, дю Геклен находился в большой опасности; его вполне могли убить. Тут ему сообщили, что королю Генриху удалось спастись. Тогда, отказавшись от дальнейшего сопротивления, он сдался в плен. Он знал: самое главное, что Генрих остался цел. Точно так же думал и Педро Жестокий. Когда битва закончилась, он спросил у командира Черной Гвардии, вернувшегося после обследования местности:

— Генрих в плену? Убит?

— Нет, государь.

— Тогда все впустую!

И отдал приказ немедленно отправляться в погоню. Для возвращения в Бургос ему нужны были пленники. Мавр улыбнулся. Он-то хорошо знал, какая судьба им уготована…

Франсуа де Вивре и Бидо ле Бурк скакали во весь опор. Поступая таким образом, они сильно рисковали. Если бы они сдались на поле боя, с ними обошлись бы согласно законам рыцарства. Вместо этого они очутились одни, в чужой стране, подчиненной отныне Педро Жестокому. Но ничто не казалось им предпочтительней свободы.

Ночью, которая выдалась безлунной, они вынуждены были остановиться. Заночевали под открытым небом, прямо на обочине дороги.

Пробуждение было внезапным. Раньше, чем они сообразили, что произошло, их окружили четыре всадника. Товарищи были схвачены и привязаны к седлам своих лошадей. Отряд, состоявший из десяти человек, тронулся в дорогу. Тот, кто выглядел командиром, что-то рассказывал, смеясь. Франсуа не знал по-испански ни слова, но Бидо ле Бурк, который в «дружинах» сталкивался со многими людьми из этой страны, прекрасно все понял. Его физиономия помрачнела.

— Педро Жестокий хочет в честь своей победы звонить во все бургосские колокола. Только он решил заменить колокольные языки пленниками. Они привяжут нас за ноги и будут бить нашими головами…

Франсуа вздрогнул. Возвращались ужасы Бринье. Это было слишком дико, слишком несправедливо. Неужели он проделал такой долгий путь только для того, чтобы окончить свою жизнь столь ужасным и унизительным способом?

Ему не пришлось долго мучиться этим вопросом. Когда они проезжали каким-то узким ущельем в Сьерра-де-ла-Деманда, на них обрушился град камней. Камни летели с такой силой, что наверняка были пущены из пращи. Франсуа и Бидо получили немалую долю, но, будучи надежно защищены доспехами, ничуть не пострадали. Не то было со всадниками-маврами. Оставив троих из отряда оглушенными, они умчались прочь. Тогда из-за скал вышли человек двадцать, вооруженных пращами и ножами, а вслед за ними — молодая девушка, нижняя часть лица которой была закутана на сарацинский лад. Впрочем, именно так она себя и назвала:

— Сарацинка приветствует вас, прекрасные рыцари!

Она произнесла эти слова, глядя на Франсуа. А он, не способный ответить, лишь смущенно улыбнулся. Бидо заговорил по-испански:

— Мой спутник не понимает вашего языка. Мы благодарим вас от всего сердца. Кому мы обязаны своим спасением?

— Мы разбойники. Но мы не любим мавров и если имеем возможность прийти на помощь их врагам, то делаем это. Не хотите ли последовать за нами? Вы могли бы нам помочь. Думаю, в одиночку у вас мало шансов выжить в этой стране.

Бидо ле Бурк с готовностью согласился за них обоих. Они пустились в путь. Разбойники выбрали трудную дорогу, пришлось спешиться. Бидо обратился к молодой женщине, потом перевел ее ответ Франсуа.

— Вы и в самом деле сарацинка?

Девушка коротко рассмеялась и сняла с лица свою тряпку. У нее оказалось худое и очень загорелое лицо с почти мужскими чертами. Несмотря на загар, придававший ему еще больше жесткости, оно было не лишено обаяния.

— Нет, это лишь для того, чтобы нагонять на людей побольше страху. Сарацины их пугают. Но у меня есть с этим племенем кое-что общее. У них мужчины имеют много жен, а у меня много мужей. Ведь это не только мои воины, но и мои любовники.

Ни Бидо, ни Франсуа, которому он перевел ответ Сарацинки, не слыхали ничего подобного.

— Вы сами решаете, кто проведет с вами ночь?

— Нет, жребий. Мы бросаем кости.

— А мы сможем присоединиться к партии?

— Конечно. Правило одно для всех. Но если не хотите, можете уехать.

Бидо и Франсуа заверили, что не имеют никакого желания покидать отряд. Бидо продолжил свои расспросы:

— А как получилось, что все эти люди вам повинуются?

— Из уважения к моему отцу. Он был самый великий разбойник из всех, что знала Сьерра-де-ла-Деманда.

— Он умер?

— Черные Стражи заставили его выпить свой меч.

— Как это?

— Расплавили на огне и залили жидкий металл в глотку.

Сарацинка и ее банда обитали в пещере, расположенной очень высоко в сьерре. Пещера была разделена на две части: большую, служившую трапезной, складом для добычи и спальней для мужчин, и меньшую — спальню Сарацинки. Франсуа осмотрел причудливую груду добра, наваленного в гроте. Ничего общего с тем, что он видел в большом зале замка Бринье. Никаких сокровищ, одни убогие пожитки, отнятые у бедняков: овечьи шкуры, оловянная и глиняная посуда, медные вертела…

От Бидо ле Бурка Франсуа узнал, что проведет сегодняшнюю ночь с Сарацинкой. Это было исключением из правила: когда появлялся новичок, Сарацинка сама решала, выбрать ли его сразу или обязать бросать жребий вместе со всеми… Разожгли огонь и сели за трапезу. Среди награбленного у разбойников нашлось и немало вина, так что ужин прошел весело. Особенно блаженствовал Бидо ле Бурк. Когда покончили с едой, Сарацинка захотела спеть. Один из ее людей взял тамбурин, а остальные начали хлопать в ладоши.

Она встала и принялась танцевать под собственную песню. Такого пения Франсуа никогда раньше не слышал: оно было пронзительным и ритмичным. Маленькие ножки Сарацинки выделывали замысловатые фигуры. Невозможно было не подпасть под обаяние этого танца. Когда она закончила, Франсуа сидел, словно оцепенев. Тут-то она и попросила его тоже что-нибудь спеть.

Его это немало раздосадовало. Он не любил петь. Голос у него был посредственный, да и песен он толком не знал. Нехотя затянул какую-то слащавую балладу, а когда умолк, то услышал в ответ лишь смущенное молчание. Бидо ле Бурк в сердцах ударил кулаком по земле.

— Плохо! Очень плохо! Уж я-то знаю, чего им надо!

И завел одну из песен своего неистощимого репертуара. Начиналась она так:

У монаха толстый зад!

Ай да зад! Ну и зад!

И продолжалась в том же духе. Удивление и даже восхищение появилось на лице Сарацинки и ее людей. Бидо пел громко, но без фальши. Голос у него был сильный, хорошего тембра и мощно вырывался из широкой груди. В песне ставилось под сомнение, причем в выражениях самых грубых, целомудрие черного духовенства, но для тех, кто не понимал слов, в песне чудилось что-то дикарское и даже величественное. Это была настоящая вакханалия, гимн вину, любви, природе и самой жизни.

Неистовые рукоплескания приветствовали окончание последнего куплета. Его немедленно попросили спеть еще, и Бидо не заставил себя долго ждать, при условии, что ему снова наполнят кубок. Так он продолжал долго… Франсуа и Сарацинка удалились на ее половину, в глубь пещеры, и, когда они предались первым ласкам, от входа в грот все еще доносились обрывки слов: «хрен… бордель… член… потаскуха…»

У Франсуа еще не истерлись из памяти воспоминания о Леоноре. Та была властной, немного тяжеловесной; она сдавливала его в объятиях, словно хищный зверь свою добычу, но Франсуа никогда не пытался высвободиться. Сарацинка же была подвижна, словно кошка. Всякий раз, когда он прикасался к ней, она содрогалась всем телом, но после этого еще теснее приникала к нему.

От их ласк Франсуа получил посредственное удовольствие. Как и с Жилеттой, оно было лишь физическим, поверхностным. Как ни парадоксально, но в любовных отношениях между этой женщиной, сумевшей навязать свой авторитет мужчинам, и этим мужчиной, который только того и хотел, чтобы полностью отдаться на волю женщины, установилось нечто совершенно обратное. Едва вступив в игру, Франсуа сразу же утвердился как хозяин положения. Сарацинка была этим явно раздосадована, но сам он казался довольным.

***

Франсуа де Вивре и Бидо ле Бурк оставались с шайкой Сарацинки восемь месяцев. Согласно уговору, заключенному между ними, они не участвовали в грабежах, но сидели в засаде на случай внезапного нападения. Что же касается ночей, то Сарацинка не солгала: она неизменно подчинялась приговору жребия. Хотя Франсуа и пользовался ее явным предпочтением, но чаще от этого с ней не спал. Даже у Бидо ле Бурка было на это право, как и у всех остальных. Однако, принимая во внимание, что вино уже давно сделало его неспособным к любви, он уступал свою очередь Франсуа, вежливо извинившись перед молодой женщиной.

В начале 1368 года Франсуа узнал, что Генрих Кастильский, до этого укрывавшийся в Монпелье, снова вернулся в свою страну и теперь пытается отвоевать ее обратно. Франсуа сгорал от желания присоединиться к нему, но честь ему в том препятствовала. У него был долг по отношению к Сарацинке, и он не мог ее покинуть, не рассчитавшись.

Этот случай представился ему в конце января. Крестьяне, выведенные из себя грабежами, устроили засаду, и, когда разбойники заявились в одну из деревень, они вдруг обнаружили себя в ловушке: их окружили человек пятьдесят, вооруженных пращами.

Франсуа взял командование на себя. Он приказал остальным укрыться, а сам вместе с Бидо решил дать отпор. Камни с грохотом отскакивали от их доспехов, не причиняя вреда. Рыцари дружно бросились на крестьян. Ни Франсуа, ни Бидо не желали зла этим беднякам, которые дрались, чтобы защитить свое добро, поэтому Франсуа наносил удары мечом плашмя, а Бидо крушил противников кулаком в железной перчатке. Однако этого вполне хватило: после короткого сопротивления крестьяне бросились наутек, словно кролики.

Вся шайка снова направилась к своей пещере в горах Сьерра-де-ла-Деманда. Сдержанно поблагодарив Франсуа и Бидо ле Бурка, Сарацинка умолкла. Она знала, о чем они собираются просить, и знала также, что не сможет им отказать.

Они прибыли к гроту на заходе солнца. Франсуа взял Сарацинку за руку.

— Теперь мы квиты.

— Не собираетесь же вы уехать на ночь глядя?

— Мне уже давно следовало быть с королем Генрихом. Я ведь рыцарь, Сарацинка, а не разбойник.

— Разыграем ваш отъезд в кости!

— Можно разыграть в кости ночь любви, но не судьбу. В путь, Бидо!

Уже давно они сменили своих коней на мулов, единственных животных, пригодных в этой горной местности. Оба сели в седла. Сарацинка не дала своим людям приказа помешать им. Впрочем, с пращами и ножами они немногое могли против французских доспехов. Это привело бы лишь к бессмысленной бойне. В любом случае Франсуа был прав: такова судьба.

Поэтому она смотрела, как они уезжают, не двинувшись с места… Франсуа и Бидо быстро спускались по крутой кремнистой тропе, заросшей кустарником. Солнце скрылось за горой; пала ночь — ночь полнолуния. И тогда они услышали где-то вверху, позади себя, странную мелодию: это пела Сарацинка…

Сказать по правде, им трудно было различить, песня это или крик. Звук тянулся на одной пронзительной ноте, близкой к рыданию; он то затихал, становясь похожим на плач, то, дрожа, возвышался до яростного вопля. Франсуа стало не по себе, но Бидо ле Бурк хлопнул его по плечу.

— Ну же! Нечего раскиселиваться!

Затем он пришпорил своего мула, чтобы тот пошевеливался быстрее, и затянул зычным голосом:

У монаха толстый зад!

Ай да зад! Ну и зад!

Со времени битвы при Нахере события не стояли на месте. Педро Жестокий не сдержал своих обещаний. Когда Черный Принц потребовал у него обещанные деньги, тот заявил, что его казна находится в Севилье, и, оставив Бургос, в который даже не вошел, удалился в этот большой южный город, где и заперся вместе со своей мавританской гвардией.

Принц ждал его несколько недель, пока не понял, наконец, что остался в дураках. Севилья находилась слишком далеко, чтобы можно было что-то предпринять. Ему оставалось только вернуться.

Стоял июнь, и дорога до Бордо была ужасна. Ни один из англичан не имел привычки к подобной жаре, поэтому они принялись для утоления жажды поедать местные водянистые фрукты: дыни, арбузы, гранаты, а также пить ледяную воду источников. Результаты оказались чудовищны. Вскоре почти все войско скрючилось от боли в животе, терзаемое тем самым недугом, из-за которого Франсуа лишился оруженосца.

Многие расстались с жизнью. Черный Принц, хоть и не умер, оказался в числе пострадавших от болезни. Когда армия вернулась в Бордо, он был лишь тенью самого себя. Лицо и тело у него раздулись, взгляд потускнел…

Всех французских рыцарей-пленников быстро освободили под обещание выкупа, кроме одного — Бертрана дю Геклена. Принц Аквитании оценил его как знаток и счел, что слишком опасно позволить ему уйти. Он заточил его в одной из башен своего Бордоского замка и оставил гнить заживо.

Хоть этот поступок и делал честь уму Черного Принца, но зато находился в противоречии с рыцарскими обычаями. Поэтому его собственная армия сначала удивилась, потом оскорбилась.

Первым преступить черту осмелился Оливье де Клиссон. 17 января 1368 года, на пиру, он встал из-за стола и заявил хозяину:

— Государь, ходят слухи, что вы удерживаете дю Геклена потому, что страшитесь его отпустить!

Черный Принц тоже встал. Первый раз ему в лицо бросили слово «страх». Со времени возвращения из Испании болезнь так и не покидала его, а расположение духа делалось все хуже и хуже день ото дня. Все гости умолкли. Принц был мертвенно бледен. Он поколебался мгновение, потом крикнул:

— Пусть приведут дю Геклена!

Некоторое время спустя появился дю Геклен между двумя стражниками. Заключение сделало его внешность еще более незавидной. Он был грязен до омерзения.

— Итак, мессир Бертран, как вы находите наше гостеприимство?

— Недурным, государь. Правда, мышей могло бы быть и поменьше, а птиц побольше.

Черный Принц надолго замолчал. Чувствовалось, что в душе у него идет ужасная борьба. Политическое чутье не позволяло ему выпускать дю Геклена из рук, но чувство чести диктовало совершенно противоположное. Будь он наедине со своим пленником, он наверняка склонился бы к первому решению, но он был не один.

Принц обвел глазами присутствующих… Все смотрели на него, все его храбрые капитаны, с которыми он одержал столько побед: Чандос, Ноулз, Калверли, Клиссон, капталь, его младший брат Ланкастер и, наконец, его восхитительная супруга, графиня Кентская, самая красивая женщина Англии, та, которая ввела моду на корсажи с разрезами по бокам и которая, по слухам, чтобы выйти за него замуж, велела убить своего мужа, Томаса Холланда… Мог ли он признаться всем им, что боится дю Геклена? Он торжественно сказал:

— Мессир Бертран, назначьте сами цену вашего выкупа.

— Сто тысяч золотых флоринов!

Поднялся крик. Сто тысяч флоринов были немыслимой суммой, ценой выкупа за принца крови.

— Вы смеетесь надо мной, мессир. Как бедный бретонский рыцарь сможет заплатить столько денег?

— Сир, одну половину заплатит король Франции, другую король Кастилии. А если они не захотят, то все французские женщины, умеющие прясть, сотрут себе пальцы в кровь ради моего освобождения.

Речь пленника покорила присутствующих. Сама принцесса приблизилась к нему. Нельзя было представить себе картину более удивительную, чем это дивное создание в своем платье из прорезного шелка рядом с грязным карликом, от которого несло крысами, плесенью и мочой.

— Мессир дю Геклен, я хочу стать первой дамой, которая внесет свою часть в ваш выкуп. Я предлагаю вам десять тысяч золотых флоринов!

В свою очередь и Чандос с Калверли предложили по пять тысяч. Прочие присутствующие на пиру тоже не захотели отставать, и через несколько минут осталось собрать лишь шестьдесят тысяч флоринов.

И заплатили их отнюдь не французские пряхи, а король Карл, Папа, Жанна де Пентьевр и прочие бретонские сеньоры… Дю Геклен вернулся на королевскую службу.

Тем временем изгнанный из Кастилии Генрих, возвратившийся в свою страну с горсткой соратников, умножал свои успехи. Как и в первый раз, все города открывались ему навстречу. Тирания Педро Жестокого, еще более необузданная с тех пор, как он отвоевал власть, стала невыносимой. И вот, 1 февраля 1368 года Генрих торжественно вступил в Бургос, а его соперник, как и раньше, предпочел сбежать со своей мавританской гвардией.

Франсуа и Бидо ле Бурк добрались до Бургоса несколько дней спустя. Прибытие французского рыцаря и его товарища немало обрадовало Генриха Кастильского. Он узнал во Франсуа незадачливого соперника Калверли на турнире, и, поскольку тот вернул Лумиельское графство, отдал титул ему. Вот так Франсуа де Вивре стал графом де Лумиель и испанским грандом.

Из Бургоса Франсуа отправил с королевским гонцом письмо в Вивре, первое со времени своего отъезда. Он успокаивал домочадцев относительно своей судьбы и призывал их к терпению, поскольку сам не знал, когда вернется.

Король предложил ему место во дворце, но Франсуа предпочел на следующий же день по своем прибытии в Бургос вернуться к герцогу Лерме. Леонора встретила его, сияя. Она была обручена. После свадьбы, назначенной на ближайшую весну, она собиралась последовать за мужем в его замок. Франсуа поздравил Брисеиду, разбившую, наконец, свои оковы, и спросил ее, что она сделает со своими птицами. Она улыбнулась:

— Я выпущу их на волю в день своей свадьбы!

Через месяц армия Генриха Кастильского выступила в поход. Как и другие города, свои ворота открыл ему Мадрид, и они продолжили свое движение на юг. Педро Жестокий укрылся в Севилье. Но прежде чем приняться за этот город, необходимо было овладеть Толедо, самой мощной крепостью Испании.

Осада Толедо началась в марте 1368 года. Новый граф Лумиельский не уставал восхищаться его могучими стенами, которые омывали воды Тахо, столь же грозными, сколь и прекрасными, сложенными из огромных каменных блоков. С особым удовольствием любовался он воротами Пуэрта дель Соль, Пуэрта де Бисарга, Пуэрта д'Алькантара, которые наглухо закрывали город. Было в их архитектуре нечто от сарацинского искусства. Франсуа даже казалось порой, что он действительно в крестовом походе.

Подобно Куссону, Толедо имел репутацию неприступной твердыни, так что ожидать быстрой осады не приходилось. Осажденные держались хорошо. Все они крепко стояли за короля Педро и собирались защищаться, насколько хватит сил.

Жара стояла удушающая. Франсуа, которому дядя привил выносливость, страдал от нее не слишком тяжело. Он знал, что избежать дизентерии можно, воздерживаясь от воды, фруктов и овощей. Он ел хлеб, бобы, если было — мясо, и пил в небольшом количестве вино.

Вино было как раз тем, чего не хватало Бидо ле Бурку. Его пересохшая глотка постоянно взывала о выпивке. Тысячу раз ему казалось, что он умирает от жажды, и Бидо ждал наступления осени, как благословения Божия.

***

Зимой войско Генриха Кастильского по-прежнему стояло лагерем у стен Толедо. Франсуа и Бидо все хуже переносили бездействие и уже всерьез подумывали вернуться во Францию, когда в январе вдруг случилось чудо: вновь объявился дю Геклен!

Да, это был действительно он, прибывший под стены Толедо в сопровождении пятнадцати сотен бретонцев. Он явился, чтобы помочь Генриху Кастильскому окончить войну.

Прежде чем отправить его в Кастилию, Карл V хотел быть уверенным, что Черный Принц сам не вмешается в это дело. И только когда ему доподлинно стало известно, что тот слишком болен, чтобы вернуться в Испанию, он решил перейти к действиям.

Его целью на этот раз было не разделаться с «ротами» (которых, впрочем, после Нахеры практически не существовало), но, восторжествовав над Педро Жестоким, создать союзное королевство и зажать в клещи Наварру.

Прибытие дю Геклена совпало с еще одним событием, которое все восприняли как перст судьбы: жители Севильи возмутились против Педро Жестокого и изгнали его из города. Теперь он двигался к северу, избегая и Толедо, и армии своего соперника, слишком сильной для него.

Дю Геклен убедил Генриха Кастильского использовать военную хитрость: оставить возле Толедо лишь тонкий заслон, чтобы сохранить видимость осады, а самому тем временем идти навстречу противнику.

В начале марта 1369 года Педро Жестокий, пятнадцать сотен мавританских всадников и несколько тысяч сохранивших ему верность воинов находились на Ламанчском плато, разоряя поборами всю область. Думая, что его враг находится у стен Толедо, он не торопился. Целью короля Педро было набрать как можно больше денег, чтобы возобновить победные боевые действия.

Хорошо осведомленный местным населением, которое было к нему расположено, дю Геклен догнал войско Педро Жестокого у Монтьеля и набросился на него. Битвы практически не получилось. Легкую мавританскую конницу немедленно изрубили в куски тяжелые бретонские рыцари. Остальные пустились в бегство, но были истреблены раньше, чем успели проделать одно лье. Самому Педро вместе с немногочисленными верными людьми удалось ускользнуть и запереться в Монтьельском замке, маленькой крепости, возвышавшейся над плато.

Но его положение было не завиднее, чем у человека, сидящего на дереве, окруженном стаей волков. Неприятель заключил замок в непроницаемое кольцо: деваться было некуда.

Педро Жестокий прекрасно это понял и решился все поставить на карту. Как и многие другие, замок Монтьель располагал потайным ходом, который выводил на поверхность неподалеку от стен. Ночью 23 марта король Педро и четверо его людей воспользовались им, обмотав тряпьем копыта своих лошадей.

Но франко-испанское войско держалось начеку. Возможность подобного побега была предусмотрена, и повсюду были разосланы ночные дозоры. Один из них, которым командовал Заика де Виллен, заметил и без особого труда пленил беглеца.

Новость мгновенно распространилась по лагерю, и, когда пленников привели к шатру Генриха, вокруг них сразу собралась толпа. Сводные братья не виделись уже пятнадцать лет. Генрих не узнал среди пленных своего соперника. Он спросил:

— Кто тут называет себя королем Кастилии?

Педро Жестокий зарычал в ответ:

— Я!

Он выхватил кинжал у одного из солдат и бросился на брата. Генрих тоже обнажил свое оружие и ринулся навстречу. Как и все остальные, Франсуа с Бидо, оказавшиеся в первых рядах, следили за схваткой, затаив дыхание. Этот небывалый поединок двух королей за королевство попал сюда, казалось, из какой-то легенды… Когда Генрих споткнулся, сводный брат наверняка бы его убил, если бы не вмешался Генрихов оруженосец. Со словами: «Спешу на помощь своему господину!» он обхватил Педро Жестокого руками. Генрих поднялся и вонзил свой кинжал брату в сердце. Свершилось! 23 марта 1369 года в Кастилии остался только один король.

Чтобы Педро Жестокий не получил христианского погребения, его сунули в мешок, повесили на стене замка Монтьель и оставили там гнить.

По возвращении в Бургос Генрих Кастильский совершил поступок, последствия которого были непредсказуемы: он объявил дю Геклена королем Гранады. Королевство Гранадское, цель крестового похода, погубившего «роты», по-прежнему оставалось мусульманским. Если дю Геклен хочет — оно принадлежит ему. Требуется лишь завоевать его…

Бретонца это очаровало. Отвоевать себе королевство у неверных казалось ему самым прекрасным подвигом, о котором только может мечтать христианский рыцарь. Если он совершит его, то сравняется славой с самим Готфридом Бульонским!

Тут пришло письмо от Карла V. Война с англичанами готова вот-вот возобновиться. Надлежит вернуться во Францию как можно скорее… Дю Геклен долго колебался между зовом долга и зовом славы, но выбрал все-таки славу. Он ответил королю Франции, что выступает в крестовый поход — завоевывать королевство Гранаду.

Его люди узнали об этом решении с воодушевлением. Геклен предоставил им свободу выбора: кто хочет, может отправляться во Францию. Но ни один на то не согласился. Все поклялись следовать за Гекленом и взять Гранаду с ним вместе.

Некоторое время спустя, в начале июня, король Карл отправил новое письмо, еще более настойчивое: парламенты Парижа и Лондона официально объявили о возобновлении войны. Король Гранады опять ответил отрицательно. Он даже послал во Францию гонцов, чтобы вызвать оттуда остатки «рот».

Франсуа был среди тех, кого воодушевляла перспектива крестового похода. Наконец-то он сможет сравняться с Эдом! Уже второму из Вивре предстоит биться против сарацин! Франсуа написал своим домочадцам, чтобы сообщить им эту новость, он просил их дать доказательство своего терпения и молиться за его победу.

«Роты» прождали всю осень, но они так и не явились. Причина была проста: их больше не было. Возобновилась война, и те, кто не погиб при Нахере, вновь стали солдатами либо на той, либо на другой стороне.

Тогда дю Геклен предпринял реорганизацию кастильской армии, чтобы превратить ее в действенный инструмент завоевания. Но задача оказалась непосильной. Настал 1370 год, а он все еще не достиг цели.

В середине февраля Франсуа вновь начал испытывать на себе действие скуки. Его жизнь в королевском дворце была вполне удобной, но безделье его угнетало. Тогда он вспомнил о своем замке Лумиель. В конце концов, он ведь граф Лумиельский. Почему бы туда не наведаться?

Генрих Кастильский одобрил это намерение. Он дал Франсуа десять человек провожатых и вручил щит с гербом графов Лумиельских: на муравленом поле три золотых, воздетых кверху бадельера, то есть три кривых мавританских меча, напоминающих о былых подвигах Лумиелей во времена Реконкисты. Франсуа спросил короля, что сталось с этим родом, и тот ответил ему, что последний граф разбился, упав со стены своего замка.

Франсуа побуждал Бидо ле Бурка сопровождать его, но тот не имел к путешествию ни малейшего желания. Выпивки и в Бургосе полно, так чего ради тащиться в какую-то мрачную дыру, к черту на рога?

Франсуа настаивать не стал и уехал без промедления. Замок Лумиель располагался южнее, в самом сердце Кастилии. По мере своего приближения к своему новому владению Франсуа наблюдал природу и людей. Это был край суровых пейзажей, плато, открытое всем ветрам. Крестьяне тут были еще беднее, чем во Франции, но в них не чувствовалось никакой униженности, наоборот, они держались почти высокомерно. Они не проявляли ни малейшего почтения к сеньору, путешествующему с сильной свитой. Казалось, они даже гордятся своими лохмотьями и презирают весь остальной мир…

Селение Лумиель виднелось издалека. Это была совершенно белая деревня, расположенная на горном отроге, вознесшемся над плато. Здесь крестьяне снимали шапки и кланялись, завидев зеленый щит с тремя воздетыми саблями; но они делали это словно с неким сожалением, а порой бросали недобрый взгляд. Франсуа понял, что он тут не слишком желанный гость. Для всех этих людей он чужак, посторонний.

По мере того как он двигался по деревенской улице, путнику стал виден и замок, возвышавшийся чуть поодаль, на скалистом утесе. Утес был не слишком высоким, но необычайно обрывистым, с почти вертикальными склонами. Замок, выстроенный на этой скале, был такого же охристого цвета и казался необычайно высоким, поскольку невозможно было различить, где кончалась скала и начинались стены.

Чем ближе подъезжал к нему Франсуа, тем сильнее становилось впечатление, которое производил замок Лумиель: мощный, с прямыми фасадами, с совершенно глухими стенами, за исключением нескольких бойниц. Зубцов сверху не было, стены оканчивались ровным гребнем.

Тропа, высеченная в камне, поднималась изгибами вдоль скалы. Лошади передвигались по ней с превеликим трудом. Наконец маленький отряд добрался до ворот. Франсуа постучал в них копьем, и спустя довольно долгое время они открылись. Трое оборванных стражников едва с ними справились. Франсуа обратился к солдатам с несколькими словами, но те не ответили.

Он поехал вперед и оказался под арочным сводом невообразимой высоты. И опять ни малейшего украшения, ни малейшей выпуклости в камне: все было суровым, гладким, голым. Из-под арки Франсуа выехал во внутренний двор и снова поразился: внутри замок выглядел так же, как и снаружи — те же глухие, голые и высокие стены. В сущности, замок Лумиель оказался всего лишь гигантской крепостной стеной — пустотелой и замкнутой в виде квадрата.

Двор был мощеный, с колодцем посередине, и больше там не было ничего. Рядом с колодцем стояла какая-то женщина в черном. Франсуа спешился и подошел к ней.

Она была старая, маленькая и худая. Ударив себя в грудь, старуха произнесла:

— Esperansa…

Франсуа по-прежнему не понимал по-испански, но некоторые слова все-таки различал. «Esperansa» — не означает ли это «надежда»? Но о какой надежде говорит ему эта зловещая старуха в зловещем замке?.. Он коротко ее поприветствовал:

— Я граф де Лумиель. А вы кто?

Старуха не ответила. Похоже, она даже не услышала его. Франсуа настаивал:

— Вы — единственная обитательница замка? Вы не понимаете мой язык?

На этот раз старуха откликнулась, сделав ему знак следовать за собой. Франсуа двинулся следом и пересек двор, а тем временем сопровождавшие его всадники развернулись, чтобы согласно полученному приказу вернуться назад, в Бургос.

Старуха подвела его к какой-то двери, выходящей на лестницу, но, вопреки тому, что ожидал Франсуа, взяла факел, укрепленный на стене, и стала спускаться куда-то вниз. Куда они направляются? В подземелье? В застенок?

Вскоре они очутились в просторном сводчатом зале. В сумраке было видно не дальше чем на пару шагов. Что все это означает? Не западня ли это? Франсуа положил руку на рукоять меча, но в этот миг старуха открыла какую-то дверь и вошла в помещение, где совсем не было света.

Франсуа последовал за ней и онемел от изумления. Это было что-то вроде глубокой ниши, похожей на карцер. На узком ложе лежала молодая женщина лет двадцати пяти — темноволосая, хорошо сложенная, красивая. Однако самым удивительным показалось Франсуа ее одеяние — зеленое платье наитончайшего шелка, но такое заношенное и рваное, что казалось, будто она не снимала его годами. На шее у нее была золотая цепочка с подвеской в виде еврейской шестилучевой звезды.

— Кто вы?

Вопрос вызвал у молодой женщины удивление. Она ответила другим вопросом:

— Вы француз?

— Да. А, кроме того, граф Лумиельский. Так кто же вы?

Снова молодая женщина не ответила. Она направила на него оба своих указательных пальца и быстро-быстро проговорила какие-то непонятные слова. Старуха вскрикнула и перекрестилась.

— Что вы делаете?

— Я проклинаю вас, как сделала это с предыдущим графом. От этого он и умер!

Женщина напряглась всем телом, как дикий зверь, съеживающийся перед прыжком; ее глаза метали молнии. Почему она заточила себя в этих казематах? Ведь когда старуха коснулась двери, та не была закрыта, в этом Франсуа был уверен. Странно, черноволосая красавица в зеленом не внушала ему никакой боязни. Наоборот, ему хотелось заключить ее в объятия, чтобы успокоить и утешить, как ребенка… Он улыбнулся ей. То, что он не напуган, казалось, живо ее задело.

— Вы мне не верите? Ну так что ж! Следуйте за мной!

— Только если вы скажете мне свое имя.

— Я назову вам его по дороге. Идемте.

Она взяла факел, находившийся в ее нише, пересекла сводчатый зал и стала подниматься по лестнице. Старуха, тоже со своим факелом, шла по пятам за Франсуа. Вот так, шагая между этими двумя странными женщинами, он и открывал свой замок.

Выбравшись из подземелья, женщина в зеленом толкнула какую-то дверь. Франсуа изумился. Он попал в совершенно необъятное помещение, однако его поразила не столько его площадь — он и в других замках видел залы не меньше, — сколько высота. Снаружи было еще светло, и свет, проникавший через несколько бойниц, позволял догадаться, что потолок тут не ниже, чем в соборе. Граф Лумиельский даже забыл о том, кто стоит с ним рядом.

— Сколько тут этажей?

— Два.

Два! Невероятно! В таком замке их с легкостью можно было бы уместить все четыре или пять! Франсуа поднял глаза. Скудное освещение не позволяло видеть потолок, взгляд терялся в полумраке. Создавалось впечатление, что над головой нависла сама неизвестность… Молодая женщина заговорила, пересекая зал уверенным шагом:

— Меня зовут Юдифь. Я из Гранады.

Франсуа удивленно прервал ее:

— Так вы знаете Гранаду?

— Я жила там.

— Но вы же не сарацинка!

— В Гранаде живут не одни только сарацины. Есть также и евреи.

Пройдя через все помещение, Юдифь из Гранады вступила на другую лестницу. Начался бесконечный подъем.

— Мой отец Эфраим торговал шелком. Мы вместе покинули Гранаду три года назад, направляясь в Бургос. Я была помолвлена с одним молодым человеком из этого города, и отец сопровождал меня туда на свадьбу. По дороге мы остановились в Лумиеле. Граф оказал нам гостеприимство, однако ночью велел убить моего отца, а меня изнасиловал…

Они поднялись на следующий этаж. Снова Юдифь вступила в зал, размерами не уступающий собору. Франсуа заметил посреди пустынного пространства кровать под балдахином. Должно быть, это покои сеньора, его спальня. Молодая женщина продолжила:

— Я прокляла его, и сразу же после этого он поднялся на стену и бросился вниз. Я покажу вам откуда.

— Вы колдунья?

— Эту силу я унаследовала от моей матери Мириам, а она — от своей.

За вторым залом обнаружилась новая лестница, на этот раз всего в несколько ступеней, заканчивающаяся люком. Юдифь из Гранады подняла крышку. Они вышли на дозорный ход.

Ничего подобного Франсуа раньше не видел. Во-первых, высота стен, к которой прибавлялась высота скалы, казалась просто невероятной. Стоило склониться через парапет, и внизу разверзалась настоящая бездна. К тому же из-за отсутствия зубцов (что было сделано, без сомнения, для того, чтобы удобнее бросать камни и прочие метательные снаряды) парапет, едва достигавший ему до пояса, казался необычайно низким. Франсуа вновь испытал такое же смущение, как давным-давно в Куссоне, когда его дядя заставил его пройти над пустотой.

Юдифь остановилась.

— Вот отсюда и бросился граф. Крестьяне нашли его тело прямо под этим местом.

Она увидела бледность на лице Франсуа.

— А вам самому не хочется туда прыгнуть?

— Да, но это просто головокружение. Со мной такое уже было в детстве.

— Прыгайте, как граф Лумиель!

Солнце садилось, и пейзаж приобрел какие-то новые, необычные краски; расположенная правее деревня белела загадочным пятном. Франсуа так и тянуло полететь подобно птице! Некоторое время Франсуа воображал себе, будто он парит над этой необъятностью — как тогда, в Булони, когда смотрел на море. Достаточно всего лишь оттолкнуться ногой и… Но тут его взгляд упал на перстень со львом, и он вернулся к действительности.

— Уже давно я научился отгонять от себя такого рода страхи. Идемте отсюда, Юдифь. Вы же сами видите, ваше колдовство бессильно.

В первый раз молодая женщина посмотрела на него с интересом.

— Это не так. Оно не подействовало только потому, что у вас чистое сердце и зло не пристает к вам.

— Один человек уже говорил мне это. Но раз у меня чистое сердце, то вы не откажете мне в одной милости?

— Какой?

— Расскажите о Гранаде.

Франсуа и Юдифь ужинали в большом нижнем зале. Старуха накрыла на стол. Горели факелы, но света от них было не больше, чем от бойниц, и потолок по-прежнему терялся во мраке. Они долго ели в молчании, потом Юдифь закрыла глаза.

— Гранадский замок зовется Альгамбра. Он стоит на холме. В сущности, это больше чем замок, это целый город. У него тридцать башен, и каждая из них сама по себе замок — со внутренними дворами, садами, водоемами…

Юдифь говорила долго, явно взволнованная, воскрешая в памяти любимые образы. Франсуа тоже закрыл глаза. Он представил себе дворец герцога Лермы, умноженный в десять, в сто раз… Юдифь вдруг замолчала.

— Почему вас так интересует Гранада?

— Потому что я собираюсь туда в крестовый поход!

Она поднялась со своего места.

— Желаю вам никогда туда не добраться!

— Почему?

— Потому что вы все там разрушите! Если бы вы только знали, насколько сарацины превосходят вас во всем! Их ученые гораздо образованнее, врачи гораздо искуснее, музыка гораздо пленительнее, поэзия — вдохновеннее, а мудрецы — гораздо мудрее…

Франсуа был вполне расположен поверить Юдифи. В сарацинах и вправду имелось что-то более изысканное, чем в христианах. Он вспомнил о сарацинских коврах, виденных в Париже, о розарии Розы де Флёрен. Но все же попытался возразить:

— Однако у них нет истинной веры.

Юдифь из Гранады смерила его взглядом. Золотая звезда дрогнула на ее груди.

— У вас тоже нет истинной веры!

Франсуа сделал все возможное, чтобы она смягчилась. Он объяснил ей, что никто ничего и не собирается разрушать. Рассказал о том, кто такой дю Геклен, о том, как они заменили Педро Жестокого, кровавого тирана, ненавидимого своими подданными, безупречным Генрихом Трастамарским.

Юдифь его перебила:

— А вы знаете, за что кастильцы больше всего ненавидели короля Педро? За то, что он покровительствовал моим единоверцам и не питал ненависти к сарацинам. Наоборот, он призывал от них к своему двору людей искусства и перенимал все, что было самого лучшего.

— Но он убил свою жену! А своих врагов подвергал страшным пыткам!

— Может быть. Все равно, не следует судить людей слишком опрометчиво. Взять, к примеру, Эсперансу. Наверняка вы думаете, что эта старуха — какое-нибудь чудовище…

— Эсперанса?

— Та самая, что встретила вас здесь, старая экономка графа Лумиеля. Она была свидетельницей его преступления. Она тоже ненавидит моих соплеменников, но с тех пор, как ее господин умер, прячет меня, потому что считает, что справедливость на моей стороне.

— Вы никогда не пытались уехать отсюда?

— А как вы думаете, далеко ли может уйти одинокая женщина, да к тому же еврейка, в незнакомой стране?

— Но зачем оставаться в подземелье? Почему не перебраться в какую-нибудь другую комнату замка?

— Вот этого я вам не скажу! Впрочем, я сейчас собираюсь туда вернуться и прошу у вас как милости, чтобы вы больше не виделись со мной. Если захотите, чтобы Эсперанса подала вам поесть, хлопните в ладоши два раза — она поймет. Прощайте, сеньор!

И Юдифь из Гранады исчезла в темноте, оставив Франсуа одного в необъятном зале… Единорог! Она заставила его вспомнить о единороге, о животном таком таинственном и диком, что редко кому удавалось его увидеть. Юдифь, эта дикарка, явившаяся из королевства, куда не проникал ни один христианин, весьма походила на этого сказочного зверя. У Франсуа вдруг появилось безумное желание привязать ее к себе, приручить. Но он решил ничего не предпринимать. Он испытывал к ней слишком большое уважение. К тому же у него не было ни малейшего желания здесь оставаться. Слишком уж мрачен Лумиель! Франсуа уедет завтра же, оставив в одиночестве этих двух женщин, имеющих меж собой так мало общего…

Франсуа провел ночь в спальном покое величиной с собор. Еще ни разу в жизни ему не было так холодно. Ему доводилось спать зимой под открытым небом во время походов, но ничто не могло сравниться со стужей этого пустого зала. Ему казалось, что он вморожен в огромную глыбу льда; холод проникал в него через все поры кожи.

Когда Франсуа проснулся, его колотила дрожь. Ему хватило сил только на то, чтобы одеться, больше он ни на что не был способен. Он позвал Эсперансу, которая, увидев его состояние, принесла одеяла и горячий бульон, и снова улегся в постель. Привыкнув к слабому свету, который просачивался через четыре бойницы, расположенные на высоте человеческого роста, Франсуа понемногу рассмотрел окружающую его обстановку. Кроме кровати тут имелись два кресла и поместительный сундук, а на одной из стен — деревянный крест огромных размеров, наверняка ничуть не меньше того, на котором распяли самого Христа.

Здесь Франсуа и провел последующие дни.

Лихорадка не покидала его, и он становился все слабее и слабее. Вначале он еще мог сделать несколько шагов по комнате, подойти к бойнице, выглянуть наружу, но вскоре болезнь окончательно приковала его к постели. Эсперанса заботливо за ним ухаживала. На следующее воскресенье, хоть Франсуа об этом не просил, она послала в деревню за священником, который для него одного отслужил мессу.

Франсуа чувствовал, что заболел очень тяжело, но не терял надежды. Он доверился своему крепкому сложению и постоянно напоминал себе урок Божьей Твари: терпение… Ничто другое не было ему так необходимо в этом пустом зале, в обществе одной лишь старухи, безмолвно навещавшей его время от времени.

Воскресные мессы позволили Франсуа вести счет дням, и это стало для него большим подспорьем. Его состояние медленно улучшалось, и он уж было подумал, что выздоравливает, как вдруг на третий день после четвертого воскресенья Великого Поста почувствовал признаки кишечного расстройства. Сначала Франсуа счел это временным недомоганием, но ему стремительно становилось все хуже. Скоро он практически ничего не мог проглотить, его иссушала жажда… Боль была постоянна и нестерпима. Он корчился на своей постели и днем, и ночью.

***

К Вербному воскресенью Франсуа превратился в тень самого себя. Он похудел так, что страшно было смотреть, лицо покрылось мертвенной бледностью. И вот после мессы ему в голову пришла ужасная мысль: он умрет, как умер четыре года назад бедняга Оруженосец. Он умрет в следующую пятницу, в Страстную пятницу!

К физическим мукам Франсуа добавились муки душевные. Его охватило отчаяние: он отойдет в одиночестве от жуткой болезни, среди всей этой мерзости, в гнусной спальне, без единой живой души рядом, с которой можно было бы поговорить, вдали от семьи, которую не видел вот уже пять лет!

Настала Страстная пятница, и хотя Франсуа не стало хуже, он не расставался с уверенностью, что не доживет до конца дня. Он позвал Эсперансу и попросил ее сходить за священником. Поскольку она не понимала, он молитвенно сложил руки, а потом сделал жест, как бы отпуская грехи. На этот раз Эсперанса поняла, но медленно покачала головой, указав на одну из бойниц.

Собрав все свои силы, Франсуа завернулся в простыни, чтобы скрыть свою наготу, и встал.

Он хотел видеть. Он хотел понять, почему умирающему отказывают в последнем причастии.

Он подошел к бойнице и увидел…

Покинув деревню, на холм взбиралась какая-то процессия. На всех участниках были белые капюшоны, точь-в-точь такие же, как некогда на флагеллантах, с четырьмя отверстиями для глаз, носа и рта. Впереди шел молодой человек, облаченный лишь в набедренную повязку. Он нес крест. Два других, вооруженные бичами, хлестали его по спине, превратившейся в сплошную рану. На голове его был терновый венец. Время от времени он падал под тяжестью своего креста, и тогда люди с плетками секли его еще сильнее, пока он не поднимался. Лумиельский священник шел за ними следом. На нем единственном не было капюшона.

Франсуа в ужасе повернулся к Эсперансе.

— Они его распнут?

Эсперанса не поняла вопроса и промолчала. Франсуа, покачиваясь, вернулся на свое ложе. Так вот, значит, почему священник не сможет напутствовать его в последний час: святой отец участвует в этом варварском жертвоприношении! А ему придется умирать в одиночестве, как собаке! У него вырвался крик возмущения. Он позвал:

— Юдифь!

Эсперанса кивнула и вышла из опочивальни. Некоторое время спустя она вернулась в сопровождении молодой женщины. Юдифь подошла к постели.

— Зачем вы звали меня?

— Затем, что я умираю.

— Но ведь вы же сегодня отмечаете казнь вашего Бога моим народом!

— Да. Сегодня Страстная пятница.

— И вас не страшит, что я рядом с вами в такой день?

— Нет. С чего бы это?

Казалось, Юдифь из Гранады глубоко удивлена.

— Чего же вы от меня ждете?

— Просто мне нужно чье-то присутствие… слово, жест…

Как раз в этот миг колокол лумиельской церкви пробил два раза. Это была нона, три часа, время Христовой смерти… Эсперанса вздрогнула, словно услышав гром, повернулась лицом к стене, к огромному кресту, бросилась на колени и принялась молиться.

Заслышав колокол, Франсуа не пошевелился. Он по-прежнему смотрел на молодую женщину умоляющим взглядом, словно она сама была божеством. Он по-прежнему просил у нее слова, жеста.

Юдифь быстро приблизилась к нему и поцеловала в губы. Потом отступила, одним движением сбросила платье и скользнула к нему в постель. Меж ее грудей поблескивала золотая звезда с шестью лучами. Вдалеке, на лумиельской звоннице, опять стали бить в колокол, на этот раз равномерными ударами.

Франсуа хоть и не умирал, но и ни на что не был годен. Юдифь установила это, прижавшись к нему и не встретив с его стороны никакого отклика. Тогда она постаралась подбодрить его. Снаружи доносился заупокойный звон по распятому Христу, однако ни ей, ни ему не показалось неподобающим то, что они делали. Изо всех сил они стремились к соитию: он — потому что думал, что умирает, и нуждался в последней женской ласке; она — потому что в отличие от всех ему подобных он относился к ней просто как к женщине и знать не хотел ничего другого. Когда их усилия были, наконец, вознаграждены, Юдифь торопливо прильнула к нему, и они лихорадочно вкусили плоды своего союза…

Когда она встала с постели и оделась, колокол все еще звонил. Эсперанса по-прежнему молилась, обратившись к кресту, ничего не видя и не слыша. Юдифь погладила взмокший лоб Франсуа.

— Вы не умрете. Я вас вылечу.

***

Выздоровление Франсуа тянулось медленно, но каждый день приносил небольшое облегчение. Юдифь из Гранады обучалась медицине у своей матери; она знала травы, умела готовить отвары и примочки. Она произносила странные заклинания. Она делила постель с Франсуа, но, пока они лежали рядом нагие, ему и в голову не приходило коснуться ее. И вовсе не потому, что помехой была его слабость, просто он чувствовал, что произошедшее между ними было чем-то единственным в своем роде, таковым оно и должно остаться…

В праздник Тела Господня какой-то всадник доставил в Лумиель письмо. Франсуа подумал, что дю Геклен призывает его в крестовый поход, но оказалось совсем наоборот. Последнее послание от Карла V убедило полководца. Если Бертран срочно не вернется во Францию, страна погибнет. Пора пускаться в обратный путь.

Франсуа это ничуть не опечалило. Со времени их первой беседы с Юдифью перспектива крестового похода потеряла для него всякое очарование. Кроме того, он уже мог ходить и даже совершать короткие верховые прогулки. Почему бы не уехать сегодня же? Он проводит Юдифь в Бургос, где она найдет себе мужа среди своих соплеменников.

Франсуа явился сообщить ей о своих намерениях. Юдифь выслушала его в молчании и поблагодарила улыбкой.

— Я не поеду с вами. Я жду ребенка. И ни один из моих соплеменников не захочет меня с ребенком от иноверца. Я останусь здесь.

Выслушав новость, Франсуа вздрогнул, словно прикоснувшись к чему-то священному… Но потом быстро опомнился. Он не мог бросить здесь эту молодую женщину. После некоторого размышления его лицо посветлело.

— Есть один человек, который женится на вас, если я попрошу. У него есть долг по отношению ко мне. По крайней мере, он сам так считает. Это управляющий одного из моих замков во Франции. Его зовут Мардохей Симон. Он хороший человек.

Они уехали через час. Эсперанса проводила их до порога, вся в слезах, и, прощаясь, целовала Франсуа руки. Он ехал рядом с Юдифью. Обернувшись, в последний раз взглянул на черный силуэт женщины, которая оставалась одна в этом огромном замке, и его посетило странное чувство. Он не ошибся, когда приехал сюда: вопреки мрачной видимости, в Лумиеле его ожидала сама надежда…

Франсуа де Вивре и Юдифь из Гранады прибыли в Бургос в начале июля. Первой заботой Франсуа было явиться к королю Генриху. У сира де Вивре имелось к его величеству несколько просьб. Во-первых, поблагодарив за оказанную честь, вернуть графство Лумиель. Побывав там, он понял, что его хозяином должен быть испанец. Во-вторых, Франсуа просил короля оказать покровительство некоей молодой еврейке, которая должна без промедления добраться до одного из его замков в Бретани, чтобы выйти там замуж.

Генрих Кастильский был удивлен этими двумя просьбами, но они его не смутили. По желанию Франсуа он принял обратно Лумиельское графство, но сохранил за сиром де Вивре титул испанского гранда, которым тот мог пользоваться до конца жизни. Что же касается молодой женщины, то во Францию должен вскоре отправиться купеческий караван под надежной охраной. Двигаться ему предстояло посуху до Сан-Себастьяна, а дальше морем до Нанта. Там пассажирку и высадят.

Поблагодарив короля, как подобает, Франсуа вручил Юдифи письмо для Мардохея. В нем он просил своего управляющего взять ее в жены, уточнив, что ребенок, которого она носит, — от него. Франсуа просил также, чтобы дитя никогда не узнало об этом. После чего они сразу же распрощались, серьезно и торжественно взявшись за руки, и, не говоря больше ни слова, расстались.

Затем Франсуа присоединился к армии. Там его поджидал некто, о ком он совершенно забыл, — Бидо ле Бурк. Бидо ничуть не изменился; хоть еще не настал и полдень, он был уже изрядно навеселе. Он отвесил Франсуа такого тумака по спине, что и лошадь бы покачнулась, а затем спросил, как там было дело в Лумиеле. Франсуа не ответил. Он только что расстался с Юдифью, и контраст был слишком силен. Но он все-таки приноровился к новой ситуации, и ему в голову пришла одна мысль.

— Когда доберемся до Франции, хочешь поехать со мной в Вивре? Сможешь там стать кем-то вроде капитана стражи.

Бидо ле Бурк принял вопрос к сведению и начал изучать его с пьяной основательностью, без конца повторяя:

— Замок… Капитан…

Потом поделился плодами своих раздумий:

— А как там у вас с вином?

— Целые бочки мальвазии и «вина Ночи»!

Франсуа получил по спине новый хлопок, способный вышибить дверь: Бидо был согласен.

***

Армия дю Геклена прошла ущельем Пертюс 20 июля 1370 года, в день святой Маргариты. Когда они проезжали через первые французские деревни, Франсуа был задумчив. Он провел в Испании четыре с половиной года, но был готов поклясться, что отсутствовал гораздо дольше, — так глубоко в душу запала ему эта страна. Что он взял с собой оттуда? Солнце, мечту о несбывшемся крестовом походе, который его, возможно, и разочаровал бы, да титул гранда, которым он поистине был доволен. Он был рад, что не является больше графом Лумиельским. Просто гранд — и все. Это было как бы благородство в чистом виде, не связанное ни с какой земельной собственностью, благородство нематериальное, благородство души.

И еще лица женщин: Леоноры-Брисеиды с ее соловьем, богами и богинями, Сарацинки с ее игральными костями, танцами и песнями, наконец, Юдифи из Гранады, одно только воспоминание о которой погружало его в таинственную, сокровенную бездну…

Вдруг чей-то зычный голос оторвал Франсуа от размышлений:

У монаха толстый зад! Ай да зад! Ну и зад!

Ах да! Чуть не забыл! Из Испании он прихватил с собой еще Бидо ле Бурка…

 

Глава 18

МЕЧ С ЛИЛИЯМИ

С самого своего начала правление Карла V было подчинено простой, но величественной идее: не признавать условий договора, подписанного в Бретиньи, и отнять у англичан те провинции, которые были им уступлены под давлением силы.

Это подразумевало два условия. Первое: лишить возможности вмешаться Карла Злого. Что было исполнено после Кошрельской битвы. Конечно, во Франции за ним оставались графство Эврё и Котантен, но отныне Наваррец был всего лишь крупный сеньор, подобный многим другим, не более. Он обосновался в Памплоне, в своем Наваррском королевстве, и больше не претендовал, по крайней мере, официально, на корону Франции.

Второе условие: избавиться от «рот». Что опять-таки было сделано при Нахере.

Хотя его главный противник, Черный Принц, и вышел победителем из этой битвы, но был чрезвычайно ослаблен, и Карл V решил, что настало время перейти к решительным действиям. В начале 1368 года граф Жан I д'Арманьяк по наущению Карла отказался платить подати Черному Принцу и обратился к королю Франции как к своему сюзерену и подлинному властелину Аквитании. Англичане были очень непопулярны в этих краях, и поступок графа Жана стал началом широкого возмущения, в результате которого большинство аквитанских дворян приняло сторону Франции.

Весной 1369 года Карл V благосклонно отозвался на их мольбы: он вызвал Черного Принца в суд, а поскольку тот отказался предстать перед ним, французский король объявил об изъятии провинции. В отместку находящийся в Лондоне Эдуард III снова присвоил себе титул короля Франции: это была война, подтвержденная парламентами обеих стран. Король рассчитывал, что дю Геклен скоро вернется из Испании, но, поскольку тот пока оставался глух к его призывам, он был вынужден решиться на самостоятельные действия. Однако дело обернулось совсем неплохо, и даже более того.

Для начала Карл V решил расширить парижские стены, в которых городу стало уже слишком тесно. 22 апреля 1369 года он заложил первый камень новых Сент-Антуанских ворот, грандиозного восьмибашенного замка, доселе невиданного. Это сооружение должно было именоваться крепостью Сент-Антуан, но народ нашел для него более короткое название — Бастилия. Что касается войск, то их король доверил своему брату, Людовику Анжуйскому.

С тех пор как он ускользнул из Кале к своей супруге, молодой принц повзрослел и вскоре проявил себя замечательным полководцем. Ведя наступление на Руэрг, Керси, Ажен и Перигор, он накапливал успех за успехом. В то же самое время на севере, в районе Абвиля, наступление вела и другая армия и тоже добилась победы. В ответ англичане возобновили свои конные набеги. Герцог Ланкастерский отправился опустошать Пикардию и Нормандию и оставил после себя множество руин, но не добился никакого существенного результата.

Год 1370 начался с поистине театрального эффекта. 1 января в одной из стычек был убит Джон Чандос. Смерть человека, который был командующим при Оре, стоила победы в целой битве; именно так она и была оценена как с той, так и с другой стороны. Тем паче, что второй победитель при Оре, Оливье де Клиссон, стал отступником, присягнув на верность королю Франции.

Однако противник действовал решительно. На севере одно войско, имеющее целью Париж, возглавил Роберт Ноулз, а на юге из Бордо выступил сам Черный Принц, чтобы отвоевать обратно потерянные территории. Именно эта ситуация и заставила дю Геклена вернуться.

***

Пока Бертран со своими силами двигался к столице, до него докатилось эхо весьма драматических событий. С прибытием войска Ноулза под стены Парижа предместья, как и десять лет назад, были разорены. Поднявшись на стены, парижане опять видели горящие деревни: Вильжюиф, Жантильи, Аркейль, Вожирар, Отейль, Мениль-Монтан, Верен… Но, так же как и десять лет назад, Карл V уклонился от битвы, и 25 августа Ноулз был вынужден снять осаду.

Некоторое время спустя ушей дю Геклена и его людей достигла весть о том, что Черный Принц вернул себе Лимож. Несколькими днями раньше город неосторожно открыл ворота французам, и мщение англичанина было ужасным: все жители были вырезаны, все без исключения, даже женщины и дети, умолявшие о пощаде на коленях, сложив руки. Озлобленный, терзаемый болезнью, сын Эдуарда III не сохранил в себе ничего от былой рыцарственности победителя при Пуатье. Взятие Лиможа отнюдь не стало его успехом, ибо вызвало всеобщую ненависть и явилось причиной отпадения большей части его последних аквитанских приверженцев.

Когда дю Геклен добрался, наконец, до Парижа, в день святого Реми, 1 октября 1370 года, враг уже давно ушел отсюда. Но у Карла V хватало и других забот.

Он покинул дворец на острове Сите, с которым у него были связаны слишком дурные воспоминания о восстании Этьена Марселя и убийстве маршалов, и велел построить себе новую резиденцию — дворец Сен-Поль, рядом с Сент-Антуанскими воротами и строящейся Бастилией.

Карл V задумал великое дело: поскольку коннетабль де Фьенн, считая себя слишком старым, подал в отставку, король намеревался передать это звание дю Геклену. Подобная идея была отнюдь не самоочевидной. Традиция требовала, чтобы на пост коннетабля был назначен выходец из самой высокой родовой знати, а вовсе не мелкий дворянин вроде бретонца Бертрана. Коннетабль и в самом деле представлял собой очень значительную фигуру. Он командовал всеми войсками страны, его особа была священна; того, кто угрожал ему, считали повинным в оскорблении величества; на войне король не мог начать битву без его согласия; если же король все-таки хотел переступить через мнение коннетабля, то должен был сначала отрешить его от должности…

Отдавая себе отчет в сложности проблемы, Карл вызвал своих братьев — Людовика Анжуйского, Жана Беррийского и Филиппа Отважного, герцога Бургундского, чтобы заручиться их поддержкой. С их стороны она была предоставлена ему безоговорочно. Конечно, сеньор де ла Мотт-Броон изначально был худороден, но разве не стал он впоследствии предводителем рыцарского ополчения, герцогом Трастамарским, испанским грандом и даже… королем Гранады?

***

2 октября Бертран дю Геклен вступил в Париж во главе своего войска через Сент-Антуанские ворота и немедленно отправился во дворец Сен-Поль. Подступы к дворцу были черны от народа, но, что любопытно, толпа была молчалива, словно в предвкушении какого-то торжества. Геклен спешился и в сопровождении сотни рыцарей вступил во дворец. Там его поджидал сюрприз, так же как и Франсуа, входившего в его свиту: здесь присутствовал весь двор, окружающий короля, который сидел на троне, поглаживая уши белой охотничьей собаки. Карл был по-прежнему все так же хрупок, но Франсуа нашел, что он заметно постарел со времени своего въезда в Париж после коронации. Король Франции выглядел гораздо старше своих тридцати семи лет и был, вероятно, нездоров.

Вокруг теснилась толпа самой блестящей знати, какую только удалось собрать. Все, что имелось во Франции великого и благородного, находилось здесь, у подножия престола, среди изобилия шелка, горностаевого и беличьего меха, широченных рукавов, чрезмерно длинных башмаков и ярких, сверкающих одеяний: рыцари, дамы, духовенство, магистраты.

Франсуа узнал троих братьев короля, герцогов Анжуйского, Беррийского и Бургундского; маршалов д'Одрема и де Сансера, адмирала Франции Жана де Вьенна, герцога Луи де Бурбона, графов де Куси, д'Осера, де Жуаньи. Конечно же, находились там и граф де Танкарвиль, а также ректор университета, парижский епископ, какой-то кардинал, наверняка папский легат, и прочая, и прочая…

Но еще удивительнее было присутствие народа. Двери тронного зала открылись, и народ — немой, оробевший — толпился у входа. Франсуа вспомнились Генеральные штаты, чье заседание тоже проходило публично по повелению нынешнего короля — в те времена еще дофина, который созвал их для отмены договора, подписанного его отцом. Очевидно, и сегодня готовилось нечто подобное. Но что же все-таки настолько важное должно было произойти, чтобы потребовался народ в качестве свидетеля?

Завидев новоприбывшего, королевский шамбеллан, Бюро де ла Ривьер, объявил громким голосом:

— Монсеньор дю Геклен!

Король тотчас же встал и пошел навстречу. Дю Геклен хотел преклонить колено, но король его удержал.

— Мессир Бертран, вы весьма задержались в Испании, однако разве не во Франции ваше место?

Дю Геклен пробормотал какие-то извинения, но король их не слушал. Он повернулся, подошел к низкому столу и взял с него некий предмет. Вздрогнув, Франсуа узнал меч с золотой рукоятью в ножнах синего бархата, усеянного лилиями, — меч коннетабля.

Карл V приблизился к дю Геклену.

— Бертран, я хочу, чтобы вы стали коннетаблем.

Тот попятился.

— Государь, есть и другие, более достойные. Я вижу здесь ваших братьев и племянника. А я — всего лишь бедный бретонский рыцарь. Как я осмелюсь отдавать им приказы?

— Мессир Бертран, у меня нет ни брата, ни племянника, которые ослушались бы вас, если я так решил. Примите же этот меч, ибо я не отдам его никому другому.

Король Карл протягивал ему меч с лилиями, а дю Геклен, не осмеливаясь его взять, трепетал — наверняка в первый раз за всю свою жизнь. Франсуа снова вспомнил первую встречу этих людей, таких несхожих меж собою и так друг друга дополняющих, когда при осаде Мелёна бретонец предстал перед королем, только что вытащенный из навозной кучи… Предчувствовал ли он тогда, что все так обернется? Кто знает…

И тут произошло нечто необычайное. Из рядов знати донесся чей-то голос:

— Меч, Бертран! Меч!

И тотчас же, словно эхо, отозвался голос из толпы народа:

— Меч, Бертран! Меч!

А потом и весь зал подхватил эти слова хором:

— Меч, Бертран! Меч!

Франсуа кричал вместе с остальными, пронизанный глубокой радостью. На его глазах творилось нечто великое: знать и народ заговорили одним голосом; казалось, дю Геклен самой своей личностью восстанавливал единство страны. В этот день были забыты и бегство рыцарства при Пуатье, и ужасы Жакерии. Франция вновь стала единой!

Дю Геклен внезапно решился. Резким, почти грубым движением он выхватил меч из рук короля и поднял его над головой. Разразились нескончаемые рукоплескания. И тогда Карл приблизился к нему и, согласно обычаю, поцеловал в губы. Бертран дю Геклен стал коннетаблем!

***

Вечером король устроил пиршество, на которое пригласил весь свой двор. Франсуа присутствовал на нем, сидя рядом с графом де Танкарвилем, и оба они были захвачены зрелищем, которое предстало перед ними. Чтобы каждый понял, что главный теперь — Геклен, король усадил его справа от себя, а сзади стояли трое его братьев, прислуживая новому коннетаблю: Людовик Анжуйский подавал салфетку и кувшин для омовения рук, Жан Беррийский нарезал мясо, а Филипп Бургундский наполнял кубок.

Согласно своему обыкновению, дю Геклен не стал медлить и выступил на следующий же день в сопровождении маршалов д'Одрема и де Сансера, а также адмирала де Вьенна. Он повел войско к Кану, на соединение с Оливье де Клиссоном, своим новым капитаном. На улицах его по-прежнему встречали радостными криками, но сдержаннее, чем в первый раз. Возгласы: «Эй, Бертран!» прекратились. Народ глубоко чувствовал то священное начало, которое олицетворял собою коннетабль, и сознавал, что фамильярность тут неуместна. Разве придет кому-нибудь в голову кричать королю Франции: «Эй, Карл!»? Чувства-то остались все те же, но теперь их хранили про себя.

Оливье де Клиссон ждал дю Геклена в Кане с тремя тысячами перебежчиков-бретонцев из партии Монфора. Когда-то в битве при Оре схватились два человека: один был разбит и пленен, другой потерял глаз, что не помешало им сегодня встретиться как братьям. Решительно, настала пора единения…

Оставшись в этом нормандском городе, дю Геклен призвал к себе дворянство, и оно не замедлило откликнуться на зов. У него под рукой была уже настоящая армия, когда 1 декабря он узнал одну важную новость: Ноулз, во время своего набега опустошивший окрестности Парижа, двигался теперь к центру Франции, но его арьергард, возглавляемый Томасом Гренсоном, маршалом Англии, сильно поотстал и находился сейчас в Понвиллене, к югу от Мана. Дю Геклен решил напасть на него немедля.

Форсированным маршем он двинулся на юг и 3 декабря был уже недалеко от цели. Погода стояла ужасная. Лил как из ведра ледяной дождь. Когда настала ночь, каждый думал, что вот-вот дадут сигнал остановиться. Но ничего подобного не произошло. До врага было уже рукой подать, и надлежало двигаться дальше. Поднялись крики протеста, командующего пытались переубедить. Но дю Геклен отрезал:

— Пусть со мной идут только те, кто хочет, но те, кто не пойдут, будут считаться предателями!

И пришпорил коня. В этот момент Франсуа находился прямо за коннетаблем и решил не упустить свой шанс — биться с ним рядом. Он приблизился к Геклену почти вплотную и пустил коня в галоп.

Настала беспросветная ночь. Ни зги не было видно. Дождь припустил еще сильнее. Лошади выбирали дорогу сами, повинуясь инстинкту. Многие заблудились, некоторые упали, поскользнувшись в грязи, запутавшись в зарослях или меж оград… Вскоре французская армия растянулась, истончилась, и впереди рядом с коннетаблем осталась лишь маленькая горстка рыцарей.

Франсуа был среди них. Ему стоило великих трудов не отстать от дю Геклена. В том, как умел скакать этот человек, чудилось что-то сверхъестественное! Вдалеке он заметил какие-то огоньки — дрожащие, слабые, неизвестно как не погасшие под дождем: английский лагерь… Дю Геклен повернул голову в сторону своего спутника:

— Кто здесь?

— Франсуа де Вивре, господин коннетабль.

— Они — наши! В копья, Вивре! В копья!

Перед ними расстилалось просторное, мокрое поле. Дю Геклен рванулся вперед, и одновременно с ним Франсуа тоже пришпорил коня. Он решил во всем подражать коннетаблю, двигаться за ним следом и повторять все, что будет делать он. Рядом раздался клич:

— Божья Матерь, Геклен!

Франсуа ответил эхом:

— Мой лев!

Никогда еще он не знавал подобной славы!

Франсуа не слишком любил сражаться с копьем. В битвах он обычно отказывался от этого громоздкого оружия в пользу боевого цепа, более подвижного и, как он считал, более эффективного. Но на этот раз Франсуа сделал так же, как и его командир: опустил копье наперевес и погнал коня тройным галопом. Они вместе налетели на первую палатку и обрушили ее на обитателей. Дю Геклен остановился, развернулся и снова бросился в атаку. Франсуа — за ним следом.

Английский лагерь огласился криками страха и ярости. Едва проснувшиеся солдаты метались во все стороны, словно муравьи в разворошенном муравейнике. Не было видно почти ничего, но достаточно было бить понизу: англичане не успели сесть на коней, поэтому все, что внизу, было врагом. Франсуа по-прежнему следовал за дю Гекленом, словно тень. Избиение продолжалось еще некоторое время, но потом ситуация стала опасной уже для нападающих, поскольку соотношение сил было один к десяти. Тех, кто сумел не отстать от дю Геклена, насчитывалось, возможно, сотни две, тогда как у Гренсона в его арьергарде — две тысячи. Как только миновал первый испуг от неожиданности, все переменилось. Несколько английских рыцарей сумели вскочить в седло. Один из них атаковал Франсуа и дю Геклена. Коннетабль первым попал в него и сбил с лошади.

И тут послышались крики. Подоспели несколькими группами остальные французские рыцари. В неверном свете костров Франсуа узнал знамена д'Одрема, де Сансера, де Бурбона, де Танкарвиля… Теперь настала пора англичан испытать на себе численное превосходство противника. Рыцари один за другим сдавались в плен, пехотинцев настигали и приканчивали. Томас Гренсон тоже был взят. Дело сделано. Франсуа взволнованно подумал о своем отце, убитом при Креси… Понвиллен стал первой французской победой над англичанами. При Кошреле побеждены были король Наварры и капталь де Бюш, здесь — маршал Англии со своими людьми. Двадцать четыре года спустя Гильом де Вивре и его товарищи были отомщены!

То тут, то там еще продолжались редкие стычки, но коннетабля уже окружили ликующие победители. Он снял шлем и разразился торжествующим смехом. Бертран был мокрый, взъерошенный, но ничуть не казался усталым. Франсуа заметил его многочисленные морщины и седые волосы: Геклену было пятьдесят лет…

***

После победы при Понвиллене французская армия была распущена. Отвратительная погода не позволяла продолжать боевые действия, и король Карл решил сделать перерыв. Прежде чем предпринять новый поход, следовало упрочить свои завоевания. Поэтому все разъехались по домам, в том числе и Франсуа, который в сопровождении Бидо ле Бурка, будущего капитана замковой стражи, прибыл в Вивре 16 декабря 1370 года, в день святой Аделаиды. А уехал он в Испанию 22 августа 1365 года, то есть почти пять с половиной лет назад!

Стоило ему войти в свои владения, как он был встречен крестьянами с трогательной сердечностью. Весть о его возвращении немедленно распространилась по всей сеньории и скоро достигла слуха Ариетты. Прежде чем показались башни замка, Франсуа заметил облако пыли, летящее ему навстречу: это была она!

Она неслась во весь опор. Ее зеленое платье сверкало на солнце, рыжие волосы развевались по ветру, словно шелковые ленты на навершии шлема, и он тотчас же понял: она его атакует! И он сам помчался ей навстречу, испуская крики радости. Ариетта была все та же: вернулось время его благословенных поражений в любви! Только что он одержал вместе с дю Гекленом победу, а теперь ему предстоит повергнуться в прах перед собственной женой…

Тому, что за этим последовало, сделался свидетелем ошеломленный Бидо ле Бурк. Он увидел, как два всадника встретились и как в этот миг Франсуа поднял на дыбы своего коня, заставляя его приплясывать на месте. Тогда Ариетта развернулась и, не слезая с лошади, сделала ему знак следовать за собой. Франсуа повиновался. Они направились к какому-то разрушенному дому, стоящему неподалеку, и скрылись из виду.

Сообразив, наконец, что происходит, хоть и несколько сбитый с толку предшествующей сценой, Бидо встал на страже, чтобы удалить отсюда любого нескромного зеваку, и принялся ждать.

Ждать ему пришлось гораздо дольше, чем он предполагал. Измерить время он никак не мог, поскольку ни один колокол не был слышен, но Бидо счел его бесконечным. Порой он восклицал:

— Ну прямо как звери!

И это была сущая правда! Никогда еще Франсуа не был так пылок, и никогда еще Ариетта не была так ненасытна: с момента их расставания прошло пять лет, и она хотела, чтобы они занялись любовью пять раз подряд…

Наконец они появились, оба верхом. Они в первый раз взглянули друг на друга. До этого им как-то не удалось друг друга рассмотреть в своем ослеплении. Только теперь они начали присматриваться. Ариетта воскликнула:

— Как вы стали красивы!

Франсуа, смеясь, попросил ее объясниться. Она ответила, что загар на лице в сочетании с золотистыми волосами придал ему новое очарование. Он заметил в ответ:

— А вы ничуть не изменились!

Это не было лестью, она по-прежнему оставалась похожей на ту, которую он увидел в первый раз наутро после Рождественской ночи 1357 года. Тогда ей было семнадцать лет, теперь — тридцать, но ему казалось, что время не властно над ней. Что давало ей эту таинственную власть?

Они проехали мимо Бидо ле Бурка, даже не заметив его. Чтобы привлечь к себе их внимание, тому пришлось шумно прочистить горло. Франсуа, наконец, вернулся с небес на землю и представил своей жене нового капитана. Ариетта была удивлена его наружностью, но обошлась без замечаний на сей счет. Она пустилась галопом в сторону замка.

— Посмотрим на детей!

Изабелла и Луи ждали отца на подъемном мосту. Но Франсуа видел только Изабеллу. Как только он спешился, она бросилась к нему, чтобы поцеловать, однако он резко остановил ее порыв.

— Что с тобой такое?

Изабелла была ранена в голову. Лоб закрывала широкая повязка. За нее ответила Ариетта:

— Она, никого не спросясь, баловалась с «чучелом», вот и получила шаром прямо в висок. Несколько дней мы опасались худшего, но врачи говорят, что останется всего лишь шрам.

Франсуа смотрел на свою дочь чуть ли не с испугом. Ей было девять лет, но она выглядела как мальчишка лет двенадцати. Да, да, мальчишка, потому что Изабелла де Вивре походила на что угодно, но только не на девочку! Он разглядывал ее большие руки, сильные бедра, толстые пальцы, ладони, покрытые мозолями и ссадинами, ее толстощекое лицо, выпачканное землей… На ум ему пришел один-единственный образ: дю Геклен! Ну да, так и есть, его дочь наводила на мысли о дю Геклене!

Тем временем Ариетта перечисляла ее главные проступки:

— Она беспрестанно дерется с сыновьями слуг, забирается на дозорную площадку и шалит там, убегает в лес и рвет свое платье, лазает за птицами по деревьям…

Опустив голову с притворно сокрушенным видом, Изабелла вдруг живо воскликнула:

— Расскажите мне о крестовом походе! Сколько неверных вы убили?

— Здравствуйте, отец.

Луи приблизился и почтительно поклонился в свою очередь. Франсуа повернулся к нему. Голос, который он слышал впервые, был спокоен и уравновешен. У Луи были красивые темные, хорошо расчесанные волосы и маленькое личико с соразмерными чертами. Он был одет с большой тщательностью. Все в нем указывало на послушного и аккуратного ребенка. Франсуа поцеловал его и обнял за плечи.

— А ты не спрашиваешь, сколько неверных я убил в крестовом походе?

Луи покачал головой:

— Мне это не интересно.

Франсуа отступил и посмотрел на своего сына с удивлением.

— Ну-ка, объяснись…

— Прежде чем отправляться в крестовый поход, надо освободить нашу собственную землю.

— И что же ты называешь «нашей землей»?

— Францию, конечно!

Франсуа был поражен. Он вспомнил, как ему самому было трудно понять, что же такое «Франция», когда Ангерран говорил о ней, а вот для Луи это нечто само собой разумеющееся, очевидное.

— Значит, Франция тебя интересует больше, чем сеньория Вивре?

— Да, отец. И я думаю, что если бы все сеньоры относились к ней так же, то мы бы не узнали этих бед.

— Откуда ты про все это знаешь?

— От проезжих, которые останавливались в замке, от слуг, от гостей, от крестьян…

— Ты с ними говорил?

— Нет, я слушал.

Франсуа долго смотрел на своего сына. Все, что тот сказал, было правильно, но держать столь осмысленные речи в его возрасте… в этом было что-то противоестественное. Франсуа резко спросил:

— Ты умеешь ездить верхом?

— Мать предлагала научить, но мне это не интересно.

— Ну так вот, с завтрашнего дня ты начнешь учиться этому со мной! И мы будем заниматься с утра до вечера, если потребуется!

Вмешалась Ариетта:

— Вам надо еще кое-что сделать: научить читать вашу дочь. Я не хотела открывать без вас Жанову книгу.

Жан… Франсуа спросил, какие были новости от Жана. Ариетта ответила, что у него все хорошо. За время его отсутствия Жан два раза заезжал в Вивре. Его учеба все еще продолжается. Он будет магистром через семь лет…

Со следующего дня жизнь в Вивре пошла своим чередом. После ночи с Ариеттой, столь бурной, словно и не было их встречи в разрушенном доме, Франсуа направился в конюшню и, выбрав две лошади, покинул замок вместе с сыном. Когда они вышли на дорогу, он велел мальчику сесть в седло. Луи неуклюже повиновался. Франсуа пустил свою лошадь галопом, и Луи, предоставленный самому себе, сделал то же самое. Результат не заставил себя долго ждать: вскоре мальчик упал.

Франсуа остановился. Тот встал с окровавленной головой. Падение могло быть и смертельным, но Франсуа сознательно шел на этот риск. Было необходимо, чтобы его сын понял, что такое опасность. Он снова приказал ему:

— Садись в седло!

Луи безропотно повиновался и вытер тыльной стороной оцарапанной ладони кровь, заливавшую ему лицо. Франсуа вздохнул с облегчением: мужества его сыну не занимать. И только после этого он начал урок собственно верховой езды.

Вернувшись, они услышали в замке большой шум. Причиной послужил новый капитан. Бидо ле Бурк обосновался в той части замка, которая предназначалась для стражи, — на внешней стороне лабиринта, и, отнесшись к своим новым обязанностям очень серьезно, решил навести порядок в гарнизоне. Он раздавал солдатам пинки направо и налево, каждого костерил на особый лад и всем обещал, что уж теперь-то все пойдет по-другому. Франсуа улыбнулся: до чего же удачной оказалась идея привезти сюда Бидо! В своей новой роли он просто превосходен!

Но вот, наконец, после обеда Франсуа раскрыл Жанову книгу. С самого крещения Изабеллы она хранилась у Ариетты в комнате, на аналое. Это был большой и толстый том. Франсуа положил его на стол и уселся между женой и дочерью. Он нажал на застежку, раскрыл, и они все трое ахнули от восхищения.

На первой странице была только буква «А», прописная и строчная. Трудно было вообразить себе что-нибудь более красивое. Буква была составлена из крыльев бабочек, перышек, сухих лепестков, золотых и серебряных блесток и чего-то еще, уже с трудом определимого. Это было так же прекрасно, как и удивительно. Восхищенная Изабелла хотела заглянуть на следующую страницу, но Франсуа ей в этом отказал: она должна сначала научиться писать букву «А». Девочка тотчас же принялась за работу.

***

Пришло Рождество и было очень веселым. Ради десятой годовщины их свадьбы Франсуа попросил Ариетту надеть платье Французской Мадам. Даже Изабелла, довольно равнодушная к украшениям, пришла в восторг и немедленно потребовала себе такое же. Бидо ле Бурк, обычно обедавший вместе со стражниками, на этот раз разделил праздничную трапезу с хозяевами. Строго предупрежденный Франсуа, он не поносил в присутствии Ариетты этих свиней-англичан и не горланил свои песни. Он только пил, пока не сделался совершенно пьян, и тогда спокойно заснул.

Вскоре после Нового года Франсуа получил послание от Мардохея Симона. Узнав о приезде сира де Вивре, куссонский управляющий давал ему подробнейший отчет о состоянии дел в сеньории. Обустройство переселенцев прошло превосходно. Далее следовали длинные материальные обоснования и выкладки, которые Франсуа пропустил. И только в самом конце письма Мардохей упоминал о Юдифи. Он благодарил своего сеньора за его благородный поступок. Они с Юдифью сразу же поладили и полюбили друг друга. Они заключили брак в нантской синагоге, и Юдифь родила девочку, которую назвали Мириам.

Уроки верховой езды Франсуа не прекращал и зимой, с радостью установив, что его сын постепенно вошел во вкус. Порой они даже устраивали скачки ради удовольствия. Каждый их урок по заведенной привычке заканчивался соревнованием. Франсуа принимал меры к тому, чтобы выигрывать только честно, после того как они бурно оспаривали результат. Луи возбужденно вскрикивал и смеялся… Франсуа был счастлив. Своим воспитанием он намеревался сгладить некоторые крайности в характере ребенка. В Луи от природы было заложено политическое чутье и чувство ответственности, оставалось только добавить к ним физические качества. И, продолжая таким образом, Франсуа сделает из него превосходного рыцаря.

Каждая страница Жановой книги содержала одну букву алфавита. Когда они добрались до «Z», Франсуа спросил себя, что же такое может быть на следующей странице, и перевернул ее не без любопытства. Там оказалась одна короткая фраза: «Не надо ненавидеть волков». В первый раз не было ни крыльев бабочек, ни перышек, ни блесток. Фраза была каллиграфически выписана чернилами и украшена орнаментом, как это часто встречается в книгах, но все вместе выглядело замечательно. Заглавная буква с заставкой отличалась изысканным рисунком, а всю страницу в целом окаймлял фигурный фриз из танцующих волков.

Изабелла, по-прежнему очарованная, постаралась как можно лучше прочесть фразу, чтобы поскорее перейти к следующей странице. В течение некоторого времени все страницы походили одна на другую, поскольку содержали единственную фразу в обрамлении прекрасных рисунков. Потом иллюстрации вдруг исчезли, и из всех картинок к тексту осталась лишь затейливая буквица. Несколько разочарованная Изабелла принялась за чтение. Но разочарование быстро забылось: это оказалась короткая побасенка в подражание «Роману о лисе», изрядно ее позабавившая.

Вслед за баснями последовали сказки и новеллы, занимавшие по нескольку страниц, на которых уже не оставалось ничего, кроме текста. Оказавшись перед такой страницей в первый раз, Изабелла даже разозлилась, но история оказалась настолько увлекательной, что она быстро забыла, что картинок больше нет.

Весной они начали настоящий роман, написанный убористым почерком; он занимал собой весь остаток книги. Чтение было трудным, но Изабелла приложила все свое усердие, чтобы добраться до конца, и вот однажды, в июле, была прочитана последняя строчка. В книге оставалась всего одна страница. Когда Франсуа раскрыл ее, он сразу же узнал нервную руку своего брата, скоропись которого уже видел, когда тот делал заметки под диктовку мэтра Эрхарда. Изабелла даже наморщила лобик и высунула язык, чтобы лучше сосредоточиться, и прочла:

Не показалось ли тебе, что роман, который только что прочитан тобою, гораздо прекраснее буквы «А», встретившей тебя на первой странице? Однако он написан крохотными черными буковками, в которых вроде бы нет ничего веселого. Но зато они рассказали тебе историю, и эта история гораздо лучше самой красивой из картинок. Дитя мое, станешь ли ты со временем рыцарем или благородной дамой, люби книги, и они станут твоими друзьями. Они дадут тебе то, чего не сможет дать жизнь: розы зимой, снег летом, даже любовь, когда она уйдет из твоего сердца. Они будут преданно служить тебе. Можешь ли ты приказать уняться дождю и сиять солнцу? Закрой книгу, что говорит тебе о дожде, и открой ту, где говорится о солнце, и солнце засияет. Все это происходит по одной-единственной причине, которую ты, быть может, поймешь, когда вырастешь: слова гораздо сильнее вещей.

Так кончился 1371 год. Изабелла приохотилась к чтению и все больше времени стала проводить за книгами, сначала вместе с Франсуа и Ариеттой, а потом и одна. Ради этого она оставила свои чересчур подвижные игры, меньше интересовалась оружием, меньше требовала рассказов о войне. В свою очередь, и Луи полюбил верховую езду и уже не морщился, когда отец заявил ему, что скоро займется с ним фехтованием.

Франсуа был доволен. Еще несколько усилий, и его дети станут такими, какими он желал их видеть. Единственным его беспокойством было то, что война может вернуться в любой момент и тогда ему придется расстаться с ними на неизвестное время…

***

Такой момент настал в середине мая 1372 года. Военные действия возобновились. Франсуа надлежало присоединиться к коннетаблю в Пуату. Опять расставание! Ариетта улыбалась, как обычно, Изабелла плакала, как и в прошлый раз. Единственным отличием стало то, что Луи теперь тоже плакал.

Франсуа попросил Бидо ле Бурка сопровождать его. Ему нравилось присутствие этого человека, к тому же он мог послужить ему чем-то вроде оруженосца. Французскую армию они застали перед крепостью Сен-Север, на берегу Эндра. Дю Геклен, выступивший в поход в начале июня, не терял времени даром. За один месяц он взял все главные укрепленные пункты верхнего Пуату: Монморильон, Монконтур, Шовиньи. Сен-Север оставался последней преградой перед Пуатье…

Французская армия была внушительна. Под началом дю Геклена собралось не меньше сорока восьми знамен, два маршала Франции, герцог Беррийский, брат короля, герцог де Бурбон и цвет рыцарства. Франсуа не видел ничего подобного со времени общего сбора в Шартре, предшествовавшего сражению при Пуатье.

Стены Сен-Севера были высоки и не страдали от отсутствия защитников, чьи головы виднелись из-за зубцов. Продвигаясь вдоль валов, Франсуа заметил вдалеке палатку под знаменем с черным двуглавым орлом. Он решил подъехать поближе. Ему захотелось вновь увидеть, пусть даже мельком, того, кого он не встречал со времени битвы при Понвиллене. Кто знает, может он сумеет приблизиться к нему настолько, чтобы заговорить?

Но Франсуа не хватило на это времени. Совсем неподалеку от него какой-то солдат, пренебрегая опасностью, спрыгнул в ров за своей секирой, которую туда уронил. Оказавшись в воде, он не сумел выбраться самостоятельно, и человек десять его товарищей выстроились цепочкой, чтобы помочь ему в этом. С высоты стен дождем посыпались камни и стрелы. Прибежали вызванные на подмогу солдаты со щитами-павуа и осадными лестницами. Скоро ров был преодолен, и началось восхождение под градом камней и потоками кипящей смолы. Дух дисциплины еще не до конца преодолел индивидуализм и стремление к подвигам: армия самостоятельно бросилась на штурм.

Франсуа не хотел идти на приступ без приказа, но, с другой стороны, не мог же он сидеть сложа руки, когда остальные рисковали своей жизнью! Что касается Бидо ле Бурка, тот ждать не стал и бросился в ров, подняв невероятный фонтан воды. Франсуа решился последовать его примеру. В конце концов, какая разница, лезть на стены сейчас или потом?

То же самое подумал и коннетабль, когда, поспешно предупрежденный, прибыл к месту происшествия. Увидев, что дело уже сделано и штурм начался, он пожал плечами и заметил тоном фаталиста:

— Раз эти сами начали, пускай и остальные присоединяются!

И он быстро отдал приказ. Скоро уже вся армия участвовала в штурме; загромыхала артиллерия.

Всем разновидностям боя Франсуа предпочитал именно взятие крепостей, хотя испытал это приключение всего один раз, довольно давно, при Мелёне, и потому теперь горел желанием пережить его снова. Ничто его так не возбуждало, как подъем навстречу врагу. Сливались две реальности, материальная и духовная; доблесть измерялась количеством пройденных ступеней… Одна лестница оказалась свободна; те, что взбирались по ней еще мгновение назад, корчились теперь внизу, ошпаренные потоком кипящего масла. Туда и устремился Франсуа.

У него не было щита — только шлем да доспехи. Он подвергал себя немалой опасности, но не думал о ней. Насколько другие обстоятельства вынуждали к размышлениям и осторожности, настолько в этот момент важно было не думать вовсе.

Опасность пришла оттуда, откуда Франсуа не ждал. Пока он поднимался, ни один камень в него не попал; зато внезапно стала отдаляться от стены его лестница, которую оттолкнули из-за зубцов длинными жердями с развилкой на конце. Его ожидало неизбежное падение на спину. Во время своего полета Франсуа молил Бога о прощении грехов — и вдруг очутился в воде! Ему повезло угодить в ров. Мокрый насквозь, он нащупал дно, встал на ноги и поднял забрало, чтобы выплюнуть залившуюся в рот воду. Потом рассмеялся и вернулся к подножию стены.

Раздался оглушительный грохот, усугубленный страшным толчком. Франсуа швырнуло на землю. Он поднялся, едва придя в себя, и увидел саперов, закладывающих в стену очередной заряд. Как раз в этот момент подоспел Бидо ле Бурк и вырвал мешок с порохом у одного из саперов.

— Дай-ка сюда, ты не умеешь.

Франсуа последовал за ним, немало удивленный.

— Неужели и впрямь знаешь, как обращаться с этими штуками?

— А ты как думал? В ротах чему только не научишься!

Не обращая внимания на потоп, лившийся на него сверху, Бидо стал внимательно исследовать стену, ощупывая камни, просовывая пальцы в щели кладки. Наконец, он нашел, что хотел. Зажегши фитиль, он оттащил Франсуа назад и бросился вместе с ним на землю. Прогремел взрыв. Бидо вернулся и осмотрел результаты. Стена хоть и не была пробита, но повреждена основательно. Остальные саперы это заметили и заложили свои мины туда же. Вскоре образовалась брешь.

Бидо обнажил меч.

— Ну вот! В такую дыру и кит башку просунет! Пошли!

Защитники отреагировали стремительно. Предвидя повреждение стены, они натаскали к этому месту вязанки соломы и теперь подожгли. Франсуа и Бидо встретил настоящий пожар. Они отступили и, возможно, так и не смогли бы пройти здесь, если бы в тот же момент по лестницам и через другие проломы осаждающие не ворвались в крепость. Предоставленный самому себе за отсутствием людей, которые могли бы его поддерживать, костер стал быстро гаснуть.

Сражаться практически не пришлось. Видя, что положение безнадежно, английский капитан, командовавший гарнизоном, сдался. И тут Франсуа довелось впервые присутствовать при странной церемонии: повинуясь приказу, солдаты разделили всех пленных на две группы, с одной стороны англичане, с другой — французы. Когда дело было сделано, появился дю Геклен собственной персоной. Он любезно поприветствовал английского капитана и его рыцарей.

— Благородные господа, вы храбро сражались. Вы — мои пленники…

Затем он повернулся к французам.

— А этих немедля повесить!

Солдаты похватали пленников и поволокли их к наспех сделанным из штурмовых лестниц виселицам. Один рыцарь, уже с веревкой на шее, умоляюще крикнул дю Геклену:

— Но почему, монсеньор? Почему вы обходитесь с нами более жестоко, чем с англичанами?

— Потому что они — враги, а вы — предатели.

— Предатели?

Видимо, рыцарь так ничего и не понял, поскольку мгновение спустя повис в воздухе все с тем же удивленным видом…

***

Сразу после взятия Сен-Севера к коннетаблю примчался запыхавшийся всадник. Его послали жители Пуатье. Они готовы открыть ему ворота, но действовать нужно быстро: к городу движется англо-гасконское войско под командой капталя де Бюша. Дю Геклен без промедления вскочил в седло, призвал последовать за собой тысячу рыцарей и умчался во весь опор.

Франсуа и Бидо оказались в числе добровольцев. Франсуа был особенно взволнован, приближаясь к местам, о которых сохранил столь ужасные воспоминания. Но теперь на душе у него было легко: в конце скачки их ждала победа. Он не ошибся: тысяча всадников ворвалась в распахнутые настежь ворота, а несколько часов спустя, на исходе утра 7 июля, капталь обнаружил ворота уже наглухо запертыми и повернул восвояси. Имя «Пуатье» перестало ассоциироваться с унижением и бесчестьем. Город снова стал французским, и это событие получило отклик по всей стране.

Тогда огромная армия дю Геклена, включавшая в себя не меньше десяти тысяч рыцарей и тридцати тысяч пехотинцев, разделилась. Сам коннетабль с наибольшей ее частью взял направление на Сентонж, а менее значительные отряды получили приказ блокировать укрепленные пункты, которые предстояло взять. Таким образом, Франсуа оказался под стенами Субиза в отряде Рено де Пона.

Субиз, мощная цитадель, не имел намерения сдаваться, и Франсуа приготовился к длительной осаде. Однако Рено де Пон из-за собственной беспечности не оградил себя от внешнего нападения. И вот 12 июля, в сиксту, находившееся неподалеку войско капталя де Бюша совершило внезапный налет. Как и все остальные, Франсуа собирался полдничать. Он не успел даже схватиться за оружие. Какой-то всадник соскочил на землю и замахнулся на него своим мечом.

— Вы мой пленник, мессир!

Голос с грубым гасконским выговором… Франсуа был взбешен. Капталь! Пока он тешил себя мечтой, что отныне его ждут одни лишь победы, капталь захватил его в плен, а он даже не сумел оказать сопротивления!

Весь оставшийся день люди капталя обшаривали французский лагерь и методично его грабили. Их основной добычей стало вино. Они начали пить и, хотя с наступлением темноты могли спокойно войти в Субиз, продолжили опустошать бочки.

Пленников собрали в нескольких палатках под надежной охраной. Перед глазами Франсуа опять стоял ужасный образ: Туссен, пронзенный копьем. Ведь он клялся, что заставит капталя и его людей искупить это преступление, а в итоге сам угодил в плен, как мальчишка, пока поглощал из миски бобы с салом!

Внезапно раздались крики и топот коней. Франсуа рискнул выглянуть из палатки. Их стражи сбежали. Какие-то всадники, каждый с факелом в одной руке и мечом в другой, рубили людей капталя. И при этом кричали на каком-то странном языке. Вроде бы даже на английском… Что все это значит? Его взяли в плен гасконцы, а освобождают англичане? Мир перевернулся!

Через несколько минут бой закончился. Франсуа испытал огромную радость, заметив вдалеке капталя, в свой черед ставшего пленником. Нечасто доводится испытывать такую резкую перемену участи. Франсуа обратился к одному из своих освободителей, проходившему мимо:

— Кто вы? Англичане?

— Вот уж нет, мессир! Мы и сражаемся-то потому, что ненавидим их. Мы из Уэльса. Валлийцы!

Это были люди Ивейна Валлийца. Оуэн Лоуготч, которого французы, не будучи в состоянии выговорить его имя, прозвали Ивейном Валлийцем, был всем хорошо известен. На службу к французскому королю он поступил недавно, но уже блестяще проявил себя. Однако пленение капталя стало бесспорно самым громким его подвигом.

***

В скором времени, в конце сентября, дю Геклен при посредстве переговоров добился сдачи Сента. В следующем месяце ему сдалась Ла-Рошель, после того как коннетабль поклялся уважать ее вольности. Тем временем все сеньоры из Пуату, Ониса и Сентонжа, державшие сторону англичан, укрылись в Сюржере, где их и осадила французская армия.

Сдаваться они не торопились. Они доподлинно узнали, что король Эдуард готовит вторжение во Францию всей своей армии и что, несмотря на свою болезнь, прибыл даже Черный Принц. Не за горами новая битва при Креси. Надо только дождаться ее…

Но ничего подобного не произошло. Англичане, не сумев превозмочь неблагоприятного ветра, так и не высадились во Франции. Проболтавшись девять недель в море, они вернулись. Король, пойдя на эту авантюру, растратил целое состояние, а принц окончательно потерял то немногое, что еще оставалось у него от здоровья. 1 декабря осажденные в Сюржере, узнав об этом, сдали город, выговорив себе сохранение жизни.

Десять дней спустя дю Геклен и его люди вернулись в Париж, уводя за собой пленников. Воодушевление народа еще больше возросло при виде капталя, закованного в цепи. Смерти его не предали. Согласно договору, заключенному в Бретиньи, Гасконь официально считалась английским владением, поэтому в предательстве обвинить гасконца было нельзя. Однако он был заключен в Тампль без возможности выкупа. Как когда-то в случае с дю Гекленом и Черным Принцем, раздались голоса, пытавшиеся убедить Карла V освободить пленника, но король не обратил на них никакого внимания. Он весьма мало пекся о соблюдении феодальных обычаев, но зато очень много — об интересах страны. Жан де Гральи, капталь де Бюш, так и остался в застенках Тампля.

После своего триумфального шествия по Парижу армия дю Геклена снова отправилась в те провинции, где только что сражалась. Теперь ей предстояло, взяв крепости меньшего значения, окончательно утвердить отвоеванные земли за Францией. Таким образом, настал черед сдаваться Ниору, Ла-Рош-сюр-Иону, Лузиньяну, Коньяку…

Для Франсуа и Бидо ле Бурка началась монотонная жизнь. Взятие всех этих городов осуществлялось путем переговоров, так что после Субиза сражаться им больше не пришлось. Потянулись дни лагерного прозябания со всем, что оно таит в себе невеселого и тягостного. Для себя самого Бидо нашел выход и практически не трезвел, но Франсуа предавался отчаянию. Воспоминание о счастливых минутах, проведенных с Ариеттой, становилось порой таким острым, что впору было выть с тоски. Думал он также и о том, как выросли Изабелла и Луи…

Но когда они расположились на зимние квартиры в Коньяке, стало еще хуже. Карл V и дю Геклен решили не распускать армию в ожидании возможного английского наступления, которое так и не состоялось. Франсуа от нечего делать затеял отпускать бороду, желая посмотреть, будет ли он похож на Эда де Вивре — такого, каким он был представлен на витраже в его замковой часовне. Но, в конце концов, нашел свой внешний вид отвратительным и побрился.

Пришла весна 1373 года, а в армию так и не поступило никаких новостей. Неведение измучило Франсуа. Только высокое начальство получало какие-то известия. Сиру де Вивре часто приходилось встречаться с Жаном де Танкарвилем. Крестный отец его сына бывал на военных советах у коннетабля, и Франсуа однажды отважился задать ему вопрос, но тот замкнулся, и Франсуа больше не настаивал.

Наконец в мае армия двинулась к Парижу. На этот раз Франсуа удалось кое-что разузнать: герцог Ланкастерский готовит новый набег по направлению к столице, и им предстоит сорвать его планы. Состоится ли настоящее сражение? Мысль была не такой уж нелепой. На стороне французов был численный перевес, а с дю Гекленом во главе победа вполне возможна…

Именно это и обсуждалось на военном совете, собранном королем во дворце Сент-Поль, когда армия расположилась в окрестностях столицы. Рискнуть, поставив на карту все, казалось очень заманчивым. Победитель при Кошреле был способен уничтожить противника раз и навсегда. Но воспротивился этому сам дю Геклен. Любая битва зависит от случая. Нельзя в прямой схватке с противником играть судьбой целой страны. Зато, если отказаться от сражения, враг сам изнурит себя, так ничего и не добившись. Было решено укрепить парижские предместья, сильно пострадавшие в прошлый раз. Что же до всего остального, то оно отдавалось на полный произвол англичан. Дю Геклен со своей армией будет неотступно преследовать врагов и беспрестанно тревожить нападениями.

***

Герцог Ланкастерский высадился в Кале 25 июня 1373 года. Сопровождали его герцог Жан IV Бретонский, Эдуард Спенсер, коннетабль Англии, пятнадцать тысяч человек и тридцать тысяч лошадей. Как только об этом стало известно, армия дю Геклена выступила в поход, держа путь на север.

Ланкастер начал с опустошения Артуа и Пикардии. Он двигался медленно, действовал методично. В начале августа он принялся за Вермандуа.

Армия дю Геклена наткнулась на англичан к югу от Сен-Кантена. Согласно предусмотренному плану, она уклонилась от сражения и разделилась на три части. Две из них сдерживали войско Ланкастера с флангов и постоянно тревожили мелкими стычками. Третья шла сзади и добивала отставших.

На свою беду Франсуа оказался именно в этом последнем отряде и на собственном опыте узнал, что такое английский набег. По дороге в Бринье он видел ужасы, оставленные после себя мародерскими «дружинами»; но то, что ожидало его здесь, было ничуть не менее ужасно. Опустошения, которые производило английское войско, напоминали потраву, учиненную стаей саранчи. В коридоре шириной около двух километров уничтожено было все, что только возможно, и в то же время по обе стороны от него страна оставалась нетронутой. Казалось, какой-то великан прошелся тут с косой.

Англичане на своем пути истребляли все. В первую очередь — людей. Правда, они не свирепствовали, подобно бриганам; ни пыток, ни отрезанных носов и ушей, ни частей тела, развешанных на деревьях, ни похищений женщин. Англичане вели себя не как изверги, а как обыкновенные убийцы.

Все, что еще оставалось живого, исчезло: не только люди, но и животные, начиная с коров, валявшихся на лугах, до кур, собак и кошек. Не давали никакой пощады и растительной жизни: фруктовые сады и виноградники вырубались, поля сжигались. Иногда та же участь постигала даже леса. Что касается домов, то от них не осталось ничего, кроме пыли.

Вопреки тому, на что рассчитывал Ланкастер, англичанам не удалось дойти до Парижа. Путь им преградила вторая французская армия под командованием герцога Бургундского, крепко удерживая мосты, броды и все возможные проходы. Не имея возможности двигаться из Шампани на север, Ланкастер повернул на юг. За ним по пятам, на расстоянии всего нескольких лье, двигались Франсуа и его товарищи.

В этом коридоре смерти Франсуа познал худшие из кошмаров. Дни сменяли друг друга, а глазам представало все одно и то же зрелище: трупы и дымящиеся руины. Стояла жара, и вонь от разложения, смешиваясь с запахом гари, делалась невыносимой… Они не могли позволить себе оставить жертвы без погребения, и поэтому большая часть времени уходила у них на рытье могил. Порой им попадались разрозненные кучки отставших английских солдат — раненых, больных, охромевших. Завидев приближающихся французов, те не молили ни о какой пощаде. Свидетельства их злодеяний были повсюду, и они знали, что надеяться им не на что. Они позволяли себя резать, как бараны. Некоторые даже сами подставляли шею. Оставалось только ударить…

На этом нескончаемом пути пепла и крови даже Бидо ле Бурк утратил свое добродушие. Впервые он, напиваясь, еще больше мрачнел. Франсуа тоже был угрюм: могильщиками и палачами, вот кем они стали! Временами его охватывало нестерпимое желание погнать коня вперед. Убийцы — там, всего в нескольких лье, они продолжают убивать. Один короткий рывок галопом — и можно догнать их и за все рассчитаться. А они вместо этого дают врагам спокойно уйти!

Однако Франсуа убеждал себя сдерживаться. Он вспоминал рассказ Ангеррана о битве при Креси: разгром тогда случился именно потому, что французское рыцарство бросилось в атаку вопреки приказам. Сейчас они просто обязаны повиноваться: это их безусловный долг… И Франсуа повиновался, хоть это и было тяжело. Боже, как это было тяжело!

Так прошел весь месяц август. В сентябре герцог Ланкастерский, по-прежнему двигаясь к югу, вступил в Ниверне. Несчастные жители Ниверне, увидевшие, как на них обрушились смерть и ужас! Что тут делает эта армия? Как им понять такое? И как можно было им это объяснить? Сказать, что англичанин оказался здесь потому, что ему помешали идти на Париж, который сильно пострадал раньше, и что теперь, стало быть, настал их черед?

Вскоре после Гериньи у Франсуа состоялась одна встреча, которую он никогда потом не забудет.

На том месте, где еще недавно была деревня, уцелел облицованный камнем источник. Возле него Франсуа и Бидо ле Бурк увидели четырех английских солдат, которые пили воду, держась за животы: без сомнения, их мучил кровавый понос.

Заметив всадников, солдаты бросились было бежать, но остановились, вернулись к водоему и положили головы на его край. Франсуа и Бидо были не прочь оставить эту работу другим, но оказались тут самыми ближними, так что приходилось смириться. Они спешились, взяли свои секиры и обезглавили англичан. И в этот миг у них за спиной раздался чей-то голос:

— Убийцы!

Они обернулись. Перед ними стояла женщина. Ее платье обгорело, не хватало изрядного куска, раньше прикрывавшего одну грудь, а все остальное было в прожогах и подпалинах. Волосы у нее тоже спалило огнем, так же как брови и ресницы, что придавало ей поистине устрашающий вид.

Франсуа пробормотал:

— Кто вы?

— Была мельничихой…

Она подняла вымазанную кровью руку и ткнула в него пальцем. Франсуа попятился перед этой женщиной, вышедшей, казалось, из самой преисподней, и споткнулся об обезглавленные тела.

— Вчера я была молода, богата, красива, у меня был прекрасный муж и прекрасные дети… а теперь…

Она всхлипнула и уже не могла остановиться. Мимо них проходили пехотинцы, проезжали всадники; все отводили взгляд… Женщина перестала рыдать и снова набросилась на Франсуа:

— Что вы тут делаете? Считаете трупы? Добиваете умирающих? Вы разве не рыцарь?

— Да, но…

— Разве вы не клялись защищать женщин и детей?

— Да…

— Так что же вы тут делаете?

Франсуа напрягся. Он должен что-то ответить. Это его долг — и ради него самого, и ради этой женщины, даже если она не способна это понять… Ему удалось выговорить:

— Мы спасаем Францию.

Некоторое время женщина молчала; ее взгляд наливался невыразимой ненавистью. Она приблизилась к нему и изо всех своих сил плюнула в щит, висевший у него на груди. Плевок попал на красную половину. Франсуа не вытер его. Он глядел, как тот стекает вниз, на черное, постепенно удлиняясь, словно выкатившаяся из глаза большая слеза.

***

Герцог Ланкастерский достиг Бурбонне в октябре. Отсюда у него был только один выход — Бордо. Но чтобы добраться до столицы Аквитании, ему предстояло сначала пересечь горы Центрального массива. Что он и предпринял. По-прежнему зажатый с трех сторон армией коннетабля, он свернул на запад и пошел через Лимузен.

Холода ударили в середине ноября, как раз когда Ланкастер пересекал плато. Франсуа и его товарищи смогли теперь заметить, насколько армия Ланкастера была потрепана. Их путь устилали трупы людей и лошадей. Разрушения стали не так многочисленны, некоторые деревни оставались совсем нетронутыми. Теперь французы преследовали уже не завоевателей, а измученных людей, которые отчаянно пытались вернуться домой.

Вот тогда Франсуа и узнал печальную весть, которая довела его подавленное состояние до предела: дю Геклен потерял жену. Тифания, прекрасная Тифания умерла. У Изабеллы нет больше крестной… Он вспомнил, как стоял напротив нее в большом зале аббатства Мон-Сен-Мишель. Тогда была чудесная погода, великолепный летний день. Теперь же он увязает в снегу, окоченев от холода и ужаса, уже не первый месяц преследуя войско, на которое не имеет права напасть.

Свои ворота Ланкастеру открыли Тюль и Брив. Поступив таким образом, они, без сомнения, спасли его, потому что иначе вся армия герцога неизбежно погибла бы. В Бриве англичане и встретили Рождество 1373 года. Теперь это был всего лишь оголодавший и деморализованный сброд, клянчивший хлеб у обывателей.

Армия Ланкастера добралась до Бордо в середине января 1374 года. С военной точки зрения это был блестящий успех французов. Их противник потерял восемь тысяч человек из пятнадцати тысяч и двадцать тысяч лошадей из тридцати тысяч, так ни разу и не сумев завязать битву. Но в человеческом плане итог был совсем другим. Этот набег оказался самым чудовищным из всех. На восемь тысяч неприятельских солдат, выведенных из строя, сколько пришлось невинно убиенных?

Войско дю Геклена встало на зимние квартиры в Перигё, но без своего вождя. Вдовый полководец покинул армию на несколько месяцев, чтобы жениться на Мари де Лаваль, наследнице одного из самых знатных родов Франции. Это не был брак по любви, это был брак, которого требовал король. Благодаря новому союзу коннетабль причислялся к высочайшей знати королевства, как то и подобало ему по положению. Бертрану было пятьдесят четыре года, а Мари — шестнадцать…

Весной 1374 года армия снова выступила в поход, на этот раз под командованием Людовика Анжуйского. Боевые действия начались со взятия Брива и Тюля, которые таким образом заплатили за свою дружбу с Ланкастером. Согласно уже установившемуся теперь правилу англичане были взяты в плен, а французы казнены на месте.

Из Тюля войско повернуло на юг, взяв направление к Байонне, которую удерживали англичане. Франсуа и Бидо, прибывшие туда в начале июля, были весьма удивлены, обнаружив под стенами города Генриха Трастамарского. Тот явился со своим войском вернуть долг королю Франции.

Генрих устроил горячий прием в честь Франсуа и еще нескольких присутствовавших там рыцарей, которые, как и он, участвовали в Кастильской кампании. Вскоре началась осада. Франсуа почувствовал себя лучше. Воспоминания об ужасах похода постепенно отдалялись. Стояло лето, и ему нравилось присутствие горячих испанцев. Он тщательно готовился к осаде, решив, что она затянется.

Но осада Байонны продолжалась всего несколько дней. Герцог Анжуйский, оценив надежность крепостных сооружений, счел предприятие слишком рискованным, поэтому снял лагерь и отвел войска. Генрих Кастильский, предоставленный самому себе, мог только последовать его примеру. Тем не менее, он попросил, чтобы с ним была отпущена малая толика французов ради укрепления и обучения его слабой армии. По-прежнему оставалось вероятным нападение его соседа, Карла Злого, и он опасался, что не сможет его отразить. Людовик Анжуйский согласился при условии, что за Генрихом последуют те самые рыцари, которые принимали участие в испанском походе.

Так Франсуа в сопровождении Бидо ле Бурка снова направился в Испанию. 31 июля 1374 года, в день святого Жермена, он прошел Ронсевальским ущельем. При виде этих мест, где был совершен самый прекрасный рыцарский подвиг всех времен, Франсуа охватило глубокое волнение. Ведь именно здесь смерть настигла Неистового Роланда, сжимающего Дюрандаль — непобедимый клинок, рассекавший скалы. Франсуа бросил взгляд на свой боевой цеп, притороченный к седлу. Совершит ли он этим оружием столько подвигов, чтобы его сравнили когда-нибудь с Дюрандалем? Нет… Если и было при нем что-то магическое, то уж никак не боевой цеп, а скорее перстень со львом. Вот с ним Франсуа, быть может, и сумеет однажды расколоть горы или совершить какой-нибудь другой подвиг в том же роде…

Бидо ле Бурк ехал рядом и, поскольку прибытие в Испанию навеяло ему совсем другие воспоминания, отвлек Франсуа от его героических грез, заорав во все горло свою любимую:

У монаха толстый зад!

Ай да зад! Ну и зад!

Франсуа прибыл в Бургос в середине октября и был назначен капитаном кастильской армии. Он получил под свое начало тысячу человек. В первый раз Франсуа довелось командовать столь значительными силами, но он справился с этим без особого труда, по большей части благодаря Бидо. У этого-то имелся немалый опыт, полученный к тому же не столько в замке Вивре, сколько в ротах Протоиерея. Бидо случалось командовать и несколькими тысячами солдат. Он повсюду следовал за Франсуа и поправлял его, когда тот был слишком суров или, наоборот, чересчур снисходителен. Именно от своего капитана Франсуа научился, как добиваться от подчиненных, чтобы они выкладывались до предела своих возможностей. Так миновали целые недели: в обучении солдат, в смотрах снаряжения, в переходах по местности.

Когда служебные обязанности не удерживали его в лагере, Франсуа жил в королевском дворце. Приемы там случались многочисленные. Раньше он всегда ходил с непокрытой головой, но теперь завел себе шляпу, черно-красную, своих цветов, поскольку, будучи испанским грандом, имел привилегию и даже обязанность находиться в присутствии короля в шляпе.

Франсуа стал объектом всеобщего внимания, особенно со стороны дам. Кроме своего титула он обладал еще и тем неоспоримым преимуществом, что был французом. Его просили рассказать о Париже, об Англии, откуда, как стало известно, он совершил побег. Вокруг него складывалась настоящая легенда. И к тому же он был так красив со своими белокурыми кудрями и обликом древнегреческого воина! Молва сделала его неотразимым соблазнителем. Разве не ходил слух о том, что даже дочь герцога Лермы, сама Леонора, неприступная вдова канцлера, не устояла перед его обаянием?

Однако благородные дамы Кастилии были разочарованы. Франсуа проявил себя любезным с каждой, нежным — ни с одной. Просто он оставался верен жене, хотя эта верность и могла бы показаться странной, ведь не колебался же он нарушать ее в других обстоятельствах. Но тогда шла война, и возможность неотвратимой смерти давала ему в собственных глазах право на последнее наслаждение. Теперь же он этого права лишился. Был мир, Франсуа жил во дворце, а его единственным отношением к воинской жизни осталась повседневная муштра…

В феврале 1375 года, после мрачной зимы, когда любая мысль об Ариетте становилась для него пыткой, томясь в монашеском целомудрии, на которое он сам себя обрек, Франсуа получил, наконец, долгожданную весть: его вызывают во Францию, и даже больше того — прямо в Бретань, куда готовит высадку четвертый сын Эдуарда III Эдмонд Кембриджский!

Возвращаясь в приподнятом настроении, полные оптимизма, Франсуа и другие рыцари, практически все бретонцы, скакали чуть ли не наперегонки, чтобы поскорее вернуться домой. Однако их задержала неблагоприятная погода, и до Ренна, где тогда находилась французская армия, возглавляемая Оливье де Клиссоном, они добрались только 2 апреля, в Вербное воскресенье.

В течение всей мессы, посвященной этому празднику, Франсуа не мог оторвать взгляда от первых рядов, занятых носителями самых громких имен Бретани. Всех их он уже видел при Оре, но сейчас особенно остро чувствовал, какая это высокая честь — находиться рядом с ними. Кроме Клиссона там присутствовали: Бомануар, Роган, Рошфор, Лаваль, тесть дю Геклена… Отсутствовал только сам коннетабль, задержанный королем.

Франсуа надеялся отлучиться из армии на несколько дней, чтобы наведаться в Вивре, но его надежды не оправдались. На следующий же день Оливье де Клиссон отдал приказ выступать; им предстояло начать осаду Кемперле, точнее, замка Ла-Мотт-Мерсьо, защищавшего подступы к городу, грозной крепости, возведенной совсем недавно и ради этого названной Новым Фортом. Да и командовавший ею был не менее грозным противником: это был Джон Деверекс, английский капитан, известный своим коварством и полководческими талантами.

Вместе со всеми Франсуа пятнадцать дней стоял лагерем перед Новым Фортом, мрачно рассматривая его огромные башни и впечатляющий дозорный ход. Судя по качеству оборонительных сооружений, осаде предстояло стать долгой, если не бесконечной.

И в самом деле, хотя французская артиллерия предприняла систематическую бомбардировку, это совершенно ни к чему не привело.

Утром 20 апреля Франсуа и Бидо ле Бурк прохаживались вдоль стен, когда вдруг стали свидетелями такого же инцидента, как и при Сен-Севере. Между двумя рыцарями, французским и английским, одним снизу, другим сверху, завязалась перебранка. У обоих оказалась горячая кровь, и оскорбления становились все более грубыми. В конце концов, француз не выдержал, ушел и вернулся со своими людьми, несущими необходимое снаряжение: осадные лестницы, щиты. По собственному почину они бросились на приступ.

Вскоре их примеру последовали другие. Начался самопроизвольный штурм, вопреки приказам командующего, который пытался его остановить.

Как и в предыдущий раз, Бидо без колебаний присоединился к штурмующим; Франсуа — тоже. Следует покончить с этим как можно скорее! Чем раньше они возьмут крепость, тем раньше Франсуа сможет вернуться домой…

Никогда еще поговорка, что удача улыбается смельчакам, не казалась более верной, чем в то утро 20 апреля 1375 года! Совершенно ошеломленные этой неожиданной атакой, защитники не поспевали оказывать сопротивление нападавшим. Камней и стрел было явно недостаточно, чтобы сдержать натиск.

Франсуа карабкался вместе с остальными, преисполненный восторга. Подгоняло его не только участие в излюбленном военном предприятии — штурме, но и мысль о том, что каждая ступенька приближает его к Вивре. Вскоре он очутился на самом верху, на дозорной тропе. Франсуа раскрутил над головой свой боевой цеп, крикнул:

— Мой лев!

И бросился вперед очертя голову.

Он был даже удивлен тем, как мало сопротивления ему оказали. Англичане отступали перед ним и разбегались в беспорядке. Захватив стены, французы решили развить успех, бросились к донжону…

И вот тут, откуда ни возьмись, повалили английские солдаты. Они отбили стены и воспрепятствовали подъему остальных штурмующих. А тех, кто рискнул углубиться внутрь, окружили. В мгновение ока Бидо, Франсуа и несколько сотен других были безжалостно атакованы и опрокинуты. Растерянность защитников оказалась не более чем притворством. Нападающие попали в ловушку. И как только они раньше не догадались об этом, зная, что имеют дело с таким коварным капитаном, как Джон Деверекс! Оставалось только сдаться.

Франсуа вместе с несколькими десятками других рыцарей заперли в просторном каземате. Некоторое время он надеялся, что вскоре будет освобожден, как то случалось раньше — под честное слово и обещание выкупа. Но не тут-то было. Деверекс был не прочь отпустить пленников, но лишь после того, как осада замка Ла-Мотт-Марсьо будет снята. Однако в тот же день стало известно, что Клиссон, нимало не заботясь об ослушниках, которые дали себя провести, продолжил осаду.

Франсуа томился в застенке среди вони и тесноты, все больше страдая от невыразимой тоски. Его муки усугублялись сознанием того, что он заперт совсем рядом от дома. Франсуа горько корил себя за проявленное легкомыслие, если не сказать глупость. Бидо рядом с ним, как и всякий раз, когда лишался вина, превратился в жалкую развалину…

***

Освобождение оказалось столь же быстрым, сколь и неожиданным. Причиной его стало отнюдь не взятие крепости и не снятие осады. Своей свободой Франсуа был обязан соображениям высшей политики, куда оказались замешанными Папа Григорий XI, Карл VI и Эдуард III. По просьбе верховного понтифика оба короля согласились подписать перемирие 1 июля 1375 года в Брюгге. Оно предполагало прекращение боевых действий сроком на один год и освобождение всех пленных, захваченных на войне.

О Брюггском перемирии в Бретани стало известно 7 июля, и в тот же самый день, к своему немалому удивлению, Франсуа и его товарищи были выведены из темницы и препровождены в Кемперле. Там Франсуа поджидал еще один сюрприз: его жена! Она знала, что он в плену, и, как только объявили о перемирии, сразу устремилась сюда. Она ожидала его, сидя верхом, ничуть не изменившаяся. Они не виделись больше трех лет, но, завидев мужа, Ариетта ограничилась лишь одним словом:

— Идемте!

Ей хотелось, чтобы их встреча произошла не в замке; чтобы вокруг никого не было; чтобы оставались только они, вдвоем. Ариетта сняла комнату в городе, на постоялом дворе. Туда-то она и привела Франсуа… Они провели там три дня. Что касается Бидо ле Бурка, помещенного в соседнюю комнату той же гостиницы, то он воспользовался передышкой, чтобы сесть на винную диету, каковое лечение явно пошло ему на пользу, вернув здоровье и хорошее настроение.

Франсуа и Ариетта вернулись в Вивре 15 июля. Снова на подъемном мосту их ждали дети, издалека завидевшие их возвращение. Франсуа спрыгнул на землю и направился прямо к Изабелле… Он не верил своим глазам!

Его дочь преобразилась. В свои четырнадцать лет это была уже настоящая девушка. Она вытянулась; руки, бедра, кисти утончились, развилась грудь. Круглощекое детское лицо, чем-то напоминавшее раньше лицо дю Геклена, стало тонким и изящным; его обрамляли великолепные золотистые волосы. Крошечный шрамик на виске лишь добавлял ей очарования. Кто бы мог подумать, что она получила его, ударив копьем по «чучелу»!

Франсуа все еще восхищался своей дочкой, когда напомнить о себе решился Луи. Он почтительно поприветствовал его и сказал без долгих предисловий:

— Отец, расскажите мне о войне.

Луи тоже изменился. Он выглядел старше своих одиннадцати с половиной лет, при том, что не был особенно крепким. В сущности, он казался хрупким из-за своей необычайной серьезности.

Приятно удивленный тем, что его сын проявил интерес к делам военным, Франсуа стал рассказывать об осадах и походах, в которых участвовал. Когда он закончил описание ужасного рейда Ланкастера, Луи не позволил ему перейти к другим событиям, потребовав дополнительные подробности о массовых убийствах, совершенных англичанами. Несколько смущенный, Франсуа попытался оправдаться: ведь они тогда получили приказ не вмешиваться, все эти ужасы были неизбежны, но, действуя таким образом, дю Геклен спасал Францию… Луи без колебаний согласился:

— Совершенно верно! Зачем рисковать сражением, если захватчик все равно вынужден будет уйти, рано или поздно?

Франсуа даже вздрогнул, услышав столь хладнокровное рассуждение. И тогда он рассказал об ужасной встрече с мельничихой. Луи покачал головой:

— Страдания народа только на пользу нашему делу…

Франсуа не смог сдержаться. Тыльной стороной ладони он дал пощечину своему сыну. Воцарилось молчание. В конце концов, Франсуа спросил:

— Ты продолжаешь ездить верхом?

— Нет. Перестал.

— Ну так теперь начнешь снова. Ступай!

Луи послушно удалился. Франсуа остался, молчаливый и подавленный. Случилось то, чего он так боялся: стоило ему уехать, и природа сына снова взяла свое. Все, чего он с ним достиг, пошло прахом. Конечно, с завтрашнего же дня он снова займется его воспитанием. Но не слишком ли уже поздно?

В этот момент к нему приблизилась Изабелла.

— Отец, мне нужно с вами поговорить.

— Ну так говори!

Однако Изабелла молчала. Рядом находилась Ариетта, и Франсуа понял, что дочь хочет остаться с ним наедине. Несколько обеспокоенный, он отвел ее на дозорную площадку, на самый верх донжона. Изабелла поколебалась еще мгновение, а затем торопливо проговорила:

— Отец, я больна!

Франсуа побледнел:

— Что с тобой?

— Не могу объяснить. Никогда раньше я не чувствовала ничего подобного… Это какая-то странная болезнь. Иногда мне грустно — и так целыми днями. А порой я начинаю мечтать, сама не знаю о чем…

Франсуа взглянул на нее и улыбнулся. Он вспомнил свой собственный разговор с крестным в Куссоне. Это было… весной 1352 года, целых двадцать три года назад! Как быстро летит время! Изабелла казалась обиженной.

— Вас забавляет моя болезнь?

— Ты не больна, дитя мое. Просто для тебя настала пора любить…

— Любить?

Франсуа обнял дочь за плечи и заставил склониться над амбразурой.

— Взгляни на лабиринт: он похож на твое сердце. Он запутан, в нем полно извилин, тупиков и ловушек. Но таким он и должен быть, иначе с ним мог бы справиться первый встречный. Однако в один прекрасный день явится какой-нибудь рыцарь и найдет верный путь так безошибочно, словно нет на свете ничего проще.

Прелестное лицо Изабеллы де Вивре вдруг покраснело.

— Рыцарь! Вы уверены?

— Да. И я уверен даже, что он уже в пути. Может, где-то близко, может, пока далеко, но он обязательно придет…

На следующий день, в хвалу, за три часа до восхода солнца, Франсуа разбудил своего сына, плеснув ему ведро воды в лицо. Луи вскрикнул, но тотчас же умолк, увидев, кто перед ним.

— Доброе утро, отец.

— Одевайся!

Луи повиновался без единого слова. Франсуа заставил его проскакать весь день. Они вернулись только к ночи. Луи ничего не забыл из тех уроков, которые отец давал ему раньше. Он превосходно держался в седле, следовал за отцом всюду, куда бы тот ни направил коня, и умудрялся не отстать, даже когда пускался в большой галоп… За весь этот день отец и сын не обменялись ни единым словом, но Франсуа был уверен, что уже слишком поздно. Личность Луи сформировалась, и вряд ли удастся ее выправить.

Он уже сейчас мог сказать, каким тот вырастет. К отцу он проявит совершенное послушание и будет добросовестен в отношении своих обязанностей. Своему королю он даст доказательства образцовой преданности. Он всегда будет на стороне справедливости и права, но защищать их станет жестоко и неумолимо. В сущности, все выражается одной фразой: у Луи нет сердца…

Вечером, после того как дети легли спать, Франсуа в первый раз увидел, как Ариетта плачет.

— Я прошу вас простить меня! Я не дала вам такого сына, какого вы ждали…

Франсуа захотел утешить жену.

— Да, Луи не такой, какого я ждал, но вашей вины тут нет. Я сам виноват. Слишком часто отсутствовал. Мне приходилось уезжать на войну. Такова Божья воля…

Но Ариетта была безутешна.

— Все из-за моей крови! Луи с каждым днем все больше становится похож на моего деда!

Франсуа захотел сделать невозможное. Он попытался сломить характер ребенка с помощью суровости и даже жестокости. Каждый день он будил Луи за три часа до восхода. Франсуа подверг его физическому закаливанию, еще более безжалостному, чем то, что сам получил от Ангеррана. Среди зимы, когда обильно падал снег, Франсуа уходил с мальчиком пешком, запасшись скудной провизией да парой одеял — по одному на каждого. Он заставлял его шагать три дня кряду и ночевать в шалашах. Он отдал бы все, что имел, только бы услышать от него жалобу, только бы увидеть слезинку на его глазах; но Луи шел за отцом, стиснув зубы, падая от усталости, но все же продвигаясь вперед и отвечая на все, что Франсуа говорил ему: «Да, отец», «Хорошо, отец»…

Настала весна 1376 года. Изабелла целые часы проводила на дозорной площадке, глядя на лабиринт и поджидая своего рыцаря. Луи, которого отец учил владеть оружием, безропотно ему повиновался, не проявляя ни малейшего признака увлеченности. И вот тогда случился один визит, внесший некоторое оживление в размеренную жизнь замка.

Воспользовавшись перемирием, Жан де Танкарвиль решил навестить своего крестника и посетил замок в сопровождении многочисленных слуг и оруженосца — семнадцатилетнего Рауля де Моллена, сына своего вассала, одного нормандского рыцаря.

Франсуа не скрыл своих опасений по поводу Луи, и, пока они беседовали о нем, ему в голову пришла одна мысль. Жан де Танкарвиль являл собой само воплощение того отважного рыцарского типа, который был так люб королю Иоанну Доброму, ни о чем другом, кроме подвигов и славы не помышлявшему. То есть это была полная противоположность тому, чем собирался стать его сын. Почему бы именно крестному не доверить воспитание Луи? Быть может, это восстановило бы равновесие…

Франсуа предложил:

— Луи сейчас всего двенадцать с половиной, но он очень вынослив. Не могли бы вы взять его с собой? Быть может, вы преуспеете там, где сам я потерпел поражение?

Жан де Танкарвиль, которого ничуть не устрашила мрачная картина, набросанная Франсуа, согласился без колебаний:

— Превосходная идея! С вашего согласия, я обойдусь с ним посуровее. Я всегда был сторонником жестких методов. Впрочем, про вас самого говорят, что вы очень суровы с вашими оруженосцами.

Франсуа кивнул.

— Вот и мне бы так надо с этим юнцом Раулем! Мечтатель, поэт… Нелегко будет сделать из него рыцаря!

Граф де Танкарвиль велел позвать Рауля де Моллена, но через некоторое время ему доложили, что того нигде нет. Под воздействием внезапной догадки Франсуа послал за Изабеллой — ее тоже не оказалось в замке. Он немедленно оседлал коня и погнал его галопом. Первый же встречный крестьянин махнул рукой:

— Они там, монсеньор.

Франсуа помчался во весь опор. «Там» — означало у моря…

Оставив своих коней, Рауль де Моллен и Изабелла де Вивре шли, взявшись за руки. Был отлив, и они шагали по влажному песку, покрытому бесчисленными мелкими морщинками. Изабелла не отводила своих голубых глаз от лица Рауля де Моллена. Вот он и пришел… Отец был прав: все оказалось так просто!

Рауль де Моллен был высок, темноволос, тонок лицом. После долгого молчания он заговорил.

— Хотите знать, какой у меня герб?

— При условии, что это не военная история.

— Нет, это не военная история, это прекрасная история. А герб вот какой: на серебряном поле золотой единорог, исходящий из лазоревой волны. Это в память об одной находке, которую посчастливилось сделать давным-давно моему предку.

— Он нашел единорога?

— Да, на морском берегу. Точнее, он нашел его кости. Он отделил от них рог, забрал к себе в замок и решил после этого изменить наш герб.

— У вас есть рог единорога!

В голосе Рауля де Моллена прозвучала глубокая гордость:

— Да, и на всем белом свете есть еще только один такой: в сокровищнице королей Франции, в Сен-Дени!

Изабелла наморщила лоб.

— А как вы думаете, почему единорог умер на берегу?

— Утонул, конечно…

Рауль бросился бежать, увлекая Изабеллу за собой.

— Давайте поищем здесь! Я уверен, что мы найдем еще одного. Этого возьмете себе вы. И тогда у нас у каждого будет по рогу!

Изабелла взглянула на Рауля де Моллена так, словно он только что предложил ей все сокровища мира. Она покраснела. В этот момент молодых людей заставил обернуться топот копыт. Франсуа осадил коня прямо перед ними и застыл, весь в брызгах морской воды и мокрого песка. Изабелла вскрикнула. Рауль бросился на колени, скрестив Руки.

— Пощадите, монсеньор! Мои намерения чисты. Я люблю вашу дочь! Я хочу жениться на ней…

— Любишь!

Тут перед его конем встала Изабелла.

— Да, отец! Я тоже его люблю!

Франсуа и сам был в этом уверен; двое подростков нашли свою любовь на этом пляже, как и он сам когда-то. Но он не мог позволить себе размягчиться. Он должен до конца сыграть свою отцовскую роль. В свое время Ангерран с ним тоже не миндальничал…

Он обратился к своей дочери ужасным голосом:

— Возвращайся в замок! Закройся у себя в комнате, и если выйдешь оттуда, отправишься прямиком в подземелье!

Повесив голову, Изабелла ушла без единого слова. Франсуа остался один на один с юношей, который трепетал всем телом.

— Ты рыцарь или оруженосец?

— Оруженосец, монсеньор.

— А как ты думаешь, за кого моя дочь выйдет замуж? За рыцаря или за оруженосца?

— За рыцаря, монсеньор…

— Тогда уходи. Отправляйся за славой и не возвращайся, пока на тебе не будет рыцарских доспехов! Тогда и поглядим, любите ли вы еще друг друга.

Рауль де Моллен сел на своего коня и исчез. Танкарвиль уехал в тот же день, увозя с собой Луи, а Ариетта имела долгий разговор с Изабеллой, плакавшей в своей комнате.

— Я ждала почти четыре года, прежде чем выйти за твоего отца, причем часть этого времени провела в заточении. Только разлука может дать тебе ответ, любишь ли ты его по-настоящему…

***

1 июля 1376 года перемирие между французами и англичанами было продлено до следующей весны. В Вивре это время тоже прошло в бездействии, но отнюдь не монотонно. Со времени отъезда Рауля де Моллена Изабелла не переставала вздыхать. Свое единственное утешение она находила в книгах. Следуя совету крестного, чтением она и спасалась, и искала там поддержки.

Что касается Ариетты, то она была прекраснее, чем когда бы то ни было, и Франсуа, которому больше не приходилось заниматься ни с сыном, ни с дочерью, целиком посвятил себя ей.

Никогда еще они не проводили вместе столь прекрасных моментов своей супружеской жизни. И не только благодаря своим тайным единоборствам, почин которых всегда принадлежал Ариетте, равно как и их триумфальный исход, но просто потому, что они никогда еще не были так сильно влюблены друг в друга… Стоило Франсуа закрыть глаза, и под воздействием милого голоса со своеобразным акцентом он немедленно испытывал то же чувство, что и тогда, на балу в Вестминстере, когда услышал его впервые. Они были женаты больше пятнадцати лет, но ни время, ни разлуки не имели власти над их чувствами: наоборот, с каждой новой встречей их любовь становилась еще глубже, еще сильнее. Порой они целыми часами не говорили друг другу ни слова, так близки были и сердцем, и мыслью. Лабиринт, в который они вместе углублялись, по-прежнему вел их в самую потаенную и невыразимую область, к берегам совершенной интимности…

Но вот в середине июля словно гром разразился среди ясного неба. Ариетта и Франсуа собирались побеседовать, сидя в большом зале, когда туда ворвался Бидо ле Бурк, задыхающийся, весь в поту.

— Готово дело! Помер!

— Кто?

— Да эта чертова тухлятина свинячья… англичанин этот!

Внезапно он заметил присутствие Ариетты.

— Простите… Я хотел сказать, Черный Принц… Помер как раз на Троицу. Один проезжий только что сказал…

Франсуа закрыл глаза. Черный Принц умер. Любопытно, но сейчас Франсуа вспомнил только одно: маленькую злую боль, которую ему причинил когда-то невидимый мертвый кот, чьим единственным недостатком было то, что он не любил французов…

Зычный голос Бидо ле Бурка вывел его из задумчивости:

— Вы как хотите, а я пойду спрысну такое дело!

И капитан предался этому от всей души. В течение довольно долгого времени со стороны караульных помещений доносились звуки вакханалии. Концерт длился и вечером. А ночью, когда Франсуа и Ариетта уже спали, их разбудил грохот в дверь.

— Монсеньор, несчастье! Капитан…

Франсуа поспешно оделся, пробежал через лабиринт и добрался до здания, где жил Бидо. Внутри, перед тучным телом, лежащим на столе, толпились удрученные стражники.

— Как это случилось?

Один из людей приблизился, покачиваясь.

— Он поднял свой кувшин и говорит: «Пусть сдохнут пьющие пиво! Да здравствуют пьющие вино!» Проглотил единым духом, срыгнул все, что выпил, и помер.

В комнате стояла ужасная винная вонь. Франсуа подошел к своему старому товарищу, распростертому в луже на столе, и с трудом поднял. Нет, Франсуа не горевал. Бидо умер оттого, что слишком много выпил, и его последним словом было «вино» — конец как раз по нему… Всем ведь придется однажды уйти, так или иначе. Но Франсуа был уверен, что, если бы Бидо сказали, что он уйдет именно так, тот был бы счастлив.

 

Глава 19

«СМЕРТЬ — ОБЩИЙ УДЕЛ НЕИЗБЕЖНЫЙ…»

Бидо ле Бурк был похоронен на кладбище деревни Вивре.

Неподалеку от могилы, которую выкопали для Бидо, возвышалась фамильная усыпальница рода де Вивре, напоминающая сильно уменьшенную церковь, где, с трудом выпрямившись, могли поместиться человек десять. Именно под ее полом и были погребены все Вивре, начиная с Эда и кончая маленькой Катериной, положенной туда четырнадцать лет назад.

Ветхая постройка вся заросла плющом и грозила вот-вот обвалиться. По странной забывчивости, перестраивая замок, Франсуа начисто забыл о том, чтобы возвести заодно и родовую усыпальницу, достойную этого названия. Быть может, это произошло потому, что тогда он думал только о жизни. Но теперь настала пора заняться и своим последним пристанищем. В ближайший День всех святых ему исполнится тридцать восемь лет; война еще не окончилась, вскоре он на нее вернется: следует все окончить как можно скорее…

Франсуа решил выкопать новую усыпальницу под часовней. Там упокоятся его собственные останки, прах Ариетты и их потомства. Зато он отказался вскрывать склеп на кладбище, чтобы не тревожить покой умерших. Он никого из них не знал, кроме маленькой Катерины. Его отец был погребен в аббатстве Монтеней, а мать… Был там, конечно, Эд, но даже самая мысль переносить куда-то его кости претила Франсуа. Пусть мертвые Вивре останутся на кладбище, а ныне живущие отправятся в свое время в склеп под часовней.

Работы были закончены к весне 1377 года. Как и во всем остальном, Франсуа хотел добиться совершенства. Просторный склеп, доступ в который открывался под плитой, расположенной перед алтарем, был круглым по форме. В стене имелось двенадцать отверстий, и над каждым — щит «пасти и песок». Здесь будут погребены двенадцать поколений Вивре, начиная с него самого. Вивре же тринадцатого поколения, буде таковые появятся, пусть сами решают, что им делать дальше… В самом центре усыпальницы, пол которой был выложен мрамором, по кругу шли слова «Мой лев».

В пасхальное воскресенье, после мессы, Франсуа спустился туда в сопровождении жены и дочери. Двенадцать факелов горели над двенадцатью щитами. Ариетта была серьезна, что редко случалось; Изабелла вздрагивала…

Франсуа заговорил, и его торжественный голос отозвался эхом под сводчатым потолком. Он указал на одно из отверстий, расположенное прямо под алтарем:

— Вот здесь будем погребены мы, Ариетта и я. Луи ляжет в нишу справа от нас, и так до тех пор, пока все не будут заполнены. Я хочу быть погребенным в своих доспехах, со щитом «пасти и песок» на груди. Я хочу, чтобы Ариетта, когда настанет ее черед, была облачена в то платье, в котором она венчалась. Я хочу также, чтобы оба наших гроба были покрыты плащом Французской Мадам. Он лазурного цвета и усеян цветками лилий. Он означает для меня то, что я больше всего любил в моей жизни: мою жену и Францию. Такова моя воля.

Ариетта и Изабелла поклялись соблюсти ее. Луи, по-прежнему находившийся у графа де Танкарвиля, будет поставлен в известность, как только вернется.

Несколько дней спустя от этого самого Танкарвиля в Вивре прибыл гонец. Но не Луи, а какой-то молодой человек лет примерно девятнадцати, в превосходном военном снаряжении. Однако на нем были не рыцарские доспехи, а более легкие латы оруженосца, хоть и великолепной работы. Молодой человек явился с поклоном к Франсуа, который спросил его имя. Юноша дал удивительный ответ:

— Я не могу вам его назвать, монсеньор. Граф де Танкарвиль поручил мне передать вам вот это.

Франсуа взял протянутый ему конверт и прочел:

Дорогой сир!

Молодой человек, которого я к вам направляю, — сын одного из моих вассалов. Его семья доброго благородства и весьма богата. Это, без сомнения, и вскружило ему голову. Он неплохо управляется с оружием, но нуждается в некотором уроке смирения. Не могли бы вы взять его к себе? Я знаю, у вас есть обычай называть ваших оруженосцев просто «Оруженосец». Я скрою от вас имя этого молодого человека и попрошу звать его так же; ему это пойдет на пользу. Очень прошу об услуге…

В своем письме Жан де Танкарвиль сообщал также новости о Луи. Их трудно было счесть хорошими. Граф поручил своему капитану, человеку с крутым нравом, лично заняться молодым Вивре. Чтобы исправить характер мальчика, было использовано все. Он жил вместе с простыми солдатами, деля с ними пищу и кров. За малейшую провинность его отправляли в карцер; в караул он попадал чаще своей очереди. Но ничто из этого, казалось, не подействовало на Луи. По отношению к своему начальству он проявляет безупречное, но ледяное послушание. Ни к одному из своих новых товарищей он не обращает ни слова. Даже худшие обиды не могут нарушить его молчания. В конце концов, все стали его даже побаиваться…

Франсуа вздрогнул и повернулся к молодому человеку.

— Хорошо, Оруженосец. Пойдем, поупражняемся. Посмотрим, на что ты способен.

Оруженосец бился неплохо, но грешил недостатком, о котором упоминал Танкарвиль: из-за самонадеянности нападал слишком неосторожно. При каждом промахе Франсуа едко высмеивал его. Ужасно этим задетый, Оруженосец начал усиленно заниматься и сразу же достиг заметных успехов.

Месяц спустя в замок прибыл посланец с сумкой, украшенной королевскими лилиями. Из послания Франсуа узнал, что перемирие окончено, и ожидал обнаружить там приказ дю Геклена. Но от того не было ничего. Приказ исходил не от коннетабля, а от адмирала Франции. Жан де Вьенн ожидал его в королевском дворце Сент-Поль. Некоторое время Франсуа пребывал в озабоченности. Что же такого собирался предложить ему адмирал? У него, конечно, появились кое-какие мысли на сей счет, но он не осмеливался в это поверить…

Франсуа покинул Вивре 15 мая 1377 года. Перед расставанием он захотел обменяться несколькими словами с Изабеллой.

— Ты все еще его любишь?

— Да, отец.

— Что заставляет тебя так думать?

— Я по-прежнему страдаю, так же, как и в первый день…

Франсуа улыбнулся и нежно ее поцеловал. В этот день он не испытывал никакой печали. Насколько раньше он боялся вернуться очень нескоро или же не вернуться вовсе, настолько сейчас был убежден, что все пройдет замечательно. Быть может, этот оптимизм внушил ему таинственный призыв адмирала.

***

Оказавшись в Париже, Франсуа поспешил в королевский дворец и был немедленно принят Жаном де Вьенном. Его ждало известие, на которое он так надеялся. Готовится высадка в Англию. На Франсуа пал выбор, потому что он уже участвовал в первой высадке при Уинчелси. Сейчас ему предстоит без промедления отправляться в Арфлёр, где уже начала собираться армия.

Франсуа, сопровождаемый Оруженосцем, прибыл в Арфлёр в первых числах июня. В середине месяца там объявился и сам адмирал. Франсуа с восхищением оценил размах приготовлений. Армия была так же многочисленна, если даже не больше, как и та, что семнадцать лет назад совершила нападение на Уинчелси. Было тридцать пять французских галер, восемь галер испанских, посланных Генрихом Кастильским, три тысячи пехотинцев и арбалетчиков и пять сотен рыцарей со своими оруженосцами.

Вечером Иоаннова дня разожгли большие костры и пели. Отплытие было назначено на завтра, и всеобщее воодушевление достигло предела. Франсуа, собираясь оказать графу де Танкарвилю ответную услугу — в благодарность за Луи, — усердно занимался со своим молодым оруженосцем. Более всего Франсуа старался смирить своими уроками его гордыню и научить дисциплине и терпению. Никогда еще Оруженосец не был так возбужден, как в тот вечер. Поэтому Франсуа говорил с юношей серьезнее, чем обычно. Когда праздник окончился, песни умолкли, а костры остались догорать, Франсуа присел к одному из них и приказал Оруженосцу сделать то же самое.

— Что ты надеешься совершить в Англии?

— Покрыть себя славой!

— Нет, Оруженосец. Ты будешь повиноваться мне, как я сам буду повиноваться приказам адмирала.

— Но вы позволите мне, по крайней мере, доказать вам мою храбрость?

— А ты считаешь, что храбрость — главное в рыцаре?

— Конечно, монсеньор!

— Ты узнаешь нечто противоположное. Храбрость — это пустяк, даже животные на нее способны. Настоящий рыцарь, Оруженосец, должен уметь сойти, когда надо, и за труса, и за слабого, и даже за ничтожество…

Франсуа замолчал. Какой-то молодой человек, приблизившись к огню, слушал его с благоговейным вниманием. Франсуа был поражен его сходством с самим собой. Он был таким же двадцать лет назад.

— Кто ты?

— Оруженосец сира де Торси.

— Что ты тут делаешь?

— Слушаю ваши слова, монсеньор…

— Они предназначены не тебе. Оставь нас!

Юноша покорно удалился в темноту, но в глубине души Франсуа был смущен. Ему казалось, что само его прошлое вдруг поднялось из глубин. Что он делал с тех пор, как впервые взял в руки оружие при Пуатье? Имеет ли он право поучать других? Был ли он верен тому решению, которое принял во время бдения над оружием? Как бы судил его Ангерран, если бы вернулся?

Видя, что его господин погружен в свои мысли, Оруженосец тоже ушел, и Франсуа остался сидеть один в ночи, пока от костра не осталась лишь горстка углей.

***

Французский флот отплыл через несколько часов, утром 25 июня. Погода стояла великолепная — как раз для побед! Франсуа выпала честь плыть на адмиральском корабле. На верхушке мачты развевалось знамя с лилиями, оно было того же голубого цвета, что и небо, и казалось, что золотые лилии сами по себе порхают над головами.

Во время первой высадки ветра были неблагоприятными, и пришлось ждать в море целых двенадцать дней, прежде чем ступить на английский берег. На сей раз природа показала себя гораздо более милостивой, и утром 29 июня флот уже подходил к местечку под названием Рай — и снова совсем рядом с Гастингсом, где некогда одержал победу Вильгельм Завоеватель.

Первым пристал адмиральский корабль. По счастливой случайности Франсуа в этот момент находился у самого борта. Не дожидаясь, пока будут спущены сходни, он прыгнул вниз с криком:

— Мой лев!

Франсуа де Вивре первым коснулся английской земли! Он долго стоял, вдыхая здешний воздух, пока причаливали остальные корабли, и французское войско высаживалось, соблюдая порядок. Пехотинцы ушли с берега первыми; рыцари и их оруженосцы ждали своих коней… Наконец и Франсуа сел в седло и в сопровождении Оруженосца углубился в улицы.

Как и тогда, в пору высадки в Уинчелси, городок оказался пуст. Куда подевались жители? Много лет назад в Уинчелси все собрались на мессу, потому что было воскресенье, но сегодня, 29 июня, — понедельник. Рыцари быстро догнали и перегнали пехотинцев. Вдруг до Франсуа, ехавшего в первых рядах, донеслись звуки церковного пения. Приблизившись, он расслышал:

— Pro rege ora Domine…

Что бы это значило? Вместе с остальными он на коне ворвался в храм и внезапно понял, испустив при этом крик торжества: колонны были затянуты черным, на священнике и его помощниках виднелись знаки траура. Это была заупокойная служба. Умер Эдуард III!

Как и в Уинчелси, жители Рая были истреблены. Франсуа не участвовал ни в избиении, ни в поджоге города и церкви — это учинили после резни. Сир де Вивре находился в отряде прикрытия, оставленном на случай возможной контратаки. От нескольких пленных узнали, что английский король умер в Лондоне в прошлое воскресенье, 21 июня. Жан де Вьенн тотчас же выделил из своего флота быстроходное судно и отослал его с заданием вернуться в Кротуа и передать весть королю Франции. Потом все погрузились на корабли и отчалили, оставив Рай, охваченный пламенем.

Но экспедиция была еще не закончена. По приказу адмирала флот несколько часов плыл вдоль берега, пока не достиг устья Уза, по которому поднялся до Льюиса. Намерением Жана де Вьенна было завязать битву. Разрушение Рая обошлось без боя, ни один из горожан не был вооружен. Однако цель экспедиции была в основном психологическая, поэтому адмирал счел весьма важным, чтобы французов не могли упрекнуть в том, что они лишь набросились на беззащитных обывателей и уклонились от солдат. Требовалось доказать, что англичан можно бить и на их собственной земле.

Над городом Льюисом возвышался мощно укрепленный монастырь. Едва только первые французские отряды ступили на землю, как за них принялось войско настоятеля, состоящее из пехотинцев и лучников. Высадка прошла под дождем стрел. На этот раз дело принимало серьезный оборот.

Какое-то время французские арбалетчики и пехотинцы сдерживали англичан, потом, наконец, ударили рыцари и смели врагов окончательно.

Оруженосец смеялся от радости:

— Победа! Так мы дойдем до самого Лондона!

Но Франсуа покачал головой в шлеме. Он вспомнил Уинчелси.

— Не радуйся раньше времени. Явятся и другие!

Как раз в этот момент откуда-то выскочила сотня английских рыцарей и понеслась на них с головокружительной быстротой. Внезапность и сила натиска многих застала врасплох. Франсуа видел, как потерял стремена сир де Торси. Он запутался в поводьях, и закусившая удила лошадь поволокла его по земле, шарахаясь во все стороны. Завязалась яростная схватка, но, в конце концов, победа осталась за французами.

Правда, ненадолго. Едва французы остались одни, английские лучники снова смогли взяться за свое дело, и дождь из стрел возобновился. Франсуа заметил, как вдалеке замахали знаменем адмирала Франции: это был знак к отходу. Он бросил Оруженосцу:

— Назад!

Но тот указал на английского рыцаря, находившегося неподалеку от них. Его конь был неподвижен, а сам он, явно раненый, с трудом держался в седле.

— Позвольте мне напасть на него!

— Нет, Оруженосец! Это приказ!

Оруженосец не послушался. Он бросился к англичанину, однако далеко не ушел. Вокруг засвистели стрелы. Первая пробила юноше щеку, вторая — руку, а третья воткнулась в горло и прошла насквозь. Он скатился на землю.

На помощь рыцарям пришли французские арбалетчики. Вражеские лучники отступили, соблюдая полный порядок. Некоторое время спустя флот отплыл. Погода стояла великолепная, и на душе у каждого тоже было светло. Только что они узнали о смерти Эдуарда III, победителя при Креси, того, кто стал первопричиной всех бед, объявив войну королю Франции! Только что они попирали английскую землю и подвергали ее разорению, а сами понесли лишь ничтожные потери. Времена изменились. Военная фортуна опять повернулась лицом к Франции. А там, глядишь, и конец войны не за горами.

***

В сторону Франции дул сильный бриз, и теперь были видны одновременно оба берега, английский и французский. Облокотившись о борт, Франсуа испытывал странное чувство; он находился точно посредине между двумя королевствами, которые воевали с самого его рождения. Взгляд вперед — и он видел Францию, взгляд назад — Англию… Во время войны неизбежно попадаешь либо на ту, либо на другую сторону. А тут, из-за каприза ветра и волн, он на короткое мгновение оказался в каком-то другом месте, а точнее сказать — нигде. Ему чудилось, что он глядит на все сверху, словно Господь Бог со своего небесного престола, и видит себя самого.

Чей-то юношеский голос оторвал Франсуа от этих грез:

— Могу я поговорить с вами, монсеньор?

Сир де Вивре обернулся. Перед ним стоял тот самый молодой человек, который слушал его в ночь святого Иоанна.

— Чего ты хочешь от меня?

— Я видел, как пал ваш оруженосец.

— Да, правда. Бедный мальчик! Он не послушался меня и заплатил за это своей жизнью. Но при чем тут ты?

— Сир де Торси тоже погиб, монсеньор…

Франсуа внимательнее присмотрелся к своему собеседнику. Теперь, когда он видел его среди бела дня, а не в отсветах костра, ему еще больше бросилось в глаза их сходство. Юноша был вылитый Франсуа той поры, когда он уходил на войну со своим дядей. Те же кудрявые белокурые волосы, то же правильное лицо, те же голубые глаза, в которых угадывались пыл, почтительность и великодушие — неисчерпаемое великодушие…

— И ты хочешь стать моим оруженосцем, верно?

— Да, монсеньор! Я так восхищаюсь вами!

— Как ты можешь мной восхищаться? Ты же меня совсем не знаешь!

— Я случайно услышал ваши благородные слова. И я видел, как вы первым спрыгнули на землю Англии. Умоляю вас, монсеньор, возьмите меня с собой. Не спрашивайте моего имени. Зовите меня просто Оруженосцем, как делали это с тем, кто был у вас до меня. Клянусь, я буду верно служить вам!

Франсуа не отвечал. Он даже не видел обращенного к нему умоляющего взгляда. Он думал лишь о том, что только что услышал: «Зовите меня Оруженосцем…» И внезапно ощутил острую боль.

— Я должен кое в чем тебе признаться.

— Мне, монсеньор? Почему?

— Потому что ты здесь. Потому что ты похож на меня. Потому что мы между Францией и Англией. Потому что я только что судил сам себя… И обнаружил самый большой грех, который совершил в своей жизни!

— Я не хочу ничего слышать, монсеньор!

— Останься и слушай. У меня был когда-то оруженосец, которого я очень любил. Его звали Туссен. Когда он погиб, я не захотел, чтобы кто-нибудь другой занял его место. Всех последующих я звал просто «Оруженосец», не желая знать их имени. И это была моя самая большая ошибка. От человека я оставлял лишь ничтожную часть, одну только его должность! Ты понимаешь?

Юноше сделалось не по себе. Он ответил тихо:

— Да, монсеньор…

Франсуа отвел взгляд и погрузил его в волны.

— Перед первым я виноват больше всего. Раньше он был разбойником и, чтобы искупить свою вину, вел себя как герой. Я не поблагодарил его ни словом, ни единым взглядом. Он ждал от меня всего; он не получил ничего. Он погиб ужаснейшей из смертей, и к его мукам добавилось отчаяние — из-за меня…

— Монсеньор, прошу вас!

— Второй тоже был из бриганов. Чтобы спасти меня, он отдал свою жизнь. Кто он был, способный на высшую жертву? Я ничего о нем не знаю, кроме того имени, которое сам же ему и дал: «Оруженосец». Третий был печальный человек, познавший какое-то горе. Ни разу я не заговорил с ним, чтобы утешить. Я не взял себе ни частички из его бремени. Из-за меня он оставался в одиночестве до самой смерти. Четвертого я звал «Оруженосцем», потому что меня об этом попросили. Но я опять был не прав. Можно сурово обращаться с человеком, но ни у кого нет права отнимать имя. Когда знаешь имя, все может разом перемениться.

Франсуа повернулся к своему собеседнику и положил руку ему на плечо.

— Я беру тебя оруженосцем! Скажи мне свое имя.

Наивные, почти детские глаза пристально взглянули на него, и молодой человек произнес:

— Франсуа де Флёрен.

Франсуа вздрогнул и отвернулся на мгновение.

— Что с вами, монсеньор?

— Флёрен — это ведь рядом с Шантильи?

— Да, монсеньор.

— Сколько тебе лет?

— На святого Обена исполнилось девятнадцать.

Франсуа быстро подсчитал. Девятнадцать лет на святого Обена означало, что юноша родился 1 марта 1359 года… В памяти Франсуа остались запечатленными все даты его незабываемого приключения с Розой де Флёрен: их первая ночь была 26 мая 1358 года, а уехал он б июня. Все точно. Все совпадает. Его охватило огромное волнение.

— Вы неважно себя чувствуете, монсеньор?

— Это морская болезнь. Я ей подвержен. А теперь оставь меня. Поговорим на суше.

Флот пристал в Арфлёре на следующий день. Армия тут же получила приказ без передышки двигаться на соединение с дю Гекленом, который вслед за Перигором предпринял отвоевание Борделе.

Едва ступив на землю, Франсуа заметил, что его новый оруженосец плохо держится в седле. Устроив с ним пробную схватку, он выяснил, что и оружием тот владеет не лучше. Франсуа удивился этому. Флёрен объяснил ему, что его отец умер, когда он был еще ребенком, и мать доверила его рыцарское воспитание какому-то учителю фехтования, от уроков которого вышел весьма малый прок. Тогда Франсуа решил, что они не поедут вместе со всеми остальными, а поскачут вперед как можно быстрее, чтобы Франсуа де Флёрен, не теряя времени, улучшил свою посадку. Во время остановок они будут упражняться с оружием. Как только остальные их догонят, они снова вырвутся вперед — и так далее.

***

Франсуа де Вивре и Франсуа де Флёрен нагнали армию коннетабля у Бурдейля на Дронне 15 июля 1377 года. Осада длилась уже несколько дней; крепость имела неприступный вид. Вдвоем они проехали вдоль страшных стен, окруженных рекой. Франсуа де Флёрен никогда раньше не участвовал в осадах и признался своему сеньору, что немного боится. Франсуа спокойно отвечал, что во время штурма он натерпится еще большего страху, но преодолеет свой страх и с тех пор окончательно от него избавится.

Штурм назначили на 18 июля, на утро. После того как через реку был наведен наплавной мост, к стенам бросились первые солдаты, неся осадные лестницы и щиты. Их раздавило камнями. У второй волны успеха оказалось не больше. Тогда приказ идти на штурм получил отряд, в котором находился Франсуа.

Перейти реку по мосту не составило труда. Все изменилось под стеной. Именно эту полоску земли защитники осыпали стрелами и камнями. Это был настоящий потоп. Франсуа де Вивре шел первым, за ним следом — Франсуа де Флёрен. Оба держали щиты над головой, оглушенные непрерывным металлическим грохотом. Время от времени какой-нибудь камень, более тяжелый, чем остальные, заставлял их упасть на колени.

Продвижение было медленным. Идти приходилось по трупам. У многих тел были расколотые головы с вытекшим мозгом, у других — распоротые животы с вываливающимися внутренностями. Некоторые еще корчились, безуспешно пытаясь встать на раздробленные ноги. Какой-то мертвец невозмутимо получил стрелу в глаз…

Франсуа и его оруженосец добрались до двух стоящих рядом лестниц, из тех немногих, что устояли и еще держались прямо. Франсуа встал перед одной из них и сделал юноше знак встать перед другой.

— Поднимайся!

Франсуа де Флёрен посмотрел на него с отчаянием во взоре.

— Я боюсь!

Крупный обломок камня упал между ними.

— Так и должно быть. Поднимайся!

Они одновременно поставили ноги на перекладины своих лестниц и начали восхождение. На Франсуа был шлем с опущенным забралом, но на юноше — всего лишь каска, поэтому его лицо оставалось открытым. Его черты утратили свою гармоничность и правильность. Лицо сделалось почти безобразным из-за исказившего его страха. Он поднялся ступеней на десять, потом остановился и крикнул голосом, исполненным отчаяния:

— Не могу!

Франсуа зарычал:

— Поднимайся!

Франсуа де Флёрен поднялся еще на две ступеньки и снова остановился.

— Не могу! Боюсь!

Казалось, он прилип к своей лестнице; он дрожал всем телом и мешал подниматься тем, кто шел следом. Франсуа знал, что в таких случаях солдаты иногда даже убивали своих товарищей, чтобы освободить проход. Требовалось что-то предпринять.

— Смотри на меня, Франсуа!

Резким движением Франсуа де Вивре вдруг отбросил свой щит и поднял забрало. Он остался без защиты, среди камней и стрел, и вперил взгляд в своего оруженосца.

— А теперь поднимайся!

Франсуа де Флёрен поднялся на следующую ступень, потом еще на одну, еще, еще… Вскоре он оказался на одном уровне с Франсуа, и они стали подниматься вдвоем, каждый по своей лестнице, неотрывно глядя друг другу в глаза, — к вершине. Вокруг них дождем сыпались камни и стрелы; они не видели и не слышали их. У Франсуа было впечатление, что он удерживает юношу единственно силой своего взгляда. Внезапно Франсуа де Флёрен крикнул:

— Я больше не боюсь! Я хоть умереть могу! Мне все равно!

И он тоже отбросил свой щит. Как раз в этот момент Франсуа де Вивре пришлось остановиться. Только что над ним убило стрелой солдата, и его тело, повиснув на перекладине, загородило путь. Прежде чем Франсуа сумел столкнуть погибшего в пустоту, прошли многие мгновения. Наконец он поднял голову и увидел… Юноше удалось! Франсуа де Флёрен только что поставил ногу между зубцами стены и, взмахнув мечом, бросился вперед. Франсуа де Вивре устремился ему вдогонку и вскоре тоже оказался на стене.

Он увидел, как его оруженосец рубится с тремя окружившими его защитниками. Оружием юноша владел еще неуверенно, разрываясь между страхом и безрассудством. Франсуа крикнул:

— Дождись меня!

И ужасными взмахами своего цепа пробил себе к нему дорогу. Это было последнее, что он успел сделать в том бою. Среди защитников по цепочке передали приказ: гарнизону Бурдейля сложить оружие. Некоторое время спустя прибыл дю Геклен, и Франсуа стал свидетелем уже привычного зрелища: англичан и французов разделили на две группы, одних взяли в почетный плен, других без разговоров повесили. Франсуа де Флёрен, который едва успокоился от пережитого волнения, содрогнулся, наблюдая эту сцену.

— Почему одних щадят, а других — нет? Это же несправедливо!

— Потому что англичане — наши враги, а французы — предатели.

— Не понимаю…

Франсуа де Флёрен не понимал! Франсуа вспомнил Луи, для которого все это было очевидно. Один следовал суждениям трезвого рассудка, другой — порывам горячего сердца. Он вздохнул.

— Я объясню тебе, Франсуа…

Вечером, на биваке, он не стал говорить с ним о политике. В первый раз он попросил его рассказать о себе.

— Какой у тебя герб?

— Серебряная кабанья голова на черном поле. Он мне не нравится, он отвратителен! Зато отец его просто обожал.

— Ты не любил своего отца?

— Нет. Он был груб и жесток. Ему нравились только война и охота. Однажды я видел, как он бил мою мать. Я совсем не плакал, когда он умер.

Была чудесная звездная ночь. Они сидели на пороге какого-то дома, выходящего на одну из улиц Бурдейля. Мимо них проходили подвыпившие французские солдаты, горланя песни.

В голосе Франсуа де Флёрена зазвучало волнение:

— Однажды мать призналась мне, что незадолго до возвращения отца, во время Жакерии, в замок явился какой-то рыцарь и защитил ее от жаков.

Франсуа резко встал.

— Пойдем. Мы славно бились и устали. Пора спать…

***

Поход дю Геклена по бордоским землям обернулся настоящим триумфом. Все замки Междуморья были взяты один за другим: Эйме, Креон, Сен-Макер, Дюрас. К концу 1377 года английским оставался только город Бордо.

После взятия Бурдейля Франсуа де Флёрен бился храбро. Во время передышек Франсуа де Вивре давал ему уроки политики. Ему трудно было преодолеть природное великодушие юноши и внушить жесткость, необходимую в дни войны. Франсуа де Флёрен признал, наконец, что его сеньор прав, но это не помешало непосредственным проявлениям его чувствительности. Когда Франсуа рассказывал ему о рейде Ланкастера и об эпизоде с мельничихой, тот не мог сдержать слез.

Зиму они провели в Бержераке. Весной, когда был отвоеван весь юго-запад, за исключением Бордо и Байонны, они перебрались севернее, на другой театр боевых действий. Карл Злой снова начал строить козни против Карла V, он даже пытался отравить его. Наконец король Франции решил, что настала пора нанести окончательный удар, и объявил о конфискации французских владений Наваррца: графства Эврё и Контантена.

Между мартом и маем коннетабль, и его армия отвоевали всю территорию. Население было полностью на их стороне, и крепости сдавались одна за другой. Вскоре сопротивление оказывал один только Шербур. Город защищали мощные укрепления и немалая английская армия. 20 мая Карл V решил снять осаду. За один год, исключая Бордо, Байонну и Шербур, король Франции уничтожил все, что еще оставалось от английской Аквитании и от владений Карла Злого. Он завершит свой успех в следующем году.

***

В течение некоторого времени в голове Франсуа де Вивре зрел один план. Как только войска были распущены, он поделился мыслью со своим оруженосцем.

— Есть у тебя доспехи?

— Да, монсеньор, во Флёрене. Но я надену их, только когда стану рыцарем.

— Значит, сначала мы наведаемся туда. А потом поедем в Вивре, где я посвящу тебя в рыцари.

Франсуа де Флёрен бросился на колени, не в силах произнести ни слова. Франсуа продолжил:

— Но сначала мы проедем через Мо. Мне нужно совершить одно паломничество. Хочу побывать на могиле моего оруженосца, который погиб, сражаясь с Жаками ровно двадцать лет назад.

Франсуа де Флёрен вздрогнул:

— Вы сражались против жаков?

— Все дворянство тогда сражалось против жаков…

***

Свое паломничество Франсуа начал с Парижа. Он прибыл туда 5 июня 1378 года, вечером. С тех пор как он покинул город в сопровождении Ариетты, он еще трижды возвращался сюда вместе с дю Гекленом, а в последний раз — совсем недавно, по вызову адмирала, но то были лишь краткие остановки, и у Франсуа не было ни желания, ни досуга прогуливаться по улицам.

На этот раз он захотел увидеть все. И для начала войти в столицу как когда-то, через ворота Слепых. Франсуа опять проехал мимо приюта Трех Сотен, которые после возведения Карлом V новых городских стен оказались в городской черте. Он не преминул дать монетку слепому, который проходил мимо в своем сером платье с нашитыми на него медными лилиями. Франсуа де Флёрен ехал позади, держа черно-красный флажок своего господина и храня благоговейное молчание. Он знал, что тот взволнован, и разделял его волнение.

Франсуа проехал по Скобяной улице. Была суббота, рыночный день, и вокруг царило неописуемое оживление. Никогда, казалось, улица не заслуживала больше своей славы самого многолюдного места в Париже… У Франсуа защемило сердце при виде вывески «Старой науки» с наивной игрой слов, которую Туссен разгадал раньше его. Он спешился. Ночь они проведут здесь, потому что дом у паперти собора Богоматери сдан каким-то горожанам при посредничестве Мардохея, управлявшего всем его добром…

Тем не менее, на следующий день Франсуа отправился к собору, чтобы прослушать воскресную мессу. Он горячо молился за всех своих близких, как мертвых, так и живых, включая Франсуа де Флёрена и себя самого. Франсуа стоял на коленях посреди нефа, и солнце, бившее через правую розу, обращенную на юг, заставляло сиять ярким блеском перстень со львом. Сир де Вивре уже видел однажды это сияние — в Вербное воскресенье 1358 года. Именно при таком освещении кольцо было прекраснее всего…

После службы он завернул на улицу Глатиньи, до которой было рукой подать. Дом мадам Гильеметты стоял на прежнем месте. Франсуа не стал открывать его дверь. И не только потому, что пришел сюда вовсе не ради удовольствий, но потому, что за этой дверью его ожидало слишком много воспоминаний: Генеральные штаты, богохульствующий Жан, Туссен, орошающий девиц золотым дождем… Как прекрасна была его юность! И как он счастлив, что тень ее до сих пор витает среди парижских улиц…

Франсуа повернул назад и дал себе зарок: если Бог подарит ему такую возможность, умирать он придет в Париж.

Жан, быть может, все еще здесь. Франсуа перешел через Сену и направился к Корнуайльскому коллежу. Там выяснилось, что его брат уже закончил обучение. В прошлом году он стал магистром богословия и уехал в Авиньон по вызову Папы.

Весь день Франсуа бродил по улицам столицы. Франсуа де Флёрен следовал за ним чуть поодаль; присутствие юноши было столь ненавязчивым, что он совсем про него забыл. Франсуа не захотел свернуть на кладбище Невинно Убиенных Младенцев, но, проходя мимо Тампля, спросил у одного из стражников, как там поживает их знаменитый пленник — капталь де Бюш. Ему ответили, что тот умер в прошлом году.

Когда раздался крик вафельника, Франсуа повернул к «Старой науке».

***

Он уехал на следующий день и прибыл в Мо на заре 9 июня. Именно 9 июня 1358 года открылись ворота укрепленного рынка, и началась та роковая атака. Франсуа захотел проследовать тем же путем, что и двадцать лет назад, шаг за шагом. Он въехал на рынок и, когда зазвонили приму, тронул коня.

Франсуа пустил его медленной, торжественной поступью. Дома вокруг были отстроены заново; жизнь взяла свое, и это было хорошо. Он без труда отыскал тот перекресток, где отряд разделился, улицу, по которой поскакал, оказавшись в первых рядах. И вновь остановился. Это случилось здесь.

Франсуа спешился и преклонил колени на том самом месте, где пролилась кровь Туссена. Позади него Франсуа де Флёрен пригнул к земле черно-красный флажок.

Франсуа подумал о том, что произошло за эти двадцать лет. Капталь теперь мертв, Франция освобождена, народ и дворянство примирились, воодушевленные королем и дю Гекленом. Но почему понадобилось столько страданий, чтобы прийти к этому? Почему нужно было, чтобы Туссен погиб? И на язык снова пришло то единственное слово, которое он смог вымолвить тогда, двадцать лет назад:

— Почему?

Франсуа поднялся с колен и снова сел в седло. Мало-помалу улицы Мо оживали. Когда Франсуа проезжал по ним в последний раз, тут вешали, резали, жгли. Теперь торговцы открывали свои прилавки, крестьяне шли на поля; все было так, словно ничего подобного здесь никогда и не происходило. Франсуа не смог не восхититься чудесной жизнестойкостью людей. Ведь он же собственными глазами видел, как население Мо было вырезано до последней живой души! А теперь город вновь живет своей жизнью, как и любой другой. Навстречу попадались женщины, дети, старики. Как такое стало возможно? Откуда они взялись?

Добравшись до берега Марны, Франсуа в сомнении остановился. Когда он привез сюда, держа на руках, тело Туссена, горе помутило его рассудок. Куда он направился дальше? Он не помнил. В этот момент мимо проехал на ослике какой-то зеленщик с овощами в коробе, повешенном на шею. Франсуа окликнул его:

— Я ищу один остров. Он где-то неподалеку, туда можно перебраться вброд.

Человек кивнул:

— А, Розовый остров!

И он ткнул пальцем:

— Это там.

Розовый остров был заметен издали. Его по-прежнему окружали плакучие ивы и тополя, но сквозь их листву пробивались тысячи красных роз, они переплетались, словно праздничные гирлянды… Подъехав к броду, Франсуа обернулся к своему оруженосцу.

— Я пойду один. Жди!

Он медленно прошел бродом и спешился. За стеной деревьев зрелище было еще более захватывающим. Крест остался на прежнем месте, посреди лужайки, но уже совершенно невозможно было сказать, каменный он или железный, поскольку разросшийся розовый куст окутал его непроницаемым покровом из цветов. Теперь это был крест из роз…

Розы виднелись повсюду: на лужайке, у подножия деревьев, но особенно в листве — они вскарабкивались на громадные тополя, свешивались с ветвей плакучих ив.

Франсуа двинулся вперед. Раздались крики. Из-за креста выскочили парень с девушкой, оба голышом, прижимая к себе одежду. Франсуа услышал, как они бросились в реку и поплыли. Он улыбнулся: Туссенов остров стал убежищем влюбленных. Это хорошо.

Франсуа был как-то странно спокоен. Он давно знал, что совершит это паломничество, но немного побаивался его; а все оказалось так просто. Туссен лежал под розовым кустом Уарда, там, где осталось его собственное сердце. Все было на своих местах, как того желал он сам, да и Бог, вне всякого сомнения, тоже.

Франсуа приблизился к кресту, сорвал розу и долго ее рассматривал. Ему снова вспомнились великолепные цветы под супружеской опочивальней на втором этаже донжона, крупные, величиной с блюдце, ярко-красные, блестящие, распространяющие сильнейший аромат. Умножившись в числе, розы упростились. Они стали теперь маленькими, легкими. Они утратили свое таинственное свечение, но зато еще больше насытились цветом — вольным, живым, по оттенку напоминающим маки. Их запах больше не навевал мысли о горячих сарацинских ночах, но сделался острым, дерзким.

Франсуа обвел взглядом десятки розовых кустов, которые его окружали. Такое же великолепие, что он встретил во Флёрене, хотя и полностью преображенное. То, что очаровывало раньше диковинной редкостью, сменилось теперь мощью изобилия, изысканность — естественной красотой, благородство — свежестью. Произрастая из земли, где покоился Туссен, аристократка Уарда превратилась в простонародный цветок.

Франсуа хотел было заговорить со своим оруженосцем, но он уже все высказал ему, когда копал могилу. Да и к чему, в сущности, какие-то слова? Когда встречаешься со своим братом, со своим вторым «я», что ты можешь ему сказать?

Он растянулся в траве и стал глядеть в прозрачное июньское небо, напоминающее рай. Там тоже был Туссен. Он был повсюду. Они не расставались в течение всего этого дня. Франсуа пролежал так до самого вечера, а потом, наконец, заснул.

Проснувшись поутру, он пошел ополоснуть лицо в реке. Его первые морщинки по-прежнему были на месте. С тех пор у него появились и другие, но эта горькая складка в уголках рта осталась неизменной. Она не смягчилась, не сделалась резче, и Франсуа был счастлив от этого.

Он снова сел на коня, перекрестился, глядя на крест, и уехал, больше не оборачиваясь. На берегу он нашел своего юного оруженосца. Франсуа разбудил его, и они пустились в дорогу.

Во Флёрен они приехали уже в сумерках. Увидев своего сына, Роза де Флёрен велела опустить мост. Издали она не узнала Франсуа де Вивре, но, когда он приблизился, не смогла скрыть своего потрясения. Она вздрогнула и побледнела, а ее сын тем временем без всякой нужды представлял их друг другу:

— Матушка, это сир де Вивре, самый доблестный рыцарь, какого только знала земля! А я имею честь и счастье состоять при нем оруженосцем!

Хоть Франсуа и готовился к этой встрече, но растерял все свои заранее заготовленные слова. Приближаясь к Розе как в тумане, он даже не видел толком ее лица. Согнув колено, он поцеловал ей руку. Мельком успел заметить на ее груди брошь из золота, серебра и алой эмали, усыпанную алмазами и рубинами. Это было единственное, что он смог рассмотреть. После долгого молчания Роза сумела, наконец, вымолвить:

— А что сталось с сиром де Торси?

— Он погиб, матушка. Оруженосец сира де Вивре тоже пал в том бою. Видимо, сам Бог хотел, чтобы я занял его место.

Роза де Флёрен произнесла с трудом:

— Ты прав. Сам Бог этого хотел. Пойдемте в часовню, склоним колена пред его волей.

Молитва позволила и Розе, и Франсуа немного перевести дух. Покидая часовню, они уже владели собой настолько, насколько позволяла ситуация. Она спросила:

— Не угодно ли подкрепиться, рыцарь?

И, не дожидаясь ответа, повела гостя к донжону.

Пройдя вторую стену, Франсуа опешил: квадратная башня была совершенно голой, все розы исчезли. Удивление было столь сильным, что он начал было:

— А куда подевались?..

Но тотчас же осекся. Роза сделала вид, что ничего не услышала, зато ее сын спросил:

— Что вы хотите сказать, монсеньор?

— Ничего… Я думал о другом.

За ужином Франсуа посмотрел, наконец, на Розу. Она миновала сорокалетний рубеж, и годы ее не пощадили. Как и многие женщины, пышные в молодости, с возрастом она чересчур располнела. Но это не помешало Франсуа смотреть на нее восхищенным взором. Он словно говорил Розе де Флёрен глазами слова, заповеданные языку: «Спасибо! Спасибо за сына, которого я так ждал! Спасибо, что стали матерью моего ребенка!..»

Ужин продолжался. Франсуа де Флёрен что-то говорил. О своем восхищении сеньором де Вивре, о своей благодарности за уроки, которые тот ему преподал, о том, что будет горд принять из его рук рыцарское посвящение… Роза не слушала. Она смотрела на Франсуа. В отличие от нее самой, он с годами только похорошел. В сорок лет он был, без сомнения, в самом расцвете красоты. От своего пребывания в Испании Франсуа сохранил легкий загар, его черты обозначились четче, словно отвердев, и это придавало лицу еще больше мужественности. Безусловно, Франсуа де Вивре выглядел как мужчина, достигший вершины своих сил. Роза почувствовала, как ее охватывает волнение. То, что она испытывала, было сильнее, чем просто физическое влечение или даже влюбленность. У нее возникло впечатление, что Франсуа здесь дома, что это вернулся ее собственный муж. И тому имелась причина — их сын, сидящий с ними за столом.

Франсуа тоже не слышал, что говорил его сын. Постепенно его посетило то же чувство, что и Розу: он вернулся в свой замок, он тут дома…

Франсуа де Флёрен, ничего не замечая, продолжал говорить в пустоту. Он в подробностях рассказывал о взятии Бурдейля. Ситуация становилась невыносимой; Роза разрядила ее, обратившись к гостю:

— Как долго вы рассчитываете пробыть здесь?

— Завтра же уеду. Мне не терпится повидать семью. И если вы позволите, я предпочел бы лечь прямо сейчас. У меня был утомительный день и… много волнений.

Роза встала из-за стола и протянула ему руку для поцелуя. Франсуа де Флёрен, удивленный этой поспешностью, тоже поднялся и пошел проводить его в комнату для гостей, в другом конце замка.

Франсуа долго не мог заснуть. Он вспоминал их первую с Розой ночь, когда он лег в постель, испытывая какое-то странное недомогание, не имея даже сил обнять ее, — возможно, под действием варенья из роз.

Он вспомнил, как Роза набросилась на него и как его закружил дивный вихрь. Он снова переживал свою первую настоящую ночь с женщиной, когда Роза открыла ему его самые сокровенные желания, когда благодаря ей он обнаружил, что существует наслаждение души и счастье тела…

Именно в ту ночь — теперь он был в этом совершенно уверен — они и зачали своего сына. Отцом мальчика стал рыцарь, рожденный для побед, а матерью — та, что заставила этого рыцаря познать первое поражение. Франсуа долго мерил шагами комнату в лихорадочном возбуждении. Именно в этом месте двадцать лет назад он повстречал… не любовь, нет, но свой женский идеал; и от этого союза родился идеальный сын.

Франсуа де Вивре и Франсуа де Флёрен уехали утром, в терцию, после расставания, которое, силою обстоятельств, было лишено искренности.

В Вивре они прибыли 5 июля, в день святого Марсьяля. Ариетта, как всегда, бросилась навстречу мужу, но, когда тот представил ей своего нового оруженосца, проявила заметную сдержанность. Что тут было причиной — их явное физическое сходство или просто интуиция? Франсуа так и не узнал этого.

Как раз в этот самый момент появилась Изабелла. Услышав шум, она прибежала из своей комнаты. Увидев, что это отец, девушка не сумела сдержать невольный жест разочарования, но спохватилась и поцеловала его с большой теплотой. Франсуа пригляделся к дочери. Той исполнилось семнадцать лет, и она выглядела совершенной женщиной. Франсуа ей улыбнулся:

— Ты ведь не меня ждала, верно?

— Что вы, отец! Уверяю вас…

— А он приезжал?

Лицо Изабеллы омрачилось.

— Нет…

Франсуа снова улыбнулся ей, чтобы ободрить. Итак, он перестал быть тем человеком, которого дочь хотела бы видеть больше всего на свете. Что ж, когда-то это должно было случиться.

Вечером в их комнате Франсуа долго рассказывал Ариетте о событиях, которые пережил, подчеркивая, сам того не желая, достоинства Франсуа де Флёрена. В конце концов, она прервала его:

— Вы не спрашиваете меня о нашем сыне?

Франсуа закусил губу. Это была чистая правда: ни на мгновение он не вспомнил о Луи.

— Я как раз собирался это сделать…

Ариетта стала рассказывать голосом, в котором сквозила печаль… Видя, что силой ничего не добиться, граф де Танкарвиль решил действовать мягкостью. Он забрал Луи из казармы и ввел в свое окружение в качестве пажа. Результаты оказались плачевными. Почти ни с кем не разговаривая, но ко всему приглядываясь и прислушиваясь, Луи повел себя как настоящий шпион. Выведенный из себя Жан де Танкарвиль отправил его обратно к солдатам.

На этом Ариетта закончила свой печальный рассказ, и лишь после этого состоялся их традиционный любовный турнир. Хоть они и расставались на целый год, Франсуа не почувствовал в своей жене былой жажды триумфа. Но он не осмелился спросить о причине. Быть может, он и сам догадывался о ней, но не желал слышать… Словно тень пролегла между ними.

***

Эта тень, эта причина звалась, безусловно, Франсуа де Флёреном. Начиная со следующего дня Франсуа только им и был занят, несмотря на всю свою любовь к Ариетте. Он решил, что посвящение в рыцари состоится в ближайший День всех святых, и с этого момента неустанно хлопотал над тем, чтобы дополнить обучение юноши. Но, несмотря на все свои усилия, ему так и не удалось привить тому необходимую ловкость. Франсуа де Флёрен не был одарен талантом бойца. Тогда Франсуа решил преподать ему уроки осторожности, обучая, как избежать боя с более сильным противником.

31 октября 1378 года вместе с вечерним звоном Франсуа де Флёрен вошел в часовню, посвященную Людовику Святому. Его шпоры и меч лежали на алтаре, равно как и щит с серебряной кабаньей головой на черном поле — его гербом, который сам он считал таким безобразным. Прежде чем уйти, Франсуа спросил юношу, имеет ли он над чем поразмыслить в течение ночи. Молодой человек покачал головой с обескураженным видом:

— Нет, монсеньор. Не могли бы вы мне помочь?

— Могу. Спроси себя, как сможешь ты победить своего самого опасного противника.

И оставил его в одиночестве.

Франсуа лег рядом с женой, которая с извиняющейся улыбкой объявила ему, что чувствует себя усталой. Впрочем, в последнее время Ариетта все чаще и чаще чувствовала себя усталой в постели. Франсуа не настаивал; он дождался, пока она заснет, завернулся в шубу и поднялся на дозорную площадку.

Ночь была холодная и ясная, несмотря на облака. Реальная или мнимая, усталость жены оказалась ему на руку. Все равно он не смог бы заснуть, пока внизу, в часовне, его сын мучается ужасными вопросами во время своего бдения над оружием — самого волнующего, наверное, что только случается в жизни рыцаря… Франсуа должен оставаться вместе с ним, ни на мгновение не покидая его в своих мыслях.

Позвонили к заутрене. Настал День всех святых. Франсуа заметил себе, что окончился год его сорокалетия: теперь ему сорок один. Вспомнил он также и о Туссене, покоящемся на Розовом острове. Торжественность этого мгновения заставила его вздрогнуть; он преклонил колена на ледяном камне башни и начал молиться вслух:

— Франсуа, пусть все святые, чей праздник мы чтим сегодня, придут к тебе на помощь! Я уверен, что в этот миг ты думаешь об осаде Бурдейля и думаешь, что самый твой грозный враг — это тот, кто ждет тебя наверху с камнями, стрелами и кипящим маслом. Но это не так, Франсуа. Вспомни собственное лицо, искаженное страхом, — он тоже был там, твой враг, в тебе самом! Твой настоящий враг — это ты сам, но клянусь тебе, что, если смогу, я всегда буду рядом, чтобы защитить тебя от него…

И Франсуа молился всю ночь, вспоминая свое собственное бдение над оружием, беспрестанно повторяя:

— Найди, Франсуа! Найди ради меня!

Утром, окоченев от холода, он покинул дозорную площадку, облачился в доспехи, потому что именно в таком виде хотел присутствовать на церемонии, и спустился в часовню. Франсуа де Флёрен стоял на коленях и живо вскочил при его приближении. Его лицо светилось от радости — верный знак того, что он нашел ответ. Франсуа повторил юноше свой вопрос:

— Так как же сможешь ты одолеть своего самого опасного врага?

И Франсуа де Флёрен ответил пылко:

— Храня вам верность!

Франсуа был готов ко всему, кроме этого. Он взглянул на молодого человека.

— А ты не подумал, что самый опасный твой враг — это ты сам?

— Это уже неважно! Вы ведь сможете меня защитить и от меня самого…

Обезоруженный, Франсуа не знал, что и ответить, но тут вошел священник, и церемония началась.

Она была короткой. После мессы и клятвы Франсуа де Вивре дал Франсуа де Флёрену традиционную оплеуху и повесил ему на грудь щит с его гербом. Ему бы хотелось устроить по этому случаю большой праздник, но из уважения к Ариетте он ограничился просто угощением.

***

Франсуа де Флёрен провел зиму в Вивре.

В Париже тем временем готовились важные события. После своих блестящих побед Карл V решил нанести удар по своему последнему недругу — герцогу Бретонскому. Жан IV действительно вел себя как открытый противник короля. Его резиденция находилась отнюдь не в Нанте, а в Лондоне; он участвовал в набеге Ланкастера; все свои бретонские владения он отдавал англичанам и даже заключил договор с покойным королем Эдуардом III. Такое поведение вызвало к нему ненависть всех его подданных, и король Франции решил этим воспользоваться.

9 декабря 1378 года он вызвал «так называемого герцога Бретонского», дабы тот предстал перед судом парламента. Три раза судебный пристав выкликал имя Жана IV — ответа не последовало. Тогда Карл, ввиду отсутствия ответчика, вынес свой приговор.

Все ожидали, что король Франции передаст герцогство Бретонское Жанне де Пентьевр. Случись такое — этому не воспротивился бы никто даже среди бывших приверженцев Монфора. Но король вдруг принял совсем другое решение: герцогство Бретонское переставало существовать и присоединялось к французской короне!

Карл V, мудрый король, только что совершил первую ошибку своего царствования. Действуя, таким образом, он, конечно, исходил из своего интуитивного представления о естественных границах Франции, но он недооценил национальное чувство бретонцев. Как только новость распространилась по Бретани, она повсеместно вызвала бурное возмущение. В Роане сорок бретонских баронов основали «Конфедерацию в защиту независимости». Символическое председательство в ней было отдано Жану де Бомануару, вождю Тридцати, борцу за торжество Франции над Англией.

Нежданно-негаданно ненавидимый всеми Жан IV приобрел популярность. Видя явную угрозу самому своему существованию — вся Бретань, забыв о былых разногласиях, сплотилась вокруг него. 3 апреля 1379 года Жан IV покинул Англию и высадился в Сен-Мало, где был с триумфом встречен. Завидев его корабль, жители города бросались в море и сопровождали его к берегу вплавь. На набережной его ожидала Жанна де Пентьевр, стоя на коленях в знак почтения. Насильственному присоединению к Франции она предпочла союз со своим смертельным врагом.

Карл V заупрямился. Он поручил двум своим главным полководцам укротить бунт. Разумеется, речь шла о коннетабле и об Оливье де Клиссоне. По иронии судьбы оба они были бретонцы. Дю Геклен и Клиссон умоляли короля отказаться от этой затеи. Карл не послушал их и остался неумолим: коннетаблю надлежит осадить Ренн, а Оливье де Клиссону — Нант.

Так и вышло, что в начале мая 1379 года Франсуа получил послание от дю Геклена, призывавшего его присоединиться к нему под стенами Ренна. Франсуа это привело в отчаяние. Конечно, он подчинится. Он сделал свой выбор раз и навсегда: при любых обстоятельствах повиноваться королю. Но он сделает это с болью в душе, поскольку, чтобы выполнить долг, ему придется поднять оружие против Бретани — и, что еще горше, против своей крестной матери…

Сир де Вивре пустился в путь 10 мая в сопровождении Франсуа де Флёрена, направляясь в Ренн кратчайшим путем. Франсуа де Флёрен в первый раз ехал на бой как рыцарь и, не будучи бретонцем, не имел повода испытывать досаду; но он все же печалился, видя, как печален Франсуа.

После того как они довольно долго ехали в молчании, Франсуа повернулся к своему спутнику. Как бы он хотел отправиться с ним на другую войну! Но, что бы там ни было, они ехали сражаться, и настало время дать юноше последние наставления.

— Франсуа, теперь мы с тобой ровня. Пока ты был моим оруженосцем, ты обязан был защищать меня и помогать мне. Теперь ты должен заботиться только о себе самом. Если я буду ранен, ты не обязан спешить мне на выручку. Если я упаду, ты не обязан меня поднимать. В бою рыцарь думает только о самом себе, иначе он пропал.

Зная природное великодушие юноши, он заставил его принести клятву. Франсуа де Флёрен поклялся уважать это правило.

Прибыв на место, они обнаружили мрачнейшее войско. Осада начиналась в тягостной обстановке. Большая часть солдат была родом из Бретани, и их малое усердие просто бросалось в глаза. Через несколько дней Франсуа пришел к уверенности, что никаких боевых действий предпринято не будет. Дю Геклен, конечно, привел свое войско под стены Ренна, повинуясь королю, но он не отдаст приказа идти на штурм — по той простой причине, что этот приказ не будет выполнен.

В конце июня к ним со своими людьми присоединился граф де Танкарвиль. Среди простых солдат находился и Луи де Вивре. Он сразу же отправился поприветствовать своего отца и обнаружил того в палатке беседующим с Франсуа де Флёреном. Луи низко поклонился обоим, успев бросить на юношу острый взгляд.

— Отец… Монсеньор…

Луи шел шестнадцатый год. Он был высок и довольно хорошо сложен. У него было правильное лицо и очень черные волосы, красиво отливающие синевой, гладкие и тщательно расчесанные. Но во всем его облике таилось что-то мрачноватое, внушающее тревогу. Франсуа попросил Франсуа де Флёрена оставить их вдвоем. Сравнение между обоими сыновьями причиняло ему боль.

Оставшись наедине с Луи и не зная, что сказать, Франсуа поделился своими душевными терзаниями, причиной которых стала эта война. Луи не разделял точку зрения отца:

— Интересы державы превыше интересов Бретани.

— Это я знаю! Но как ты думаешь, приятно мне сражаться против Бомануара, героя Битвы Тридцати?

— Время рыцарства прошло.

Франсуа почувствовал, как в немзакипает гнев.

— Знаешь ли ты, что я сражаюсь также против собственной крестной матери?

— Будь это хоть ваша родная мать, что это меняет?

Франсуа замахнулся, чтобы ударить его, но опустил руку, смирившись. Зачем? Сделанного не воротишь. Судьба Луи уже предначертана.

А его сын снова заговорил спокойным голосом:

— Однако я признаю, отец, что решение короля было ошибкой. Будь я его советником, я бы его отговорил. Бретань еще не готова к таким переменам.

— Уходи!

— Хорошо, отец…

Луи поклонился и вышел. Франсуа проводил его взглядом: удаляясь, тот время от времени останавливался возле каких-нибудь спорщиков, слушал несколько мгновений и шел дальше. Да, судьба Луи де Вивре предначертана. Холодный и непогрешимый в своих расчетах, он готов безжалостно служить правому делу и отстаивать его ценой крови и слез.

***

Осада Ренна, бывшая лишь видимостью, устроенная в угоду королю Франции, затягивалась. Вместе с осенью пришли дожди, а там и скука начала опустошать войско. Осаждающие вынуждены были свести свою активность к упражнениям с оружием между собой, арбалетчики тренировались, стреляя в цель, и каждый следующий день приносил новые случаи дезертирства.

Однако в этой войне без сражений была все-таки одна жертва.

В последний день октября Луи де Вивре по неосторожности проходил мимо упражняющихся арбалетчиков, и одна стрела пробила ему правую руку. Прибежал спешно извещенный Франсуа. У Луи, помещенного в палатку графа де Танкарвиля, была раздроблена кисть. Он обильно истекал кровью. Увидев своего отца, молодой человек слабо улыбнулся.

— Никогда мне не носить перстень со львом…

Франсуа взглянул на своего сына. В глубине души он был уверен, что Луи рад этому обстоятельству, а, заглянув немного глубже, должен был признаться себе, что и сам он — тоже.

Его толкнул хирург с пилой в руке.

— Надо действовать быстро, монсеньор!

И принялся за дело. Луи вытерпел боль без единого крика, не отводя глаз от омерзительного зрелища. Лишь когда изуродованная кисть упала, он потерял сознание.

Целую неделю Луи де Вивре пребывал между жизнью и смертью. Но постепенно рана стала зарубцовываться, и к середине ноября опасность для жизни миновала. Дожди превратили лагерь в болото. Участились отъезды бретонских рыцарей. В свою очередь решил уехать и Франсуа, забрав с собой раненого сына. В замке Луи поправится скорее.

В Вивре Франсуа провел такие мрачные дни, какие ему уже давно не выпадали. Ариетта, напуганная ранением сына, которое расценила как кару небесную, казалось, навсегда утратила былую веселость. Изабелла не покидала своей комнаты в ожидании Рауля де Моллена, который все не приезжал. Новости из Бретани по-прежнему были одна безнадежнее другой. Король упрямился, продолжая бессмысленную войну. Клиссон все так же стоял под стенами Нанта, а дю Геклен — Ренна. Если верить слухам, этот последний собирался вернуть королю меч коннетабля и уехать в Испанию — отвоевывать свое королевство Гранаду…

Каждый день Франсуа приходил к изголовью Луи. Он спрашивал сына о самочувствии, которое улучшалось с каждым днем, и подолгу молчал, не находя слов. Луи тоже молча смотрел на отца и улыбался. Казалось, во всем замке он один был доволен. Увечье делало его неприкасаемым. Что взять с калеки? Что посоветовать, в чем упрекнуть? Яснее, чем когда бы то ни было, обозначилась его судьба. Силою обстоятельств Луи де Вивре никогда не станет рыцарем. Он будет человеком из тени, тем, кто посылает людей сражаться и решает их участь, стоя у них за спиной.

Был у Франсуа еще один повод для угрюмости. Ему недоставало Франсуа де Флёрена, оставшегося под стенами Ренна продолжать осаду. Настоящий его сын — именно он, тот, кто жадно ловит каждое его слово и испытывает перед ним безграничное восхищение. Только Франсуа де Флёрену, и никому другому, сможет он передать то немногое, чему научила его жизнь, как это сделал когда-то в отношении его самого Ангерран…

***

В самом начале 1380 года Ариетта сообщила Франсуа новость на первый взгляд счастливую, но которую оба ощутили как катастрофу: она вновь была беременна. Они ничего не сказали друг другу, но подумали об одном и том же: о предсказании Тифании. Шел четный год, и это был четвертый ребенок. Он не выживет. Еще одно крохотное существо повторит судьбу Катерины…

Прибытие в Вивре в конце апреля Франсуа де Флёрена принесло настоящее облегчение. К тому же он привез важную новость: Карл V понял, наконец, свою ошибку. Осада с Ренна и Нанта снята. Следуя за коннетаблем, французская армия отправлялась к Жеводану — добивать последние «роты».

Франсуа решил ехать без промедления. Ариетта, которой было уже под сорок, плохо переносила беременность.

Она даже слегла в постель на несколько дней. В спальне они и попрощались. Ариетте хотелось улыбаться, как обычно, но не хватило на это сил. Когда Франсуа целовал ее на прощание, она вдруг разрыдалась, стала цепляться за его одежду, умоляя не уезжать, и Франсуа пришлось силой разжать ей пальцы. Дочь и сын ждали его на подъемном мосту. Изабелла плакала, но трудно сказать, был ли тому причиной его отъезд: последнее время она вообще плакала не переставая. Что касается Луи, то он помахал отцу на прощание своей культей, и Франсуа очень хорошо почувствовал, что сын вкладывает в этот жест изрядную долю вызова.

Франсуа де Вивре и Франсуа де Флёрен присоединились к французской армии в Нанте. Франсуа почувствовал, что оживает. Они все собрались здесь под знаменем коннетабля: Клиссон, Сансер, Бурбон, Танкарвиль. Война вновь обрела смысл. Им предстояло взять две крепости, занятые опасными главарями банд: Шалье, где засел Бертюка д'Альбре, и Шатонеф-де-Рандон, удерживаемый Пьером де Галаром.

Путь из Бретани в Жеводан предстоял долгий, и армия дю Геклена двигалась короткими переходами. В дороге у Франсуа де Вивре и у Франсуа де Флёрена хватало времени, чтобы поговорить. Молодой человек рассказывал о своей жизни: о детстве, о смерти отца, о воспитании, которое дала ему мать, о первых любовных увлечениях, о надеждах и страхах. Никогда и никому раньше он так не доверялся и испытывал от этого огромную радость. У Франсуа, в свою очередь, не проходило впечатление, что перед ним — он сам, ставший на двадцать лет моложе. Он давал юноше советы, как избежать ошибок, которые когда-то допустил сам. Хотя они оба теперь были рыцарями, Франсуа де Вивре так и не удалось установить между ними отношения равенства. Франсуа де Флёрен по-прежнему обращался к нему «монсеньор», а сам он по привычке звал юношу просто Франсуа.

В Пюи Бертран дю Геклен решил остановиться на две недели, чтобы помолиться Черной Деве. Дю Геклен особо почитал Богоматерь, на что указывал и выбранный им боевой клич. В течение этих дней Франсуа много раз видел коннетабля вблизи. Он нашел, что тот удивительно постарел: волосы поседели, а лицо избороздили морщины. В сущности, дю Геклен выглядел как раз на свои годы, но он постоянно развивал такую бурную деятельность, что все забывали, что ему уже шестьдесят лет.

После Пюи армия возобновила свой марш на юг и третьего июля прибыла к Шалье, к логову Бертюка д'Альбре. Крепость, возвышающаяся на вершине голого пика, была практически неприступна — как и большая часть замков в этих краях. Когда Франсуа увидел Шалье, он тотчас вспомнил Лумиель. Однако против огромной французской армии у Шалье нет никаких шансов. Дю Геклен занял позицию и стал ждать, пока гарнизон сам предложит сдаться. Ничего подобного не произошло. Осажденные вознамерились обороняться до конца. Как они узнали у местных крестьян, Бертюка д'Альбре — безумец, которого не страшит никакая опасность.

***

Утром 6 июня Франсуа де Вивре и Франсуа де Флёрен пошли прогуляться под стенами. Занимался великолепный день. В этот раз Франсуа де Вивре рассказывал о себе. Он вспоминал Лумиель, свои испанские приключения…

Внезапно раздались крики, и из замка вырвалась вопящая толпа: гарнизон Шалье предпринял вылазку.

Франсуа де Вивре и Франсуа де Флёрен были пешими и не успели убежать. Но оба, по счастью, оставались в доспехах, поэтому обнажили мечи и приготовились обороняться. Их сразу же окружила туча пехотинцев, в то время как конные участники вылазки помчались дальше — к лагерю.

Франсуа предпочел бы, чтобы в руках у него оказался боевой цеп, но и в обращении с мечом он был весьма искусен, так что вскоре ему удалось расчистить вокруг себя свободное пространство. Тогда он принялся искать взглядом щит с кабаньей головой и, наконец, заметил юношу в весьма опасном положении. Вместо того чтобы пробиваться, как того требовали обстоятельства, Франсуа де Флёрен позволил себя окружить, и сейчас на него градом сыпались удары. Франсуа ринулся к нему на помощь и тотчас увидел, как тот упал.

Франсуа врезался в самую гущу врагов, безуспешно пытаясь пробиться к лежащему телу, но солдат было слишком много. Напрасно сир де Вивре рубил, как мясник, напирая с бычьим упрямством; его все время отбрасывали назад, а иногда он сам был вынужден отступать, спасая собственную жизнь. Лишь бесконечно долгое время спустя, когда подоспели пришедшие на выручку французские рыцари, Франсуа сумел, наконец, добраться до своего сына.

Франсуа де Флёрен лежал на земле, и подняться не мог. Тут гарнизон Шалье возобновил вылазку. Франсуа увидел, что снова окружен врагами. Над ними взметнулись секиры. У Франсуа оставалось только одно средство защитить раненого — одно-единственное. Он бросился на него и закрыл своим телом, выпустив меч из рук. Несколько мгновений на его доспехи обрушивался ужасный град ударов, потом вдруг все разом прекратилось. Новая рыцарская атака отбросила бриганов, и те пустились врассыпную.

Франсуа остался наедине с Франсуа де Флёреном. У того в лице не осталось ни кровинки; он был весь в поту, но силился улыбнуться.

— А как же ваши наставления? «В бою рыцарь должен думать только о себе…»

— Молчи… Береги силы…

Франсуа осмотрел рану. Юноша был поражен в живот. Через дыру в железе наружу выпирали внутренности, обильно лилась кровь.

— Ничего серьезного. Будем тебя лечить, скоро поправишься.

Глаза Франсуа де Флёрена встретились с его собственными.

— Вам больше нечего мне сказать?

Безумная вылазка Бертюка д'Альбре привела к разгрому бандита. Французская контратака была столь стремительной, что гарнизон не успел вернуться, и теперь через открытые ворота в крепость устремилась вся армия. Пока рыцари и пехотинцы шли в атаку, Франсуа сидел, склонившись над раненым. Он снял у него с груди щит с кабаньей головой и отбросил подальше. Потом повесил ему на шею свой собственный.

— Ты мой сын, Франсуа. Если бы ты только знал, до какой степени ты мой сын! Мой единственный сын!..

Франсуа де Флёрен недоверчиво погладил пальцами щит «пасти и песок».

Франсуа обнял его.

— Ты — мой сын! Клянусь на Евангелии, клянусь своим местом в раю!

Состояние раненого стремительно ухудшалось. В уголках губ показалась кровь; он с трудом дышал. Франсуа низко наклонился к нему.

— Рыцарь, что приезжал в ваш замок во время Жакерии, был я… Тогда вокруг донжона цвели чудесные розы…

Лицо Франсуа де Флёрена осветилось неописуемой радостью.

— Они завяли, когда мне было четыре года… В ту холодную зиму…

— Был еще один куст красных роз, которого ты никогда не видел. Твоя мать подарила его мне в знак своей любви…

Казалось, Франсуа де Флёрен не слышит. Он гладил черно-красный щит, повторяя слабым голосом:

— Франсуа, бастард де Вивре…

Судорога боли исказила его лицо.

— Отец, пить!..

Франсуа знал, что утоление жажды для раненого в живот означает немедленную смерть. Но он не поколебался. Мимо проезжал какой-то рыцарь с флягой, притороченной к седлу. Франсуа сорвал ее, открыл и приподнял голову раненого.

Франсуа де Флёрен заглянул ему в глаза так же пристально, как и тогда, на лестнице, во время штурма Бурдейля. Франсуа подумал, что его сын тоже знает, к чему приведет это питье, и просит помочь ему в последнем восхождении — еще более пугающем и головокружительном, чем то, первое. Франсуа де Вивре вложил в свой взгляд всю любовь, все утешение, на которые был способен; а во взгляде Франсуа де Флёрена по-прежнему читалось простодушие, восхищение и благодарность.

— Пей, сынок…

Тот стал пить, не отводя глаз, потом его сотрясла короткая судорога, и голова откинулась назад.

Шалье пал. Солдаты бежали со всех сторон, испуская крики радости, тащили добычу, вели английских пленников. Французов вешали на деревьях. Франсуа уложил своего сына на носилки. Он закрыл ему глаза, сложил руки на груди и разогнул пластины его панциря, чтобы прикрыть рану.

Избавившись от страданий, Франсуа де Флёрен выглядел безмятежным, почти сияющим, со щитом «пасти и песок» на груди. Франсуа показалось, что он видит самого себя, как если бы он был убит при Пуатье. Как и тогда, с Туссеном, его вдруг пронзила невыносимая боль; он повторял все тот же вопрос: «Почему?..»

Юное лицо, мельком увиденное при свете костра в Иоаннову ночь. Мертвец двадцати одного года от роду. Не прошло еще и трех лет с момента их первой встречи… Почему? Почему Бог вернул ему сына и тут же снова забрал его? Почему позволил дать ему столько жизненных уроков, столько советов на будущее, если его могила была так близка? И главное, почему Бог захотел, чтобы его истинный сын, его гордость, его сокровище, оказался незаконнорожденным?

Место Франсуа де Флёрена было в Вивре, как место перстня со львом — на его пальце. Для этого у него имелись все качества, кроме имени…

Опустилась ночь. За носилками пришли монахи с факелами. Это были монахи из ближайшего монастыря, чьи розовые крыши виднелись внизу. Франсуа последовал за процессией. Они подбирали на поле боя павших рыцарей, чтобы предать их погребению.

Рыцарей оказалось немного, и все они были положены в часовне. Франсуа провел в бдении над телом сына всю ночь, а утром присутствовал на заупокойной службе, которую почтили также дю Геклен и важнейшие военачальники армии.

Могилы вырыли в пределах монастырской ограды. Там же были заготовлены могильные плиты. Пригласили родных и близких, чтобы те указали брату-камнерезу имена павших. Франсуа только что видел, как под землей исчез гроб с черно-красным щитом. Когда монах-резчик спросил его об имени, он попросил высечь: «Франсуа де Вивре».

***

После взятия Шалье армия направилась к Шатонеф-де-Рандону, куда и прибыла во второй день июля. Франсуа сделался тенью самого себя. Мрачный пейзаж, простиравшийся перед ними, угнетал его еще больше.

Лагерь разбили у деревушки л'Абитарель. Крепость Шатонеф-де-Рандон располагалась выше, на вершине длинного обрывистого отрога, чьи черные скалы своими острыми кромками напоминали ножи. Она вздымалась высоко в небо. Первый день выдался знойным, зато ночь была ледяной; и дальше повторилось то же самое: днем — пекло, ночью — стужа. В это время года и на этой высоте перепады температуры всегда значительны, и нет ничего более изнурительного для человека.

В противоположность тому, что происходило при Шалье, осажденные сразу же завязали переговоры, и, в конце концов, их главарь, Пьер де Галар, согласился на сдачу 13 июля, если до этого времени к нему не придут на выручку. В подтверждение своего слова он предоставил заложников.

Франсуа ничего об этом не знал. Он молча смотрел на зловещий черный пейзаж, весь из скалистых гребней и пропастей, наводящий на мысли о преисподней. Франсуа де Вивре погрузился в себя. Ни с кем не разговаривал, никого не слушал. Ему казалось, что его сердце так же окаменело, как эти бесплодные скалы, что вся его жизнь сделалась подобием этих унылых пространств… Никогда надежда не возродится в его душе, подобно тому, как ни один куст, ни один цветок не вырастет на этих камнях. Его надежда звалась Франсуа де Флёрен, и смерть скосила ее в двадцать один год.

Однако одна новость все-таки сумела пробиться сквозь одиночество, в котором замкнулся Франсуа. Коннетабль занемог, коннетабль был болен… 5 июля прошел слух, что он не может сесть на коня без помощи своего оруженосца; 6-го — что он вообще не может сесть; 7-го — что он не ходит без поддержки, а 8-го — что не встает с постели.

8 июля было воскресенье… Вся армия присутствовала на мессе под открытым небом, которую отслужили за выздоровление коннетабля. Но Бертрана дю Геклена по-прежнему пожирала горячка. Слишком резкими были скачки температуры для этого уже немолодого тела, износившегося в нескончаемых испытаниях. В Абитареле один врач сменял другого; вызванные из Манда, окрестные крестьяне приносили всякие домашние снадобья, сопровождая подношения трогательными словами.

9 июля коннетабль составил завещание и передал командование маршалу де Сансеру. В течение трех дней ему было немного легче, но в пятницу 13 июля, утром, он понял, что наступает конец. Бертран дю Геклен велел вынести свое ложе из палатки, чтобы каждый мог его видеть, и приказал позвать капитанов, рыцарей и солдат.

Близился полдень. Стояла такая же удушающая жара, что и в предыдущие дни. Присутствующие обнажили головы, держа шлем или каску под рукой, и все плакали. Плакали не только потому, что умирал коннетабль, и даже не потому, что это был великий французский полководец, освободитель страны, но потому, что горе каждого было личным. От последнего солдата до маршала Франции, все они оплакивали Бертрана…

Лежа на своем ложе, Бертран дю Геклен сжимал меч с лилиями. Он попросил приблизиться маршала де Сансера и, поцеловав навершие меча, протянул ему.

— Верните королю… Надеюсь, я хорошо им воспользовался.

Франсуа плакал вместе с остальными. К его слезам по умирающему коннетаблю примешивались и слезы по ушедшему сыну.

Дю Геклен обратился ко всему воинству:

— Помните, вы должны сражаться только против тех, у кого оружие в руках. Ваши враги — не люди Церкви, не женщины и не дети…

Он продолжил:

— Препоручаю королю… мою жену…

И вздохнул.

— Прощайте. Не могу больше…

К Бертрану бросился лекарь… Тот был мертв. Это случилось в полдень.

В гарнизоне Шатонеф-де-Рандона о смерти коннетабля стало известно немедленно. Под тем предлогом, что договор был заключен именно с ним, Пьер де Галар хотел было отказаться от сдачи, но маршал де Сансер пригрозил казнить заложников, и тот смирился. Бандит самолично явился возложить ключи на тело прославленного мертвеца в сопровождении своих людей, англичан по большей части, которые тоже отдали ему честь.

Армия собиралась уйти без промедления, но ее отбытие задержала одна непредвиденная помеха. При вскрытии завещания обнаружили, что дю Геклен желал быть похороненным в Динане. Однако каждый знал, что Карл V пожелал, чтобы коннетабля погребли в Сен-Дени, рядом с королями Франции. Чье же из этих двух пожеланий надлежит исполнить — короля или покойного?

Наконец маршал де Сансер решил подчиниться воле короля. Но в спорах был потрачен целый день, и тело коннетабля из-за жары начало быстро разлагаться. Пришлось задержаться еще на два дня, чтобы вымочить тело в уксусе, и только 17 июля армия смогла тронуться в путь, направляясь к Парижу.

Возвращение было скорбным. К тому же войска задерживало взволнованное население, окружавшее солдат с самыми искренними проявлениями горя. По-прежнему держалась сильная жара, и с каждым новым днем от гроба исходило все большее зловоние, так что вскоре уже никто не мог к нему приблизиться. Гроб ехал один, на повозке без кучера, влекомой мулом, а на привалах его оставляли в стороне, как можно дальше от людей.

Франсуа плохо себя чувствовал. Днем он пылал, ночью его бил озноб. Под Шатонеф-де-Рандоном он подхватил ту же лихорадку, которая унесла дю Геклена. До сих пор его хорошо закаленный организм сопротивлялся болезни. Но душевные испытания его подкосили. Дух больше не поддерживал тело, которое сделалось вдруг уязвимым.

Армия прибыла в Пюи 30 июля. Вонь была такой нестерпимой, что стало ясно: дальше так ехать нельзя. Монахи-якобинцы предложили вынуть из тела внутренности и просили чести похоронить их в стенах своей обители.

Операция длилась два дня. Армия застыла в неподвижности под впечатлением этого мрачного события, слишком грубо напоминающего об ужасной судьбе, уготованной человеческой плоти.

Как только удаление внутренностей было завершено, второго августа состоялась торжественная месса в кафедральном соборе. Франсуа едва держался на ногах, так его лихорадило, но при этом больше всего страдало его сердце. Два месяца назад именно здесь он молился Черной Деве. Коннетабль стоял в первом ряду, а Франсуа де Флёрен — с ним рядом. Теперь коннетабль стал зловонным трупом, а Франсуа, его сын, умер. Франсуа де Вивре чувствовал себя бесконечно хрупким, зависящим от малейшего удара…

Выйдя из собора, он направился в свою палатку с намерением лечь в постель, но на пороге его ждал какой-то человек. Он узнал одного из стражников замка Вивре, который при виде сеньора поклонился и протянул ему два пакета:

— Это письмо от вашего сына, монсеньор. Он просит, чтобы вы прочли его первым.

Франсуа вздрогнул, но не от лихорадки. Он вошел в палатку, оставив стражника на пороге, и вскрыл письмо. Оно было от Луи, но, конечно, написано не им самим, — Франсуа узнал почерк Изабеллы.

От Луи де Вивре Франсуа, сиру де Вивре,

владетелю Куссона.

Досточтимый отец!

На мне лежит тяжкий долг сообщить вам самую горестную из вестей: наша матушка, ваша супруга, скончалась 2 июля, в день посещения Богородицей святой Елизаветы, родив мертвого мальчика…

Франсуа вдруг похолодел — словно все зимние снега обрушились на него, словно вся его кровь оледенела и застыла у него в жилах… Он не испытал боли — он оцепенел.

Обстоятельства того злосчастного дня навсегда останутся запечатленными у нас в сердце. Первые схватки начались в терцию, а роды случились около полудня. Дама-родовспомогательница громко закричала, призывая нас. Мы находились в часовне вместе с врачом и священником. Священник не смог окрестить младенца, ибо тот родился уже бездыханным. Врач не сумел остановить кровотечение, из-за которого наша матушка быстро теряла силы. Предвидя свой скорый конец, она попросила исповедать ее и причастить святых тайн. Позже священник объявил мне, что сознание не покидало ее на протяжении всего обряда. Мы оставались с матушкой до самой ноны, и все это время она пребывала в молчании. Вскоре после того, как прозвонили нону, она открыла глаза и тихонько произнесла: «Прощайте, мессир Лев». Это были ее последние слова. Несколько мгновений спустя она отдала Богу душу.

Согласно вашей воле, матушка была положена во гроб в платье Французской Мадам вместе с ребенком. После заупокойной службы в часовне она была погребена в усыпальнице, в месте, выбранном вами. Согласно вашим же пожеланиям, ее гроб был накрыт лазоревым плащом с лилиями.

Досточтимый отец, я пересылаю вам письмо от вашего брата, отправленное им из Рима. Оно было доставлено в Вивре в последнее воскресенье июня. Поскольку ничто не указывало, что оно предназначено исключительно для вас, наша матушка вскрыла его и прочла нам. Его содержание весьма важно и срочно, и мы с сестрой умоляем вас не считаться с нами в решении, которое вам надлежит принять.

Изабелла поручила мне добавить, что в начале мая приезжал к нам в замок Рауль де Моллен. Он теперь рыцарь и изъявляет желание взять ее в жены. Она добавляет от себя, что это также и ее самое заветное желание.

Досточтимый отец, я прошу вас отправить ответ с тем же гонцом. Если ваша воля состоит в том, чтобы вернуться домой, то да приведет вас Бог как можно скорее. Если же она в том, чтобы откликнуться на призыв вашего брата, то да хранит Он вас среди опасностей, которые встретятся на вашем пути. Если вы пожелаете отдать мне какие-либо приказания, то не сомневайтесь: они будут исполнены точно и неукоснительно.

Ваш очень преданный, очень послушный и очень любящий сын

Луи.

Франсуа по-прежнему не испытывал боли. Ему было холодно, и все. В голову ему пришла лишь одна мысль: он ложно истолковал предсказание Тифании; четвертая беременность должна была закончиться не только смертью ребенка, но и смертью матери. Он лихорадочно вскрыл второй конверт, сломав печать с папским гербом. В сущности, Франсуа не отдал себя боли только потому, что имелось еще это второе письмо, содержащее нечто «важное и срочное»… Что-то оно ему скажет? Нужно узнать.

И Франсуа прочел:

Дорогой мой братец!

Помнишь ли ты Берзениуса? Вообрази себе, что я, прикончив его, не извел всю эту породу: тот, кого мы знали, имел брата. Он-то и стал причиной моих нынешних мелких забот.

Я нахожусь в Риме, при Папе Урбане VI, которого спровадил из Авиньона Папа Клемент VII. Как бы мало ни был ты осведомлен в делах веры, ты все-таки не мог не слышать, что у нас теперь целых два Папы: один в Авиньоне, другой в Риме, что, как понимаешь, немного осложняет жизнь христианского мира…

Франсуа было довольно трудно продолжать. Находясь в драматической ситуации, Жан ради изящества слога придал письму несколько игривый тон. Разумеется, он не мог себе и представить, в каком состоянии духа брат будет читать его послание.

Итак, Жан находился в Авиньоне, когда летом 1378 года случился раскол, порожденный избранием сразу двух соперничающих Пап. Как все французы, Жан принял сторону Авиньонского Папы, который и поручил ему некую миссию к Папе Римскому. Посольство, возможно, закончилось бы успешно, не окажись в Риме среди советников Урбана VI некоего Иоахима Берзениуса.

Означенный Иоахим Берзениус не мог себе позволить упустить случай отомстить. Ссылаясь на слухи, ходившие в Парижском университете, он обвинил Жана в безбожии и убедил в этом Папу и его трибунал. Но Жан, поскольку имел на то право, воззвал к Божьему Суду, требуя разрешить спор поединком, и избрал своего брата в качестве бойца. Поединок был назначен на День всех святых 1380 года. Если Франсуа не явится к этому сроку, Жана сожгут на костре…

В уме и в сердце Франсуа все смешалось. Сколько ударов сразу! Сколько решений необходимо принять! Он пытался подавить смятение и смог, наконец, увидеть вещи ясно. Он не может бросить Жана на произвол судьбы; надо срочно ехать в Рим. Тем более что во Франции его ничто не удерживает… Что ждет его в Вивре? Напоминание об Ариетте на каждом шагу? Изабелла, которая вот-вот выйдет замуж и уедет? Молчаливый Луи со своей культей?

Стараниями Карла V и дю Геклена освобождена вся Франция. Англия удерживает теперь только Кале, Шербур, Бордо и Байонну. Даже в качестве рыцаря его присутствие здесь необязательно.

Франсуа решил немедленно ответить Луи — без обиняков, четко, властно.

Сын мой!

Я уезжаю в Рим. До моего возвращения управлять Вивре будешь ты. Я не даю тебе на сей счет каких-то особых распоряжений. Я знаю, что, несмотря на твой юный возраст, ты наделен для этого достаточным благоразумием.

Я ничего не имею против брака Изабеллы и Рауля де Моллена, более того, я даю им свое согласие и благословение. Единственно, я прошу Изабеллу соблюсти год траура со дня смерти ее матери. Если я не вернусь к этому сроку, ты сам устроишь их бракосочетание так, как сочтешь нужным.

Если я погибну во время поединка, папские службы тебя известят. Я попрошу их передать тебе вместе с письмом, сообщающим новость о моей смерти, перстень со львом. Ты заботливо сохранишь его и вручишь своему старшему сыну, когда тот будет посвящен в рыцари.

Может статься, что я умру по дороге, в каком-нибудь глухом месте, и ты не сможешь об этом узнать. На этот случай запомни: если в течение пяти лет от меня не будет никаких известий, ты должен будешь считать носителем титула де Вивре самого себя.

Сын мой, если нам больше не доведется увидеть друг друга, заклинаю тебя с честью носить твое имя. Раз уж ты не можешь быть рыцарем, исполни свой долг как можно лучше. Я знаю, что ты верно будешь служить своему королю и что все твои поступки будут отмечены строгостью и справедливостью. Мне бы хотелось также, чтобы они не были лишены, меры и сердца.

Франсуа поставил дату, пометил, что письмо написано в Пюи, и подписался своим полным титулом, включая и звание испанского гранда. Затем кликнул стражника и вручил ему пакет. Тот поклонился и исчез.

Оставшись один, Франсуа услышал голос — голос Ариетты. Он звучал где-то совсем рядом, все с тем же легким, очаровательным акцентом.

— Прощайте, мессир Лев…

Франсуа бросился наружу. И не увидел ничего, кроме белых птиц, исчезающих в небе. Но это единственное видение исторгло у него слезы. Голубка! Она улетала от него. Он закричал:

— Вернись!..

Небеса были пусты. Франсуа закашлялся, его сотряс приступ озноба, гораздо более сильный, чем все прочие. Он вернулся в палатку и рухнул на походную кровать. Некоторое время спустя солдаты, заметив его состояние, перенесли его на постоялый двор, где больному предоставили комнату. Франсуа погрузился в тяжелый сон…

Он вновь обнаружил себя на лестнице. Он не хотел вступать на нее, но у него не было выбора. Оказавшись на ступенях, он стал подниматься, однако они опускались сами по себе, и он тоже опускался вместе с ними — все ниже и ниже… Открылась дверь. Франсуа не хотел переступать через порог, но его толкнули в спину… Он оказался в комнате, кишащей змеями. Он закричал и проснулся…

Прибежал хозяин и, видя состояние умирающего, вызвал лекаря и священника. Но Франсуа прогнал обоих. То, что с ним произошло, не в силах были исцелить ни медицина, ни религия… Черный сон! Франсуа только что видел черный сон, от которого его могла защитить одна лишь Ариетта. Невероятным усилием воли он вспомнил тот последний раз, когда видел его, свой черный сон. Франсуа тогда был с Жилеттой, в тот самый день, когда вернулся в Париж в свите Карла V 2 августа 1358 года. А сегодня 2 августа 1380-го.

***

Терзаемый болезнью, Франсуа в течение многих дней считал, что умирает. Однако 20 августа лихорадка вдруг оставила его. Больной был крайне слаб. Он не способен был говорить и едва мог шевельнуть рукой, но ум оправился раньше тела, и к Франсуа тотчас же вернулась боль.

Ариетта умерла. Его горе было безгранично. Он любил ее всем своим существом. Вспоминая начало их любви, Франсуа всегда закрывал глаза, потому что в тот первый раз он тоже ее не видел… Невидимая голубка с зелеными глазами опять говорила ему: «Добрый вечер, мессир Лев». Потом — та странная история, которую она читала Французской Мадам. Хертфордский лабиринт и ее голос, когда он лежал в лодке. «Достаточно все время двигаться под уклон. По Ли — в Темзу, по Темзе — в море, по морю — во Францию…» Видение, описанное Туссеном, — богиня любви, закованная в железо, которая вышла вместо него на бой, чтобы спасти его…

Но самыми прекрасными воспоминаниями были, естественно, те, что касались виденного его собственными глазами: утро после первой брачной ночи, когда он обнаружил под ее правой грудью метку любви; их ночь в заброшенном замковом крыле, когда, завернувшись в звериные шкуры, она раз и навсегда одержала над ним верх… Ариетта дерзкая, торжествующая, бесстыжая, дикая, яростная; Ариетта, атакующая его на всем скаку, когда он вернулся из Испании, — с рыжими волосами, развевающимися за спиной, словно шелковые ленты на навершии шлема. Ариетта, рыцарь с огненным султаном, всегда побеждавшая его! Ариетта, его сокровенное, трепетное и неизменное поражение!

В эти печальные дни Ариетта не просто присутствовала рядом — она звучала в нем подобно музыке, и эти звуки, как он уже предчувствовал, будут сопровождать его всю жизнь, пока она не закончится… От этого Франсуа впадал в еще большее отчаяние. Напрасно он считал и пересчитывал — он вынужден был сознаться, что бывал у семейного очага гораздо реже, чем на войне… А она, несмотря ни на что, продолжала улыбаться! Каждый раз, расставаясь, Ариетта неизменно была все той же — веселой, дерзкой и шаловливой. Теперь-то он отдавал себе отчет в том, каких усилий ей это стоило! Только их последнее прощание было трагическим. Потому, без сомнения, что она предчувствовала: им не суждено больше свидеться.

А все эти женщины, которых он узнал уже после их встречи: Жилетта из Берси, Роза де Флёрен, Анжелика, Леонора, Сарацинка, Юдифь из Гранады… Франсуа докапывался до самых глубин своего сознания. Он, может быть, и хотел бы себе сказать, что между ним и всеми этими женщинами была лишь чувственная связь, что он не уделил им ничего от самого себя, но это было бы неправдой. Он вынужден был признаться, что одну из них он все же любил: Розу де Флёрен…

Но не во время их первой ночи, когда, окутанный ароматом роз Уарда, он открыл свой женский идеал! Вовсе не ту, пышную, пламенную Розу, увлекшую его в дивный круговорот, любил он. Нет, это случилось двадцать лет спустя, когда Франсуа встретил стареющую женщину, которая, сидя вместе с ним, слушала юношу, говорящего в пустоту… Во взгляде, который он устремил тогда на Розу, была именно любовь. В тот вечер в первый и последний раз Франсуа изменил Ариетте.

Осознав это, Франсуа был ошеломлен, но поделать с собой уже ничего не мог. Нельзя идти против велений собственного сердца. Однако он дал себе клятву: никогда, что бы ни случилось, он не женится вновь. Ариетта навсегда останется его единственной женой…

Франсуа захотелось перечитать письмо, рассказывающее о ее смерти. Он хотел запечатлеть его в душе со всеми подробностями, чтобы в этом обрести последнюю близость с ней, пусть даже причиняющую боль.

Он в избытке нашел там все те чувства, которых искал. Однако, читая и перечитывая письмо Луи, Франсуа был поражен также кое-чем другим: каким достоинством, чистотой и сдержанным волнением оно дышало! Луи любил свою мать, это ощущалось в каждой строчке его письма. Он любил также и своего отца. Он сочувствовал его боли, он выражал это серьезно и сдержанно, как и подобает мужчине.

Луи… А не был ли Франсуа ужасно виноват перед своим сыном? Не оттолкнул ли он его лишь потому, что тот не похож на него самого? Франсуа решил, что у Луи нет сердца, и попытался силой навязать ему чувствительность. Франсуа пытался переломить характер Луи. Ведра воды при побудке, марш-броски по снегу, карцеры графа де Танкарвиля — вот все, что он нашел для его воспитания. Этим ему удалось только ожесточить мальчика, вынудить его еще больше замкнуться в себе, а он, быть может, ждал всего лишь улыбки, слова любви… Да, Франсуа виноват. Но что теперь поделать? Уже слишком поздно.

Франсуа еще глубже погрузился в уныние. Лишь одно помешало ему окончательно утонуть в печали — судьба брата. Только ради Жана Франсуа хотел выздороветь. И поэтому он отчаивался, видя, что по-прежнему прикован к постели. Слишком медленно возвращаются к нему силы! Ведь если он отправится в дорогу слишком поздно, то не успеет в Рим вовремя и Жан из-за него познает самую ужасную из смертей…

19 сентября Франсуа удалось встать и сделать несколько шагов по комнате. Вопреки мнению врача, убеждавшего больного в том, что он ни за что не сможет проделать столь долгое путешествие, Франсуа решил уехать в тот же день.

Он двинулся на восток короткими переходами. Стоило ему покинуть затхлую атмосферу комнаты, как его душевное состояние тоже стало улучшаться, что немало способствовало восстановлению здоровья. Франсуа больше не был заперт в четырех стенах наедине с самим собой; каждый день открывал перед ним новые пейзажи.

Франсуа де Вивре переправился через Рону у Турнона и прибыл в Гренобль, столицу Дофине. Там он сменил своего коня на мула — из-за горных дорог, которыми ему предстояло ехать, — и тотчас же тронулся в дальнейший путь. Он миновал Грезиводанскую и Морьенскую долины, направляясь к ущелью Мон-Сени, через которое собирался попасть в Италию.

Стояла осень, и горы встретили путника дивным многоцветьем. Печальная красота природы превосходно отвечала состоянию его души, хотя Франсуа и не мог отдаться ей целиком. Все его чувства притупились, сердце словно онемело. Слишком много было потерь. Быть может, когда-нибудь оно оправится от них, а может и никогда. Еще слишком рано для каких-либо ответов…

***

Утром 29 сентября 1380 года, в день святого Михаила, когда Франсуа был уже недалеко от ущелья, он въехал в какую-то деревню, единственная улица которой была пустынна. Несмотря на то, что это был понедельник, все жители присутствовали на мессе. Путешественник увидел их, стоящих на коленях перед часовней: народу собралось слишком много, чтобы все могли поместиться внутри. Приблизившись, он расслышал слова песнопения:

— Pro rege ora, Domine…

Франсуа застыл, остановив своего мула, потом спешился… Он понял.

Сир де Вивре вошел в церквушку — незамысловатую постройку с покатой крышей. Как и во время высадки в Рае, это была заупокойная служба. И так же, как в Рае, все молились за упокой души короля. Но на этот раз не английского, а французского.

Крестьяне расступились при виде вошедшего рыцаря в доспехах. Франсуа приблизился к самому алтарю и преклонил колена. Тогда священник начал свою проповедь. Он сказал, что король Карл V умер 16 сентября, в день святой Эдит, что он был государем великой мудрости, и что его поминовение надлежит соединить с поминовением дю Геклена, который так ненадолго опередил его на пути к могиле…

Месса возобновилась. Поскольку это была заупокойная служба, то Франсуа стал молиться за всех умерших. Их оказалось так много в столь короткое время: Франсуа де Флёрен, Бертран дю Геклен, Ариетта, а теперь вот и король Карл… Франсуа вспомнились две строчки на чьей-то безымянной могиле, виденные им некогда на кладбище Невинно Убиенных Младенцев и так тронувшие его своей скромной печалью, своим грустным смирением:

Мужчина, женщина, младенец нежный, — Смерть — общий удел неизбежный…

Мужчины, женщины, новорожденный ребенок — все они умерли и остались лишь в воспоминаниях живых, которые тоже в свою очередь станут воспоминанием, когда придет к концу их путь…

Но его-то собственный путь еще не был окончен, поэтому по завершении мессы Франсуа снова двинулся по дороге в сторону перевала.

Выезжая из деревни, он обогнал какого-то паломника. Направляясь на восток, тот мог двигаться только к Иерусалиму и был еще очень далек от своей цели. Чтобы подбодрить себя, человек, шагая, что-то напевал. То был один из «плачей», наивных и бесхитростных, которые народ сочиняет в простоте душевной, когда теряет того, кого любит и по ком скорбит:

Сеньор Бертран, Гроза англичан, Богу душу отдал. Эх, люд честной, За ее упокой Молись Деве Святой…

Франсуа дал ему монетку. Дорога поднималась все вышеи выше, и вскоре Франсуа добрался до перевала.

И надолго застыл там в неподвижности, пораженный. Впереди, насколько хватало глаз, почти до самой бесконечности простирались горы. Это были другие вечные снега, другие долины, другие реки, другие равнины, другие деревни. Словно открылся перед ним новый склон его жизни, сменив тот, который он только что миновал… Но Франсуа отверг это сравнение. Оставшаяся ему часть жизни не может быть такой же долгой, как та, что истекла: в ближайший День всех святых, день его поединка, ему исполнится сорок три года…

Франсуа снял с правой руки латную перчатку и взглянул на перстень со львом. Именно этот перстень давал ему мужество противостоять всем испытаниям, как физическим, так и духовным, которые выпадали на его долю: болезни, опасности, потери. Франсуа де Вивре обернулся. Его медленно нагонял паломник под звук собственной песни, повторяя единственный куплет. Франсуа показалось, что он видит в этом определенный знак. Геклен умер. Франсуа оставляет позади себя только мертвых да тех еще живых, для которых уже ничего не может сделать. Но впереди есть некто, и он зовет. Нужно идти туда и принять все, что приуготовила жизнь.

Франсуа пришпорил мула и начал спуск. Позади себя он в последний раз услышал паломника:

Сеньор Бертран, Гроза англичан, Богу душу отдал. Эх, люд честной, За ее упокой Молись Деве Святой…