Готовясь идти на Новгород, Иоанн велел царевичу ехать вперёд, во всём накрепко разузнавать и разведывать, нет ли где какой измены. Однако послушный сын своего державного родителя имел свои задумки и затеи. Он спешил приехать пораньше в Тверь, дабы попировать на свадьбе в доме боярина Акиндиева, женившего своего сына Андрея, с которым царевич находился в приятельстве.

Царевич Иван и Фёдор, освежённые декабрьским морозцем, стали беседовать.

   — Ты не имей более никаких дел с малым, — начал царевич. Так меж собой они называли малорослого Годунова. — А пуще того не замай его. Или, мыслишь, государь о том не проведает?

   — Ужели Бориска успел пожалобиться?

   — А то! Не замай его более!

   — Ладно. Отдам ему своё нелюбие за его малый рост.

Царевич засмеялся, хлестнул лошадь и поскакал вперёд. А Фёдор обругал про себя Годунова и помчался за царевичем. С этой поры он будет обходить стороной опасного ябедника.

Между тем у боярина всё было готово к приезду почётных гостей. Собрались и чиновные люди, и бояре. Свадебный стол богатыми яствами не уступал московскому. Осушив чару вина, Фёдор незаметно вышел вон. Кружило голову, но морозный воздух быстро освежил его. Он дошёл до городской площади, где в центре трёхлучевой застройки возле церкви Белая Троица толпилось много самого пёстрого люда. Живой и любопытный Фёдор не удержался, оставил знатных гостей, чтобы посмотреть на город.

Чудное зрелище открылось ему. Белая Троица, устремив ввысь узорчатые кокошники, была подобна освещённому солнцем светлому облаку с замысловатыми очертаниями, и воздух над нею лучезарно струился тоненькими, вытянутыми к небу струйками. Вспомнив слова матушки, Фёдор представил себе, что такими струйками восходят к Богу молитвы верующих, и ему самому тоже хотелось молиться. На душе было тревожно. Ладно ли он сделал, что вопреки воле родителя поехал с царевичем? И ладно ли он теперь сотворил, покинув свадебный стол? И пригоже ли ему быть на чужой свадьбе? Лица незнакомые. А царевич нехорош и много пьёт. Взгляд тяжёлый, губы язвит недобрая усмешка, словно он что-то затеял.

Тем временем на площади началась суматоха. Не ведая о её причине, Фёдор вернулся за свадебный стол. Царевич казался возбуждённым. Взгляды гостей были опущены. Боярышня-невеста была очень бледна, а жених неспокоен.

А случилось в отсутствие Фёдора нечто неожиданное, не ко свадебному чину. К царевичу приблизился царский гонец и сказал ему, что государь по дороге в Тверь разорил Клин, а жителей его сгубил. Узнав о том, тверичи кинулись кто куда.

   — Вели их остановить! Скажи, государь, слово царское!

Гонец произнёс эти слова, склонившись перед царевичем в низком поклоне.

   — Эй, воевода! Или не слышишь? Вели поставить рогатки на всех улицах! Вели всем тверичам встречать царя с хлебом-солью! Кто станет говорить, что государь немилостив и казнит людей, то отвечать: государь милостив, а лихих людей везде казнят. А про клинчан государь сыскал, что они мыслили над ним и над его землёю лихо и что меж бояр свары делают. И государь волен в своих людях: добрых жалует, а лихих казнит.

И, обратившись к хозяину, царевич крикнул:

   — Эй, боярин, зови скоморохов и гусляров!

Двери отворились, и в просторную палату на свадебный пир ввалились бедно одетые люди в армяках и сильно изношенных кафтанах. Это были скоморохи. Они внесли с собой морозные запахи, смешанные с запахами пота, сухих трав и лошадиного стойла. Их голодные глаза скользили по богатому столу.

Слуга поднёс им ковш вина, к которому они поочерёдно прикладывались, и каждый прижимал к груди единственную драгоценность: одни — самодельные гусли, другие — рожки и погудошники. Утолив жажду, артисты обратили к хозяину неуверенно-вопросительные взоры, по губам расползлись приветливые улыбки. Старшим среди скоморохов был самый старый. Он и повернулся к царевичу:

   — Дозволь спросить у твоей царской милости, о чём велишь сказывать — о старине ли дальней...

   — Тебе ли, седой лис, смущать честной люд лживыми байками! — гневно перебил его царевич. — Али ты не слыхивал про славные деяния благоверного государя нашего, царя всея Руси Ивана Васильевича?

   — Как не слыхивал? От века славен наш царь-батюшка делами многотрудными...

Старый гусляр немного помолчал, будто споткнулся на слове, и продолжил:

   — И не токмо делами многотрудными, но и грозой своего праведного гнева на своих подданных. Не одно токмо простонародье живёт перед ним в страхе, но и бояре многие, и ближники его...

Седой гусляр пристально смотрел на царевича, словно желая понять, что ему нужно, потом положил пальцы на струны и запел. В песне говорилось о том, как Никита Романович спас от верной смерти царевича Фёдора, своего родного племянника и крёстного сына, которому уготовил её Малюта Скуратов — по воле самого царя. Гости слушали молча, испуганно. Царевич казался бледным, безжизненным.

Внезапно царевич оборвал певца и грозно повернулся к хозяину терема.

   — Так-то ты бережёшь честь царскую! За это примешь позорную смерть на плахе со своим скоморохом!

Испуганный боярин стал на колени перед царевичем.

   — Благоверный, всемилостивый государь, отдай мне мою вину, прости холопа твоего! А скомороха я сам накажу!

   — Эй, дворецкий, вели страже схватить его!

Но гнев царевича не унялся. Эта дьявольская песня словно бы пророчила его собственную судьбу. Как посмел скоморох вывести наружу запретное, тайное: страшный родительский гнев царя против своего семени...

Царевич Иван едва сдержал порыв снести певцу голову саблей. И, может быть, если бы певец упал перед ним ниц, он сделал бы это. Но певец с достоинством поклонился и начал говорить:

   — Государь, ты волен меня казнить, но дозволь молвить слово ответное. Господь всякому судил своё: тебе, государь, царевать, мне, недостойному скомороху, песни складывать. И уж так повелось исстари, что во всякой песне есть своя быль. Не гневайся, государь, на убогих скоморохов!

Правдивая речь гусляра в другое время понравилась бы царевичу, но не теперь, когда недостойный скоморох посмел недобрым словом отозваться о делах великого государя.

   — Вы что стоите? В темницу его! Отрезать его недостойный язык!

Слуги царевича кинулись к певцу, но в эту минуту в свадебную палату с шумом ворвались опричники в чёрных одеждах. Гости тотчас же выскочили из-за столов, кинулись к дверям. Раздался звон сабель, и полетели боярские головы. Вину не спрашивали, к ответу не призывали... Разбойничья орда не привыкла церемониться со своей жертвой. Пол боярской палаты обагрился кровью. Кто не успел спрятаться под стол, был посечен, и уже не имело значения, кого посекли.

Не дай Бог оказаться во власти этой жестокой неистовой силы! Запятнал себящевинной кровью и царевич. Он снёс голову боярину, хозяину богатого терема, где только что шумела свадьба.

Так свадебный пир окончился пиром кровавым. Спастись удалось немногим.

...Фёдор, сидевший недалеко от двери, выскользнул первым. За спиной слышал грозный рык царевича, напоминавший его державного родителя, и удар его сабли. Фёдор бежал по направлению к пологому спуску реки, думая найти там лодку, чтобы удалиться на ней от опасного места. Мысли неслись беспорядочно. В ушах стояли дикие крики, женский визг и рык царевича. Оглянувшись, он увидел, как над городом подымались всплески огня. Пламенем и дымом был охвачен боярский терем, где ещё недавно праздновали свадьбу. Мелькнула пугливая мысль: «А ежели дознаются, где чаял укрыться, и настигнут?»

Никогда прежде он так жарко не молился: «Боже, прости мои прегрешения и паче всего мою вину перед родителем, что ослушался его! Не за грех ли сей был подвигнут внимать глумливой песне скомороха о моём родителе?» В ушах, словно в наказание ему, звучали ругательства, кои будто бы источались из уст самого царя: «курва», «седой пёс»... Но ежели царь и ругался на Никиту Романовича — прости его Господи! — отколь сие ведомо гнусному скомороху? И потто ему дана воля изрыгать скверные слова на царёва шурина и первого боярина?

Не успел, однако, Фёдор свернуть к реке, как его нагнал стременной царевича и велел садиться на лошадь и торопиться к нему.

В поспешном исчезновении Фёдора царевич увидел не страх перед опричниками, а гнев против боярина Акиндиева и скомороха, глумившегося над благоверным государем. Оттого он и был ласков со своим брательником, терпел его хмурое молчание. Сам и заговорил первым, едва миновали заставу:

   — Тверичи искони мешали московским князьям утвердиться на своей московской вотчине. Бог гордым противится...

Он оглянулся, проверяя впечатление для верности. В Твери полыхали пожары. На берегу Волги, в том месте, где некогда стояли корабли Афанасия Никитина, теперь лежали посеченные опричниками люди, несчастные потомки сподвижников и современников героического путешественника, которым не удалось спастись бегством.

Царевич был весёлый, пока не повстречали у дороги странника. На нём была рваная пестрядинная рубаха, едва прикрывавшая лохмотьями тело, на груди висела тяжёлая цепь, обёрнутая три раза вокруг шеи. Это был юродивый.

Царевич сошёл с коня и, поклонившись ему, произнёс:

   — Благослови, человек Божий!

   — Отыди, душегубец! От тебя кровью пахнет. Сыроядец, зверь плотоядный! Как тебя земля держит!

   — Благослови, юрод! Господь да простит наши грехи.

Юродивый три раза постучал посохом о землю и гневно ответил:

   — Простит ли Господь сатану и дела сатанинские! Да будет вовек на тебе проклятие Божие вместе с воинами твоими! Да разразится над тобой гнев Божий!

От этих слов многие вздрогнули. Фёдора трясло. Ещё минута, и с ним случился бы нервный припадок. Но царевич зло выругался и быстро вскочил на коня. Войско тронулось в путь. Скакали быстро, так что к вечеру подъезжали к Новгороду.

Фёдор знал, что благодаря торговле и удачному местоположению Новгород был самым богатым, обширным и благолепным городом Северо-Восточной Руси, что московские цари испокон веков не любили Новгород. Сердце Фёдора сжималось от тяжких предчувствий. Озёрное раздолье и красота вечернего заката понемногу уняли его тоску. Авось всё обойдётся миром. Вот уже показались розовевшие на солнце древние храмы Новгорода.

Первой величественно выступала София — хранительница и вестница седой старины, построенная сыном Ярослава Мудрого, князем Владимиром. За нею высились огромный Георгиевский собор и церковь Рождества, а далее празднично, словно встречали дорогих гостей, золотились маковки церквей — Благовещения, Спаса-на-Нередице, Феодора Стратилата.

Всадники въезжали в город со стороны озера Ильмень. Оно голубело в невысоких берегах, и только приблизившись к нему, можно было увидеть, что по краям озеро покрылось белой кружевной кромкой льда, спокойно дожидаясь, пока студёная зима скуёт его. А широкий Волхов, вытекающий из озера, зима ещё не тронула. Он плавно нёс свои воды, будто гордясь тем, что течёт мимо славного Новгорода.