Приключения английского журналиста

1. "Действия сводной маневренной мотомеханизированной группы в Первой Саламанкской операции 1936 года". Оперативно-тактический очерк начальника кафедры Академии Генерального Штаба РККА, комбрига Андрея Никонова (отрывок)

"…Маневренная группа Павлова была создана на базе 4-й мехбригады. Кроме подразделений самой бригады в группу были включены 1-й и 25-й отдельные танковые батальоны стрелковых дивизий корпуса, а также два стрелковых батальона 3-го стрелкового полка. Пять танковых батальонов составляли ударный кулак группы, который прекрасно дополняли три стрелковых батальона, полностью обеспеченные автотранспортом. Для этой цели командование корпуса передало группе треть приданных корпусу испанских грузовых автомобилей…"

2. Степан Матвеев, деревня Пелабраво (в семи километрах от Саламанки), Испанская республика, 23–24 декабря 1936

Комнатка богатого деревенского дома, где заперли Матвеева, — маленькая, но трогательно-чистенькая, почти игрушечная, — наводила на грустные мысли. Небольшое окошко со стеклами в частом деревянном переплёте, узкая — "девичья" — кровать, небольшой стол и единственный табурет, непременное распятие на побеленной стене — всё располагало к молитве, размышлениям о бренности сущего и неспешному прощанию с окружающим миром перед неизбежным переходом в мир иной.

"И дёрнул же меня чёрт не поверить проводнику и выехать на шоссе! Pobrecito! — Степан, сам того не замечая, начал ругаться по-испански. — Loco! Идиот недоверчивый! А Мигель тоже хорош… был… бедолага".

Когда проводник понял, что англичанин хочет выбирать дорогу сам, — обиделся, козел, пересел на заднее сиденье и замолк, надувшись, как мышь на крупу. Ни слова не сказал, когда Степан свернул не налево, к Кальварассо-де-Аррива, а направо, в сторону Кальварассо-де-Абахо. Впрочем, и смерть принял также молча, лишь плюнул в лицо командиру республиканского патруля перед выстрелом… Герой…

С самого начала всё указывало на то, что поездка, а по сути — бегство из Мадрида, лёгкой не будет. Первым "звонком" стала внезапная болезнь здорового как бык Теодоро, выделенного "в помощь" лондонскому журналисту Майклу Гринвуду заинтересованными людьми, и исполнявшего обязанности водителя, охранника, да что уж теперь скрывать подозрения, — и соглядатая, то ли от СИМ, то ли от СИГС. "Тэда" заменили на Мигеля, не умевшего водить автомобиль, зато известного полковнику де Рензи-Мартину чуть ли не с албанских времён. Было и ещё несколько мелких, — похожих на случайности, — штришков… не простых, многозначительных… во всяком случае для профессионала, коим Гринвуд себя не без оснований считал.

"Ага, а в новых обстоятельствах могу перестать им быть. По причине безвременной кончины, так сказать, от рук "кровавосталинской гэбни", — мысли, столь же невесёлые, сколь и неоригинальные, не отпускали Матвеева, заставляя раз за разом прокручивать в памяти события последних часов. Сетовать, однако, он мог только на отсутствие маниакальной подозрительности, так и не ставшей неотъемлемым свойством его характера.

"Паранойя, паранойя, а я маленький такой…" — пропел про себя Степан, в очередной раз и опять совершенно неосознанно перейдя мысленно на русский.

Ну и что с неё толку, — в смысле, с паранойи, — если хозяин не желает прислушиваться к голосу "пятой точки"? Хорошо, что там же, на обочине дороги, не расстреляли вместе с Мигелито. Сразу. Попытались для начала проверить документы у "подозрительного сеньора", плохо говорящего по-испански, одетого более чем странно, и путешествующего в компании явного контрреволюционера. Хоть и не поверили, но протянули время. А потом…

"Потом — не успели".

Ужасно хотелось курить. "Сил терпеть просто нету сил, — каламбурчик неудачный", — подумал Степан, но об "выйти на крылечко" не могло быть и речи. Поэтому, плюнув на отсутствие пепельницы и на окно, добросовестно заколоченное: острия здоровенных гвоздей, блестящие, ещё не тронутые ржавчиной, были загнуты в оконной раме со стороны комнаты, — Степан вырвал из блокнота чистый лист, свернул фунтик, какими пробавлялся в молодые годы в неприспособленных для курения помещениях, и потянулся к портсигару.

* * *

Несколько часов назад машину Матвеева остановил патруль республиканской армии, состоявший, судя по кокардам на пилотках, из каких-то анархистов. Поначалу ситуация показалась Степану рутинной: мало ли за последние месяцы в Испании его останавливали и требовали, чаще всего на малопонятном языке, лишь по недоразумению считавшимся всё-таки испанским, предъявить документы. Однако очень быстро, едва ли не мгновенно "проверка на дороге", словно в ночном кошмаре, переросла в нечто решительно ужасное.

Один из патрульных, щуплый, прихрамывающий коротышка, вдруг — пулемётной скороговоркой выплёвывая слова — закричал, обращаясь к командиру, и начал весьма недвусмысленно тыкать пальцем в невозмутимо сидевшего в машине Мигеля. Степан понял с пятого на десятое, но и от этого немногого — волосы встали дыбом, что называется, не только на голове.

— Это он! — кричал боец, сдёргивая с плеча слишком большую для него винтовку с примкнутым штыком. — Я узнал его! Хватайте этого… товарищи! Это жандарм… пытал… убил… враг!

Лень и некоторую расслабленность патрульных как ветром сдуло. Секунда, и машина оказалась под прицелом десятка стволов — от командирского тяжеленного револьвера, до ручного пулемёта, — игрушки в мозолистых лапищах высокого и широченного в груди и плечах республиканца, по виду — бывшего шахтёра, или — всяко бывает! — циркового борца. А еще через пять минут состоялся финал трагифарса "Суд", с беднягой Мигелем в главной роли. Возможно, он и правда подвизался когда-то в жандармах. Возможно, но теперь раздетый до исподнего труп его валялся в придорожной канаве, и по-зимнему сухая земля Каталонии жадно впитывала кровь из порванного пулями тела.

Матвеева — под горячую руку и на волне революционного негодования — вытащили из-за руля, обыскали и, — несмотря на отчаянные протесты, сочетавшиеся с попытками предъявить документы, и ругательства на жуткой смеси испанского и английского, — приказали раздеваться.

"Ну, вот и всё… — как-то отстранённо мелькнула мысль. — И даже не прикопают, суки, так бросят… На радость бродячим собакам".

"Интересно, — подумал Матвеев секунду спустя, — я сейчас совсем умру или очнусь первого января в Амстердаме с больной головой? Жаль только…"

Мысли его, как и действо по исполнению высшей меры революционной справедливости, самым драматическим образом прервал гул автомобильных моторов. Звук, едва различимый из-за возбуждённых криков республиканских солдат, стремительно превратился в рёв. Степан обернулся и в подкатывающей автоколонне разглядел легковые "эмки", грузовики с солдатами, и несколько бронеавтомобилей: лёгких — пулемётных, и тяжёлых — пушечных.

"А, вот и кавалерия из-за холмов! Будем считать, что шансы на благополучный исход растут. Только бы они остановились… Только бы не проехали мимо!"

Повезло. Из притормозившей у обочины "эмки", придержав фуражку с чёрным околышем, сверкнув рубинами "шпал" и перекрещенными якорем с топором в петлицах, не дожидаясь полной остановки, выскочил молодой командир с напряжённым, злым, но отчего-то показавшимся прекрасным, лицом. "Русский, советский…" — Матвеев, внезапно накрытый откатом волны уходящего животного страха, обмяк в цепких руках анархистов, и позволил себе потерять сознание.

"Будем жить!.."

Очнувшись, Степан обнаружил себя в собственном автомобиле. За рулём сидел капитан, тот самый, которого он увидел перед тем как "вырубиться". А на заднем сиденье два сержанта в советской форме ("пилы" треугольников в чёрных петлицах), — зажав между колен приклады пистолет-пулемётов (дырчатый кожух ствола, коробчатый магазин), — подпирали Матвеева справа и слева.

— Товарищ капитан, англичанин очнулся, — подал голос правый сержант, напряжённо косясь на оживающего Степана, шевельнувшегося и заморгавшего. — Может, руки ему связать?

— Отставить связывать, Никонов. Никуда этот хлюпик от нас не денется. Испанцы его не били даже, а он глазки закатил и сомлел как институтка, — капитан даже головы не повернул, но иронические, слегка презрительные нотки в голосе были явственно различимы.

— Беда с этими интеллигентами, Никонов: болтать, да бумагу пачкать все горазды, а как до крови доходит, хуже кисейных барышень. Ну, ничего, мы почти приехали. Сейчас сдадим его в Особый отдел бригады — пусть там разбираются, что за птичку мы из силков достали.

"Со сковордки, да на огонь… — подумал Степан. — Для полноты картины ещё армейских особистов не хватает. Ладно, с моим паспортом как-нибудь отбрешусь. Лишь бы не возникло у особо прытких "товарищей" соблазна вербануть по-быстрому попавшего в затруднительное положение иностранца. Интересно, кого мне напоминает этот капитан?"

Совершенно ясно, это было что-то из прошлого… Причем, не из гринвудовского, а из матвеевского, дальнего-далекого. Что-то этакое вертелось в голове, но — увы — никак не вытанцовывалось. И эмблема в петлицах у командира какая-то совершенно незнакомая.

"Технарь вроде. Попробовать прощупать, что ли, пока не приехали?"

Громко застонав, Матвеев потряс головой, пытаясь максимально естественно изобразить человека приходящего в сознание, к тому же только что избежавшего самосудного расстрела.

— Do you speak English, officer? — Степан обратился напрямую к капитану, игнорируя охранников.

Сидевший за рулём командир явственно дёрнулся и, не оборачиваясь, сказал:

— Это он, наверно, спрашивает, не знаю ли я английского. Придётся огорчить буржуя. Нет! — последнее слово, произнесённое вполоборота, было чётко артикулировано и подкреплено однозначно трактуемым покачиванием головой.

— Sprechen Sie Deutch? — Матвеев в зеркало заднего вида заметил, как капитан усмехнулся.

— Habla usted Espanol? — без результата.

— Parla catalana? — об этом вообще не стоило спрашивать…

"А вот как ты на такой заход отреагируешь? — подумал Степан, изрядно разозлённый тем, что ему явно, по выражению начала двадцать первого века, "включили тупого".

— Pan znasz Polsky?

Последний вопрос, похоже, всерьёз вывел капитана из себя.

— Полиглот, мать твою, королеву вперехлёст… — в сердцах вырвалось у него, но продолжения не последовало. Сержанты никак не отреагировали на вспышку командира. Снизив скорость, колонна втянулась в небольшое селение. Перед взглядом Матвеева неспешно проплыл десяток улиц, настолько узких, что, казалось, высунь руку из окна — и достанешь до стены ближайшего дома или высокого каменного забора. Непременная iglesia parroquial — местная церквушка — на центральной площади, почти не разрушена, — лишь с легкими следами копоти над входной дверью, да оспинами пулевых отметин по режуще-яркой побелке стен, — но оставила ощущение опустошённости, брошенности.

"Бог здесь больше не живёт, он покинул Испанию…" — мысль эта простая, родилась сама по себе, без всякой связи с предыдущими, и настолько поразила Степана, что он оставил попытки ещё как-то расшевелить сопровождающих. Или всё-таки конвоирующих?

"Сначала Барселона, теперь вот эта деревня… Похоже, я всё-таки прав. Если Бог уходит, его место занимает дьявол".

Улицы городка можно было бы назвать пустынными, если бы не патрули в красноармейской и республиканской форме то тут, то там открыто стоящие на перекрёстках и низких крышах домов. И ни одного местного жителя…

Почти у самой окраины, где улица неощутимо и сразу переходила в просёлочную дорогу, — такие Степан не раз и не два видел и на Украине, "ещё той, советской" или, скажем, где-нибудь под Краснодаром, — колонна остановилась. Броневики, сразу рассредоточились по площади, куда сходились несколько улиц, и перекрыли подъезды к группе домов, резко выделявшихся из однообразного — бело-соломенного с вкраплениями терракоты — окружения.

"Как гранд заметен на сельской свадьбе…"

Двухэтажные, с бледно-розовыми и светло-жёлтыми оштукатуренными стенами, с крышами крытыми ярко-оранжевой, новой на вид, черепицей, — на слегка отстранённый взгляд Матвеева, — домики напоминали странный муравейник, вокруг которого деловито сновали сосредоточенные люди-муравьи в одинаковой одежде-форме, то и дело приветствуя друг друга взмахами рук к головным уборам.

"Ага! Похоже на штаб бригады, — Степан фиксировал детали привычно, не подавая вида, что заинтересовался происходящим. — Конечно, выбрали себе самые богатые дома. Хозяев, местных буржуев — на улицу, если те ещё живы после перехода деревни под контроль республиканцев, а сами с комфортом разместились в "барских хоромах".

"Форд", в котором везли Матвеева, — "интересно, кому он достанется?" — остановился чуть поодаль от основной группы машин, у самого большого дома с фасадом, украшенным высокими стрельчатыми окнами-арками и цветными стёклами в частом переплёте рам.

Заглушив мотор и отдав сержантам приказ "не выводить задержанного до особого распоряжения" — от такой казённо-привычной формулировки у Степана чуть не свело скулы, так повеяло "родиной" — капитан направился прямо к парадному входу в дом. Быстро переговорив о чём-то с часовым, он скрылся за высокими резными дверями. Матвееву, стиснутому охранниками, казалось, ещё крепче, чем прежде, оставалось только покорно ждать и по возможности — наблюдать. И думать, разумеется, выстраивая непротиворечивую линию поведения с "железобетонной" легендой, которая могла бы устроить местных чекистов. Не правду же им рассказывать, каким ветром занесло в эти неспокойные края, к самой линии фронта, респектабельного британского джентльмена с корреспондентской карточкой "Дэйли мейл".

"Хотя, если они каким-то образом узнают об истинной цели моей поездки, — да хоть святым духом! — не выбраться мне отсюда, пожалуй, никогда. Будь проклят сэр Энтони с его не вовремя проснувшейся подозрительностью и желанием перестраховаться!"

* * *

Курьер из британского посольства, — точнее тех несчастных нескольких комнат, что остались нетронутыми после погрома, устроенного разъярённой толпой в начале октября, — оторвал Степана в баре гостиницы от утренней чашки кофе и большого сэндвича с хамоном — роскоши по военному времени.

— Сеньор Гринвуд! Сеньор Гринвуд! Хефе просить вас прийти быстро к телефону. Вас искают родственники из Уэльса, — парень запыхался, мешая испанские и английские слова. — Вашей тёте стать плохо, совсем плохо!

От понимания истинного смысла этих слов поплохело уже самому Матвееву. "Родственник из Уэльса" в несложном шифре это не кто иной, как сэр Энтони, а фраза об ухудшении здоровья "тётушки" означала требование выхода на связь в чрезвычайной ситуации. Нет, не так — в экстремальной ситуации, когда летели к чёрту все планы, и возникала настоятельная необходимость срочно покидать место пребывания.

Через полчаса, сидя в душной клетушке комнаты связи, — бронированную дверь толпа погромщиков так и не смогла сломать, — Степан внимательно слушал "голос из Лондона". Сэр Энтони был непривычно, да что там "непривычно", попросту неприлично взволнован.

— Майкл, мальчик мой! Надеюсь, у тебя не осталось неоплаченных счетов и неудовлетворённых женщин? — речь сэра Энтони была вполне разборчива, хотя и пробивалась сквозь "пургу" помех.

— Да, даже если и остались, забудь о них. Из посольства до особого распоряжения не выходи. Соответствующие инструкции де Рензи-Мартину я уже передал. Тебе предстоит покинуть Мадрид как можно скорее.

— В чём причина такой поспешности?

Но "невинный" вопрос Степана был отметен самым решительным образом.

— Не перебивай! — отрезало начальство. — Мне от тебя сейчас нужно слышать только три слова: "Будет исполнено, сэр!" — и не более того. Все расспросы и мелкие подробности — потом, когда перейдёшь португальскую границу. Пока могу сказать только одно: тебе, как и некоторым другим нашим людям в Испании, угрожает серьёзная опасность. Я хотел бы оказаться старым паникёром, но, похоже, у нас текут трубы, если ты понял, о чём я говорю.

Матвеев понял. Даже слишком хорошо. Значит, как считает его лондонское руководство, произошла утечка информации о действующих в республиканской Испании агентах. Это действительно повод "рвать когти", и именно таким экзотическим способом. В морских портах, и на немногих аэровокзалах, его, скорее всего, уже ждут. Не важно кто конкретно: местные "красные", "товарищи из Москвы", или, скажем, "приятели Шаунбурга" — разница невелика.

Не прошло и двух часов после телефонного разговора, как аккуратно упакованные вещи Степана были доставлены из гостиницы в посольство, а сам он, в компании Мигеля, уже выезжал из Мадрида на стареньком "Форде" с намертво заклиненным в поднятом положении откидным верхом.

До Кальварассо-де-Аррива, где его должны были ждать люди "с той стороны", чуть больше двух сотен километров по не самой лучшей даже на испанский взгляд дороге. Их Матвеев надеялся преодолеть часов за пять-шесть, если, конечно, не случится ничего непредвиденного.

Накаркал. Случилось. Да еще как…

* * *

Теперь Степан, в одном нижнем белье — "Как же холодно… И угораздило дурака надеть шёлковое… Пижон…" — сидел на заднем сиденье всё того же "Форда", в окружении напряжённо-неподвижных "конвоиров", и беспрепятственно предавался воспоминаниям и размышлениям на тему: "что же пошло не так?"

Суета перед штабом, как-то неощутимо и сразу, замедлилась и даже, словно бы, упорядочилась. Из самого большого легкового автомобиля, без сомнения он был главным в колонне, вышли несколько командиров в больших чинах. Матвеев автоматически отметил, что один из них, судя по трём ромбам в петлицах, — комкор, а второй — мама дорогая! — целый командарм второго ранга. Командарм, при внимательном рассмотрении, оказался обладателем длинного носа, густейшей бороды и усов.

"Интересно, кто это? Вот незадача, не помню я тогдашний "цвет" Красной Армии в лицо, разве что покойного Тухачевского, троих лысых и одного усатого. Впрочем, и тех — смутно. Так… Невысокий, лицо круглое, смуглая кожа, прямой нос, усы щёточкой, будто приклеенны над тонкими губами. Конечно! Тем более что комкор здесь может находиться только один — командир Отдельного Экспедиционного корпуса, Урицкий Семён Петрович, а вот командарм… Кого же он мне так напоминает? "

Странно, но больше всего командарм был похож на Бармалея. Нет, не того, что сыгран Быковым в "Айболите-66", а мультяшного, озвученного когда-то в будущем Семеном Фарадой. Было в этом военном что-то этакое, "кровожадно-беспощадное", в повороте головы, позе, зычном голосе. И сама собой, зазвучала в сознании Степана незатейливая песенка из еще не нарисованного мультфильма.

"Маленькие дети, ни за что на свете, не ходите в Африку гулять…"

Однако долго ломать голову над загадкой личности красного генерала Матвееву не пришлось. Помощь пришла, как обычно, "откуда не ждали". Неподалёку от матвеевского "Форда", кто-то невидимый, но судя по тону — командир, запыхавшись, шёпотом отчитывал подчинённого. Но таким шёпотом, что не услышать его мог только глухой. К тому же — крепко спящий.

— Пасынков, лось слеподырый, ты видишь, куда несешься? Стоять! Смирно! Ты что, совсем с нарезки слетел, через площадь с помойным бачком прёшься? Там, сам товарищ командарм Дыбенко приехал, а тут, нате вам: "Здравствуйте, я красноармеец Пасынков, дежурный по кухне, очистки с объедками несу…" Тьфу! — говоривший смачно сплюнул. — Ослоп ненадобный! Вдоль заборчика давай, в обход, задами-огородами. Да смотри, бачок не урони, дятел шестипалый! Рысью, пшёл!

В ответ прозвучало лишь сдавленное подобие испуганного писка: "Есть, товарищ старшина! Виноват, товарищ старшина!"

И удаляющийся топот с вплетающимся цоканьем металлических набоек по брусчатке, как финальный аккорд сценки: "Общение старшего по званию с рядовым составом". Степану стоило больших усилий не улыбнуться, и не дать повода заподозрить, что русская речь ему знакома. Хотя, конечно, по мимике, интонациям и жестам — сцена вполне интернациональна.

Сохраняя идеально отстранённый вид, он продолжал наблюдать за ритуалом приветствия, раскручивающимся словно сложный средневековый танец, в исполнении как минимум десятка мужчин в военной форме. Со стороны могло показаться, что интерес Матвеева к происходящему — чисто этнографический.

"Как же, как же, знаем! Большой белый джентльмен смотрит на пляски дикарей, желающих выглядеть похожими на настоящих людей, — самообладание, полностью вернувшееся к Степану вместе с чувством юмора, заставило мир заиграть новыми красками. Обморок на дороге представлялся уже чем-то далёким, случившимся в другой жизни, и, возможно даже, не с ним. — Ни у кого вокруг не должно возникнуть и тени сомнения в моем аристократизме и врождённой "английскости". О, наш бравый командир возвращается, и в каком темпе — только что фуражку на бегу не теряет!"

Вернувшийся к машине — и в самом деле чуть не рысью — капитан быстро сел за руль, и только тогда достал из кармана галифе носовой платок, снял фуражку и, со вздохом облегчения, отёр пот со лба.

— Так, — сказал он сержантам. — Сейчас подъедем к воротам, машину загоним во двор, и передадим британского писаку здешним особистам. Еле договорился. Пусть теперь у них голова болит за этого обморочного.

Во внутреннем дворе дома, — просторном и украшенном небольшим пересохшим фонтаном с чашей, заполненной нанесённым неведомо откуда мусором, — Матвеева наконец-то выпустили из машины. Он вышел на подгибающихся, затёкших от долгой неподвижности ногах, стараясь держаться максимально прямо. Земля неприятно холодила босые подошвы, лёгкий ветерок в тени стен пронизывал тело, прикрытое лишь шелковым бельём.

Встречали их трое: коренастый, весь какой-то угловато-квадратный лейтенант с красным обветренным лицом, и двое рядовых — средне-обычных во всех внешних приметах, и похожих до неразличимости. Покончив с формальностями, вылившимися в передачу документов Гринвуда "принимающей стороне" и подписание нескольких бумаг, извлечённых лейтенантом из планшета, командиры взялись было прощаться, не обращая внимания на дрожащего от холода Степана. Ему пришлось обратить на себя внимание единственно доступным в его положении способом — подать голос. С крайне недовольными и где-то даже возмущёнными интонациями.

— Господин офицер, я уверен, что вы понимаете по-английски, хоть и делаете вид, что не знаете языка. Прикажите своим людям вернуть мне одежду и обувь, — голос Матвеева, уверенный и твёрдый, настолько контрастировал с его нынешним видом, что капитан улыбнулся.

— Герасимов, достань из багажника костюм задержанного, и ботинки не забудь. Отдай… Как фамилия, боец? — обратился он к ближайшему к нему рядовому.

— Егорычев, тащ капитан!

— Вот Егорычеву и отдай, пока господин журналист совсем не посинел тут. А то простынет ещё, не дай… хм… случай, — подождав исполнения приказа, капитан поднёс руку к козырьку фуражки. — Ну, теперь уж точно до свидания, товарищи!

* * *

Три сигареты, выкуренные подряд и на пустой желудок, оставили только гадкое ощущение на языке, да лёгкое головокружение. Матвеев прилёг на кровать не снимая ботинок, что противоречило его прошлым привычкам, но было вполне в духе эпохи и обстоятельств.

"И долго они меня здесь мариновать будут? Чёрт его знает! Хорошо, пока им не до меня. Судя по всему, командарм-Бармалей приехал с инспекцией, и пока она не закончится, беспокоить меня не станут. Разве что кто-нибудь из московских гостей вспомнит о подобранном на дороге подозрительном английском журналисте".

Созерцание висящего слоями табачного дыма, как ни странно, успокаивало. Неподвижные сизые "туманы" постепенно истаивали в прохладном воздухе, оставляя после себя лишь прогорклый запах окурков. Философски наблюдая "за процессом", Степан не заметил, как задремал.

Ему снились пологие холмы, поросшие вереском, и мощёная булыжником дорога, и он на велосипеде — пытается поспеть за скачущей верхом леди Фионой. Но как только он её нагоняет, лошадь ускоряет бег, и дистанция вновь увеличивается. И так раз за разом. Безнадёжное преследование…

Безнадёжное преследование прервал громкий стук в дверь.

"Странно, — подумал Матвеев, просыпаясь. — С каких это пор стало принято стучаться в камеру? Или кто-то ошибся дверью? А как же тогда часовые? — вставать с постели очень не хотелось. Накопившаяся усталость от не самого лучшего в его жизни дня, проведённого к тому же на голодный желудок, не располагала к резким движениям. — Кому положено — того пропустят. Заодно и посмотрим, кого фейри принесли".

Дверь распахнулась, в комнату порывисто вошёл невысокий, темноволосый человек в больших круглых очках, несколько криво сидевших на крупном носу. Поправив очки, он прищурился, разглядывая лежащего на кровати Степана.

— Да, товарищ лейтенант, — произнёс вошедший, обращаясь к кому-то стоящему за дверью, — я подтверждаю личность этого господина. Это действительно корреспондент "Дэйли мейл" Майкл Мэтью Гринвуд. Только не понимаю, какого чёрта его сюда принесло? Одного, к линии фронта? — ещё раз поправив очки, человек приблизился к Матвееву и протянул руку для приветствия. — Здравствуйте, господин Гринвуд!

— Не сказать, что я безумно рад вас видеть, тёзка, но, кажется, я просил вас называть меня по имени? Помните, когда мы вместе еле успокоили разбушевавшегося бородача? — Степан, отвечая на приветствие "гостя" крепким рукопожатием, сел на постели. — Кстати, не здесь ли наш общий друг Эрни… а, Михаил Ефимович?

— Вот теперь узнаю продажного буржуазного писаку! Не можете вы, англичане, без подковырок. Товарищ Эрнест приехать не смог: утверждал, что занят, — сказав это, Кольцов облегчёно рассмеялся. Видимо, ситуация с опознанием поставила его в неловкое положение. Но, неожиданно, лицо его вновь приняло серьёзное выражение. Нервно поправив тонкий узел галстука, еле заметный между воротником рубашки и вязаным жилетом, он продолжил:

— От лица советского представительства и военного командования, я уполномочен принести вам, сэр, извинения и уверения в случайности произошедшего… — закончив с официальной частью, корреспондент "Правды" в Испании, вновь перешёл на дружеский тон. — И вообще, Майкл, ты что, не мог выбрать другого сопровождающего? Бывший жандарм чуть не утянул тебя за собой на тот свет.

В ответ Матвеев только обречённо махнул рукой.

— Извинения, они, конечно, весьма кстати, а как насчёт хорошего куска мяса с обильным и разнообразным гарниром? И от стакана чего-нибудь более крепкого, нежели вода, я бы тоже не отказался. И не говори мне, что ваши солдаты согреваются исключительно чтением Уставов или, ха-ха-ха, "Капитала"…

— Всё тебе будет, друг Майкл, — и стол и дом. Пойдём из этой душегубки. Накурил-то — и за неделю не проветрится!

Следующие несколько часов слились для Матвеева в сплошную череду приветствий, извинений и сочувствий, перемежаемую едой из полевой кухни — съедобно, но не изысканно — слегка приправленной бутылкой московской водки, которую ему, точнее — Гринвуду, презентовал от всей души кто-то из советских. И постоянного, не отпускающего ощущения чужого взгляда на затылке. Степану стоило больших усилий, чтобы не обернуться, не спугнуть, не показать тем, кто за ним наблюдает, что он чувствует это обострённое внимание. Пришлось прикинуться подчёркнуто беззаботным, но ровно настолько, насколько способен на "беззаботность" уставший и перенервничавший человек.

"Удивительно, откуда здесь столько штатских? Корреспонденты, играющие в шпионов, шпионы, изображающие корреспондентов, какие-то личности в полувоенных френчах, чей плохой русский язык компенсируется столь же плохим немецким или французским. Люди, чья партийная принадлежность написана крупными буквами на лбу, вне зависимости от стоимости костюма, — Степан, слегка поплывший от избытка впечатлений и переживаний прошедшего дня, наложившихся на лёгкое опьянение, сидел в кресле, в отведённой ему — и ещё нескольким товарищам — для ночлега комнате. Соседи пока не вернулись, и Матвеев пользовался свободным одиночеством для осмысления происходящего и попыток построить план действий, исходя из сложившейся обстановки. — По некоторым признакам, готовится новое наступление, иначе, отчего вся эта малопонятная суета вокруг инспекционной поездки Дыбенко? Столько желающих стать причастными к чужому успеху, собранных в одном месте, — не к добру".

Рука привычно потянулась к портсигару, курить и не хотелось, но нужно выдержать обыденный ритуал размышления, обильно приправив мысли никотином и… А вот с "и", то есть с кофе, всё было сложно, настолько, что его просто не было. Совсем. Вздохнув, Степан достал из внутреннего кармана фляжку, куда перелил незадолго до этого остатки подаренной водки, отвинтил крышку и сделал длинный глоток. Тёплый алкоголь обжег нёбо, огненным комком прорвался сквозь пищевод и лопнул в желудке горячей волной.

"Лучше сделать вид, будто джентльмена "накрыло" посттравматическим синдромом, причём с такой силой, что сорвало "с нарезки" и заставило пить в одиночку, — выработанная линия поведения казалась Матвееву самой естественной в сложившейся ситуации. — Иначе не отстанут. По крайней мере, сегодня будем играть в пьянку на нервной почве, — закурил, поискал глазами пепельницу, не нашёл и решил использовать вместо неё стоявшее на столе блюдце. Судя по следам пепла, он был не оригинален в таком решении. — Ну, за чудесное спасение!"

Через сорок минут, с заметным трудом координируя движения, Степан разулся, снял пиджак, брюки, и, укрывшись колючим и тонким солдатским одеялом, провалился в алкогольное забытье. Лишь где-то на грани сознания крутилось нечто полузабытое, из детской книжки, которую профессор Матвеев читал перед сном внучке: "Вы, охотнички, скачите, меня, зайку, не ищите! Я не ваш, я ушёл…"

Пробуждение было внезапным и не очень приятным: переполненный мочевой пузырь звал принять участие в круговороте воды в природе. Выйдя в коридор, ведущий на галерею внутреннего двора, Степан услышал… Нет, скорее почувствовал — на грани восприятия — обрывки какого-то разговора, говорили у лестницы во двор. Сделав ещё несколько шагов, но стараясь при этом оставаться в тени, Матвеев прислушался.

В другой ситуации это была бы беседа на повышенных тонах, но здесь — собеседники старались не выйти за рамки шёпота, при этом буквально орали друг на друга. Тема полностью оправдывала эту странность.

— … товарищ командарм, вы не понимаете специфики испанского театра военных действий…

— … и понимать не хочу! Театралы, мать вашу! Сколько дней уже не можете взять город? Прекрасно знаете о недостатке живой силы у противника, и телитесь не пойми от чего…

— … нет, товарищ командарм! Я не отдам такого приказа до подхода дополнительных частей… испанских товарищей. Я без пехотного сопровождения в Саламанку не полезу!

— … нет, комкор, это ты меня не понял… есть мнение, что ты хочешь развалить боевую работу и здесь…

— … данные разведки считаю неполными и требующими подтверждения. Без пехотного сопровождения и авиационной поддержки не пойду…

— … жизнь твоя зависит от моего рапорта, а не только карьера, комкор. Да, есть такая тен-ден-ци-я… ты, что, до сих пор не понял, что не просто так у нас начали врагов народа искать? Хочешь во враги, комкор?

— … и всё равно, не подпишу я такого приказа, а ваш план операции считаю авантюрой…

— … так что подпишешь ты приказ. Прямо сейчас и подпишешь. Никуда не денешься. Про сознательность напоминать тебе не буду — не мальчик. Помни, что победителей — не судят. А ты просто обязан победить, или думаешь, тебя зря сюда отправили, с тёплого-то места?

Шёпот то усиливался, то уходил за грань слышимости, но и так было понятно, что командарм Дыбенко бесцеремонно "нагибал" комкора Урицкого аргументами не для свидетелей из числа подчинённых. И, похоже, это ему удавалось. Сопротивление командующего Экспедиционным корпусом слабело с каждой новой репликой, с каждым упоминанием о возможных для него лично последствиях затягивания операции по взятию Саламанки. "Добили" Урицкого простые доводы:

— … птичка одна напела мне, что Вышинский, блядь прокурорская, затребовал из кадров справки по некоторым товарищам. И по тебе. Думаешь, зря я тут перед тобой про врагов народа распинаюсь? И ревтрибуналом тебя, как молокососа последнего, стращаю?

— … тогда я сам в атаку пойду, вместе с Павловым. У меня иного выхода не остаётся, если всё, что вы говорите — правда…

Терпеть "зов природы" становилось всё труднее и, как только Урицкий и Дыбенко спустились с галереи во двор, Степан стремительной тенью метнулся к спасительной уборной.

"Только бы успеть, и наплевать на этих милитаристов, — думал он на бегу, — всё равно до утра ничего не изменится".

Вернувшись к себе, Степан заснул практически сразу же, отогнав посторонние мысли. Остаток ночи прошёл спокойно — без внезапных побудок и тревожащих сновидений.

Проснувшись на следующий день ближе к полудню, с удивительно ясной, звенящей, головой, Матвеев не застал никого из "соседей", об их существовании и ночлеге говорили только косвенные приметы. Наскоро умывшись и побрившись во дворе, — где нашёлся чистый таз, два кувшина ещё тёплой воды и зеркало, — он отправился на поиски пропитания и новостей.

Кольцова удалось обнаружить только после четырёх или пяти столкновений с часовыми, вежливо, но непреклонно преграждавших "подозрительному типу гражданской наружности" путь в разные коридоры и помещения огромного, как оказалось, дома. Общего языка с красноармейцами найти не удалось, что и неудивительно. Даже если они и понимали какой-то язык кроме русского, то упорно в этом не признавались.

Товарищ Михаил вид имел озабоченный и даже несколько удручённый. Рассеяно поприветствовав Гринвуда, он, вопреки обыкновению, достаточно плоско пошутил о традициях сна до полудня, более присущих русским барам, нежели спортивным и подтянутым британским джентльменам. Степан притворился, что шутки не понял и на полном серьёзе попросил объяснить недоступный его всё ещё сонному разуму русский юмор. В ответ Кольцов поначалу хотел просто отмахнуться, но спохватившись, извинился и признал шутку неудачной.

Не желая затягивать игру в непонимание и слепоту, Матвеев наконец-то "обратил внимание" на странное состояние советского "собрата по перу", поинтересовавшись, что же такое гложет "дорогого Михаила" в столь ранний час.

— Мне кажется, сейчас вы походите на моего младшего кузена, которого старшие мальчики не взяли с собой на рыбалку, — с улыбкой резюмировал Степан, и по тому, как скривился собеседник, понял, что попал в цель с первого выстрела.

— Дело в том, тёзка, что как раз сейчас наши доблестные бойцы уже должны идти на штурм Саламанки…

Вдали что-то грохнуло, потом — ещё раз, и ещё. Кольцов замолчал, жадно вслушиваясь в далёкие звуки боя. На его лице, уже неконтролируемом переключившимся на слух вниманием, проявилась гримаса разочарования и какой-то почти детской обиды.

"Похоже, артподготовка началась, значит приказ всё-таки подписан, и наступление началось, как того и хотел Бармалей — без поддержки с воздуха, и практически без пехоты, только артиллерия и танки, — подумал Матвеев с тоской. Он, будучи полным профаном в военном деле, тем не менее, помнил, пусть и на обывательском уровне, чем заканчивается наступление танковых соединений без пехотного сопровождения в условиях плотной городской застройки. — Боюсь, чуда не случится. Танки будут гореть, а русские мужики в них — умирать".

И такая мука отразилась в этот момент в его взгляде, что Кольцов, встретившись с ним глазами, прекратил прислушиваться к звукам далёкого боя, и участливо спросил:

— Что Майкл, расстроился, что не можешь увидеть всё это? Вот и я расстроился… Согласно приказа командования корпусом, не согласованного, кстати, с Москвой, всем журналистам, и даже мне, — тут Михаил Ефимович как-то странно и недобро усмехнулся, — запрещено находиться вблизи линии фронта… По причине высокой опасности… Перестраховщики! Там, — без малого, — история будущего творится, а мы здесь… — и негромко добавил, по-русски, — я ему этого никогда не прощу.

Матвеев сделал вид, что не обратил внимания на вырвавшуюся в сердцах реплику "теневого посла". Сейчас его больше заботило то, как он, в очередной раз, чуть не прокололся. И снова — из-за собственной беспечности или рассеянности. Ещё Степан задумался: как лучше и незаметнее покинуть эту деревушку? Пока внимание русских сконцентрировано на начавшемся наступлении…

"Русских? — недоумённо зафиксировал промелькнувшую мысль Матвеев. — А кто же тогда я? Британский аристократ и шпион, или русский профессор? Кто больше? Хрен его знает… Да и не до того сейчас. Главное — свалить отсюда как можно быстрее. Тем более что до точки рандеву — не более получаса езды. Лишь бы с машиной ничего не случилось. Кстати, раз товарищ Фридлянд так хочет попасть на фронт, отчего бы ему не помочь?"

— Михаил, неужели вас, сугубо штатского человека, должны волновать приказы каких-то солдафонов? Тем более что вы — журналист, а значит — по определению некомбатант, как, впрочем, и я. И почему бы двум благородным донам не помочь друг другу?

"М-мать, и кто за язык тянул? — видя недоумённый взгляд Кольцова, поздно спохватился Матвеев. — Само сорвалось, никто не заставлял. Впрочем, сойдёт за местную идиому… — и тут же мозг пробило. — Мля… Неужели похмелье всё-таки догнало? Стругацкие если и родились уже, то еще дети! М-да… "

Наконец, вслух пояснил:

— Я имею в виду, что у меня есть автомобиль, а у вас — возможность выбраться из этого гостеприимного дома. Не хотите соединить усилия? Создать, так сказать, товарищество на паях?

— Но как я могу помочь… — до Кольцова, раздосадованного, что его проигнорировали, столь простая мысль дошла не сразу.

— Очень просто, с вашей помощью мы садимся в мой автомобиль и едем к полевому командному пункту. Думаю, что вас никто не остановит здесь, да и оттуда не выгонит — раз уж приехали.

Что Кольцов говорил начальнику охраны, как аргументировал необходимость выпустить британского журналиста на автомобиле за пределы охраняемой территории, Степан не узнал. Минут через пятнадцать товарищ Михаил уже стоял во дворе перед "Фордом" Гринвуда. Раскрасневшийся, со сбитым набок узлом галстука и растрёпанной причёской, он тяжело дышал, но по его довольному виду можно было понять, что первая часть задуманного действия удалась.

— Разрешение получено, Майкл, можно ехать, — Кольцов нервно поправил очки.

— В смысле? — притворное недоумение Матвеева, естественно наслоилось на самое настоящее, непритворное удивление. — Так и поедем? Вдвоём и без охраны?

— Под мою ответственность. Бойцов не хватает, и выделить нам хоть одного сопровождающего не могут. Все на передовой, — жажда оказаться в центре происходящих событий и урвать свой кусок славы перевесила природную осторожность специального корреспондента "Правды".

— Тогда подождите ещё минут пять, — сказал Степан, подумав: "А здесь дополнительный штришок не помешает…" — я отнесу из машины свои вещи в комнату. Вчера как-то не с руки было, да и забыл в суматохе. Вашего терпения хватит на пять минут? — улыбка, с которой произносилась эта фраза, должна была рассеять последние подозрения.

— Но только пять минут! Не больше! — шутливо погрозил пальцем Кольцов. — А то знаю я вас, аристократов. Медленнее собираются только женщины. Засекаю время, — с этими словами он достал из внутреннего кармана серебряную "луковицу" часов и демонстративно щелкнул ногтем по крышке.

— Слушаюсь, товарищ комиссар! — с уморительной гримасой и ужасным акцентом сказал по-русски Матвеев, и трусцой припустил к дому, прихватив из машины чемоданы.

"Вещи? Да хрен с ними! Дело наживное. Блокноты распихаю по карманам, минимум необходимого положу в портфель. Он подозрения вызвать не должен… — Степан быстро перебирал содержимое чемоданов. — Главное, выбраться отсюда как можно быстрее, пока ориентировка из Мадрида не дошла до местных чекистов. Ну, вроде, всё. Если что и забыто, то значит, оно и не нужно. С Богом!"

Чувство лёгкой эйфории, подступившее от осознания близости развязки, не обманывало Матвеева. Контролировать такие проявления разума он умел ещё в той жизни — иначе результат мог стать противоположным задуманному. Не поддаваться иллюзии легкодостижимого успеха — залог успеха реального.

Ворота распахнулись, и вот уже "Форд", гремя подвеской по неровностям пыльного просёлка, удаляется от окраины Пелабраво. Сидящий рядом Кольцов что-то возбуждённо рассказывает, жестикулирует, смеётся. Эйфория захватила и его.

"Пусть. Сейчас он занят самим собой. Предвкушением будущего торжества, сладостью мелкой мести тупым солдафонам. По сторонам не смотрит — тем лучше", — Степан не вслушивался в бесконечный монолог звезды советской журналистики, лишь изредка вставляя интонированные междометия, подстёгивая бесконечный поток слов. Но и фонтану иногда стоит отдохнуть. Кольцов, похоже, выговорился, и устало замолчал.

"Всё. Нас уже не видно из деревни. Вот теперь — пора!"

Матвеев свернул на обочину, поставил машину на нейтральную передачу, и дёрнул рычаг стояночного тормоза. Его спутник удивлённо поднял брови. Предупреждая расспросы и выразив гримасой крайнюю озабоченность, Степан сказал:

— Михаил, будьте другом, взгляните на колёса со своей стороны! По-моему, одно спускает. Не хотелось бы, столь близко от цели, стереть покрышку до обода… Новой-то не найдёшь!

Кольцов с готовностью обернулся и открыл дверь, разглядывая состояние колёс. Резкий, но дозированный удар по затылку отправил его в бессознательное состояние. Ухватив журналиста за поясной ремень, Матвеев придержал обмякшее тело, не давая вывалиться на дорогу.

"Да, не видел ты этого фильма про шпионов, Михаил Ефимович, и, пожалуй, уже не увидишь… Даже если доживёшь… Что вряд ли…"

Обыскав, по внезапному наитию, бесчувственного коллегу, Степан с удивлением обнаружил во внутреннем кармане пиджака Михаила маленький "маузер" с вычурными перламутровыми накладками на рукояти.

"Ну, теперь ему и застрелиться будет не из чего, когда компетентные товарищи начнут расспрашивать, — подумал Степан, забирая компактный пистолет. Удивительно, но ни злорадства, ни удовлетворения от сделанного Матвеев не испытывал. Только холодное осознание необходимости. — Так, теперь аккуратно складываем тело на обочину. Связывать, думаю, не обязательно. Очнётся — дорогу найдёт".

Артиллерийская канонада между тем прекратилась, лишь редкие, приглушённые расстоянием выстрелы отдельных орудий, говорили о том, что где-то неподалёку идёт война. Но внимание Степана привлёк иной звук — басовитое гудение авиационных двигателей. Обернувшись, он разглядел высоко в небе десяток медленно увеличивающихся точек, шедших со стороны Саламанки.

Тональность звука вдруг изменилась. Точки, превратившись в различимые, пусть и с трудом, силуэты самолётов, перешли из горизонтального полёта в пологое пикирование на цель, невидимую за линией всхолмленного горизонта. Захлопали частые выстрелы зениток, смешиваясь с взрывами падающих бомб. Зрелище воздушного налёта притягивало внимание, практически завораживало…

Самолёты пошли на второй заход и только тогда, с трудом оторвавшись от развернувшегося в небе действа, Матвеев сел за руль, и, выжимая из старого двигателя максимальную мощность, рванул в сторону Кальварассо-де-Аррива.

Глава 4. Bloody Christmas in Salamanca

1. Ольга Ремизова, Торо, Испанская республика, 24 декабря 1936

На дорогах было неспокойно. Фронт все еще не установился, да и политическая ситуация в Испании, казалось, достигла высшей степени напряженности.

"Точки кипения она достигла, так вот!"

Гражданская война на то и гражданская, что ненависть ослепляет разум и отменяет культурную традицию, домашнее воспитание и свойственную людям — по мнению некоторых гуманистов — доброту нравов. Так или иначе, — будь это правдой или ложью — но здесь и сейчас, как, впрочем, всегда и везде во времена бедствий и смут торжествовали смерть и жестокость, жестокость и смерть. Третьего не дано, и поэтому в обеих частях страны: и у республиканцев, и у националистов — людей расстреливали, а иногда не только, или не сразу… И зачастую по таким пустяшным поводам, что об истинной виновности речь уже никоим образом не шла. Мотивы другие. Месть, ненависть, страх. Отомстить или запугать, или просто исторгнуть в окружающий мир сжигающий душу яд ужаса и гнева. Впрочем, неважно. Все это лишь праздные рассуждения "на заданную тему", а по факту остерегаться следовало всех: и своих, и чужих. Поэтому ехали с охраной, следовавшей на грузовике за их старым тяжелым "Паккардом", и почему-то не прямо на Саламанку, как следовало бы ожидать, а забирая все больше на север. Возможно, на то имелись и другие веские причины, помимо безопасности, но Кайзерина их не знала и вынужденно полагалась на начальника "конвоя" капитана Роберто и на своего "старого" знакомого — русского майора Пабло. Испанец сидел рядом с водителем грузовичка, а русский ехал в потрепанной легковушке метрах в пятидесяти перед "Паккардом" и показывал путь их маленькой колонне.

Погода уже несколько дней стояла холодная, но сухая. И это хорошо и даже замечательно, в наглухо закрытой легковушке впятером было бы не только тесно, но и душно. А так открыли форточки, и — с ветерком. Даже курили время от времени. Да и старый — двадцать девятого года — "Паккард" по праву считался достаточно вместительной машиной.

Неожиданно где-то впереди грохнуло так, что слышно стало даже сквозь шум работающего восьмицилиндрового двигателя.

Бу-ух!

Кейт вздрогнула и глянула в окно. Показалось, что не только грохнуло, но и над далекой купой деревьев — сад, роща? — что-то этакое проплыло. Клочья дыма или это "тень" дальнего разрыва?

И снова: Бу-уххх!

— Похоже на тяжелую артиллерию, — встревожено сказал Эренбург, вынимая изо рта трубку. — Слышите?

Бу-ухххх!

— Черт! — нервно выругался Боря Макасеев.

"Проклятая война!" — Кейт достала из кармана портсигар и закурила, невольно прислушиваясь к "звукам войны", но больше разрывов не случилось.

А еще через полчаса и к счастью, без приключений — они въезжали в пыльный городишко, носивший на вкус Кейт весьма многозначительное название — Торо.

"Торо…"

Но в Торо никому до них дела не было. На улицах оказалось неожиданно многолюдно, но "люд" этот, весь без исключения, состоял из тех кто в форме. Сплошные "человеки с ружьями", из гражданских — одни только разнопартийные товарищи. Население города, попряталось, по-видимому, еще, вчера или позавчера — от греха подальше. И неважно, военные тому виной или нет, — бардак в Торо наблюдался просто классический, так что колонну остановили только на главной площади, где в здании мэрии располагался штаб 14-й интербригады. Да и то, не столько "остановили", сколько ехать вдруг стало некуда. Улочка, которую они миновали, была узкая — грузовик едва прошел — а на площади, куда она вливалась, царила "суета сует и всяческая суета".

— Ничего себе! — по-русски сказал Кармен.

— Е-мое… — откликнулся Макасеев.

"Запорожцы пишут…" — усмехнулась Кайзерина, игнорируя реплики на "незнакомом" ей языке.

Не запорожцы это были, конечно, а бойцы-интернационалисты, и не писали они никому, а выясняли отношения.

Что это было? Кто виноват? И что делать?

"Ну, где-то так…"

Машины встали, и народ повылазил "на холодок". Вышла из автомобиля и Кейт. Закуривая очередную сигарету — пахитоски кончились, и достать их в нынешней Испании не представлялось возможным, — осмотрела площадь, и с удивлением обнаружила в "клубящейся", словно дым над пожарищем, гомонливой толпе пару знакомых лиц. На ступенях высокого крыльца мэрии стояли грузный и как бы "набычившийся" Андре Марти — известный Кайзерине, хоть и издалека, еще по Парижу, и невысокий, но крепкий и сухощавый генерал Вальтер — его она встречала в Мадриде. Говорили эти двое, похоже, на повышенных тонах, что интересно само по себе. Генерал ведь только числился интернационалистом, поскольку поляк, но на самом-то деле, насколько знали Кейт и Ольга, являлся командиром Красной Армии. А товарищ Марти представлял здесь Исполком Коминтерна, и сталиниста круче, чем он, не было, вероятно, не только во всей Испанской республике, но и во Франции тоже. Соответственно, возникал вопрос…

"И что же такое вы не поделили, голуби?"

Очевидно, что-то все-таки они не поделили.

— О, мой бог! Кого я вижу! Баронесса?! — говоривший отличался изумительно узнаваемым аристократическим "прононсом", да и сам выглядел настолько импозантно, что надо было знать его настоящую историю, чтобы оценить по достоинству и то (произношение), и другое (внешний лоск).

— Леди Кайзерина, я счастлив, — к ней сквозь толпу интернационалистов шел капитан Натан.

Несмотря на общую сумятицу и только что закончившийся бой — а то, что бой имел место быть, Кейт уже нисколько не сомневалась — капитан выглядел великолепно в отутюженной до невероятности офицерской форме, начищенных до зеркального блеска сапогах, и с украшенным золотым набалдашником стеком подмышкой. Ну, ни дать ни взять — английский офицер и джентльмен.

— Рада вас видеть, Джордж! — улыбнулась Кайзерина.

На капитана, и в самом деле, приятно было посмотреть. Высокий, худой, лощеный… И взгляд водянистых прозрачных глаз узнаваем до безумия. Но вот какое дело, Джордж Натан не являлся джентльменом в том смысле, который вкладывали в это слово настоящие английские джентльмены. Он был евреем, хотя и стал гвардейским офицером еще в Великую Войну. Теперь он командовал англо-ирландской ротой Ноль в батальоне "Марсельеза".

— Что здесь происходит? — спросила она, подавая капитану руку для поцелуя.

— Содом и Гоморра, баронесса, — усмехнулся капитан. — Война, мор и глад…

— А если быть не столь поэтичным? — подняла бровь Кейт.

— Мы атаковали Замору, это, разумеется, настолько очевидно, что не может являться военной тайной, — объяснил капитан Натан с кислой миной на узком, несколько лошадином, но, тем не менее, мужественном и даже интересном лице. — С некоторых пор все ищут шпионов и предателей… Не хотелось бы встать к стенке из-за неосторожного слова.

— К стенке? — переспросила Кейт, пытаясь понять, о чем, собственно, речь.

— Только что расстреляли капитана Ласаля, — судя по всему, сообщение это не доставило Джорджу Натану никакого удовольствия. Скорее, наоборот.

— Это тоже военная тайна? — поинтересовалась Кейт, обратив внимание на то, что Эренбург остался стоять рядом и внимательно прислушивается к разговору. Понимал ли он английский, Кейт не знала, но и в любом случае, никакой тайны содержание ее беседы с англичанином не составляло.

— Нет, это не тайна, — покачал головой Натан. — Атака захлебнулась. Французский батальон побежал… Мы потеряли Френка Райана. Вы помните, Кайзерина, ирландца Райана? Не то, чтобы я одобрял политику ИРА, но Френк был мужественным человеком и хорошим солдатом. Он, Ральф Фокс — наш комиссар, и молодой Джон Корнфорд… Мне кажется, вы говорили с ним о поэзии…

"Черт возьми!" — она помнила обоих: и интеллектуала Фокса, закончившего оксфордский колледж Магдалины, и поэта божьей милостью Корнфорда. И вот их уже нет среди живых.

"А в реальной истории?" — но Ольга об этом ничего не знала, и Кайзерине оставалось надеяться, что кровь их не на ее руках.

"Боишься испачкаться?" — в который раз спросила она себя, но вопрос был скорее риторический, чем содержательный. Она знала, что историю в белых перчатках не делают.

— Ласаля обвинили в трусости? — спросила она.

— Хуже, — дернул губой Натан. — В измене и шпионаже в пользу санхурхистов.

— Твою мать! — выругалась Кайзерина, не сдержав эмоций. Когда она не сдерживалась, брань — на всех языках — лилась с ее уст мутной волной. — Он что, и в самом деле, был шпионом?

— Не знаю, — пожал плечами капитан Натан, но огонек, вспыхнувший в его холодноватых глазах, заставлял усомниться в произнесенных словах. — Насколько мне известно, на суде Ласаль утверждал, что невиновен.

— На суде? — не поверила Кейт. — Но бой же только закончился, капитан, или вы имеете в виду какой-то другой бой?

— Этот самый, — подтвердил командир роты Ноль. — Но товарищ Марти созвал трибунал прямо "по горячим следам". В общем, полковник Путц из штаба фронта… Вы знаете Путца? Он эльзасец, кажется.

— Нет, — покачала головой Кайзерина. — Я такого не знаю.

— Он подписал приговор… — тихо закончил историю Натан.

— Кто же теперь командует батальоном?

— Батальоном командую я, — уверенность вернулась в голос капитана. — И мы возьмем Замору, но, вероятно, не сегодня и не завтра, хотя русские и хотели, чтобы мы обеспечили им фланг.

— Это тоже не военная тайна, — поспешил он заверить Кайзерину. — Все это отлично известно по обе стороны фронта…

2. "Действия сводной маневренной мотомеханизированной группы в Первой Саламанкской операции 1936 года". Оперативно-тактический очерк начальника кафедры Академии Генерального Штаба РККА, комбрига Андрея Никонова (отрывок)

"…По стечению обстоятельств, имевших роковое значение для наступления республиканцев, в Саламанке оказался генерал Мола, командующий Северной армией, один из лучших военачальников мятежников. Получив известие о прорыве фронта под Вальядолидом и пленении всего местного командования националистов, он с группой штабных офицеров в срочном порядке вылетел в Тордесильяс. Однако из-за поломки самолет Молы был вынужден приземлиться в Саламанке. Здесь командующий армией узнал, что Тордесильяс захвачен республиканцами, стремительно продвигающимися на юг. Генерал Мола принял единственное правильное решение: отказаться от попыток остановить республиканцев севернее рубежа Монтеррубио-де-Армуния — Кастельянос-де-Морискос и все резервы, имеющиеся в распоряжении, бросить на создание оборонительных позиций под Саламанкой. На вышеозначенный рубеж был выдвинут отряд полковника Тины, состоящий из самых боеспособных подразделений санхурхистов: двух таборов марокканцев и батальона наваррских рекете. Отряду были приданы четыре батареи противотанковых орудий. Тина поклялся командующему, что живым он республиканцев не пропустит.

Тем временем авиация националистов предприняла все возможное для того, чтобы остановить наступающие войска республиканцев. И если налет на передовые отряды маневренной группы был успешно сорван нашей авиацией, то удар по республиканским тылам, нанесённый утром 25 декабря увенчался полным успехом. Несколько подразделений с пехотой и артиллерией были сильно потрепаны на марше, а автоколонна с горюче-смазочными материалами уничтожена полностью. Кроме всего этого, под бомбовый удар попал и передовой командный пункт механизированной группы. Комкор Урицкий с тяжелым ранением был эвакуирован в госпиталь. В командование войсками корпуса самовольно вступил представитель наркомата обороны, прибывший незадолго до этого из Москвы…

…Первым к Саламанке вышел 25-й отдельный танковый батальон. Уничтожив огнем и гусеницами отступающий по шоссе отряд вражеской пехоты, танкисты днём 24 декабря ворвались в предместье города, но натолкнулись на противотанковую батарею противника и, потеряв несколько танков, отступили.

К исходу дня к столице одноименной провинции подошли основные силы маневренной группы, за исключением стрелковых батальонов. Пехота, утратив большую часть транспорта, продолжала движение в пешем порядке и сильно отставала от танков. Отсутствие пехотной поддержки и надвигающаяся темнота не позволили продолжить наступление на Саламанку. Первоначально не планировалось вести активные боевые действия и на следующий день…

…Утром 25 декабря в распоряжении командира маневренной группы находилось уже две стрелковые роты неполного состава и пятьдесят танков. Однако топлива в танках почти не оставалось. Поэтому комбриг Павлов приказал слить весь бензин в танки первых двух батальонов мехбригады и на рассвете предпринял атаку позиций националистов практически без артиллерийской подготовки, но зато несколько южнее предыдущего места наступления. Противник, не ожидавший удара на этом участке, дрогнул и отступил. Наступающие подразделения проникли в город, захватили несколько баррикад и, не получив обещанной им раннее поддержки, стали во второй половине дня готовиться к обороне. Вскоре, подтянув подкрепления, националисты смогли контратаковать. Наши стрелки и танкисты оборонялись до последней возможности, но были вынуждены отступить. Отходить пришлось под сильным огнем противника, в условиях плохой видимости — уже наступила ночь — и сложного рельефа местности. Общие потери бригады составили около восьмидесяти человек. Ровно половина из двадцати остающихся на ходу танков была уничтожена противником, в основном с помощью динамитных шашек и бутылок с горючей смесью, остальные — пришлось оставить при прорыве на соединение с главными силами ввиду отсутствия горючего и боеприпасов…Тем не менее, знамя бригады утеряно не было…

…Судьба командира группы комбрига Павлова оставалась неизвестна еще по крайней мере в течение суток…

3. Виктор Федорчук / Раймон Поль, VogelhЭgel, в семнадцати километрах южнее Мюнхена, Германия, 25 декабря 1936

Накануне прошел снег, но не растаял, как это часто случается в Баварии, а остался лежать белым искристым полотном на полях и холмах. Укутались в белую одежку кроны деревьев перед домом, и густой кустарник, разросшийся вдоль выложенных диким камнем дорожек. Очень красиво и безумно трогательно, просто открытка на…

"Рождество…"

Словно услышав его мысли, где-то неподалеку зазвонили церковные колокола, а еще через мгновение посыпался снег. Большие, пушистые хлопья, искрясь в свете фонарей, медленно опускались на землю скрывая неровности и сглаживая острые углы.

"Рождество…"

— Выпьете с нами? — спросила Вильда.

— Мужчинам, мадам, такие вопросы не задают… — он отвернулся от окна и посмотрел на женщин.

Кадр был… — ни дать, ни взять — рождественская открытка. Немецкая открытка… Впрочем, возможно, и французская или польская…

"Европейская штучка!"

Две женщины, блондинка и рыжая, — и, разумеется, обе молодые и красивые — сидят, едва не обнявшись, на изящно выгнувшемся диванчике, придвинутом довольно близко к разожженному камину. В камине на дубовых поленьях с тихим уютным потрескиванием танцует пламя, женщины улыбаются, а в руках у них плоские хрустальные бокалы с шампанским.

"Улыбаются… Улы…"

— Я сейчас! — он опрометью выскочил из гостиной и понесся в свою спальню. В голове звучало только одно: "Не меняйте позу, девочки! Только не меняйте позу!"

Дурдом. Именно так. Взлетел по лестнице, повторяя как заведенный эту вполне идиотскую фразу. Ворвался в спальню, схватил "Лейку" брошенную на кровать еще после утренней прогулки. Выскочил обратно в коридор, скатился по лестнице вниз…

— Замрите! — дамы обернулись, а он выхватил из хаоса обрушившихся на него впечатлений две пары огромных глаз — голубые и зеленые — и нажал на спуск. — Есть!

— Что есть? — явно недоумевая, спросила Таня.

— Обложка к новой пластинке, — облегченно улыбнулся Виктор. — Рисовать, разумеется, будет художник, но композиция, настроение… Такое не придумаешь!

— О, да! Виктория рассказывала мне, что вы сумасшедший… — с каждой новой встречей Вильда становилась все более шикарной женщиной. Красивой она родилась — "Что да, то да" — но школа кузины Кисси способна сделать и из болонки львицу.

"Светскую львицу…Или суку, что вернее".

Ведь Вильда скорее волчица, чем мопс… Домашний волк, он все равно волк…

"Закрыли тему!" — приказал он себе, сообразив на какие глупости его вдруг "пробило".

"Тоже мне поэт!" — но с другой стороны, амплуа "нервического психопата" освобождало от излишней опеки военной разведки СССР. Для них Виктор был охарактеризован в том русле, что: человек "не в теме", безобиден, аки агнец, поскольку кроме себя любимого, своих песен и "своей Виктории", ничем больше в жизни не интересуется, хотя и делает вид, что вполне адекватен.

— … вы сумасшедший…

— А я и есть сумасшедший, — сделал страшные глаза Виктор. — Правда, милая?

Очки в очередной раз — как бы сами собой — сползли на кончик носа, и Виктор глянул фирменным взглядом поверх них.

— Истинная правда, — "серьезно" подтвердила Татьяна, в последнее время и сама сходившая с ума от этих его "фокусов". — Мне перекреститься?

— Тебе? — словно бы удивился он, входя в роль "жестокого вампира".

Но тут их только начавшуюся игру прервали — Виктор почувствовал движение тяжелой двери.

"А жаль, — Виктору, и в самом деле, было жаль. — Могло получиться весьма изящно. Вполне в духе времени — Рождество, снег, вампир… Написать, что ли, сценарий?"

— Ваши газеты, герр Поль.

Теперь он оглянулся… Отслеживать все и вся, ни на мгновение не теряя контроля над ситуацией — даже если пьян, влюблен, или умер — становилось второй натурой, точно так же как первой — неожиданно оказался "легкий" и словно бы слепленный из противоречивых киношных образов Раймон Поль — поэт и "настоящий француз".

Итак, он услышал тихий шелест открываемой двери, затем скрипнула половица под осторожной ногой…

— Ваши газеты, герр Поль! — В проеме двери с толстой пачкой газет, выложенной, как принято в приличных домах, на серебряный поднос, стоял Гюнтер — старый слуга семьи Шаунбург.

— Наши газеты! — оживилась Татьяна и, "вспорхнув" с изящного венского канапе, бросилась навстречу Гюнтеру.

— Уф! — сказала она через мгновение. — Они же все немецкие!

— Не страшно! — очень "по-бастовски" успокоила ее тоже поднявшаяся на ноги Вильда. — Я с удовольствием вам переведу.

"С кем переспишь, так и заговоришь… Народная мудрость".

— Было б чего переводить… — последние дни пресса не оправдывала затрат времени и энергии на доставку в "Птичий холм".

Писали о всяких пустяках, но ни из Испании, ни из Праги или Вены никаких важных известий не поступало. И Москва молчала. В прямом и переносном смысле помалкивала: ни официальных заявлений, ни шифровок из ГРУ. Тишина. Покой. Снег…

В Москве, возможно, — и даже, скорее всего — снег лежал давно и надежно. А вот в Испании его — кроме как в горах — днем с огнем не сыщешь. И где-то там, в теплой стране Испании, потерялись, растворившись в тумане неизвестности, Олег, Ольга и Степан, от которых тоже давным-давно — больше месяца — не было известий.

— Ох! — сказала вдруг Вильда, бледнея.

— Что?! — подалась к ней, испуганная этим грудным "Ох" Татьяна.

"Надеюсь, не некролог…" — Виктор посмотрел на пачку сигарет, брошенную на сервировочный столик, но решил не "совершать резких движений".

— Тут его очерк…

"Твою мать!"

— Его?

"А эта-то что? Или подыгрывает?"

— Его!

Ну, кто бы сомневался. Его. Очерк. Баста, стало быть, нашего обожаемого, — очерк. В "Берлинер тагеблатт", очевидно. Свежий, не читаный…

"Опять повезло", — Виктор все-таки подошел к столику, вытряхнул из пачки сигарету, пока дамы, эмоционально переживая момент, разворачивали газету.

— Испанский бренди хорош сам по себе, — прочла едва ли не с придыханием Вильда.

На французский она переводила легко, практически без запинок, но если разобраться, текст был весьма странный по нынешним временам, хотя и абсолютно в стиле Олега. Ни войны, ни политики, но зато много вкусной экзотики. Марки бренди "Дон Пелайо" и "Великий герцог Альба", бочки из-под хереса, оценка вкусовых качеств и сахаристости испанского винограда… Множество подробностей и сочных деталей, и музыка жизни, звучащая то яростно, как мелодия фламенко, то под сурдинку, как отзвук далекой серенады в тиши летней ночи. Поэтично, терпко и жарко, и попробуй догадаться, что в Испании сейчас не "тишь да гладь, да божья благодать", а война, мор и глад!

"А ведь он стал хорошо писать, — неожиданно сообразил Виктор. — Просто замечательно…"

Даже через перевод до Виктора долетало "дыхание" исходного текста. И текст этот был отнюдь не так прост, как могло показаться при беглом, невнимательном прочтении. Нетривиальный это был текст, одним словом. Но, если так, вырисовывалась определенная закономерность.

"Любопытный казус…"

Он плеснул себе коньяку — совсем чуть-чуть, скорее, для аромата, чем для выпивки — и, закурив, снова отошел к окну. На парк и подъездную аллею медленно продолжал падать снег, а у камина уютно "обменивались впечатлениями" женщины. Обсуждали статью Олега, подзаголовок-то у неё: "Очерки новейшей истории нравов", но и Виктор, по сути, думал о том же, хотя и в несколько ином контексте.

В прошлой жизни никто из них троих — ни он, ни Цыц, ни, тем более, "физик" — Степан — ничего подобного не делали, и делать не предполагали. Да и с чего бы, коли ни таланта, ни желания? И сам Виктор, кроме юношеских стихов, если что и писал, так это научную прозу, имея в виду диссертацию и прочую дребедень, вроде заявлений в суд и милицию или писем контрагентам с тщательно завуалированными намеками на разные "стремные" обстоятельства, могущие приключиться, если "оплата не будет произведена в срок и в полном объеме…" Но это там, а здесь, в нынешнем "вчера" все получилось с точностью до наоборот. Все трое, как по команде "забыли", что могут внести неоценимый вклад в развитие мировой психологии, физики или химии, и дружно взялись творить. И, что характерно, недурственно ведь выходит, вот что удивительно.

"Есть в этом что-то… Определенно есть!"

За последние полгода Виктор написал два сценария и три десятка совсем неплохих стихов.

"На сборник, определенно, хватит".

Впрочем, чего мелочиться. Его стихи звучат едва ли не из каждого кабака, где есть граммофон.

"Я популярен… Я, жуть, как популярен!"

Ну, допустим, популярна скорее Татьяна, но поет-то "мадмуазель Виктория" его песни. И чем дальше, тем больше именно его. В "Золушке", как и в "Дуне", других текстов, собственно, и нет.

И ведь не он один ни с того, ни с сего заделался вдруг "инженером человеческих душ". О журналистском даре Степана и говорить нечего, что есть, то есть: талант, как говорится, не пропьешь. Матвеев "давно" писал — уже целый год — и явно (и не без оснований) метил в первые перья столетия. Во всяком случае, по эту сторону океана и "железного занавеса". Но, смотри-ка, и у Олега неожиданно прорезался "слог".

"Это может что-то значить? — спросил себя Виктор, глядя на неспешно падающий рождественский снег. — А черт его знает!"

* * *

Рождество отмечали дважды: на австрийский манер и на германский. Австрийцы и некоторые баварцы, как рассказала им Вильда, устраивают главную рождественскую трапезу — одни называют ее обедом, другие — ужином, накануне, то есть двадцать четвертого. Так что вечером они устроили "альпийскую вечеринку" — скромный ужин при свечах с обязательным по ту сторону границы жареным карпом и картофельным супом. Получилось недурно, вкусно, весело и необременительно для желудка, чего не скажешь о печени — секта выпили три бутылки на троих. Зато потом, когда "газы" ударили по мозгам, полночи играли в снежки и стреляли по пустым бутылкам из коллекционных ружей Баста. А еще потом…

Черт его знает, как это у них "сложилось". По идее, никак не должно было, ведь у Тани — так, во всяком случае, полагал Виктор — был давний, еще из прошлого-будущего, роман с Олегом. Но "роман", похоже, не задался, а потом началось чудовищное "головокружение от успехов", когда вокруг новой звезды — "спортсменки, комсомолки и просто красавицы" — тучей мотыльков вокруг зехофской лампы закружились не одни только "пикассы" и "шевалье", но и прочие разные красавцы с громкими и не слишком именами. Нет, могло, разумеется, "бросить" как-нибудь ненароком друг другу в объятия. С пьяных глаз, скажем, или от тоски и одиночества, и вообще, когда два человека — мужчина и женщина — так часто и подолгу остаются тет-а-тет, ничего иного и ожидать не приходится. Но именно этого-то Виктор и не хотел, особенно учитывая события, однажды имевшие место в "домике в Арденнах". Не хотел, не желал… И стойко держал дистанцию, сохраняя независимость и "профессиональную отстраненность" от сферы личной жизни Татьяны, скоро и драматически преобразившейся в совершенно нового человека — актрису и разведчицу Викторию Фар. И вот в эту женщину он умудрился, в конце концов, влюбиться, обнаружив — совершенно, следует заметить, неожиданно для самого себя — что не только любит, как давно уже никого не любил, но и любим. И опять же не абы как, а так, как каждый мужчина мечтает — пусть даже и в тайне от себя самого — быть любимым.

"Любовь морковь…" — но иронии не получилось.

Он знал уже, что дело серьезно, и не тешил себя иллюзиями. Влюблен, любит, любим… И так двадцать четыре часа в сутки… Сходя с ума, если она ушла на прием, в гости — или еще куда — одна, без него… Раздражаясь ее "капризам" и прощая все за одну лишь улыбку… Наслаждаясь разговорами с ней не меньше, чем близостью… Любуясь, негодуя, вновь раздражаясь, матерясь сквозь зубы и гневаясь… Восхищаясь и растворяясь в ее улыбке и сиянии голубых глаз…

"Дурдом…" — но влюбленные безумны, не правда ли?

После игры в снежки, стрельбы и выпитой прямо на морозе еще одной бутылки вина, страсть охватила их, едва они переступили порог спальни, и не оставляла до рассвета — позднего, но невероятно солнечного. Потом в нежной тишине зимнего утра, пронизанного солнечными лучами, во все горло "распевавшими" "аллилуйя" и "возрадуйся", зазвонили церковные колокола и началось рождество, которое они, — имея теперь в виду и хозяйку дома — завершили ужином по-немецки. Впрочем, не обошлось и без нарушения традиций. С одной стороны, в Германии предпочитают не путать рождественский обед, изобилующий плотными сытными и, чего уж там, жирными блюдами, с легким ужином. А во-вторых, ужин обязательно заканчивается до полуночи. Но за стол — по разным причинам — сели только в девятом часу, так что запеченную утку подали в начале десятого, а за традиционный кекс "штолен" и печенье с корицей, ванилью и сухофруктами взялись и вовсе в одиннадцать.

Пили глинтвейн, ели сладкое печенье и шоколадный "Sachertorte", шутили и смеялись, и снова гуляли — на этот раз под падающим в темноте снегом — и пили под защитой сосновых крон французский коньяк. А вернувшись в дом, возобновили чаепитие, затянувшееся далеко за полночь и вскоре превратившееся в удивительно душевную пьянку, когда пьют не от желания напиться, а просто, потому что настроение хорошее и пьется легко и весело. Но, в конце концов, вечеринка все-таки завершилась, и случилось это совсем не так, как ожидалось.

Было уже около двух часов ночи, когда Вильда неожиданно придумала слушать радио. В гостиной стоял огромный приемник фирмы "Телефункен". Солидное сооружение в корпусе из полированного орехового дерева, имевшее то преимущество, что кроме хваленой немецкой техники — и не зря хваленой, если по совести — имелась в комплекте и хорошая, правильная антенна, вынесенная на высокую многощипцовую крышу.

Вильда включила радиоприемник и начала вращать верньер в поисках работающей радиостанции. Голосов в эфире, как ни странно, оказалось совсем немало, но в большинстве случаев условия приема оставляли желать лучшего. Тем не менее, кое-что звучало все-таки вполне разборчиво. Довольно хорошо оказалась слышна, например, очередная "истерика" Фюрера германской нации, транслировавшаяся Берлином, должно быть в записи, так как в два часа ночи предполагать "прямой эфир" с рейхсканцлером весьма опрометчиво. Еще ясно слышен был какой-то тип, бодро трепавшийся на итальянском, но нормальные новости удалось услышать только из Вены. То есть, сначала никто о новостях и не подумал. Слушали музыку. Австрийцы — но тогда никто еще не знал, кому принадлежит эта волна — транслировали "Сказки венского леса" Штрауса-сына в чудном симфоническом исполнении. Однако вскоре, вслед за музыкой, пошли новости…

… перестрелка… Артиллерия чешской армии открыла огонь по австрийской территории, при этом несколько снарядов разорвались на улицах Цирнрайта…

… Испанская республика. Правительство Народного фронта на заседании от 24 декабря потребовало немедленной ликвидации военных формирований различных партий и политических групп и объявило об объединении всех сил правопорядка в корпус полиции под руководством министра внутренних дел…

… развернулось сражение с применением танков и артиллерии. По последним данным тяжелые бои идут в пригородах Саламанки…

— Баст в Саламанке, — сказала вдруг Вильда.

— Откуда ты…? — начала было Таня, но Вильда ей договорить не дала.

— Я чувствую, — заявила она, вставая. — Я знаю, — кровь отхлынула от лица. — Он там… и… Кейт тоже там… Я знаю. Господи!

* * *

Остаток ночи Таня утешала Вильду, пока обе не выплакались, как следует, и не уснули, обнявшись на диване в малой — вишневой — гостиной. А Виктор, почувствовавший, что сна ни в одном глазу, остался у камина — в дубовой. Он подбросил в огонь пару поленьев, плеснул в не вовремя опустевший бокал коньяка, закурил и уселся в специально придвинутое к камину кресло.

"Все путем…" — подумал он по-русски и сам же усмехнулся "в ответ", иронично покачав головой.

"Ну, да, как же, как же!"

Получалось, что случайно высказанное предположение — "А кем кстати? Олегом или мной?" — начинало с ужасной очевидностью воплощаться в жизнь.

"Будет война…"

Еще не сейчас, разумеется, но, похоже, что и не в тридцать девятом.

"Будет?"

Многие признаки указывали: будет!..

В Испании дело, — как они на самом деле того и хотели, — быстрыми темпами шло в сторону интернационализации конфликта. Экспедиционный корпус РККА последовательно и непрерывно укреплялся за счет прибывающих из СССР частей и соединений. Приезжали советники — в этой реальности они зачастую и не пытались маскироваться, — приезжали и "добровольцы". Эти последние, были такие же командиры Красной армии, как и те, что приезжали в открытую (во главе своих рот, батальонов или полков). Но, имея "иностранное" происхождение — польское, венгерское или, скажем, австрийское, — изображали из себя "волонтеров свободы". Однако если "веселится" один из участников "игры", перестают чувствовать "ненужную скованность" и другие. Итальянцы и так-то не стеснялись, действуя, совершенно открыто и даже нагло, с самого начала конфликта. К концу года они перебросили в Испанию уже три "добровольческих" дивизии и продолжали наращивать свое военное присутствие, снабжая к тому же националистов своим отнюдь не дурного качества оружием. Во всяком случае, для тридцать шестого года итальянские самолеты, танки и броневики были отнюдь не плохи.

В отличие от Дуче, Гитлер проводил гораздо более сдержанную, если не сказать осторожную политику. Ему по разным причинам осуществлять открытое "вторжение" в Испанию было не с руки. Тем не менее, в дополнение к "Кондору" в Национальной Зоне разворачивались сейчас еще два соединения "гражданских добровольцев": 1-я и 2-я бригады "Дер Нойе фрайкор". Но игра в слова, всего лишь игра: как бы не назывались эти бригады, формировались они по тому же принципу, что и отряды советских добровольцев в другой — известной Виктору по будущему — истории. Кадровые военные, собранные в якобы случайно сформировавшиеся группы. "Группа Павлова, группа Кривошеева…" Тут ни русские, ни немцы Америки не открыли. Но по факту в Испании воевали между собой уже четыре европейские армии. Даже пять, если разделить испанскую на две. Так что война в республике обещала быть, и притом — совсем иной, нежели известная Виктору по "прошлой" реальности.

Но Испания — это всего лишь один из полюсов назревающего конфликта. Австрия, прежде всего в силу собственных внутриполитических проблем, тоже стремительно скатывалась к "военному решению чешской проблемы". Однако выдюжит ли маленькая, плохо оснащенная австрийская армия против находящейся на подъеме чешской, это еще вопрос. Если вопрос вообще. У чехов — и это даже без помощи СССР — есть чем ответить на вызовы эпохи в лице крошечной Австрийской республики. Впрочем, за спиной австрийцев маячили фигуры гигантов: Германии и Италии. Баст полагает, — и не без оснований — что при нынешнем раскладе сил на континенте и Гитлер, и Муссолини от прямого вмешательства пока воздержатся. Оружием побряцают, не без этого, но воевать не станут.

"Сейчас да, а что потом? А потом… суп с котом!"

На горизонте клубились мрачные тени новой мировой войны. Дата ее начала и конфигурация противоборствующих блоков пока оставались неизвестны — все же история, судя по всему, изменилась достаточно серьезно — но то, что война не за горами стало очевидно не одному только Виктору.

"Эх, — подумал он с тоской, осмыслив грустные перспективы. — Грохнуть бы Адольфа, и дело с концом…"

Но убить лидера Германии совсем не просто. Это в 1922 году три придурка из "Консула" смогли беспрепятственно провернуть убийство премьер-министра Ратенау. В тридцать седьмом и с Гитлером такие фокусы не пройдут. Здесь надо что-то хитрое изобретать, да и к тому же для претворения в жизнь любой "изобретенной хитрости" потребны люди. Много хорошо подготовленных людей, поскольку второй раз импровизация в стиле "Давайте завалим Тухачевского" не прокатит. Новичкам везет только в первый раз, да и то сказано это про карты, а не про политические убийства. И были бы они — Виктор и его компаньоны обоего пола — полными кретинами, реши попробовать войти в мутные воды политического террора во второй раз с тем же уровнем подготовки.

"Люди нужны, — Виктор допил коньяк и закурил новую сигарету. — Люди…"

Однако людей пока было крайне мало. Оставляя "за скобками" "философский кружок" Шаунбурга, всего три человека: "белогвардеец" Лешаков, бывший шутцбундовец Эрих Герц, да такой же бывший член "Паалей Цион" из Кракова Людвиг Бел. Три человека…

"Всего три".

Это если не считать, "замороженных" до поры до времени контактов с французскими национал-синдикалистскими боевиками.

"Но и тех, от силы — десяток…"

С одной стороны, мало. Объективно мало, но, с другой стороны, это ведь прообраз и основа будущей организации, если ей, организации, дано, разумеется, возникнуть и развиться. Однако же, если и так…

"Нашими молитвами…"

В любом случае такие дела не в один день делаются, и уж точно не абы как. И Виктор — с того момента, как после первого еще разговора с Лешаковым смутная идея, бродившая едва ли не с зимы, оформилась в план действий — работал, что называется, не покладая рук. И кое-что вроде бы начинало получаться. Три действительных члена организации, пять кандидатов, с которыми Виктор лично уже не встречался и встречаться не предполагал. И общий замысел, выверенный огромным опытом, накопленным нелегалами всех мастей и направлений в богатом на изыски двадцатом веке. Все в новой организации должно было строиться "по науке": тройки и пятерки низовых звеньев, связники, координаторы, штаб… Шифры, линии связи, включая сюда и радио, лаборатории по производству взрывчатки и спецтехники…

"Есть такая партия! — усмехнулся Виктор, окидывая мысленным взором свой маленький антифашистский интернационал. — Есть!"

Есть. И ближайшее время Виктору предстояло попробовать своих людей в деле, даже если это дело было просто "делом чести" или "делом совести", это уж кому как нравится…

4. Из дневника Героя Советского Союза, майора Юрия Константиновича Некрасова. Журнал "Красноармеец", орган Народного комиссариата обороны СССР, N1, 1939 год.

"… Наш батальон во взаимодействии с 44-й пехотной бригадой должен был наступать южнее Вальядолидского шоссе. Начало атаки было назначено на 6.30. Уточнив детали предстоящего боя, мы разошлись по ротам.

Всю дорогу командир нашей роты Гаврилов выражал недовольство тем, что наступать предстоит вместе с анархистами, а именно из них была укомплектована 44-я бригада Народной Армии. Мы и не думали с ним спорить, части из анархистов были самыми недисциплинированными и отличались слабой стойкостью в бою.

— Помяните мое слово, придется атаковать одними танками, залягут… — добавляя непечатные слова, ругался Паша.

К нашему приходу экипажи закончили с последними приготовлениями и ждали команды занять места в танках. Командир роты скомандовал "По машинам!" и, сигналя флажками, выстроил подразделение в колонну.

В назначенное время мы заняли место в боевых порядках батальона. До атаки оставалось полчаса, и комбат разрешил личному составу отдохнуть двадцать минут возле машин. Мой взвод, состоящий из трех человек вместе со мной, закурил в полном составе, командир башни Евгений Дружинин угощал недурным испанским табачком с приятным ароматом. Табак, правда, был трубочный, но вполне годился и для самокруток.

От смоления "козьих ножек" нас оторвал рев танкового мотора. С севера к батальону мчался одиночный Т-26. Башенный люк был открыт, командир группы сидел по-походному. Над танком развевалось Боевое Знамя бригады.

Поравнявшись с батальоном, комбриг вскинул к танкошлему руку в воинском приветствии. Мы вскочили по стойке "смирно" и отдали честь Боевому Знамени. Кто-то закричал "Ура!" и весь батальон дружно подхватил победный клич. Командирский танк прошелся вдоль строя, лихо развернулся и понесся в обратную сторону.

Явление Боевого Знамени вызвало у нас бурю чувств и эмоциональный подъем. Штатскому человеку может показаться странным, что, по большому счету, кусок обычной материи, водруженный на древко, может таким образом воздействовать на чувства человека военного. Это трудно объяснить доступными словами и, наверное, для того, чтобы понять, нужно самому пройти воинскую службу.

В 6.20 мы уже были в танках и напряженно ждали сигнала атаки. Десять минут показались вечностью. Наконец взвились красные ракеты и, заглушая голос комбата, взревели танковые моторы. Батальон устремился в атаку.

Вскоре мы догнали пехоту, и пошли рядом в специально оставленных интервалах. Сначала все было хорошо, анархисты бойко продвигались вперед, не обращая внимания на беспокоящий ружейный огонь националистов. Но, по мере приближения к оборонительным позициям врага, обстрел усиливался. Санхурхисты пустили в ход пулеметы и артиллерию. Боевой порядок пехотных рот тут же сломался, появились отстающие.

Я сидел на краю люка, подложив на башню кусок войлока, одолженный запасливым Литвиновым, и подбадривал пехоту одобрительными возгласами. Испанцы вяло отвечали, все чаще и чаще посматривая вправо.

Я тоже посмотрел в сторону отряда, наступающего по шоссе. Нашим соседям приходилось туго. Огонь противника был очень силен. Первый батальон, возглавлявший центральный отряд, нес большие потери. То одна, то другая боевая машина передовой колонны выходила из строя от полученных попаданий. Лишь Т-26 командира бригады шел под вражеским огнем, как заговоренный. Словно Боевое Знамя, алым кумачом, развевающееся над башней, оберегало танк Павлова от снарядов противника.

Что творилось далее, я не видел, потому что из близлежащей оливковой рощи ударили вражеские пулеметы, молчавшие до той поры. По броне звонко прошлась пулеметная очередь и я, захлопнув крышку, скрылся в танке. Пехота сразу же залегла, вполне резонно полагая, что танки займутся огневыми точками. Паша Гаврилов, получив от комбата соответствующий приказ по радио, приоткрыл люк и флажками скомандовал роте повернуть влево и пулеметно-пушечным огнем подавить националистов, засевших в роще. Остальные роты поддерживали нашу атаку стрельбой танковых орудий…