Когда царевич показался на паперти церкви Успения, его суровое лицо устрашило собравшихся богомольцев. Москвитяне были напуганы приготовлениями к новым казням. Они знали, что на торговой площади города и прилегающих к ней улицах были поставлены виселицы. На перекладинах висел огромный котёл. В конце площади стояли столбы с цепями, и между ними в эти часы сооружался костёр. В стороне высилась дыба в окружении орудий пыток.

Не надо было иметь богатое воображение, чтобы представить себе это зрелище преисподней с адскими муками людей ещё при их жизни. Москва в иные дни бывала похожа на застенок.

Не по себе было, видно, и царевичу. Он прибавил прыти своему коню, чтобы быстрее проскочить мимо страшного места. За ним поспешал и Фёдор. Но конь его вдруг упёрся, заржал, словно чуя недоброе, и долго так упрямился. Поэтому Фёдор несколько отстал от царевича, нагнав его уже у заставы. Улицы, которыми они проскакали, были пусты: люди прятались по домам.

Впереди лежала дорога, ведущая к святилищу Троице-Сергиевой лавры, она же вела и в город-вертеп — Александровскую слободу, куда спешили наши путники. Там был и царский двор, где больной Никита Романович ожидал возвращения сына.

Лихой аргамак под царевичем нёсся так лихо, что было слышно, как он грудью рассекает воздух. Оба они, и царевич, и Фёдор Захарьин, любили быструю езду, когда кажется, что не на коне скачешь, а несёшься по воздуху и в теле лёгкость и сила.

Вот уже проскочили монастырские угодья, что тянулись вдоль Москвы-реки; и сам монастырь остался позади. Всадники свернули на дорогу, которая недавно была проложена через дремучий лес — ради краткости пути. В лесу было темно, и не вдруг можно было понять — то ли зверь ломает кусты, то ли пробирается сквозь чащу человек. Присмотревшись, Фёдор разглядел острым отроческим оком, что их, видно, испугались мужики, дравшие лыко. Неподалёку были разбросаны мотки белых древесных нитей. Послышался тихий говор:

   — Не боись. Сказываю тебе, не боись. То не люди царёвы. Чёрные вороны ныне на Москву слетелись. А это — бояре добрые.

В придорожном посаде путники остановились напоить лошадей. Боярин велел слугам накрыть стол. От долгой скачки и тяжких впечатлений в Москве Фёдор казался усталым.

   — Ты никак сомлел? — насмешливо спросил царевич.

   — Невмочь тебе с царевичем тягаться... — поддержал высокомерный тон царевича стременной.

Фёдор не понимал, что с ним. Вытер пот с лица рукавом золочёного кафтана. Продолжая наблюдать за ним, царевич протянул ему чашу с вином. Опорожнив чашу, Фёдор почувствовал, как силы возвращаются к нему. Царевич выглядел по-прежнему угрюмым и держался высокомерно. Им владела какая-то забота, и Фёдору показалось, что он хочет поговорить с ним. Тут к царевичу подошёл боярин и, поклонившись, просил пройти в хоромы, ежели державной милости угодно отдохнуть.

Слуги помогли царевичу снять кафтан и сапоги. Фёдор разделся сам. И вот они уже растянулись на пуховых постелях и тихо беседуют.

   — Ты, Фёдор, навык в древней истории, — начал царевич, заложив руки за голову. — Скажи, бывало от миру в благочестивых державах, чтобы святители указывали властительным князьям и царям в мирских делах? Чтобы отказывали им в благословении?

   — Видно, что нет, — ответил Фёдор, понимая, какого ответа ожидает от него царевич.

Тот пристально глянул на него сбоку. Подозрительный, подобно Иоанну, и столь же скорый на суд, сказал:

   — Сдаётся мне, ты мирволишь мятежному чернецу.

   — Нет-нет, царевич, не о том моя тоска... Отец болен...

Фёдор смолк на полуслове. Мог ли он позволить себе быть откровенным с царевичем? Ему было не по себе от своего лукавства. Так ведь и царевич лукавил с ним. Или он не знал древней истории? Или сам же не вспоминал о преподобном Мартиниане Белозерском? Или не читали они вместе «Книгу летописную Русской земли»? Или, молясь у Живоначальной Троицы в Сергиевом монастыре, не говорили о Мартиниане, шестом игумене святой обители после Сергия-чудотворца? Да и случай с ним был памятный. Это было время княжения Василия Тёмного. Князь послал к Мартиниану с просьбой, дабы он возвратил к нему боярина, отъехавшего от него к тверскому великому князю. Когда преподобный вернул беглеца, Василий Тёмный, не сдержав мстительной ярости, велел заковать его в цепи и кинуть в темницу. Разгневанный и опечаленный Мартиниан поехал к великому князю. Войдя к нему и помолившись Богу, он сказал: «Так ли праведно ты, самодержавный князь, научился судить? Почто душу мою грешную продал и послал в ад? Почто боярина, душой моей призванного, повелел заковать и слово своё нарушил? Не будет моего благословения ни на тебе, ни на твоём великом княжении!»

Не убоялся игумен князя и не только обличил его, а и запрет на благословение наложил. И князь не прогневался на него, не возмутился, но подумал: «Виноват я перед Богом, согрешил, нарушил слово своё». А с боярина в тот же день опалу снял, и вотчину ему дал, и приблизил к себе.

Но как напомнить царевичу о праведном смирении великого князя Василия Тёмного? Опасался Фёдор опечалить царевича, вызвать его досаду.

И снова дорога и быстрая езда. Ближе и ближе слобода, ставшая для Фёдора вторым домом. Вот замелькали её крыши, словно бы самим лукавым цветисто украшенные... Там, в одном из теремов, дожидается его возвращения отец. Открыть ли ему всё, что было между царём и Филиппом в соборе, или утаить, дабы душа его была покойна?

У самого Фёдора на душе смутно. Не по силам отроку эти тяжкие вопросы. И, подъезжая к слободе, он с чувством облегчения отдался на волю живым впечатлениям.

Сколь же пестры толпы людей, бредущих на богомолье в лавру. Не оторвать взгляда от скоморохов с гудками, балалайками и свистульками. То-то привольная у них жизнь! Опричники не трогают их и задерживают бег коней, чтобы посмеяться. Один скоморох что-то поёт, играя на волынке. Фёдор прислушивается.

Что такое? Почему «невольная сторона»? Опричник хмурится. Явно дьявольская игра слов настораживает его. Слово «слобода» значит «свобода». Отчего же «невольная сторона»? Он подступил к скомороху с волынкой. Но тот понял его и запел весёлую частушку:

Дивясь находчивости скомороха, опричник хохотнул и отъехал в сторону. Фёдор бросил скомороху деньгу. Хотя что ему эта мелочь. Ночью скоморохи вместе с разбойниками ограбят обоз. Вот где они поживятся!

...Матушка первой увидела из окна Фёдора, въехавшего во двор. Перекрестилась, вознося благодарение Пресвятой Богородице. Москва, куда он ездил, казалась ей страшнее Александровской слободы. Выбежала навстречу в сени, кинулась на грудь, тоненькая, словно девочка, маленькая. После казни родителя Иоанном она так и не пришла в себя, жила, каждый день ожидая беды.

   — Чтой-то щёки у тебя горят... И лоб горячий.

Она приказала сенной девушке приготовить липовый цвет. Велела накрыть стол в покоях Никиты Романовича и сама кинулась к супругу с радостной вестью, опережая сына.

Никита Романович выпаривал недуг на горячей лежанке, хотя дни стояли тёплые. Сына встретил взглядом ещё у самой двери. Его встревожило, что Фёдор вошёл понурив голову. Романов-старший, отец четверых сыновей, с тревогой думал, что горе земли не обходит ныне и молодых. Но судьба старшего, Фёдора, тревожила его более других. Он скрывал эту тревогу от супруги и сердился, видя на её лице слёзы, унимал её чрезмерную заботливость и любил вспоминать слова Евангелия от Матфея: «...не заботьтесь о завтрашнем дне, ибо завтрашний сам будет заботиться о своём: довольно для каждого дня своей заботы».

Но лукавил Никита Романович перед своей супругой: завтрашний день не только заботил его, но и тревожил.

Фёдор опустился на колени перед изразцовой лежанкой, расписанной цветами и птицами, поцеловал руку отца.

   — Говори, сын мой, что повидал на матушке-Москве, с чем ныне приехал?

Фёдор рассказал о том, что было в Успенском соборе между царём и святителем.

   — Вишь, притча какая бывает, — растерянно произнёс Никита Романович. И, помолчав, добавил: — Хоть Филипп и владыка наш духовный, да не должен он так перечить государю на виду у всех...

Фёдору снова пришёл на память святой Мартиниан Белозерский. Он обличал великого князя, однако не при народе.

От Никиты Романовича не укрылись следы раздумий на лице сына. Он взял себе за правило не лукавить с сыном и не обходить стороной острые вопросы. Некогда он и сам указал Фёдору на слова из Писания: «Муж обличающий лучше льстящего».

   — А царевич Иван не толковал с тобой дорогой о бедственном деле?

   — Толковал и, паче того, серчал на меня.

Фёдор рассказал о том, что было между ними. Никита Романович призадумался.

   — Сыщи, сын мой, в шкафу «Послания старца Филофея» и найди его послание великому князю Василию.

Фёдор принёс тяжёлую книгу посланий знаменитого псковского игумена, открыл нужную страницу.

   — Читай после слов: «Увы, как долго терпит милостивый наш Господь, нас не судя».

Найдя нужное место, Фёдор стал читать:

   — «Всё это я написал, много и горько рыдая, и сам я, окаянный, полон грехов, но боюсь и молчать, подобно рабу, что скрыл свой талант. Ибо я грешен и недостоин во всём и невежда в премудрости, но ведь и бессловесная валаамова ослица разумного поучала, и скотина пророка наставляла, так и ты не зазри о том, благочестивый царь, что дерзнул я писать твоему величеству».

   — Видишь, сын, и прежде не один только святой Мартиниан обличал, но и старец-игумен Филофей.

Заметив, как вспыхнули глаза сына, Никита Романович решил дать остуду его порыву, отличавшему от века всех правдолюбцев. Припомнилось, как ещё в детстве Фёдор сказал ему: «Батюшка, или велишь мне в неправде жить?»

Посмеялись тогда они с матушкой над его словами, но с той поры оба избегали прямых укоров сыну за оплошки. Вот и теперь как остеречь его?

   — Так было, сын мой, но не таково ныне. Филипп творит наперекор державе. Рассуди сам, какая смута начнётся в ней, ежели царю станут указывать да поучать... Или не понимает Филипп, что царь хоть и грозен, но самим Богом поставлен государить над нами?

   — Царь ли правит нами? А ежели царь, то пошто такая воля опричникам дана? Сдаётся мне, отец, что ныне всё свершается по Писанию: «Но теперь ваше время и власть тьмы...»

Слушая сына, Никита Романович думал: «Видно, моя вина в том, что мой сын стал много себе в голову брать». Любуясь им — истый Захарьин! — Никита Романович спросил:

   — Помнишь, Федюня, как гусляр сказывал былину о Добрыне Никитиче и слова матушки?

Так оно и ныне, сын мой: опасно довериться раздолью-то широкому. И мой совет тебе: поди повинись перед царевичем Иваном, дабы не был гневен на тебя.

Всё дальнейшее совершилось с неожиданной быстротой. Фёдор начал глотать воздух, как если бы ему не хватало дыхания. Голова упала на грудь. Никита Романович испуганно крикнул людей, слез с лежанки, стал тереть побелевшие щёки сына. Вбежала мать. Но Фёдор к этому времени очнулся. Отец дал ему вина. Боярыня причитала:

   — Ох, Микита Романович, умучил ты речами мудрыми дитя наше любезное!

Она увела сына, хотя Никита Романович собирался посидеть с ним за столом. Редко противилась Прасковья Александровна воле супруга, но на этот раз, видимо, подчинилась материнскому чутью и вовремя прекратила их разговор.