На следующий день дворецкий Ермолай доложил Фёдору Никитичу о приезде пана Сапеги с незнакомым паном. «Проведал-таки хитрый лис, что я укрываюсь в загородном дворце», — подумал Фёдор Никитич, начинавший не доверять литовскому послу, но встретил гостей приветливо. У Сапеги вид был хмурый и озабоченный. На нём был новенький, с иголочки камзол со стоячим гофрированным воротом, который вошёл в моду в Европе. Волосы взбиты вверх и припомажены. Стоявший рядом с ним пан был молод и тоже модно одет. Он с любопытством оглядывал палату и, очевидно, удивлялся её простому убранству, но особенно внимательным взглядом задержался на столе, за которым обедал хозяин. Сапега потянул носом.
— У вас на Руси говорят: «Доброе слово лучше вкусного пирога».
— А что, разве не так? — рассмеялся хозяин.
— А по мне, так нет ничего лучше пирогов, — возразил Сапега.
— Садитесь к столу, дорогие гости. Пироги здесь готовят отменные. Но и за добрым словом у нас дело не станет.
Дворецкий подал иноземным гостям по малому блюду, а вместо салфеток — рушники. Куски зайчатины полагалось брать руками.
После здравицы в честь хозяина Сапега выпил и, выбрав самый аппетитный кусок зайчатины, заметил:
— Признаться, отощал я за постные дни.
Когда гости вдоволь отведали вина и насытились, Сапега начал рассказ о слухах, что насевались по всей Москве. Говорили о великом огорчении патриарха, которого князь Шуйский упрекал в том, что, радея Годунову, он откладывает выборы царя — явно во вред державе. Шуйского поддерживали многие бояре, они настаивали на незамедлительном созыве Земского собора, и когда патриарх спросил: «Кого станем выбирать царём?», многие ответили: «Фёдора Никитича Романова».
Рассказывая об этом, Сапега поглядывал на хозяина, но его невозмутимый вид ни о чём не говорил. Тогда он напрямую спросил:
— А было у тебя говорено с князем Шуйским, кого ставить на царство?
— Здесь палата, а не собор, и мне не должно было вести сии досужие речи с князем Шуйским.
Встретившись с недоверчивым взглядом Сапеги, Фёдор Никитич укрепился в догадке, что, случись его избрание на царство, Сапега был бы огорчён этим избранием. Но лишь много времени спустя понял Фёдор Никитич тайную политику Сапеги. Напрасно было бы искать в нём скрытое недружелюбие. Он, Фёдор Романов, был, однако, нехорош Сапеге уже тем, что мог стать русским царём. Он же, Сапега, представлял те силы в Польше, что хотели бы видеть на русском троне самозванца, который служил бы польским интересам. А там недалеко и до соединения русского государства с Польшей под короной Сигизмунда. Потому, если выбирать между Годуновым и Романовым, он, Сапега, выбрал бы Годунова: убийцу царевича Димитрия нетрудно будет заменить самозванцем, ложным Димитрием.
Фёдор не мог знать этих соображений польского посла, однако, уловив его недобрый порыв, спросил:
— Дозволь спросить тебя, ясновельможный пан, зачем ты пожаловал ко мне? Или твоё ясновельможное достоинство дозволяет тебе учинить допрос хозяину дома? Или ты, Лев, не жил у нас и не знаешь русских обычаев?
— Ты что-то строг ныне, Фёдор Никитич. Где ты увидел допрос? — с небрежным простодушием произнёс Сапега. — Не в моём обычае затевать свару. Я веду беседу, достойную высоких особ.
— Ты не ответил на мой вопрос, Лев Иванович. Какая нужда привела тебя в сей загородный дворец?
Сапега ответил не вдруг, дожевал кусок ароматной зайчатины, вытер руки рушником, лежавшим у него на коленях, потом указал глазами на пана Стадницкого.
— Сей гость твоей боярской милости — отменный рисовальщик. Он делал артистичную парсуну пану Замойскому, и пан щедро наградил его и держит парсуну у себя в замке... Пан Стадницкий учился сему ремеслу у италийских рисовальщиков. Ныне он хочет подарить тебе твою парсуну.
Фёдор с удивлением посмотрел на молодого поляка. Вытянутое бледное лицо, рыжие волосы, взбитые хохолком, общее впечатление одновременно слабости и упорства.
— Я должен огорчить пана Стадницкого. У меня и на. мысли не было о парсуне.
Молодой гость понял из речи хозяина только слово «огорчить» и, весь встрепенувшись, заговорил по-польски. Сапега перевёл:
— Художник говорит, что не посмеет затруднять ясновельможного боярина. Позировать ему не надо. Рисунок у него готов. Он сделал его на пиру у князя Сицкого, никто не заметил его работы. И ныне пан просит боярина посмотреть парсуну. Коли что не так — можно будет исправить.
Не успел Фёдор ответить, как пан Стадницкий развернул перед ним среднего размера холст. Рисунок был тонким, искусным. Фёдор с живым любопытством вглядывался в собственное изображение. Чутьё это какое-то или дар особый, но поляк уловил в лице русского боярина важность без малейшей спеси и аристократическое достоинство. В портрете можно было угадать тонкие породистые черты покойной матери Фёдора, княжны Горбатой-Суздальской, из рода Шуйских. Фёдор и сам не подозревал, что так похож на неё.
Художник был доволен произведённым впечатлением. Но Фёдор молчал. Мелькали совсем иные мысли: о незабвенной матушке, о князе Василии Шуйском, что был так добр к нему. Не оттого ли, что угадывал в нём отдалённые черты своего рода?
— По какому случаю художник намалевал сию парсуну? И чего он хочет от меня? — спросил Фёдор, стараясь понять, какой интерес имеет Сапега в сей парсуне.
— Он чает завершить свой помысел в присутствии вашей светлости, — ответил Сапега с самым бесстрастным видом. — Мы с тобой сядем к окну. Я привёз тебе важные вести и доподлинно их тебе передам. А пан Стадницкий будет рисовать.
Фёдор смотрел на Сапегу, догадываясь, что на уме у него какая-нибудь каверза. Он не понимал таких людей. Сам жил по обычаю: «Коли вымолвить не хочется, так и язык не ворочается». А у Сапеги чем злее весть, тем охотнее слетает она у него с языка.
— Да будет ведомо твоей боярской милости, — со свойственной ему иронической приправой начал он, — собор, о коем так хлопотал князь Василий Иванович, состоялся. Годунов всем собором избран на царство. Об иных лицах никто и не помышлял, — колко добавил он, имея в виду под «иными лицами» самого Фёдора Никитича.
Некоторое время Сапега молчал, вглядываясь в лицо Фёдора Никитича и желая понять, как он проглотит эту пилюлю.
— Об этом многие знали загодя. Новость твоя невелика, — спокойно отозвался Фёдор, хотя в глазах его появился опасный блеск. — Нам ведомо было, что патриарх учинит малый крестный ход в Новодевичий монастырь.
— Не знаю, малый или великий, но возле монастыря на Масленицу собралось всенародное множество и моление было слёзным. Ваш верховный поп добре знает своё дело.
— И всё же отказ тот был затейливым?
— Отнюдь. Все доводы Бориса Фёдоровича были прежними. Вот доподлинные слова вашего великого отказника: «Как прежде я говорил, так и теперь говорю: «Не думайте, что я помыслил на превысочайшую царскую степень такого великого и праведного царя».
— И много пришло бояр?
— Довольно. Кручинились меж собой, исчисляли все доводы, на чём им стоять, чтобы и впредь слёзно молить отказника согласиться на царство.
— Довольно о том. Доводы те ведомы нам. В них прямая неправда.
В глазах Фёдора снова появился жёсткий блеск. Помолчав, он продолжал:
— Царь Иван поручал сына Фёдора и супругу его Ирину не Годунову, а родителю моему незабвенному Никите Романовичу, да Богдану Бельскому, да князю Шуйскому.
Недовольный своей запальчивостью, Фёдор остановился.
— Не помышляет ли боярин довести о том до соборного множества народа? — спросил Сапега в знакомой Фёдору манере допроса.
— Ясновельможный пан ныне зело язвителен.
— Что поделаешь! Таким меня Господь сотворил. А в тебе мне то не нравится, боярин, что речи ты не до конца ведёшь.
— У нас на Руси говорят: «Не любо — не слушай».
Фёдор сделал движение встать. Сапега миролюбиво положил руку ему на плечо:
— Не сердитесь, боярин. Будь ласка!
За окном раздался звук подъехавшей колымаги. Фёдор вгляделся и узнал своего родича князя Сицкого.
Встретил его ещё на пороге, обнял. От него не укрылось, однако, как неприятно был поражён Сицкий, увидев Сапегу. Когда князь обменялся с польским послом холодным поклоном, тот вышел из палаты.
— Сказывай, с какими вестями прибыл, — обратился к Сицкому Фёдор.
— Двинулся крестный ход к Новодевичьему монастырю. Патриарх Иов поднял все чудотворные иконы. Из монастыря вынесли икону Смоленской Божией Матери. За нею вышел Годунов и остановился перед образом Владимирской Богородицы. Перекрестился на икону, упал перед ней на колени и со слезами возопил: «О, милосердная царица! Зачем такой подвиг сотворила, чудотворный свой образ воздвигла с честными крестами и со множеством иных образов? Пречистая Богородица, помолись обо мне и помилуй меня!» Всё с тем же видом умиления приложился он к другим иконам, затем подошёл к патриарху и обратился к нему с горестной укоризной: «Святейший отец и государь мой Иов-патриарх! Зачем ты чудотворные иконы и честные кресты воздвигнул и такой многотрудной подвиг сотворил?»
Тут Сицкий увидел сидевшего в углу поляка и смолк. Фёдор успокоил его.
— Это рисовальщик из Литвы. Он не разумеет наш язык. Что же ответил патриарх?
— Патриарх обливался слезами и тихо отвечал: «Не я этот подвиг сотворил, то Пречистая Богородица со своим предвечным младенцем и великими чудотворцами возлюбила тебя, изволила прийти и святую волю сына своего на тебе исполнить. Устыдись пришествия её, подчинись воле Божией и ослушанием не наведи на себя праведного гнева Господня».
— Довольно! — произнёс Фёдор.
На его лице появилась надменная складка, губы скривились в холодной насмешке. Он не заметил, как вернувшийся Сапега подошёл к художнику.
Сицкий суетливо начал прощаться, отказываясь от угощения.
— Я к тебе по дороге заскочил. Ныне еду в Тайнинское навестить больную тётушку.
Видно было, что он напуган предстоящим избранием Годунова на царство и не знает, как выпутаться из рискованного положения, что заехал к Фёдору Романову, коему не миновать опалы при Годунове. А тут ещё и Сапега, которого не терпел Годунов.
Фёдор угадал причину суетного поведения князя Сицкого, и это ещё больше прибавило горечи его душе, Сапега ничего не заметил. Он был занят портретом.
— Фёдор Никитич, да идите же подивиться на свою парсуну! Ежели это не чудо творения, то что есть чудо?
Слова Сапеги вернули Фёдора к действительности. Он обернулся в сторону художника, о котором забыл, и машинально подошёл к нему. Сапега хлопнул пана Стадницкого по плечу.
— Хотя бы и царю такую парсуну.
Обернувшись к Фёдору, он добавил:
— Сей рисовальщик угадал твою тайную тайных. Ты, боярин, знаешь, подобно доблестным римлянам, что можно взвалить на свои плечи, а чего нельзя.
Фёдор смотрел на портрет, удивляясь тому новому, что появилось в нём за короткий срок. Черты лица, казалось, были схвачены в минуту напряжённой вспышки. В глазах неожиданно проступило что-то восточное, упорное, чего сам он не замечал в себе, но что видели другие.
— Портрет, кажется, верен, — заметил он.
— Верен! И только?! — вскрикнул Сапега. — Да хотя бы и царю такой портрет! — повторил он.
Фёдор вгляделся пристальнее. Неужели в его лице столько нетерпеливой силы? В глазах спокойно-повелительное выражение. «Хотя бы и царю такой портрет»? Не по дьявольскому ли наущению написана сия парсуна? Не сулит ли она погибели? Сапега не станет молчать. Узнает Годунов....
Все эти мысли с быстротой молнии пронеслись в его охваченном смятением уме.
Художник между тем посмотрел на Сапегу и, как бы сговорившись с ним глазами, быстро написал внизу портрета: «Русский царь Фёдор Микитич Романов». Когда он отошёл в сторону, проверяя впечатление, Фёдор выхватил нож и кинулся к парсуне. Художник опередил его, закрыв собой портрет.
— Ни... Сего не можно! — закричал он тонким пронзительным голосом.
— Или ты малевал парсуну и писал сии слова не по вражескому наущению? — резко произнёс Фёдор, отталкивая его.
— Ни-ни. Матка Боска! — кричал пан Стадницкий, продолжая защищать портрет.
Фёдор понемногу остыл.
— Я покупаю сию парсуну! Ермолай! — позвал он дворецкого, — Неси сюда кошелёк.
Вошёл Ермолай и подал хозяину кошелёк. Это был расшитый Ксенией Ивановной подарок. Он лежал в столе, неизменно набитый серебром. Фёдор кинул кошелёк художнику, и тот, на лету подхватив его, несколько раз поклонился в пояс щедрому боярину.
— Сверни портрет да отнеси его на чердак, — приказал Фёдор дворецкому.
Сапега с художником раскланялись. На прощание Сапега сказал:
— Дозволь дать тебе совет: «Живи, как можешь, раз нельзя, как хочется. Но помни: за глупость Бог простит, а за дурость бьют».
Оставшись один, Фёдор добрел до ложа и сразу провалился в сон. Проснулся он ночью и стал вспоминать События дня: рассказ Сицкого, от которого он сделался едва ли не болен, потом этот портрет. Откуда взялся этот пан Стадницкий? И что задумал Сапега? Ведь это он подвёл к тому, что портрет сей — «царский». Тут есть умысел. Но какой? Почему Сапега сказал: «За дурость бьют»? Или он, Фёдор Романов, должен заявить о своих притязаниях на царство? И это в то время, когда вопрос об избрании Годунова решён?
Фёдору не удалось более уснуть. Перебирал события и впечатления прожитой жизни. Почему ему всё время внушали, что в нём есть что-то царственное? В детстве — шутя, позже говорили о сходстве с царевичем Иваном. Постепенно в душе его, словно по бесовскому наваждению, насевались мысли о царстве. Мысли эти брали над ним силу, когда он думал, что на трон сядет Годунов, человек чужой в исконной боярской среде, хитрый, злобный в душе, неспособный принять царство ещё и по невежеству своему. Он не был сведущ как должно даже в Священном Писании.
Фёдор знал: добром это не кончится. Да и сам Годунов всего опасается и бегает гадать к волхвам. Как хотелось надеяться Фёдору, что в последний момент Бог не допустит, чтобы скипетр взял проныра лукавый! Но, судя по рассказу Сицкого, все смирились с происходящим, и всех привёл в смирение Иов. Видно, это имел в виду Сапега, когда говорил: «Живи, как можешь, если нельзя, как хочется». А что означает это «как можешь», видно теперь. Но это ещё лишь начало. Ему, Фёдору, не отсидеться в загородном дворце. Годунов его везде достанет. И ждёт его ссылка или тюрьма. Вот чем закончились мечты о царствии: избранием Годунова и отверженностью его, Фёдора.
— «Русский царь Фёдор Микитич Романов», — язвительно произнёс он некоторое время спустя.
«Хорошо ещё, что догадался спрятать этот портрет. Авось детям и внукам моим любопытно будет посмотреть на мою парсуну», — думал Фёдор, стараясь привести свои мысли в порядок.
Портрет сохранился и был обнаружен в Коломенском дворце по прошествии многих лет, когда на русском троне прочно утвердились Романовы.