Так и увели его вместе с братьями — униженного, оплёванного. Он просил, чтобы ему дозволили свидеться с царём, — не дозволили. Его не захотел выслушать и князь Мстиславский, главенствующий в Боярской думе. Это особенно потрясло его. Никита Романович и Мстиславский-отец были свояками и дружили, как теперь говорят, домами. Романовы часто охотничали и гостили в кунцевском поместье Мстиславских. Уклонились от встречи и князь Голицын, и князь Лыков.

Нет ничего горше, чем сознание предательства недавних друзей! И никакая мудрость не в состоянии постичь причину человеческого коварства. Причина эта сокровенная и вечная, как мир. Наши глаза и уши воспринимают лишь малую долю того, что знает душа. Оттого-то человек чаще всего бывает крепок задним умом.

Позже Фёдор Никитич не раз корил себя за то, что не нашёл достойного ответа на клевету. Или, в самом деле, на крутых поворотах судьбы, лицом к лицу со злобой людской человек теряет весь свой ум? Как хотелось забыть ему эти минуты! Никогда прежде не испытывал он такого горестного унижения, как ныне на патриаршем подворье. Мог ли его незабвенный родитель, так гордившийся своим старшим сыном, подумать, что когда-нибудь на его долю достанутся публичные плевки ничтожной толпы?

И вот застенок, мрачное подземелье. В нос ударил тяжёлый, скверный запах. Фёдор машинально оглянулся, задержавшись на каменном выступе, но пристав подтолкнул его в спину.

Понемногу освоившись с темнотой, Фёдор понял, что его поселили одного. Крошечное оконце и топчан в углу, покрытый соломой. «Эти смерды боятся меня, однако. Поместили-то отдельно». Эта мысль была утешительной и бодрящей. «И пусть себе боятся. Они ещё узнают, каков я буду».

В мгновенном озарении ему припомнилось, что батюшка его тоже сидел в застенке, да вновь возвысился над своими недругами. Подумал: «Також и я. Нам это, видно, самим Богом заповедано было. А всё боярская злоба. «Они достоянию моему завидуют», — говорил батюшка о боярах. Не удалось им избыть его силу первого боярина. Наверно, тут был страх перед ним, главным советником царя, и эту злобу ныне их сыны и внуки вымещают на мне».

Фёдор вдруг почувствовал слабость в ногах. Горько усмехнувшись, он опустился на топчан и обхватил голову руками. Нет, так просто он им не сдастся. Надо же, как свела их всех вместе злоба к нему...

Память Фёдора выхватывала то одни, то другие лица... Теперь, когда всё это несколько отодвинулось от него, он мог и посмеяться, к чему по своей натуре был склонен. Молодой князь Оболенский и боярин Шереметев наскакивали на него, будто два гусака. Рано огрузневший Шереметев шёл на него всей статью, а невысокий Оболенский всё прыгал сбоку, словно норовил укусить. И как учинилось, что они соединились в злобе?

Фёдор знал, что князья Оболенские и бояре Шереметевы издавна показывали своё нелюбие к Романовым — ещё с того времени, как царь Иван объявил многим боярам и князьям свою немилость. Они же видели в этом злую волю царицы Анастасии Романовны. Завидно им было, что Романовы были в чести у государя. Им бы самим хотелось решать, кого казнить, кого миловать, и думают, видно, что нынче пришло их время. А про то забыли, что Господь всё устроит по-своему.

Фёдору отрадно было думать, что во все времена Бог неизменно помогал Романовым и в беде, и в нужде. Перед его глазами возникло Евангелие, которое оставалось раскрытым на столе, когда его уводили приставы. Он стал припоминать псалмы Давида и вдруг потихоньку запел:

«Господи! Как умножились враги мои! Многие восстают на меня;

Многие говорят душе моей: «нет ему спасения в Боге».

Но Ты, Господи, щит предо мною, слава моя, и Ты возносишь голову мою.

Гласом моим взываю ко Господу, и Он слышит меня со святой горы Своей».

Неожиданно на ступеньках подземелья показалась представительная фигура боярина Салтыкова. Вид этого вечного баловня судьбы, умевшего находить удачу при любом государе, был неприятен Фёдору. Но вдруг мелькнула мысль, не Ксения ли послала его: Михайла Глебович приходился родственником его жене. Пока гость медленно оглядывал подземелье, привыкая к темноте, Фёдор нетерпеливо спросил его:

   — Зачем пожаловал, боярин?

   — Экий ты скорый. С важным делом к тебе пришёл. Ныне позовут тебя на допрос, и мой тебе совет: покайся и признай свою вину.

   — Ступай, боярин! — нетерпеливо перебил его Фёдор. — Мне не с руки толковать с тобой. Но скажу тебе напоследок: Романовым не в чем каяться, они верно служили прежним царям.

   — То-то и оно, что прежним. Нашёл чем хвалиться. Род царя Ивана был издавна кровопийственным.

   — Издавна?! Может быть, со времён Рюрика все великие князья, а потом и цари повинны в крови людской?

Лицо Салтыкова исказила злобная усмешка.

   — Все великие русские князья и цари кровью залили земли соседних держав да и свою землю опустошили.

   — И царь Борис?

   — И царь Борис.

   — Ты, однако, верно служишь ему.

   — Тебе оттого какая досада? — буркнул Салтыков.

   — Скажи мне по-родственному, что думаешь, отчего бояре ненавидели Романовых, а перед Борисом угодничали, когда он ещё не был царём?

Салтыков отвёл глаза, словно не хотел отвечать прямо, но всё же решился:

   — Значит, опасались вас. Бориску, ежели он не угодит, будет легче свалить.

   — Так-так... И кого же на его место?

Салтыков отозвался быстро, будто ответ был припасён заранее.

   — А хотя бы кого из поляков, токмо не своего туземца.

Фёдор молчал. В эту минуту он и сам готов был согласиться, что лучше уж власть поляков, чем ненавистное Борисово царствование, однако удержался высказать эту мысль и лишь спросил:

   — Не боишься, что нас подслушивают?

   — Меня?! Не посмеют. Борис знает, что я ему верен.

Об этом Фёдору говорила жена. Ближайшее будущее подтвердило это. Борис доверил боярину Салтыкову важное семейное дело: встретить жениха дочери Ксении, датского принца Иоанна, и быть при нём ближайшим доверенным лицом во всё время его пребывания в государстве.

Почему, однако, принц вскоре умер? Иностранцы свидетельствовали о признаках отравления, но никто это дело не расследовал, и никто не задумался, кому была нужна смерть датского принца. Между тем к этому времени было ясно, что больше всего хлопотали об ослаблении Годунова сторонники Польши. Вот тут-то и всплыло имя Михаила Салтыкова, ибо во всей Московии нельзя было сыскать человека, более преданного интересам польского государства, чем он.

Фёдор знал об этом, и ненависть родственника Ксении к царю Борису примиряла с ним боярина, хотя в душе он всегда недолюбливал его.

Что поняли оба в эту минуту затянувшегося молчания? Но Салтыков вдруг встал. Видимо, слова Фёдора о том, что их подслушивают, обеспокоили его. Фёдор тоже машинально поднялся, чтобы проводить гостя.

   — Скажи царю Борису, что злого дела я против него не затевал и готов на том крест целовать. Поговори с боярами, пусть не держат на меня зла. А коли будет в том нужда, сами снимут с меня допрос.

Салтыков ответил не сразу, размышляя о чём-то своём, потом обронил:

   — На всё Божья воля.

Оставшись один, Фёдор тяжело задумался. Приход Салтыкова был для него дурным знаком. «Ишь, «ныне позовут тебя на допрос». А то я не знаю. Позовут... Да себя-то ты ко мне зачем позвал? Такой осторожный, а пошёл к опасному злодею. И подслушивания не испугался».

Фёдору были ведомы нравы Салтыковых. Боярин Михаил ничего не станет делать без личной выгоды. Теперь он верно служит Борису и, значит, пойдёт к нему с доносом на своего родича. Ему дай только повод: был-де у твоего злодея, Фёдора Романова. Да прибавит с три короба. Фёдор подосадовал на себя, что наговорил лишку. Как некстати сорвалось: «Перед Борисом бояре-де угодничали». Такие речи Борису будут не по душе. Михаил это знает. Тут он подцепит его, Фёдора, на крючок, чтобы показать свою верную службу новому царю и войти к нему в полное доверие. «Значит, напрашивается на какую-то службу к царю, — думал Фёдор. — Поговорить бы об этом с Ксенией, да нам не дадут свидеться. Повидаться бы с кем из родни, да все в опале. И вот что дивно: боярин Михаил хоть и родня Романовым по Ксении, однако в опалу не угодил. У Бориса он в особой милости».

Фёдор представил себе Салтыкова, его суету и горячность, и понял, что боярин что-то замыслил: себе на добро, Борису — на пагубу. Будь Фёдор на свободе, он сумел бы дознаться, какую завидную службу у Бориса нашёл Михаил Глебович и какую пагубу он затевает. Позже, когда Фёдор начал догадываться о роковой роли Салтыкова в судьбе датского принца, жениха дочери Бориса — Ксении, он припомнил свои смутные догадки и недобрые предчувствия ещё за год до беды. «Как в воду глядел», — скажет он себе.

В застенке подземелья ему суждено было провести целую ночь. Удивительно ли, что он много думал о Борисе, его близорукости, столь поразительной в человеке осторожном и способном многое предусмотреть. Для Фёдора навсегда осталось тайной, догадался ли царь Борис, хотя бы год спустя после кончины принца, что Салтыков причастей к его погибели и, значит, он, Борис, приблизил и обласкал самого злого своего врага.

Фёдор многое провидел и угадал в те дни, ибо горе и запоздалая злоба к врагу — лучшие угадчики. Считал ли Фёдор чаяния и мечты боярина Салтыкова — видеть на московском троне польского короля Сигизмунда — изменой? Нет. Скорее, считал их пустой затеей. Авантюрные помышления Салтыкова больше забавляли его, чем возмущали, потому что и сам он был склонен к авантюризму. Если Михаил Глебович надеялся, что Бориса свалит польский король, то Фёдор Никитич все свои надежды возлагал на Григория Отрепьева.

Он всё просчитал вперёд. Григорию Отрепьеву долго на троне не удержаться, и держава будет обречена на долгую смуту. Что будет далее, одному Богу ведомо. Но Фёдор Никитич таил в душе веру, что трон со временем достанется его сыну Михаилу, когда он войдёт в возраст.

А пока приходилось думать о ближайшей выгоде, какую можно извлечь из воцарения «Димитрия». Кто-нибудь из родных или близких, может быть князь Сицкий, самый ловкий из них, намекнёт новому царю, чтобы посадил его, Фёдора, на ростовскую митрополию, а ростовский митрополит — второе лицо в московской епархии после патриарха.

Или неугодно будет Богу вознести боярина из опального рода Романовых за пережитые ими муки и неправедные гонения?

В ту ночь его сон был особенно чуток. Фёдору чудились шорохи за стеной, томило предчувствие, что вот-вот послышатся чьи-то шаги. Он не сомневался, что его навестит кто-то из верных слуг, скажет, удалось ли Григорию Отрепьеву миновать таможенные границы. Ему казалось, что удалось. То-то будет досада Борису, когда он узнает об этом! Спохватится, да поздно. Боялся Романовых, а того не ведал, что патриарх Иов по незнанию и доверчивости приблизил к себе Гришку, обласкал, каноны духовные доверил петь.

Неожиданно послышался шёпот:

   — Боярин, слушай! Добрые вести. Юшка Путивль миновал. И крестик при нём.

Фёдор узнал голос Малого, сына Устима, но не вдруг понял, о каком крестике тот говорит. За стеной раздался стук, и Малой поспешно выскользнул вон.

Крестик... Фёдор вспомнил давний разговор о том, будто князь Мстиславский, приходившийся Димитрию крёстным отцом, сохранил его нательный крестик, затем при неясных обстоятельствах крест был похищен и передан Григорию Отрепьеву.

Лишь теперь Фёдор понял, какой успех это сулило Григорию Отрепьеву, ибо крестик был личным достоянием царевича. Это стало великим искушением в будущем для доверчивых людей. Каково ныне Борису? Он мог бы легко одолеть монаха-расстригу, но бессилен против природного царевича.

У Фёдора даже появилась слабая надежда, что сейчас, перед этой новой опасностью, Борис смягчит свой гнев на Романовых. Он вспомнил, что Ксения должна пойти к царице, и теперь это будет кстати. На Ксению можно надеяться. В её характере было много родственного ему самому: та же склонность к решительным и рискованным действиям, то же властолюбие.

Ксения, выполняя волю Фёдора Никитича, вновь отправилась к царице Марье Григорьевне. То ли от неуверенности в себе, то ли по чувству справедливости, она укоряла себя, что в прежнее время не обдумала, какой подход найти к царице-гордячке. Она спешила переговорить с царицей до решения боярского суда. В памяти стояли слова Фёдора, сказанные ей на Пасху, когда он просил: «Сходи к царице. Узнай, за что Борис держит нелюбие на Романовых, на весь наш род». Она же тогда заметила ему: «Зачем ты пошёл супротив Бориса? Зачем говорил, что мы близки к царской семье Фёдора? Всё это ныне ушло. Нам бы о животе своём подумать. Если дела твои с Борисом не заладятся, все наши недруги подымутся на нас». Он же, Фёдор, ответил ей: «Скажи царице Марье, что всё старое в прошлом и Романовы станут служить Борису со всей верностью. А лиха роду Годуновых Романовы никогда не желали».

То была правда. Когда случилось несчастье с братом Марьи Григорьевны Максимом, они всем домом печаловались о беде Годуновых. И позже не раз Ксения с матерью приходили к ним на праздники с подарками.

Итак, помолившись Владычице Небесной, Ксения отправилась к царице Марье. О, сколь мучительной для её своенравной и гордой натуры была эта необходимость! Унижаться перед Скуратихой, которую она прежде ни во что не ставила! Она заранее обдумывала каждое своё слово и готовилась к тому, чтобы смирить себя, но в душе не была уверена, что это удастся ей. Природа отпечатала на её лице признаки сурового нрава. Черты лица у неё были крупные: большой нос, полные щёки, крутой подбородок, огромные надменные глаза. При медленных повадках лицо её, однако, выдавало властные движения души.

Волевая натура, Ксения павой проплыла в царицыну палату. Марья Григорьевна сидела за пяльцами возле окна. Она любила вышивать. Ксения низко поклонилась ей, подумала: «Красивая и надменная», — но слова её были мягкими и ласковыми:

   — Доброго здравия тебе, царица-матушка!

   — И ты будь здрава, — ответила царица Марья, не отрываясь от работы. — Зачем пожаловала? — холодно осведомилась она, зная, какая беда привела к ней эту гордячку.

   — Нужда моя ведома тебе, свет-царица. Пришла ныне молить тебя быть заступницей в беде нашей.

   — Может быть, я и ведаю о твоей беде, но ты расскажи сама, коли пришла...

Голос был недобрым. В нём таилась издёвка. Ксения почувствовала, как лоб её покрылся потом. Она достала платок, отёрла лицо. Взор царицы Марьи был по-прежнему опущен на пяльцы, но она всё видела и была довольна.

Стараясь совладать с волнением, Ксения рассказала о злых умышлениях бояр.

   — Всё в воле Божией, — сухо заметила царица, — не захочет Господь, и ни один волос не упадёт с головы... Желать зла ближнему — великий грех. Зло упадёт на твою же голову.

   — Я на то и уповаю, царица-матушка, что злодеи себе самим худо сделали. А мы соблюли правду перед Господом и своим государем.

Царица бросила на неё быстрый резкий взгляд.

   — Все встанем перед лицом Господа. Была правда, или не было её — решит суд Божий. Иди, Ксения, я не держу тебя более!

Марья всё же поднялась и проводила гостью до дверей. Ксения снова склонилась в низком поклоне.

   — Помилосердствуй, царица-матушка! Попроси государя, дабы не пострадал невинный супруг мой, спаси от сиротства деток моих и меня, грешную!

   — Все дела вершатся не царским, но Божиим судом. Государь-батюшка милостив и не держит нелюбия на злодеев своих.

Так и ушла Ксения ни с чем, как это уже было однажды. «Ужо тебе, злодейка! — в сердцах твердила себе она. — Отольются тебе мои слёзы!»

Но пока плакать приходилось ей. Не только Фёдора Никитича с братьями, но и всех его родных, в том числе и кровных родственников Ксении, взяли под стражу, будто опасных преступников. Ксения с детьми оставалась под домашним арестом. Свидеться с супругом не удалось. На подворье царила смута, всех слуг приводили к пытке, и многие приняли смерть в застенке, но о своём господине не сказали ничего дурного. От верного Устима, которого тоже приводили к пытке, Ксения узнала, сколь плачевна была участь Фёдора Никитича и его братьев и что не столь пытки были ему тяжелы, сколь невыносимое сознание утраты всего, что было дорого сердцу.

Ксения поняла, какой безотрадной была скорбь супруга, ибо он слишком надеялся на себя и свою судьбу.

Тем временем Фёдор ожидал вестей от своих верных слуг. Действительно, Устим, которого вместе с прочими дворовыми кинули в застенок, сумел проникнуть к Фёдору Никитичу и шепнуть ему:

   — Боярин, тебе станут говорить, будто твои холопы давали на тебя затейные доводы о твоём злом умысле на царя. Вот те крест, твои холопы показали, что ты о царе ничего не говорил. Царёвы слуги мучили нас понапрасну.

Фёдора допрашивали бояре Туренин и Стрюцкий. Полнотелый, похожий на татарина Туренин в кафтане из пёстрой ткани жёг ему руку раскалённым железом и, когда Фёдор пошатнулся, спросил:

   — Не нравится? Думал, даром обойдётся тебе злой умысел? Государю нашему Божьим милосердием, постом, молитвой Бог дал царство, а ты, изменник, хотел его достать ведовством и кореньями!

   — Зла на царя я не думал и не изменял ему ни в чём!

   — А брат твой для чего коренья припас?

   — Отнюдь он никаких кореньев не припасал. Посягать на царя у него и на мысли не было. Царь наш правит крепко, навеки.

Недовольный результатами допроса Годунов велел быть на пытке Фёдора Никитича и другим боярам. Он знал, что многие из них осуждали опальных Романовых, чтобы о них самих не подумали, что они с ними заодно. Иные затаились в своих домах от страха и помалкивали, но когда их звали в свидетели, на допросе Фёдора Никитича они шипели на него:

   — Злодей окаянный!

   — Через тебя, властолюбец, вся смута!

Фёдор молчал. Он боялся новых пыток, молился: «Господи, да минует меня чаша сия».

Не добившись от Фёдора покаяния, его вновь кинули в застенок. Дух его не был сломлен, но он был ожесточён неправедной судьбой. За что же покарал их Господь? За какую ложь? Была у них жизнь, обустроенная прародителями, был мир, известный до мелочей. Его прародители испокон веков служили царям. А ныне всё порушилось по одному лишь ложному доносу. Это ли угодно твоему человеколюбию, Господи?!

Фёдор Никитич ожидал боярского приговора, но не страшился его. «Годунов слишком труслив, чтобы погубить его, но его самого погубит трусость», — думал Фёдор. Ужели в державе не найдутся силы, чтобы сбросить Ирода с неправедно захваченного трона? Царство захватил человек, не сведущий в Священном Писании. Сколько помнит Фёдор, Годунов не был прилежен к буквенному разумению. Видно, и ведать не ведает, что в книге «Второзаконие» есть остережение ему: «Жизнь твоя будет висеть перед тобою, и будешь трепетать ночью и днём и не будешь уверен в жизни твоей».

Про себя он решил, что не станет трепетать перед судом боярским. Он скажет им слова из Писания, что помнил наизусть: «Горе тем, кто мудры в своих глазах и разумны перед самими собой. Горе тем, которые храбры пить вино и сильны приготовлять крепкий напиток, которые за подарки оправдывают виновного и правых лишают законного! Зато как огонь съест солому и пламя истребляет сено, так истлеет корень их и цвет их разнесётся, как прах».

Но он так и не сказал этих слов. Ему не дали говорить, обрывали злыми выкриками.

Только теперь Фёдор Никитич узнал, сколько у него было тайных врагов.

Боярский приговор состоялся лишь в июне 1601 года. В своём решении боярский суд руководствовался тайной волей царя Бориса. Видимо, оттого так долго тянулось это дело, что царь Борис трусил в душе, обдумывал, взвешивал, чтобы и Романовых убрать со своего пути, и остаться в стороне. Приходилось считаться и с мнением соседних держав. Он-то хорошо знал, как в своё время вредила царю Ивану его дурная репутация.

В приговоре Боярской думы была видна Борисова предусмотрительность. Фёдора Никитича решили постричь в Москве и под именем Филарета сослать в Антониев-Сийский монастырь на Северной Двине. Просьба его — не разлучать с супругой и детьми — уважена не была. Ксению также решили постричь и сослать в один из заонежских погостов. Пострижение супругов, кровно близких к царствующей некогда династии, делало их неопасными для династии Годуновых. И всё же царь Борис разбросал по дальним пределам всех их родственников: видимо, боялся заговора. Мать Ксении — Шестову — сослали в Чебоксары, в монастырь; Александра Никитича — в Усолье-Луду, к Белому морю; Михаила Никитича — в Пермь, в Ныробскую волость; Ивана Никитича — в Пелым; Василия Никитича — в Яренск; мужа сестры их, князя Бориса Черкасского, с женой и племянниками, детьми Фёдора Никитича, пятилетним Михаилом и его маленькой сестрой, с тёткой их, Настасьей Никитичной, и с женой Александра Никитича — на Белоозеро; князя Ивана Борисовича Черкасского — в Малмыж, на Вятку; князя Ивана Сицкого — в Кожеозерский монастырь; других Сицких, Шестуновых, Репниных и Карповых разослали по разным дальним городам.

Братьев Романовых заковали в кандалы. Каждого из них сопровождал преданный царю пристав. Стражи порядка отличались добросовестной тщательностью слежки. Они посылали донесения лично царю Борису. Им было ведомо тайное желание царя — погубить «злодеев».

Сохранилось письмо царя Бориса приставу, что сопровождал Василия Никитича Романова: «Приехавши в Яренск, занять для себя и для Василья двор в городе от церкви, от съезжей избы и от жилых дворов подальше; если такого двора нет, то, присмотря место, велеть двор поставить подальше от жилых дворов, да чтобы прохожей дороги мимо двора не было. На дворе велеть поставить хоромы: две избы, да сени, да клеть, да погреб, чтоб около двора была городьба. С двора Василья и детины его никуда не спускать и беречь накрепко, чтобы к Василию и к человеку его никто не подходил. Корму Василью давать с человеком: по калачу да по два хлеба денежных; в мясные дни — по две части говядины да по части баранины; в рыбные дни — по два блюда рыбы, какая где случится, да квас житный; на корм послано сто рублей денег. Что Василий станет говорить, о том пристав должен описать государю».

Эта мнимо добрая царская опека не обманула, однако, пристава. Он обращался с Василием Никитичем жестоко, заковал его в кандалы, кормил худо, и несчастный пленник вскоре умер, не прожив в ссылке и полугода. Но Годунов и в этом случае выставил себя невиновным в смерти опального Романова. Приставу он пишет: «По нашему указу Василья и Ивана Романовых ковать вам не велено. Вы это сделали мимо нашего указа». Но какой пристав мог бы позволить себе подобное своеволие? Очевидно, он действовал согласно устной инструкции. С Иваном Романовым обращались более человечно, оттого он и выжил, хотя находился в тех же условиях, что и Василий Никитич: их свели вместе. Убивать Ивана Романова не входило в замыслы Годунова. Он был калекой, хромым и одноруким, и потому не мог быть опасным претендентом на трон. Филарету Романову Годунов тоже решил сохранить жизнь: монах был не опасен ему.

Из мужского поколения Романовых уцелели только двое: Иван Никитич и Филарет Романов. Сын Филарета, Михаил, был слишком мал и не мог представлять угрозу трону Годуновых. Борис всё предусмотрел. Он думал в скором времени передать царство сыну Фёдору. Для этого были важные причины. Сам Борис был болен и мыслил успеть помочь сыну в управлений державой. К тому же он знал, что многие видят в нём убийцу царевича Димитрия и узурпатора царской власти. Сын же его будет царить по праву.