Многие годы дожидался Годунов этого вожделенного часа — своего избрания на царство — и потому не хотел быть умолённым скоро. Патриарх Иов, ставший его угодником, затевал то один, то другой крестный ход к Новодевичьему монастырю, где отказник укрылся со своей сестрой, царицей Ириной, ныне монахиней Александрой. Только на Масленицу, 26 февраля 1598 года, Годунов совершил торжественный въезд в Москву. И снова Иов устроил торжественный молебен в Успенском соборе, который почитался матерью русских церквей. После молебна Годунов принимал поздравления ото всех, кто спешил поздравить его с избранием на царство. Под клики «Да здравствует царь Борис!» Годунов прошёл в Архангельский собор, там он омочил слезами гроб каждого великого князя и государя. Сопровождавшие его лица могли слышать его умилительно-торжественный голос:

   — Великие государи, хотя телом вы от своих Великих государств и отошли, но духом всегда пребываете неотступно и, предстоя перед Богом, молитву творите. Помолитесь и обо мне и помогите мне!

Из Архангельского собора Борис пошёл в Благовещенский собор, который был домашней церковью всех русских государей. Всюду его сопровождали духовенство и бояре. Неизменно рядом был патриарх Иов. Было замечено, что они долго разговаривали наедине, и после этой важной приватной беседы Годунов вновь вернулся в Новодевичий монастырь.

Москва жила ожиданием присяги, но Годунов не спешил. На второй неделе поста — 9 марта — патриарх созвал духовенство, бояр, весь царский синклит и, на удивление многим, начал речь с того, о чём все не только слышали, но и исполнили сказанное им — просили Годунова на царство. Речь Иова была пересыпана «премудрыми глаголами»:

   — Уже время молить нам Бога, чтоб благочестивого государя нашего Бориса Фёдоровича сподобил облечься в порфиру царскую, да установить бы нам светлое празднество преславному чуду Богородицы в тот день, когда Бог показал на нас неизречённое своё милосердие, даровал нам благочестивого государя Бориса Фёдоровича, учредить крестный ход в Новодевичий монастырь каждый год непременно.

Тотчас же разосланы были по областям грамоты с приказанием петь молебны «по три дня со звоном».

И лишь 30 апреля Годунов торжественно переехал из монастыря в Кремлёвский дворец.

И опять он был встречен крестным ходом. В Успенском соборе патриарх надел на него крест Петра-митрополита. Ведя за руки детей, сына Фёдора и дочь Ксению, Годунов торжественно обошёл все соборы. Был дан большой обед, особо — для знатных людей, а для простонародья было поставлено великое множество столов за стенами дворца. Щедро раздавалась богатая милостыня.

Народ казался благодарен новому государю. Но чем же так озабочен патриарх? Зачем он вновь собирает духовенство и синклит, торговых и служилых людей и снова обращается к ним с торжественной речью? Или мало было речей, молитв и обещаний? Или затевается новый крестный ход?

Затаив в душе недоумение, люди слушали:

   — Мы били челом соборно и молили со слезами много дней государыню царицу Александру Фёдоровну и государя царя Бориса Фёдоровича, который нас пожаловал, сел на государстве, так я вас, бояр и весь царский синклит, дворян, приказных людей и гостей, и всё христолюбивое воинство благословляю на то, что вам великому государю Борису Фёдоровичу, его благоверной царице и благородным чадам служить верой и правдой, зла на них не думать и не изменять ни в чём, как вы им, государям, души свои дали у чудотворного образа Богородицы и у целебноносных гробов великих чудотворцев.

Синклит, духовенство и все православные христиане вновь клятвенно заверили патриарха, что мимо Бориса Фёдоровича иного государя на царство не станут искать. Успокоенный патриарх благословил собравшихся и сказал:

   — Если вы такой обет перед Богом полагаете, то надобно утверждённую грамоту написать и руки свои к ней приложить, чтоб было впредь крепко, неподвижно и навеки.

И все собравшиеся единодушно возгласили:

   — Святого духа преисполнены все глаголы твои, владыко!

   — Подобает так быть, как глаголешь!

Венчание на царство было назначено в день 1 сентября, на самый праздник Нового года (по летоисчислению того времени). Увенчанный короной, сидя на троне со скипетром в руках и державой, Борис произнёс, обращаясь к патриарху, небольшую речь как царь Божией милостью. Напомнив о том, что покойный царь Фёдор приказал патриарху, духовнику, боярам и всему народу избрать, кого Бог благословит, он торжественно закончил:

   — По Божиим неизречённым судьбам и по великой его милости избрал ты, святейший патриарх, и прочие меня, Бориса.

Всех поразило необычайное волнение нового царя, когда, повернувшись к патриарху, он воскликнул:

   — Отче великий, патриарх Иов! Бог свидетель, что не будет в моём царстве бедного человека!

Затем, тряся ворот своей сорочки, он возгласил:

   — И эту последнюю рубашку разделю со всеми!

Волнение и усердие были неподдельными. Но зачем же так усердствовать? Достойно ли это истинного царя?

С этого времени и прилипло к Годунову слово «рабо-царь», и называть его будут за глаза Годуновым, хотя он и оповестил: «Нет ныне Годунова. Есть царь Борис!» Но уже в этом волнующем жесте, когда, не помня себя от радости, новый царь начал трясти ворот рубашки, многие поняли, что Годунов остался Годуновым. И если одни проливали льстивые слёзы умиления, то многие отвели глаза от этого зрелища, унижающего царское достоинство русского государя.

Вдруг отчётливо раздался непонятный звук — не то заглушаемый смешок, не то неуместное покашливание. Одни решили не заметить эту неподобающую неуместность, другие обернулись в сторону Фёдора Романова, нарушившего торжественность минуты. Он, видно, и сам был не рад невольно вырвавшемуся смешку, но, видя, как Годунов трясёт ворот сорочки, Фёдор припомнил ещё один недавний жест Годунова. Было это в Новодевичьем монастыре, когда подкупленные людишки усиленно вопили, умоляя отказника принять царство. Он же отвечал: «Не будет этого!» — и клятвенно уверял в этом людей. Затем, встав на церковном крыле, так, чтобы все могли его видеть, он поднял тканый платок, которым отирал пот с лица, обвёл этим платком вокруг шеи, давая понять людям, что ежели они не перестанут его умолять, то он удавится. Это притворство насмешило Фёдора. Он подумал тогда: «Воистину комедианта-лицедея зовут люди на царство». Сколь же слабодушным был этот человек, если в радости забыл о достоинстве и приличии!

Фёдор понимал, что Годунову донесут на него, но что случилось — то случилось. Все эти дни его преследовало ощущение нереальности происходящего из недели в неделю, из месяца в месяц: моления принять царство, многочисленные крестные ходы, стенания доверчивых людей, притворные слёзы, льстивое угодничество патриарха Иова — от всего этого хотелось скрыться.

Не спасало и Коломенское. Доброхоты присылали за Фёдором. Как боярин он обязан был принимать участие в торжественных церемониях. А он говорил себе, как покойный родитель: «Дьяволом всё это насевается, и тьма мрака закрывает очи людей».

Фёдор ожидал, когда же рассеется мрак. Насмешка над происходящим была его единственной отдушиной. Лицемерие высоких священных лиц его особенно поражало. И это епископы? Это архиереи и архимандриты? Наёмники. О, какая тьма ослепляет их разум! Не эта ли их слепота и лесть без меры сделали Годунова дерзающим на царство? Забыли, что в народе его называют «мужем крови» и «царём Иродом», все его злодейства отпустили ему, как бы ничего не зная.

Позже Фёдор отречался от этого скорого и сурового суда, вспомнил, что покойный родитель учил его высказывать суждения осмотрительнее. Всё на земле надлежит понимать как исполнение Божьего суда. Если бы Бог не захотел допустить случившееся, разве удалось бы Годунову бесстыдно и хищнически вскочить на царство? И прав ли он, Фёдор, навлекая на себя гнев сего хищника, ставшего неисповедимыми судьбами помазанником Божиим? Не учил ли его Никита Романович приноравливаться к сему миру? Ежели не можешь сие делать, как хочется, делай, как другие — что доступно делать, дабы спастись в юдоли! Или не согласился Никита Романович выдать свою единокровную дочь за родича всесильного тогда правителя — Ивана Годунова? И кто кинет камнем в князя Дмитрия Шуйского, женившегося на младшей дочери Малюты Скуратова — Екатерине?

Но в те дни эти разумные доводы не приходили в голову Фёдора Романова. Он был суров и непреклонен в своих мыслях и, осудив даже родственников своих — князей Сицкого и Черкасского, снова удалился на житьё в свои коломенские палаты. Случилось это после одного кощунственного деяния, виновником которого был царь Борис.

Кощунство было совершено в Успенском соборе. Как отметили летописцы, царь Борис, научаемый своими льстецами, повелел снять печать с гроба святого Петра-митрополита и положить в золотом ковчеге в раку к святым мощам русского первосвятителя хартию о своём избрании, скреплённую подписями подданных, начиная с синклита. Чему воздавал такую честь царь Борис? Всенародной ли присяге или этой хартии — ненадёжному утверждению своего лукавства?

Фёдор вспомнил слова присяги. Сколько в ней мелочной подозрительности! Какая дьявольская уверенность в силе волхвования, какой унизительный страх за свою жизнь! Какой государь какой державы мог бы умалить себя до такой постатейной предусмотрительности в измышлении неведомых бед, заведомо дурно думать о людях, подозревая их в злом умысле! И он, гордый своим достоинством Фёдор Романов, поставил свою подпись под этой постыдной хартией.

Вот слова подкрестной записи, которые многими были восприняты как поругание душе: «Мне над государем своим царём, и над царицею, и над их детьми, в еде, питье и платье и ни в чём другом лиха никакого не учинить и не испортить, зелья лихого и коренья не давать и не велеть никому давать, и мне такого человека не слушать, зелья лихого и коренья у него не брать; людей своих с ведовством, со всяким лихим зельем и кореньями не посылать, ведунов и ведуний не добывать на государственное лихо. Также государя царя, царицу и детей их на следу никаким ведовским мечтанием не испортить, ведовством по ветру никакого лиха не насылать и следу не вынимать никаким образом, никакою хитростию. А как государь царь, царица или дети их куда поедут или пойдут, то мне следу волшебством не вынимать. Кто такое ведовское дело захочет мыслить или делать и я об этом узнаю, то мне про такого человека сказать государю своему царю, или его боярам, или ближним людям, не утаить мне про то никак, сказать правду, без всякой хитрости; у кого узнаю или со стороны услышу, что кто-нибудь о таком злом деле думает, то мне этого человека поймать и привести к государю своему царю или к его боярам и ближним людям вправду, без всякой хитрости, не утаить мне этого никаким образом, никакою хитростию, а не смогу я этого человека поймать, то мне про него сказать государю своему царю или боярам и ближним людям».

Царь Борис, убивший всех, кто мог бы спорить с ним о троне, ныне трусливо опасался даже ослеплённого им татарского царя Симеона: «Царя Симеона Бекбулатова и его детей и никакого другого на Московское государство не хотеть, не думать, не мыслить, не семьиться, не дружиться, не ссылаться с царём Симеоном, ни грамотами, ни словом не приказывать на всякое лихо; а кто мне станет об этом говорить или кто с кем станет о том думать, чтоб царя Симеона или другого кого на Московское государство посадить, и я об этом узнаю, то мне такого человека схватить и привести к государю».

«Ежели Борис так боится старого слепого Симеона, то какие же чувства может он иметь к нам, Романовым, кровным родственникам покойного царя Фёдора», — думал Фёдор и в смертной тоске искал выхода.

Неожиданная встреча с царём Борисом подтвердила опасения Фёдора, что его семью подстерегают беды. Накануне он вернулся с охоты, освежённый душой и несколько успокоенный. Венчание Годунова на царство, крестные ходы, тканый платок, коим Годунов «грозил» удавиться, ежели станут понуждать его принять скипетр — всё это было где-то в прошлом. Таким же прошлым скоро будет воцарение Бориса. Всё — туман и комедь, и всё минёт по слову Божьему, одна правда останется.

Думать так было легко. Минувшие потрясения казались как бы и не бывшими. Но это обманчивое и неверное состояние души продолжалось недолго. Однажды Фёдор увидел из окна, как на коломенский двор въехала царская колымага, из неё вышли сначала человек в италийском платье, князья Мстиславский и Воротынский, затем показался Годунов в венце и бармах, и первые в синклите князья помогли ему выйти из колымаги. Рассмотрев всё это, Фёдор почувствовал щемящее внутреннее стеснение, понемногу переходящее в страх перед новым венценосцем. Зачем он пожаловал в Коломенское, где прежде не любил бывать? Ужели проведал о портрете и хочет сыскать какую-нибудь вину?

Словно подтверждая подозрения Фёдора, царь Борис остановил взгляд на окнах коломенских палат Романовых.

Первым порывом Фёдора было немедленно уехать из Коломенского, как бы не ведая о прибытии Бориса. Но вместо этого он, словно околдованный, смотрел, как царь что-то сказал Воротынскому и направился к романовскому крыльцу. Можно было успеть скрыться через тайный выход, но Фёдор продолжал стоять, пока дворецкий Ермол ай не вошёл в палату со словами:

   — Государь Борис Фёдорович изволил пожаловать к вам...

Фёдор поспешил встретить нового венценосца у порога, распахнул перед ним старинные широкие двери и, бессознательно приняв вельможную выправку покойного родителя, почтительно склонился перед высоким гостем. Он первый раз видел его в царском венце и в бармах. На лице его было сияние власти.

   — Спаси Господь тебя, государь, что не забыл своего боярина, пожаловал к нему. Буди здрав еси, Великий государь!

   — Буди здрав и ты, Фёдор Никитич! Вижу, не ожидал, что окажу тебе честь великую. Мои князья во дворе остались, толкуют с италийским мастером.

Пройдя вперёд, царь Борис огляделся с некоторым чувством разочарования. Простота убранства в палатах была ему не по вкусу.

   — Ныне пришёл к тебе для беседы. Твой покойный родитель был мне знатным другом.

   — Челом бью, государь! — произнёс Фёдор, приблизившись к Борису, и, подведя его к маленькой, обитой бархатом тахте, добавил: — Прошу тебя: будь гостем. Ермолай!

Выглянувший дворецкий всё понял и через минуту вернулся с подносом, на котором стояли кувшин с вином и две чаши.

   — Ныне привёз сюда князей Мстиславского с Воротынским да иноземного мастера. Что скажет нам итальянец о коломенских храмах? Покойный Никита Романович был великим ценителем каменного чуда в Коломенском и передал тебе многие сведения о его постройке, так ты италийскому мастеру всё то передай, как явится к тебе. Великие храмы и чудные строения станем возводить на Москве. Огородим Кремль белым камнем. По всей державе новые города поставим. Подобно драгоценному ожерелью раскинутся те города в моей державе. Слыхал о грузинском царе Давиде-строителе? Мы превозможем его славу.

Царь Борис не скрывал волнения. Глаза его блестели.

Строительные замыслы царя Бориса не были для Фёдора полной неожиданностью. Градостроительство начало шириться ещё при Фёдоре. В то же время в волнении Бориса Фёдор чувствовал, что тот что-то не договаривал.

   — Пора Москве стать вровень с европейскими городами. Чай, ты был в Швеции, сравни тамошние дворцы и наши. Погляди и на свои палаты.

Царь Борис вновь оглядел нехитрое убранство палаты. Фёдор машинально повторил это наблюдение.

   — Или забыл, как хвалил устройство знатных домов в Швеции? Станем ли гордиться, что у нас лучше? Вот и Коломенский дворец устарел, обветшал.

«Он хочет согнать меня с родного пепелища», — мелькнуло у Фёдора.

   — Или опасаешься, что отниму у тебя достояние твоего родителя? Мы тебе такие палаты построим! Да что палаты! Я последней рубашкой готов с тобой поделиться!

Царь Борис знакомым жестом поднёс руку к вороту сорочки. Ему показалось, однако, что Фёдор ему не поверил — таким странным и напряжённо-неподвижным был его взгляд. Но увлечение игрой было столь сильным, что царь Борис и в самом деле ощущал себя добрым и потому добавил:

   — Надейся на меня и никого не бойся!

В его природно-мягком голосе звучала ласка. В больших блестевших, красивых глазах была обволакивающая теплота.

   — Или я не обещал твоему покойному родителю иметь к тебе бережение великое?

Фёдор догадался, наконец, поклониться царю и тем выразить ему благодарность.

Борис неспешно удалился.

Фёдор понемногу приходил в себя. Сомнений быть не могло: его ожидает ссылка или тюрьма. Задержался взглядом на подносе с вином и чашами. Забыл угостить высокого гостя. Дурной знак.