Журналист и джентльмен
Хроника предшествующих событий:
24 декабря 1936 года — После непродолжительного пребывания в Турции и в Париже видный коммунистический деятель Троцкий приезжает в Мексику.
27 декабря 1936 года — Австрийские газеты сообщают о гибели в Испании баронессы Альбедиль-Николовой, работавшей в Испанской республике репортером нескольких европейских газет и журналов.
1. Степан Матвеев. Кальварассо-де-Аррива, Испанская республика — Лиссабон, Португальская республика, 26–27 декабря 1936 года
Десяток километров от поворота на Пелабраво до Кальварассо-де-Аррива Степан пролетел буквально за пятнадцать минут, что, учитывая возможности машины и состояние грунтовой дороги, могло сойти за успешную сдачу экзамена на курсах высшего водительского мастерства. Оглядываться смысла не было. Во-первых, "зазор" времени составлял как минимум полчаса, даже если оглушённый Кольцов придёт в себя раньше, чем рассчитывал Матвеев. И, во-вторых, пока ещё тот очухается и доберётся до окраины Пелабраво, пока там разберутся, что к чему, и объявят тревогу, немало, должно быть, пройдет драгоценного — во всех смыслах — времени. Да и кому ловить проявившего неожиданную прыть агента мирового империализма? Кашеварам да писарям?
"А вот хрен им во всю морду! — зло и весело подумал Степан, пытаясь удержать в повиновении "взбесившегося скакуна". — Ему бы только не пропустить сейчас нужный поворот на де-Арриву, а там…"
Что "там", Матвеев не задумывался. Главное — получилось. Он всё дальше и дальше уходил от возможного преследования. От засевшего глубоко в сознании кошмара республиканской Испании, от её хорошо организованного безумия. Уходил к свободе, словно всплывая со дна озера сквозь мутную воду к воздуху и свету, на волю…
Но образ вышел чужим, настолько, что казался цитатой из дешёвого романа.
"Какая, к едрене матери, воля? Какая, на хрен, свобода?"
Ничего ещё не кончилось, а загадывать — плохая примета.
"Хуже чем оглядываться".
И Матвеев гнал и гнал раздолбанный "Форд" вперёд, к точке рандеву, назначенной сэром Энтони. В запасе оставалось не более полусуток. Однако в Кальварассо-де-Аррива всё оказалось совсем не так хорошо, как хотелось бы. Нет, не так! В этой чёртовой деревне всё было просто отвратительно… Дом на окраине, где должны ждать бегущего из Мадрида британского подданного, всё ещё пах пороховым дымом и кровью, щерился провалами выбитых дверей и щурился веками полуоторванных ставен. Впрочем, как и большая часть домов в этой прифронтовой деревне.
Что здесь произошло? Этим вопросом Матвеев не задавался.
"А не всё ли равно? "
"Зачистка" республиканцев, диверсионный рейд "с той стороны", или просто набег одного из всё ещё не подчиняющихся центральной власти отрядов анархистов на небедное поселение? Один хрен — явка провалена. Чего там провалена — просто уничтожена! Похоже, вместе с теми, кто ждал баронета Майкла Мэтью Гринвуда — шпиона и журналиста.
Степан сел прямо на подножку "Форда", не заморачиваясь, что испачкает костюм, облокотился на пыльное крыло, отбросив носком ботинка несколько винтовочных гильз.
"И потускнеть не успели… Свежие".
Под подошвой противно хрустнули осколки стекла.
"Приехали, чтоб тебя… — подумал он, как-то сразу почувствовав себя "усталым и больным". — Стоило огород городить? Впрочем, наверное. Пока жив — борись, не так ли сэр Майкл?"
Матвеев достал портсигар, и хотел было закурить, но на периферии зрения что-то "колыхнулось" едва заметно, и его, Матвеева, взведенные нервы среагировали. Что-то некрупное и легкое в движениях, быстро перемещалось среди дымящихся остовов домов, от тени к тени, не появляясь на солнце.
Что-то или кто-то?
Степан выпрямился, стараясь не совершать резких движений, положил портсигар на порожек "Форда" и медленно потянул из внутреннего кармана пиджака трофейный "маузер". Снял с предохранителя и плавно потянул на себя затвор, но — увы — патрона в стволе не оказалось…
"Ур-роды штатские, одно слово — журналисты!" — злость Матвеева на себя и на бывшего владельца пистолета была непритворной, хотя из всей воинской премудрости, постигнутой Матвеевым на военной кафедре университета, если что и сохранилось в голове, так это правила поведения в зоне ядерного взрыва. Ну, и обращение с личным оружием, разумеется… Однако времени на воспоминания не было, следовало завершить начатое.
Патрон дослан в ствол, курок — на боевом взводе. Руки работали сами, помимо сознания, и это не удивляло — в экстремальной ситуации, как из дырявого мешка начинали сыпаться знания и умения ранее неизвестные Степану. Знания и умения Майкла Мэтью. Все-таки "маузер" не совсем "макаров"…
"Ну, Мишаня, не подведи…" — с этой мыслью Матвеев одним тягучим движением соскользнул с места — пистолет стволом вверх, в полуприсяде — вдоль автомобиля, в сторону обнаруженного "кого-то или чего-то".
Шаг, скольжение… ещё шаг…
Ствол пистолета — горизонтально: "ну и где ты?". Степан не мешал своему телу, фиксировал только окружающее, — уловить момент, когда будет пора…
"Что пора?"
Пора нажать на спуск?
"Сто-оп!"
Фигурка, выглянувшая из отбрасываемой домом тени, на коварного врага не тянула. Совсем. Никак. Мальчуган — чумазый, лохматый, в штанах не по росту, в обвисшей на плечах куртке с подвёрнутыми рукавами, шаркающий подошвами грубых башмаков. Смотрел без испуга, вроде и не замечая направленного на него пистолета, но и детского любопытства в глазах не было. Мальчишка оценивал взрослого, взвешивал его и измерял не по-детски внимательным взглядом.
Степан опустил пистолет, поставив на предохранитель. Только после этого ребёнок — "А лет-то ему не больше десяти-двенадцати!" — сделал шаг навстречу.
- ║SeЯor extranjero, no disparen! Por favor, seЯor extranjero… — детские руки поднялись в универсальном примирительном жесте — открытыми ладонями вперёд.
— Не бойся, малыш, не буду… Взрослые в деревне есть? Может, солдаты? — Матвеев говорил по-испански медленно, старательно проговаривая каждый звук, но не слишком надеялся на свои лингвистические способности.
— Нет. Солдаты ушли, ещё утром, сеньор иностранец. А я вот вас жду, думал уже не приедете…
Матвеева как пыльным мешком из-за угла стукнули. От неожиданности он чуть не присел прямо там, где стоял.
"Это и есть контакт сэра Энтони? — мелькнула шальная мысль — Они, что здесь с ума все посходили?"
Замешательство, по-видимому, настолько ясно и недвусмысленно отразилось на его лице, что мальчишка засмеялся, негромко и хрипловато. Потом закашлялся, сплюнул что-то вязкое и белесое в уличную пыль и, шмыгнув носом, начал расстёгивать куртку.
Провозившись некоторое время с непослушными пуговицами, мальчишка распахнул полы куртки и потащил рубаху из штанов. Степан следил за его манипуляциями с недоумением и интересом, не забывая посматривать по сторонам.
Кто знает, что на уме у односельчан этого смышлёного мальчугана? А вдруг они как раз сейчас подбираются: ползком, по крышам, "огородами", сжимая в потных ладонях косы и топоры? Почему он подумал именно про мирные "серпы и молоты", и даже не предположил наличия здесь и сейчас разнообразного огнестрельного оружия? Бог знает, но нарисованная буйной журналистской фантазией картинка показалась настолько натуральной, что Матвеев даже тепло нагретой за день крыши ощутил и острый запах пота… Пальцы сильнее сжались на рукояти "маузера".
"Бред какой-то! Нервы расшалились, лечится пора… Ага! Как только, так сразу… Всего и осталось: через линию фронта перебраться, — а потом сразу прямиком к лучшему психиатру в этих богом спасаемых местах".
Между тем, из-под подола рубахи показался конверт, когда-то, наверное, белый, но теперь изрядно помятый, в пятнах пота и сажи.
— Вот, — с серьёзным лицом сказал мальчик, протягивая "письмо" Степану. — Сеньоры, что останавливались в нашем доме, — кивнул он на дымящиеся развалины, — просили передать это иностранцу, что приедет на "ужасной фордовской развалюхе". То есть, получается, — вам!
— А если бы я пришёл пешком? — странный вопрос, но закономерный. Ощущение странности происходящего, внезапно возникшее у Степана, крепло с каждым словом мальчишки.
— Так мне вас подробно описали, а отец заставил повторить несколько раз, прежде чем отправил прятаться к тётке…
— Отец? — Матвеев вертел в руках конверт, казалось, не зная, что с ним делать.
— Это наш дом, сеньор иностранец. Был… А мой отец успел уйти с теми сеньорами, что ждали вас два дня, пока не пришли какие-то солдаты и не начали грабить деревню… — сказав это, мальчик вдруг снова шмыгнул носом, часто заморгал, повернулся и быстро пошёл вдоль по улице. Не оборачиваясь. Его худенькие плечи, укрытые большой курткой, мелко вздрагивали, а руки — то и дело что-то размазывали по лицу. Степан не стал его окликать.
Разорвав конверт, Матвеев достал листок, явно второпях вырванный из блокнота. Кривые строчки, с буквами, лезущими одна на другую, подтверждали мысль, что записка написана в спешке, практически — на коленке.
"Поле за станцией Арапилес. Каждый день перед заходом солнца. В течение недели".
* * *
Машину пришлось бросить у железнодорожной насыпи, в паре сотен метров от станции Арапилес. Бывшей станции бывшей железной дороги.
Насыпь оказалась местами чудовищно разворочена, словно подверглась нападению гигантского крота. Повсюду валялись куски расщепленных шпал, разорванные и скрученные в причудливые загогулины рельсы. Из гравия и песка торчали разнообразные железяки, неопознаваемые даже при внимательном рассмотрении. На одну из таких металлических штуковин и напоролся "Форд", когда Матвеев в азарте попытался сходу преодолеть насыпь, не надеясь уже найти переезд.
Машина бодренько вкатилась на подъём, Степан дожал педаль газа… И… — удар, снизу — несильный, но волна по всему телу до макушки; скрежет металла о металл, "Форд", напоследок жалобно скрипнув какой-то деталью встал как вкопанный. Двигатель заглох, попытки завести его из кабины — успехом не увенчались. Пришлось ставить машину на ручник и, переключив рычаг скоростей в нейтральное положение, лезть в багажник за "кривым стартером".
"Ключ" не понадобился. Заглянув под днище со стороны капота, Матвеев грязно выругался: по-русски, вслух, длинно, давненько он так не отводил душу, — и присел на валявшийся рядом обломок шпалы. Намечался, очередной повод опустить руки, — и буквально в двух шагах от цели!
"║No pasarАn! my lord, твою же мать…"
Из пробитого картера масло уже не текло, ибо дыра не уступала по размерам самому картеру, а меж передних колёс торчал кусок то ли трубы, то ли ещё какой железной хрени, насмерть вставшей на пути автомобиля.
"Н-да…"
Несколько раз глубоко вдохнув и резко выдохнув, Степан решительно поднялся с воняющей креозотом колоды и зашагал к полю, раскинувшемуся за развалинами станции.
* * *
Кто сказал, что полёт на антикварном биплане романтичен? Этого бы романтика по плечи засунуть в узкий, щелястый фанерный ящик и протащить со скоростью не самого быстрого автомобиля в сотне футов над землёй.
Матвеев почти не открывал глаза с того момента, как скрипя сочленениями и хлопая отстающей полотняной обшивкой, изрядно пожёванный и выплюнутый жизнью "Мотылёк" оторвался от выгоревшего поля в Арапилесе. Хорошо ещё, что почти не было ветра, иначе…
"Иначе меня стошнило бы прямо сейчас…"
А так — без ветра — его лишь укачивало. Но зато как укачивало!
Жёсткая чашка сиденья, слишком тугие привязные ремни, — удивительно, но Степана раздражало буквально всё, и особенно — какие-то мелкие детали, врезающиеся в тело при малейшей попытке изменить позу или просто повернуться. Для радости от поистине чудесного и своевременного спасения места в его сознании уже не оставалось. Только усталость и раздражение. Раздражение на эту сумасшедшую страну; на обезумевших от крови и вседозволенности людей её населяющих; на чёртову этажерку, трясущуюся в воздухе, как телега на ухабах деревенского просёлка. И, в итоге, — на себя самого…
"Оправдание экстремальностью ситуации, как говорится — мимо кассы…"
Может и существовал какой-то другой выход, стоило всего лишь подождать. День-два, и отъезд из Пелабраво стал бы вполне легальным, без этих джеймсбондовских эскапад. Какому испанцу в голову придет искать британского агента в штабе советского экспедиционного корпуса? Это с одной стороны.
С другой — кто знает, не был ли отправлен запрос в Мадрид, тамошней советской агентуре? И тогда могли возникнуть интересные вопросы. Например, с какого, мол, перепуга некий журналист буржуазной газеты полез в самое пекло, да ещё в такой сомнительной компании?
Так что, может статься, не было у него этих двух дней на поиск адекватного и безболезненного для всех выхода из ситуации. И всё, что случилось — сложилось очень удачно и вовремя.
"Удачно? — Матвеев хмыкнул, покачав головой. Но тут же ударился обо что-то затылком и зашипел от боли. Кожаный шлем, выданный пилотом, слабо смягчил удар. — Везение моё всё больше напоминает поговорку про покойника. Я окончательно расшифровал себя, оглушив и выбросив на сельской дороге самого товарища Кольцова, что в свете утечки данных о сети сэра Энтони в Испании обернётся для меня как минимум "волчьим билетом" в журналистике.
Или нет? Предавать огласке эту историю вряд ли будут… Ни Михаил Ефимович, ни местные особисты и разведчики не такие уж идиоты… По крайней мере, таковыми не кажутся. Если только меня не захотят сделать разменной фигурой в очередной антибританской пропагандистской кампании".
"Не льсти себе, Стёпа, подойди поближе!" — фиксация на собственной персоне — это Матвеев знал определённо — первый признак неконструктивности мышления, неправильного выбора точки отсчёта для анализа ситуации.
Всё равно, встать на место советских товарищей ему было не суждено. Так что думай за них, не думай, — это будут мысли профессора математики… пусть и подкреплённые гринвудовскими знаниями.
К ровному стрекоту мотора и свисту ветра в проволоке растяжек, поддерживающих хрупкую на вид полотняно-фанерную конструкцию, добавился новый звук — дробное, поначалу медленное, а вскоре участившееся постукивание по металлу.
Степан открыл глаза. Даже сквозь изрядно поцарапанные стекла очков-консервов и сгустившиеся сумерки, хорошо было видно, как самолёт влетает в темную полосу дождя, глухо забарабанившего крупными каплями по обшивке крыльев и фюзеляжа, и звонко по металлу топливного бака, — где-то там, в верхнем крыле, почти над самой головой Матвеева.
"Блин, вот же засада! Это, получается, случись что — весь бензин мой? И гореть мне как спичке на ветру… Бр-р-р!" — Степан поморщился от неприятной мысли, в этот момент пилот обернулся и энергичными жестами показал, что придётся снижаться, хотя, куда уж ниже, — они и так почти "стригли" верхушки редких деревьев!
"А может быть, он собирается приземляться?"
Лётчик, — имени его Матвеев так и не запомнил, хотя сам факт представления их друг другу в памяти присутствовал, — несколько раз махнул в сторону редкой россыпи огней на земле и что-то прокричал.
"… Сьюдад-Родриго… посадка… ждут…"
"Ну, садимся, так садимся, — подумал Степан, жестами дав понять пилоту, что услышал его. — Всё одно лучше, чем лететь в дождь на этой кофемолке… К тому же ночь на носу, а стать участником ночного перелёта в такую погоду, честно говоря, не тянет".
Постепенно над линией горизонта проявились силуэты зданий, крепостных башен, высокой городской стены — явно средневековой, шпили и купола соборов и церквей, — неярко, но всё же освещённые. Все это так выпадало из ощущения настоящего, что казалось, будто перелёт поглотил не только километры пространства, но и несколько веков времени.
"Удивительно, всего в сотне километров отсюда идёт война, а здесь даже светомаскировки нет… Обычная испанская беспечность, или уверенность, что уж гражданские объекты республиканцы бомбить точно не будут? Чёрт его знает!"
Матвеев смотрел на открывшуюся перед ним панораму во все глаза и не заметил, как горизонтальный полёт перешёл в плавное снижение. И вот уже колёса коснулись земли маленького аэродрома на окраине Сьюдад-Родриго. Подпрыгнув несколько раз на невидимых в сумерках кочках, биплан покатился по полю, в сторону нескольких невысоких построек, рядом с которыми стояли два больших легковых автомобиля.
Чихнув напоследок, мотор заглох, лопасти пропеллера замедляя вращение остановились, и к "комитету по встрече" "Мотылёк" подкатился почти в полной тишине. Дождь уже прекратился, о нём напоминали только капли на редких островках травы и потемневшая земля лётного поля.
Путаясь в привязных ремнях, Матвеев всё-таки одолел не желавшие расстёгиваться хитрые пряжки и попытался выбраться из тесной задней кабины. Первая попытка, так же как и вторая, оказались неудачными. Затёкшее от сидения в неудобной позе тело не слушалось, ноги и руки дрожали, странная, необъяснимая слабость навалилась на Степана. Он смог лишь вяло помахать подбежавшим к самолёту встречающим и, стесняясь собственной беспомощности, жалобным голосом попросить:
— Господа, не будете ли вы так любезны, и не поможете ли выбраться из этого летающего механизма? Похоже, сам я это сделать уже не в состоянии…
По крайней мере, двоих из встречающих Гринвуд знал в лицо — сталкивался пару раз в коридорах одного неприметного здания в центре Лондона. "Господа" — любезность оказали, и споро, в шесть рук вытащили бренное журналистское тело на волю, аккуратно придерживая от падения.
— Вы не представляете, как я рад вас видеть… — Матвееву ничего не стоило чуть-чуть воспользоваться навалившейся на него слабостью и подпустить в голос лёгкой дрожи. Эпическая картина "Возвращение с холода" — могла убедить самого взыскательного и недоверчивого зрителя, пожалуй, даже больше, чем просто факт бегства из этого кошмара… — тут ноги его вполне естественным образом подогнулись, и он практически упал на четвереньки. Сдерживаемые весь полёт позывы подступающего к горлу желудка прорвались…
— Простите, господа, не могли бы вы отвернуться на секундочку? Мне кажется, что сейчас… — последовавшие за этим утробные звуки заставили в смущении отвернуться всех встречающих. Бежавшему от злобных большевиков коллеге сейчас могли простить и не такие проявления откровенной слабости.
Через четверть часа Матвеев уже полулежал, укутанный толстым шерстяным пледом, на заднем сиденье просторного "Плимута", держа в одной руке сигару, а в другой — бутылку десятилетнего "Крагганмора", и наблюдал, как механик вместе с пилотом — "Вспомнил! Его зовут Анастасио Де Ла… и как-то-там-ещё…" — складывают крылья "Мотылька" вдоль фюзеляжа и цепляют биплан на буксир второму автомобилю — брутальному "Панар-Левассеру".
— Через несколько минут отъезжаем. К утру постараемся быть в Лиссабоне, торопиться уже некуда, — подал голос сидевший слева от водителя невысокий, коренастый мужчина с грубым бульдожьим лицом и ухватками констебля.
— Дороги в Португалии если и лучше испанских, то ненамного. Ехать будем не быстро, да и на границе простоим не меньше часа. Так что постарайтесь вздремнуть. В вашем состоянии, Майкл, это необходимо. Виски можете не жалеть — у нас есть ещё, сэр Энтони специально предупредил о ваших любимых сортах, — и, улыбнувшись чему-то, оставшемуся за пределами понимания Степана, он открыл форточку в дверце автомобиля и закурил.
Выбросив окурок сигары в открытое окно, Матвеев с наслаждением отхлебнул виски прямо из горлышка высокой бутылки и, развернув вощёную бумагу лежащего на коленях свёртка, достал большой сэндвич с жареными валенсийскими чоризо. Жирно, конечно, — сало и жирная свинина и паприка в пропорциях — и вредно для здоровья, но зато сочно и пахнет умопомрачительно, не говоря уже о вкусе. С жадностью впившись в белый хлеб, прослоенный толстыми кусками хорошо прожаренной колбасы, Степан понял, что его наконец-то отпускает, пусть ненадолго, пока есть еда и выпивка — занимающие сейчас большую часть его мыслей. Война остаётся на войне… Сейчас — вне пределов зрения и за гранью осознания перегруженного мозга. По крайней мере, в это очень хотелось верить.
Последнее, что успел сделать Степан, перед тем как уснуть, так это — заткнуть горлышко бутылки пробкой и втиснуть её между подушкой и спинкой сиденья. Недоеденный сэндвич так и остался зажат в руке…
* * *
— Господин Гринвуд? — одновременно вкрадчиво и просительно обратился к Майклу секретарь британского посольства в Лиссабоне (Матвеев сразу же после знакомства забыл, как на самом деле называется должность Грегори, и звал его про себя "младшим") — Вас просят к телефону… Лондон…
— Где телефон? — Степан, выспавшись и отмывшись от дорожной грязи, чувствовал себя почти нормальным человеком. Он даже начал обдумывать новый цикл статей для "Дэйли Мейл", намереваясь преподнести резко "полевевшим" британским интеллектуалам, — выступавшим защитниками "революционных преобразований в Испании", — небольшую бомбу.
— В "особой" комнате. Я вас провожу…
Вызвать его таким образом мог только один человек… И с ним обе ипостаси Матвеева-Гринвуда сейчас хотели разговаривать меньше всего.
Закрыв за собой бронированную дверь под исполненным ревности взглядом посольского шифровальщика, Степан подошёл к столу, где стоял массивный телефонный аппарат, и взял трубку.
— Гринвуд у аппарата!
— Майкл, мальчик мой, если бы ты знал, как я рад тебя слышать! — непритворная радость сэра Энтони, казалось, изливается сквозь телефонную мембрану обволакивающим медовым потоком. Липкая сладость наваливается, душит, вызывая странно знакомое чувство — беспомощности и безнадёжности. Тошнотворное чувство.
Как тогда, в самом начале июля…
Как она бежала… Молча, сосредоточено, только стоптанные каблуки туфель мелькали из-под подола застиранного, кое-где заштопанного, но всё ещё чистого монашеского платья.
"Или это называется ряса?"
Barbet сбился на затылок, и из-под него на лоб падали слипшиеся от пота полуседые пряди волос. Хриплое дыхание её, более подобающее загнанному животному, нежели служительнице церкви, казалось, заполняло собой небольшой, стиснутый стенами и почти соприкасающимися балконами проулок. Ещё немного, и вот он — спасительный выход на оживлённую улицу, в круговерть барселонской толпы. Ещё немного…
Преследователи, числом шесть или семь, безнадёжно отставали, спотыкаясь поминутно, мешая друг другу, цепляясь прикладами винтовок, изредка падая и подымаясь с ужасными проклятьями. Один из них, заросший до бровей густой разбойничьей бородой зверовидный мужик в просоленной от пота матросской куртке понял, что добыча вот-вот ускользнёт из рук "передовых представителей возмущённого пролетариата". Сдёрнув с плеча винтовку, он остановился, задержал дыхание и. практически не целясь, выстрелил.
От призрачного спасения монахиню отделяло всего лишь десять шагов. Тяжёлая пуля, ударившая беглянку куда-то в поясницу, переломила её пополам, заставив в раз осесть на мостовую тёмной копной. Она упала среди апельсиновых корок, каких-то огрызков и кусков битого стекла — городского мусора, в последние дни просто заполонившего сразу все улицы Барселоны.
Пока преследователи с победными возгласами неумолимо приближались, перейдя с бега на шаг и уже почти не спотыкаясь, монахиня пришла в себя и попыталась ползти, цепляясь изуродованными артритом пальцами за камни мостовой. Подтаскивая ставшее непослушным тело прочь от безжалостных охотников. Словно собака с перебитым хребтом, она ползла, не разбирая дороги — на остатках сил. Бесстыдно задравшийся подол обнажил старческие ноги, испещрённые пигментными пятнами в окружении бугрящихся варикозных вен. Широкая полоса кровавого следа тянулась за ней.
Матвеев наблюдал за происходящим не в силах оторвать взгляд. Внезапно обострившееся зрение — "или это воображение так разыгралось?" — позволяло разглядеть разворачивающуюся трагическую картину в таких подробностях, которые напрочь отбивали естественное желание отвернуться и уйти с балкона, надёжно укрывавшего его от взглядов снизу, в комнату.
Оглянувшись по сторонам, Степан заметил, что во многих окнах на мгновения мелькали лица обывателей, искажённые страхом. Белые, как чистый лист бумаги и такие же пустые. За все недолгие минуты не хлопнула ни одна дверь, не открылась ни одно окно.
"Ни одна сволочь не выглянула…"
Замечая внимание к себе, любопытствующие люди отводили взгляды, прятались за подоконниками и балконными оградами, задёргивали занавески.
Когда Матвеев вновь обратил внимание на несчастную монахиню, её уже настигли и облепили, словно падальщики, несколько человек из числа преследователей. Миг, и сорванная ряса вместе с головным платком отлетели к ближайшей куче отбросов. Тело пожилой женщины в залитой кровью нижней рубашке, не подававшее признаков жизни, перевёрнуто вниз головой и прислонено к воротам крайнего в проулке дома. Безвольно разбросанные в стороны руки и только пальцы пытаются цепляться за воздух. Ещё несколько мгновений, заполненных непонятной суетой и каким-то странным, но ритмичным, стуком… и кучка людей-падальщиков, отчего-то неразличимых между собой, отхлынула от ворот.
Монахиня висела вниз головой, раскинув руки крестом и раздвинув заголённые ноги, наспех приколоченные к потемневшим от времени доскам гвоздями с большими шляпками. Кровь, уже не льющаяся, а просто сочащаяся, на фоне старого дерева почти незаметна.
От стаи палачей, сгрудившейся в нескольких шагах от жертвы, отделилась фигура и с мерзким хихиканьем довершила содеянное, нанеся последний штрих в ужасающей картине плодов ненависти — сдёрнув нижнюю рубашку, чудом державшуюся на бедрах ещё живой монахини, вниз. Открывая на всеобщее обозрение развороченный пулей живот… и девственное лоно Христовой невесты, осквернённое железнодорожным костылём.
Матвеева долго и мучительно рвало. Даже когда всё содержимое его желудка изверглось в пустой цветочный ящик, Степана продолжало выворачивать — желчью и ещё чем-то. Стоя на четвереньках и мотая головой, он долго не мог прийти в себя от ужаса увиденного, осознания полной беспомощности перед лицом совершённого преступления, от собственной слабости и трусости.
На следующий день, проснувшись в своём гостиничном номере, Матвеев не смог вспомнить вчерашние события, недоумевая и теряясь в догадках. Сознание милосердно спрятало от него этот эпизод, казалось — навсегда.
"Но вот экая пакость! Всплыло… в самый неподходящий момент всплыло…"
Матвеева охватила такая тоска, что и высказать её не найдётся слов. Не придумали ещё таких слов, ни в одном известном ему языке, да и в неизвестных, пожалуй, тоже. Тоска одиночества, бессмысленности по-настоящему одинокого существования — от этого чувства хотелось выть, скаля зубы на окружающих, глубоко запрокинув голову назад…
Как волк.
Волк-одиночка…
И сдохнуть так же. Забиться в нору, уходя от вечной погони, — а за загонщиками и гончими дело не станет, — перегрызть себе жилы от тоски и безысходности. Как в том, давнем уже, сне.
— Я прошу предоставить мне отпуск. По состоянию здоровья. На три месяца, — сказав так, Степан положил трубку, не дожидаясь ответа сэра Энтони.
Через полчаса из посольства ушла телеграмма. По адресу: "Шотландия. Поместье Таммел. Леди Фионе Таммел". Текст был краток.
"Я Лиссабоне посольстве. Приезжай, без тебя не могу. Майкл"
Хроника предшествующих событий:
30 декабря 1936 года — Консул Испанской республики в Париже опроверг сообщения о гибели на Саламанкском фронте гражданки Болгарии Екатерины Николовой. Он проинформировал представителей газет, что журналистка была всего лишь ранена шальной пулей на излете и сейчас поправляет свое здоровье в одном из республиканских госпиталей.
31 декабря 1936 года — Приказом Наркома Обороны СССР Маршала Советского Союза К.Е. Ворошилова Экспедиционный Корпус РККА в Испанской республике преобразован в Особую Армейскую Группу. Командование ОАГ в Испанской республике возложено на Командарма 1-го ранга И.Э. Якира. Командарм Якир одновременно назначен Главным Военным Советником СССР при правительстве Испанской республики.
1 января 1937 года — В Великобритании вступает в силу Закон об общественном порядке, запрещающий военизированные политические организации и наделяющий полицию правом запрещать демонстрации и митинги в случае, если они грозят вылиться в беспорядки.
2 января 1937 года — Агентство Гавас со ссылкой на испанские источники передает о смерти австрийской журналистки Кейт фон Кински, последовавшей из-за общего заражения крови.
2 января 1937 года — Заключено англо-итальянское Соглашение о свободе судоходства в Средиземном море.
2. Майкл Гринвуд, Фиона Таммел. Лиссабон, Португальская республика, 30 декабря 1936 года — 2 января 1937 года
Если бы ещё год назад кто-нибудь сказал Фионе, что она бросится через половину Европы, пересаживаясь с поезда на корабль, и с корабля — на самолёт, по первому зову мужчины с которым познакомилась "буквально вчера", она засомневалась бы в душевном здоровье человека, произносящего вслух такой вздор. Подвергать же сомнению свои собственные мысли и поступки было против её правил, а иначе и быть не может в том краю, где она родилась и выросла. Да и положение обязывало. Когда от твоих действий зависит благосостояние доверенных тебе людей, не говоря уже об овцах и лошадях, для сомнений остаётся очень мало места.
"По-моему, я самоуверенная дура… Или влюблена без памяти…"
Впрочем, память ее всё-таки не подвела, так же как и здравый смысл. По крайней мере, дать телеграмму из Парижа она не забыла, а затем ее уже подхватил ветер судьбы: авиалинии между Францией и Португалией действовали вполне исправно…
* * *
В том, что Майкл — "милый Майкл, ужасно забавный в своём смущении и какой-то необъяснимой скованности" — с самой первой встречи не просто обратил внимание, а по-настоящему "положил на неё глаз", леди Фиона знала и нисколько в объективности своего знания не сомневалась. Её опыт общения с мужчинами, был невелик, — в отличие от многих девушек её круга, — и не подкреплялся прямым участием в "процессе". Однако, основанный более на наблюдениях "со стороны" и интуиции, чем на практике, позволял, тем не менее, увидеть, понять и по достоинству оценить все те тонкости и "сложности" в поведении Гринвуда, которые не предполагали двойного толкования.
Неуклюжие комплименты Майкла, постоянное и очень заметное со стороны "одёргивание" себя в попытке сохранить дистанцию, для пристального женского взгляда — во всяком случае, для ее взгляда — были едва ли не открытой книгой… Книгой сказок, если вы понимаете, о чем речь. Полной намёков и "как бы тайн и секретов", возбуждающих готовое "возбудиться" воображение и, что уж там скрывать, дающих обильную пищу жарким девичьим фантазиям.
Конечно, за Фионой уже пытались ухаживать, и неоднократно. Здесь, в Шотландии, в Эдинбурге, где она бывала наездами, и в Европе, куда выезжала несколько раз в год вместе с отцом — везде находились молодые люди, обращавшие пристальное внимание на её красоту… и положение в обществе, легко конвертируемое, чего греха таить, во все еще надежные имперские фунты стерлингов. Как же без этого? Никак.
Сколько ни тверди о свободе и равенстве, о любви, "не признающей сословных рамок", всегда у девушки с титулом "леди" — и предполагаемо хорошим приданным — найдётся больше ухажёров, нежели у сельской простушки или обитательницы больших городов. Но становиться ступенькой на пути в "общество" для какого-нибудь провинциального красавца, Фиона не хотела, трезво понимая, что такого рода "удовлетворённое желание" приведёт ни к чему иному, как к быстрому охлаждению "внезапно вспыхнувшей страсти". И тогда ее брак, как это не раз и не два случалось до нее и продолжает случаться сплошь и рядом, превратится в унылое и, скорее всего, обременительное материально (для неё и её отца) и морально (для нее самой), сожительство с пустым и никчемным дармоедом.
Но Майкл… Хотя он и выглядел как большинство молодых мужчин своего круга, — что делать, если требования моды жестоки, особенно если большую часть времени проводишь в Лондоне, — но вёл он себя совершенно иначе. Майкл был настоящим джентльменом в полном смысле этого слова, но при том — что как знала Фиона, хоть и не часто, но случается, — был умным и великолепно образованным человеком, для которого титул значил много меньше чести и порядочности. А как он смотрел! О, очень часто он смотрел на нее так, что сердце готово было выскочить из груди. Но иногда, в его взгляде появлялось странное, ничем не объяснимое и уж точно неподходящее для мужчины его возраста выражение… Словно внутри молодого здорового и… — да! — красивого мужчины "просыпался" другой — немолодой и усталый, взиравший на Фиону с высоты своего возраста и опыта. В такие мгновения ей хотелось подойти, схватить Майкла за плечи и трясти до тех пор, пока из глаз его не исчезнет это болезненное и какое-то стариковское выражение.
И ещё — временами казалось, что он чего-то боится или о чём-то сожалеет.
"Неужели он боится меня? — думала Фиона, наблюдая за Майклом. — Нет! Не может быть! Скорее, он боится себя самого или того, что случилось в его прошлом. Чего-то страшного и ужасно болезненного…"
Это "страшное" показывалось иногда в его глазах. И тогда… Почти сразу их как бы затягивало влагой едва не проявляющихся слёз… Ох, как в эти мгновения ей хотелось обнять его, утешить, объяснить… Но что она могла ему сказать? Увы, ничего. И порывы приходилось сдерживать, но чего это ей стоило, она не расскажет никому.
Вот и сейчас — ничто не мешало ей обнять Майкла, чудесного, загорелого… и худого как анатомическое пособие. Обнять и повиснуть на крепкой шее "университетского загребного", на глазах у десятков людей — мужчин и женщин — встречающих самолёт на взлётном поле… обнять и повиснуть, услышав:
— Я люблю тебя, Фиона. И хочу, чтобы мы были вместе. Всегда.
И только в этот момент Фиона поняла, что действительно обняла Майкла, повисла на его шее — он был значительно выше нее — и услышала слова, которые мечтает услышать любая женщина… но не от любого мужчины. Впрочем, Майкл был именно тем мужчиной…
* * *
Удивительно, но улицы Лиссабона в эту ночь, самую волшебную и необыкновенную в году, были почти пустынны и обделены праздничной иллюминацией. И только музыка, доносящаяся из редких ресторанов с их освещёнными подъездами, выступала редкими островками Нового года среди необъяснимой обыденности. Но тем лучше. Никто не мог помешать Степану и Фионе идти взявшись за руки и говорить… говорить… Говорить обо всём. Вспоминать детство и юность, учёбу и первые увлечения, и, внезапно найдя общих знакомых, смеяться — счастливо, как могут только влюблённые.
— Майкл, а ты знаешь какие-нибудь стихи? Представляешь, мне никто ни разу не читал стихов… Сама — читала, даже декламировала в пансионе, но ни разу не слышала от мужчины… — Фиона вдруг отпустила руку Матвеева и, встав у него на пути крепко взяла за плечи, глядя прямо в глаза, и ожидая, по-видимому, немедленного ответа.
— Честно говоря, ни разу не задумывался. Школьная и университетская программа… Пожалуй, всё давно из головы вылетело. За ненадобностью… Вот, правда, есть у меня хороший знакомый, но он — француз… если, конечно считать это недостатком… — Степан широко улыбнулся в ответ на задорный смех Фионы.
— Так вот, он знает множество стихов, даже подозреваю, что пишет и сам. Вот для него такой проблемы — что прочесть новогодней ночью любимой девушке — не существует. А я… разве что…
"Майкл, помогай, не веди себя как пассажир! — Матвеев пытался достучаться до Гринвуда как мог. — Я же помню — ты знаешь стихи… ну, хотя бы того же Киплинга!"
И над пустынной улицей, сопровождаемое легкими облачками пара, зазвучало:
Eyes of grey — a sodden quay…
Серые глаза… Восход,
Доски мокрого причала.
Дождь ли? Слёзы ли? Прощанье.
И отходит пароход.
Нашей юности года…
Вера и Надежда? Да -
Пой молитву всех влюблённых:
Любим? Значит навсегда
А теперь уже вспомнил и сам Матвеев… Своей собственной памятью вспомнил, как Витька Федорчук пел эти стихи под гитару в одну из нечастых встреч. И сразу припомнилось, что как только умолк последний аккорд, Олег вдруг сорвался с места и побежал звонить жене, и что-то ласково говорил ей в телефонную трубку… Долго говорил. А сам Степан просто ушёл на кухню, оставив Витьку в одиночестве, и курил там, и старался не плакать.
Чёрные глаза… Молчи!
Шёпот у штурвала длится,
Пена вдоль бортов струится
В блеск тропической ночи.
Южный Крест прозрачней льда,
Снова падает звезда.
Вот молитва всех влюблённых:
Любим? Значит навсегда!
Фиона замерла, словно зачарованная, продолжая сжимать плечи Степана, взгляд её словно бы обратился внутрь себя. Она тихонько и чуть судорожно вздохнула, когда Матвеев подхватил её на руки и понёс, то кружась в ритме вальса, то замирая на несколько секунд на одном месте, чтобы поцеловать. Он нёс её на руках и продолжал декламировать. Голос его набирал силу с каждой строчкой, — или ей это только казалось? — заполнял всё ее тело, проникая в каждую клетку, каждую пору необоримой горячей волной.
Карие глаза — простор,
Степь, бок о бок мчатся кони,
И сердцам в старинном тоне
Вторит топот эхом гор…
И натянута узда,
И в ушах звучит тогда
Вновь молитва всех влюблённых:
Любим? Значит навсегда!
То, что чувствовал сейчас Степан, не поддавалось описаниям. Отбросив к чёртовой матери рефлексию, он нырнул с головой в поток, которому сам же и отворил путь. Казалось, глаза Фионы излучают свет и, поймав отражение своих глаз в её зрачках, Матвеев внезапно увидел, что и сам он окружён мерцающим ореолом. И от этого ему стало легко. Легко и радостно, так, как, пожалуй, не было никогда в жизни. А если и было, то не с ним и не сейчас.
Синие глаза… Холмы
Серебрятся лунным светом,
И дрожит индийским летом
Вальс, манящий в гущу тьмы.
— Офицеры… Мейбл… Когда?
Колдовство, вино, молчанье,
Эта искренность признанья -
Любим? Значит навсегда!
Матвеев не остановился, даже когда у них на пути возник, вынырнувший внезапно из какой-то подворотни, жандармский патруль — офицер и два рядовых. Видно, привлечённые громкой речью на иностранном языке, жандармы решили ради порядка полюбопытствовать: "А кто это там шумит среди ночи?" Однако стоило взглядам офицера и Степана встретиться, как готовый было вырваться окрик "выдохся", что называется, на полпути. Жандарм неожиданно смутился, махнул рукой подчинённым, и внезапно взял под козырёк. Лишь через несколько мгновений, в спину удаляющимся по улице Матвееву и Фионе донеслось — сказанное на выдохе и с неподдельным восхищением:
— Os ingleses… louco!
Да… Но жизнь взглянула хмуро,
Сжальтесь надо мной: ведь вот -
Весь в долгах перед Амуром
Я — четырежды банкрот!
И моя ли в том вина?
Если б снова хоть одна
Улыбнулась благосклонно,
Я бы сорок раз тогда
Спел молитву всех влюблённых:
Любим? Значит — навсегда…
Он так и нёс её на руках, читая стихи Киплинга, Теннисона и ещё бог знает чьи. Сейчас поэтические строки всплывали в его английской памяти совершенно естественно и легко. И он шел, выравнивая шаг в такт стихотворному ритму, и нес на руках любимую женщину, совершенно не обращая внимания на взгляды случайных прохожих — полные непонимания, осуждения, но и нередко — доброй зависти и восторга. А потом, совершенно "вдруг" они оказались перед дверью номера, и никто — ни он, ни она, — кажется, не помнили, как прошли мимо портье, и откуда в руках у Степана оказался ключ, висящий на огромной деревянной груше. И значит, следующим номером программы стало отпирание замка с женщиной на руках и губами, занятыми поцелуем…
* * *
Звонок телефона раздался, как это обычно бывает, в самый неподходящий момент. Степан осторожно, стараясь не потревожить обнимавшую его Фиону, повернулся к столику у кровати и взглянул на часы.
"И какая сволочь будит человека в шестнадцать часов утра первого января?" — в голову не пришло ничего иного, кроме цитаты из "ну, очень бородатого" анекдота. Однако хочешь, не хочешь, а надо вставать. К тому же, на календаре уже второе число. Второе января 1937 года…
"Надеюсь, у того, кто осмелился нас потревожить, есть весьма веские причины, иначе… Мелкое хулиганство не должно остаться безнаказанным".
Телефон не унимался. К счастью, аппарат был вполне современным, и громкость его зуммера поддавалась регулировке, что и было проделано Степаном сегодня ночью, когда они с Фионой вернулись в номер отеля.
"Как чувствовал… Вот же настырные! И явно это звонят не господа с Rua de Sao Bernardo".
— Господин Гринвуд? — голос, искажённый мембраной, звучал незнакомо.
"И что тут сердиться, — вздохнул про себя Матвеев, — чай не в пустыне живём".
— Слушаю вас внимательно…
— Извините, что побеспокоил вас в неурочный час, но, похоже, быть мне богатым…
"А вот теперь — узнал… Витька, чёрт неугомонный, не спится ему у себя… Кстати, а где он сейчас? И, самое главное — как его сейчас зовут? А, вспомнил!"
— А вот это, любезный месье Поль, зависит исключительно от вас и только от вас.
"А теперь, когда обмен обязательными поклонами и любезностями завершён, выкладывай, какого хрена тебе от меня нужно…" — подумал Степан, но вслух был сама любезность:
— Я сейчас немного занят, будет ли вам удобно продолжить разговор через три четверти часа?
— Я сам хотел предложить то же самое… Куда перезвонить?
"Ох, ну и задачки ты задаешь не выспавшимся людям!"
— Записывайте номер…
Продиктованный Матвеевым номер принадлежал небольшому ресторану на Rua Saraiva de Carvalho недалеко от Hotel da Estrela, где Степан снял номер, и Федорчуку он, скорее всего, был уже известен, но правила игры навязывали некие условности. На адрес ресторана должна была приходить вся корреспонденция для Майкла Мэтью Гринвуда в период его пребывания в столице Португалии.
"Связь — это жизнь!"
Простая до банальности сентенция, возведённая в ранг категорического императива, заставила Степана на второй день по приезде в Лиссабон отправить в несколько адресов, обговоренных с Олегом и Виктором в качестве "почтовых ящиков", телеграммы с указанием названия "своего" отеля, номера апартаментов и телефона, а также резервного канала связи — в упомянутом ресторане.
Жить даже не двойной — Матвеева и Гринвуда — а тройной жизнью, ибо личность Гринвуда имела две взаимоисключающие ипостаси: британского журналиста и шпиона, и руководителя "международной террористической группировки", как грустно пошутил однажды Витя, передавая контакты своих "волков" Степану, временами становилось практически невыносимо. Спасало только распределение мыслей — по полочкам и ящичкам. Как в картотеке. Не хочешь — не открывай, а настала нужда — хрен закроешь. Пока роль не отыграна, и дело не закончено. Как сейчас, когда настала пора закрыть ящичек "джентльмена и… джентльмена", ибо шпионство — занятие по большому счёту предосудительное для потомка британских аристократов.
Степан положил на рычаги телефона давно уже безмолвную трубку, нашарил на столике пачку сигарет, ловко, — привычным щелчком, — выбросил одну, поймал её губами и прикурил от массивной настольной зажигалки.
От послесонной расслабленности не осталось и следа.
"Кончился отпуск, — обречённо подумал он, глядя на раскинувшуюся в постели Фиону — труба зовёт, мать её за ногу. А как хорошо всё начиналось…"
Нищему собраться — только подпоясаться, а каково обеспеченному и считающему себя представителем высшего общества мужчине? На сборы и приведение себя в относительный порядок ушло почти полчаса. Тщательно выбрав сорочку с высоким стоячим воротничком, способным прикрыть несколько предательских синяков и царапин на шее, и повязав подходящий случаю галстук, Матвеев склонился над спящей Фионой.
Глаза его, помимо воли, затянула влажная пелена. С трудом сдерживая себя, Степан легко прикоснулся губами к плечу спящей женщины.
"Прости, любимая, так нужно. Дела. И, подозреваю, что не в последний раз…"
* * *
Степан говорил с Виктором по-польски, так, из чистой паранойи, тем более что вероятность прослушивания линии, да хотя бы той же PVDE представлялась, даже теоретически, минимальной. Федорчук польский понимал, но отвечал по-русски.
— Привет, Раймонд! Что за пожар во время наводнения? — недовольства в голосе Матвеева не было, что и понятно: если друг выдёргивает тебя из объятий любимой женщины, да еще и во время посленовогоднего "отходняка", значит, на то есть более чем веские основания. Но вставить лёгкую "шпильку", восходящую к общему "культурному наследию", он упустить случая просто не мог.
— Дело плохо, Майкл, — судя по всему, Витька вообще не обратил внимания на язвительное обращение — в новостях… по радио сообщили… в общем… Кисси погибла… на Рождество… в Испании… где-то под Саламанкой.
Новость, буквально через силу вытолкнутая Федорчуком в телефонную трубку, оглушила. Если бы Матвеев уже не сидел перед телефоном в задней комнате ресторана, то точно опустился бы с размаху на шаткий "венский" стул. Вот так, без предисловий… Мокрым веслом по роже…
— Насколько можно доверять этой информации? — внезапно севшим до сиплого шепота голосом переспросил Степан. — Я тебя спрашиваю!
Хотелось орать в голос на ни в чём не повинного Виктора. Топать ногами и швырять подвернувшиеся под руку тяжёлые предметы.
"Гонец с дурными вестями повинен смерти".
Матвеев на мгновение утратил самоконтроль, что случалось с ним крайне редко, хотя и случалось… Когда погибла Наталья, он готов был пойти на всё, лишь бы отомстить водителю-убийце, и только вмешательство друзей удержало его от совершения непоправимого… Он даже пистолет смог тогда достать… Олег с Виктором выбрасывали потом этот пистолет… по частям… по разным мусорным контейнерам… по всему большому Лондону.
"Сеятели…"
Степан несколько минут смотрел на телефонную трубку и чувствовал, как отходит тёмная волна животной ярости, уступая место холодной профессиональной злости. Федорчук благоразумно молчал, пережидая вспышку гнева.
— Подтверждения из других источников, кроме радио, есть? — теперь голос Матвеева звучал ровно, даже подчёркнуто ровно, и холодно.
— Пока нет… газеты… они все пьют из одной лужи, Майкл. Независимых еще, вроде, нет. Праздники всё-таки, да и нахожусь я сейчас не в самом цивилизованном месте, хоть и в центре Европы, — Виктор говорил по существу, не размениваясь на дурацкие вопросы, типа: "Ты в порядке?" — или на ничего не значащие слова ободрения. Лишнее это всё.
"Мы знали, во что ввязывались, и подобный исход прогнозируем для любого из нас… Особенно в той крутой каше, что заварилась здесь… и не без нашей помощи. А вот каково сейчас Олегу, я даже представлять себе не хочу…"
— У нас что-то было завязано на Оль… — Степан осёкся, выругался про себя, и продолжил, как ни в чём не бывало — … на "кузину Кисси"? Если да, то кто может её заменить?
— А это, собственно, уже второй вопрос… — откликнулся из далекого далека Виктор. — Похоже, Майкл, тебе придётся прервать отпуск… Или, нет! Как ты относишься к отдыху в Италии? Активному отдыху? — Федорчук внешне легко подхватил деловой тон друга, хотя, кто знает, чего это ему стоило на самом деле.
— Горные лыжи? — шифр, пусть и примитивный, но непосвящённому человеку, слушающему со стороны, совершенно непонятный.
— Скорее, коллективный санный спорт и обязательная игра в снежки, команда на команду…
"Значит, планировалась какая-то силовая акция, и, не исключено, что со стрельбой".
— Из меня саночник, сам знаешь, аховый… Да и снежки я сто лет уже не кидал, боюсь промахнуться, — содержание фраз слабо соответствовало тому тону, с которым они произносились, но… плевать!
— Тебе доверена почётная обязанность тренера и разработка командной тактики для наших друзей, заявленных на мероприятие. Впрочем, ты их знаешь…
— Национальная команда? Или университетская сборная? — "ребята Тибо или Олеговы боевики?"
— На этот раз — сборная. Они будут ждать тебя примерно через неделю в чудном месте, где, вполне возможно, лет через семьдесят пройдёт настоящая Олимпиада.
"Турин? А там-то что нам потребовалось, под задницей у дуче? За шесть дней добраться туда — практически выполнимо, но, учитывая возможности современного транспорта и пограничный контроль, выезжать нужно уже сегодня… Ещё и Фиона…"
— Уважаемый пан Раймонд, а как вы смотрите на то, что я приеду в эти прекрасные места не один, а с дамой? — игра интонациями в разговоре двух друзей могла сказать гораздо больше любого, даже самого изощрённого шифра. — "Бросить сейчас Фиону, значит, потерять её… Возможно — навсегда. А вот хрен!"
— Надеюсь, дорогой Майкл, вы не хотите приобщить её к зимним видам спорта? — и эту подачу Виктор подхватил на лету, но сдержать недоумения не смог, — "ты, что, с ума сошёл, какую-то левую бабу туда тащить?"
— И не надейтесь! Думаю, для юной леди найдётся более благопристойное и менее травматичное занятие, нежели грубые развлечения мужчин. Да и она сама вряд ли захочет… — "всё я понимаю, но постараюсь не впутывать Фиону в наши игры, по крайней мере — пока".
— Значит, договорились? Через неделю в Италии? — "ты всё правильно запомнил?"
— Конечно, договорились! Тем более что мне стоит развеяться по-настоящему, а без перемены климата это вряд ли получится. — "Да запомнил я всё! Точно, своей смертью не помру с нашими-то играми…" — Пришли мне только телеграмму с деталями… на обычный адрес.
Это называлось "Подробности письмом… на главпочтампт… в данном случае, на местный главпочтампт…"
— Тогда, до свидания, Майкл!
— Do vidzenia, Raimond!