Узнав, что сватовство Иоанна к англичанке не состоялось, многие вздохнули с облегчением. Расчёта царя на то, что Англия пойдёт на союз с Русью и втянется в войну с поляками и шведами, никто всерьёз не принимал. Зато многие справедливо опасались, что английские торговые люди будут чинить «тесноту» русским купцам и сократят торговый оборот Московии с другими странами. Примеры тому уже были. Всё это немало способствовало начавшемуся оскудению русского государства. Финский залив находился теперь в руках шведов, и Нарвская пристань была закрыта с его стороны. Сухопутное сообщение с Западом через Смоленск и Полоцк также было пресечено по случаю войны с Польшей. Как изволите торговать, русичи? Контрабандой, окольными дорогами? И чему тогда удивляться, что суда, вывозившие пеньку и лен, простаивали в гавани, а чаны с салом и ящики да мешки с воском, кожами и прочими товарами застревали на таможнях либо бездействовали на попутных прогонах! Следствием такого упадка торговли было оскудение государственной казны и многих частных лиц.

К этому следует добавить и неполадки в землевладении, притеснение царём знатных земцев, которые были искони крупными землевладельцами. Иоанн перетасовал большие земельные наделы, точно карты, либо урезал их в пользу служилого люда, разорил монастырские угодья, также дававшие немалые доходы, а во время неурожая кормившие голодных людей. Всё это вместе привело к общему обеднению, тесноте и разжиганию взаимной злобы. Особенно тяжёлым было положение крестьян, попавших в зависимость от мелких землевладельцев, которых по воле царя расплодилось великое множество. Пленным из Лифляндии он дал поместья и земли, а пришлых людей сделал дворянами. Эти пришлые становились самыми жестокими эксплуататорами. Крестьяне бежали от них к прежним хозяевам — боярам, и это усиливало смуту, разжигало ненависть военно-служилого сословия к московской знати. Не менее страдали от новых русских хозяев и города: посадских людей выживали из усадеб и насиженных гнёзд. Новички проникали и в приказы, намереваясь подчинить себе законы. Воеводы разрешали ратным людям буйствовать на русской земле.

Этой стихии вседозволенности бессилен был положить предел и сам царь. Лишённые наследственных угодий и прав дворяне и посадские поселенцы страдали, как и торговые люди, и многие обездоленные либо бежали за рубеж, либо подавались в вольные казаки, либо собирались в шайки и разбойничали на дорогах. Судебный «правёж», когда провинившихся наказывали на Ивановской площади батогами или плетьми и нередко забивали до смерти, не способствовал наведению порядка и очищению нравов.

Фёдор Романов, с недавней поры заживший собственным домом, должен был в полной мере испытать на себе все тяготы переживаемого времени. Поселившиеся по соседству с его угодьями царские выдвиженцы из военнослужилого сословия досаждали ему всеми способами: то добрый клин земли отхватят, то крестьян к себе сманят в самый разгар полевых работ, то затеют бесчинствовать в его поместье либо самовольно рубить деревья в его лесу. Не раз Фёдор думал с горечью, что ему приходится расплачиваться за политику, какую в поддержку царя проводил отец, Никита Романович. Притесняли «княжат» в пользу служилых людей, и вот чем это обернулось. А бояре, вместо того чтобы дружно держаться вместе, тягались между собою о местах, заводили свары.

Приближалась весна, и надо было думать, где найти кузнеца — прежний недавно умер, и кем заменить сеятелей, коих сманил к себе бравый воевода из соседней волости. Москва населена воровскими людьми. Они, случалось, и нанимались на работу, но от них сплошной урон. И красть научились так ловко, что не уследить. Наловчились тёмной ночью перебрасывать краденое добро через забор своим людям, караулившим на ту пору. Мошенничество становилось повсеместным. Никогда прежде не сталкивался Фёдор с такой шаткостью в людях и ненадёжностью. Надо было следить и за казначеем. И за приказчиком. Думаешь найти в них правду, смотришь — свернули на кривду. И каждый норовит разбогатеть, обзавестись поместьем, пробиться среди прочих, заявить о себе. Силёнок маловато, но всё равно пыжится, завидует, разгуливает большим барином, а норовит стянуть, что худо лежит. Иные не выдерживали этой борьбы за превосходство над ближними, становились жертвой спиртного либо ударялись в мошенничество. Фёдора всегда поражало, как много любителей выдвинуться даже среди простого люда, иные из них не были лишены ума и достоинства. И однажды случай послал ему человека, которому суждено было сыграть заметную роль в его судьбе.

Стояли мартовские морозы. На подворье собралось много пришлых людей. Они нанимались на работу. С каждым из них должен был особо беседовать приказчик, но его не было. Фёдор выглянул из окна, и в глаза ему бросился средних лет мужик в поношенном жупане и высокой шапке из барашка. Он был далеко не стар, среднего роста, широкоплечий и обращал на себя внимание острой приглядкой к окружающему и независимым видом. Слышно было, как он громко сказал проходившему мимо слуге:

   — Спроси там, до коих пор нам тут стоять. Напомни про нас...

Фёдор велел слуге привести к нему этого мужика. Когда он вошёл, можно было заметить, что он не ожидал такой чести. Это не помешало ему смело взглянуть на боярина, затем внимательно оглядеть его кабинет, и всё это с таким видом, словно ему не в диковинку видеть боярское дородство и роскошь убранства.

   — Пришлый?

   — Ты верно угадал, боярин.

   — Приехал искать в Москве работу?

Большие серые глаза мужика слегка сощурились. Он ответил, явно лукавя, но не теряя важного вида:

   — Царя захотел посмотреть. Сколько живу на свете, а даря ни разу не видел. Дай, думаю, на царя посмотрю, будет чем перед людьми похвалиться.

   — И как тебя зовут, весёлый человек?

   — Устимом Безземельным меня зовут. Халупники мы.

   — Что значит «халупники»?

   — А то значит, что какая-никакая хата есть. А земли нет. На пана робыв. А панщина — это не дай бог. Хуже, чем на Москве кабальщина. Я севрюк, житель северной Украйны, из Конотопа, такие халупники, как я, гурьбой уходили в донские казаки. Я был с рязанцами. Нас называли отвагами. Мы великую тесноту чинили ногайскому мурзе, а потом поехали с Ермаком в Сибирь воевать царя Кучума. Поначалу жили у Строгановых, помогали им одолеть мурзу Беквелия. Строгановы нас не вдруг отпустили. Много повидал я неправды и горя. Нас троих заставил служить себе один колонист-христопродавец, а чтоб мы не сбежали, нас посадили на цепь, и так работали мы в кузнице. Но мы разрубили цепь. Про те времена мы сложили песню:

«Каких только людей не принимает в своё лоно русская земля», — думал Фёдор, дивясь упорству этого человека, так много успевшего в свои годы. На вид ему было не более тридцати лет.

   — Ты, Устим, смелый человек.

   — Смелый? Дай-то бог! Без смелости сила попадает на вилы.

   — Хочешь попробовать свои силы в дальнем поместье? Там много беглых холопов. Приказчик один не справляется. Пришлю тебя в помощники. Станешь ему помогать.

   — Спасибо на добром слове, боярин. Давай, пожалуй, буду у тебя служить... Токмо дозволь, боярин, просить тебя, дабы определил меня на службу не в далёкое поместье, а на работу при себе... Я и за конями могу ходить.

   — За конями ты можешь ходить и в дальнем поместье, — заметил Фёдор, которому не понравилась настойчивость Устима. — Для этого не требуется непременно быть при своём господине.

Устим некоторое время молчал, переминаясь с ноги на ногу, потом произнёс с новой настойчивостью:

   — Я господскому языку хочу научиться, боярин.

Фёдор поднял глаза, желая понять, не лукавит ли мужик, не посмеивается ли неведомо над чем, как в начале беседы. Но Устим держался с достоинством, смотрел строго и мял в руках шапку, что выдавало его волнение. Нет, тут не лукавство и не смех неведомо над чем. Мужик хочет выбиться в люди. И чем-то он располагал к себе, что-то надёжное было в нём.

   — Скажешь управляющему, я велел служить тебе на конюшне. Будешь ездовым при хозяйстве.

   — Премного благодарен, господин!

«И всё же странно держит себя этот мужик... Словно он не такой, как все», — подумал Фёдор.

Дня через три Устим пришёл к нему. Вид у него был таинственный и значительный. В ответ на долгий вопросительный взгляд своего господина сказал неожиданно:

   — Я тебе, боярин, важные вести принёс.

Начал он издалека:

   — Я тут со стрельцом одним спознался. Мой батька служил у его батьки. Земляки, значит. Вот он и зовёт меня: «Приходи, Устим, как стемнеет, к Дворцовому приказу. Я там приставлен доглядать за волхвами. По-нашему это колдуны. Ночью страшно одному стоять. Ты будешь в соседней каморе сквозь оконце смотреть, как волхвы колдуют. Тебе они ничего не сделают. Ты же сам сказал, что тебя сам чёрт боится». Я согласился пойти в ту камору, только не подумал, что земляк мой не зря боится. Ну и насмотрелся же я, боярин. Там такие страсти да напасти! Стоят два мужика, а по полу ползает черепаха. Один мужик книгу листает толстую, как бревно, и сам толстогубый, бровастый, пучеглазый. Потом между собой шу-шу-шу, а слов мне не разобрать. Вдруг что-то как зазвенит, как засвистит! Пучеглазый мужик ударил себя по коленке, и опять что-то как зазвенит! Прямо боже мой! Я перекрестился, молитвы шепчу. Вдруг входит какой-то господин, не старый собой и чернявый, невысокого росточка, весь кафтан на нём сияет. Спрашивает: «Скоро ли ваше гаданье?» — «Гаданье наше готово...» — «Ну?!» — «С помощью книг мы прочли в звёздах: царь помрёт на Кириллин день». — «Но царю сегодня лучше». — «Кириллин день ещё не наступил». — «Смотрите, ворожеи, царь велит казнить вас, если вы солгали». Гадальщик как стоял, так и застыл на месте. Не шелохнётся, потом тихо произнёс: «Звёзды не лгут».

Фёдор долго молчал. Он знал от Богдана Бельского, что царь вызвал волхвов для гадания, но о предсказании царю смерти слышал впервые. Поразило его и то, что к волхвам ходил Борис Годунов. Царь его послал или сам надумал? Фёдор так глубоко ушёл в свои думы, что, казалось, забыл об Устиме.

   — Боярин, а боярин... Ты не молчи. Дело-то тёмное. Мне почудилось, тот чернявый в золотом кафтане хочет смерти дарю. Ты отпусти меня, боярин. Пойду к своим севрюкам. В Москве жить небезопасно.

Фёдор строго посмотрел на Устима.

   — Ты мой холоп, а я твой господин... Таких гулевых, как ты, и в бегах могут сыскать. И не думай хоть одному человеку сказать, что ты видел!

В тот же день Фёдор разговаривал с Богданом Бельским.

   — Смелого и опасного мужика держишь ты на своём подворье, — начал Богдан, — только я скажу тебе...

Он вдруг смолк, испуганно дёрнулся, подошёл к окну, привычно погладил окладистую густую бороду и проговорил:

   — Коли вымолвить не хочется, так и язык не ворочается, однако и молчать негоже. Меня давно тревожит то, о чём сказал тебе этот мужик.