Итак, по решению боярского суда Фёдора Никитича постригли. Противиться было и бесполезно и опасно. Ссылка страшнее. Всё взвесив, он успокоился: «Ну что ж, пути обратного нет. Но Бог мне свидетель, я не дам Годунову сломить меня».

Фёдор — после пострижения Филарет — знал, что принуждение делает сильных людей ещё сильнее. Годунов решил сослать его на край земли, в Антониев-Сийский монастырь. Край дикий, лесной, там, сказывали, медведи подходят к стенам монастыря, а зайцы забегают прямо во двор. Ну и что? Он, Фёдор, ещё заставит Годунова пожалеть об этой опале. Поднять руку на Романовых! Вспомнит он о своём злодействе, когда под ним зашатается трон!

Годунов отнял у Фёдора права, имения и всё достояние, но лишить его связи с миром было ему не по силам. Оставались бояре, тайно сочувствующие Романовым, и дьяк Щелкалов, и Сапега. И не дознаться Борису о Григории Отрепьеве, которого бояре спровадили на выучку к казакам, чтобы после он мог уйти в Польшу и оттуда грозить Годунову.

Как из далёкого северного края держать связь с миром? И это обдумано. Устим снарядил своего сына следовать за боярином. Фёдору Никитичу он сказал, проникнув к нему в застенок:

   — В монастыре при тебе будет находиться Малой, и хоть бедного с богатым не равняют, а всё же он тебе сгодится. Вести тебе будет приносить и во всём верную службу сослужит.

В то же время Фёдор ещё и представить не мог, как необходима будет ему служба сына его холопа Устима. Кто бы подумал, что среди монастырского безмолвия Малой найдёт людей, связанных тайными связями с казаками и крамольными дворянами да детьми боярскими! С ними-то и станет сообщаться Малой.

Дорога в Антониев-Сийский монастырь лежала через Галич. Там в одном из монастырей, до своего бегства к казакам, временно пребывал Григорий Отрепьев. Среди служек этого монастыря был человек, который держал связь с казаками, получал от них верные вести и передавал их Малому. Всё это держалось в строгой тайне. С великой осторожностью и волнением допускал к себе Филарет Малого, которому удавалось в пути сделать вылазку в монастырь Галича.

Мог ли Филарет когда-нибудь помыслить, что будет чаять себе добра и спасения от молодого авантюриста, сына бывшего холопа! Отныне в далёкую ссылку его сопровождала надежда. «Рабо-царь» ещё пожалеет о своей злобе. И бояре пожалеют», — думал он. В памяти вставали слова из Писания: «Вожди слепых, комара оцеживающие, а верблюда поглощающие». Он повторял эти слова вслух и мысленно обращался к предавшим его боярам: «Сами-то как мыслите спастись? Никак. Недаром говорится: «Доносчику — первый кнут». Вы ещё пожалеете, что возвели поклёпы на Романовых».

Эти надежды на возмездие своим врагам и торжество над ними долго скрашивали угрюмое безмолвие его жизни в Сийском монастыре.

Филарет долго не мог войти в колею монастырской жизни. Не всегда ходил в церковь. Молился у себя в келье. О неизбежной беседе с настоятелем монастыря игуменом Ионой думал как о докуке, хотя и слышал о заболевшем старце слова добрые и похвальные. У Романовых, сколько он помнил, была давняя неприязнь к монахам и монастырям, ещё со времён Ивана Грозного, который притеснял монахов, а монастырские владения отписывал в царскую казну. Это, впрочем, не мешало ему оставаться благочестивым, ездить в монастыри на богомолье и чтить монастырский устав. Но всё это — на свой лад.

Что же спрашивать с бояр?

Многие из них далеко не всегда придерживались строгого благочестия. В Москве не новостью были домашние церкви, где служили попы по найму. Среди них нередко встречались обыкновенные бродяжки — тем самым понижалась роль духовного сана вообще.

Романовы не были исключением. Удивительно ли, что боярин Иван Романов грубо обошёлся с самим патриархом Гермогеном, выговаривая ему, что он «мешается в мирские дела»? И кто возмутился, узнав, что святейшего бросили в подземелье?

А монастыри? Из обителей спасения они волей самих царей превращались в обители наказания, которое пожизненно отбывали там насильно постриженные.

Вынужденное монашество стало для Филарета тяжким бременем. Если бы у него была возможность выбора, он предпочёл бы обыкновенную ссылку, где было больше внутренней свободы. Впрочем, не склонный терять присутствия духа, Фёдор Никитич рассчитывал на послабление со стороны настоятеля. Приставленных к нему старцев Леонида и Иринарха он прогнал посохом и заявил им, что будет жить не по монастырскому чину, а своей волей. Отказался принимать участие в общих трапезах. Еду и питьё ему приносили в келью особо. Чтобы не стоять в церкви вместе со всеми, он заявил о своём желании петь на клиросе за загородкой, отделявшей его от остальных. Ему сказали, что на то было милостивое согласие игумена Ионы, но Филарет и сам догадывался об этом.

Встретились они случайно, на прогулке. Игумен только что выздоровел, был ещё слаб и пригласил опального боярина в свои покои. Филарет пошёл следом за старцем и немало изумился, оглядев покои настоятеля монастыря. Скромным убранством они напоминали просторную келью. Единственной «роскошью» был богатый киот. Две деревянные лавки, у противоположной стены — жёсткое ложе. В углу — столик. Какие-то бумаги, Библия. В покоях было прохладно и сумрачно, но вошедший келейник зажёг свечи у киота, и они осветились мягким уютным светом.

Игумен сел у столика, Филарет — напротив, на лавке.

   — Старец Филарет хочет сказать мне о своих нуждах? — спросил настоятель монастыря.

   — О нуждах? Да, — откликнулся Филарет, которого задело обращённое к нему слово «старец». — Легко ли подчиняться насилию судьбы? В моей прежней жизни были воля, красота, лад.

   — Всё в воле Божьей, — заметил игумен. — Молись, Филарет, о милости Божьей.

   — Люди говорят: молиться — молись, а злых людей берегись!

Ответ был едким, но Иона терпеливо смолчал. Лицо ещё не старого игумена было спокойным. Низкорослый, хилый, он казался довольным своей жизнью. Филарет был значительно моложе его. Он сохранил статность и красоту, но выглядел старше игумена. В его густых волосах пробивалась седина, щёки ввалились. На лице, особенно в горящем, суровом взгляде можно было прочесть следы недавних потрясений.

Всё это видел и постигал игумен. Он, сжившийся с совершеннейшим послушанием, хотел понять человека, привыкшего жить раскованно, богато, со своевольным размахом.

   — Не всякому по плечу монашеский подвиг, — осторожно заметил он. — Поначалу обучайся монастырской жизни и её нравам, по силам налагай на себя воздержание и бдение, соблюдая чистоту во всём, как украшение уединённой жизни.

   — К уединению я не склонен, святой отец. С отрочества навык к беседе и застолью.

Помолчав, Филарет добавил:

   — Ты бы не поучал меня так строго, святой отец, ежели бы видел, каков я был. На пальцах у меня были перстни, какие носили иноземные принцы. Пояс золотой, сапоги, шёлком шитые.

   — Какая нужда человеку носить дорогие перстни, а ноги обувать в сапоги, шитые шёлком? — произнёс игумен, с сочувственным любопытством вглядываясь в лицо Филарета.

   — Что ты понимаешь в земной жизни, святой отец! У меня псарня была на зависть богатая, и псам кидали пищу вкуснее и сытнее, чем ныне за моим столом. А для охоты мы соколов знатных держали да кречетов.

   — Какая нужда человеку иметь много псов? Какая выгода тратить время над птицами?

   — Человеколюбец Бог всё на пользу людям творит, — возразил Филарет.

   — Не будет тебе пользы в монастырской жизни, ежели ты одержим земными заботами, — печально заключил Иона.

   — В чём ты видишь пользу монастырской жизни, святой отец?

   — Соблюдать род человеческий от волков, душе пагубных, спасать души людские от искушения дьявола.

   — От себя ли учишь, отче игумен?

   — Отнюдь! Учу от свидетельства Божественного Писания.

   — Вижу, от Бога дана тебе мудрость в Священном Писании, чтобы все разумели, что ты говоришь, но моя душа больна тем, что я отчаялся в жизни, и твоя мудрость не для меня.

Филарет помолчал с видом человека, предающегося горестным воспоминаниям, потом промолвил:

   — Прости меня, святой отец, что поведаю тебе горькую правду. На опалу меня обрекла не только злоба царя Бориса. Бояре давно мне великие недруги. Они искали голов бояр Романовых, а ныне научали говорить на нас холопов наших. Я сам это видел не однажды. Нет среди них разумного.

   — Да умягчится сердце твоё, Филарет, ибо сказано: не судите да не судимы будете.

Душа была готова вспыхнуть гневом: «Как смеет сей монах намекать на что-то дурное в роде моём, славном роде Романовых, который удостоен был родства с Великим Иваном!»

Филарет подавил, однако, этот порыв, но Иона что-то уловил, потому что произнёс:

   — Блюди себя, сын мой, чтобы, угождая себе памятью о былой славе, не погубить себя и других.

Он поднялся, благословил склонившегося перед ним Филарета, и ничего не было в его душе, кроме сострадания и жалости к опальному боярину. Он сделает всё от него зависящее, чтобы облегчить его положение. Сохранилось донесение царю Борису, в котором пристав жаловался на послабления сийского игумена Филарету.

Первым таким послаблением было согласие, чтобы Малой жил в келье Филарета, против чего выступал пристав, ибо подозревал Малого в связях с мирскими людьми. Обвиняя Филарета в нарушениях монастырского устава, в том, что, ложно ссылаясь на разрешение государя, тот позволяет себе многие вольности, пристав доносил царю: «Твой государев изменник, старец Филарет Романов, мне говорил: «Государь меня пожаловал, велел мне вольность дать, и мне б стоять на крылосе». Да он же мне говорил: «Не годится со мною в келье жить Малому; чтобы государь меня, богомольца своего, пожаловал, велел у меня в келье старцу жить, а бельцу с чернецом в одной келье жить непригоже». Это он говорил для того, чтоб от него Малого из кельи не взяли, а он Малого очень любит, хочет душу свою за него выронить. Я Малого расспрашивал: «Что, с тобою старец о каких-нибудь делах разговаривает или про кого-нибудь рассуждает? Друзей своих кого по имени поминает ли?» Малой отвечал: «Отнюдь со мной старец ничего не говорит». Ежели мне вперёд жить в келье у твоего государева изменника, то нам от него ничего не слыхать, а Малой с твоим государевым изменником душа в душу».

Хоть и догадывался пристав, что Малой доставляет Филарету вести, но поймать его ни в чём не мог. Между тем благодаря Малому Филарет знал доподлинно о том, что делалось в Москве. Не только в Московии, но и за её пределами всё лето шли дожди и держались холода. В северной земле солнце не выглянуло ни разу. От обильных дождей всё погнило, хлеба стояли в воде, дурная погода мешала убрать их. А на праздник Успения Богородицы ударил мороз, который всё побил. Купцы вздули непомерные цены на хлеб, что оставался от прошлого года.

Начался голод, который в народе называли мором. У людей не было надежды на спасение. Вымирали целыми семьями. Люди, некогда состоятельные, уходили в понизовые селения просить милостыню. Пустели дома, распадались семьи. Мужья покидали жён, а матери — детей. Такого бедствия не помнила русская земля: люди торговали человечьим мясом.

Когда страшные вести дошли до монастыря, Филарет в первые минуты ощутил как будто облегчение. Голод — конец царствию Годунова. Но скоро он понял, что для Годунова народная беда станет поводом прославить себя благотворительностью. Так оно и случилось. Благотворительность царя была неумелой, раздачей денег на голодающих воспользовались ловкие люди, а бедным досталась лишь малая толика, которая не спасла их от голодной смерти. В одной Москве погибло от голода пятьсот тысяч человек. Хоронить было некому. Началось моровое поветрие, холера. К этому добавился ещё ужас перед разбоями. В разбойники уходили и те из мирных жителей, что надеялись прокормиться за счёт других. Москве угрожало организованное насилие. Разбойничьи шайки сколотились в настоящие войска под водительством Хлопко Косолапа. Царь вынужден был послать против него воеводу Ивана Басманова. Разбойников удалось разбить ценой больших потерь, погиб и сам Басманов, а уцелевшие шайки удалились в Северскую землю, чтобы в недалёком будущем влиться в отряды Лжедимитрия I.

С наступлением зимы многие важные вести доходили до Филарета с опозданием либо вовсе не доходили. Филарет переживал мучительную тревогу о жене и детях. Он даже не знал, в какой край их сослали, и часто вёл с Малым тайные беседы, как разузнать о судьбе своей семьи. Сохранилось свидетельство пристава, позволяющее представить личные тревоги Филарета тех дней: «Велел я сыну боярскому Болтину расспрашивать Малого, который живёт в келье у твоего государева изменника, и Малой сказывал: «Со мною ничего не разговаривает; только когда жену вспомянет и детей, то говорит: «Малые мои детки! Маленькие бедные остались, кому их кормить и поить? Так ли им теперь, как при мне было? А жена моя бедная! Жива ли уже? Чай, она туда завезена, куда и слух никакой не зайдёт? Мне уж что надобно? Беда на меня жена да дети: как их вспомнишь, так точно рогатиной в сердце толкает; много они мне мешают: дай, Господи, слышать, чтоб их ранее Бог прибрал, я бы тому обрадовался. И жена, чай, тому рада, чтоб им Бог дал смерть, а мне бы уже не мешали, я бы стал промышлять одною своею душою; а братья уже все, дал Бог, на своих ногах».

Но «промышлять душой» Филарет тоже был не волен. Заключённый в своей келье, словно в тюрьме, он находился во власти приставленного к нему монаха Иринарха и вёл с ним постоянную ожесточённую войну. Пока Малой был при Филарете, в его жизни была отдушина. Но однажды Малой ушёл и не вернулся. Вскоре его нашли убитым. Иринарх угрожал и самому Филарету:

   — На всех государствах казнят людей, поправших образ земного царя.

Филарет прогнал Иринарха от себя и сказал, чтобы впредь не заходил в его келью самовольно. Но в другой раз он застал Иринарха, обыскивающего его личные вещи, и, накинувшись на него с посохом, едва не прибил.

Тем временем царь Борис, досконально осведомлённый о жизни опального боярина, писал игумену Ионе: «Писал к нам Богдан Воейков, что рассказывали ему старец Иринарх и старец Леонид: 3 февраля ночью старец Филарет старца Иринарха бранил, с посохом к нему прискакивал, из кельи его выслал вон и в келью ему к себе и за собою ходить никуда не велел; а живёт старец Филарет не по монастырскому чину, всегда смеётся неведомо чему и говорит про мирское житьё, про птиц ловчих и про собак, как он в мире жил, и к старцам жесток, старцы приходят к Воейкову на старца Филарета всегда с жалобою, бранит он их, и бить хочет, и говорит им: «Увидите, каков я вперёд буду!» Нынешним Великим постом у отца духовного старец Филарет не был, в церковь не приходил и на крыл осе не стоит. И ты бы старцу Филарету велел жить с собою в келье, да у него велел жить старцу Леониду, и к церкви старцу Филарету велел ходить вместе с собою да за ним старцу, от дурна его унимал и разговаривал, а бесчестья ему никакого не делал. А на которого он старца бьёт челом, и ты бы тому старцу жить у него не велел. Ежели ограда около монастыря худа, то ты велел бы ограду поделать, без ограды монастырю быть негоже, и между кельями двери заделать. А которые люди станут к тебе приходить, и ты бы им велел приходить в переднюю келью, а старец бы в то время был в комнате или в чулане; а незнакомых людей ты бы к себе не пускал, и нигде бы старец Филарет с прихожими людьми не сходился».

Зачем царь Борис писал сийскому игумену о том, что тот и сам знал? Видимо, здесь срабатывало свойственное ему чутьё: он догадывался, что игумен сочувствует опальному боярину, и решил в письме ему выставить в неприглядном свете действия монаха Филарета. Но Борис не ведал, сколь своеобычен был сийский игумен, несмотря на его смирение. Иона считал, что Борис овладел престолом хитростью, и не мог простить ему убийства царевича Димитрия. Он знал, что имя царевича, якобы спасённого от Бориса, вновь обрело силу. На Русь надвигалась смута. Мудрый старец понимал, что Борис не удержится на троне. Мог ли он осуждать надежду Филарета на спасение? В душе он сочувствовал ему и делал многие послабления, дабы облегчить жизнь монаху-невольнику. Не надо бы ему лишь похваляться: «Увидите, каков я вперёд буду!»

...Филарет не ошибся, предчувствуя своё освобождение. Но прежде ему пришлось пережить не одну беду. В ссылке погибли все его братья, кроме Ивана Никитича. Оплакивая их смерть, он трижды умирал сам и временами его оставляла всякая надежда на спасение. Силы его поддерживали вести, приносимые от Устима. Это были вести о победах Григория Отрепьева — «царевича Димитрия» — о скором свержении Годунова. Однажды Филарету тайно привезли грамоту Лжедимитрия, в которой были слова укоризны Борису: «Жаль нам, что ты душу свою, по образу Божию сотворённую, так осквернил и в упорстве своём гибель ей готовишь: разве не знаешь, что ты смертный человек? Надобно было тебе, Борис, удовольствоваться тем, что Господь Бог дал, но ты в противность воли Божией, будучи нашим подданным, украл у нас государство с дьявольской помощью».

Вот отчего был смех Филарета «неведомо чему». Ныне на государство русское рвался Гришка Отрепьев. А почему бы и нет? Возвели же на царство Годунова. Приставу ли догадаться о причинах смеха Филарета, смеха сквозь горючие слёзы? Он знал, что братьев загубили по воле Бориса. Какой пристав осмелился бы самовольно сгубить знатного вельможу, хотя бы и опального?! Первой жертвой был Василий. Правдивый и честный, он и в беде великой умел сохранять достоинство. Пристав заковал его в кандалы и, чтоб сильнее уязвить, сказал о царе Борисе:

   — Ему Божиим милосердием, постом, молитвой и милостью Бог дал царство, а вы, злодеи-изменники, хотели царство добыть ведовством и кореньями.

Василий, сызмальства отличавшийся находчивостью в споре, ответил приставу:

   — Не то милостыня, что мечут по улицам, добра та милостыня, чтобы дать десною рукою, а шуйца не ведала бы.

Филарет гордился смелостью брата, осмеявшего рабскую похвалу пристава царю. Это ведь он сказал о Борисе, что тот метал милостыню по улицам, думая покорить народ своей добротой. Но где была его милостыня, когда народ умирал от голода? Трус он, а не милостивец! Из страха посягал и на важных вельмож в своём государстве, лишал их жизни.

Каждое новое известие о смерти родных было для Филарета новой Голгофой. Третья Голгофа была самой тяжкой: уморили голодом в далёком Вятском краю меньшого брата Михаила. Красивый, ловкий, умный, он был гордостью семьи. Как он любил жизнь, как пел песни, и какой это был охотник!

Бессонными ночами думал Филарет, поддерживая свои силы жаждой мести Борису: «О, злобный, трусливейший из царей Борис! Столь попечительно заботливый к себе и столь немилосердно жестокий к прочим! Ты думаешь, что, убив моих братьев, ты предусмотрительно обезопасил свой трон? Не обольщайся, мысля, что монах Филарет тебе не опасен. Придёт время, и я сорву эту ряску, в кою ты насильно облачил меня. А пока за меня мстит тот, о ком ты не ведал, о ком тебе и не думалось, — подобный тебе проныра лукавый. То-то страху ты натерпишься! И поделом!»

От верных людей Филарет узнавал, какие слухи шли о Годунове. Он получал самые достоверные сведения о судьбе самозванца, его первых успехах. После того как казаки обещали ему помощь в борьбе против царя Бориса, он ушёл в Польшу, рассчитывая на более высокую поддержку. На русского «царевича» обратил благосклонный взор сам Сигизмунд III. Польский король ничем не рисковал, мировым державам не обязательно знать, что претендент на русский трон получил его тайную поддержку.

Филарету были понятны тайные расчёты Сигизмунда. Он помнил, как в своё время хитрили паны, мечтая объединить русское государство с Польшей под польской короной. Ныне эти надежды вновь ожили. Не беда, что у панов нет денег на политическую авантюру — русские раскошелятся. А что до войска, то на Руси много беглых холопов и любителей смуты. Они охотно встанут под знамёна «Димитрия» против царя Бориса, который отменил Юрьев день, даровавший им волю.

Каждый день приносил новые вести. Многие знатные воеводы без боя сдавали русские крепости. Положение становилось столь опасным, что патриарх Иов велел петь в церквах молебны, дабы Господь отвратил праведный гнев, не дал бы русское государство в расхищение и плен.

В Сийский монастырь тоже пришла грамота. Велено было читать всем людям, что «литовский король Жигимонт преступил крестное целование и, умысля с панами радными, назвал страдника, вора, беглого чернеца расстригу Гришку Отрепьева князем Димитрием Углицким, чтобы им бесовским умышлением своим в Российском государстве церкви Божии разорить, костёлы латинские и люторские поставить, веру христианскую попрать и православных христиан в латинскую и люторскую ересь привести и погубить».

Эти патриаршую грамоту читали и по сёлам. По церквам пели молебны, был даже крестный ход. Однажды, когда Филарет стоял на клиросе, к нему приблизились странники. Один из них спросил Филарета:

   — А скажи, отец честной, ужели весь народ станут обращать в езовитскую веру?

Филарет успокоил их, а когда они ушли, много смеялся. То-то нагнал на всех страху Гришка Отрепьев! Но больше всего он смеялся над успехами самозванца, хотя и ликовал в душе, предвидя скорое освобождение. Не дивно ли, что самые именитые воеводы сложили боевые знамёна перед человеком, не искусным в ратном деле? Сколько помнил Филарет Григория Отрепьева, он был отнюдь не храброго десятка, да и в ратном деле не отличался.

«Именем, одним лишь именем царственного отрока — вот чем он берёт города, а потом и троном завладеет, — думал Филарет. — Видно, ты не ошибся, Филарет, когда пророчил скорый конец кровавому царствованию Годунова».

С этой надеждой он встречал ныне каждое утро. Он знал, что воцарение «Димитрия» вызовет смуту. Но разве в правление Бориса не было смуты и само его царствование не стало бедой для державы? О таких, как он, сказано в Писании, что они умствовали и ошибались, ибо злоба ослепляла их.

Филарет помнил, сколько жизней было загублено Годуновым ещё в те годы, когда он был правителем при царе Фёдоре. Он уже тогда расчищал себе дорогу к трону. Один ли царевич Димитрий был погублен по его злодейскому умыслу, как думали многие? Случайно ли Борис пытался отвести руку грозного царя, когда тот замахнулся на своего старшего сына Ивана? Зная нрав царя, он тем самым только сильнее распалил его гнев. Он окончательно вывел корень князя Владимира Старицкого, умертвив его единственную внучку, и был столь заботлив о своём царственном будущем, что ускорил кончину несчастного касимовского хана, великого князя всея Руси Симеона Бекбулатовича. А кому был опасен герой Пскова князь-Рюрикович Иван Петрович Шуйский, которого Годунов приказал убить в тюрьме?

И чем закончились для Бориса эти столь кровавые попечения о самом себе? Истинно так: кто копает яму другим, сам упадёт в неё. Филарет с чувством мстительного удовлетворения предвкушал пострижение Бориса в монахи и ссылку его в отдалённый монастырь. Неплохо бы в Антониев-Сийский. Филарет даже представил, как везут Бориса в том же самом возке, в сопровождении пристава Воейкова, а его, Филарета, здесь уже не будет. Воображая себе эту картину, Филарет смеялся. Никто не мог понять, отчего он смеялся. Это был тот смех «неведомо чему», о котором некогда пристав доносил царю Борису.

Тем временем пришла весть о смерти Бориса. Филарет догадывался, что его отравили, и не спасти его было ни врачам заморским, ни друзьям рачительным. Да и были ли у него надёжные друзья? Сколько лет царь Борис пестовал боярина Михаила Глебовича Салтыкова, доверив ему заботу о женихе дочери. Не заботами ли этого «друга» подсыпали яду принцу Иоанну, а через три года, выждав роковую минуту, отравили и самого Бориса? Как же он, такой предусмотрительный во всём, что касалось собственного здоровья, не предусмотрел коварство друзей, тех, кто способны творить зло, а следы умело заметать? Или ему была неведома древняя мудрость: «Ищи, кому это выгодно»? Разве Борису была неизвестна тайная приязнь любимого боярина к польскому королю? А коли так, сколь же ты был неумён, Борис, ежели не разглядел тайной опасности!

И снова пришли на ум слова из Писания: «Какую пользу принесло нам высокомерие, и что доставило нам богатство с тщеславием? Всё это прошло, как тень и как молва быстротечная». А покойный Борис был тщеславен, как все цари, вместе взятые. Сколько лет он копил в себе тайную жажду власти! Ещё будучи правителем, превзошёл своим богатством самого царя Фёдора и не потерпел рядом с собой такого же богатого человека — главного дьяка Андрея Щелкалова, сгубив его лютой опалой. А кого миловал? Филарет вновь представил себе боярина Салтыкова, неповоротливого, пучеглазого и столь же неумного, как царь Борис. Чаял, видно, боярин Михаил, что злодейство укрепит его положение и возвеличит в глазах Сигизмунда, которому он давно тайно потворствовал, и сейчас, верно, думает, что «Димитрий» станет преданно служить польскому королю. Как же, захотел верной службы от лихого молодчика. Ему власть самому надобна.

И Филарет впервые глубоко задумался о том, как «Димитрий» распорядится своей властью. Поначалу окружит себя надёжными людьми. В числе их мнил себя и Филарет. Чай, он приходится роднёй Димитрию, ибо Димитрий — единокровный брат царя Фёдора, а он, Филарет, брательник Фёдора.

Между тем события тех дней развивались трагически стремительно. После смерти царя Бориса 13 апреля 1605 года жители Москвы присягнули сыну его, Фёдору, целовали крест «государыне своей царице и великой княгине Марье Григорьевне всея Руси и её детям, государю царю Фёдору Борисовичу и государыне царевне Ксении Борисовне».

Однако можно было заметить, что присягали по необходимости, настроение людей не отвечало торжественности минуты. Москва полнилась слухами о царевиче Димитрии, о том, что бояре и воеводы, посланные воевать против него, перешли на его сторону. Михаил Глебович Салтыков упустил город Кромы, велел отвести наряд от городской крепости, «норовя окаянному Гришке». Воевода Басманов соединился с Салтыковым и князьями братьями Голицыными, объявив войску, что истинный царь — Димитрий. Воеводы послали князя Ивана Голицына в Путивль с донесением самозванцу о переходе царского войска под его начало.

3 июня к Лжедимитрию в Тулу прибыли послы от бояр и донских казаков. В Москву были отправлены князья Василий Голицын и Василий Мосальский для расправы с семьёй царя Бориса и патриархом Иовом. Патриарха с бесчестьем вывели из Успенского собора во время службы, сорвали с него святительские одежды, облачили в рубище и на простой телеге отправили в ссылку в Старицкий монастырь. Затем с неслыханной жестокостью покончили с семьёй царя Бориса: царицу Марью задушили, а юного царя Фёдора умертвили самым постыдным образом.

После этих трагических событий совершился торжественный въезд Лжедимитрия в Москву.

Филарет знал об этих событиях, и, хотя его радовали успехи самозванца, сулившие ему волю, поведение поддержавших Лжедимитрия бояр вызывало у него самые злорадные мысли. Те, кто некогда предал Романовых в угоду Борису, теперь предали самого Бориса и его сына — в угоду самозванцу. А задуют новые ветры — бояре и от «Димитрия» отрекутся. «Мало Грозный рубил боярские головы, — думал Филарет, — среди них нет ни одного достойного и разумного».

Была ли в этом приговоре горячка мыслей, или он был выстрадан годами лишений — показало время. Но и в более поздние годы Филарет не раз повторял: «С боярами знаться — греха не обобраться».